Ну, конечно же, не знаете, куда вам, да и зачем. А вот я знаю.
Сегодня мой последний день. Я вяло раскачиваюсь в кресле-качалке из светлой лозы, нервно мну край пухового белого кардигана и пустым мертвым взглядом смотрю на огонь, потрескивающий в камине. Меня не отпускает мысль, что как только он погаснет, ты обязательно придешь. Вот именно момент в момент, когда в последний раз треснут тихо уголки, вспыхнут на прощание красной молнией, чтобы навсегда погаснуть, именно тогда ты пинком раскроешь дверь. И не останется больше ничего, кроме нас с тобой.
Я горько ухмыляюсь этой мысли, решаюсь, наконец, встать со своего смертного одра и отправляюсь на кухню, чтобы сварить себе какао. Деревянные половицы мрачно стонут под ногами, а я специально иду медленно, с силой наступаю на каждую из них, будто наслаждаясь их плачем. У самой двери в кухню висит большое зеркало в пол, я останавливаюсь, чтобы оглядеть себя. Я похожа на учительницу младших классов в этой кофте на дурацких пуговицах и длинной шерстяной юбке по середину икры. Улыбаюсь, беру с полки белую мохнатую резинку и убираю свои медно-рыжие волосы в пучок. Какая невинная и чистая, такую, наверное, будет жалко. Мне всегда подсознательно хочется, чтобы тебе было меня хоть немножечко жалко в этот момент. Просто я в этом не признаюсь никогда.
Задумчиво склоняю голову на бок и смотрю в глаза своему отражению. Отражению, наверное, грустно, так как оно отвечает мне весьма тоскливым взглядом. А ещё у отражения проседь в волосах появилась, что тоже не радует. Я, посмеиваясь, даю отражению щелбан и успокаивающе шепчу: "Все будет хорошо, дурочка". На самом деле, все ведь всегда хорошо заканчивается. Продолжая рассуждать подобным образом, я-таки выхожу на кухню и достаю из холодильника пакет молока. Ничто не вечно под луной. И я не вечна.
Вон, и молоко не вечно. Скисло, зараза. Я даже не злюсь и не раздражаюсь, спокойно выкидываю его в ведро и достаю из холодильника новый пакет. Не вижу смысла тратить душевные силы на подобные мелочи. В конце концов, сегодня очень хороший день. Радостно даже на душе от этих солнечных лучиков, играющих на глянцевой поверхности кухонной
мебели, зайчиками скачущих по цветкам на обоях и непоседливо запрыгивающих в турку с молоком. Я насыпаю туда много какао-порошка, целых пять ложек, хочу, чтобы напиток был шоколадный-прешоколадный. Замешкавшись на пару секунд, я добавляю в какао корицу. Хочется необычности, пряности, что ли. Достаю из шкафчика свою любимую большую рыжую кружку, переливаю в неё сварившийся какао и выхожу на веранду.
Вечер уже. Солнце светит блекло, совсем не греет, но заливает своим прозрачным янтарем всю округу. Словно из последних сил старается меня порадовать. Дом начинает мелко трясти, я вцепляюсь в кружку, чтобы не пролить ни капли, и спускаюсь по небольшой лесенке вниз. Отхожу на пару метров и останавливаюсь, чтобы посмотреть преображение. Дом постепенно растет, увеличивается в объемах. Выкрашенные оранжевой краской доски сменяются толстыми черными бревнами, веранда исчезает, словно втягиваясь внутрь, ставни удваиваются и между ними, словно комья снега, вырастают мохнатые куски ваты, легкие золотистые занавески уступают место тяжелым черным шторам, а из крыши с грохотом вылезает кирпичная печная труба. Я недовольно цокаю языком. Некрасивый дом получился в этом году, безрадостный и неаккуратный. Жаль, что нам нельзя жить рядом с людьми. Им бы наверняка понравилось это зрелище. Как ни крути, чудо, пусть и не отличающееся изысканной прелестью. Мне же поражаться нечему, я это каждый год вижу.
Сейчас мне лучше пройтись. В этом доме больше нет ничего моего. Надо как-то убить время до полуночи. Надо подвести итоги, да и осмотреть напоследок бывшие владения не помешает. Я тут все ещё хозяйка, считанные часы, но хозяйка!
Какао, кстати, очень вкусное получилось. Попивая его мелкими глоточками, я медленно прогуливаюсь по окрестностям. Слушаю шелест последних падающих с голых темных ветвей листьев. Подцепляю их носком туфли, подкидываю вверх, разноцветные, пестрые, осиновые, березовые, кленовые. А они не хотят летать, падают вниз на мерзлую землю. Жалко.
Слушаю певчих птиц. Сейчас они поют слабо, тихо и редко. Они хотят попрощаться со мной, посему и завели свою заунывную песнь. Им тоскливо, даже страшно немного. Дураки, и почему же вы не улетаете клиновидными косяками, как ваши собратья, оглашая округу резкими вскриками?
Чувствую сладковатый пряный запах листвы под ногами. А ещё, по мере приближения к еловому темнолесью, мой нос начинает различать свежий и острый запах хвои.
Необратимо темнеет, кажется, что с каждой секундой сумерки сгущаются все больше и больше, становясь вязким чернильным пятном на моих веках. Поднимается ветер. Он не будет сильным, ураганным, он просто пронизывающим холодом, тонкими ненасытными иглами будет выдувать из меня жизнь. Твое приближение невыносимо. Я чувствую его в
хрусте замерзшей листвы, в первом колком снеге, устилающим тонкой белой, словно кружевной, пеленой мою дорогу, в плоском темно-синем небе, создающем впечатление, будто кто-то надел на мир черный трупный пакет. Я чувствую тебя.
Возвращаюсь к дому, продрогшая и уставшая. Стоило мне ступить на первую ступеньку лестницы, как рыжая кружка исчезла, просто растворилась в моих руках, вместе со смесью недопитого холодного какао и талого снега.
Я поднимаюсь наверх по чужим ступеням, держась рукой за чужие перила, сажусь в чужое кресло из темного дерева напротив чужой печи, в которой еле горит огонь. На бревенчатой стене, лоснящейся от толстого слоя лака, висят антикварные часы с большим круглым циферблатом, по которому медленно ползут толстые витиеватые стрелки, неумолимо
отсчитывая время до моего конца. Совсем скоро уже. Немного осталось ждать.
Я встаю с кресла, подхожу к книжному стеллажу и беру первую попавшуюся книгу. Она толстая, в бордово-красной обложке с золотыми вензелями. Дыхание неожиданно обрывается, будто кто-то сильными пальцами стиснул мое хрупкое горло. Я не успею её дочитать. Даже если очень постараюсь.
Укутываюсь в кокон теплого кофейно-молочного пледа, возвращаюсь обратно к креслу и сажусь в него вместе с ногами. Это оказался томик стихов Пастернака. Погадаем, Борис Леонидович? Что меня ждет? Скажите мне что-нибудь хорошее, пожалуйста.
Я закрываю глаза, открываю книгу на случайной странице и читаю первое попавшееся на глаза четверостишие:
Теперь на нас одних с печалью
Глядят бревенчатые стены.
Мы брать преград не обещали,
Мы будем гибнуть откровенно.
С губ срывается резкий выдох. Не хочу гибнуть вообще.
Кладу раскрытую книгу к себе на колени. Устало тру горячий лоб прохладной ладонью, закрываю глаза и откидываю голову на мягкую спинку кресла. Даже не замечаю, как проваливаюсь в тяжелый сон.
Ты действительно открываешь дверь этого тихого дома пинком. Будишь меня резким шумом, холодом. Врываешься в мою тишину снежным бураном. Появляешься на пороге в балахоне смерти с косой наперевес.
Я первым делом бросаю взгляд на антикварный циферблат. Черт подери, проспала последние часы.
Тру свои сонные глаза тонкими холодными пальцами и устремляю взгляд на тебя.
- Здравствуй, златокудрая Осень, встречай дым от моих сигарет! - кричишь ты и заливисто смеешься.
- Смешная шутка, - бурчу я, приглядываясь к косе и понимая, что она игрушечная, пластмассовая.
- А что, тебе не смешно?! - ты скидываешь сапоги и забираешься на меня. Встаешь своими острыми коленками на мои колени, причиняя острую боль.
- У меня, видимо, что-то не так с чувством юмора, - я морщусь, - от тебя пахнет алкоголем. И табаком.
- Да, - довольно растягиваешь ты. - Я пила виски со льдом. А знаешь, почему виски? Виски ассоциируется у меня с осенью. Теплой янтарной осенью, которую стоит слегка охладить кубиками льда.
- Это очень мило, - я не нахожу, что ответить. - Знаешь, я там на заднем дворе с месяц назад яблоньку посадила. Саженец плохонький, ты уж с ней поосторожней.
- Да хорошо-хорошо! Все сберегу, дорогая, что само от мороза не вымрет. Что читаешь?
- Стихи. Жаль, только начала книгу.
- В следующем году закончишь!
- Обещай, что начнешь с неё?
- Обещаю, - уже спокойно отвечаешь ты и скидываешь капюшон смерти. - Я скучала по тебе.
Я утыкаюсь носом в твои ключицы, как бы признаваясь в том же. Сидим так где-то с минуту, наверное, но она кажется бесконечно долгой.
- У тебя остались последние секунды, - шепчешь ты, ледяными пальцами притягивая мое лицо к своему за подбородок.
- Я знаю. Почему это всегда так мучительно?
- Ох, как сказать, мучительно. Я боюсь предположить, что со мной Весна сделает. Говорят, жаркая будет. Как бы в вине не сварила.
- Это похоже на ад, - сокрушенно качаю головой.
- Ты настолько меня не любишь?
- Как тебя не любить? - отвечаю я вопросом на вопрос и первая же прикасаюсь губами к твоим губам.
Ты целуешь меня, льдом сковывая мое сердце, пробегая метелью по моим сосудам, целуешь, искрами острых зимних звезд вспыхивая в моих нервах. В твоих объятиях я превращаюсь в абстрактное понятие, превращаюсь в ничто, в прошедшую осень, в депрессию маленьких девочек, в музу пред пышущим вдохновением взглядом поэта, в три календарных месяца, в память о бесконечной стене дождя, о бесстрастно сером небе, об унылом брезенте зонтов, о грязи под ногами.
Когда я растворяюсь в морозном воздухе, ты падаешь на колени в пустое кресло и громко дышишь, пытаясь отдышаться и успокоиться. Бьешь кулаком по мягкой спинке кресла. Берешь сборник стихов Пастернака, раскрытый на том месте, где я окончила свое чтение, и впиваешься взглядом в строчки:
Ты - благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты - отвага,
И это тянет нас друг к другу.
Резко захлопываешь книгу со злым рычанием. Встаешь с кресла, открываешь дверь, подставляя лицо порывам ветра со снегом, и нервным срывающимся голосом говоришь в пустоту:
- Ты права, это ад. Я тоже люблю тебя.
И ответом тебе служит только волчье завывание первой декабрьской вьюги.