Шесть крестов у дороги, ведущей в Пергам из Питаны. Шесть распятых. Еще шевелящихся - и уже испустивших дыхание.
Жуть охватывает. В Понте так никого не казнят. Митрадат очень щедр на расправы, но обычно знатных врагов умещвляет особенным ядом, а прочих - мгновенным ударом секиры и топора.
Архелаю, конечно, полагался бы - яд. Может быть, издевательства ради, в изысканной чаше.
Друг царя, бывший главнокомандующий...
Лучше не вспоминать.
При виде распятых он морщится, хотя видел за время войны столько трупов и непогребенных останков, растерзанных хищниками и стервятниками, что утратил способность страшиться и ужасаться.
У последнего из пригвожденных - бдит и отгоняет от тела воронов - старуха. Верно, мать. С совершенно безумным видом и растрепанными волосами.
"За что их?" - думает Архелай, но спросить у нее не решается.
Впрочем, дело не наше.
Взяв за руку сына, он вступает в Пергам.
Город - тот же, но... какой-то чужой.
То и дело встречаешь прохожих в римских туниках и тогах. Когда царствовал Митрадат, их тут не было ни одного. Уцелевшие римляне либо прятались по домам, либо ходили в хитонах, и старались не пользоваться на людях своим языком.
"Казни через распятие да подвергнуться: Гекатодор, сын Клесия, сын его Клесий"...
Зычный голос глашатая прорезает уличный гул. "Будьте прокляты, кровопийцы!"... - "За что их?" - не удерживается Архелай. - "Ты нездешний, что ли?" - "Ну да". - "Это видно! Новый наместник много хуже не только царя, но даже Аквилия - никакой управы не сыщешь, пикни - сразу казнят... Что мы терпим, о боги!"...
Прохрипел - и исчез. Мало ли в толпе соглядятаев. Архелай - иностранец, он не знает, с кем разговаривает, но другие - могут узнать...
А глашатай все надрывается:
"За оскорбление Рима и соучастие в покушении на жизнь римских граждан приговариваются - рабы: Ман, Арат, Фрикс и Галл"...
Да, рабы здесь при Митрадате возомнили себя господами. Царь их освобождал - поначалу за доносы на недовольных его властью хозяев, а потом - просто так. Всех огульно. Не ради каприза, а потому, что нуждался в солдатах. В Архелаевом войске в Элладе была фаланга из этих отпущенников. И дрались они храбро, по чести сказать. Гордый Сулла сперва издевался - "Что такое за сатурналии!" - но когда эти парни три раза отбили атаку его легионов, посмотрел на дело иначе.
Тех рабов Архелай положил почти поголовно - под Орхоменом. За царя своего. И теперь считает их - соратниками и героями. Но другие освобожденные? Эти шельмы, мерзавцы, доносчики, занимавшие усадьбы убитых ими господ и кичились награбленным золотом?... Царь - большой охмуритель умов, и ему ничего не стоило - изготовить указ, выжать деньги из одураченных толп и - исчезнуть потом с глаз долой. Он-то знал, что ему не придется ни отвечать за содеянное, ни расхлебывать неразбериху с законами. Но в свихнувшемся мире долго не проживешь, и хоть будь ты божески кроток, придется-таки водворять всё на должное место, ставить на ноги с хмельной головы, приводить в послушание разбушевавшийся сброд... Меры, может, жестокие, но иначе не обойдешься, управляя - этой страной...
"И последнее! К смертной казни приговорен - Диокл, сын Диокла!"...
Площадь охает. И глашатай поспешно уходит.
Диокл?... Имя очень знакомое. "Кто он?" - спрашивает Архелай. - "Старший из Диоклов - ваятель, он поставил тут царскую статую, из-за нее и вышла беда"... - "Какая?"... - "Приезжий? Не знаешь?... Сын ваятеля возвращался с пирушки, видит - римские легионеры гадят на изваяние... У него вскипела душа, он свистнул своим рабам и набросился на осквернителей с обнаженным кинжалом... Одного - заколол, другого ранил, третий успел убежать, вызвал стражу - те бросились по следам, догнали, схватили, судили... Может, юноша и виноват, но наказывать надо сначала тех, кто вершит святотатство! И наносят обиды богам! Ты согласен?".... - "Пожалуй. Но я здешних законов не знаю". - "Твое счастье. Прощай!"...
В нижнем зале дворца Атталидов пропретор провинции Азия Луций Лициний Мурена распекает военных трибунов за творимые в городе безобразия.
Что они себе позволяют?... Возомнили, что, если они победили в войне, то теперь они тут хозяева?...
Ну, во-первых: царь Митридат - сдался лично императору Луцию Сулле. А вовсе не вам. Вы бы - до сих пор воевали.
Во-вторых: Сулла и без того предостаточно наказал мятежную Азию, чтобы добавлять к этой каре бессмысленные издевательства над горожанами. Дармовой постой легионов - очень тяжкое бремя для местных. За годы войны они все обнищали. А теперь придется платить и налоги за пять лет Митридатова царствия. Представляете, сколько там набежало? Нет? Сказать? Двадцать тысяч талантов. Вас самих бы заставить - выплачивать, посмотрел бы, как вам понравится. Так чего ж вы дивитесь, что вас - как чуму ненавидят и проклинают, что режут в постелях, что поджидают с кинжалами в темноте - после пьянки... Поймите же: вы - на службе! А не в гостях! Прекратите ночные гулянки! Не задирайте почтенных пергамцев - у них терпение тоже кончается! И не смейте обгаживать статуи! Чьи угодно, хоть самого Митридата! Сколько раз повторять: для греков их истуканы - святыни, не просто камни!
"Скверно, римляне!" - завершает гневно Мурена.
Бесполезно.
Подействует - дней на десять.
Потом - опять все сначала.
Оставшись один, он нервно бродит по портику, сам с обой рассуждая.
Что делать - с двумя легионами, находящимися близ Пергама?
Сулла не захотел их взять с собою в Италию. Почему - совершенно понятно: он никак не мог доверять им, ибо все тут - приверженцы Мария. Кое-кто из старших трибунов и бывалых солдат лично знал старика и доселе им восхищается. Пройдя уже несколько войн, они полагают теперь, что умнее любого из новых военачальников. И привыкли чуть что - бунтовать. Первой жертвой их стал Флакк, которого они низложили и довели до погибели. После этого они предали Фимбрию, за которого сами же голосовали, объявляя его своим императором. В этих двух легионах предатель сидит на предателе! Горлопаны, головорезы, гуляки, буяны. Недаром не только Сулла погнушался иметь с ними дело, но и его любимчик Лукулл, занятый ныне осадой все еще непокорного Лесбоса. Мурена заведомо знает, что у Лукулла там сил маловато, но он не просит о помощи, помня, что кроме этих двух легионов, Мурене нечего дать.
Чем бы их на досуге занять? Гладиаторы? Травли? Бега? Представления? Пляски? Побольше блудниц напустить в города, чтоб не насиловали никого из порядочных?... Марий знал, как с ними справляться. Заставлял их, бывало, менять каждый день лагеря, копать канавы и рвы, насыпать валы, разбивать палатки - и вдруг по внезапной тревоге сниматься и шагать быстрым маршем всю ночь до утра, а там - всё сначала... Измывался хуже, чем над рабами! И ничего, терпели, не жаловались, лишь посмеивались над чудачествами старика. Безобразничать - не было времени.
Попробуй их нынче так погонять. Самого тебя - живьем закопают. Скажут: ты, Мурена, не Марий. Одержи сперва столько побед или стань семикратным консулом - а потом и командуй. Мы себе заработали право - вести, как понравится! Или ты позабыл, как поганые греки и варвары резали наших сограждан? Мы теперь им за это покажем! Знай - нас!...
Кое в чем фимбрианцы правы. Слишком скоро свернулась война, только-только начавшая приносить результаты. Слишком просто отделался царь Митридат. Сулла мог бы, повоевав еще год-другой, разбить его в прах и сделать римской провинцией всё его царство. Но не стал. Торопился в Италию разбираться с сенатом, Цинной и Марием Младшим.
Вот и злятся оставшиеся не у дел легионы так, как будто их - обокрали. Не успели они обрести на войне ни добычи, ни славы. Сулла справит, конечно, триумф, но с другими соратниками, которые воевали в Элладе. Фимбрианцам же ничего не достанется. Кроме дерьма, которого тут, в Пергаме, навалом. Они и рады - от злости подваливать. Отчитать эти олухов следовало, но дивиться тому, что они безобразничают, не приходится. Да плевали они и на идол царя, и на все святыни пергамцев. Не наказывать же Мурене всерьез своих подчиненных. Они тогда еще пуще озлобятся. Двух командующих уже - нет в живых.
Что мне делать - с двумя легионами?...
- Досточтимому пропретору Мурене - привет!
- Архелай! Счастлив видеть тебя! Но... какими судьбами, стратег?
- Не стратег. А всего лишь беглец.
- От царя?
- От кого же еще. Он хотел отыграться на мне, приписав мне все неудачи. Я вовремя спасся. Взял с собою лишь малость. Со мною - семья: сын, жена, домочадцы...
- В Пергаме отыщется место и должность для такого, как ты, храбреца и героя!
- В Синопе меня таким не считают. Напротив, уверены, будто я - продал Сулле победы в Элладе!
- Что за вздор! Я же был там! И знаю, что это не так! Дело прошлое, нынче можно сказать - Сулла очень боялся тебя, и когда побеждал - все равно продолжал отзываться с почтением. Говорил, что скорее - ему повезло, а не ты - оплошал...
- Расскажи о том Митрадату. Впрочем, он тебе не поверит: ты - враг.
- По дарданскому договору мы, вроде бы, стали друзьями.
- Я не стал бы за это ручаться. Митрадату нужно лишь время - зализать свои раны.
- Как и Сулле: покончить с партией Цинны и Мария. Стало быть, Архелай, всё равно - воевать?...
- Полагаю, что да.
- Царь опять... собирается в Азию?
- Не сейчас. Он теперь усмиряет восстания на окраинах царства. На последнем совете, куда меня звали, он раненым тигром рычал, угрожая превратить в кровавую грязь - колхов, тавров и боспорян.
- И ему, ты думаешь, это удастся?
- Уж на варваров сил его хватит.
- А... на нас?
- Не знаю! Кто согласится теперь за него воевать, если он со своими друзьями поступает так подло и неблагодарно?!..
- Но стратегов у него остается, я знаю, немало.
- Кто?!... Мой братец?... Мы с ним всю жизнь не ладили, но при нынешнем повороте событий его если и не казнят, то сместят или вышлют к каким-нибудь дикарям. Кто еще? Тугодумный Таксил? Митраас, Багоас - спесивые варвары? Менофан - самоучка и выскочка? Пелопид - гораздый лишь разговаривать? Или, может быть, сам Дорилай - сотрапезник душевный и начальник очень порядочный, но стратег - совсем никакой, даром что его дядя покойный имел прозвание Тактика...
Архелай продолжает изливать обиду и гнев на царя. И Мурена поддакивает справедливому негодованию. Но в душе нарастает холодная ясная радость. Его озаряет прозрение: если и воевать с Митридатом - то сейчас. Не откладывая.
Что - мешает? Ничто. От царя сбежал его лучший военачальник, знающий все его секреты и тайны. Войско сильно потрепано. Флот - утрачен. А сам Митридат занят поисками управы на бунтующих варваров. На досуге же предается обычным забавам: пьянкам, женщинам, казням, охотам и празднествам...
Митридату сейчас - не до нас.
Так - ударим?!...
Мастерская ваятеля. Ночь. Лишь огонь сверкает. И - золото на наковальне. И тихонько звенит молоточек.
"Я не смог добыть ему жизнь. Но добуду - бессмертие", - проронил сквозь зубы Диокл, возвратясь от Мурены. И велел изрыдавшимся до хрипоты дочерям, жене и снохе: "Дайте мне свои драгоценности. Всё, что в доме есть золотого". - "Подкупить... палачей?" - "Нет. Другое. Узнаете после".
Ради сына - я сделаю это.
"И еще. Чем плакать, готовьтесь-ка лучше к отъезду".
Три креста у дороги. Три новые жертвы. И - толпа в возбуждении. Совершилось либо великое чудо, либо столь же великая дерзость: на головах у казненных позорной казнью - венки. Золотые. Нетленные. Словно у воинов, павших в бою, но сумевших добиться победы.
И напрасно люди Мурены будут чинить кропотливо дознание, кто сумел и посмел среди ночи пробраться к крестам, кто умерил бдительность стражи вином или деньгами, кто надел на преступников, оскорбивших величие Рима - богохульственные украшения...
Богохульственные? Как сказать. Ибо вновь по Азии разносятся слухи и шепоты: "Наш Спаситель - вернется! Он снова придет... Он уже творит чудеса, подавая нам верные знамения... Не слыхали? Под Пергамом трое распятых - очутились в венках из чистого золота и спустились с крестов невредимыми!... Кто такое содеял?... Никто, кроме Бога! Он всё видит, всё знает, он помнит о нас... Он придет!"...
Избавитель. Несущий народам свободу и радость.
Дионис.
Это - я.
Митрадат. Царь над дважды двунадесяти племенами. Господин и защитник азийских и эллинских городов. Повелитель бесчисленных варваров от Колхиды до Фракии. Муж, великий на все времена.
Я давно уже думал: надо бы, между дел государственных, понемногу записывать все мои достопамятные деяния. Дабы дети мои и потомки - знали правду о жизни моей. А не верили вымыслам вздорных кропателей, промышляющих на пропитание всякими "Евпаториадами" или "Митрадатиадами". Я кормлю эту громкоречивую братию, но отнюдь не велю воспевать меня амфибрахиями и гексаметрами. Сами! Ибо даже имя мое - приближает их к трудноснискуемой славе. Обывателям нравится знать про всё, что творится с царями. Пусть внимают и радуются, но зачем отдавать бытие земное мое - на потраву одним лишь вралям и любителям сплетен и басен? Ведь истину знаю - лишь я.
Но мне ведома также цена этой тайны. Обаяние царственности - в невозможности прочим смертным постигнуть ее и проникнуть в душу монарха. Царь - над всеми, но сам - никому, кроме горних богов и судьбы, неподвластен. И признаться толпе, что ты тоже способен испытывать муки и страх - всё равно что раздеться и дать себя высечь на площади. Освищут - и растерзают!
Нет. Мы поступим иначе. Мы будет записывать нашу историю не затем, чтоб прославиться. В этом царь Митрадат Евпатор Дионис Ахеменид не нуждается. Он намерен составить сей свиток - для себя. И кровных потомков. Потому не будет стесняться ни в слоге, ни в словесах. Ничего не марая, не правя, не диктуя секретарям, не давая им переписывать набело. Так, как выльется. Сразу.
Когда же над гробом моим учинят свистопляску враги и друзья, отомкнутся затворы, и на свет извлекутся - писания. И все вздорные вымыслы смолкнут - перед словом Царя.
Не злорадствуйте: умирать я пока что - не собираюсь.
И свершится сие, когда будет воля - моя.
Когда мне, может быть, прискучит - гулять по земле, воевать, пировать и влюбляться в строптивых красавиц.
Не раньше!
Когда мне самому опостылеет - вкус бытия.
В чаще - запах лещины и хищника. Солнце скачет по веткам как бешеное. Птицы рвутся из палой листвы, царским поездом вспугнутые. Из оврагов несет - пряной влагой недавних дождей.
Знать бы мне, о чем он задумался, на коне своем огненном едущий по осенней тропе. Ветки хлещут его по лицу, паутина повисла на складках плаща - не сморгнет, не стряхнет. И никто к нему не посмеет притронуться.
Мой мучитель. Мой враг. Моей матерью с неких пор не иначе как "Змеем" зовомый. Поглотитель таврических царств. Повелитель огромной державы, охватившей все страны вкруг моря.
Митрадат.
Почему он со мною так держится? И чего дожидается? Отчего не допрашивает? Мне кажется, он не поверил, что Ма - умерла. "Быть не может!" - изрек он при встрече. Я который день трепещу, что выплывет - правда. Мало ли, кто поставит себе саркофаг! Ведь достаточно было бы развести по отдельным углам моих спутниц и спутников и спросить у них порознь: где и как царица скончалась, кто ее врачевал, кто ее хоронил, по какому обряду... Даже если бы все говорили лишь мною желаемое, несогласности бы отыскались, ибо есть такие подробности, о которых ни договориться заранее, ни придумать нельзя...
Почему же он делает вид, будто верит мне на слово? Может быть, ему выгодно, чтоб оно было так? Или тут таится коварство? Он со мною почтительно ласков. Пока. Но в любое мгновение...
Я готова. Пускай уличает. Терзает. Пытает. А я до последнего вздоха буду его проклинать - и молить богов, чтоб они отомстили за нас. За отца, за братьев, за мать, за меня. И бросать ему правду в глаза: ты - злодей, чужехват, ты - гнуснейший из бывших на свете тиранов, ты - сгубил наше царство, обрек на мучения мать, искалечил душу и плоть моего несчастного брата...
"Еще не устала?" - вопрошает заботливо он, обернувшись. И отводит, подъехав поближе, нависшую ветку, чтоб она не задела меня. "Я? Ничуть!" - пожимаю плечами. Хоть колени болят с непривычки: я уже много лет не сидела верхом.
"Вот и славно", - он мне улыбается.
Я сегодня редкостно счастлив. Острый воздух меня будоражит. На осеннее солнце гляжу, как на скрытного зверя меж зарослей. И прядаю ноздрями: охота!...
Я затеял ее - для тебя, о любимая. Ибо ты обмолвилась как-то, что тебе непривычно жить среди многошумного города. Ты - земное явление вашей богини, и твое прибежище - горы, леса и овраги, где, преследуя дичь, ты проносишься с яростным кличем. Златострельная, златоколчанная. Смуглоногая и огнеглазая. Гневным взором - смертных разящая. Бега вольного в чаще и ловитвы зверной неустанно алкающая.
Я затеял сие - для тебя. Но чтоб ты в гордыне своей не могла упрекнуть меня в нарочитости, я сказал, будто выезд - обычный, и что едут - друзья и царица. Если хочешь, можешь и ты, со своими шестью амазонками. Или с кем прикажешь из свиты.
И - с грифонами?... Да. Ведь они от тебя - ни на шаг. Стерегут, поди, пуще евнухов, зорче кинжалоносцев. Упаси - прикоснуться к тебе: зарычат и выпустят когти, а глаза нальются багровостью. Я не мог уяснить, кто из вас кому служит. Ты - при них, они - при тебе?
"Царь, едино", - промолвила ты. - "Ибо вместе мы служим Владычице. И доколе я чиста перед ней - твари будут меня защищать, разрывая на клочья любого, кто посмеет меня оскорбить. Если грех совершу - стану жертвой сама".
Шелест листьев о полог повозки заглушает царицыны вздохи. Никому не видна - но всевидяща. Только видеть это не хочется!
Мой супруг. Мой тиран. Мой терзатель. Мой совратитель. И откуда достало бесстыдства - взять меня подсадною приманкой? Я-то было обрадовалась твоим сладким словам: "Дорогая, поедем со мною? В предгориях Тавра осень прекрасна, и ты позабавишься"... Хоть на краткое время избавиться от тюремных порядков дворца, где царица - бесправней рабыни! То нельзя, другое нельзя... О, мне ведомы все твои оправдания: дескать, ты, наученный горько былыми изменами, избегаешь теперь рисковать, потому запираешь нас, своих женщин, для нашего блага. Чтоб потом не пришлось никого за попрание твоей чести - карать. Сердце женщины - неизъяснимая тайна. Управлять она им не вольна, разум - пташечный, хитрость - кошачья. Лучше - в клетке держать. Подальше от ретивых ловцов и случайных соблазнов.
Ты не любишь меня, Митрадат. Ты не любишь - а только любуешься мной. Как картиной, как геммой, как статуей. Как диковинной переливчатой раковиной. Как роскошным и редким цветком. "Розой Азии". Ты не любишь меня, ибо - не доверяешь. А сам - ежеденно обманываешь. Для чего я тебе поддалась! Для чего - вняла уговорам, для чего - приняла от тебя диадему и эту проклятую царственность...
Ты не любишь меня. Ты меня презираешь - за женскую слабость. И нисколько со мной не считаешься. А иначе не взял бы меня лицезреть, как, мной прикрываясь, ты новую жертву в тенета заманиваешь. И какую ты хитрость теперь изберешь?.. Угадав во мне некогда за девическим холодом нежную жалостливость, ты мне плакался горестно на лихую судьбу, преступления кровной родни, козни рока, души одинокость... Ты утратил отца, тебя ненавидела мать, предал брат, а супруга-сестра осквернила изменою ложе и пыталась тебя отравить... Кто сие подтвердит, Митрадат?! Те - мертвы, ибо ты их убил, а другие из страха и слова не вымолвят. Как узнать, где подлог, где истина?
Это я вопрошаю лишь ныне, когда знаю тебя. А тогда, в Милете, глотала, послушная, медом слов твоих щедро приправленный яд. Ужасалась - но тут же внушала себе с состраданием: он не изверг, он жертва, и долг, вменяемый мне небесами - не отринуть его, но - любовью своею спасти и помиловать...
Я сегодня смеюсь над такою наивностью.
Что ты ныне споешь, Митрадат?
Злая, острая синь - в заковыристых прорезях злато-охристых листьев дубов. Кровяные капли шиповника. Багрянец фисташки и клена. Краснота медных буков по склонам. Не хватает лишь душного мрака можжевеловых лап - как у нас на Священного горе. Но зато воздымают венцы над обрывами - корабельные сосны, смолистый дух источающие.
Стук копыт. Это он. Кто еще? Я уехала сильно вперед от медлительно движущегося многолюдного поезда. Я привыкла быть первой. И мне захотелось побыть среди этого дивного леса одной.
"Гипсикратия", - раздается сзади и вкрадчивый, и повелительный голос. - "Нам бы надо с тобой побеседовать".
Я давно того ожидала. И уже приготовилась к худшему: быть запутанной в сети его вопрошаний, уличенной в обмане и отданной на руки страже. Вся душа напряглась.
Он же стал предо мною - оправдываться.
Начал, впрочем, издалека. Ты, мол, месяц тут провела, а все так же мрачна, напряженна и замкнута: "Будто что-то тебе угрожает или что-то сильно не нравится. Ты неужто не убедилась еще, что молва бывает превратной? И неужто видишь во мне - лишь врага?... Да, я знаю, тебя наставляли ненавидеть меня - не трудись возражать, дорогая... Между тем, захоти я тебя погубить, я бы сделал это давно, когда ты, еще будучи жалким младенцем, умирала тут на руках у беспомощной матери - а ведь я тебя, окружив попечением лучших лекарей, спас! И не я был тогда виноват в том, что вы попали сюда - мой стратег Диофант самочинно напал на Фоанта, даже не извещая меня"...
И в дальнейших несчастьях нашего рода и царства Митрадат, де, повинен гораздо меньше, чем кажется. А в последней войне он и сам настрадался. Он был в Азии, он ворочал делами державы - столь огромной, сколь и запущенной, а что делается на окраинах, он - свидетели боги! - не знал. И оставшиеся без присмотра сатрапы натворили немало вреда. А вдобавок еще эта тварь Архелай! Кто же ведал, что он обусловится с Суллой: пусть тот его раз за разом громит, Архелай же будет требовать у царя отправления новых и новых подкреплений в Элладу. Пока силы царя не иссякнут и война не начнет задыхаться от нехватки средств и людей. Царь был занят по горло в Пергаме, он не мог никуда отлучиться, да и думать не мог, чтоб его столь каверзно предали. Знал бы царь о его вероломстве - сколько тысяч солдат не стали бы жертвами! Сколько тысяч вернулись бы ныне с добычей, дарами, наградами, славой - к сестрам, женам и матерям!... А еще - неверность галатов, двоедушных и своекорыстных соратников. Убежденный в их ратном умении, царь хотел их послать воевать против Суллы в Элладу. Но они сорвали весь замысел. И пришлось покарать их. Да, тяжко, жестоко, но так поступил бы всякий: война. Как тут было не кликнуть на помощь других: скифов, колхов, фракийцев, бастарнов... "Ну, и ваших, и скифов, и тавров"... Что теперь говорить! Остается оплакивать всех убиенных, но пора бы понять: не шутейное дело - сражаться за правду и честь - "ибо я вел войну ради правды и чести!" - и там паче с врагом, для которого "ненавистны любые цари и не святы никакие законы"... Тут собрать бы все силы в кулак - и ударить! Не вышло. Кто сробел с непривычки, кто возгордился по дурости, кто решил откупиться посулами, кто надеялся отсидеться в тиши, кто - попросту продал и предал.. Не случись в самом Риме раздора - "Сулла с Марием там не поладили и принялись меж собой воевать" - всё могло бы закончиться крахом. Не от слабости, нет! От измен и ков - беспрестанных.
..."Я безмерно устал - от измен".
Что ты смотришь так строго, любимая. Лист кленовый дрожит, точно бабочка, на кудрях твоих темнопурпуровых, перевязанных жреческой белой лентой с подвесками-полумесяцами. Гневный жар - у тебя в зрачках, злая синь - в уголках твоих глаз, ночь - в ресницах. О как ты прекрасна. Смуглоногая дева-охотница. Как я рад был, что боги мне в утешение ниспослали - тебя! Как был счастлив - дождался! А ты...
Я не верю тебе, Митрадат. Даже сбитая с толку внезапным твоим излиянием.
Ты забыл, сколько раз ты сам - предавал и обманывал. Полагаешь, никто не подсчитывал, скольких ты обрек - на позор, на погибель, на разорение. Никогда ни о ком не тревожась, кроме себя. Умудряясь выглядеть правым, наживаясь бесчестно - на низких страстях, на чужих заблуждениях и упованиях. В серебро монет претворяя - слезы страждущих, в злато - прах их домов, реки крови - в вино. Будто к нам через море - вопли жертв твоих не доносятся! Будто мы не ведаем, что ты все эти годы творил! Многотысячный вопль избиваемых в Азии римлян, стон галатов, в пиру умерщвляемых, плачи хиосцев, изгнанных с родины... Вой гонимых на бойню племен, знать не знавших, за что - умирают...
Он "безмерно устал" - от "измен"!...
Я не лгу тебе, о любимая. Выше верности я - ничего не ценю. И щедрее - не вознаграждаю. Из последних сил я перед Суллой усердствовал, дабы смягчить судьбу городов, что остались верны моей власти: Милета, Эфеса, Смирны, Пергама... Отдавал свое - я пожертвовал лучшим в Азии флотом! - но старался спасти друзей от расправы. Скажешь, я тут преследовал выгоду? Помышлял о собственной славе? Даже если и так! Всё равно я о них не забыл в час, поверь мне, немыслимо тяжкий. А возьмем иное. Хоть - Каллия. Почему я не тронул его? Из какой, ты считаешь, корысти, я лечил его раны? Да ничьи уговоры его б не спасли, не яви он мне - столь великую преданность. Не скажи он: "Отец, пусть я лучше умру, но не стану изменником". Это чистая правда, любимая. Как и то, что не я его - в бой посылал, позабыв про наказ вашей матери. Сам стремился. Так что ж? Царский сын, молодой и сильный мужчина, ловкий, храбрый - и всю войну просидеть в моей ставке в Пергаме, ни разу в боях не участвуя?... Сколько мог, я его держал при себе, но в душе понимал, как обидно ему и досадно, когда младшие получали награды за доблесть, а он - лишь бумаги мне подавал. Ведь его самом деле дразнили по-всякому. "обезьянкой", "собачкой" и "тенью царя". Этим, что ли, гордиться перед подданными и матерью?... Лучше уж - рубцами и ранами. И - добытой в бою хромотой. Он, счастливчик, как будто был опекаем богами: уцелел в двух сражениях, столь позорно и подло проигранных римлянам - за какую, не ведаю, мзду - Архелаем. Там ведь пали не просто тысячи - а десятки тысяч! Десятки!... Включая и ваших. Но выжил - Каллий, будущий царь. Вот какая удача. А я, между прочим, столь сурово судимый тобой Митрадат, двух сынов на войне - потерял.
"Двух... сынов?"...
О любимая, да!
"Диоген пал под Херонеей, Аркафий погиб - в Македонии. Оба были - младше тебя".
Острия искривленных древес вонзились в закатный янтарно-рубиновый жар. Точно зверь со вспоротым брюхом, солнце падает в заросли, источая дымную кровь. Обретая средь дебрей - последний угрюмый приют. Здесь тебя не отыщут ни псы, ни охотники. И из чащи окрестной всё явственней тянет - ночью, осенью, хищником, смертью. Миг, другой - и станет темно.
Непривычно и страшно - царице Мониме. Близ Милета благословенного нет столь диких и мрачных лесов, по горам до неба карабкающихся. Нет глухих и забытых дорог, по которым люди не хаживали со времен Ксенофонта. Монима когда-то из любопытства заглядывала в знаменитое описание того похода - "Анабасис" - но представить себе не могла, что очутится здесь когда-то сама. Так и ждешь, содрогаясь: вот выскочит - черный вепрь из-за скал, или - спрыгнет свирепая рысь со ствола нависающего, или - племя варваров, человечье мясо ядящих, перебьет с диким гиком охрану, или - адская нежить покажется... И напрасно, молитвы шепча - "О помилуй, Лето, благодатная матерь!" - уверять себя самое: путь проверен охраной загодя и вполне безопасен, разбойников нет, а чудовищ - вообще не бывает. Не бывает? А как же - пара гадов крылатых, хвостатых, гребенчатых - ростом с телка? Что хорошего царь в них нашел, почему позволяет им угрожающе рыкать и скалиться, когда кто-нибудь слишком приблизится к их госпоже - с коей сам он, едучи рядом, битый час уже разговаривает, а царица меж тем извелась, истомилась, ибо - холодно, голодно, жутко и сыро, да и - ночь на носу...
"Митрада-ат!" - взываешь, отчаявшись. По цепочке охранников, евнухов, егерей, слуг и спутников - зов царицы доходит к царю.
Если ты не откликнешься, не оставишь эту бесстыдницу, не подъедешь ко мне - я... Ну, что бы такое сделать, дабы он, сумасбродный, опамятовался? В пропасть ринуться - на повороте? Убежать в густые леса - как Сиринга, как Эхо, как Дафна, чтоб никто не догнал?... Лучше - с чудищем жить косматым, с нагонящим ужас на путников старым Паном, чем - с тобой, Митрадат...
"Голубица моя", - подъезжает он. - "Потерпи еще малость. Для ночлега место уже подыскали, слуги посланы ставить шатер, разводить огонь и готовить нам ванну и трапезу... Там красиво: река под скалою и лес вокруг живописной прогалины"...
Коли я бы не знала, с кем говорю, то пленилась бы - сострадательной ласковостью. Возомнила бы: любит, заботится, хочет мне угодить и порадовать. О, взглянуть бы ему в глаза - убегливые и распаленные! Ты отвел бы их, Митрадат? Если б я - око в око наставила?
"Не откидывай полог!" - пресекает он поползновение. - "Налетит мошкара - закусают". - "Я хочу поглядеть на тебя", - "Для чего?" - "Давно не видала", - "Налюбуешься этой ночью - и всласть!" - всхохотнув, обещает. Причмокнув устами и прищелкнув перстами. "Ночью?" - "Да, драгоценная, да". - "Ты останешься ночью - со мной?" - "Ты меня изумляешь, звезда моя. С кем - еще? Ты - супруга моя. Как - иначе? И зачем бы я тебя взял?"...
Словно мальчик невинный глаголет. Льстец неверный, наглый обманщик... Поджимая губы, ответствую: "Тут нашлось бы, с кем поразвлечься". - "Не пойму, царица, о ком ты. У тебя соперниц здесь - нет". - "Нет?! А эта дикарка? С которой ты всю дорогу любезничал?"...
Он - хохочет. Смех чрезмерно громок и долог, чтобы счесть его искренним. Ибо что сказать, он не знает.
"Ах, милая", - изрекает он наконец. - "Твоя ревность мне даже приятна. Только знай, дабы ты не томилась душой по-пустому: между мною и этой девушкой - бездна. Пропасть. Провал. Щель стоверстая. Когти, чрева и пасти чудовищ, неусыпно ее стерегущих. Кости предков, заклявших ее. И обеты, данные ею Госпоже Всех Смертей и Рождений. А чтоб ты убедилась воочию в непорочности наших бесед - потолкуй-ка с нею сама. Я, пожалуй, сведу вас сегодня же вечером. Приглашу ее к нам. Будь добра, обойдись с ней приветливо".
Клич проносится по цепочке: "Прива-ал!"...
...Я до слез оскорбилась, когда он осмелился это мне приказать. Что творишь ты со мной, Митрадат?! За кого принимаешь?! Кто я здесь - царица твоя или сводня?!... И кто такая она, чтобы мне перед ней лебезить? Почему я должна выносить близость этой немытой дикарки?...
"Голубица моя, соблюдай же приличия. Она жрица великой богини Артемиды Таврической. И хотя она не царица, но - сестра трех царей и потомица стольких властителей, что хотя бы за это ее следует чтить. А ведь ты, при своих несравненных достоинствах - не из царского рода, Монима. Стало быть, в вашей встрече на равных нет для тебя ничего унизительного. А повадки ее совершенно не дики, она сведуща во врачевании и прочла много книг"...
Для чего ты все это мне говоришь? Чтоб больнее меня уязвить? Или я теперь стала тебе - безродна, глупа, невоспитанна, а вдобавок слишком кичлива?...
"Да нет же, Монима! Разве можно с тобою кого-то сравнить, о богиня моя ионийская! Просто я не хочу, чтобы ты относилась к ней пренебрежительно. И неужто тебе даже не любопытно познакомиться с той, с кем нам предстоит... породниться?"...
Породниться? В каком это смысле?...
"Ну как же! Ее брат станет мужем Статиры. Забыла?"...
Так и быть. Пусть приходит. Но никто не заставит меня склониться перед этой варварской жрицей, перед этой непрошеной родственницей, перед стриженой этой охотницей за чужими мужьями. Я не стану ни заговаривать с ней, ни глядеть в ее сторону, ни заботливо потчевать всякими яствами. Будто нет ее - для меня. Леденящим презрением охлажу ее гончий порыв.
Пусть неверный супруг сам ее за столом развлекает. Пусть пред скорбным ликом моим - расточает ей сладкие речи. Пусть им будет обоим неловко - от моих подавляемых вздохов. Пусть предстанет он ей, весь как есть: лживый льстец, престарелый прелестник, лицедей, терзатель, тиран. Пусть она его сразу раскусит. И поймет, как с ним тяжко в замужестве. Пусть...
Монима. А может, и вправду - пусть?... Пусть она попадется, как ты! Пусть она, эта хищница, угодит в его жадные лапы! Пусть побьется в тенетах, порвется из клетки, помучится и порыдает!
Это будет изрядное мщение.
Хорошо, Митрадат. Я исполню, что скажешь. И даже превзойду твои пожелания. Ты покажешься ей величайшим из государей. Упоительнейшим из мужчин и приятнейшим из сотрапезников. И она возревнует меня к обладанию этим сокровищем, и пленится тобой, и не сможет тебе воспротивиться, и пойдет за тобою, куда ты укажешь - ей подумается, что в чертог небывалого счастья....
А очнется - там же, где я. Под надзором бесчувственных евнухов. Среди пыльных ковров и подушек, политых слезами. Одна. Окруженная только рабами и сплетниками. Затворенная - на три замка. Разлученная со своими родными. Обреченная вкушать поцелуи и ласки супруга не когда тебе нравится, а когда дойдет твой черед в распорядке свиданий. И попробуй ему попенять - в другой раз, рассердившись, он просто не явится.
Она скоро ему надоест. Получив навсегда, он разлюбит ее. И тогда она до скончания дней будет клясть в гинекее - этот трапезу в царском шатре на охоте в осенних горах. И любезность царицы Монимы.
Лес ночной одурел - от густых и пряных туманов. Зверь не спит, человек не спит. Всех дурманит и манит наружу - трубный зов вселенского гона. Лани, коих нам завтра предстоит убивать на забаву, сотрясают стволы вековечных древес, кровеносные роги чеша - и звенит в дубравах листа звоном мертвенным, бронзовым, темным. И самцы-состязатели - хриплый глас подают, от чего, просыпаясь, прядают ушами влажноокие самки на лёжбищах. А царица, жена царя человечьего, оторвав от подушки замутненную снами голову, обнаруживает, что осталась под покрывалом одна, и взывает, полная страха: "Митрадат! Ты здесь?... Митрада-ат!"... Из тумана доносится: "Что тебе, голубица моя?" - "Где ты бродишь?" - "Стою у шатра". - "Для чего?" - "Просто так. Стало душно. Захотел подышать". - "Кто там рыкает в чаще?" - "Рогатая дичь". - "Что горит и мерцает?" - "Луна. И роса под луной на цветах. И ночной костерок у охранников". - "Кто - поёт?" - "Да никто. Разве что - разморённый комар у тебя над ушком. Прогони - и усни опять, драгоценная", - "Без тебя?" - "Мне не спится, я только тебе помешаю"...
Затихает. Верно, обиделась. Ну и пусть. Несть числа капризам царицы. Дай ей волю - цепями сковала бы. Оплела бы невидимой нитью. Тело, разум и душу царя. Своего самца. Своего господина.
Не дам. Митрадат - не домашний зверок.
Так что лучше спала бы, Монима.
А вот нам - не спать, о любимая. Серебристый луг перейти - и окажешься возле шатра твоего, черной птицей нахохленной твой покой стерегущего. Нет, не бойся: я не пойду. Травы росные - под ноги лягут, и укажут след любопытным. А приближусь - грифоны взъярятся. Мне сие ни к чему. Подожду. Покуда - не время. Потерплю. Тело - сыто, а что до души...
Ты меня ненавидишь, любимая. Ты считаешь, я враг твой. Я изверг. Чума для Фоантова рода и царства. Совратитель, мучитель, гонитель. Неправедный судия и жестокий палач. И так далее.
Что же делать! Я царь. В мире кротостью - мало возьмешь. Так уж мир сотворен. Сотворен, дорогая, не нами. Травоядные - сотнями гибнут под когтями охристых львов. Но и львы - низвергались десятками, изливая кровавый кармин на пески, с колесниц беспощадно пронзаемые - моих царственных предков десницами. Так не лучше ли быть буйнорогим оленем, чем - травкой, львом - чем дичью, мужем - чем львом, а царем - чем просто мужем, любимая?... Ты не можешь ответить иначе, нежели - "да". Ибо ты сама - такова. Ты не хрупкий цветок, как моя привереда Монима, ты не робкая телочка, как другая моя жена, Береника, ты не гордая чадом единственным львица, как Стратоника, из жен моих старшая. Притязания твоей дивной души - мне под стать. Тебе мало царственнородности - ты стремишься стать равной богам. Разве не так?... В добродетели грозной своей подражаешь самой Артемиде, упражняясь во дворике храма - в дикой пляске с кинжалом, в бросании метком - копья, в хождении по угольям босыми ногами. Истязаешь плоть ледяными купаниями, кратким сном на стылых камнях. Обрекаешь секире - рогатую жертву у дымящегося алтаря.
Ты меня уязвляешь, любимая. Обвиняя, в чем я - невинен. В самой сути моей. В беззаконности страстных желаний. В ненасытной безмерности их. В попирании тысяч жизнишек, на пути моем попадающихся. Но закон дается для слабых, коих много - одним, кто силен. И ему судия - не людская молва, а - Судьба. Рок не станет судить победителя-льва, тащащего лань в свое логово - за примятие трав по пути. Рок скорее накажет его, если он - упустит добычу. Истомит его силы погоней, пошлет по усталому следу охотника - и...
Ты меня понимаешь, любимая. Ты - одна.
И не спишь, и поешь у костра охранительный гимн своей грозной богине, отгоняя мечты от упрямой души - и отважно упорствуя в жажде не ведать счастья, что даруется - токмо объятиями...
Значит...
"Лучше мертвой - в объятья Аида"...
Девы бодрствуют вместе со мной, добавляя сучьев в костер и вполголоса напевая хор из Эсхила. Прежде в нашем святилище пелись гимны только на давнем, даже не понимаемом ныне, наречии. Лишь Катана, моя наставительница, исподволь изменила обычай. Став Верховною жрицей, ввела в обряды, помимо таврских молитв, и стихи из эллинских свитков. Тоже, конечно, старинных. Ныне кажется - испокон веков так оно и водилось.
Но мне не поется сейчас. И не спится. Душа неспокойна.
Закрываю глаза - слышу голос и вижу улыбку. Столь открыто счастливую, что сама удивляюсь: да где же тут - Змей? Нелюдь, изверг, исчадие мрака, властелин запредельных пучин?... Как его у нас только не звали. Мать боялась его, а Катана его ненавидела. Они обе никак не желали, чтобы я хоть когда-то увиделась с ним.
Верно, кто-то из нас заблуждался.
Я уже больше месяца - здесь. И со мной - ничего не случилось. Он не сделал мне ни малейшего зла. А напротив, принял по-царски, окружил надлежащим почетом и... почти отеческой лаской. Вспоминал, как держал на руках меня маленькую. Удивлялся, как я стала похожа на мать. И пока ни в чем не отказывал. Хочешь видеться с братом? Изволь, тебя пустят к нему, когда скажешь. Отправить послание в Афинеон? Снарядим немедля корабль. Тебе надобен для служения храм и алтарь? Вот, пожалуйста, он как будто нарочно тебя дожидался. А теперешнее приглашение на охоту - это словно ответ на мои упования.
Наконец, вечерняя трапеза - столь сердечная и непритязательная. Я бы подозревала его в хитром умысле или коварстве, если б не царица Монима, которая обходилась со мной как сестра. О, какая красавица! Я таких никогда не видала. Наглядеться вдосталь нельзя. И пленительна, и величава. "Роза Азии" - так ее звали. По праву! Царь влюблен в нее. То и дело: "Монима, звезда моя"... А она ему - улыбаясь: "Возлюбленный мой государь"...
Значит, есть за что - почитать и любить Митрадата? Значит, с кем-то он - не исчадие Тартара, не Великий Змей, не свирепый тиран?...
Полагаю, таким сотворил его - человеческий страх.
Но ведь я - сильна и бесстрашна.
Хоть совсем перед ним не безгрешна.
Полагаю, он это знает. Однако почему-то не хочет карать. Избегает любых разговоров о гибели Ма. Неужели - из жалости к нам?...
Но тогда кто же праведней - он или я? Грозный, но справедливый властитель - или жрица, спасительной ложью уста запятнавшая?...
Не могу решить. Лучше встать. Вынуть лук из чехла, взять колчан - и пойти по росистой траве к краю сонной прогалины. Пострелять в предрассветную синь, упражняясь в беспромашности и твердя под звон тетивы: "Я чиста, и сильна, и свободна от страсти и страха"...
Треск ветвей. И - по брюхо в белесом тумане - два борца, два самца буйнорогих. Ослепленные молнией ярости, вылетают - на косогор, где устроен царский привал. И дерутся - не видя ни костров, ни шатров.
Вот он, миг! Лови, Митрадат! Ты как будто нарочно приказал вынуть лук, чтобы проверить, не отсырела ли тетива...
Вот он, миг твой, Гипсикратия! Ты - готова к священной охоте, ты чиста и сильна!
"Вж-ж-ж!" - впивается в напряженную шею зверя - одна стрела. "Вж-ж-ж!" - летит другая в хрипящее горло.
О, да что ж мы вдвоем - в одного!!... Ведь второй - уйдет!!...
Не уйдет. Пораженный двумя остриями телец - упадает, брыкаясь, в кусты. Соперник его в самом деле бросается прочь, но его настигают - крылатые хищные твари. Грифоны взлетают на холку, терзают и не отпускают добычу, покуда не вонзается - прямо в сонную жилу - копье смуглоногой охотницы.