Чтобы у взыскательного читателя не возникло вопроса: к какому жанру относится данное произведение, заранее оговорюсь - ни к какому. Настоящее сочинение можно назвать и романом, и повестью. Сюда вошли и рассказы, и поэмы, и трактаты, и эссе, и мемуары. Разные стили, разные направления. Лично я назвал бы такой жанр - мозаикой. Здесь есть и мягкие известковые камушки, и твердые, гранитные, и простая галька, попадаются и драгоценные - из всего этого складывается некая картина. Вся картина состоит из трех частей. Каждую часть я условно назвал "новеллой". А новелла, если верить словарному определению, есть - рассказ, небольшая повесть первоначально анекдотического содержания...
Поначалу сборник новелл носил общее название "Базар-вокзал". Но затем я узнал, что таких названий у разных авторов существует, аж три штуки, а если покопаться, так значительно больше. Умные люди посоветовали назвать мое изложение более фундаментально: "Три кита", "Небесные откровения", "В преддверии конца" и прочие перлы... Если чуточку пошевелить мозгами, то "базар-вокзал" соответствует всем их требованиям. Здесь тебе и "добро и зло", и страшный суд, и разделение на плевелы и пшеницу, и расфасовка на праведников и козлов. Единственное, что я сделал, это добавил "в ожидании горячей воды", чем еще более укрепил внимание читателей на приближении земной акции конца. (В самом деле, сколько же можно терпеть этот бардак?) Изречение это возникло из анекдота, рассказанного однажды морским офицером:
...Бунтуют матросы на корабле: "Бани нет! Помыться охота!" Приходит замполит и всех мирно успокаивает: "Дорогие товарищи моряки! Баня будет... когда будет горячая вода! Еще вопросы есть? Нет! Тогда перестанем волноваться и разойдемся!"
Вот такой анекдотец простецкий. Но фразочка эта "Баня будет, когда будет горячая вода!" вернее ее сущностный смысл давно витает по бескрайним просторам нашего отечества и намертво каменеет в остывающих буйных головушках одураченных жителей.
ВОКЗАЛ.
(Новелла первая).
И зачем только я взялся об этом рассказывать? Наверное, книга одна меня пробрала... Даже не пробрала, а можно сказать, пробила. Сильная книга, о рыбаках. Чистая правда, без всякой шелухи, как они там в море селедку ловят, как тонут, как спасаются. И еще там есть одна фраза, где говорится, что все мы, в сущности, дети. Вот мне пошел четвертый десяток и никак я повзрослеть не могу. Да, если честно, и не хочу. А уж если и вовсе по большому счету говорить, так это и невозможно. Никому невозможно, ни академику, ни водопроводчику. Я долго думал над этим, и вот понял: все на этой земле глиняной детьми родятся и детьми же уходят отсюда. Играем мы, по средней статистике, 70 лет. И надо честно признаться, - нравится нам это дело. А насчет того, что мы хозяева и цари в этом мире, так ребенок тоже часто ставит себя в центр и говорит: я один, все остальное для меня. Только младенца за такую шалость папа с мамой по попе нашлепают, на том дело и кончится. А нас уже та самая природа, над которой мы цари и хозяева, лупить будет и выбивать вместе с последними зубами последние иллюзии. Конечно, при том условии, если мы наперед сами себя не перебьем из-за того, что каждый понимает мир по-своему и хочет переделать его на свой лад. А его не переделаешь. Он такой, какой есть. И нет в нем никакого лукавства и хитрости.
Но я хотел совсем о другом рассказать, а не спорить насчет того, дети мы, или уже не дети. Пусть этот вопрос останется на совести каждого...
С чего у меня это началось? С Урала, с Башкирии родимой. Собрались мы, четыре оболтуса, набрали баллонов от МАЗа и рванули на горную реку. Месяц нас несло по порогам и перекатам, по диким, не обгаженным местам. И много всякого за этот месяц с нами приключилось разного.
Самый старший из нас, Володька, так тот всю дорогу ныл и ругался: "И это за свои же деньги. Козлы-ы-ы!" И с таким злорадством он эти самые "козлы" тянул, что мы себя часто и вправду этими животными чувствовали.
Был среди нас еще Колюня-художник, такой тихий, скромный, просто пай-мальчик, но пакости делал - будь здоров! То рюкзак с продуктами утопит, то плот на скалу направит, чуть тогда не потонули. И все, как-то молча. Володьке, например, он такую пакость устроил. Были у Володьки гвозди. Он их еще с Москвы тащил и берег, как муж ревнивый жену красавицу, потому что гвозди эти для него, как бы гарантией безопасности являлись: где чего подбить на плоту, чтобы не развалился, или весло рулевое сколотить надежное, крепкое. Вообще-то, Володька мужик хозяйственный оказался, капитальный, но и, конечно, утонуть не хотел.
Так вот. В очередное наше отчаливание (что-то мы спешили в тот раз) бросил Володька свой мешочек с гвоздями, не глядя, на плот. Отчалили мы, поплыли. Солнышко выглянуло, пригревает. Колюня стал со своим надувным матрасом пристраиваться. Позагорать ему захотелось. Лег он, миленький, на матрасик свой цветастый и разомлел. Матрасик потихоньку под ним сдулся и он уже на настиле лежал и думал: "Отчего бы это?" А под матрасиком, как раз Володькины гвозди в мешочке находились. Ну, Колюня не стал возникать. Он не такой. Взял и, втихаря, выкинул их в речку от греха подальше.
То-то крику и ругани на следующей стоянке было, когда Володя весь плот по косточкам прощупал и гвоздей своих не нашел. Расстроился малый и на Колюню зуб заимел. И вот плывем мы дальше. Как раз попали в глубокий каньон. И река ход замедлила перед очередным перекатом, и плот еле-еле двигается. А место до сумасшествия красивое, но и также мрачное до жути. Смотрю я на воду и глазам не верю. Вода черная, а по ней разводы плывут - оранжевые, малиновые, сиреневые. Я так и обалдел. Глаза закрыл, потом снова открыл, - не показалось. Теперь мы уже вчетвером на это диво глазели и оторваться не могли. Откуда здесь такому взяться? Ведь нет никого вокруг на сто километров. Глушь и безлюдие. Но двое из нас быстро в себя пришли. А мы с Серегой все глазами моргали, чуть не чокнулись. Оказалось, у Колюни за плотом на шнурочке краски были привязаны в целлофановом пакетике. Он их специально в холоде держал, чтобы не протухли. Ну, Володя взял, да в отместку за гвозди разрезал пакетик. Красочки все и поплыли по течению и мы с ними. Вот и все чудо.
Самый стойкий из нас оказался Серега. Тот всю дорогу орал: "Морская пехота не тонет!" И орудовал шестом на вахте красиво, как палицей. Только успевай уклоняться, чтоб в лоб не заехал. Чем-то он был похож на Криса из "Великолепной семерки". Такой же подтянутый, высокий, жилистый. Такие же холодные серые глаза и взгляд с прищуром. Одним словом - супермен-красавец. Не даром в него все девки сразу влюблялись. Гонял он их, как британский фрегат японские джонки. Но о девках позже. Прыти Серегиной на нас троих хватало и еще столько же оставалось. Он первым на привалах бежал костер разжигать, палатку ставить. И нас всю дорогу подгонял:
- Чего там ковыряетесь. Шевелись, шевелись!
Володька ему один раз сказал:
- Неугомонный ты человек, Серега. И когда ты от нашего плота отстанешь?
- Я отстану? А кто же тогда в этой глухомани ваши останки захоронит и молитву прочтет?
Вот такими шуточками они обменялись. Между прочим, глупые шутки. Однажды мы чего-то долго плыли, никак места подходящего не попадалось для стоянки. Берега крутые, скальные, зацепиться не за что. Вымотались вконец. Серега первый заорал: "Вижу отличный пятак!" Мы засомневались. Узкая полоска песчаная у самой воды, дальше скалы отвесные нависают. Крепко засомневались. Но Серега с ходу плот в песок вогнал и рюкзаки уже наши на берег выбрасывал. Поставили палатку, сухари последние пожевали (продукты к тому времени у нас уже кончились), легли спать. Колюня по надобности вышел и вдруг что-то стал нам орать, чтобы мы тоже выходили, да побыстрее. Не хотелось нам вылезать. Каждый в своем спальнике надежно устроился, но уж больно Колюня кричал жалобно. Выползли мы. Луна как раз над головой висела, освещала все, как прожектором. Колюня у подножия огромного камня стоял и вверх показывал. Мы вверх посмотрели. Оказалось, что это вовсе не камень, а ровная, гладкая скала, очень похожая на здоровенный кол. Так вот этот кол, высотой метров сто, как ракета боевая застыл, в Луну целился. Вот-вот взлетит. Красивое зрелище. Колюня нам теперь что-то внизу показывал. Тут мы разглядели, куда он пальцем тыкал, мурашки по спине забегали. В основании этого каменного истукана зияла трещина поперек. Трещина на глазах, примерно пальца на два, то сужалась, то расширялась. Видно было, как скала от ветра шатается, точно пьяная. Нашу палатку мы как раз под этой дурой поставили. Серега постукал по скале кедом, нагло заявил: "Ерунда. Еще 300 лет простоит". Мы с Колюней засомневались, но промолчали. Володька забрал свой спальник, отправился на плот ночевать. Там ему безопасней показалось. Ну и ругался же он: "Связался с кретинами... Продукты утопили, гвозди утопили, сами чуть не утопли. Придавит этим хреном каменным - плиты надгробной не надо. И это за свои же деньги. Козлы-ы-ы!" Мы, конечно, над ним потешались, нам весело, дуракам, пока было. "Пока" - это значит, пока время спать не подошло. А когда оно подошло, мы вдруг открытие сделали, что не спится совсем. Один Серега храпел, гад. Затащил нас на это поганое место и спал спокойненько. Мы с Колюней с боку на бок ворочались, к ветру прислушивались. И все об этой проклятой штуковине думалось...
Утром к нам в гости пастух-башкир пожаловал. Пришел на нас, вроде как на чудо посмотреть. Он нам все насчет скалы этой чертовой объяснил. По его словам, ее действительно черт строил, шайтан по-ихнему. Проклятое место. Местные жители даже под ней скот не гоняют, обходят за версту. Считается, кто под скалой ночь проведет, так тот в этом же году обязательно умрет не своей смертью. Говорил он это, а сам смотрел на нас, как будто мы уже покойники, и дело тут решенное и окончательное. Если бы мне кто в Москве такую хохму рассказал, я бы плюнул и растер. Но в дикой глухомани, со всех сторон горами запертой, почему-то убедительно такие легенды звучат. Тут надо быть совсем толстокожим, панцирь из броневой стали носить, чтобы в эту сказку не поверить. Мы поверили. Володя даже свою фразу коронную про деньги не сказал. Добили его окончательно шайтанские штучки.
Вот Сереге, тому все нипочем. Бодренько держался друг наш пылевлагонепроницаемый. Выпятил грудь колесом и покатил на башкира:
- Ты знаешь кто я такой?
Пастух струхнул, головой замотал:
- Ничего не знаю, не знаю.
- Морская пехота, слышал?
- Нет, нет, ничего не слышал!
- Шайтан знаешь?
- Шайтан знаю.
Серега ему шепотом, как бы по секрету:
- Морская пехота - тайный шайтан. Понял?
- Понял, понял, - башкир закивал, и так бочком, бочком в сторону от нас.
Серега заорал вслед, чтоб пастух слышал:
- Шайтаны! Терять нам нечего. Вперед на деревню! Пусть режут баранов и выставляют самогон! Устроим прощальный ужин!
И мы поплыли дальше. Что сказать, все-таки настроение он нам поднял, хотя и не надолго. Потому что, спустя время, опять всякие идиотские мысли в наши головы полезли, и мы уже больше не дурачились и не шутили. Плыли молча и никого не тронь, и ни к кому не подойди, иначе схлопочешь чего-нибудь себе неприятное. Вот в таком настроении мы весь день плыли. А к вечеру нам старик-охотник повстречался. Веселый старик попался, жизнерадостный, но неприятности наши выслушал серьезно, внимательно. Все головой круглой своей кивал сочувственно, потом сказал: "Знаю я эту скалу. Аютырнаги называется. "Медвежий коготь" по-русски. Я под ней много раз ночевал и живой. Видите?" Хлопнул себя по ляжкам, чтобы показать, какой он живой, и захохотал. И мы четыре балбеса засмеялись. Куда только наши страхи подевались?
- А насчет шайтана? - старик опять заговорил, - так он не каждого тронет. Вот послушайте, что вам расскажу.
И историю нам старик поведал. Между прочим, поучительная история. Есть в ней изюминка восточная, азиатская.
"...Решил шайтан людей испытать. Оделся в лохмотья, взял посох и побрел по дороге. Глядит, чайхана стоит. У дверей нищий милостыню просит, а сам хозяин в дверях стоит. Только хотел шайтан в чайхану зайти, хозяин его остановил:
- Куда лезешь, оборванец, пошел вон!
Шайтан ему:
- Да мне бы только посидеть с дороги немножко, да кусок хлеба пожевать. Видишь, голодный я.
- Бог подаст, убирайся, - сказал хозяин и дверь захлопнул.
Тогда нищий, что у порога сидел, подал ему черствую корку:
- На, поешь.
Взял шайтан сухарь, пожевал и пошел прочь. На другой день оделся шайтан в богатые одежды, три повозки добра всякого снарядил и опять в эту чайхану направился. Опять в дверях хозяин стоял и нищий у порога сидел. Как увидел хозяин богатого гостя, так согнулся перед ним: "Заходите, пожалуйста, гость дорогой, плов кушать, чай пить". А шайтан ему: "Я вчера здесь был, а ты меня прогнал. А теперь ты мне кланяешься. Выходит, ты не мне кланяешься, а одежде моей, глупый ты человек. Скоро сгорит твоя чайхана. А тебе, нищий, я три повозки добра привез". Но нищий так ответил ему: "Я не нем, не слеп и не глух. Каждый день над моей головой светит солнце. Зачем мне твои повозки?" И сказал тогда шайтан: "Не властен я над такими людьми!" - и удалился в царство свое".
Вот такую сказочку старик-охотник нам рассказал. Оставил нам две пачки "Севера", полбуханки хлеба черствого, пачку чая плиточного и удалился. Тоже, вроде, как в царство свое, лесное...
Вот с этого, пожалуй, и началось...
Помню, как приехали мы на Казанский вокзал и в нос ударили запахи большого города. Ничего не помню, а запахи остались: горелой бумагой пахло, капустой соленной, булочками сдобными, хлоркой, еще чем-то. Вот такой "натюрморт" запахов нас встретил. И что удивительно: намучались мы в этой Башкирии, в Москву рвались, а приехали и как-то тоскливо нам стало. Увидели Москву-реку, с детства знакомую, и подумали: "Вот теперь потечет наша жизнь как по руслу реки этой - мутной, прямой и спокойной. И будем плыть мы по ней на белом речном трамвайчике, смотреть на масляные разводы, на серую ровную стену гранитной набережной и вспоминать, как нас в этой дикой Башкирии мотало. Сломалось в нас что-то после похода этого. Правда, как потом оказалось не у всех, а только у двоих. Но мысль поначалу одна и та же нам четверым в голову врезалась: "Пора рвать отсюда куда подальше и поглуше". И рвать сразу, пока в тебе этот рывок еще существует, пока ты его своей рассудительностью не убил, пока вымерять не стал: что можно потерять, что найти.
Володька "3асвоижеденьги" откололся. "Надо в себя прийти", - сказал он. И я понял: с ним все ясно. Его плот намертво к причалу приковало. Колюня что-то насчет учебы все мямлил, все решал и решить не мог. Ну а мы с Серегой уже рвались в путь дальний, рюкзаки укладывали, вернее, не распаковывали. Правда, сначала для полной ясности в бюро вербовки сходили. Была такая контора на Дзержинской улице. Там один крепкий мужик долго наши паспорта и трудовые книжки изучал, потом предложил: "Есть Норильск. На три года. Комбинат строить". Серега ему: "А к рыбакам? Или плоты перегонять? Опыт у нас уже есть, - мне подмигнул. - Комбинатов-то и в Москве полно". Вернул мужик нам документы: "Привет, голуби!" И мы полетели. Плюнули окончательно с этого момента на все эти московские прописки и квартиры. Гори они на медленном огне в ясном пламени. Деньги на билет мы у ребят одолжили. Отдадим, когда на приисках разбогатеем. Уже пальцы наши по карте шарили и где-то в районе Сахалина замирали. Уже родители устали нас отговаривать. И нам оставалось только подхватить рюкзаки и сесть в подходящий поезд. Вдруг, в самый последний момент пришла новость: отряд комсомольцев набирают в Сибири железную дорогу прокладывать. Решили разузнать и в Горком пошли, так, на всякий случай.
В кабинет к начальнику очередь стояла приличная, человек семьдесят. И все на нас зашикали, когда мы прямо к двери рванулись. Особенно один длинный в очках возникал. Серега свои глаза серые прищурил, пообещал: "Щас выйду. Поговорим за углом". Этот в очках сразу притих, остальные тоже. Только девчонки продолжали возмущаться. Ну им Серега просто улыбнулся: "И вы в Сибирь, красавицы?" - "И мы туда же, красавец!" Больше нас никто не останавливал и мы в кабинет ввалились. За столом сидел человек, чуть постарше нас, лет тридцати. Я его почему-то сразу в восточные типы определил. Может потому, что лицо у него было смуглое. Рядом с ним сидел маленький, лысенький. Все глазки у него бегали. Серега им опомниться не дал, с ходу в атаку кинулся: "Что у вас тут творится? Кого набираете? Молодежь неопытную. Из них никто топора в глаза не видел. Ногу отрубит и не заметит". Восточный его остановить попытался: "Не так быстро, парни. Вы откуда?" Серега не сдавался, гнал свое: "Без строительных специальностей людей берете. Разве это дело? Я два года в стройбате пахал. Каменщик, плотник, штукатур, маляр, краснодеревщик. У меня отец, заслуженный строитель. Говорит: "Езжай сын. Стране помощь нужна". Какая же помощь от неспециалистов? Ущерб государству! Пора проконтролировать работу Горкома". Эти двое в себя потихоньку приходить стали. Восточный совсем очухался: "Так, с тобой все ясно. А ты где работал?" Это он ко мне. А я растерялся. Было отчего. На стройках я не вкалывал. В армии, в радиовойсках служил. Год в институте проучился, ушел, скучно. Мне-то что наплести? Тут Серега меня в бок кулаком пнул, как магнитофон включил. И меня понесло. Врал с ходу, что в голову приходило. Наплел, как летом свинарники и коровники воздвигал, как помогал колхозникам дороги по бездорожью прокладывать. "Ладно, - прервал меня восточный, - с тобой тоже все ясно". Я подумал: "Хана! Вытурят нас из этого кабинета, хорошо, если матом не обложат". О чем-то этот восточный с лысеньким пошептался и говорит: "Парни, я вижу, вы деловые, серьезные. Для поддержания порядка, надо организовать оперативный отряд. В отделе кадров оформляйтесь. Потом зайдете ко мне, я вам ключи от сейфа с личными делами дам. Отберете в оперкоманду тридцать надежных парней". Мы с Серегой чего хочешь ожидали, но чтобы так сразу нас взяли, да еще опергруппу доверили сколотить, это для нас была неожиданность полная. Я стоял растерянный, улыбался глупо. А Серега виду не подал. "Сделаем, - пообещал, - порядок будет".
В отделе кадров никаких у нас зацепок не случилось. Отдали свои документы и тут же нам выдали новенькую униформу, обычную, стройотрядовскую и пару наклеек. На одной выведено: "Байкало-Амурская Магистраль" с рельсом в разрезе. На другой - красным по белому "Московский комсомолец". Объяснили, что куда пришивать. Счастливы мы, конечно, в этот момент были, будто нам не в Сибирь ехать, а в круиз по Европе на белом лайнере. А чему мы так радовались? Все равно бы уехали если не с комсомольцами, так отдельно, своим ходом. Сами не знали, чему радовались. И, конечно, сразу понеслись доверие оправдывать. Получили ключи от сейфа с личными делами и засели за бухгалтерией в пустой комнатке. Полтыщи папок нужно было пересмотреть и отобрать надежных тридцать. В каждой папке фотографии, характеристики, справки разные. Поначалу тщательно просматривали каждую личность. Потом поняли, что и за неделю не управимся. Серега тогда предложил просто: отобрать всех, кто в десантных войсках служил или в морской пехоте. Я же хотел, чтобы пограмотнее народ подобрался: кто с десятью классами, кто с неоконченным высшим. Спорить не стали. К позднему вечеру отобрали пятнадцать десантников и пятнадцать "грамотных".
За три дня до отъезда направили меня в свой райком Гагаринский с учета сниматься. Там человек двадцать сидело девчонок и ребят, таких же, как и я, комсомольцев-романтиков. Инструктор меня в сторону отозвал: "Мы тут посоветовались, решили тебя назначить командиром района". И пока я эту новость переваривал, он так доверительно на ухо зашептал: "Посуди сам. Мы отправляем на БАМ семнадцать человек. Из них семь ребят и десять девушек. Среди ребят только двое с десятилеткой. Ты и Федя Мостовой. Больше некому". "Так пускай этот Федя и командует" - сказал я инструктору. "С ним порядок. Он твоим комиссаром согласился быть". А вечером, этого же дня меня еще и в бюро общеотрядное выбрали. Собрали в Горкоме весь отряд, все пятьсот человек, рассадили в актовом зале. Начали собрание. Я и вякнуть не успел, как проголосовали списком и все пятьсот, как один, взметнули вверх свои честные, мозолистые руки. Так я получил третью должность. Сережка меня утешать принялся: "Все, Витюха, открыт тебе путь наверх. Когда будешь в отдельном кабинете сидеть, возьми меня вышибалой!" А я себя по-другому утешал: "Ничего, до Сибири доберемся, а там с Серегой на прииски смоемся. Главное в поезд сесть". Собрание к концу подходило. Какой-то шеф райкомовский речь толкал. Интересная речь получилась, запомнил я из нее некоторые моменты. "Комсомольцы, - говорил он, - будет трудно. Вас будут бить кастетами, резать ножами. Но мы в вас верим. Знаем, что устоите... (и так далее)... Вы будете получать по семьсот рублей в месяц (средний заработок рабочего в 1974 году составлял где-то около двухсот рублей) но дело не в зарплате, а в работе. Я знаю, вы будете трудиться на совесть, потому что совесть... (и так далее)... Вы понесете культуру в отдаленные глухие районы нашей страны. Высоко держите марку "Московского комсомольца". Внедряйте... (и так далее)..."
За день до отъезда нас в ТЮЗе поздравляли. Артисты, писатели, поэты выступали. Опять всякие речи говорились: какие мы молодцы, какие мы патриоты. Особенно один дедушка запомнился, старенький. Еле до микрофона дошлепал, чуть не рассыпался по дороге. Вдруг этот дедушка, неожиданно для всех, заговорил таким бодреньким, восторженно-картавым голоском: "Комсомольцы! Я п’гидумал вам новое имя! Отныне в своих произведениях я буду называть вас не бамовцами, а байкало-аму’гцами!" И так он это выдал по-молодецки, с приплясом, что некоторые рты поразевали, а половина зала уже хихикала в кулачок. Ведь не все же мы там идиоты сидели, юмора еще не разучились понимать. Что касается меня, то слово это сокращенное "БАМ" мне сразу не по душе пришлось. Чем-то на пушечный хлопок смахивало. БАМ - и мозги по стенке. Могли бы что-нибудь поинтересней придумать. А то БАМ, БАМ! Бабаханье сплошное. Можно, конечно, переставить. Например так: АМБ. (Амур-Магистраль-Байкал). Но это на амбала смахивает, или еще хуже на амбу. Или, допустим МАБ. Тоже не то. Как не крути, остается только БАМ. Ну что же, БАМ так БАМ. Какое мне, собственно, дело? Не я эти названия придумывал, чего мне-то голову ломать?
*(Витьке, герою новеллы, и в голову не могло прийти, что слово это образовалось еще в тридцатые этапные годы и первоначально звучало так "БАМЛАГ").
В день отъезда, первого октября солнышко светило. Теплынь. Люди в рубашках ходили. В этот день Ярославский вокзал был похож на огромный муравейник. Муравейник бурлил, клокотал, волновался, словно в него горящую головешку сунули. Военный оркестр играл бравые марши, вроде "Утро красит", "От Москвы до самых до окраин". Дирижировал оркестром пожилой майор. Подтянутый, форма с иголочки. Руки его, как крылья стрекозиные порхали. Лихо держался. Настроение было, как на Первое мая или Седьмое ноября. Но мы-то уезжали, и какой-то другой музыки хотелось. Видно, и Серега это почувствовал. Он подошел к майору в перерыве между маршами. Майор как раз вытирал платочком шею вспотевшую. Серега сказал: "Товарищ майор, сделайте для души "Славянку"". И так он это сказал. Не могу передать, надо было слышать. Не как в ресторане кидают десятку и орут: "Вася, сбацай "Одессу"!" Сказал как равный равному, ну, как брату старшему. И майор понял. Молча одними глазами моргнул в знак согласия. Вскинул руки и... понеслась эта самая "Славянка" по всей площади Ярославского вокзала. И вот тут только я понял, что уезжаю далеко и, наверно, надолго и неизвестно, что там впереди меня ждет...
Загрустить надолго мне не дали. Наши ребята с Гагаринского ящики с книгами подарочными тащили. "Куда их?" И я понесся, сломя голову, место в вагоне искать "куда их". Разместили книги. Я в свой вагон побежал. Там ребята с нашего двора сидели, провожали нас непутевых: Ольга Чудо, Колюня-художник, Володька Засвоижеденьги, Психолог с сестрой Наташкой. Серега на гитаре им песню прощальную орал. Но тут с перрона закричали: "Оперативный отряд! На выход!" И я опять помчался куда-то. Оказывается, митинг начинался и надо было оцепление выставлять. Народ трибуну окружил. Стали выступать всякие деятели, но слышно было плохо, не смотря на микрофоны и усилители, - толпа гудела, плакаты развевались. И пассажиры и провожающие перемешались в этой толпе. Кричали "Ура!" Кричали, в основном, под команды корреспондентов и фотографов, которых собралось, наверно, больше, чем отъезжающих. Я не кричал. Если честно, не люблю я этого. Заору, когда захочется, а не когда команду дадут.
Митинг недолго продолжался. Все к вагонам потянулись и опять мне пришлось пробираться сквозь поток людской. Многие группами стояли, песни под гитары пели. Где-то гармошка пиликала. Оркестр опять "Славянку" заиграл... Не помню, как до своего вагона добрался. И тут команда прозвучала: "По вагонам!" И толпа ее эхом подхватила: "По вагонам... вагонам... гонам... нам..." Вокруг обнимались, целовались, плакали, кричали что-то напоследок через окна вагонные, уже завинченные к зиме. Вдруг наш поезд тронулся. Не помню, грустно мне было или весело. Скорее всего и то и другое сразу. Единственное что помню, это цветы на перроне кто-то обронил. Гвоздики белые в красных пятнах. Поезд уже скорость набрал, а я все о них думал. Так ведь и останутся лежать, пока дворник в урну не выбросит. Когда эти перроны подметаются? Наверняка утром. Кто же вечером подметает, на ночь глядя? Значит, будут эти гвоздики до завтрашнего утра лежать, сохнуть...
В поезде распределили всех по районам, и мы с Серегой расстались. Их Ленинский ехал в седьмом. Мой Гагаринский в четвертом. Со своими ребятами и девчонками районными я еще в райкоме перезнакомился. Колька Андреев, Сашка Серегин и Стасик - те вместе держались. Три друга неразлучных по общежитию. Шура Вологодский на верхней полке лежал, думал. Неразговорчивый парнишка, молчун. Девчонки, те своей стайкой порхали и все вопросами дурацкими меня доставали, вроде: "Командир, а какая следующая станция? ... Командир, а можно форму снять, в платье переодеться? ... Командир, а что сегодня на ужин? ... Командир, а сколько нам еще ехать?" Этот "командир" у меня где-то в районе носоглотки торчал, вот-вот чихать им скоро начну. От вопросов их бестолковых я, как мог, отбивался ответами шаблонными, вроде: "Следующая станция Сан-Франциско... а платье можно прямо на форму одевать, ничего страшного, даже теплее, но лучше без платья и без формы... а ужина сегодня не будет, его на завтрак перенесли... а ехать нам еще семьсот литров и все стаканами..." Короче, настроение им поднимал, как массовик-затейник в доме отдыха. И уж, конечно, завидовал черной завистью комиссару своему, помощничку, Феде. Таких невозмутимых людей я еще не встречал. Полное спокойствие и непробиваемость. Две вещи его только интересовали - футбол и литература художественная. Забрался сразу на верхнюю полку, в книгу ушел. Скажешь ему: "Федя, скоро Волгу проезжать будем. Сила!" А он в ответ: "Да, хоть Индийский океан, мне-то что?" Такой невозмутимый, все ему нипочем, ничем его не удивишь, не достанешь. Но именно с ним и вышла неприятность. Кажется, в Омске это случилось, не помню точно. Поезд встал, и нас, "посланцев-первопроходцев", в который раз встретили массовым митингом и криками "ура". Вообще-то на каждой станции крупной что-нибудь такое, в этом роде происходило. Поезд наш давно уже шел без графиков и расписаний. В Омске нас по особенному встретили. Тут даже Федя не улежал и на перрон смотался. На перроне трибуна самодельная, наспех сколоченная, и народ вокруг нее. Школьников с уроков сорвали. Рабочих, служащих на автобусах привезли. Школьники совали нам открытки с домашними адресами, чтобы мы писали им, как будем Сибирь осваивать и дорогу строить. Многие из нас смущались и правильно делали. Чего заранее авансы раздавать? Но не все такие попались. Вот Юра Каменев с нашего района. Здоровый верзила, двух слов связать не может, а зашел к нам корреспондент, все молчали, как партизаны, а Юра, вдруг, заговорил, да так складно. Корреспондент ему: "А зачем вы на БАМ поехали? Что вас побудило?" Юра ему: "Стране дорога нужна. Партия, наш старший товарищ, направила нас на эту стройку и мы, комсомольцы, не подведем. Будет дорога!" Корреспондент аж затрясся весь от возбуждения, будто рыболов, у которого осетр на простого червяка клюнул.
- А как вы понимаете, что такое подвиг?
- Подвиг, это когда забываешь о себе и отдаешь себя полностью тому, что тебе поручили и доверили. А дело нам поручили ответственное и доверие мы оправдаем.
Так он отвечал, наш Юра Каменев. А ведь только недавно признался нам, что жену в Москве по пьянке побил и сбежал от греха. Мы слушали всю эту туфту и глазами моргали. Когда корреспондент ушел, девчонки Юре бойкот объявили, перестали разговаривать. А мы пригласили в тамбур, морду бить. Он бы нас одним мизинцем всех раскидал, а тут испугался, замямлил: "Ребята простите. Сам не знаю, что на меня нашло. Простите..." И простили, конечно. Тем более он человек "пожилой". Ему уже двадцать семь стукнуло. Такой комсомолец со стажем. Я подумал, а если бы он корреспонденту всю бы правду выложил, обалдел бы корреспондент или нет? Скорее всего нет. В нашем поезде всяких чудаков хватало. Вон Гена Выборков, так тот открыто всем заявлял: "Еду за орденом!" Я ему при встрече всегда напоминал: "Ну что, Гена? Кому до ордена, а большинству до вышки?" Но он не обижался. Видно, твердо в свою звезду верил. Но я о Фединой неприятности рассказывал. В Омске в честь нас грандиозную встречу закатили: с оркестром, с флагами, с речами. Часа на два. Мы с Серегой даже в город успели сбегать, посмотреть. Но я уже не помню, что это за город. Так он похож на сотню других. С площадью вокзальной, с улицей центральной от вокзала, с трамваями и автобусами. Вот если бы в этом городе что-нибудь с нами случилось. Ну, например, побили бы нас, или от поезда отстали бы (да минует нас такая напасть, конечно), тогда город в памяти что-нибудь и оставил бы. Вот Феде Омск запомнится надолго, хотя он дальше вокзала и не ходил.
Когда митинг кончился, мы разошлись по вагонам и наш боевой эшелон, весь обвешанный лозунгами и красными лентами, как в старое доброе революционное прошлое, отчалил. Федя полез в чемодан за очередным романом. Откинул нижнюю полку, да так и замер в полусогнутой позе. Багажный ящичек был пуст. Две Фединых сумки и чемодан исчезли. Мы весь вагон обшарили, хотя и так было ясно - свистнули Федины шмотки. Да шмотки - ладно. В чемодане все Федины документы лежали! В первом купированном вагоне наши командиры ехали, корреспонденты с "корчагинцами" (несколько глубоких старцев, строивших с Николаем Островским узкоколейку), отдел кадров и два милиционера для порядка. Я к ним кинулся. Долго в их купе ломился. Наконец открыли. Хари помятые, дух, как из пивной перед закрытием. Выслушали они мое сообщение. Один сказал: "Бывает, бывает. На следующей станции позвоним в омское отделение. Там ребята шустрые, найдут ворюг". Другой ничего не говорил, только тускло так смотрел, видно еще не проснулся. Потом вдруг спросил:
- Чего там у вас случилось-то?
Но первый его в купе затолкнул и, как бы извиняясь, сообщил мне доверительно: "Перебрал зачуток. Немножко. Бывает". Протокол, правда, они составили и в Омск о происшествии телеграфировали. Федя и здесь повел себя до странности спокойно. Опять залег на верхнюю полку и на вопрос: "А как же деньги, документы?" ответил, усмехнувшись: "А хрен с ними. Сказали же нам, что мы по семьсот колов получать будем. Куплю себе дубленку, джинсовый костюм. А документы... А документы новые выпишут". Нет откровенно он мне нравился. Такой железный комиссар нашему району достался. Таких сейчас уже не делают. Мотался я со своими собачьими должностями по вагонам, как Фигаро. То по трансляции объявят сбор членов бюро, где комиссар отряда Стас Лисицын, тот самый, лысенький, объяснял порядок сбора взносов и требовал неукоснительно соблюдать "сухой закон". Только мы отсидим, отголосуем, опять собрание, теперь уже оперативной группы. И Семенов, командир отряда, тот самый, восточный, призывал крепить дисциплину, карать нарушителей, вплоть до изгнания "по тридцать третьей статье" *(33 статья КЗОТ. Фактически запрет на профессию, "волчий билет". С этой статьей трудно было устроиться даже дворником.) А тут как раз обед и надо бежать в вагон-ресторан, рассаживать своих районных ребят за столики и смотреть, чтобы путаницы не случилось. Суматоха сплошная. Но я еще к Сереге в седьмой вагон успевал сбегать, поболтать. С ребятами из его района познакомился. Да мы и не знакомились. Как-то все само собой происходило, без стеснения. Только поезд с Ярославского вокзала отошел, так подходи запросто к любому и заводи разговор и он тебя поймет и ответит. Все мы ехали в одно и тоже место. Всех нас одинаковые условия ждали. Все мы как бы одну судьбу на данном этапе разделили. А больше делить пока было нечего.
В поезде, который везет тебя на Дальний Восток, начинаешь понимать, что Восток он действительно не какой-нибудь там Таежный, или Океанский, или Синий, он - Дальний. Наши предки оказались мастаки на названия, смотрели в самую суть и поэтому смогли назвать вещи своими именами. А суть они понимали не из книг и разговоров, а из практики. Взял котомку и пошел на Восток. Месяц идешь, год. Вот он и становится Дальним и никаким другим. Я все это рассказываю к тому, что в школах мы все проходили географию и было раз плюнуть ткнуть пальцем в Европу, затем в Сибирь, провести прямую, немного пофантазировать и оказаться в нужном месте. Когда твой поезд в пути уже пятые сутки, и ты за это время успел набегаться взад-вперед по всем семнадцати вагонам. Наговориться, належаться, насмотреться в окно, как бежит земля то в одну, то в другую сторону. Потому что на ходу она бежит назад, а на стоянке вперед двигается из-за инерции глаз наших. Каждый это видел и знает. Мне другое открылось: если Восток назвали Дальним, то Россию справедливо будет назвать Долгой. Так и назвать: Долгая Россия. Есть в этом что-то общее от времени и от пространства. Да и звучит мягко, без резких гортанных звуков: До-о-олгая Россия...
Дни стояли ясные, сухие. На небе ни облачка. Тепло, как будто лето вернулось подразнить нас. Тяжело в такие дни в вагоне сидеть, даже в движущемся. Днем мы проскочили Иркутск. Там все обошлось без митингов. С перрона на нас люди удивленно смотрели: что это за орава такая из вагонов высыпает в одинаковой униформе, с наклейками и значками. Наверное, нас здесь за студентов приняли. Я слышал, как один мужичок поддатый говорил: "Студенты! Молодцы! Дайте покурить". Ребятам все равно было. Дали ему сигарету и никто не стал объяснять, кто мы такие на самом деле. Всем уже порядком надоело в поезде трястись. Скорее бы до места добраться. Но уже скоро. Только Байкал проехать, а там рукой подать до Сковородино. Так наша станция называлась, где мы должны были сойти.
Когда мы Байкал проезжали, темнело уже. Я вышел в тамбур покурить. Никого в тамбуре не было и я дверь открыл вагонную. Подышать захотелось. Вдали горы чернели. На них уже снег шапками белел и ветром с них тянуло. Я вдохнул и чуть с ума не сошел. Какая-то свежесть пронзительная, острая в нос ударила. Это ранней весной бывает, когда порыв ветра вдруг принесет еще холодный запах талого снега и только что обнажившейся земли мокрой. Долго я стоял в тамбуре с открытой дверью и дышал. Забыл про сигареты, только твердил про себя, чтобы никто не вошел и мой кайф не нарушил. Прямо, как алкоголик от этого воздуха пьянел. Поезд на высоту забрался и внизу Байкал светился каким-то дымчато-синим светом. И горизонт его смазывался, в небо незаметно переходил. Вдали баркасик шлепал крошечный. Две волны от него под острым углом расходились. На баркасике уже огонек зажгли. Я подумал: "Хорошо бы к рыбакам сейчас. Пристанет этот баркасик к безлюдному берегу. Разожгут рыбаки костер, скользких рыбин отборных из сети достанут, уху сварят. Заночуют тут же, на берегу. Под плеск волн увидят, как звезды в ночи зажигаются..." В этот момент кто-то в тамбур ввалился. Я дверь захлопнул. Кончилась моя лирика. А ввалилась троица наша неразлучная: Колька Андреев, Саша Серегин и Стасик. "Командир, - говорят, - предложение есть". "Случайно, не замуж?" Они даже не хихикнули. Смотрят на меня невинными глазами. Лица такие одухотворенные. Ну прямо крылья сейчас вырастут и полетят.
- Ну чего там у вас?
- У Шуры Вологодского день рождения. Надо сбегать.
- Куда сбегать?
- За этим самым.
- Так, - сказал я, - чокнулись. Вы что не знаете. У нас двоих вчера с поезда сняли за "это самое", по "тридцать третьей" турнули!
Тут они меня в три глотки убеждать принялись: "Мужики по глупости попались. Несли в открытую. Кто ж так носит? Надо сзади. За ремень зацепил, двое с боков прикрывают... Скоро Улан-Уде. В ресторане возьмем. Тихо, мирно посидим". Честно говоря задали они мне задачу. И не потому, что у нас строго с "этим самым" было. Пили же втихаря и не попадались. Те двое, действительно, в наглую бутылки несли и нарвались прямо на Семенова. Просто я не мог понять, зачем они меня об этом спрашивают. Могли ведь спокойно сами это дело провернуть. И не узнал бы никто. "От меня вы чего хотите? Чтобы я к Семенову за разрешением сходил, а у Лисицына печать поставил?" Насупились: "Ты, вроде, с нашего района. Девчонки сказали, чтоб командир в курсе был. Ты не бойся. Если что, мы на себя возьмем". "Ладно, - сказал я, - сбегаем. Только не всей капеллой. Я со Стасиком в ресторан зайду, а вы за атасом последите". Так этой ночью мы нарушили "сухой закон".
Сковородино оказалось маленьким районным городком. Местные жители называли свой город просто "Сковородкой". Так, примерно, и говорили: "Ты в Сковородку? - Я тоже". Или: "Чего я в своей Сковородке не видал". Но для нас это было пока Сковородино, станция, где мы выгрузились из поезда и, опять же после митинга, погрузились в автобусы. Теперь нас повезли на Север в сторону Алдана. Об Алдане я слышал. Знал, что там золото добывают. К золоту я равнодушен. Можно, конечно, найти самородок, но что с ним делать? В милицию сдать? Зачем тогда искать? Я бы его в черный нитролак покрасил и потомкам оставил. Вот они удивятся, найдя его. Подумают, что за чудак в старину жил? А может и не удивятся. Может к тому времени они сами будут самородки нитролаком закрашивать. Кто их знает? Дорога по сопкам виляла, то в прямую ложилась. Редкие поселки мелькали с названиями красивыми: Соловьевск, Джелтуллак... Тоже, наверное, построены, благодаря желтому металлу. Солнце светило, опять же как самородок полированный. Деревья мелькали, в основном лиственницы. Они уже пожелтели, но пока не осыпались. Я и не знал, что это лиственницы. Всегда думал, что лиственница, значит листьев полно. Никак в голову не могло прийти, что это елка, только с мягкими иголками пушистыми. Где-то в этих лиственницах остановилась наша автобусная колонна. Все по деревьям и кустам разбежались. Я тоже помчался, но не из-за того, что приспичило. Просто не терпелось на тайгу взглянуть. Порядочно я по лесу проскакал и вдруг на речушку лесную вышел. Вода черная, прозрачная между камушками журчала. Я нагнулся, попил. Ничего, холодная. И пахла она дубом, будто кто-то в ней дубовые бочки морил. Автобусы где-то вдали загудели, народ созывали. И я помчался назад.
Только под вечер мы в Тынду прибыли, на наш конечный пункт. Поселочек этот в долине, чуть на возвышении раскинулся. Полсотни домиков деревянных спускались к речке коричневой с названием непонятным - Геткан. Сопки вокруг на ежиков похожие, потому что утыканы деревцами острыми, как иголками. Полная Луна, одинокая в синеющем небе повисла. Вот и все богатство местное...
Разместили нас в вагончиках железных. За месяц до нашего приезда место под сопкой расчистили. Поставили их в четыре ряда по двадцать штук в каждом. Мы с Серегой опять разминулись. Нас по районам расселяли и в разных вагончиках поместили. Жаль, конечно, но мы не особенно переживали, при случае поменяемся. А вагончики хорошие. Как заходишь, так сразу тамбур маленький, где можно одежду рабочую скинуть. Затем отсек небольшой - кухня со столиком и лавочками по краям. Дальше спальня: пять коечек внизу, одна наверху. Стены пластиковые, под дерево. В стену ящики вмонтированы для одежды. Уютное помещение. Шура Вологодский сразу на верхнюю полку полез. Да мы и не претендовали на нее. Это ведь не в поезде ехать, тут нам придется не одну ночь провести. Я рядом с Федей Мостовым лег. Ну а троица наша неразлучная тоже рядышком друг к другу. Они уже успели в магазин сбегать. Бутылку рассматривали. Таких еще не видели. На бутылке наклейка "СПИРТ ПИТЬЕВОЙ. 95 ГРАДУСОВ. ЦЕНА 9 РУБЛЕЙ". Я не удержался: "Опять что ли день рождение?" Они и глазом не моргнули: "Новоселье, святое дело. Не обмоем жилье, может стихийное бедствие случиться. Вдруг в вагон молния шарахнет?" "По мозгам вам сейчас эти "95 градусов" шарахнут", - подумал я. А потом плюнул. Разве можно этого змея зеленого удержать, если он в наших генах бродит. Тут любые указы и законы бесполезны. Разве только чем заменить? Чем-нибудь высоким и чистым. Но, как Серега скажет: ""Чистого" сейчас нет, а "высокое" слишком дорого стоит!" Шура Вологодский, молчун наш, неожиданно сверху голос подал: "95 градусов стоит девять рублей. Один градус стоит девять копеек". И опять умолк. Мы на него уставились. Он лежал, в потолок смотрел и, видно, уже о чем-то другом думал. Федя пальцем у виска покрутил с присвистом. Колька Андреев ему посоветовал:
- Ты, Федя, его не трогай. Шура у нас человек нервный. В про
шлом году стаканом мне в голову заехал.
- Ну и как?
- Обошлось, как видишь.
- Вижу, - усмехнулся Федя, - вижу, что попал в палату душевнобольных. Ладно, не расстраивайтесь, я у вас санитаром буду.
Тут Стасик запричитал: "Кончили, кончили, давайте разливать. Время уходит". Обмыли мы вагончик. Выпили за то, чтобы без стихийных бедствий у нас обошлось. Пили с опаской. Дверцу на всякий случай захлопнули и ключик не забыли повернуть.
На утро все поднялись рано. По трансляции объявили сбор отряда у радиоузла. Один вагончик специально под радиорубку оборудовали. И оттуда то музыка, то команды, то новости неслись. Два репродуктора на деревьях висели. Это для тех, кто на улице. И в каждом вагончике по громкоговорителю - для тех, кто внутри. Грустно нам сделалось, разочаровались малость. Думали, приедем, высадят в глухой тайге, палатки поставим и понеслась. А тут модерн, комфорт, сервис. Даже туалеты деревянные за вагончиками культурно в рядок стояли.
Собрали нас у радиоузла и стали по бригадам распределять. Суматоха поднялась, как на толкучке. Оказывается, только три бригады лесорубов сколачивают в лесу работать. Остальных - в штукатуры, в каменщики, в плотники. А всех ведь в тайгу тянет. Все, конечно, в лесорубы кинулись. И я в этой толпе заметался, пока меня Володька Степанов не окликнул. Он в нашем оперотряде числился из бывших морских пехотинцев. Теперь его бригадиром лесорубов назначили и он обо мне вспомнил. Только он меня в свой блокнотик записал, как Серега из толпы вынырнул. "Витюха, - заорал, - я нас к Лукичу в лесорубы определил". Извинился я перед Володькой, объяснил: "В разных вагончиках с братом живем, хоть работать вместе будем". Я забыл сказать, что нас с Сережкой еще в поезде все за братьев посчитали. Мы не стали разубеждать. Братья, так братья. Даже лучше так. Правда некоторые с вопросами лезли. Фамилии-то у нас разные. Но ведь и сводные братья бывают, и молочные, и названные, и двоюродные. Мы остановились на сводном варианте.
В этот день мы не работали. Получали пилы, топоры, бруски наждачные. Две бензопилы "Дружба-4" нам на бригаду выделили. Еще что-то получали: телогрейки, штаны ватные, сапоги резиновые, рукавицы брезентовые и утварь всякую хозяйственную: баки для воды, чайники, кипятильники, обогреватели электрические, ведра, тазы. День выдался базарный и на тайгу мы только издали поглядывали, как она по сопкам стелется. Вечером в клубе тындинском собрание состоялось. Клуб приличный отгрохали. Его отряд "17 съезд" возводил. Они раньше нас на пол года приехали, но уже успели кое-что построить. Рядом с клубом два пятиэтажных дома высились и несколько щитовых общежитий барачного типа стояли. Неплохо ребята поработали. Собрали нас по поводу заключения контракта. Надо было договор на три года подписывать и голосовать за него оптом. Здесь загвоздочка вышла. Один прораб выступил и сказал, что дело это добровольное - можно подписывать, а можно и нет. Сизов, начальник нашего СМП (строительно-монтажного поезда, так теперь наша организация называлась), возмутился. Тут же на сцене принялся с прорабом спорить. Прораб доказывал, что рабочим доверять надо. Сизов кричал, что ему рабочие нужны, а не летуны. И к нам обращаясь, пообещал: "Кто подпишет соглашение, получит подъемные в размере двухсот рублей, 40% колесных и 100 рублей косыгинских". Эти деньги, как нам объяснили, товарищ Косыгин подарил отряду из своих личных сбережений. Все сразу "ура" принялись орать и тут же на сцену по одному выходили и договор подписывали. Я тоже свою подпись под бланком поставил. На бланке значилось: "Транспортный рабочий второго разряда". Сокращенно ТР-2р. После собрания ко мне Серега подошел:
- Подписался?
- Ага.
- Ну и дурак.
- Почему?
- Повязали тебя этим договором.
Серега с сочувствием посмотрел на меня. Больше ничего не сказал. А я его ни о чем и не спрашивал. Мало ли что у человека на душе. Пошел в кассу деньги получать.
Я помню первый день, когда нас в тайгу повезли работать. Мы ехали в стареньком ЗИЛ-137. Пыльный кузов был крыт брезентом, но в нем дыры просвечивали и лучи из этих дыр ровные били, словно зайчики из зеркальца. Я сидел с краю на откидной лавке, у самого борта. Подбрасывало нас по неровной дороге, как мячики теннисные. Я все в дырочку в брезенте смотрел. Солнце ярко светило и синева была поразительная, неземная. Может, казалось это из-за контраста, ведь в кузове темно было. Не знаю. На небе чистом луна висела, прямо над сопкой желто-коричневой. Рядышком они висели две светилы небесных - ночная и дневная. Ехали мы недолго. Сразу на окраине Тынды просеку предстояло рубить. Выпрыгнули из машины. Все для нас в диковинку. Багульник зарослями раскинулся. В Москве на переходах его по полтиннику продают за три веточки. Вот он, миленький, растет никому не нужен. Болото под ногами в рыжих кочках. По мху ступаешь как по паралону. Нам объяснили: провалиться в болото нельзя, даже если очень захочешь. На метровой глубине лед лежит и зимой и летом - вечная мерзлота. Вода в болоте прозрачная, как в горном озере. Можно пить ее спокойно, не отравишься. Голубика растет величиной с вишню. Полно ее здесь. Издалека даже кажется, что дымчато-голубой туман над болотом завис. Недолго мы красотами любовались. Работать пора. Это справедливо. Мы сюда не туристами приехали. Нас за шесть тысяч километров вкалывать сюда привезли. Ну что же... поработаем...
Красиво падает дерево. Сначала, как в замедленном кино, потом, как в немом. Топор входит в ствол, все равно, что в масло сливочное. От первого удара вздрогнет лиственница и с нее иголки желтые сыпятся прямо за шиворот. Спина чешется, но ты машешь топором, будто маятник заведенный, почесаться некогда. Потому что великое это слово "азарт". Дорвались ребята до тайги! Только слышно отовсюду: "Атас! Атас!" Это значит, кто-то последний удар нанес и дерево валится. А валятся они в разные стороны и твоя голова на все 360 градусов глобусом вращается. Вдруг долбанет? Лучше об этом не думать. Вот и твое дерево падает, и ты орешь: "Атас!" Следующее рубишь. За пять минут мы эту премудрость лесорубскую освоили. Показали нам пикетные столбики. Отсчитали ширину - двадцать шагов в одну сторону, двадцать в другую, зарубки на деревьях сделали, сказали: "Вперед!" И мы дали вперед. Не было в нас ни злости, ни алчности, ни одержимости. Просто дали в руки топор, сказали: "Руби!" А мы же городские ребята. В нас сила убойная в потенциале сидит, что порох сухой. Никуда мы еще этот порох разбазарить не успели: ни на женщин, ни на водку, ни на зрелища. Как саранча, вырубали все подряд. Березка. Бам! - нет березки. Кустик багульниковый. Бам! - нет кустика. Сосенка? Хорошо. Бам! - нет сосенки. Оттаскивай! К вечеру все тело ломило. Руководство за голову схватилось. Двойную норму ребята сделали. "Ай да комсомольцы! Ай да молодцы! Не ожидали. Не ожидали".
Месяц мы рубили, словно заведенные. Мысленно подсчитывали: сколько в первую зарплату получим и кто чего купит. В магазинах тындинских, в автолавках всего полно: шапки заячьи китайские "Золотой ярлык", дубленки французские, магнитофоны кассетные, унты, гитары, полушубки на любой цвет: коричневые - монгольские, белые - военные. Но полушубки не нужны. Нам черные выдали бесплатно, как спецодежду. Потирали мы руки и глаза наши поблескивали. Потому что энтузиазм энтузиазмом, а когда за это еще и платят, тоже неплохо. Просеку, которую плановый отдел на три месяца рассчитал, мы за месяц вырубили. В первую свою получку получили по 170 рублей. Это вместе с коэффициентом 2,1 и тридцатипроцентными колесными. То есть если бы мы в Европе работали, нам бы заплатили рублей по 80. Это за 300% плана? Вот когда мы речь шефа райкомовского вспомнили: "...вы будете получать по 700 рублей, но дело не в деньгах, а в работе..." Конечно не в деньгах. Но если работал, платить-то надо. Мы ведь не заключенные. С нами государство договор оформило. Работа сдельная. Сколько нарубил, столько получил. Не могли же мы 80 рублей за 300% плана заработать. Ошибка! Подумали мы, решили к начальнику СМП Сизову сходить, выяснить в чем дело. Тот на нас накинулся:
- Совесть у вас есть? Вы же комсомольцы! Романтики! Добровольно сюда ехали. Что заработали, то и получили.
- А нигде не написано, что комсомольцы должны бесплатно работать.
- Это кто сказал? Выйди сюда!
Это Серега сказал, я слышал. Но Серега молчал. Я бы тоже не стал вякать. Сизов тертый калач. Он всю нашу психологию детскую назубок знает. Даром что на четырех стройках работал. "Ладно, мужики, поговорили, расходится пора". Это уже наш бригадир дорогой, Лукич предложил. И мы разошлись, как в том анекдоте, когда мужики собрались своего барина убивать за то, что он их морит. Толпой в усадьбу ввалились, с топорами, с вилами: "Барин, выходи, убивать будем!" Вышел помещичек в халатике. Почесал свою грудь волосатую: "Вы чего, мужики?" Мужики молчат. "Чего, мужики?" Потоптались мужики: "Чаво, чаво? Да ничаво!" И разошлись. Так и мы, примерно, разошлись. Духу не хватило права качать. Зато на бригадире нашем отыгрались: "Ты наряды сдавал? Ты проверил, как их закрыли? Чем ты раньше думал? На хрен нам такой бригадир!" С ходу мы его переизбрали. Кого на его место? Все на меня посмотрели: "Давай, Витюха. Ты у нас в бюро, представитель власти". Я не отказывался. Злость внутри чувствовал. Казалось мне тогда, что я всему начальству головы поотрываю, но правды добьюсь. На следующий день нас повели на новое место. Надо было яму на просеке копать под фундамент. Я все расспросил у прораба: и какие расценки, и по какой категории грунт примут. Вечная мерзлота под нами. Ее отогревать сначала надо, потом копать. Или сразу взрывать аммоналом. Но мы не взрывники. Мы ТР-2р. Придется отогревать. Это значит надо сухие бревна под костер заготовить. Заготовка бревен в наряд не входит. Записали нам грунт как скальный, по высшей категории, 18 кубов. Как раз по полтора куба на человека приходится. Лес мы порубили, как в песне: "Порубили все дубы на гробы". "Теперь яму копать будем, могилу братскую. Все в нее так и ляжем", - это я пошутил. Но прораб серьезный попался, шуток не понимал. "Такое вам задание на сегодня. Приступайте". И удалился. Я предложение выдвинул: до обеда все сделаем, домой пойдем. Ребята поддержали и мы приступили. Одни костер разжигали, хворост таскали. Другие, кто кайлом, кто ломиком эту землю заледенелую отковыривали. Костры разгорелись. Мы угольки в сторону, полштыка лопаты снимем, опять угольки в ямку. Пошло дело. Без перекуров, без разговоров к обеду яму выкопали. С чистой совестью отдыхать пошли. По дороге нарвались на начальство. На Сизова, на командира Семенова, на инженера главного. Они обход делали.
- Вы откуда? Кто бригадир?
Я смело вперед вышел:
- Я бригадир.
- Почему бригада самовольно покинула место работы?
- Потому что работу сделали, отдыхать идем.
Семенов что-то на ухо Сизову нашептал. Я понял: про меня что-то.
- Вы, сознательный комсомолец, разве не понимаете, что у нас в
стране восьмичасовой рабочий день! Что за самоуправство! Быстро на рабочее место!
Крутой мужик Сизов, деловой. Но мы тоже уже не пешки.
- Бригада идет отдыхать. Дневная норма выполнена за четыре часа.
И я пошел, не оглядываясь, а сам аж похолодел внутри, что если ребята останутся, не пойдут. Но они пошли. Серега за мной, потом остальные тихонечко. Эти трое нам вслед молча смотрели...
На этом мое бригадирство кончилось. Всего четыре часа я им побыл. Ни за какие блага меня теперь на эти должности не затащишь. После меня Сашка Серегин неделю побригадирствовал. Тоже его погнали. Потом еще кто-то. И, наконец, Витька Силантьев пришел. О Витьке разговор особый. С Витьки Силантьева и началась наша бригада. Она, как бы заново родилась. Некоторые ушли. Новые появились. Сам Витька - парень не промах. Усищи черные, прямо князь восточный. Здоровьем тоже не обойден. И за словом в карман не лазил ни в свой, ни в чужой. Мог и послать подальше, мог и смолчать, смотря по обстоятельствам. Он быстро с руководством СМП сумел разобраться. Славы не надо, почет ни к чему. Платите по справедливости - любую работу в самый короткий срок будет сделана. Стали нас в прорывы кидать. Витька аккордные наряды брал. Мы, как пчелки ишачили, но зато и зарабатывать прилично стали. Рублей по триста в месяц выходило. Правда, начальство нас сразу в рвачи зачислило: "Вы не комсомольцы, вы за деньгами приехали". Витька им шуткой отвечал: "И за энтим самым тоже". С техникой нашу бригаду обходили. В основном все работы вручную велись. Другим бригадам, которые разные соцобязательства на собраниях брали, и технику подкинут и объект попроще. Все равно им за нами не угнаться даже с техникой. Потому что у нас - костяк. Костяк - это работать до отказа. Закурил - курят все. Друг друга никто не дергает, каждый делает, что может. Отстал, остальные подойдут, помогут. Работящий у нас народ подобрался, но также и языкастый. Палец в рот не клади, руку откусят. Вообще наша бригада с прозвищ началась. Витьку Силантьева за его рост, вес и положение "Бугром" окрестили. Ирину, повариху нашу, в Ирен переименовали. Чтоб ей не было обидно, Вовку Волонского - в Вольдемара. Не бригада, а кабачок "12 стульев". Еще лучше 12 апостолов. Вернее II апостолов и одна повариха. Я однажды борщ Иренен похвалил: "Балдежь!" И прилипло. "Вон Балдежь идет, сейчас балдеть будем", или просто "Балдежь, здорово живешь!" С трудом от этого прозвища отбился. С неделю пообижался, отцепилось. Не скучно нам было друг с другом, оттого и работа заладилась. Что касается денег. К нам на просеку зарплату на вездеходе привозили. Подходили мы к вездеходу, в ведомости расписывались и совали эту пачку рублей в карман телогрейки. Никто их не пересчитывал. Не купил я себе ни машины, ни дубленки. Гитару купил, свитер двойной вязки и торбаза эвенские, на унты меховые похожие, только легкие.
Редкое воскресенье выдалось. Никто не звал на воскресник. Солнышко светило и морозец утренний инеем землю тронул, посеребрил каждую травинку, каждый листик, каждую иголку - никого не забыл. Хорошо в такой день на сопку залезть и побродить там на вершине, погулять. Или на Геткан смотаться, хариусов половить. У Сереги сеть есть небольшая... Никуда я в это воскресенье не попал. Ни на сопку, ни на речку. Прибежал Федя Мостовой: "Новость слышал? Вечером с "17 съездом" в футбол играем. Ты в бюро спортсектором заведуешь, пойдем команду набирать". Накрылось для меня это воскресенье. Полдня мы по вагончикам с Федей бегали, команду собирали. Еще полдня наши орлы тренировались на полянке, сыгрывались. Я за это время успел плакат нарисовать "Все на футбол!" Для верности по трансляции то же самое объявил. Не нашлось дураков за два километра на стадион тащиться, за наших соколов поболеть. К шести часам закончили тренировку. Сели, покурили на дорожку, двинулись. Мы с Федей чуть приотстали. Федя уже весь в игре был, болтал не переставая: "Команда у них дохлая. По центру Саню поставим. Саня в "Торпедо" за второй состав выступал. На Саню играть будем. Мы их на контратаках поймаем. Я тебе покажу "финт Месхи". Это когда набегаешь на мяч, делаешь вид, что мимо хочешь пробежать. Защитник идет на тебя. Ты в это время сам идешь в одну сторону, защитник идет на мяч. Делаешь скрытый удар - мяч летит в другую. Оббегаешь защитника. Он не успевает развернуться и оказывается у тебя за спиной. Или еще один финт..." Я не слушал. Вернее никак не мог понять кто кого оббегает: то ли мяч защитника, толи защитник мяч. В голове беготня сплошная. Но умную рожу делал. Нельзя же Федю перед матчем расстраивать. Так, под Федин треп, мы незаметно до стадиона дотопали. Стадион - громко сказано. Обычное поле у моста тындинского, с двумя воротами по краям. Ворота из жердей ошкуренных сколочены. Поле глинистое, кое-где травинки выглядывают. Главное, чтоб мяч в речку не залетел. Лови его там... Противники нас уже дожидались. Ничем они не отличались от нас. Такие же ребята в телогрейках, некоторые в бушлатах армейских, ни слабее, ни сильнее. Руки друг другу пожали. Скинули ватники, свитера. Тут все ахнули - у Феди настоящая футболка с номером и эмблемой. Где он ее раздобыть успел? Вещи-то его в поезде свистнули. Наверно, выменял у кого-нибудь, а может по почте прислать успели. Началась разминка. Попинали мячик ногами, почеканили. Ворота попробовали - не развалятся? Нет, вроде прочно. Мяч на середину! Свисток. Начали! Я не играл. Не хотелось. Меня тогда боковым судьей определили. Флажок дали, чтобы я им размахивал, когда мяч за боковую линию выйдет. А где боковая линия на этом поле, я понятия не имел, а спрашивать не солидно. Минут пять я бегал взад вперед, даже согрелся немного. Потом перестал бегать. Толка от меня никакого. Все игрой увлечены, никто на меня внимания не обращает. Да и на основного судью тоже. Я тогда к реке пошел. А по реке льдины плыли!!! Я сначала не поверил глазам своим. Какие льдины? Осень. Ноябрь! Но они плыли. Тонкие такие, прозрачные. Как будто где-то здоровенную витрину вышибли и стекла в речку бросили, а они вдруг поплыли. Сзади крики и вопли раздавались. Кто-то кому-то гол забил и спор вышел. Я не слушал. Смотрел, как льдины о каменные быки моста ударялись. Некоторые кололись. Некоторые в сторону отплывали. Я еще подумал тогда: "Прямо, как люди со своими переживаниями. Попадется такое переживание на пути, такой столб каменный. Одни наскочат, расколются, так что от них мелкие кусочки останутся. Их уже не соберешь, не склеишь. Другие наоборот - чуть прикоснутся, дальше поплывут вместе с мелкими осколочками. А потом? Потом они на перекате застрянут. Маленькие-то проскочат, а большие на мелководье засядут. Что же дальше? А дальше и те и другие в воду превратятся. Ерунда получается..." И мне надоело об этом думать. Вечерело. Мороз незаметно усиливался и воздух потихоньку звенеть начал. На том берегу, в домиках свет зажгли. Огоньки светились ярко, словно отполированные. Хорошо мне было. Холодно, правда, немного. Вон из-за лысой сопки первая звездочка выглянула, яркая такая. На голой сопке одинокое деревце на вершине шпилькой торчало. Я помотал головой, глаз прищурил и поймал эту звездочку так, что она как раз на верхушке этого дерева оказалась. И деревце стало не таким одиноким, и сопка уже не лысая. Со стадиона крики доносились: "Саня, Саня - пас! Федя, на мяч играй! Беру, беру!" Не интересна мне эта игра. Не потому что я к играм равнодушен. Люблю смотреть, как дети в футбол играют. Все у них есть: и промахи обидные, и слезы настоящие от подножек, и сами себе они судьи. Я помню как в детстве играл, знаю. Может поэтому и сейчас отказался - как в детстве играть не смогу, а как взрослый еще не научился. А может и стоило попробовать? Но теперь уже поздно. Стемнело совсем. Кончилась игра. Раздолбал нас "17 съезд" в пух и прах, под сухую. 6:0!
"Здорово, братишки! Извините, что редко пишу. Время прожорливо, а человек, говорят, еще прожорливей. Вы уж не обижайтесь. Как у вас там с осенью? Не залило еще столицу? Не утонула? У нас осень в полном разгаре - минус двадцать всего. Работаем с Серегой лесорубами. Рубим лес. Кругом все в красках: тайга, сопки, восход, закат, иней, огромные звезды и совершенно чистое небо. Живности всякой навалом. Олени бегают. Глухари летают. Серега сделался заядлым охотником. Слава небу, не убил пока никого. То что пишут о нас газеты - вранье. Вчера ночью тушили пожар. Горел растворный узел. В газете "БАМ", которая пишет все о нашей стройке - ни слова. В праздники у нас в отряде погиб один человек. Погиб нелепо - скончался от перепоя. Похоронили его, тоже нелепо. Выдолбили яму в вечной мерзлоте, положили туда гроб, забросали землей. Земли мало. Холмика нет. Пришлось копать в другом месте, насыпать холм, чтоб могила не сравнялась с землей. Спасибо вам за ноябрьские поздравления. Мы с Серегой вас не забываем. Приедем - задушим всех в объятьях. Ваш Витька".
Жизнь наша протекала в вагончиках без колес. На служебных вывески: "Библиотека", "Радиоузел", "Начальник СМП", "Комитет ВЛКСМ", "Отдел кадров". На жилых номера белой краской выведены. Но надоели нам эти номера. В самом деле, не в лагере же живем. Надписи всякие на вагончиках стихийно появляться стали, даже изречения целые: "Стабильные", "Матросы". И такие попадались: "Нет Моитекки и Капулетти, есть Ромео и Джульетта", "Живем эпохою", или просто - "Заходи друг". Я на нашем вагончике такую надпись намалевал: с одной стороны по латыни "Дум спиро, спэро". С другой перевод: "Пока дышу, надеюсь". Ребята со мной согласились. Что-то в этом изречении было такое, к местной жизни подходящее. Сережкин вагон так под номером 63 и оставался. Ничего они не стали на нем писать, выдумывать. Я часто к нему в гости заходил, к брату своему "сводному". И в это воскресенье памятное у них политическое убежище попросил, чтоб меня опять куда-нибудь не запрягли, как в прошлое. Запросто могли. За эту неделю подморозило так, что самое время с "17 съездом" хоккейный матч проводить. Реванш за проигрыш брать. Утречком, пораньше я в 63 вагон ввалился. Ребята как раз чай пили. "Проходи, садись", - Васька сказал. Васька здесь за главного, хотя его никто и не выбирал. Просто само собой так вышло. Он, действительно, был старше нас всех и повидать успел многое. На стройках с четырнадцати лет работал и по стране его помотало. Ребята потеснились, я за столик сел. Чаю налили. Как раз я напротив Васьки оказался. Красивый парень Васька. Волосы светлые, длинные, волнистые назад зачесаны. Лоб открытый, с морщинками вдоль. Борода и усы белые, как у Деда Мороза, хотя просто так кажется, потому что лицо слегка загорело. Чем-то он на древних предков наших, на славян походил, каких на картинках рисуют. Глазами своими синими он так медленно поводил, не спеша. Не зыркали они у него, как у других. Сидел ровно, голову прямо держал. Не то, что Колька Десант. Тот совсем другой: коренастый, руки большие, крепкие. На стол всей грудью навалился, чай прихлебывал - вагон дрожал. Братья Гавриковы молча сидели. Два брата-близнеца. Тоже здесь друг за друга держались, вроде как мы с Сережкой. Еще Володька Радист сидел. Длинный, как слега. Мы его Радистом прозвали, потому что он нашим радиоузлом заведовал. В данный момент он свой боевой пост на Юру Каменева оставил. Долго Юра за ним ходил, клянчил, чтоб разрешил объявления передавать. Уломал Володьку. Вот теперь мы голос Юры в громкоговорителе слышали. Он концерт по заявкам передавал: "По просьбе девочек из 38 вагончика передаем песню "Надежда". Поет Анна Герман". Анна Герман запела "Надежду". "А ничего ты его поднатаскал. Прямо Левитан", - Васька сказал. Володька отмахнулся. Видно, надоела ему вся эта радиомеханика. Конечно надоест. Днем на просеке намахаешься, а вечером нагрузка комсомольская, в радиорубке торчать. Кончилась песня. Юра опять заговорил: "По просьбе ребят из Красногвардейского района мы поздравляем с днем рождения Лену Козлову и передаем английскую песню на стихи и музыку..." Тут Юра запнулся и по слогам выдал: "ДЖОНА ЛЕНИНА И ПОЛЯ МАКАРКИ". Мы так и легли. Володька с места сорвался: "Ну м...к! Ну м...к!" Под наш хохот из вагончика выскочил, в радиорубку помчался. Мы представили, как он сейчас Юру долбать будет. Потеха. А если серьезно разобраться, то Юра не виноват. Это ему кто-то из "грамотных" записку с пластинкой сунул. А у парня семь классов и ремесленное. Тут по-русски-то научиться без ошибок читать. Что об иностранном говорить? Только мы отсмеялись, Саня пожаловал. Он в Васькиной бригаде бригадир. У них бригада стропальщиков, машины разгружают. По всей справедливости Ваське у них бригадирствовать, но Саня человек партийный, на собраниях выступать любит, обязательства всякие давать. Его Семенов сразу и выдвинул. Но все равно негласный вожак у них Васька. Весь КЗОТ назубок знает. Поэтому все ребята сначала к нему, что он скажет. А как он скажет, так и выходит. Сане бы отказаться от должности в пользу Васьки, но, видно, долг коммуниста заставляет в передовые ряды рваться. Саня в дверях топтался. Васька ему:
- Заходи, начальник, садись. Чаю попьем.
Саня сел на Володькино место и Васька его с ходу учить стал.
- Вот ты вчера среди ночи нас поднял. А какое ты имел на это право?
- Вась, так аврал. Груз пришел срочный.
- Если срочный, должен был оформить аккордным нарядом. И еще в субботу! Суббота у нас в стране выходной.
- Так субботник объявили.
- Мало ли что им в голову взбредет там объявить. Ты бригадир. Должен был объяснить начальству, что если люди выходят в незапланированную ночную смену, их об этом за 24 часа предупреждают. А ты орать стал. Панику поднял, разбудил всех. Люди устали. Для чего им ночь дается? Чтобы отдохнуть, сил набраться перед рабочим днем. Какой ты, к шутам, бригадир, если людей не жалеешь. Член ты партийный, а не бригадир.
Так, примерно, Васька его наставлял. Неожиданно дверь вагончика открылась и корреспонденты пожаловали. Они так с нами и жили. У них это творческой командировкой называлось. Мы уже успели почитать в газетах и по радио послушать, какую они про нас муру сочиняют - оптимизм на оптимизме. Поэтому нас уже языком не возьмешь, как в поезде было. Поумнели малость. Один из этих творческих работников микрофон вытащил. Другой, высокий, представился: "Здравствуйте, мы из редакции "Московский комсомолец". Можно с вами побеседовать?" Думал мы сейчас от счастья упадем. Осчастливил нас, озолотил. Мы на Ваську посмотрели, что он скажет. Но Васька молчал хмуро. Тогда Колька Десант сказал: "Заходите, заходите. Чаю попьем. А может чего покрепче? Кстати, вы пьете?" Смутился корреспондент, но ненадолго. Сразу по панибратски заговорил: "Да я понимаю. Все мы люди живые. Но и вы нас поймите, У нас работа такая. Бегаешь целый день. Платят мало". Калька Десант мигом ему деньги сунул, а Серега сумочку в руку вложил: "Сбегай быстренько". И что же? Пошел он в магазин. Звукооператор с нами остался. Колька ему на магнитофон показал:
- Покрути, чего там у тебя?
- Да ничего не успели записать.
- Сейчас запишем, - Колька пообещал. - Перед этим делом хлебнуть надо немножко, чтобы стеснение пропало.
Длинный пришел, полную сумку притащил, даже лимоны на закуску купил. И приступили мы к беседе...
Часа три они у нас просидели, и уходили столько же, никак уйти не могли. Плюнули на свои редакции, решили навсегда с нами остаться. Звукооператора по его просьбе в стропальщики зачислили. Длинного - в лесорубы. Прощались мы со слезами и поцелуями. Три кассеты они записали. Я уж не буду рассказывать, что там на этих пленках записано было. Сотрут они их, когда протрезвеют.
И в это воскресенье меня настигли. Объявили по трансляции: "Членам бюро срочно собраться в комитете комсомола". Встал я, чуть пошатался и потопал. Но сначала в свой вагончик заскочил. Там Федя Мостовой и наша троица в карты резалась. Шура Вологодский на верхней полке лежал и думал. Задумчивый парнишка. Вот так думает, думает, а потом брякнет: "А между прочим Гитлер евреем был!" Мы так рты и поразеваем. Сейчас он тоже думал. Наверно, скоро опять мысль оригинальную выдаст. Ребята меня увидали:
- Тебе в комитет, слышал?
- Слышал, не оглох еще.
- Вить, ты там предупреди, чтоб "сухой закон" официально отменили, а то мы революцию заделаем.
Я подумал: "Счастливые мужики, отдыхают. А мне опять куда-то идти, опять голосовать за что-то. Не ходить что ли? Сказать, что плохо чувствую, заболел". Лучше бы в этот раз я туда не ходил.
Весь комитет уже в сборе был - три девчонки, четыре парня. Стас Лисицин на меня накинулся: "Тебя одного ждем!" Я не стал оправдываться, с краюшку присел и старался не дышать ни на кого. Стас начал: "В отряде ЧП, два случая воровства. Чтобы сохранить здоровый климат, предлагаю принять самые строгие, самые крутые меры. Никакой жалости. Грош нам цена, всем здесь сидящим, если мы не сможем сплотить вокруг себя коллектив". Я слушал и мне всякие бредовые мысли в голову лезли: "Вот так когда-то революция делалась. В стране хаос, бардак. И вдруг выходят крутые личности, берут власть в свои руки, наводят порядок: "Мир - войне! Землю крестьянам! Карать беспощадно врагов революции..." - "...вплоть до исключения из отряда!" - Последнюю фразу это уже Стас сказал. Затем, по одному стали приглашать провинившихся. Первого Эдика пригласили. Я его знал немного. На гитаре он неплохо играл. Эдик украл полушубок. Вернее, как он объяснил, затмение нашло. Свой где-то в другом вагончике оставил, а чужой надел. Стас ему сказал: "Выйди, потом позовем". Эдик вышел. Стас отчеканил: "За воровство предлагаю исключить Эдуарда Ключитского из рядов ВЛКСМ и уволить по 33 статье". Вот тут уже не шутки пошли. Весь мой туман бредовый мигом в голове рассеялся. Мы молчали. Стас так тихо и проникновенно заговорил: "Так надо, ребята. Может он и не заслужил такого взыскания, но время сейчас такое. Если не примем строгих мер, развалится наш отряд. Поймите, мы новую жизнь начали. Посмотрите, что в отряде делается? Полная анархия. В комсомол никто не верит. Почему не верят? Да потому что он свою силу теряет. Короче, давайте голосовать". Мы проголосовали - вышибли Эдика из отряда. Когда ему приговор, то есть решение бюро зачитывали, на нем лица не было, вот-вот заплачет. Я в пол смотрел, молчал. Сидел на двух стульях и в прямом и в переносном смысле. Раскололся пополам. С одной стороны Стас, вроде, все верно говорил, с бардаком кончать пора. С другой... С другой, я ведь на этом бюро нетрезвый сидел. Меня, не сходя с этого места, тоже гнать надо. Никакого я права не имел руки поднимать при голосовании. Но сидел, помалкивал. Страшно было. Ведь сейчас скажу, что пил и тоже под этот каток попаду, тоже по 33 погонят. Даже, пожалуй, охотней вышибут. Скажут, что вот, мол, своих и то не жалеем. Пока я на двух стульях ерзал, девчонка зашла, толстушка. Я ее в поезде два раза мельком видел. Толстушку эту тоже в воровстве обвинили - кольцо у кого-то украла. Девчонка в истерику: "Не брала кольца!" Стас ее успокоил: "Выйди, не волнуйся. Мы разберемся". Вышла она. Тут уже мы на Стаса накинулись: "Ее-то за что?" Дал он нам выговориться, потом сказал: "Не хотел поднимать этот вопрос. Не хотел вам правду говорить. Теперь скажу. Она лесбиянка!?" Мы разом умолкли. Переваривали. Танька Демьянова спросила: "Что такое лесбиянка?" Стас на нее уставился: "Детский сад. Это когда женщина с женщиной вступают в интимные сношения. Понятно теперь?" Мы опять помолчали. Крепко помолчали. Та же Танька сказала: "Зачем ее за воровство выгонять? Надо, чтобы все честно было". Тут уже Стас взорвался: "Что же я тебе так прямо в протокол, в учетную карточку запишу - исключена за лесбиянство. Ты в своем уме?" Я подумал: "Уходить отсюда надо". Стас вопрос на голосование поставил. Половина "за" проголосовала, половина - "против".
- А ты чего там в углу сидишь, спишь?
Это меня касалось.
- Думаю.
- Ну и что ты там надумал, мыслитель? "За" или "против"?
Ох и погано же я себя чувствовал. Встать бы и уйти. Пропади все эти комитеты сквозь землю и ниже.
- А я не знаю как быть. Поэтому думаю. Подумать иногда тоже не мешает. Даже, говорят, полезно. Имею я право подумать?
Стас на меня, как на врага народа посмотрел. Ничего не сказал. Да мне уже все равно было, что он скажет. Кончилось бюро. Кончилось воскресенье. Вышли мы на воздух. В морозном небе звезды сияли. Я сигаретой затянулся во все легкие, к Стасу подошел. Попросил его как человека: "Знаешь, выведи меня из бюро. На мне оперотряд висит, еще район мой..." - "Устава не знаешь, - он в сторону смотрел, на сопки черные. - Из бюро не выводят, из бюро исключают". Потом неожиданно согласился: "Ладно, найдем тебе замену". Я к своему вагончику поплелся: "Хорошо бы сейчас на Байкал. На тот баркасик, к рыбакам". Потом понял: "Мороз. Байкал, должно быть, льдом затянуло. И баркасик тот уже, наверно, на берегу лежит, сохнет".
Из оперативного отряда я тоже ушел. Хватит, навоевался. Никто меня особенно и не удерживал. И Сережка со мной ушел. В его вагончике место освободилось. Володька Радист в Мостоотряд перевелся. Наконец-то мы с Серегой вместе оказались. Федя Мостовой мне сказал на прощанье: "Попросишься назад, да поздно будет, не пустим". Как в воду Федя смотрел...
...Началось с Кольки Десанта. Сидел я мирно на кухне, книгу читал. Книга попалась обтрепанная, обкусанная, некоторых страниц не хватало, какая-то бестолочь их по назначению пустила. Но содержание - не оторвешься: один вор из тюрьмы бежал, потому что на свободе должна несправедливость с его честным другом произойти. Я один в вагончике остался, не считая Кольку Десанта, который со своей любимой поссорился, вмазал и спать залег. Остальные на танцы умотали. Повезло мне. Редко такой вечер выдавался спокойный. Не долго везло. Серега с Ленкой завалились. Серега из тамбура заорал, как чокнутый: "Витюха, я женюсь! Ленка, что ты со мной сделала?" Глаза блестят. Не понятно только от спирта или от восторга? Ленка в стороне стояла и улыбалась смущенно. Я ее спросил: "А что ты с ним сделала?" Серега не дал ей рта раскрыть. "Витюха, я влюбился! Все! Завтра свадьба!" И опять: "Ленка, что ты со мной сделала?" Я больше ни о чем спрашивать не стал. Сказал только: "Серега, ты потише. Десант спит". И опять в книгу нырнул. Наплевать мне было, кто в кого влюбился. Утром встанем, разберемся. Недолго я почитал. Из спальни "охи-вздохи" послышались, потом все затихло и вдруг Колька Десант ко мне вышел. Вид какой-то у него был подавленный, помятый. "Ты чего, Коль?" - я спросил. Он на меня посмотрел тускло. "Давай покурим напоследок". Я не понял, о чем он. Голова моя была тем вором из книги занята. Он как раз от погони уходил. Но покурить - покурили. "Все, - сказал Десант, - точка". Окурок о край стола раздавил. "Прощай!" - и вышел. Я у него в руках веревку заметил. Что-то мне не но себе сделалось и я Серегу позвал. Серега в одних тренировочных выскочил, счастливый до одури.
- Чего? Чего случилось-то?
- Сережь! Десант веревку схватил, попрощался и умчался куда-то.
Серега заржал.
- А это он вешаться побежал. Да ты не бойся, скоро придет.
- А если вправду?
- Да ты что. Это у него рефлекс. Выпьет, веревку хватает и бежит. Да ты не волнуйся, мы к этому уже привыкли.
Объяснил он мне ситуацию и в спальне скрылся. Я сидел, мне уже не до книги было. Я еще к этому не привык. Хотел уже идти, искать. Мало ли что? Но тут Десант заявился живой и невредимый. И такой скромный. "Вить, ты извини, я тут забыл кое-что". Молоток с гвоздями из ящика вытащил. Я так и не понимал, шутит он или всерьез. Потом по глазам увидел - не шутит.
- Ты вот что, Коль. Ты сядь, успокойся. Хочешь спирта выпей.
Он не отказался.
- Давай по последней.
Сам себе полстакана налил, одним махом заглотнул, не поперхнулся. Выдохнул: "Прошила, падло, темечко". Эта фраза крылатая часто из него вылетала. Серега мне объяснил как-то, что это он от отца перенял. У Кольки отец во время войны в лагере конвоиром служил. А после войны спился. Мы опять покурили. Колька жадно затягивался, как будто и правда в последний раз. Хотелось ему накуриться напоследок. Я ему предложил:
Молоток за ремень заткнул и гвоздь здоровенный двухсотку в кулаке зажал. Тут уж я не выдержал:
- Знаешь что, друг. Ты это брось! Никуда не пущу! Понял!
Я дверь на ключ запер и ключ в карман сунул. Десант парень крепкий, одни руки чего стоят. Скрутил бы меня в два счета. Но я бы так просто не сдался. Тем более не один, Серега за стенкой. А Колькой и не стал драться. Он смотрел на меня равнодушно, потом сказал:
- Открой, я в туалет хочу!
- Перебьешься. Спать иди.
- Тогда я прям здесь буду.
Он и вправду собрался это дело прямо под моим носом делать. Плюнул я. Кинул ему ключ. "На, иди куда хочешь! Псих!" Он ничего больше не сказал. Дверь открыл, ушел. А я уже места себе не находил. Опять Серегу позвал. Серега, гад, даже не вышел. Из-за стенки послал меня подальше вместе с Десантом. Я подумал: "А может так и надо. Захотел человек повеситься, кто же ему запретить может? Ну, остановишь его. В следующий раз он хитрее станет и все равно свое дело сделает. Ведь это его жизнь. Он ее хозяин. Если захотел ее убить, кто ему помешает? Только я себе никак представить не мог, зачем себя жизни лишать? Если здесь все светится, все пахнет, все движется, то каково там, где ничего этого нет? Черный вакуум без вкуса и запаха. Зачем в эту "дыру черную" добровольно нырять? Нет уж. Пускай пинки и затрещины, и несправедливость, и неурядицы, только не туда. Даже, если устал от всей этой суеты и душа обиженная покоя требует. Есть и в этой жизни места для покоя, для отдыха. Должны быть..." В это время вой жуткий, переходящий в крик, со стороны сопки прорвался. У меня все заледенело внутри. Серега выскочил трезвый совсем. Одними губами прошептал, но я понял: "Повесился!" Мы с ним из вагончика выскочили. Темно. Куда бежать? Где искать? Поздно! Все равно мы бы не успели. Мы опять в вагон зашли. Там Ленка сидела с глазами круглыми, бледная, как свеча.
- Ребята, надо что-то делать?
- Поздно, Ленка, - Серега ей сказал, - подождем. Сейчас мужики с
т анцев придут. Поиски о рганизуем.
И мы сели ждать и молчали. Только выпили немного спирта, чтобы дрожь нервную унять. Да он и не унял. Так проскочил, как вода простая.
- Идут, - Серега шаги услышал.
Дверь отворилась и в вагон Десант с руганью ввалился. Весь грязный, как чурка.
И так далее, в таком духе он сверху донизу проходился, Серега пошел Ленку провожать, а я Феди Мостового слова вспомнил: "Попросишься назад, да поздно будет". Как в воду Федя глядел.
После этого случая, неделю наш вагон жил вполне приличной жизнью. Морозы за эту неделю осатанели просто. У нас за окошком градусник висел. Каждую ночь ртуть на термометре градусов на двадцать вниз сползала. Три калорифера уже не грели. Один дизель на весь поселок тарахтел с перебоями и напряжение не вырабатывал. Вместо 220, примерно, 170 вольт выдавал. Я замерял тестером сеть - 170, как ни крути. Нам еще по одному одеялу ватному выдали, и мы спали в полушубках и шапках меховых. В нашем вагончике в тамбуре бак сорокалитровый стоял с питьевой водой. К утру в нем вода насквозь замерзала. Мы этим льдом не пользовались. Пока его наколешь, да разогреешь - ночи не хватит. Мы снег грели. Собирали его вокруг вагончика и кипятили, чтобы чаем хоть как-нибудь согреться. Как-то ночью я от холода проснулся, все ворочался, никак уснуть не мог. Думал, я один такой. Оказалось, что и остальные не спали. Лежали мы молча и все ждали: кто первый встанет и свет зажжет. Серега не выдержал, до выключателя по телам нашим застывшим пробежался. Щелкнул и мы все ахнули. Я сначала подумал, что все это со мной во сне происходит. Стены и потолок совершенно белые, пушистые, будто их кто-то сахарной ватой залепил. Долго мы на это диво смотрели. Я никогда не думал, что иней может таким толстым слоем нарастать, сантиметров по десять. Пар от нашего дыхания у потолка где-то висел. Серега от стекла лед отскабливал, чтоб на градусник взглянуть. Мы ждали.
- Минус 52!
- Врешь!
- Смотрите сами.
- Все, можно спать, - Васька сказал, - работать сегодня не будем. По закону, если ниже минус пятидесяти, сиди дома, грейся. По тарифу заплатят.
Но лежать нам уже холодно, тем более, когда один вскочил и бегает. Первому в мороз тяжелее всех вставать. Зато, когда он уже одет и от движения собственного немного согрелся, приятно ему на остальных смотреть, как они поднимаются с воплями и проклятьями. От этого ему еще теплее становится. Точно знаю. На работу мы в этот день все-таки пошли. В семь часов радио заиграло. Утро у нас с бравой песни начиналось. Юра Каменев каждый раз ее заводил: "Лесорубы! Привыкли руки к топорам, только сердце не послушно докторам..." Авторов бы этой песенки сюда. Недельку бы в тайге поишачили, может чего и покруче сочинили бы. Ну если лесорубский марш заиграли, значит бери топор, выходи на площадь. И не опаздывай. А то машина на просеку без тебя уедет. Топай потом на своих двоих, к обеду придешь. Как на плаху мы шли с собственными топорами. Чуть-чуть серело уже. Дым вверх не поднимался, а застывал где-то в метре от земли. Мы в этом тумане ледяном брели, и никому ничего говорить не хотелось. Да и трудно говорить, шарфами лица обмотаны. На площади перед радиорубкой митинг. Вернее спор. Начальник СМП Сизов речь толкал: "Никакого такого закона нет. Вас ввели в заблуждение. За морозы вам северный коэффициент платят. Мне вообще странно от комсомольцев такие речи слышать. Трудностей испугались? Подумаешь мороз! Скажи вам сейчас: танцы, танцевать кинетесь!" Умел Сизов с народом говорить, умел. Между прочим он уже не в вагончике жил, а в доме бревенчатом с двойным утеплением. И полторы тысячи в месяц имел. Чего не поговорить. Я свою бригаду отыскал в толпе, к Витьке Силантьеву, бугру нашему, подошел:
- Работать будем сегодня?
- А куда мы на х... денемся!
Машины с автобазы подошли. Все дымом окутанные. Соляркой и бензином этот дым вонял. Видно, на таком морозе газы выхлопные в воздухе не растворялись. Мы сели в ГАЗ-66. Вот еще мученье предстоит: час в кузове стыть. Он хоть и брезентом крыт, все равно задувает. И тесно. Не пошевелишься ты там, не побегаешь. Петя, шофер наш, из кабины заорал: "Все что ли?" Мы ему со злостью: "Все, все. Поехали. Хватит орать, чурка!" Петя не обижался. Знал, каково нам, потому что сам до этого целый час на таком морозе двигатель отогревал, мотор заводил. Тянулась эта дорога бесконечно. Я уже не смотрел в щель брезента, как прежде. С головой в полушубок укутался. Все пытался дыханием обогреться. Самосогревание так называемое. Напротив Ирен сидела. Ей-то каково? Правда ее Глыба с Бугром толкали, заигрывали. Остальные тоже потихоньку резвиться стали. Особенно Вольдемар усердствовал. Он на нашей лавочке сидел у самой кабины. Чуть поднатужится, ногой упрется и весь ряд к заднему борту едет. А у борта Шура Вологодский, которого не тронь. Вскакивает: "Ну ты, идол! Я же выпасть могу. Алименты платить будешь!" Вольдемар ему: "Алименты платить буду, если ты от меня забеременеешь и родишь". Мы все покатываемся. Только в машине мы потихоньку просыпаемся. До этого делаем вид, что не спим. Остановилась машина. Дальше дороги нет. Дальше мы по реке замерзшей километра четыре должны топать. Там теперь наша просека. За три месяца далеко мы от поселка ушли. Кажется давно это было. Три месяца, как три года. Я помню, как мы на этом самом месте, где машина остановилась, лес валили. Только-только морозы начинались, но реку еще не всю сковало. Вот на этом самом месте лед со дна рос. Тот самый поддонный лед, про который Джек Лондон рассказ написал, как из-за редкости этой спор вышел до дуэли, потому что один видел и рассказывал, а другой слушал и не верил. Глупость какая. Нашли из-за чего стреляться. Мы его все видели, и как-то он нас не пробрал. Наверное потому, что в наш век просвещенный в чудеса мало кто верит. Попадется какое-то явление непонятное, его сразу объяснят, все по полкам разложат. Так нас и приучили: мыслить рационально, никаких сказок, одна трезвая действительность. Я себе это чудо просто объяснил: ночью в сильный мороз река на перекатах промерзает до самого дна, а днем солнце пригреет, вода ледяную плотину прорвет и оказывается лед под водой. Тает он неравномерно, потому что в воде разные по нагреву потоки движутся. Они-то и вырезают во льду узоры причудливые. Но это только мои догадки. А так, зрелище, конечно, занятное. Теперь это место и не узнать. Река насквозь льдом скована и снегом припорошена. Шагаем мы по этой реке застывшей и еще шагать нам осталось километра два. Но уже солнышко из-за дальней сопки показывается. Веселое время наступает. Вон край деревьев уже посеребрился на вершине. Вот деревья уже загорелись, вспыхнули. И, наконец, краешек золотой выглянул. Я замечал: такой момент обычно все чувствуют. Даже кто себе под ноги глядит. Что-то внутри у тебя включается, не то чтобы силы прибавляется, а что-то с душой делается. Иногда запеть хочется, иногда крикнуть громко или просто о чем-то хорошем думается. Вот сейчас я смотрел на лица ребят и видел как они светлели. Какая-то дымка с них спадала. Брови, ресницы в белом пуху. Кожа на щеках задубилась, а глаза у всех светятся. По два огонька живых у каждого среди этого белого безмолвия. Да никакое оно не безмолвие. Это писатели и поэты выдумали. Каждая льдинка вокруг звенит, свою песню поет.
Быстро мы до места дотопали. Костер большой разожгли. Лиственниц сухих в тайге навалом. Хуже нет такую рубить. Стукнул топором, сразу в сторону отбегай. У нее, подлянки, верхушка откалывается и камнем вниз падает, прямо на твою голову. В прошлый раз Сане Долгополому такая дура долбанула, еле откачали парня. Конечно, сушняк этот лучше бензопилой валить. Только бензопилами мы уже не пользуемся. На таком морозе ствол у лиственницы каменеет. После двух-трех деревьев цепь у бензопилы тупится. Станка точильного в СМП нет, а точить вручную - замучаешься. Да и тащить ее на себе туда и обратно восемь километров из-за трех деревьев удовольствие малоприятное. Колеса к ней не приделаешь, чтоб сама ехала! Погрелись мы у костра, кто как мог. Близко подойдешь - телогрейка дымится. Отойдешь подальше - холод кусает. Обидно, тепло рядом, а не возьмешь. Ну, по местам! В работе разогреемся. Тяжело в работу втягиваться. Зато, когда втянешься, за уши не оторвешь. Деревья заледенелые. Щепа от них, как осколки фарфоровые, в стороны разлетается. Топор не режет. Он как молоток по камню работает, откалывает по кусочку. Удар снизу, удар сверху - кусок коры отбился. Дерево до конца рубить не надо. Оно само на полдороги валится. Тут даже свои преимущества есть. Мы уже не кричим: "Атас! Атас!" Сработались. Краем глаза друг на друга поглядываем: "Ага, вон у Сереги сейчас пойдет, не заденет. А вот у Вольдемара будет валиться, может зацепить. Надо поберечься". Треск! Глухой удар! Вздрогнет земля и тишина! К другому стволу переходишь. Шура с Глыбой сучья обрубают. Ирен, повариха, на костре варит. Работаем без перекуров. Вдруг! Что это? Серые квадраты в воздухе летают. Что за чушь? Ирен кричит: "Белки! Белки! Ребята, летяги!" В жизни не видал ничего подобного: срывается серый комок с верхушки дерева, в воздухе, как парашют, расправляется, и медленно планирует, вроде змея воздушного.
- Лови! Лови!
Глыба, охотник наш, на лету шапкой сбил одну. На снегу она беспомощна. Взял в рукавицы - она пищит. Мы, двенадцать рыл, смотрим на эту невидаль.
- Смотри, смотри, глаза какие большие, черные!
Глаза, правда, большие, с горошину величиной.
- А как же она летает?
Между лапами складка. Глыба расправляет ее. Теперь ясно. Кожа между лапами натягивается, вроде зонтика, только квадратного.
- А зубы. Смотрите зубы какие!
Два острых длинных резца желтеют. Глыба рукавицу ей в рот. Цок! В брезенте две дырочки аккуратных.
- Пусти ее, - Ирен просит.
Глыба белку вверх подбрасывает, как голубя. Та расправляет крылья свои. Полетела летяга. В обед опять приключение. Прилетел глухарь. Сел нагло над нашими головами и смотрит. Глыба ерзает: "Жалость какая. Ружье опять не взял".
- А чего он не боится?
- А ты у него спроси.
- Да просто людей первый раз видит.
Я подумал: "А ведь верно. Откуда ему людей видеть. Не было до нас здесь людей". Глыба в глухаря палкой швыряет. Тот на другое дерево садится. Оттуда смотрит. Глыба не выдерживает, бежит за ним с топором. До глухаря, наконец, доходит, что его убивать собираются. Улетает удивленный...
Слабел мороз. Назад мы все тем же путем возвращались, по застывшей реке. Ветер кое-где снег с Геткана сдул и коричневый лед, совершенно гладкий, полированный темнел. Мы с Серегой сзади плелись, о жизни болтали, когда увидали, что ребята на лед легли.
- Серега, чтой-то с ними?
- Заскок очередной.
Подошли ближе:
- Вы чего, долбанулись?
- Тихо! Ложись, смотри!
Мы легли. И вот что я увидел: если взять реку с ее движением и как в кино стоп-кадром остановить, это, примерно, то же самое. Совершенно прозрачный лед. Видимость метра два, до дна до самого. Водоросли, пузырьки воздуха, рыбки маленькие - все в этом куске хрустальном застыло. Течение когда-то водоросли, как волосы на ветру колыхало. Теперь они замерзли, окаменели. Странное было чувство. Точно как в кино. Будто сейчас опять кто-то реку включит и она задвигается, зашевелится, потечет... Картина, конечно, издалека захватывающая получилась: двенадцать взрослых людей посреди тайги на льду лежат и вниз смотрят. Кто б увидел - не поверил. Но было. Лежали мы на этом льду. Не до конца, выходит, нас холодом материалистическим затянуло. Кой-какие комочки еще теплились.