Существу, жившему на Земле, оборвать все связи с родным миром трудно. Почти невозможно. Поэтому большинство духов сохраняют привязанность к некоему месту, где им было либо очень хорошо, либо очень плохо. Духам обычных людей проще, у них потребности скромные, чувства несложные, круг близких тесен. И им, как правило, удаётся, когда совсем иссякнет память о них, и когда их собственная память о земном существовании истончится до неощутимости, оторваться от здешних корней и раствориться в Бесконечном, блаженно утратив всякое понятие о прежней судьбе. Великим же духам, с одной стороны, дозволено еще при жизни воспарять в такие выси, о которых другие даже в посмертии не имеют ни малейшего представления - а с другой стороны, не дано, будь даже на то их воля, окончательно отрешиться от человеческих свойств: структура их личности слишком неповторима, а материал, из которого она создана - слишком прочен, чтобы с этим могла что-то сделать рассчитанная на обычные параметры и свойства стихия Забвения. А уж если великий дух сотворил на Земле нечто такое, что продолжает жить в делах и сознании миллионов людей, то освободиться от этих уз уже не удастся, - во всяком случае, пока человечество не впадёт в беспамятство и одичание.
Дух лишен тела, но земное пристанище ему всё-таки бывает нужным. Совсем неприкаянных духов, наверное, не так уж много - никто не пытался их сосчитать, хотя с некоторыми из них каждый из нас, вероятно, знаком. И это совсем не обязательно несчастные, гневные и мстительные духи знаменитых завоевателей, могилы которых занесены песками пустынь и никем больше не навещаемы, или духи кровавых тиранов, продолжающие сеять среди далеких потомков раздоры и ненависть, питающие тёмную энергию их мятущегося "я", неспособного воспарить в небеса. О нет, неприкаянными порой оказываются и совершенно мирные духи, которым почему-то не повезло отыскать подходящий приют. Бывают ведь такие чудесные, милые, талантливые люди, мало озабоченные материальными благами и крайне беспечно относящиеся к внешней стороне бытия. Сына родить они запросто могут, дерево посадить - ну, пожалуй, хотя всё-таки чаще - цветок, чем солидный саженец плодоносной яблони или могучего дуба... А вот выстроить дом - увы, это им даже в голову не приходит. Маются по съёмным квартирам, ютятся у добрых друзей, странствуют по городам и весям, ночуя то во дворце, то в гостинице, то на постоялом дворе...
Именно так, отчасти совсем неожиданно для самого себя, дух Вольфганга Амадея Моцарта обнаружил, что он бездомен. Нельзя сказать, что это сильно его обеспокоило или серьёзно расстроило. Скорее позабавило и развеселило, поскольку ребяческая смешливость всегда была важным свойством его характера. А к кочевой жизни ему было не привыкать. Убедившись, что Констанца с детишками не голодает, и что после завершения партитуры Реквиема старательным, хоть и не хватающим звёзд с неба Францем Ксавером Зюсмайром, жёнушка всё-таки получит обещанный гонорар от гнусного плагиатора графа Вальзегга, учудившего эту мерзкую шутку с таинственным заказом через анонимного посланца - Вольферль некоторое время наслаждался свободными странствиями по необозримым запредельным пространствам, с радостным смехом убеждаясь, что в принципе он описал их совершенно точно и правильно - возьми хоть последнюю симфонию до мажор, которой ушлые англичане дали меткое название "Юпитер", хоть финал "Дон Жуана", хоть кларнетовый концерт...
Он с удовольствием общался с другими духами - особенно такими же непутёвыми с житейской точки зрения, как он сам. Отличным парнем оказался Перголези, даром, что итальяшка; по-прежнему мил и любезен был Иоганн Кристиан Бах; крайне интересного собеседника нашел Вольферль в старом Рамо - тот, умерший восьмидесятилетним, больше общался с артистической молодёжью, чем со своими ровесниками - державшимися особняком и наконец-то нашедшими время для обстоятельных разговоров Георгом Фридрихом Генделем и Себастьяном Бахом... Эти-то вовсе не были бесприютными странниками: дух Себастьяна, нередко паривший в надзвездных эмпиреях, постоянно обитал в церкви святого Фомы (об этом Вольферль знал еще на Земле, когда, будучи в Лейпциге, вдруг нечаянно соприкоснулся с ним душами - ощущение было ошеломляющим), а Георгу Фридриху благодарные англичане отгрохали в Вестминстере такой памятник, что там могла бы поселиться целая капелла, будь на то желание почтенного эсквайра. Впрочем, Гендель предпочитал навещать другое свое изваяние, сооруженное еще при его жизни в парке Воксхалл - там было повеселее: вокруг гуляла нарядная публика, звучала садовая музыка, возле статуи детишки играли в прятки, молодёжь назначала свидания, а под пухлую попку ангелочка, украшавшего композицию, совались любовные записочки... А что Вестминстер? Чинно, холодно, мрачно...
У Вольферля не было даже собственной могилы. Так уж вышло. Теперь, по зрелому размышлению, он, наверное, был бы не прочь иметь отдельное надгробие - ну, просто так, для порядка, ведь уж это он заслужил! Впрочем... Нет, пожалуй, практичный барон ван Свитен был отчасти прав, оплатив лишь самые дешёвые похороны. За за могилой надо ухаживать - к чему обременять этим Станци? Ей и так нелегко, бедняжке, в последние годы она так часто хворала, а тут еще кормить и воспитывать двух сынишек... Вот тут помощь ван Свитена оказалась очень кстати, и спасибо ему, скупердяю, что платит за обучение мальчиков - старший, Карл Томас, вряд ли вырастет в музыканта, а вот младший совсем не бездарен, хотя имя Вольфганга Амадея-второго ему явно не по росту...
Глупые люди смеют укорять Станци в том, что она не была на похоронах и ни разу не посетила могилу мужа - знали бы они, как всё это было на самом деле! Нечего там посещать. Потому что Вольферля там - нет. И она это знает. А разыгрывать из себя донну Анну - не в её духе. Хорошо, что Станци снова начала петь, примадонны из нее никогда не получится, но на хлеб, в случае надобности, заработает...
В Вене ему являться было некуда и не к кому - тех, кого он любил, тревожить и расстраивать не хотелось, а мстительно донимать своими визитами недругов и завистников казалось глупым и недостойным занятием. Да ну их! Правда, в столице опять появился этот дерзкий провинциал, который упорно пытался вызвать дух Вольферля на откровенное объяснение и - вот ведь нахал! - даже на состязание, но Вольферль лишь посмеялся. Нет, из этого малого, конечно, выйдет толк, но второго Моцарта больше не будет! Никогда, во веки веков! Понял, Людвиг?... И передавай привет папе Гайдну, которого ты пока не способен оценить по достоинству - для этого нужно стать посмиреннее и помудрее... Дух Вольферля неизменно являлся на все последние премьеры гайдновских произведений - квартетов, месс, ораторий, - и радовался их невероятной красоте и пугающей проникновенности: пугающей, поскольку эта внезапно открывшаяся в старом Гайдне способность к пророческим прозрениям ясно говорила о том, что его земной конец уже близок... Намекать об этом мастеру не было необходимости - он и сам это знал, но, явись ему дух покойного друга, был бы, наверное, сильно встревожен: земным существам такие встречи бывают страшны и даже опасны.
Нет. В Вене можно бывать, лишь когда там происходит нечто особенное. А так - незачем.
Прага... О, в Праге ему всегда было хорошо. Как нигде. Но это - не его дом. Он там - гость, с которым носятся, которого всячески ублажают и балуют, но который, в сущности, не имеет никаких прав. Как ребёнок. Да и последняя пражская премьера оставила в памяти неприятный осадок. Ну да, коронационная опера на дежурный сюжет "Милосердие Тита" сочинялась в спешке, через "не могу" и "не хочу", самочувствие было хуже некуда, часть речитативов вообще пришлось поручить трудяге Зюсмайру - какая разница, эти речитативы никто обычно не слушает... Но ведь в целом-то музыка получилась совсем неплохая! Красивая, тонкая, местами трогательная, где надо - эффектная. А новый император кривил губы, а его жена-итальянка вообще что-то брякнула про "немецкое свинство"... Был бы жив незабвенный Иосиф, - сухарь, конечно, но умница и справедливец, - всё могло бы сложиться иначе. Но император Иосиф и сам ныне грустно витает между мирами, никем не понятый и никем не любимый... Ему ещё хуже, чем Вольферлю, число поклонников которого год от году лишь возрастает, всё прочнее привязывая его к Земле, где у него так и нет настоящего пристанища...
Только не говорите про Зальцбург! Уж этого города он никогда не любил - с самого детства, едва успел повидать мир и понять, что на свете есть много мест куда получше. Зальцбургом пусть туристы восхищаются, а Вольферля просто трясёт при воспоминании о том чувстве безнадежности, которое всегда его охватывало, когда он снова видел эти аккуратные улочки нижнего города и этот замок на вершине горы, от которого никуда было не скрыться: казалось, за тобой наблюдают, где бы ты ни был и чем бы ни занимался.
Он возвращался в Зальцбург, как птица, выпущенная полетать по комнате, нехотя возвращается в клетку: куда же денешься, если корма нигде больше нет, а на пустой желудок не очень-то почирикаешь... Кормили в Зальцбурге не слишком щедро и сытно, а щебетать требовали с утра до ночи, причем не то, что рвалось из души, а то, что требовал чванный хозяин, проклятущий князь-архиепископ Коллоредо, мнивший, будто разбирается в музыке лучше Вольферля, поскольку его когда-то научили кое-как держать в руках скрипку. Вся капелла кривилась, как от зубной боли, когда он брал смычок и пытался солировать. Папа Леопольд, уговаривавший сына не ссориться с Коллоредо, дома давал волю своим истинным чувствам, вспоминая латинскую поговорку - "Свинья учит Минерву!". И кому бы это понравилось? Даже миролюбивый и кроткий Михаэль Гайдн начал тут спиваться - должно быть, жалел, что не соблазнился предложением князя Эстергази и не остался у него, когда ездил навестить заболевшего брата... Сам-то Вольферль вряд ли бы клюнул на эту приманку - старший Гайдн кое-что порассказал ему потом о прелестях пожизненной службы венгерским магнатам. Но всё-таки он был "господином капельмейстером" и имел в распоряжении оркестр и даже театр! А Вольферль, будучи мировой знаменитостью, оставался мальчиком на побегушках... Этаким Фигаро... Да не будь его, кто бы нынче вспоминал имя Коллоредо?
И пусть эти люди устраивают теперь в Зальцбурге музеи, ставят памятники, проводят фестивали, штампуют шоколадки с портретом Вольферля - он туда больше ни ногой! Ничем они его не заманят. Даже его собственными инструментами, которые он и впрямь любил, особенно вальтеровское пианофорте - но дух не может играть, а слушать, как играют другие, бывает невыносимо во всех случаях - и когда играют хорошо, и когда (что происходит гораздо чаще) - так себе, вроде бы правильно, но без чувства и смысла, или, как он говаривал по-итальянски, без "gusto"...
Хуже всего, когда за его инструмент сажают детишек, думая, что это трогательное зрелище поможет приманить дух Вольферля. Жалко их, бедных - они как дрессированные зверушки стучат пальчиками по клавишам, изображая его сонатинки и менуэтики, но ничегошеньки в них не понимая, ибо никогда не жили в том времени и никогда не поймут, что такое musique - это слово Вольферль почему-то всегда произносил по-французски, чуть примурлыкивая, хотя вообще-то язык вздорных галлов казался ему до ужаса немузыкальным. Но musique для него с ранних лет было той самой волшебной страной, в которую он один из живущих имел беспрепятственный пропуск на все времена, и в которой нашел свое истинное, пусть и лишенное материальной сути, пристанище. В конце-то концов, всё материальное ограниченно, а musique, как и космос, при всей своей гармоничной устроенности, способна расширяться до абсолютной бесконечности.
И далась ему эта Земля!
А вот ведь - всё-таки тянет...
И с годами - не меньше, а больше.
Потому что там, на Земле, происходит много всякого интересного и занятного. Здесь, на небесах, тоже есть на что посмотреть, но всё какое-то слишком уж грандиозное, несоразмерное человеку, пусть даже ставшему духом. Вот старик Бах и не так давно присоединившийся к нему ощутимо помудревший Бетховен - те в полном восторге от всей этой астрономии с астрофизикой. А Вольферлю она была любопытна, пока жил внизу и гадал, как же там всё на самом деле устроено. Теперь ему, наоборот, интереснее то, что творится внизу. Чего только не напридумывают! То повозки, которые ездят без лошади, изрыгая клубы черного дыма, то воздушные шары с корзинками, то лампы, горящие без масла... А уж музыку какую сочиняют - словами не описать, это надо слышать: одному приспичит собрать оркестр из тысячи человек, другому закатить оперу на четыре вечера, третьему подавай в симфонию и орган, и рояль... Не иначе, как неугомонный Людвиг сбил их всех с толку, но он-то знал, где нужно остановиться - всё-таки папа Гайдн и брюзга Альбрехтсбергер сумели внушить ему правильные представления о musique, а эти, новые, думают, что законы не для них писаны. Чудаки, неужели они всерьез полагают, что больше, громче и длиннее - это значит лучше?... Разубедить их вряд ли возможно, бог с ними, может, натешатся - сами поймут, что к чему...
Он как-то слетал в Италию на постановку "Дон Жуана" и здорово повеселился, убедившись в том, что итальяшкам его музыка до сих пор не по зубам, да только теперь они вынуждены делать вид, будто просто в восторге, иначе прослывут на весь мир невеждами и ретроградами. Навестил и нового местного идола по имени Джоаккино Россини - ничего, ничего, очень даже недурная у него выходит musique, да и малый приятный, незлобный и независтливый... Поболтать бы с ним всласть - но придется подождать с полстолетия, нынче нельзя... Он, Россини, был в страшной запарке, с нечеловеческой скоростью записывая партитуру оперы, заказанной, как всегда, за пару недель до премьеры. Вольферль заглянул ему через плечо и порадовался, узнав имена и сюжет: предыстория "Фигаро", первая часть, где граф еще молод, а графиня - та еще штучка... Итальянец, не заметив присутствия залётного духа, задремал над недописанной арией - видимо, он не спал уже пару суток, и даже крепчайший кофе перестал будоражить его мозговые извилины. Вольферль осторожно коснулся его усталого лба и почти беззвучно навеял ему пришедшую на ум мелодию. Тот как вскочит, как закричит - "Вот оно! Гениально!" - и как начнет строчить такт за тактом... Ну, не забавно ли получилось? И ведь никто ничего не узнал и не понял! Зато потом итальяшки всё говорили - что, дескать, ваш Моцарт, разве он мог писать мелодично, вот Россини - да, например это самое: "ла-ла-ла"...
Потом он еще не раз проделывал подобные шутки, подбивая на всякие шалости и других небесных собратьев. Как они веселились, кувыркаясь от смеха в звёздных лучах, когда слышали, как на Земле людишки гадают, с чего это вдруг у кого-то из местных музикусов возникает желание подражать то Вивальди, то Доменико Скарлатти, а то и давно позабытому Куперену. А они и сами не знают - откуда, рано им ещё это знать...
Пару раз интереса ради наведывался Вольферль в Россию - при жизни его туда звали и князь Бело... как его... Белосельский... не выговоришь! - и граф Разумовский. Но как-то не получилось. Ехать чёрт знает куда наобум, без приглашения от императорского двора, без дстойного его славы контракта - на такое безумство был неспособен даже легкий на подъем Вольферль. Мало ли, что говорят! Будто и опера в Петербурге - роскошнейшая в Европе, и местная знать не знает, куда девать свои деньги, и сами русские очень даже нескучный народ: диковаты немного, но не настолько, чтоб было опасно выйти на улицу. Нет, он не стал рисковать остатками своего и без того пошатнувшегося здоровья, да и что было делать с семьёй? Тащить с собой беременную Станци с маленьким Карлом Томасом?..
Может быть, напрасно они не рискнули тогда - но о чем теперь сожалеть? Всех денег, как известно, не заработаешь, а в России его знают и любят, только, как всегда и везде, понимают на свой манер - то есть совершенно превратно. Один их поэт сочинил трагедию про Вольферля и Сальери - это же ужас какой-то! Сам Вольферль вышел хотя бы немного похожим, а вот Сальери - ни капельки, не такой он был, и вообще всё было не так...
За эту выходку Вольферлю очень неловко, хотя ничего плохого он, в сущности, не хотел. В вечности все времена идут вперемешку, и когда он узнал о существовании русской пьесы, то поспешил назад, к еще живому Сальери, чтобы предупредить его о грозящей ему неприятности и, быть может, помочь придумать, как из нее выпутаться. Он нашел Сальери в доме умалишенных и, выждав миг просветления, явился и всё ему рассказал. Лучше бы он этого не делал! Потому что из бессвязных речей несчастного старика люди сделали совершенно обратные выводы, по Вене пошли гулять зловещие сплетни, и появление пьесы стало неизбежным... Теперь помириться с Сальери уже не удастся, хотя при жизни они и не ссорились - так, мелкие трения были, но ведь и у Вольферля нрав был не сахарный: приложить словцом мог кого угодно, вплоть до самого императора... И сейчас может - но зачем? Каждый уже получил или когда-нибудь получит своё, и не Вольферлю решать - кто, когда и сколько. Он даже не вправе намекнуть им, что Страшный суд - это не то, что, возможно, будет или не будет когда-нибудь. Страшный суд - это то, что творят они с собой сами, не желая прислушиваться к musique, через которую всё давно уже сказано и продолжает твердиться по сей день на всех инструментах и всех языках, включая самые редкостные.
О Земля, как ты мала и как на самом деле обширна, сколько в тебе стран, городов, домов, - и ни одно из этих прибежищ Вольферль не может назвать своим...
Впрочем, было б желание!
Есть один японский чудак, который на крохотном участочке скалистой земли построил для духа Вольферля маленький храмик. И даже служит ему настоящие службы с воскурениями благовоний, сопровождаемые лучшими записями его музыки на кругленьких таких плоских тарелочках, которые вставляют в черные или стального цвета ящики с кнопочками. Чаще всего звучит "Волшебная флейта" - может быть, оттого, что главный герой, принц Тамино, по сюжету - японец?
Вольферль там иногда бывает. И тогда musique звучит сама собой, без всяких ящичков и тарелочек. Но это происходит всякий раз, когда хозяин отлучается по делам или навещает родственников.
Возможно, однажды японец услышит нерукотворную musique наяву. Но только один раз. После чего они вместе взмоют в надзвездье.
Ибо, как сказано, нет для Бога ни эллина, ни иудея.