Сила и постоянство якутского солнца каждое лето Крым загоняют на Мачу . Кроме загара и купания, не выезжая отсюда, побываешь в объятиях белых ночей широты Петербурга умноженных на нежные оттенки самых нежных цветов , положенные под голубую дымку бесконечно удаленного горизонта,
Долину слияния Олёкмы с Леной приезжие люди прозвали Якутской Украиной, а она двумя сотнями вёрст севернее.
Грешные фанаты труда, скопцы, сосланные с Поволжья, приспособились растить там арбузы, яблоки, рожь и пшеницу с колосьями в палец натруженного мужика. Огромная фотография 1885 года, в районном музее Олёкминска, рассказывает о том лучше любого рассказчика.
Привычные лица натруженных мужиков, только без женщин, перед которыми высится гора роскошных снопов, клубней, кочанов и корней всякой огородной снеди, выращенной под этим солнцем.
Вечная мерзлота в почве, морозы за пятьдесят - зимой и зноем, близким к этой же цифре - летом, они выбросили из сознания ради фанатичного предания себя труду.
Главный мачинский дед, возрастом, а не обличьем, Михаил Петрович Яшин, успел пообщаться с потомками этих людей, перед своей службой в коннице Блюхера. Запись о том хранит одна из толстых тетрадей с крошечными повестями о трудах и погоде на каждый день. Привычку и верность кропотливому летописанию он принял от своего ещё деда, сосланного с южной окраины Вятского края, за драку с помещиком.
Берегут ли те тетради сегодня его внуки и правнуки?
О лете на исходе семидесятых прошлого века, в его записях имеется: "Мама - природа добавила власти мачинскому солнцу. Небо выгнало зиму без весны и не уронило слезинки до конца сентября".
Вспышки тигровых лилий, сонные потягивания ирисов, на изумрудных приленских коврах, упорхнули быстрее привычного. Зной и ветер спалили, унесли цыганские акварели. Остались панцири бурой и рыжей масти, напоминавшие черепах. Под ними спрятались семена, корни, луковицы - надежда на будущую жизнь. Погибло всё, чем добрые годы кормят лесных жителей: едкие сытные травы, сладкие побеги, олений мох - ягель; грибы ягоды, не успев родиться.
Силы и время охотников тянулись на поиски корма домашнему скоту грядущей зимой. Птицы растеряли болтливость с восходом, солнца. Хозяин зимовья, сенокосной палатки или самодельного балагана натыкался на пружинную тишину, в которой залетевший комар на свой лад натягивал струну времени.
Небывало обезводевшая Лена с притоками, в августе набычилась вторым половодьем. Вода покатила обратно, в истоки долинных рек. Жара добралась до снегов на вершинах сопок и гор. Слетели языки ледников в пазухах гор, и распадках, ютившиеся веками. Кан, Солянка, Малая и Большая Патома, десятки других притоков в горах, по склонам сопок родили пенящиеся бирюзовые водопады, и перекаты где играли многочисленные радуги.
Ожившая вода развеселила птиц, листья деревьев и кустов посвежели, распрямились, вернули себе зелень. Поляны около болот, ручьёв и озёр украсились травами.
Но, уже новая напасть, припасённая окаянным летом, выползла в наказание тайге, птицам, зверям. Сизая пелена, щипавшая нос и горло с конца июня, через неделю сгустилась до свинцовой стены. Солнце, прикинувшись начищенным екатерининским пятаком, спряталось за ней. Пожары из таёжных распадков, обжигая бока, полезли по сопкам вверх.
Сухость озверевшего лета не размочил первый снег, крупой смешавшись с песком поселковых улиц.
Влага и сырость пришли с недельным туманом, новой мышиной серостью, пропитав дома, улицу, деревья, людей и собак на ней. Под неё и прокрался сырой липкий снег, разбавлявшийся временами дождём. Тогда исчез скрипучий привкус песка на зубах, притухли пожары в тайге. Наконец, пришедшие морозы, заморочная луна, перемигивание небесного зверья на пыльной дороге в неведомые миры, отрепетировали желанную в тот год зиму.
***
Таким летом украсилась жизнь на третий год пребывания на Маче учителя Сергея Юрьевича, за внешнюю похожесть с кино героем, прозванного интернатчиками Шурик.
Моложе своих тридцати пяти, с оборотами речи из точных наук, непременной учтивостью, а главное - без семьи, нарисовало местным умам загадочный абрис. В тесном посёлке все просвечены рентгеном всеобщего внимания, но каждый находит зеркальное отражение своих фантазий. Кому увиделся букой, другому - добросердечным, кто - то нашёл неприметную улыбку, все видели смоль под ранним пеплом волос, блеск коричневых с зелёнью глаз за шторами очков. А ещё любопытным казалось предпочтение водить компании со стариками.
Я благодарен Сергею, за несравненный его талант, передать ощущения событий словами речи, а ещё больше эпистолярным способом, когда мы разъехались в разные концы необъятной страны.
К сожалению, потом этот талант увёл его в динамичную стремительную Америку. Но жажда перемены мест в нём рождалась не вывертами изувеченного сознания в погоне за мамоной. Родись в девятнадцатом веке, Сергей стал бы реальным Пржевальским, или вымышленным Годуновым - Чардынцевым. Кровь закипала в нём при виде географической карты с синими пятнами озёр, прожилками рек, полями пустынь, болот, зеленью бескрайней тайги, бурыми цепями гор.
Кажется, в молодости он легко взлетел на вершины, которые увиделись. Голос выдавал тренированную силу характера и бицепсов, хотя в детстве он намаялся болезнями.
Ему нашлась, захватила орбита в науке. Жизнь покатилась одинаковыми, для всех рельсами: семья, дети, квартира, зарплата, премии, должности.
Из какой щели выпорхнула бацилла, неведомо? Может многоцветное деревенское детство уронило в него неприятие вранья и неискренности. Гнев до анатомического пожара заставлял краснеть его, всей волей сдерживать себя, что бы ни опалить окружавших. Может тайная, невидимая для себя болезнь заставляла его так страдать.
Каким видится человек, страдающий оттого, что не может принять принятого всеми?
Мираж удручающего всеобщего греха - говорить одно, думать другое, делать третье, обернулся реальным хлыстом, отрубившим его прошлое.
Из потерянного прошлого, самым мучительным стало ожидание встреч с сынишкой и дочуркой - погодочки его, прожившие в сумме ещё девять лет.
Три раза в год женой его позволено было прикасаться к теплу щёк и ручонок, насмотреться улыбок, побаловать доступными радостями, нагуляться тропками детсадовского парка, или повозиться в снегу у дома с квартирой, где прежде считался хозяином. Он оставлял на детской площадке там снежную Русланову голову - горку, с пещерой в красных губах, огромными чёрными бровями, над синими глазами и бородой на радость малышам всего квартала, до очередной весны.
А потом, с блюдом из немилосердной тоски и свободой полёта не штампованных мозгов, Сергей улетал приспосабливаться к быту и комнате пристроя дома бабки Анфилофихи, на высоком берегу Лены.
Бабкин хозяин, рассказывают: весёлый был старик, всю жизнь ходил обозом с Мачи до Бодайбинсих приисков. Он давно почил. Его длинная почерневшая дощатая, лодка вросла кормой в грунт за холодной стеной, где не бывало солнца.
Крошечные оконца, выбеленной известью хибарки вглядывались в полки и роты пологих сопок, одетых в лиственничную тайгу. Бесчисленные наёмники левого берега Лены три раза в год меняли ближний окрас, растворяясь, в синей дымке горизонта.
В осенние сумеречные дни, казалось, они возвращают глазам тепло и бархатное золото света, накопленное в жаркие дни лета.
Излучину громадной реки стерёг чёрный камень - скала. Опрокинувшись навзничь, неведомый сказочный великан всматривался в густую бездонную небесную синь, щурился от нещадного солнца, и слушал, слушал и слушал беспрестанный гул чудовищного напора воды на изломе от меридиана к параллели Земли. Может неведомый древний зверь, прилёг отдохнуть от таёжных забав, и окаменел навеки, своей каменной силой изломав течение громадной реки.
Часть года, пока Лена не пряталась под лёд, камень пытались пронзить упругие стрелы леденящего хиуса, не менявшего направления и силы в самые жаркие дни. Вода клокотала, бурлила и бросала на камень белые хлопья пены в крутом изгибе, вытаскивала из себя глубинный холод, что бы дальше двигаться спокойным, потоком равнинной реки до развилки перед вторым островом за Мачей. Там, раздвоившись, река свою третью часть отдавала перекатистой протоке, словно напоминая о желании вернуть себе, потерянную на изломе, под камнем, необузданность.
Другая протока, обогнув остров, хранила покой огромной реки.
За островом сёстры сливались в величественную водную гладь невиданной ширины. Тихими летними вечерами игра золотых и малиновых разливов на чёрном зеркале воды неудержимо тянула к себе Сергея очарованием неисполненных шедевров в галерее сознания.
В ветряную непогодь бесчисленные стада курчавых барашков у берегов сказочно превращались в реальных, разъяренных туров - на середине реки, способных выбрасывать из себя моторные лодки.
Травянистый аэродром за усадьбой бабки Анфилофихи правым краем спускался к озерцу, из которого на другом берегу выползало болото, переходящее в марь, протянувшуюся в распадок между двух гигантских сопок - гольцов.
Нижним ярусом под невысокими лиственницами и соснами на склонах сопок служила широкая полоса багульника, весной, сиреневым дымчатым пухом отделывая подол платья, одетого к лету.
Неисчислимые заросли брусничника силились подняться по склону вслед за багульником по склонам, рисуя оборки и складки придуманного убранства
Завалы деревьев на чёрные скалистые камни, торчащие из боков сопок, тоже рисовали непроходимый своеобразный ярус, через который люди даже не пытались пробраться к пепельным безлесным вершинам сапок.
Марь же змеёй уползала по распадку между гольцами, вскоре раздваиваясь, троясь и далее среди бесчисленных скалистых круч отступая к истокам ручьёв, рек и речушек, наполняющих Лену.
Две вершины всего лишь попеременно заслоняли собой солнце в предзакатные часы - воровали у мачинцев самые яркие краски вечерних зорь зимой и летом.
Зато утренние зори полыхали негасимыми пожарищами, в сопровождении золотых, изумрудных и рубиновых стрел.
Блики и отблески этих пожарищ силились выгнать тьму из крохотной комнаты Сергея, разделённого на гостиную - спальню, и кухоньку, с печкой, столом, чёрным табуретом и железной бочкой для воды под деревянной крышкой. Ситцевая в мелких голубых и зелёных цветочках, белая занавеска - перегородка, охотно помогала игре рассветных красок.
"Мне помнится несравненная игра ярких многоцветных всполохов просыпающегося якутского солнца в оттенках на каждое, встреченное на Маче, утро. Бог навещал меня мыслью долгой и настойчивой: "Будь художником!". Не внял. Остался свалкой ненаписанных шедевров", - писал Сергей из квартиры с видом на статую Свободы и просторы других вод.
А потом он вернулся на свою неяркую, полусонную, любимую им Вятку.
****
Намокшим тяжёлым туманом осенним днём после того лета, Сергей Юрьевич со своими интернатчиками брёл в спальный корпус после уроков и обеда в школьной столовой. Еда и сырость нагрузили воспитателя и воспитанников сонливостью, в которой погибли все мысли, кроме мечты плюхнуться лицом в прохладу подушки до ненавистного часа подготовки домашних уроков. Воспитателя тешила надежда блаженных минут пустой воспитательской, когда можно бросить руки на чернильные пятна тридцатых годов, уткнуться туда спящей головой.
На подготовку ораву поведёт Христофоровна. Его удел - разговорчивая до болтливости печь, холостяцкий ужин, да подруга верная в постель - книга.
Порой "вражий голос" удаётся отсеять из немилосердного хрипа, воя и визга "Спидолы", под который он засыпал и ночью уже, проснувшись, вырубал.
"А - а - ай, мамочки!", - разбудил, вдруг, всех тоненький голосочек впереди. Округлившиеся глазёнки Настеньки Макаровой упёрлись, заставили повернуться на хранилище совхозного картофеля, через улицу. Громадный, тощий медведь в клочьях чёрной и бурой шерсти, стоял на задних лапах у стены подсобки, гладил зачем - то лапой стекло небольшого оконца.
Не верьте, читатель, кто говорит, будто в Якутии медведи заходят в селения каждый день. За двенадцать моих лет, Сергеевых - три, злополучное лето впервые вынудило хозяина тайги к нелепым приключениям около людей.
Старики такого случая не помнили.
Событие, давшее повод герою рассказа, утверждать, что жизнь ему дарит чуть больше радостей и приключений, чем другим людям.
Он стремительно вернулся на четыре опоры, со спортивной пластичностью развернулся, и почти мгновенно растворился в тумане, к окраине посёлка , проулка.
Стекло оконца перед этим просыпалось в темноту подсобки, и выпорхнуло обратно истошным воплем. Вечная хранительница холодной темноты, тётя Дуся, редко покидала рабочее место, даже когда там водились только мыши и паутина.
Через секунду орущая толпа показала наставнику спины и пятки облепепленных снегом ботинок да валенок.
"Стойте, стойте же, стойте. Он вас растерзает!", - попытался Сергей вразумить неразумных. Потом настиг самых маленьких. Кого за воротник, кого за рукав, остановил, поставил, цыкнул: "Стоять!"
Новым усилием перегнал старших. Эти обтекли его слева и справа, как мелкая рыба через крупный садок. Цепочка следов помеченных капельками крови в снежных ямках, увела недозревшие плоды родительских изъянов на бывшее картофельное поле. Безрассудство толпы растворилось, как только её клубок размотался в нитку. Старшие ребята стали возвращаться.
Туман спрятал поле, один край которого в километре - полутора упирался в тайгу на склоне гольца, прячущего летнее солнце. Другой край прятался в распадке. Низкорослый кустарник, мыском спустился со склона перегородив распадок до середины. За ним со склона спустился завал из посохших и зелёных деревьев на россыпи больших и мелких пепельных, как на вершине, замшелых камней. Людям не было нужды забираться за эти завалы. Следы уходили как будто в том направлении.
Сергей молча курил, наблюдая, как отуманенные силуэты сгущаются до филипков и гаврошей якутского разлива. Пересчитывал, бросал короткие взгляды на малышей спереди. Недоросли утекали за спину.
Скоро, однако, всё заклубилось и захороводилось вокруг. Девочки исходили беспричинным хохотом и визгом, мальчишки - игрой драм и трагедий с ролью медведя. Два невызревших баса бубнили: "Здравствуй, ну здравствуй, брат Топтыгин! Дай пожать твою раненую лапу".
" Дурак, что ли! Лечить лапу надо. Вообще - то жми, только не наставляй на меня свою ржавую пушку".
Звонкоголосый Ярыгин, закатив глаза, силился: " Тёзенька, родненький, ты голоденький! На, съешь, меня целиком, проглоти! Только не кусай" Он подрублено падал, вставал и обратно падал на ломкую корку утоптанного снега перед полным, как колобок, Васей Амосовым, с кличкой Мих - Мих.
Увидев зачинщицу приключения, он, ломаясь, скороговоркой прокричал: " Настасья Ивановна, я сидел на твоём стуле, ел твоей ложкой, и вообще сожрал всю твою кашу!"
Сперва, как почудилось, потом из тумана вызрел вой, грохот, и рык машины. От посёлка по тем же следам вывалилась совхозная водовозка с пьяным Митькой Бутриным за рулём.
Ребятня едва успела брызнуть по сторонам перед неожиданной угрозой. Сергей, что было сил, успел прокричать: "Стой, гад! Задавишь ребят!"
Но, упавший червяк сливного шланга вильнул по снегу, озеленив его остатками ленской воды из цистерны. Оставив для воспитателя и воспитанников грохот и рык, машина растаяла в тумане
В глазах Сергея прыгали чёрные дырки стволов Витькиной берданы, Прижав её локтями, он крутил баранку, рассыпая вокруг матюги. Рядом, через грязное стекло кабины мелькнуло лицо Егора Габышева, старожила интерната.
В конце невольного кросса он кого - то недосчитался. Пытался вспомнить "Кто же ушёл спать?". Но в мыслях не мелькнуло, что кто - ни будь, усядется в кабину к пьяному водовозу. Он быстро черкнул несколько слов в записной книжке, листок вырвал, и отдал Зиночке Красильниковой: "Беги быстренько в поселковый совет, отдай записку Владимиру Прокопьевичу".
Спор "догонят - не догонят медведя на машине " затушил все игры. Артисты зароились к посёлку, стараясь незаметно взглянуть на угрюмого наставника. Он вышагивал позади всех, изредка пуская клубы табачного дыма.
"Тихого часа не получится. Пусть бесятся в поле". Тут же копошилась другое: "Как же этот тихоня попал в кабину? Закончится ли всё благополучно? Пьяного Витьку с пацаном, ружьём и машиной может остановить только поселковый начальник. Весь вопрос, найдёт ли его на месте, моя записка".
Егорка, Высокий, неулыбчивый восьмиклассник жил в интернате последний, год, Сахарное , одного цвета зимой и летом лицо, покладистость в учёбе и послушание, странным образом гасили к нему всякое внимание окружавших.
Он платил тем же. Его безразличие, к, окружавшему его миру, напоминало поведение слепого. Невозможность порадовать, огорчить, порой вытащить из мальчишки слово, удручали. Его присутствие перед глазами учителя, воспитателя, напоминало мираж: он тут и его нет ! Моменты его появления в сознании, как и исчезновений улавливались словно с его непременного согласия.
С четвёртого класса его перестали отпускать к родителям, в посёлок, при огромной совхозной ферме, где её запахи проникали во все потаённые места округи. Там они работали, когда были трезвыми.
Егорка туда не стремился, в отличии от других ребятишек. Те рвались к своим папам и мамам, какими бы непутёвостями те не блистали.
Все посещения родителей заканчивались для него чердаком, подвалом, пневмонией, чесоткой и вшами. Интернатские сотрудники договорились брать мальчишку в свои семьи, когда других ребят забирали родители. Так пока продолжалось, а его будущее висело грузом для директора.
Безнадёжно спившиеся Егоркины родители оставили ему необъяснимый страх перед всем, что людям привычно одевать на руки в холода и морозы. Приютом для рук тогда служат ему карманы и пазухи за бортом пальто.
Хватив из флакона "педагогическая целесообразность", воспитательница как - то зашила третьекласснику все карманы, а пазуху отсекла огромной железной булавкой. Терзая эту булавку, на пути из школы он поморозил себе ручонки. Руки вылечили. Но страх остался, и заставлял Егорку выбрасывать рукавички в дырку туалета, или дарить кому - ни будь из сверстников.
Хрумканье снега, частое дыхание над левым ухом, заставили Сергея оглянуться. Егор, не ожидая остановки, проскочил вперёд, остановился, а потом пристроился рядом. Заготовленный упрёк Сергея переплавился в миролюбивый вопрос: "Догнали медведя?"
Неслыханное многословие намекнуло: " Вину чует!".
"Долбанутый он, Витька. Медведь в тайгу удрал. Мы по полю крутились, крутились, а потом на дорогу выехали. Там дед Яшин сено вёз. Лошадь его перепугалась, запрыгала. Воз опрокинулся. Дед на спину упал. Морщится, спину говорит больно. Они с Витькой сено перекладывают".
***
Директор школы принёс Сергею довесок к рабочему дню: "Анна Христофоровна забюлетенила.
Проведи подготовку. Займи детей до отбоя. Завтра Ариетту попросим на дежурство.
По рукам? "
"М - м - м, да - а - а". Где - то по задворкам пролетело: " Дроби на промежутки время, чтоб скоротать присутствие ребят!"
Скривился, но руку подал.
Не срепетированный хор дружно выдал: "Ура, Заболела!". И улыбчиво перешоптывась, дружно полез за столы. Туманный день пригрел школяров вторым подарком. Из Шурика можно вытянуть подмогу по любому предмету. Будь задание по пению..., впрочем, нет. Система Кабалевского для пения?
Из мёртвых букв, циферок, чертежей со схемами цепей, картин и карт, фигур с углами, пирамид - с столбцами дат и чередою войн, рождений, смертей открытий, абракадаброй непривычных слов, участьем клеток, тычинок, пестиков, молекул, червей, костей, приборов под синью вен из рек, зашевелилась кровь наук, замешанная на тоске в движеньях.
Для отблеска пленника череда наук в ребячьем потреблении прошелестела лёгким, приятным кроссвордом.
Неискушенное сердце трогало ребячье умение зацепиться за ясный лучик, по которому они добирались до ясного солнышка, посветившему кому - то из физики или истории, а завтра из алгебры или химии. Учителей из больших городов здесь удивляло и восхищало ребячье умение, близкое к чувству видеть границу, на которой шалость могли стать грешным хулиганством.
Впрочем, о нём забыли.
Шушукаясь, кто рисовал, кто письма сочинял с Топтыгиным в конверте. А кто слюнявил нитку времени, втыкая в потолок, со звенящей мухой. Кто ближе к окнам, нашёл прибежище уму за стёклами в тумане. Высота второго этажа в ясный день впускала взгляд в полмира. Сегодня же, в тумане, глаза, ютились в тесном промежутке улицы, от школьного забора до низкой деревянной, амбулатории.
Наставник, впрочем, пасся там же, событий скудный бисер, собирая в пригоршню сознания. Туман свалялся в клочья над пропастью реки.
"Небрежные ляпы синевы приготовились соткаться в полотно, на котором должны появиться солнце, сопки, скала - охранница Ленского излома, в роскоши песцового убранства".
Река засыпает, и прячется от зверств зимы. Весна придёт в мае.
Минувшее лето соединило остров у посёлка с другим, ниже. Маче осталась протока, с курьёй, песчаный берег которой напоминал Сергею Евпаторию. Только медузы да ракушки не появились
За протоками и островом спрятался крохотный посёлок Нохтуйск - когда то конец и начало ямщицкого перегона. В ясные тихие ночи оттуда слышится стрёкот движка, питающего усилитель телефонного сообщения Москва - Якутск. Легенда призрачно рисует в прошлом Нохтуйске ожидание свидания со своей родиной ссыльного, известного польского инженера.
Телефон напомнил о звонке в Олёкминск, который следовало сделать вчера. Надо позвонить, иначе необязательные, но нужные плотские встречи могут прекратиться вовсе.
Загнанная водовозка со стонами и визгом крадётся по взвозу. Чьи бочки ждут воды с флажком, к которому приколот рубль? Жив, курилка! Или Витька упьётся к вечеру, и с машиной уснёт посередине улицы?
А вот, дед Яшин, с сеном. Весело помахивая прутиком, в потёртой меховой куртке, летит впереди своего Буянки. Меринок шустро перебирает, мохнатыми крепкими ногами, увлекая возок с пропитанием себе, корове Мусе, быку Корзону. Трактор притащит поздней зимой огромные стога, накошенные, сгребённые и смётанные Михаилом Петровичем единоручно. В семьдесят три года, дедом его решаются назвать немногие. За сохатым вместе с собаками на любую сопку влетает.
Хлопки буянкиных копыт по уличному снегу донеслись в класс, когда на миг стихло шушуканье, наблюдателей, заметивших взгляд Шурика за стекла окна, у которого сидел.
У всех охотничьих и рыбацких костров, в каждом зимовье, где удалось побывать Сергею с мачинскими таёжниками, вышагивавший по улице дед упоминался с почтением и уважением. И не только охотником и рыбаком. "Сам король советского золота ставил свой нюх на металл по его советам! ".
Едва миновав амбулаторию, Михаил Петрович громко и задорно свистнул. Там вела приём поселковый врач, его дочь, Ольга Михайловна. Свист опоздал.
Ольга Михайловна выскочила, зажав воротник врачебного халата под горлом. Возок улетел далеко. Тряхнув чернотой волос разлетевшихся по плечам, она развернулась так резко, что тапка с правой ноги далеко улетела. Хохоток прокатился по классу. Смешно, видеть врача без тапки! Отписывая воздух белым носком, с чёрной лямочкой, Ольга Михайловна допрыгала до тапки в снегу, одела, и упорхнула в чёрное больничное нутро.
Полусонная жертва необузданного труда дотянул время подготовки, отгулял с оравой положенный час, сводил на ужин, перемог ещё пару, перед сном. Всех уложил в постели к приходу ночной няни. Со всеми простился, и без четверти десять захлопнул неподъемную дверь бывшего дома для прислуги купца - золотопромышленника Шарапова.
Короткие, рваные мысли редкими пузырьками всплывали из океана рутины минувшего дня. Блаженство грядущего сна с червячком голода, усталостью в ногах, мог проглотить крокодил холода в его хоромах.
Что, печь на три часа, или обогреватель - ветродуй, под кровать?
Лунное неистовство, перемигивание звёзд, и навалившийся морозец, помогли приспособиться к одиночеству, в беспредельности очистившегося раздолья. Темнота между сопок, накануне зимы, приютила неведомую таёжную жизнь.
Бесчисленные сопки за рекою слились в дымчатую черноту, отделившись от посеребренной гуашевой глубины неба. Справа, тени гольцов спрятали распадок, обнявшись между собой. Их снежные торсы, чёрные юбки тоже не давали намёков о жизни.
В посёлке редкий огонь жаловался на бессонницу хозяина. Не шевеление всюду. Предстоящие немилосердные морозы, с безрассветной чернильной темнотой отделят человека от своей оболочки. Мысли, слова, поступки - собственные и окружающих людей, видятся лицемерными, если в них нет тепла. Весна - сказочный, светящийся приют, достигнуть который возможно только, как награду за божий дар воображения.
Жизнь соткана из неподвижности? Нет! Жизнь не видится на больших отрезках пространства и времени? Нет! Жизнь издали видится мёртвой?
Сардана Матвеева с подружками удрали с уроков минувшей весной. Майский денёк выдался таким ярким и тёплым!
Придумали играть в прятки. В ожидании своего "чур", Сардана сунулась между чёрной стеной интерната и дремучим сухостоем бурьяна минувших лет. Солнышко заставляло жмурить глаза, но всё - равно притягивало. Вдруг, откуда - то сбоку прилетели тонкие, разноцветные лучики краше тех, что пускало солнышко. На сухой крапивный стебель, как на мёртвый палец, из земли оделось колечко с камушком.
Золотое колечко с бриллиантом на пальчике пятиклассницы увидел
физкультурник, Евгений Наумыч. Специалисты в Якутске оценили колечко в сумму, четверть которой - восемь тысяч, лежала сберкнижкой, на Сардану,
в директорском сейфе. Кто и когда спрятал или обронил такое сокровище около бывшего жилья прислуги?
Легенда называет Шарапова разбойником. Он не дожил до дней всеобщей экспроприации. Тяжёлая дума сожгла запоями. Молва винила его в смерти друга. Они удачливее других потрудились тем старательским сезоном.
Почему к последнему пароходу двинулись через Мачу? Шайки разбойников пасли таких ходоков по местам тайги, которые звались Крестами. На пятистах верстах много переправ, распадков, скальных отвесов, завалов ущелий, болот и марей, которые миновать нельзя. Друзья знали о том, и всё - равно пошли. Один сгинул на этом пути. Другой стал хозяином Мачи. Но, земляков из Тулы - Калуги сторонился!".
Остались два роскошных, бревенчатых, под дранкой дома, магазин, небольшая каменная церковка под замком. Здания устроены по единому плану, в парке, засаженном лиственницами, соснами.
Дом для прислуги, из брёвен невиданной толшины, выстроен на проезжей улице, в стороне от хозяйских хором. Чёрные снаружи, жёлтые, железные внутри лиственницы хранили небогатое тепло для ребятишек, которым не досталось родительского тепла.
В начале каждого учебного года их собирали со всего района. В самую красивую пору осени, многие соблазнялись путешествием на пароходе до зимней встречи с мамами и папами.
Зимой, на каникулы, летали промороженным Ан - 2. Но, всё - равно летали, и ждали встреч с родными, как самых дорогих подарков, со слезами и болью возвращаясь обратно.
Из этого дома повезли чекисты одинокую хозяйку. Оба дома нашли пустыми. Накопленные богатства хозяина растворились. Пустыми нашли огромные подвалы, склады с железными дверями, неописуемыми замками. За несколько лет до появления Сергея на Маче, в одном из домов штукатуры наткнулись на нишу с пакетом золотых часиков, браслетов, крестиков и кулонов. К тому времени два поколения мачинцев искали смысл прощальных слов хозяйки, усаживающейся в чекистский тарантас, до Бодайбо: "Эх, кабы, ещё несколько дней ...!".
Сергей проскрипел дощечками под снегом через канаву, за которой тропка упиралась в калитку его приюта. Луна мастерски нанесла зеркальный блеск на выбелённые стены.
"Очарованный....., нет увлекшийся ... нет алхимия одиночества!", - прощебетало несуществующее создание на задворках сознания.
"Эй, соседушка зайди на минутку!". Бархатный бас Михаила Петровича в лунной тишине прогремел камнепадом в горах, и заставил вздрогнуть. Он повернулся в сторону Яшинского дома, который стоял через пару дворов на другой стороне улицы. Ворота были распахнуты, а у калитки маячила фигура. "Зайди, зайди, не стесняйся", - повторил голос.
Сергей поставил дипломат на дровяной швырок за своей калиткой, и направился к деду.
Во дворе стоял Буянко, запряжённый в пустые розвальни. Ещё две фигуры оказались Василием Петровичем, братом хозяина, и Михаилом Зыковым общим соседом стареющих братовей. Во двор падал клин тусклого жёлтого света из кухни. Там мелькнули чёрные волосы Ольги Михайловны.
" Твоего медведя привезли", - услышал Сергей.
Глядя на пустые сани, растёкся: "Оказывается, у меня был медведь?" Но произнёс другое: "Как это вы ухитрились его догнать?" Впрочем, несказанным копошилось: "Ужасно! Ужасно стрелять по медведю, который убежал от детей".
Михаил Петрович поймал не произнесённое: "Порой да временем не залёг, бедняга, зиму бы не прожил. Всё равно погиб. Стар, стал, намучился, и погиб. Кто в могуте, в другие места ныне ушли".
"Стар - то старый, да только даже машина его не догнала. Я слышал, водовоз чуть беды не натворил с Вами. Как же Вы догнали его?"
"Дядя Миша вычислил его", - Сверкание металла, наполнявшего рот, больших глаз на круглом лице, со следами морозов и жары, при лунном свете делали Зыкова, персонажем братьев Вайнеров.
В посёлке - считается Яшинским выводком. С детства из ихнего котла таёжной и житейской мудрости черпает. Молва причисляет его к самым трудолюбивым, рачительным мужикам посёлка, удачливым рыбаком, охотником.
Василий Петрович с едва заметной улыбкой учтивости на узком лице с блеском внимательных глаз, поздоровавшись, молчал, прислушивался к чему - то внутри себя. Поговаривали о его слабом слухе. Всё - равно оставался в числе самых почитаемых посёлком, таёжников. Даже вечные обитатели тайги - якуты, эвенки, кочевавшие по окрестной тайге, заезжали к нему для бесед и советов.
"Тебе, Георгыч, медведь первому на глаза попался. Праздника без тебя не получится. Как хочешь, находи время, и заходи, будь любезен!",- повторил Михаил Петрович.
Сергей отогнул обшлаг, заглянул на часы. Четверть одиннадцатого. Поздний час, усталость, мечты о сне не долго перечили, желанию побыть в компании самых уважаемых людей Мачи. Подачкой учтивости произнёс "Поздно уже", но вслед за ними, сразу, уже на бегу: "Я сейчас".
Он заскочил в своё обиталище. Сбросил дублёнку, пиджак, галстук. Расстегнул ворот голубой в полоску рубашки. Натянул бордовый пушистый полувер. Чуть пижонисто, но вкус имеется !
Потом набросил на себя фуфайку, разжёг в печке заготовленную утром лучину. Бросил сверху три сухих полена, из поленницы, сложенной в ущелье за печью. Пару раз выскочил из дома и, загудевшую огнём печь, набил тяжёлыми промёрзшими листвяничными поленьями. Придвинул задвижку до ровного горения с треском и едва слышным гулом. Так не дымит, а гореть будет долго.
Вытащил из отпускного чемодана тёмную бутылку "Старки", шоколад "Столичный" в сверкающей обёртке. Всё завернул в старую газету "Социалистическая Якутия" за 27 августа 1978 года. Вернулся в дублёнку, выключил свет, и захлопнул за собой дверь.
Он стремительно перелетел через улицу, а потом: высокий порог Яшинской кухни.
"Здравствуйте", - с лёгким поклоном и пожатием рук, старушке, - бабушке Оне, Ольге Михайловне. Приветствуя, докторша сняла оправу в тонкой позолоченной оправе, улыбнулась, высоко подняв подбородок. Метка врачебной причастности в уголках, ярких без помады, губ, на миг исчезла, но тут же и вернулась с очками. Они постоянно у неё сползали вспотевших крыльев носа. Безымянный палец левой руки возвращал их обратно, попутно убирая капельки пота. При этом тарелки, кружки, ложки, вилки, хлеб, сахар, брусника летели через её руки на стол. Старый, стирками из синего, превращённый в светло - голубой, халат дважды обнимал невысокую подвижную фигуру. Собранные в пучок волосы, на затылке семафорили о каждом движении головы.
Седые, коротко стриженые волосы, морщинки, на щеках и подбородке, крошечный вздёрнутый нос, крапчатый коричневый ситец кофты, лоснящаяся чёрная юбка до пола, - всё исчезало, когда старушка распахнула свои огромные голубые глаза, что бы поприветствовать Сергея. Изумляющего сочетания ума с женской кокетливостью, которым наделяются лишь самые красивые женщины, не коснулись лета и годы, прожитые бабой Оней. Эти глаза достались внучке Светлане, дочке Ольги Михайловны. Её тут не видно.
Вытесанная без рубанка фигура Зыкова не вмещалась в ширину стола. Василий Петрович, за углом стола сидящий рядом, казался тщедушным медитирующим японцем. Его руки, положенные на стол, виделись детскими кулачками, рядом с перевёрнутым банным котлом.
Как только застолье, разогнавшись, покатилось легко и свободно, Ольга Михайловна побежала на свою квартиру, за дочкой. Но полусонная Светка пришла одна: "Старателя привезли, откуда - то. Маму в больницу вызвали".
Дед помог внучке снять пальтишко, усадил между собой и бабушкой. Десятилетняя нимфетка стрельнула по столу бабушкиными очами. С недоумением зацепилась за учителя, привычного в школе: "Этот - то, что тут делает? Рюмка перед ним стоит. Будет о чём завтра с подружками пошептаться!". Наевшись, выпив чай с молоком, она уложила голову на бабушкино плечо, обняла её, и прохныкала: " Ба - а - а, спать хочу". Они ушли. Компания осталась только мужской.
Бессильная лампочка, выросшая за день щетина, остатки полевой угрюмости, классной сосредоточенности и усилия, затраченные на увещевания детей перед сном, одели на лицо гостя маску, взятую напрокат с одной из образов, над его головой. Он не сразу нашёл широкую дорогу к общему застольному разговору. Узкими тропками удавалось туда скользнуть, но
больше молчал. Упоминаемые в разговоре штрихи и сюжеты
сегодняшней охотничьей удачи соседей, картины ему не нарисовали. Как можно догнать медведя через три часа после мгновенного, появления перед глазами, осталось неясным. Причастности к охотничьей доблести соседей, он тем более не узнал, хотя все трое не однажды повторили: "Ты - первый увидел"
Как только лампочка трижды предупредила: "Засыпаю до шести утра !" Василий Петрович, Зыков, дремавший от усталости и выпитого, собрались и ушли.
Михаил Петрович зажёг две из трёх парафиновых свечей, установленных в старинном почерневшем подсвечнике, в завитушках и гроздьях винограда с листьями. Кипятком из громадного фиолетового чайника залил изрядный кусок прессованного чая в запарнике, бросил туда кусок сахару. Размешал. Через некоторое время спросил: "Вам с молоком?"
"Нет. Я не привык".
Кружка наполнилась коричневым заварным крепчайшим чаем. Себе - в кружку чуть цельного молока, заварки и кипятку. Только после этого из сумрака натопленной Яшинской кухни выткались подробности медвежьей охоты.
"Гость сегодняшний появился на Кане лет пять назад. Мы с Бычковым отрыбалились двадцатого мая. Загрузились рыбой, домой спускаемся. Вода убывала. Мотор не включили, бензин бережём. Тихо, как перед грозой.
Солнышко уже здорово пригрело, а комар ещё не зверует. Духом от сосен, листвяков, багульника по реке несёт. Хорошо!
Час или полтора, думаю, так сплавлялись. Серёдки реки держимся. Вода потихоньку ниже делается, убывает. Из загиба выплываем, видим - голова медвежья из воды торчит.
Бычков говорит: " Миша топиться, надумал? Вот чудо!"
А тот лапой хлесть по воде, и рыбину на берег бросает. Метров полсотни до него осталось. Он заметил нас. Выпрыгнул на берег, утёк в тайгу. Берег там низкий и ручеёк впадал, близко. Вода, чистая, около устья ручья омуток, а он, над ним в мутной воде сидел.
Мы подъехали, посмотрели: три линка, пять сигов, даже окунь один - все трепыхались, между камней. Он, похоже, их не убивал, только глушил.
Рыбой мы загрузились своей под завязку, поэтому не стали лишать его добычи.
Ох, зверь, приметен! Не тутошний. Говорят, на Чаре то лето шибко недобрым было. Может, они почуяли, с весны, вот к нам и пожаловали. Изюбра, сохатого тем летом, тоже много не нашего появилось.
Следы его не перепутаешь. В нём не меньше пятисот кило, той весной было. К осени, поди, невесть сколько накопил.
Года через два с Михаилом Зыковым надумали лицензию на сохатого в ход пустить. Осень. Сподручно взяли в верховье Солянки. Мясо на конях домой увезли. Шкуру, для подстилки в зимовьё, собрались увезти. Требуху, голову - на приманку, прихватим, думаю, когда на охоту двинем.
Через неделю вернулись: на тебе, ни требухи, ни головы, ни шкуры. Всё вычищено. Следы знакомые, точно - его, приметны.
Ныне, погода принялась грозить засухой с весны. Тогда и пришлось думать о сене для своего скота. Покосного места ныне, думаю, не хватит, надо чем - то добавлять.
Стал присматривать. Поехал верхом на Буянке. День ещё не душный. Еду краем распадка, где ветерок тянет, голец от солнца собой закрывает.
Хорошо в такой день! Воля кругом.
Вдруг, Буянко мой, зафыркал, вправо - влево задёргался перед брусничником, а к нему едва не тропка протоптана. Вот чудо! Кто с весны ягоды ищет? А дальше ещё чуднее: брусничник, словно катком ухожен. Видно с прошлого лета ягоды остались не обраны, гостю знакомому достались.
Ещё под пятой у гольца нахожено. Лежанок не одна оставлены., значит, думаю, слаб стал.
В расщелине скалы, где ледник, чуть выше голубичник. Каждый год, при урожае, ягоды остаются до весны, Дай думаю, проверю. Он точно, вышишкал, обрал до ягодки!
Он там всё лето и топтался. Кореньев выворотил. Всю крапиву ещё молоденькими ростками сожрал. Пожар заставил его подняться выше, по гольцу. Но далеко он не ушёл. Сил у него не хватило, чтобы берлогу себе сварганить. Дерев ураганом навалило, вроде навеса, там, как будто, и собирался зимовать. Ещё от твоих архаровцев удирать сегодня, сил израсходовал, от нас - уж и не пытался.
Мы собак не брали. Василия оставили с Буянко. От нас с Михаилом, он убегать не стал. Одного "Жигана" уронить хватило. Ещё засветло успели. Свежевать при костре пришлось"
Одевшись, Сергей с Михаилом Петровичем вышли на улицу.
Луна, кажется, пыталась показать изломы своего рельефа. В феврале астрономический календарь обещал последнее лунное затмение, которое будет доступно всеобщему наблюдению здесь. Сергей поделился, потом с досадой одёрнул себя : "Не понял бы намёком на старость".
Михаил Петрович произнёс: "С затмением жизнь не кончается".А затем прислушавшись: "Кто - то идёт. Шаги, вроде, не Ольгины?"
К удивлению обеих, силуэт женской фигуры луна нарисовала не снизу посёлка, где находилась амбулатория, а сверху.За небольшим загоном, на берегу, в бывшей конторе "Золото прииска", находился стационар больницы.
Скоро в фигуре различались черты лица Зои Петровны, больничной медсестры, жены Зыкова: " Дядя Миша, Ольга просила натопить ей квартиру. Она сегодня не топила. Ей придётся заночевать в больнице. Старателя с участка привезли. Инфаркт. Тяжёлый. Нетранспортабельный. Один Бог, знает, чем закончится. Я на полчасика отпросилась. Михаил завтра в Олёкминск едет. Надо хоть что - ни будь приготовить ему в дорогу". И торопливые шаги опять заскрипели, убегая.
" Будет сделано", - скорее данью облегчить шуткой услышанное, чем военной привычкой, прозвучало от отца.
"Давайте, Михаил Петрович, помогу Вам. Мне завтра на работу, дежурить в интернате, к трём часам дня. Уроков нет. Высплюсь?"
"Ну, чего помогать. Печь натопить не тяжело. Дрова ей привезены. Разве что, побухтеть, желание имеешь. Дак, пошли".
Ждите!
Сергей заскочил к себе. Заглянул в печь. Развалившиеся на крупные красные угли поленья, давали фиолетовые огоньки. "Надо придвинуть, оставив небольшую щель в задвижке". Прихватил карманный электрический фонарь
побежал догонять Михаила Петровича.
Они пересекли усадьбу за домом. В загоне, огороженном жердями, Буянко тихо, ласково заржал, приветствуя хозяина. Тот похлопал его ладошкой, проговорив: "Ну, ну, отдыхай!". Узкая тропка провела через пустырь, заваленный опилышами брёвен, торчащими из снега колючками репейника, к правому дощатому тамбуру брускового двухквартирного дома на берегу.
Сергей откопал в снегу замерзшие, сырые швырки, наколол поленьев. Вместе натаскали поленьев в квартиру. Дед нашёл смолу на одном из них, сковырнул её с корой, разжёг огонь. Стену кухоньки, не спеша, через дырки в печной дверце заполнил калейдоскоп, малиновых, красных, жёлтых всполохов. Тишину изредка будил треск сырых дров в огне.
Тонкий огрызок свечки не стали расходовать. Затушив свечку, сели, на выбранные короткие швырки, около дверцы, сцепив кисти рук, отдав их ласковому печному теплу.
"Нагреется, пока ночь кончится, да приём ведёт", - проговорил Михаил Петрович. "Верно, привезли весеннего старателя. В апреле тоже с инфарктом привозили. Рассказывали, Дима звать, из Новомоссковска. Видно не утерпел, снова на сезон приезжал. Денежки понадобились". Потом, вдруг,без перехода:
" Глупо надеяться на хорошую жизнь в будущем, если хорошо жить можно сегодня"
Сергей молчал, пытаясь понять мотив, заставивший Михаила Петровича произнести житейскую сентенцию. Не нашёл ничего и произнёс:
"У каждого своё представление о хорошей и плохой жизни"
В ответ услышал: " Для молодых, думаю, верно. С годами человек матереет, самому мало что надо. Детям и внукам больше оставить хочет.
С другой стороны, хорошо войны нет. Сколько годков оружие из рук не выпускали.
Мой отец на трёх войнах отвоевал. В гражданскую - сгинул. Меня с Хасанского коня в Дальяне ссадили. ( *Порт - Артур, порт Дальний).
Сыну, Валентину, спасибо не знаю сказать, - кому, миром да добром, без войны в Германии удалось отслужить.
***
Сергей молча слушал ушедшего в своё прошлое собеседника, пытаясь развернуть себя туда же.
Послышались быстрые шаги по снегу, скрипнула дощатая дверь тамбура, распахнулся чёрный проём на кухню: "Ой, пап, ты, что ли не один здесь?"
"Не один, не один", - скороговоркой, почти хором, выговорили оба. И уже один: "Извините, пожалуйста, Ольга Михайловна! Скучно дома сидеть, решил, что помогу, чем - ни будь".
"Я не против того. Только, извините, пожалуйста, не пугайтесь беспорядка в доме, и что не прибрано, как у людей".
"Ну - у - у, в - первых тут у вас тьма египетская. Во - вторых, я не пугливый,. В третьих, могу полагать, и сделать скидку на вашу профессию сельского врача"
Хозяйка, между тем, проскользнула в свою тёмную гостиную, что - то разыскивая там: "Мне, придётся завтра искать момент отправить больного в Олёкминск. Возможно, самой придётся сопровождать. Нужны кое, - какие вещи".
"Старателя сегодняшнего, что - ли?"
"Нет, он не транспортабельный. Фельдшерица боится остаться с ним, ив Олёкминск лететь боится. Как быть, не знаю. До утра долго может что придумаем. Ага, всё нашла. Бегу".
"Вы, Михаил Петрович, извините, пожалуйста, наверное, мне пора. Хозяйку, попутно, чуть провожу. Скоро клевать начну. Сергей пожал крепкую руку с короткими пальцами, и выскочил вслед под луну.
"К сожалению, я должна спешить. Сбежала, пока он уснул. Я вас обязательно приглашу в гости, когда не будет тяжёлых больных".
"Бегите, бегите, Ольга Михайловна, может, придёт время без больных, что бы нам пообщаться". Хотел сказать весело, но фраза разделилась пополам, в затуханием в голосе.
Она грустно улыбнулась, и быстро зашагала в свою больничку.
У Сергея появилась возможность вернуться в свою обитель. Мелкие угольки, подёрнутые пеплом, ещё кидали внутри печки малиновые огоньки. Печка давала ровное тепло. Ведёрная эмалированная кастрюля на плите попискивала нагретой водой. Пришлось её открыть. Пришедший мороз на улице высушил и наэлектризовал воздух, От загоревшей свечки, и тепла, проснулась из какой - то щели единственная муха. Хозяин, раздевшись ко сну, сел на табурет у стола, поджав правую ногу под себя и оперившись на руку, поставленную локтем на стол. Жёлтое свечное пламя колыхалось от конвекционных потоков воздуха в кухне. Тени, и полутени метались по стене с входной дверью. Ошалевшая муха, воя и звеня, изнуряла себя на потолочной высоте, кружась, вдруг, щёлкала о фанеру, и роняла себя на стол. Отлежавшись, вверх лапками, кидалась вверх с новой силой, и опять всё повторялось. Сергей полусонно наблюдал, отдаваясь теплу, усталости, наступавшей без мухи тишине.
Наконец, собрав остатки сил, задул свечку, босиком ступил за занавеску. где в беспроглядном мраке каморки стояла его кровать. Всполохи статического электричества пошевелившейся вслед занавески, разбудили миг мучительного желания. Реальность была где - то близко... Надо лететь по пути уверенности, даже решительности. Мрак раскаляется до света, которым стелются по подушке волосы, и губы движутся от холодной серёжки к горячей, спрятанной ключице, и наконец к развилке, взрывающей рассудок, на не собираемые осколколки, и хочется эти осколки крушить, крушить и крушить до пылевого состояния, пока находятся остатки каких - то сил.
Глаза, привыкнув, к темноте, нашли кровать. С высоты его роста, через окошко хибары увиделась косая линия тени, отделившая лунный зеленоватый свет на снегу.
Он машинально снял покрывало. Бельё кровати сделало её белой пропастью в темноте. Невозможно промазать, если упасть туда, отдавшись усталости.
Сергей рухнул. Сладкий миг сна пришёлся на бег трусцой по изумрудной зелени, на которую опрокинулся громадная чаша голубого, без облачка, солнечного неба. Наркотическое действие бега уже охватило его, поэтому
он бежит всё быстрее, быстрее. Вот оно - детство, со свободой, лёгкостью в каждой мышце и косточке!
Ба - а - а, он же летит! Странно, что полёт привычен, как лежание, сиденье, бег, ходьба. Ему легко, без всякого страха удаётся взлететь до чудовищной высоты, потом опуститься до зримости травинок, цветков, неподвижных муравьёв, ещё каких - то козявок пол собой внизу. Потом он вспорхнул обратно, жаворонком ввинчиваясь, в голубую высь. Вот, вот, полёт должен быть именно таким! В высоком полёте нет запахов, нет обзора. Полёт незабываемо прекрасен, когда запахи разогревшейся зелени, волнами настигают в объятиях неба.
В конце мая ему пришлось лететь на вертолёте до Якутска. Розовый пух цветущего багульника осел по опушкам, краям марей и болот, пятнавшим необъятное море тайги до горизонта.
Летели почему - то так низко, что через два правых открытых иллюминатора в грохочущее железное нутро волнами налетали все духи тайги с нагревшихся склонов сопок: дурман багульника, горечь разогретой смолы, сосен со мхами, томящая нежность первых листьев берёзы. Временами все запахи терялись в холодных потоках из скалистых ущелий, в распадках, а потом обратно возвращались. Казалось, эти духи не отпускают от себя в высоту.
Фонарики тигровых лилий вспыхивали на ковриках зелени, по берегам таёжных рек.
Железный грохот двигателей, со стонами и присвистами винтов бил по ушам.
Сергей прислушался, в страхе потерять ощущение полёта. Грохот исчез. Полёт продолжается. Невидимые потоки несут его в высоту. Линия, разломившая мир на голубую и зелёную части, отодвигалась, всё дальше и дальше. чем выше он поднимал себя. Горизонт разлетелся до впадин у краёв. Так хочется увидеть неизвестное за ним. Вдруг. Линия сломалась, и половина неба опрокинулась, спрятав зелень. Море!
Вернувшейся, грохот вертолётного винта исчез. Впрочем, гремел, кажется не вертолёт, а металлические конструкции на ветру, невиданной длины арочного моста. Увиденное море, оказалось частью залива?
конструкции невиданной длины моста. Бесчисленные арки растворялись в синей дымке противоположного берега. Там сияли. переливались алмазными лучами кристаллы, кубы, шпили, спирали фантастических построек и зданий. Надо рассмотреть ближе! Мост надо преодолеть бегом. Лететь над морем непривычно, страшно. Приземление. Начало бега по шпалам, к которым прикреплены рельсы на жуткой высоте. Пешеходной дорожки на мосту нет. Как плохо, однако, бежать. Шаги со шпалы на следующую, коротки. Бега не получается, А прыжки через одну - сбивают дыхание. Вот, люди, выстроили фантастический город, и не подумали, что кому - то придётся пешим преодолевать такой мост. Страшно от высоты и расстояния между арками, хрупкости моста перед морем и небом. Зачем понадобилось бежать от изумляющего, дивного ощущения полёта? Что ты хотел увидеть там куда так бездумно рванул?
В угоду страху сзади послышался нарастающий грохот летящего состава. Поезд! Куда от него прятаться? Лечь на шпалы, испытав себя чудовищным грохотом над головой? Не выдержать! Повиснуть на руках под шпалами, над морем на чудовищной высоте ? Руки вопят: не выдержим, не выдержим!
И тут грохот исчез. За стенкой избушки, явственно слышался лишь голос бабки Анфилофихи: "Ах, лиходейка, ах злодейка ! Я - ли тебя не балую. Закормила, изнежила, молоком запоила.На денежки покупаю, молочко - то, не жалею. А она, ох, ох, прости Господь Батюшка! Вона, - каким добром платит!
Куда - ж тебе мяса столько влезло. Адово пламя пусть тебя сгубит, племя твоё зловредное!".
Голос смолк, и послышались хлопки тряпкой, новый грохот, набор недовольных мяуканий бабкиной Мурки.
Бабушкина любимица, кажется, совершила неправедный поступок. По субботам бабушка, перед походом в баню лепила пельмени. Вечером к ней приходила подружка, таких же лет старушка. Приносила с собой мандолину.
Угостившись, подружки тихо и красиво пели.
Принесённое вчера с мороза мясо, похоже, оказалось доступным ещё одной участнице таких посиделок. Наказанием для кошки и бабушкина соседа стал грохот, когда так сладко спалось
Сергей задрал голову на подушке, чтобы увидеть окно. Изморозь Оштукатуренное морозом верхнее стёкло, лишь едва пробивала, синева грядущего дня.
Стрелки ручных часов своим положением намекали время, близкое к восьми. Времени хватало, чтобы ещё поспать. Он укрылся с головой, и сладко заснул.
Бабушка перестала грохотать, оставив себе только право на брань.