Аннотация: Сулла расправляется с Афинами; Митрадат истребляет галатских вождей.
55. Возвращаюсь к рассказу о войне Архелая и Суллы в Элладе. Положение у обоих врагов было равно опасным и тягостным. Архелай оказался заперт с огромным войском в Пирее, ибо Сулла сумел перерезать ему пути подвоза припасов, а из-за зимних штормов прекратилось и мореплавание. Но и Сулла был сильно стеснен в своих действиях, ибо Рим не мог оказать ему помощи: там случился переворот, и у власти опять оказались Цинна и старый Гай Марий, который, убив законного консула Гая Октавия, добился столь вожделенного седьмого избрания. Правда, Марий вскоре скончался от неумеренного винопития, и в последнем бреду, как рассказывали, представлял, что сражается с Митрадатом. После смерти его опустевшее кресло занял Луций Валерий Флакк, но главенствовал Цинна, для которого Сулла был враг едва ли не хуже царя, ибо царь вовсе не домогался Италии.
56. Не имея достаточных сил, чтобы взять хорошо защищенный Пирей, Сулла принялся опустошать все окрестные области. Под угрозой убийств и расправ он заставил отдать ему золото и серебро из сокровищниц Дельф, Олимпии и Эпидавра. А готовясь к осаде и штурму Афин, где правил Аристион, союзник и друг Митрадата, Сулла велел порубить на военные сооружения древнюю рощу Ликея и сады Академии. Эллины никогда не простили ему сего святотатства, но Сулла не слушал ни ропота, ни уговоров, ибо сильно боялся, что Цинна и Флакк у него за спиной переправят в Элладу свои легионы - или же, что еще хуже, сговорятся о мире с царем.
57. Наибольшей досадой для Суллы было неимение флота. Между тем Митрадат возымел на море такое могущество, что никто ни в Элладе, ни в Азии не осмеливался выходить из портов без царской воли и ведома. Даже пираты, наводившие ужас на мирных торговцев, подчинялись царю, ибо он позволял им заниматься своим ремеслом, только требовал нужную долю. По взаимосогласию меж пиратами и Митрадатам им вменялось нещадно грабить и убивать всех застигнутых в море латинян, прочих же отпускать за положенный выкуп или действовать по разумению.
58. Зная это, Сулла отважился предпринять поступок почти что отчаянный. Он вменил своему казначею, по-латински зовомому квестором, незаметно пробраться на попутных торговых судах к союзникам Рима - на Крит или Родос, и любою ценой убедить их предоставить ему корабли для войны. Тем посланником оказался Луций Лициний Лукулл, человек тогда молодой, обходительный и, что было важнее, легко говоривший по-эллински и способный не вызвать к себе подозрений, попади он в руки разбойников или царских людей.
В Академии больше не бродят философы. Не клубятся стайками юноши. Не расхаживают любопытствующие приезжие, коим кто-то из местных показывает портики, алтари, фонтаны и статуи.
Здесь теперь - лагерь Луция Суллы. Часовые. Стража. Палатки. Костры. Император, правда, строго-настрого запретил своим легионерам крушить изваяния или делать похабные надписи. Но поди уследи! Издали - не заметно, а приблизишься - непременно найдешь что-нибудь второпях намалеванное... Все большие деревья порублены: не хватает бревен и досок для устройства таранов, катапульт, осадных башен и прочих военных устройств. Уцелели лишь кривоствольные молодые маслины и заросли мирта - однако и им, похоже, грозит запылать в ненасытных чревах походных жаровен...
Всё загажено, жутко и голо.
Антиох Аскалонский, последний из оставшихся здесь академиков, стоит вместе с Титом Помпонием у Платоновой статуи, на подножии коей начертано: "Посвятил богам и принес в дар Афинам царь Митрадат в третий год сто сорок седьмой олимпиады". А ниже - латинскими буквами - нацарапана непотребная брань.
- Вот же варвары! - Антиох чуть не плачет. - Что натворили! Поглядели б на дату: это был не теперешний царь Митрадат, а другой, его прадед! Да хоть бы и нынешний - разве статуя чем виновата?...
- Что ты хочешь от неученых солдат, - замечает Помпоний. - Войди сюда Архелаевы каппадокийцы и скифы, они вряд ли вели бы себя аккуратнее. В Пирее на днях случился пожар - кто поджег, мы не знаем, может, тоже вояки куражились.
- Есть ли мера людским злодеяниям? - продолжает вздыхать академик, сокрушенно трогая пальцами неистребимую надпись на памятнике.
- Антиох, - тихо спрашивает Помпоний. - Ты жалеешь, что ныне - с нами?
Тот лишь горестно пожимает плечами:
- А куда мне было деваться? К Митрадату?... Мой соученик и приятель, Пифолай, уехал в Азию в самом начале войны. Что с ним теперь, я не знаю: может, в золоте ходит, а может, почти голодает. Ныне всё, что ни сделай, потом обернется превратностью. Выбираем - не мы, выбирают - за нас.
- Но ведь ты... не считаешь римлян врагами?
- Если б считал, я с тобою бы не разговаривал.
- Я ведь - эллинофил. Меня даже прозвали здесь "Аттиком".
- Сулла тоже мнит себя эллинофилом: на попойках читает стихи и проводит ночи с флейтистками! А наутро приказывает - то очистить сокровищницу в Эпидавре, то вырубить рощу, кроны коей помнят Сократа! Боги, что он способен сделать - с Афинами?! Если б кто-нибудь мог его остановить!...
Тит Помпоний не может. Этот тихий, ничуть не воинственный римлянин в эллинском платье и с приятным аттическим выговором - здесь так же бесправен, как и сам Антиох. Чинно вымолвить - "гость", а прямей и грубей - "приживала". Сулла просто не мог его выгнать, ибо некуда. Пользы же от него для войны никакой. Стало быть - и никакого влияния.
- Разве только... Лукулл? - осторожно предполагает Помпоний. - Император его очень любит.
Словно по волшебству, на дорожке появляется - он. Покровитель и друг Антиоха. Светловолосый и чуть полноватый аристократ, каждый день принимающий ванну, ненавидящий всякую грязь и изъясняющийся по-эллински ничуть не хуже Помпония.
- А, друзья мои! - торопливо приветствует Луций Лукулл их обоих. - Пойдемте со мной. К императору. Он приглашает на трапезу. Я хочу, дорогой Антиох, поручить тебя его покровительству. Ибо я - уезжаю.
- Куда? - задает Антиох неуместный вопрос.
- Мне не велено никому открывать, - улыбается квестор. - По делу. Возможно, надолго.
Неужели - в Италию?... Для любого сподвижника Суллы это нынче столь же опасно, как отправиться прямиком к Митрадату.
Антиох не скрывает отчаяния. Сулла ему не внушает приязни. Но Лукулл не просит - приказывает, хоть и мягко. И Помпоний берет философа за руку, чтоб помочь совладать с очевидной досадой: они идут в здание правления Академии, схолархата, где раньше Антиох был почти что хозяином, и где теперь помещается штаб императора.
Там действительно намечается маленький пир. Сулла бодро встречает вошедших: "Позволим себе небольшую радость, друзья!" - и указывает на изысканные для военного времени яства.
"А в Афинах сейчас голодают", - замечает злорадно Луций Мурена, один из легатов. Сулла вежливо, но непреклонно его обрывает: "То не наша печаль и не наша вина". Марк Лукулл, военный трибун, брат Луция, пожимает руку Помпонию, сам Луций подводит философа к Сулле, не скупясь на благие слова... Почему отсылают - его? Не кого-нибудь попроходиместей и понапористей? Вот Мурена - зубаст и увертлив, как хищная рыба, по коей он прозван. Или Гай Курион: грубиян и рубака. А Лукулл... Про него и не скажешь, что он способен хоть с кем-нибудь воевать.
Разговор за обедом не вяжется. О задании, с коим отбывает Лукулл, не позволено распространяться. О возможных планах захвата и штурма Афин - тоже при посторонних нельзя. Беседовать о театре, картинах, стихах, танцовщицах - не то настроение и не те времена. А о Риме - лучше вовсе не вспоминать. Для Суллы это - кровоточащая рана. Покрытая черной коркой спекшейся ярости. У него там осталась семья: супруга Метелла, сын-младенец, пасынок с падчерицей - и старшая дочь, молодая вдова. И что с ними сделалось по пришествии к власти Цинны и Мария, император не знает. Если верить последним вестям, дом разграблен и обезображен, а жена с детьми где-то прячется...
"Не позвать ли нам музыкантов?" - предлагает Сулла, чтоб сколько-нибудь оживить невеселую трапезу.
Но внезапно входит охранник, объявляющий о прибытии из Афин "перебежчика, у которого есть что-то важное".
Сулла сразу: "Ведите сюда".
Вводят старца со впалыми, как на трагической маске, глазами.
- Кто ты? - спрашивает император по-эллински.
- Казначей из храма Тесея, Павсаний.
- Антиох, - обращается Сулла внезапно к академику. - Это правда? Ты его знаешь?
Тот, нежданно сам для себя, отвечает по-воински:
- Да, император.
- Что ты хочешь сказать? - вновь переключается тот на Павсания.
- Я... О боги! Я не предатель, однако любые поступки оправданы, если городом правит тиран...
- Будь любезен, без лишнего пафоса.
- Ты бы видел наши страдания - сам заплакал бы! - говорит старик со слезами. - Этому негодяю Аристиону нипочем ни война, ни осада - а народ погибает, звереет, дичает! Хлеба нет - едят даже сохлую траву, съели всех сов, мышей и собак, и... сказать невозможно - похищают, режут на части и варят - младенцев!... Лучше смерть, чем такое терзание, но Аристион не желает сдаваться, обещает, что царь скоро вышлет сюда подкрепление... Мы давно уж раскаялись, что связались с этим царем, провались он в исподнюю Тартара!...
- Это всё, что ты можешь поведать? - прерывает Сулла его излияния.
- Нет, император. Вот самое главное: я вчера собирал по углам снулых ящериц - на пропитание. И заметил, что часть стены, выходящая на кладбище близ Дипилонских ворот, совершенно ветха и не очень-то охраняется. В одном месте там просто зияет дыра. В нее видно ваш лагерь. Меня будто боги сподвигнули: перелезть - и бежать. О спаси нас, будь милосерден! Мы совсем не хотим умирать ради Аристиона и Митрадата!
Как бы ни был Сулла взволнован бедой или радостью, он краток и четок в приказах: "Накормите этого старца, но держите пока под охраной". - "Антиох, ты обязан молчать об услышанном, не общаясь ни с кем из сограждан". - "Тит Помпоний, тебя это тоже касается". - "Курион и Мурена, останетесь в штабе, я скоро вернусь". - "Мой Лукулл, ты - со мной". - "Эй, кликните ликторов и подайте плащ и коня".
Сулла скачет к Афинам, сопровождаемый ликторами и преторианской когортой. Лукулл - рядом с ним. В полном недоумении. Что за странный порыв? Проще было бы выслать разведчика, чтоб проверить истинность слов Павсания. Всё равно на таком расстоянии невозможно увидеть никакого изъяна в стене. А приблизиться - слишком опасно. Подразнить защитников города? Глупо. И непохоже на Суллу. Ребячество.
Впрочем, Сулла, как бы ни был расчетлив и хладнокровен, подчиняется иногда непостижным наитиям.
Они мчатся по Элевсинской дороге. Слева видится кладбище, справа - Керамик, покинутый жителями. Ни куста, ни бродячей собаки, ни жующей сухую былинку козы. Только изредка - вспугнутое воронье.
В Афинах, конечно, заметили приближение римлян. И тоже весьма озадачены: если это военная вылазка - почему их так мало? Если переговорщики - почему нету знака? И вдобавок... По пурпурному плащу и по шлему они несомненно уже догадались, что едет - сам император.
Просвистела стрела. Сулла быстро отпрянул назад. И поехал медленным шагом - к Пирейским воротам. Сзади, с башни, продолжали стрелять. Не неся никакого вреда. И при этом - горланили.
Луций Лукулл рад бы такого не слышать. Афиняне, эти истые правнуки злоязыкого Аристофана, голодающие, но по-прежнему бесшабашные, измывались над императором, что есть силы выкрикивая оскорбительные эпиграммы.
..."Сулла - смоквы плод багряный, чуть присыпанный мукой!
Распоследняя шалава не захочет спать с тобой!"...
..."Сулла - сын поганой жабы, оттого такой прыщавый"...
Если б видели остроумцы, как свинцовеют у него при этом глаза. Даже близким становится страшно. Сулла бесится, когда упоминают о его телесном изъяне: этих неистребимых угрях. То белесых, то красных. Кто посмеет обмолвиться или брезгливо отстраниться при тесном объятии - тот становится Сулле врагом.
Но сейчас, лишь досадливо сморщившись, император быстро командует: "Едем назад".
Не оглядываясь.
По пути же он, торжествуя, объясняет Лукуллу: "Ты видел?!... Старикашка был прав! Тот участок между воротами - не охраняется! Мы - подставились им, а они не могли ничего против нас предпринять! Ни поймать, ни прогнать! Значит - сил у них вправду осталось лишь на то, чтоб орать непристойности!... Ничего, они мне заплатят... Но, Лукулл мой, какая удача! Нынче утром мне было так тягостно, я боялся, что, рискуя тобой, совершаю ужасный и непростительный шаг: ты погибнешь, а я тут останусь один между ними обоими - Марием и Митридатом! Но теперь говорю тебе: мы - победим! О Лукулл, поверь моему необманному нюху - поезжай, я уверен, ты справишься!"...
- Император. Теперь я хотел бы - остаться. На краткое время.
- Зачем?
Что на это сказать? Ведь не каждому смертному выпадет: видеть взятие Римом - Афин. Тут и предощущение упоительного торжества, и почти священнодейственный страх, как у жреца - перед жертвозакланием...
Заходящее зимнее солнце льет косые лучи, освещая такой недоступный и близкий - Акрополь. Он видится не блистательно светлым, как в полдень, не серым, как в непогоду, не розовым, как на рассвете - а словно бы окруженным стеною огня или залитым кровью.
Лукулл лишь вздыхает.
- Кое в чем ты смельчак, - говорит император. - Но война, мой Лукулл, дело грязное. Всемогущей Венерой клянусь: я возьму этот город. И скоро. Только я не хочу, чтобы ты видел - как.
59. Управлявший Афинами бывший философ Аристион ободрял изнуренных осадой сограждан, обещая им скорую помощь царя Митрадата. Потому, невзирая на голод и мор, афиняне стойко держались, подавляя страх и роптание. И когда возле стен появлялся Сулла либо некто из римских начальников, осажденные принимались распевать со стен издевательские эпиграммы, приводя императора в ярость. Ведь афиняне потешались и над наружностью Суллы, который был прыщеват, и над бедностью, ибо он, как мною уже упомянуто, был лишен поддержки сената - а особенно над его супругой Метеллой, которая прибыла в лагерь вместе с маленьким сыном и пасынком, ибо в Риме им всем угрожала гибель от Цинны и Мария.
60. Сулла был уже близок к отчаянию, когда некий явившийся из Афин перебежчик открыл ему, что не все горожане готовы терпеть такие страдания ради верности соблазнившему их Митрадату, и что между Священной и Пирейской дорогами есть участок стены, уязвимый и мало кем охраняемый. Император, проверив донос и убедившись в его необманности, отважился приказать своим воинам предпринять решительный натиск в полнолунную ночь того месяца, что зовется в Аттике анфестерием, ибо всё начинает кругом расцветать, а у римлян - в честь Марса, бога войны и воителей - мартом.
61. Нижний город сразу же пал. Началась резня, сравнимая по ужасности только с недавним истреблением римлян в Азии. Сулла сам приказал "не щадить никого, убивать всех подряд, ибо все виноваты". Достойнейшие из афинян запирались в домах, убивали детей и жен, а потом кончали с собой, не надеясь на милость и не желая погибнуть от вражеской стали. Другие бежали по улицам, уповая найти спасение в храмах, но их настигали и резали римляне, либо, сбив с ног, давили насмерть свои же сограждане.
62. Ненавидимый многими за тиранство Аристион в свой последний час вдруг явил отвагу и храбрость, защищая Акрополь и не допуская римлян к святыням и алтарям. Но когда Пропилеи были все-таки взяты, не желавший погибнуть Аристион бросил меч, отказался сражаться и бежал в Парфенон, припав к изваянию Девы Афины, уповая, что даже мстительный Сулла не тронет того, кто припал к стопам столь великого божества. Но легат Курион, ворвавшийся в храм, приказал оторвать Аристиона от статуи и, связав, передал императору, дабы тот учинил над ним суд и расправу. Сулла тотчас приговорил его к смерти, и Аристион выпил яд. Однако борьба за Акрополь продолжалась в тот день до утра, ибо многим защитникам гибель в бою показалась отраднее неминуемой казни или позорного рабства. 63. Лишь когда над окровавленным городом встало солнце, Афины сдались. Всех еще уцелевших мужчин Сулла разоружил и согнал на площадь в Керамике, приказав их пересчитать, а затем на глазах у других умертвить каждого, кто придется по счету десятым. "Вы привержены песням, а я математике", - пошутил он зловеще, измыслив столь страшную кару для тех, кто его донимал издевательствами. Кровь в Керамике много раз пролилась, когда некоторые из римских военачальников и знатнейших афинян, ранее перешедших на сторону Суллы, взмолились ему, защищая несчастных. "Эти люди, - сказали они, - воевали за собственный город, в своих же стенах, проявив немало бесстрашия". Сулла нехотя снизошел к уговорам, объявив, что "дарует пощаду живым - ради доблести мертвых", вспомнив о прославивших древний город великих мужах.
64. По неведомой прихоти рока, я сподобился слышать рассказы о взятии Суллой Афин лишь от тех, кто не были сами ни участниками тех событий, ни их очевидцами. Мой учитель, исконный афинянин, выходец из Академии, Пифолай, еще осенью, чуя грядущие беды, перебрался ко двору Митрадата в Пергам. А отец мой Каллий Кентавр находился тогда под начальством стратега Таксила, ведшего из Македонии войско покойного Аркафия Ариарата. Тит Помпоний, которого я близко знал, обретался в лагере Суллы, но в ту страшную ночь удалился в святой Элевсин. С прочими римлянами я о том говорить избегал, а немногие пережившие ту расправу афиняне вспоминать о ней не любили. Сам я жил в Афинах недолго и до крайности замкнуто, по причинам, о коих писать тут мне кажется лишним. Потому удовольствуюсь тем, что узнал лишь обрывочно либо из книг. Если где и ошибся, то вряд ли мой вымысел может быть ужаснее правды.
65. Узнав о потере Афин, Архелай счел разумнее бросить Пирей, нежели подвергаться столь близкой опасности, благо у Архелая был флот, за которым римляне, не имея своих кораблей, не могли пуститься в погоню. И, едва Архелай отбыл с войском на остров Эвбею, Сулла взял и Пирей, поступив с ним столь же безжалостно: жители были истреблены или проданы в рабство, а многие древние храмы и здания сожжены и разрушены - Сулла мстил им, как будто и камни с ним воевали.
66. Между тем Таксил завершил переход в Беотию из Македонии. Памятуя о легких победах, одержанных им и покойным Аркафием Ариаратом, он настаивал, чтобы, соединив свои силы с Архелаевыми, дать большое сражение римлянам. Архелай возражал ему, говоря, что не видит в том надобности, ибо можно умелым бездействием добиться того же, что и победоносною битвой: ведь Сулла уже не получит из Рима ни денег, ни пополнения, ни кораблей, а Элладе он стал ненавистен. Но Таксил, горячась, обвинил Архелая в слабодушии, трусости и едва ли не тайном отступничестве: ведь количество римских солдат ему мнилось ничтожным в сравнении с объединенным силами. И разгневанный Архелай согласился на битву.
67. Сражение, данное Митрадатовыми стратегами Сулле, случилось в Беотии близ Херонеи. Продолжалось оно целый день, оба войска бились жестоко, и под вечер, когда солнце уже заходило, Архелаево войско дрогнуло и начало отступать. И тогда Архелай содеял оплошность, в коей после горько раскаивался: распаленный яростью против своих же, он велел затворить изнутри ворота лагеря, дабы вынудить побежавших вернуться назад и опять вступить в рукопашную. Но Сулла настиг их столь быстро, что оказался у самых ворот, и уже нельзя было их отворить, не рискуя впустить врага внутрь лагеря. Заливаясь слезами отчаяния, наблюдал Архелай, как кипела под стенами страшная сеча, как сотнями падали царские воины и громоздились друг на друга окровавленные тела. Из огромной рати Таксила и Архелая уцелела лишь конница, а пехота была уничтожена чуть ли не вся.
68. За эту победу Сулла, провозглашенный теперь "императором" не одним лишь сенатом, но и войсками, принял также прозвание "Эпафродита" - "Афродитой обласканного", ибо, ведая о подавляющем преимуществе сил у врага, мало верил в успех и приписывал оный лишь боговмешательству. Из богов же он чтил превыше всего Венеру, или же Афродиту, с ранней юности не чураясь поощряемых ею утех и всегда уповая на ниспосылаемую любимцам богини удачу.
69. Но, едва победитель успел воздвигнуть трофеи и раздать подчиненным награды, как Эллады достигло известие, для Суллы весьма неприятное. Из Эпира шел в Фессалию со своими легионами Луций Валерий Флакк, избранный после смерти Гая Мария заместителем должности консула и отправленный спешно сенатом и Цинной в Элладу для войны против сил Митрадата. А сие означало для Суллы отстранение от командования и лишение всяких надежд на признание собственных прав.
70. На глазах у народов и царств совершалось нечто неслыханное: Сулла, только что разгромивший войско царя, заслонял теперь Архелая от Флакка, ибо ненависть между двумя полководцами римлян оказалась столь велика, что они уже были готовы, забыв про врага, начать меж собою сражаться. Получив нежданную передышку для приведения рати в порядок, Архелай воззвал о немедленной помощи к Митрадату, предрекая, что, если они потеряют опору в Элладе, война тотчас перекинется в Азию.
Дорилай вспоминает.
Совершенно не верилось, что за морем - ревет и рыгает кровью война. В трупном смраде - Афины, в горелых руинах - соседний Пирей. В беотийских полях - тысяч восемьдесят перебитых солдат. Уцелела лишь конница и немногие самые прыткие из лучников и пехотинцев.
И попробуй в том усомниться, если это не сплетни врагов, а - донесение самого Архелая!
О позор, обжигающий душу: победа досталась противнику, имевшему сил в десять раз меньше нашего! Полководцу безденежному и почти самозванному, ибо он теперь в Риме - никто! Не командующий и не консул! Да ведь те, кто в Риме у власти, Суллу будто нарочно оставили нам на расправу - чтобы мы растерзали его на глазах у Эллады и Азии! А в итоге он - нас... Можно думать, что боги потворствуют Сулле, придавая силы в отчаянии.
Хуже прочего, что известие по недосмотру сразу сделалось достоянием многих ушей. Весь Пергам и вся Азия знает, что царь Митрадат - потерпел поражение. В первый раз - столь великое, при таких ужасных потерях. Но... в последний ли? Или это - начало цепи неудач?...
Так, наверное, рассуждают галаты. Наконец-то, после длительного ожидания и взаимных обменов гонцами они соизволили принять приглашение Митрадата и явились в Пергам. Все двенадцать знатнейших тетрархов с семействами - женами, сестрами и дочерями. Чтобы царь себе выбрал невесту по нраву.
Дорилай постигнуть не мог, для чего Митрадату понадобилась еще одна наложница или жена. Мало, что ли? Иных он с начала войны не видал. И добро бы - влюбился. Жаркой кровью своею взалкал. Ничего подобного: строит планы и морщится. Все они, мол, дикарки, гордячки, упрямицы, я их знаю, довольно с меня Агиары, которую год едва ли не плеткой пришлось укрощать - я уж рад, что боги забрали... В них ни прелести, ни добросердия, ни воспитания, ни большого ума - ничего, кроме мстительно-мрачного нрава. Ибо в детстве отцы их растят вместе с мальчиками: так же скачут верхом и играют с мечами. За капризы и слезы их строго наказывают. И откуда ж возьмется приятность и ласковость? Впору в войско таких забирать, а не в царскую спальню. "Ох, Евпатор, да кто же тебя заставляет? Ты - царь!" - "Козломозглый! Вот именно. Царь. Мною движет нужда, а не жадность". - "Да какая нужда тебе в этих галатках?" - "Немалая, мой Дорилай. Их страна - в сердцевине нашего царства. Не хочу иметь их врагами. А галаты чужим царям покоряться не станут. Ха! Так я женюсь на галатке и рожу им царя!"... Агиара, покойница, принесла только дочь. Клеопатру Младшую. "Нравом - в мать, а лицом, похоже, в меня"...
Во дворце Атталидов, в нижнем зале, царя ожидают невесты - каждая при отце и при матери. Митрадат понемногу обходит их ряд, ведя за собой Дорилая и гаремного евнуха Вакхия. Разговаривает с девицами и родителями по-галатски, изумляя их сносным знанием этого тарабарского языка. Дорилаю же шепчет по-эллински: "Недурна. Но отец у нее не влиятелен, мне такого тестя не надо". - "Да ну! Перестарок!" - "У этой, ты видишь, на губе бородавка". - "Страхолюдина". - "Сильно накрашена, словно прячет какой-то изъян"...
И никто ему совершенно не нравится.
Вдруг - последняя. Не похожая на соплеменниц, старающихся приглянуться царю. Нет, собою не хороша: и лицо заметно скуластое, и черты не особенно правильны, и ростом невысока, и в бедрах широковата. Но - свежа и юна. Губы - пухлые и смугловато-алого цвета, без всякой помады. Взгляд немного угрюм, но исполнен достоинства. Гладкие косы темны, а сама - сероглаза. Где я видел эти черты?...
"Дорилай. Посмотри на эту дикарочку. Что ты скажешь?" - "Мила, пока молода". - "Но она от всех отличается". - "Знаешь, чем? От нее не воняет ни потом, ни духами, ни маслом". - "Тише, друг! Она слышит тебя". - "Ну и пусть. Вряд ли что понимает".
О нет, Дорилай. Поняла. Ее очи сверкают от негодования.
Митрадат устремляется к ней и заговаривает не по-галатски - по-эллински:
- Здравствуй. Как твое имя и чья ты?
- Здравствуй, царь.
Голос низкий, а выговор чистый:
- Мое имя - Адобогиона. Я из племени толистобогиев. Мой отец - тетрарх Дейотар.
Ты не помнишь такого, Евпатор?...
Как не помнить!
Афины. Сверкающий холодом день. Мы с друзьями - в Атталовой стое. Возле той знаменитой статуи: "Умирающий галл". Я тогда вроде хмыкнул. Мне же в спину вонзился - отточенный взгляд. Обернулся. Увидел молодого варвара с резковатым, но умным лицом. Он был темноволос, сероглаз и скуласт. Я едва собрался спросить, что ему во мне не понравилось, как его окликнули сзади: "Диотар! Пошли, опоздаем".
Вспоминай до конца, Митрадат.
Пафлагония. Город Гангра. Царь Кастор. Который тебя принимал в том давнишнем тайном странствии. А потом, через несколько лет, когда ты напал - единственный, кто отважился сопротивляться, хоть был уже сильно стар.
Кастор - мертв. И мертв его младший сын Леоннорий.
А старший стоит предо мной.
Дейотар.
У меня с того самого дня, когда мы с ним столкнулись у статуи галла, появилось предчувствие: встретимся. И меж нами возникнет какая-то связь. Либо дружеская, либо вражеская.
Не хотел бы я, впрочем, иметь в Дейотаре врага.
Да и он слишком трезв и умен, чтобы делать врагом - Митрадата.
Раз приехал в Пергам и привез свою дочь - значит, всё еще можно исправить.
Решено. Да объявят глашатаи.
"Повелитель Азии царь Митрадат Евпатор Дионис избирает Адобогиону, дочь Дейотара, тетрарха толистобогиев".
Пирование и сочетание - завтра же!
Среди стольких забот можно было бы пренебречь назначенной встречей с Диоклом. Но, закончив прием галатских вождей, Митрадат приказал Дорилаю: "Пойдем". И повел в мастерскую ваятеля, Метродорова друга, который уже несколько месяцев сотворяет огромную царскую статую. Ей назначено на века украсить Пергам. Выбор места пока не решен: то ли на самом верху, напротив главной святыни - Зевесова алтаря, то ли возле театра, то ли перед дворцом Атталидов. Митрадату любезнее - первое. Зевс - сразил и сбросил в Тартар титанов, Митрадат - низверг владычество римлян. Очень складно и славно. Но... не рано ли?...
Царь молчит. И Диокл работает молча. Дорилай, неизвестно зачем сюда взятый, от нечего делать следит за обоими. Из двоих Митрадатов, телесного и беломраморного, тот, что каменный, мнится живым, а живой - застылее каменного. Ибо у изваяния под искусной рукою Диокла то отверстие между губ чуть-чуть обозначится, то завиток на щеке заиграет, то какой-нибудь мускул, светом тронутый, дрогнет. А живой Митрадат - неподвижен и мрачен.
Замечательная получится статуя. Царь в обличии непобедимейшего из смертных - Геракла. Торс могучий, как у титана. Приукрашивать ничего не понадобилось: приглядись - и ваяй. Вместо ратного шлема - разверстая львиная пасть. Два клыка нависают над грозным челом, в коем гневные мысли грохочут, взрываясь деяниями. Зенки хищника - бешено к небу закачены. Даже молнию словят, не жмурясь. Очи царские - грозно спокойны. Взгляд - всевидящий, пристальный, тяжкий - как удар Геракловой палицы. Ноздри дышат чистейшей яростью. В горле зреет клокочущий рык. В уголках жадных, жарких, алкающих уст - тихим змеем дремлет улыбка.
Людозверь. Зверобог. Удушающий гадов перстами, сдирающий заживо шкуры со львов, укрощающий буйных коней и крушащий хребты амазонок...
Царь молчит и молчит. Ни заумных речей, коих он понабрался от Метродора, ни забавных историй.
Наконец Диокл произносит: "Государь, на сегодня довольно".
А Евпатор ему: "Хорошо. Ты можешь идти".
Он - идти? Из своей мастерской? Царь сегодня толико рассеян?
Митрадат непреклонно приказывает: "Да. И дверь за собою прикрой".
- Что ты скажешь, мой Дорилай?
Совершенное недоумение. Он - о чем? О дочери Деойтара? О статуе? Дорилай, рассудив наугад, начинает расхваливать превосходную работу Диокла.
- Нет, - обрывает его Митрадат. - Я спросил тебя - про Архелая. Не слышал?...
- Ты всё время молчал.
- Верно, я сам с собою в душе разговаривал. У меня это из головы и из сердца нейдет.
Вот как! Я-то подумал, ты хочешь елико возможно скорее забыть про полученное из Халкиды письмо, потому что тебе эта весть горше пытки. И что лучше с тобой говорить не о херонейском разгроме, а о чем угодно другом: о дворцовых интригах, о новых наложницах... И к Диоклу ты нынче пошел - посидеть в тишине, отдохнуть от забот и немного развеяться...
- Говори, Дорилай. Только честно. Без обиняков. Не щади никого. Нам с тобою скрывать друг от друга давно уже нечего.
- Я, Евпатор, теряюсь в догадках, отчего это произошло. Архелай - стратег превосходный, он нам это не раз доказал. Разбил Никомеда - он, Делос взял - тоже он... И Таксил - человек надежный и опытный. Преимущество было - огромное. Поражение же столь кошмарное, что... Не могу приписать его ничему иному, кроме воли богов.
- Как же, мне и знак подавали, - усмехается царь жутковато. - Помнишь? Ника рассыпалась - над моей головой.
- Недосмотр махиниста, Евпатор, - утешает его, сам не веря себе, Дорилай. - Всё на скорую руку... А может, и заговор.
- Ай, не надо! Маги мне предрекли - неудачу. Вот она и стряслась. Но - одна ли? А вдруг - череда? Что мне делать? Спросить у оракула? Не хочу, чтобы в Азии думали, будто царь Митрадат неуверен в себе. Да и мало ли, что изречет их оракул... А придворные ведуны - кто отмалчивается, кто изъясняется нарочито туманно, кто клянется, что следует лишь претерпеть беду без роптания, принести богатые жертвы богам - и на смену явится счастье. Я уже и не знаю, чего ожидать!
- Ты, Евпатор, стал суеверней покойного Мария. Говорят, он даже в сражениях не расставался с какой-то сирийской гадалкой, потешая своих же солдат.
- Почему бы и нет, раз она помогала ему побеждать!
- Может статься, и Сулле наколдовала какая-нибудь фессалийская ведьма, - говорит то ли в шутку, то ли всерьез Дорилай. - Их там, ходят слухи, немало. Но, по мне, не стоит отчаиваться. Херонейский разгром - не конец. А всего лишь - предупреждение. Ты, мой друг, стал в последнее время беспечен.
- Я?!... - изумляется царь.
- Ну, а как же? Архелай был заперт в Пирее, ползимы голодал, ты же пальцем не шевельнул, чтобы выслать ему подкрепление или припасы. Так исправь свое упущение и отправь ему всё, что нужно - сейчас! Денег, свежих людей...
- Дорилай, неужели ты думаешь, у меня - есть, кого посылать?
- Разве мало солдат - под Пергамом и в Азии?
- В Азии!... Козломозглый! Азию я никак не могу оголять. Час неровен: а вдруг эти, в Риме, опомнятся, перестанут резать друг друга и отправят к нам в тыл - десяток своих легионов?
- На чем? У них нет флота, Евпатор. И за несколько месяцев они его не построят.
- Конечно. Но могут заставить союзников выполнять договоры. Флот есть на Крите, на Родосе...
- Ты на море - господствуешь.
- Но за всем углядеть невозможно. При огромности наших пространств, что на западе, что на востоке...
- Хорошо. Взгляни на восток. Прикажи, чтоб другие народы прислали тебе пополнение. Поручи это сыну, он всех соберет...
- Я боюсь, будет поздно. Подумай: расстояния, сборы, затраты, переправа в Элладу... Это будет длится - полгода!
- А - галаты?
- Галаты!...
Митрадат даже спрыгнул с седалища. И предстал Дорилаю со сжатыми кулаками, страшный как черная туча, чреватая огнехвостыми молниями. И сквозь зубы ему зашипел, притиснув его к своему изваянию: "Слушай... Очень мне подозрителен и настрой, и речи тетрархов! Они все себе на уме, негодяи, предатели... У меня там есть соглядатаи, так что мне уже доносили: они долго не ехали и не везли дочерей, потому что сперва обсуждали сие на всеобщем совете, где были и несогласные. Знаешь, кто? Ортиаг, Брогитар, Агаторикс - и мой будущий тесть Дейотар! За глаза костерили меня, а в глаза - пели славу! Они все ненавидят меня и желают мне зла!"...
- Ты разнервничался, тебе боги ведают что показалось...
- Ай, нет, Дорилай. Едва я намекнул им о нашем союзе и о необходимости отправки их войска в Элладу - все они ударились в отговорки, изворачивались - как намасленные...
- Милый мой, их можно понять: эта жуткая весть, столь внезапно и столь некстати...
- Но пойми, Дорилай: до сих пор поражений у нас не случалось. По крайней мере, таких. Херонейское - первое. Что же будет, когда...
Когда ты претерпишь - второе? Третье? Пятое?...
- Когда римляне высадятся - под Пергамом? - довершает мысль Митрадат.
И - с пророческим придыханием:
- Из тетрархов - никто не надежен. Затаились и ждут, чтоб предать. Враг - в тылу моем, Дорилай! Хитрый враг. Терпеливый. Безжалостный. Помнишь статую в стое Аттала?
- Которую? "Галл поверженный" или "Умирающий галл"?
- Ай, неважно. Перед тем, как лишиться дыхания - он, собрав все силы, привстанет - и ударит кинжалом... Вот так!...
Мрачно-серый, он хватает Диоклов резец - и показывает этот молниеносный коварный удар, останавливаясь в волоске от груди Дорилая. И - бросает орудие на пол.
- Не отчаивайся, - говорит Дорилай. - Мне кажется, поражение Архелая - случайность.
- Митрадат никогда не отчаивается! - гордо фыркает царь.
И, привлекши к себе Дорилая, хищным шепотом - на ухо:
- Как ты думаешь, справедливо ли, разгадав враждебные помыслы - упредить ударом измену?
- Разумеется.
- Так - упредим!
И речет нечто страшное:
"Я решил. И приказываю. Позаботься, чтобы с пира не вышел живым - ни один из галатов".
Дорилай, слегка отшатнувшись, натыкается на леденяще холодную статую.
Львиный зев, ощеренный яростно над спокойным челом. Два клыка, нависающие над бестрепетными бровями. Сладострастно-презрительный рот.
Людозверь. Зверобог. О, Евпатор!...
"Из Пергама. Царь Митрадат Евпатор Дионис - сыну своему Митрадату Филопатору, наместнику Понтийского царства.
Приветствую и желаю всех благ. Принужден прервать твое благоденствие в синопейском дворце неотложнейшим повелением: разошли гонцов ко всем союзным правителям и подвластным народам - и потребуй, чтобы они спешно дали мне новых воинов. Тысяч сорок, а лучше - поболее. Хоть добром, хоть угрозами ты обязан заставить их соблюдать договоры. Собрав же рать, отправляйся тотчас в Пергам. Обязанности же наместника пусть пока исполняет друг Папий. Ты нужен мне здесь. Дорилая я выслал на помощь нашим в Элладу. Передай мой привет и благословение моим сестрам и дочерям. Да хранит тебя Ахурамазда. Прощай".
"Царь Митрадат из Пергама - царице Мониме, в Эфес.
Не могу больше жить без тебя, о звезда моя. Только ты мне снишься ночами. И не смей меня звать изменником, и не верь никаким измышлениям. В нашей долгой разлуке с тобой виновата война. И галаты. Война продолжается, а с галатами ныне покончено. Жду тебя. Приезжай".
71. Царь тогда находился в Пергаме, угощая галатских тетрархов, коих мыслил склонить добровольно принять его власть, хоть и знал, что галаты доселе не покорялись никаким иноземным царям. Для скрепления чаемой дружбы Митрадат взял в наложницы Адобогиону, дочь Дейотара, человека тогда еще молодого, но почитаемого соплеменниками за ученость и храбрость. Но царю заподозрилось, будто гости, клянясь ему в вечном союзничестве, замышляют на деле предательство. Потому, удалившись с избранницей в опочивальню, он отдал тайный приказ, чтобы кинжалоносцы, отборная стража царя, перебили всех пировавших на свадьбе галатов. Уничтожив вождей, Митрадат объявил их страну своею сатрапией и назначил туда наместником своего стратега Эвмаха.
72. Но не все галаты погибли. Среди спасшихся был Дейотар, разгадавший опасность и сумевший прорваться к дверям. Он бежал из Пергама, возымев смертельную ненависть к Митрадату и поклявшись ему отомстить. Поначалу он устремился в Элладу и предложил свою помощь Луцию Сулле. А потом Дейотар был советчиком и соратником и Лукулла, и Гнея Помпея, сражавшихся против царя. Одержав победу, Помпей даровал Дейотару за его приверженность Риму царский сан, подтвержденный указом сената. Пережив на много лет Митрадата, Дейотар уже древним старцем был обвинен в покушении, совершенном им, якобы, против Цезаря. Защищал его, не убоявшись диктатора, Марк Цицерон.
73. Адобогиона, Дейотарова дочь, также возненавидела Митрадата и нисколько того не скрывала. Потому, удалившись из Азии, Митрадат ее бросил в Пергаме, где она вышла замуж за некоего Менодота, человека очень богатого. Сына, коего Адобогиона родила вскоре по заключении этого брака, Менодот нарек "Митрадатом", уверяя, будто он зачат от царя. Правдой то было или неправдой, теперь не докажешь. Но царь, узнав о рождении мальчика, через некое время заставил Адобогиону отдать его, ибо желал ему дать подобающее воспитание. Тот, однако, совсем не питал к государю приязни и все время мечтал возвратиться в Пергам. Я видал его в Пантикапее, но мало с ним разговаривал, ибо он был надменен и замкнут. Гней Помпей возвратил его к матери.
74. Лишь позднее сей юноша понял, сколь могучая сила заключена в его имени и родословии, и тогда уже сам себя с гордостью причислял к сыновьям Митрадата. Он был другом и ратным союзником Цезаря, когда тот воевал против Гнея Помпея в Египте и против Митрадатова сына Фарнака в Понтийском царстве. В благодарность за помощь Цезарь отдал ему Боспор, который, однако, нужно было еще отвоевывать у самозванца Асандра. Митрадат Пергамский погиб, осаждая тот самый город, где отец его и мой дед встретил смерть столь же страшную, сколь величавую. Боги не допустили того, чтобы он унаследовал трон Митрадата Евпатора.
75. Да простится мне неуместное отступление от истории азиатской войны. Для меня, старика, что ни вспомню - всё дела одинаково давние. Ведь в те дни, о которых тут повествуется, сын Адобогионы еще не родился, Гай Цезарь был изнеженным отроком, а Помпей ничего пока не совершил. Про меня же и вовсе никто не подумал бы, что мне когда-либо суждено появиться на свет. Уж скорее можно было ручаться, что кровь отца моего никогда не смешается с кровью матери, ибо он находился в Элладе, а она - за тремя морями, в Синопе, и разделяли их не одна лишь война, а нарушенный и чреватый для Каллия смертью обет.
Тусклый свет над седыми холмами. Пробирающий утренний холод. Неласковая, словно строгая жрица, весна.
Эрморада, царица безмужнего и бессыновнего царства, спит тревожно, а просыпается рано. В незапамятные времена, при Фоанте, во дворце с утра раздавались хвалебные гимны богам. Пели флейты, звенели кифары и арфы, бряцали бронзовые колокольца и бубны... И у всякого, кто являлся приветствовать утром царя, на душе становилось так радостно, что потом целый день все дела легко удавались. Где теперь та пора! После смерти Деметрия тот обычай был упразднен, и Фоант выходил к приближенным в печальном молчании. Эрморада оставила при своем дворе музыкантов, но играть им приходится редко. А царица давно не певала. Ибо - нечему радоваться. Много месяцев - ни единой вести от Каллия.
Сын. Какой он теперь? На последнем портрете, присланном Эрмораде еще из Синопы, ему - девятнадцать. С той поры миновало три томительных года. Огрубел на войне? Возмужал? Отрастил себе бороду, как у отца - или щеголеватое обрамление бритых щек, как у нынешнего Митрадата? Чем он там занимается, в дальнем Пергаме? Говорят, что в сравнении с Афинеоном, город - просто непредставимо громадный. Богатый, роскошно украшенный, полный всяких соблазнов... Может, Каллий женится там и вернется сюда не один, а с семьей. Отчужденный и незнакомый. О, неважно, мы с ним поладим, лишь бы только вернулся - живой!...
Эрморада приказывает побыстрее одеть себя и причесать. Если это и вправду Гераклеодор, он придет первым делом сюда, а потом лишь займется своими делами. Он так редко теперь приезжает, что любая их встреча становится - горькою радостью.
Вот и нынче.
Входит - по-прежнему сильный и статный, но седой и обремененный какой-то печалью. Или просто... с дороги устал?
"Государыня!" - "Друг мой!"...
Он целует ей руку, она ему - щеку. Окружающие тому не дивятся: так у них повелось еще при Фоанте, старый царь разрешал. Даже больше: в последние годы Эрморада, считая себя недоступной для Митрадатовых соглядятаев, иногда принимает кого-то из давних друзей без свидетелей, с глазу на глаз.
"Милый мой, дозволь угостить тебя завтраком". - "Нам бы поговорить, государыня, дело важное". - "Что бы там ни было, лучше - не натощак".
После краткой утренней трапезы все придворные удаляются.
- Ну, рассказывай.
- Эрморада. Я - видел Каллия.
- Где?! Когда?!...
- Поздней осенью. В Абидосе, в Троаде. Мне пришлось задержаться там на зиму.
- Боги! Как он?...
Гераклеодор отвечает не сразу.
...Сказать тебе искренно, дорогая моя, Каллий твой мне не очень понравился. Нет, на вид он весьма притягателен - бойкий, смелый, живой, и черты лица хоть неправильные, но приятные, и глаза с блескучими искрами, и походка - как будто летящая... Он отчасти похож - так мне кажется - на молодого Фоанта. Лишь отчасти. Чертами лица. Но - душа, но - повадки, но - нрав! Я, быть может, строг к нему непомерно: Каллий юн, горяч, неразумен, заносчив, а с годами это исправится. И все же...
- Что молчишь, Гераклеодор?
- Я... потом расскажу, как мы встретились. Успокою тебя: он здоров и в особой чести у царя. Но сначала - прочти-ка письмо.
- От него?!...
Эрморада уходит душою в каракули, которые Каллия еле уговорил начертать Гераклеодор. Что такое он там написал, я не знаю, но ты - читаешь и плачешь... Как тебя оторвать от злосчастного складня?
- Дорогая. Он просил передать еще кое-что.
Свой любимый перстень. Тяжелое золото - и аметист, пылающий хладным огнем. И сквозь мрачное пламя - лик Митрадата. В виноградном венке и разметанных ветром кудрях. Буйный бог. Вакх, Дионис, Сабазий...