Киселёва Ирина Валентиновна : другие произведения.

Дикарка. Часть 1, Незабудка. Часть 2, Возвращение.

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман - ностальгия. Немного наивный, но светлый, как наше прошлое, которого никогда уже не будет... Элементы автобиографии. Писалось в 80-х, 90-х - целую жизнь назад...

Роман - ностальгия. Немного наивный, но светлый, как наше прошлое, которого никогда уже не будет... Элементы автобиографии. Писалось в 80-х, 90-х - целую жизнь назад...

Дикарка

ЧАСТЬ I. Незабудка.

1.

Последний день лета, еще теплый, ясный, нежно-безветренный подходил к концу. Блестящие тонкие искры садящегося солнца падали все ниже, ниже, путались в растрепанных макушках деревьев, застревали в густых сочных кронах, так и не долетев до земли.

Изредка вздрагивал легким ветром синеющий воздух, и тогда раскачивались тонкие березы, и слетали в траву первые золотые листы, кружили медленно в дремотном забытье и опускались, покрывая перевитые осокой тропки тонким кружевом.

Она огляделась, стала пробираться меж темных стен колкой свежепахнущей крапивы и светлого папоротника, прямая, худенькая, с острыми лопатками и коленками, ещё совсем девочка - хрупкий лесной тростничок.

Тихим переливом звенел ручей, серебристой нитью вился в глубь полян, скрывался из глаз далеко за темными стволами вековых лип.

Рванулся ветерок и перепутал светлые, слегка золотистые пряди длинных волос. Она испуганно вскинула длинные черные ресницы - в огромных, слишком огромных на худеньком бледном лице глазах отразились подвижные мерцающие огоньки голубых незабудок, щедро натыканных августом по песочным берегам ручья.

Она тихонько, по-птичьи засвистела. Из кустов лещины вынырнул бойко рыжий приземистый пес, грязный, всклокоченный, радостно замотал куцым хвостом.

Потом всё затихло. Наступал вечер, который должен был смешать звуки, шорохи, запахи и цвета. Тишина, глубокая, звенящая опускалась на лес прозрачным занавесом.

Она торопливо побежала по узенькой тропинке к березовой роще, мимо влажно темнеющей лощины, мимо сумрачных перелесков. Лес расступился, показался большой заросший луг. Там, в ослепительных румяных лучах заката, в зарослях яркого густого разнотравья покачивалось живое малиновое марево Иван-чая. Глуховато гудели, надрывались последние запоздалые шмели, и, еще не ощутив дыхания осенних ветров, дерзко распускались ароматные летние цветы: зверобой и пижма, ромашки и колокольчики, трехцветные фиалки и донник.

Однако становилось уже не по-летнему прохладно: из леса по травам тянуло сырым прелым листом и едким туманом. Осыпалась под руками, тяжелея в вечерней росе, переспелая прозрачная малина.

Она подумала, что теперь долго не увидит всего этого, и охватило желание как-то сохранить, унести с собой эти вкусы, запахи и цвета, которых не сыщешь, как ни старайся, в городе. Она нарвала большой букет полевых цветов, разлила по губам приторно водянистый сок малины и, оглянувшись на багряный луг еще раз, повернула назад, к сумрачному уже лесу.

Недалеко, в березовой роще, еще светлели смутно сырые дороги, тонкие, стройные деревья в черных крапинах хороводом сбегали по пологому склону к воде, отражаясь и ломаясь в ней.

Внезапно тишину нарушили птицы. Лохматая серая ворона на гнилом пне хрипло каркнула, заскакала на одной ноге и тяжело, нехотя поднялась, увлекая за собой целую растрепанную, шумную стаю. Собака беспокойно задвигалась, перебирая короткими лапами, коротко тявкнула. Потом бросилась со всех ног в кусты...

Девочка подняла глаза, вынырнув из своего зачарованного сна, и улыбнулась: навстречу шел высокий, коренастый паренек в легкой белой курточке, красиво оттеняющей его бронзовый южный загар. Приблизившись, он весело качнул головой, густая темная челка посыпалась, темные глаза заиграли лукавым блеском. Он спросил вполголоса:

- Кто вы? Неужели сама сказочная фея цветов вылетела из своей заветной ромашки и попалась случайно на моем пути?

Она открыто и светло улыбалась. С белого венка из ромашек тихо сыпались длинные лепестки. Она молчала, критически оглядывая его, он смотрел тоже внимательно и немного грустно.

- Да ответьте же, кто вы, сударыня?

Она печально выдохнула:

- Нет, я не фея. Я просто московская школьница - Демидова Ольга Владимировна.

- И это все?

- И это все...

Он разочарованно глянул еще раз, повернулся, пошел по тропинке вперед. Губы ее обиженно, как у ребенка, дрогнули, она догнала его.

- Да постой же, Андрей, подожди! - тронула его за руку, взглянула сбоку и снизу в глаза: - Ты давно приехал?

- Утром.

- Куда?

- Теперь все, окончательно, на новую квартиру. Все вещи перевезли, старый дом забили, ключи выбросили!

Она все еще искоса поглядывала на него.

- Какой ты стал...

- Какой?

- Не знаю... - промелькнуло чуть заметно смущение. - Взрослый... Загорелый. Зазнался, небось, южанин? Все лето отдыхать на морском песочке, кататься на пароходах и гулять по городу Сочи...

- Ты еще добавь: все ночи. Завидуешь?

- Да...

- Но там же так скучно! - улыбнулся Андрей. - Представляешь - всё песок, камни, галька и ни одной березки!

Она задумалась, вспоминая, какое оно, море. Когда-то ей не было там скучно. Но это было так давно...

Они вышли из рощи. Небо темнело, лес быстро тускнел, расплывался, трава блестела под ногами крупной росой, сырость и прохлада по-осеннему остро пахли морозцем. Стало вдруг очень грустно.

Наконец они совсем выбрались из леса, прошли наезженную асфальтовую дорогу, длинную вереницу разноцветных гаражей, небольшую круглую полянку в обрамлении темных лип. Слева замигали огоньки серых "хрущоб".

Во дворе разбитая песочница и изогнутые по-старушечьи качели напомнили, что когда-то здесь была ее детская площадка. Но детство прошло, и этот уютный дворик уже не привлекал других малышей. Наверное, это все принадлежало только им... Она тронула на ходу качели рукой. Ржавые петли заскрипели, заскрежетали жалобно и протяжно.

- Зайдешь к нам? - тихо спросила. - Бабушка обещала пироги испечь. В честь первого сентября.

- Ну, куда же я от пирогов денусь... - Андрей шел рядом, иногда тревожно поглядывая на девочку.

В доме, как в сказке, и правда, ждали горячие румяные пироги. Из маленькой паркой кухни, как из настоящей русской печки, веяло теплым ароматным дрожжевым тестом, топленым маслом и еще чем-то детским, родным, бабушкиным...

- Садитесь, сейчас чай пить будем! - Бабушка очень суетилась, подавала на стол. И опять, как в сказке, будто на скатерти-самобранке, появлялись: горяченный самовар, гора пирогов на тарелке, всевозможные варенья в пузатых банках, мед, масло, красивые старинные чайные чашки... А бабушка все приговаривала: - Андрюша, ты ешь, ешь больше, не стесняйся!

Домой возвращались уже поздно, немного уставшие, немного грустные, с завядшими луговыми цветами. Вдруг Андрей сказал, как бы между прочим:

- Ты завтра не очень удивляйся, когда увидишь меня в своем классе.

- Ты шутишь? - воскликнула Оля.

- Конечно, нет! - засмеялся он.

- Но какой смысл на один год менять школу?

- Так захотелось маме. Я тут ни при чем. Сказала, что ездить далеко.

Она пожала плечами.

- У нас математический уклон, у тебя была английская спецшкола...

- Прекрасно! Математика - это то, чего мне всю жизнь не хватало!

Опять его глаза блестели хитринкой.

- Ну что ты всё смеешься? - с горечью сказала Оля.

- Я? Я абсолютно серьезен.

Она шла несколько минут молча, закусив нижнюю губу, потом резко остановилась.

- Андрей! Я не хочу, чтобы ты оказался в нашем классе!

- Почему же?

Она задумалась.

- Ну... у нас очень странный класс...

Она все чаще вспоминала прошлое и бесконечно возникал вопрос: для чего жизнь дается человеку? Что она такое - наказание, насмешка, черная кара за грехи земные? Ведь часы, отведенные тебе, так ничтожны в пространстве, и жизнь такая короткая, мгновенная! Для чего же? И что можно успеть сделать в это отведенное кем-то безжалостным мгновение?

Или жизнь - счастье, награда великая, единственная возможность узнать, увидеть, сказать, сделать что-то в это самое мгновение, что б потом осталось на века?

А вот она, Ольга Демидова, что она скажет Земле? Что сможет сделать? Какой оставит след? И успеет ли оставить его?

Ей говорили часто, что она не такая, как все. С детства волновали не те проблемы, она вечно задавала взрослым не те вопросы. На них часто никто не мог найти ответа. Вот если только папа...

Вспоминался старенький детский сад возле леса, в который ее отдали почти перед самой школой, и она устроила целую бурю утром: упиралась, плакала, не хотела ни за что идти, воспитанная бабушкой, тёткой и лесными зарослями... Вспоминался первый класс с ленточками и тонюсенькими косичками, с огромным букетом гладиолусов первого сентября и строгой пожилой учительницей, писавшей на доске чётким каллиграфическим почерком и разделившей навсегда мальчиков и девочек... Вспоминался первый выезд в подмосковный пионерский лагерь, слёзы расставания и длинные письма домой со старательно выведенными печатными строчками: " Мама! Забери меня отсюда!" Потом опять - школа, школа, школа... Контрольные, шумные переменки, подружки, сосед по парте - голубоглазый улыбчивый Ванечка, парта, поделенная пополам белым мелом, первая любовь, первые ссоры... У кого же этого не было?

А потом как-то всё не сложилось, пошло не так... Во всяком случае, так казалось Оле.

Она стала сторониться своих одноклассников... В шестом, кажется, классе её впервые окрестили "дикаркой", прозвище закрепилось надолго, стало жестоко преследовать...

Мальчишки усердно списывали на подоконниках, или слушали украдкой магнитофон, или гоняли по коридору девчонок... Она с робкой блуждающей улыбкой сидела где-нибудь в самом безлюдном уголке, смотрела в окно на далекую синь неба и заставляла неугомонно работать память. Там было чисто, радужно, необычно тепло. Но если кто-нибудь заставал её врасплох - тут же сыпались едкие шутки, она бледнела, срывалась с места, стремительно убегала, зажав руками уши. Но уже летело вдогонку: " дикарка"!

Она все чаще вспоминала мать. Время стирало жестоко родные черты, но присутствовало всегда ощущение нежного, мягкого, теплого. Ощущение ласки и защиты и в то же время хрупкой беззащитности и постоянной печали ее мягко светящихся темных, словно бархатных глаз. Эти глубокие задумчивые глаза она всегда хорошо помнила.

Она не раз горько плакала во сне, почти физически ощущая рядом мать, ее ароматные волосы, щекочущие щеки, такие длинные, чуть волнистые волосы... Шелест ее платья, теплоту рук, ровный низкий голос. Девочка звала ее и - боже! - какой она чувствовала ужас, какую пустоту, когда открывала глаза и видела лишь холодный, мерцающий блеск звезд за окном! Ничего, кроме этого холодного равнодушного блеска! Она уговаривала себя, что приснилась хорошая детская сказка с доброй волшебной феей.

А раньше все было так просто и спокойно!

Зыбкие образы остались от того, прежнего: слишком яркая зелень лугов в белоснежных ромашках, громады старого леса, высоченные темные липы, легкий взлет гамака в полуденный зной на полянке, светящейся от солнца, четырехколесный велосипед " Бабочка" с толстыми шинами, весенние разливы улиц и плоты с веселыми мальчишками в болониевых курточках, шалости вечно лохматого соседского паренька, лихо гоняющего по тропинкам на трехколесном велосипеде, тихий голос соседки тети Нины, ни с чем не сравнимый вкус бабушкиных пирогов, жар самовара и вечный резковато-сладковатый запах красок...

Много еще чего тогда было. Белоснежными, очень красивыми казались только что выстроенные " хрущобы", чистым, ярко-желтым - песок в песочницах, удивительным зоопарком - несколько загончиков с оленями в лесу, сказочным садом - яблони на месте сломанных деревянных домов... Была молочная палатка на краю леса, где каждое утро они с бабушкой покупали чудо чудное - глазированные сырки, были клумбы с огненной остро пахнущей настурцией перед магазином "Культтовары", были квадратные неуклюжие, оглашенно трезвонившие красно-желтые трамваи-"коробочки", были...

Иногда она сомневалась: а было ли это? Неужели на самом деле было? И когда же всё сломалось, разрушилось?

Это случилось в туманных горах Кавказа. Марина спешила, надо было успеть на Московский поезд, а вещи слишком долго укладывали, много суетились, просить помощи было не у кого. Она обязательно должна была успеть на столь долгожданную выставку. И на шоссе пришлось ловить попутку: рейсовые автобусы отменили из-за тумана. Ехать никто не соглашался: на перевале начинало темнеть, да еще это липкое, цеплючее, как вата - кругом, кругом... Потом остановился веселый шумный парень - хохол, просто и откровенно заглядывал в глаза, бросая в багажник тяжеленные чемоданы и коробки с холстами, по дороге восхищенно рассказывал про свою дочурку, которая родилась всего месяц назад, а уже так похожа на него. И старенький "Москвич" летел ровно, быстро...

Утренние местные газеты сообщали об аварии на перевале под заголовком "Жертвы тумана". "Неосторожный водитель... Вероятно, в нетрезвом состоянии. Столкновение холодильного фургона с "Мазом". Два трупа... Сорвался в ущелье на крутом повороте "Москвич"-412 с украинскими номерами. Водитель в больнице в тяжелом состоянии, единственный пассажир - молодая женщина скончалась еще до прибытия врачей "Скорой помощи"... Еще до...

Отец находился тогда в отпуске, они должны были ехать с моря в Прибалтику, к его друзьям, а потом в Ленинград к родственникам. Оля была в восторге от этого маленького путешествия и от того, что за долгие годы они наконец будут все вместе... Были.

Он все время молчал, бледный, постаревший сразу на десять лет. Все молчал и молчал, до конца не верил. И лишь когда последний ком земли тяжело стукнул о крышку гроба - поднял тяжелые от слез глаза, быстро отвернулся от суровой и вдруг такой чужой толпы, качаясь, пошел прочь, закрыв лицо руками. Олю отвезли к бабушке, она плакала и все время спрашивала: "Папа, а мама совсем не вернется? Я не верю, что она не вернется!" А он гладил ее тихо, бессознательно по голове, а потом рассеянно проронил: "Надо жить"...

Невозвратимо, неизбежно, столь бессмысленно...

Тогда... не сразу, постепенно, везде: в школе, во дворе, дома - она стала чувствовать себя одинокой, чужой...

2.

Первый день осени медленно, лениво разгорался. По небу плавали легкие полупрозрачные облака, а слабый ветерок поддувал в них, словно в натянутые паруса, расчищая бледно-лазурное небо навстречу первым солнечным всплескам.

У школы собирались сначала шумными стайками, группами, потом начали строиться по классам, увидев празднично разодетых учителей, мгновенно принимали строго-комический вид, шептались девчонки; вот уже звенел хрипло и прерывисто звонок, потом директор что-то долго, монотонно-длинно говорил, а старое серое здание школы с подслеповатыми старушечьими глазами-окнами оживало, переполнялось до краев, впитывая в теплые свежевыкрашенные стены шум, визг, топот и стук дверей.

В коридорах суетились, бегали, жестикулировали возбужденно, в классах тоже не могли успокоиться: двигали стулья, никак не могли разместиться, хотелось непременно чего-то нового, хлопали крыльями таких еще чистых досок, партами...

Оля сидела уже за партой, рассеянно улыбалась, оглядывая всех по очереди, махнула рукой Тане, своей подружке, та хлопнулась рядом, стала безудержно болтать обо всем подряд. Обернулся кто-то из ребят, кажется, Сашка.

- Татьян, староста, журнал принесла?

- А как же? - раздраженно бросила Танька. Она терпеть не могла, когда ее называли Татьяной.

Захрипел звонок, такой же старый и утомленный жизнью, как сама школа. Классная, учительница истории, пыталась начать "Урок мира", но тщетно. Кто-то свистел, мальчишки болтали, мурлыкал под чьей-то партой магнитофон.

Тишина наступила внезапно. Стукнула осторожно дверь, Оля обернулась и увидела Андрея. Он оглядывал спокойно класс, темные глаза из-под упрямой челки вызывающе блестели.

- Ой, новенький! - смешливо протянула Оксана, считавшаяся королевой класса, яркая, красивая, дерзкая, с густыми каштановыми волосами, красиво подстриженными и уложенными, с умело подведенными глазами - она вызывала всеобщий восторг. Сашка длинно присвистнул.

Андрей наклонил театрально голову и негромко представился:

- Будем знакомы? Андрей Белов.

- Очень приятно, - ответила за всех Оксана.

В стекла врезалось солнце, в маленьком тесном кабинете истории было невыносимо душно, хотелось распахнуть окна, впустить свежий воздух. По рядам от парты к парте бежал привычный легкий шепот, того, что объясняла классная, никто не хотел слышать. Девчонки на галерках тихонько подкрашивались, посмеивались и затравленно озирались. Изредка кто-нибудь не выдерживал: смеялся, передавался из уст в уста очередной анекдот. Оля обернулась на слишком громкий шепот Оксанки, которая с наигранным восторгом говорила своей подруге:

- Симпатичный мальчик, правда?

На перемене все высыпали в коридор, тут же "активная" часть класса собралась в тесный кружок. Там же оказался Андрей. Его внимательно слушали, он уже непринужденно болтал обо всем подряд: о прекрасных пляжах Сочи, о концертах итальянцев и новых кассетах, о какой-то еще ерунде... Девчонки охали и уже преданно заглядывали ему в глаза, которые разгорелись слишком ярко.

Оля медленно шла вдоль подоконника, оглядела всю компанию, потом в уголке забралась на подоконник. Она сейчас даже несколько завидовала Андрею, его способности вот так запросто легко сходиться со всеми людьми, быть всегда в своей тарелке, в любом обществе. Он знакомился, тут же возникало какое-то отчаянное веселье, находились любые шутки, на все вкусы. Серьезные темы он приберегал на потом, внимательно приглядываясь к собеседнику, изучая его. Он мог безошибочно угадать настроение собеседника или противника в споре, тут же принять этот настрой и ловко повернуть разговор в нужное русло, не причиняя при этом никому вреда. И вот уже самые придирчивые и несогласные заражались весельем, начинали шутить и смеяться, подражая ему.

Самое главное, что истина оставалась всегда неприкосновенна, а наиболее разумное суждение было последним словом в любом споре и разговоре. И это слово принадлежало Андрею.

Оля так не могла. Она плохо скрывала свои чувства и не умела оставаться спокойной, если была с чем-то или с кем-то не согласна. Поэтому спорить с более сильными она не решалась, знала, что все это кончится далеко не в ее пользу и обязательно или беспомощными выкриками, или слезами в очередном тихом уголке.

Вот и сейчас она гордилась Андреем, завидовала ему и... никак не могла удержать в себе досаду и возмущение...

Она еще раз прошла мимо тесного кружочка. Там тихо урчал магнитофон, раздавался приглушенный смех.

- Ну что ты, это диско уже отходит! - говорила Оксана, сладко улыбаясь. - Не знаю, как вы, а я против всяких выпускных посиделок с красивыми кисейными платьями. Скукотища! Это же все прошлое!

- Ну! - красноречиво подтвердила Юля. - Собрать бы нашу тесную компанию, то-се, а в школе ведь никто ничего не разрешит. А представьте, какая здесь, к черту, техника!

- И закусон не тот... - Сладко протянул Димка.

Нет, Оля ошибалась: порой он внешне оставался спокойным, но глаза... Они его выдавали. В них - то смех, то яркие соглашающиеся искорки, то мгновенный, едва уловимый огонь раздражения, злобы, однако, губы продолжают улыбаться.

Оксана встала рядом с Андреем, почти вплотную, наклонилась к самому его плечу, маленьким острым ярко-красным ноготком стала перематывать кассету.

Оля смотрела в окно на мокрые, все в росе, ветки сирени. Рядом примостилась на подоконнике Танька, искоса поглядывая на Димку, сказала:

- Звонка что-то нет. Будто еще не в школе.

- Зачем он тебе? Отдыхать надоело?

- А я и не отдыхала. Какой там отдых у бабки в деревне! Одной картошки перекопать - ночами снится.

Они обе невольно вздрогнули от вкрадчивого голоса:

- Девочки! А с вами можно познакомиться?

- Конечно! - засияла Таня.

- Очень приятно. - Андрей чуть заметно наклонился, и Оля вдруг удивилась его слишком наигранному тону: - А вас как зовут?

С минуту она, словно загипнотизированная, смотрела в его ничего не выражающие глаза, потом выдохнула, спрыгнула с подоконника, так резко, что чуть не сбила его с ног, отвернувшись, побежала быстро по коридору. Хлопнула дверь кабинета истории.

- Ее Олей зовут... - прошептала потрясенная Танька.

А Оксана с удовольствием добавила:

- Дикарка, ей-богу!

Сегодня в честь первого сентября всех отпустили раньше. Солнце на улицах жгло и палило по-летнему нещадно. В его отсветах тонули яркие цветы, блестящая глянцевая зелень, даже стекла пыльных машин на обочинах и все небо - бледно-голубое, застывшее высоко, недосягаемо.

Она шла по привычным закоулкам пустынных дворов, щурясь на солнце, все быстрее, все торопливее, ускоряя и ускоряя шаг: позади слышались такие же быстрые шаги. В какое-то мгновение она резко остановилась, обернулась, их взгляды быстро схлестнулись.

Ей надоело убегать, да и сейчас было не за чем. Она устало опустилась на лавочку под развесистыми рябинами. Громко чирикали на пыльной дорожке воробьи, резко пахло рыжими лилейниками в траве коротко подстриженных газонов. Солнце опалило им кончики лепестков, и лепестки свернулись в жалкие трубочки.

- Оля... - начал осторожно Андрей.

- Да? - упрямо вскинула ресницы-стрелы.

- Поболтаем?

Она повела удивленно и немного раздраженно плечом.

- О чем?

- О чем-нибудь. О жизни.

- О жизни... - протянула она. - Не хочу. Говори-не говори, ничего не изменишь.

- Ты так думаешь?

- Да! - твердо сказала Оля.

Она поднялась со скамейки, отряхнула коротенькую школьную юбку. На землю посыпались тоненькие золотистые листики рябины. Глаза ее болезненно улыбались. Андрей шел рядом, долго молча смотрел на нее, потом спросил:

- Оля, ты немного неискренна сейчас?

- А она существует - искренность? - отпарировала она.

- Безусловно.

- Где?

- Да вот, хотя бы: ты сегодня в школе не захотела со мной разговаривать.

- Выходит, не зря? - усмехнулась Оля.

- Пожалуй, зря. В данном случае. Ты, Незабудка, хорошо чувствуешь, где правда, а где фальшь. Но ... ложь во имя спасения... Слышала о таком?

Она вопросительно посмотрела на него, готовая снова не соглашаться.

- Кого же ты собрался спасать? - потом заторопилась: - Да делай, что хочешь. Только оставайся самим собой. Пожалуйста!

- Это выход? - он резко усмехнулся. - По-моему, иногда полезно побывать и на чужом месте.

- Для чего?

- Чтобы понять других. А заодно и себя.

- А после?

- Добиться справедливости.

- Справедливости с каких позиций? С чьих?

- С позиции жизни. Справедливость одна.

- Трудновато. В нашем мире почти невыполнимо.

- Пессимизм не для тебя, хотя ты им все чаще стала заражаться. Если кто-то верит в лучшее, надо поделиться этой верой с другим.

- А если другой посмеется?

- Он поймет. А если и совершит ошибку, раскается.

- Ну, тебя послушать - так запросто можно сделать мир идеальным.

- Нет, но все же добро сильнее зла, это уже не я говорю, а многовековая история человечества.

- Куда махнул! И не было войн...

- Мы победили. Как побеждал змея Иван-дурак.

- Сказки!

- Я хотел бы, чтобы ты им верила. Добро сильнее зла. Но этой вере надо учиться...

Они подошли к трамвайной остановке. Андрей украдкой взглянул на часы.

- Торопишься? - быстро спросила Оля.

- Сегодня - да. - Холодно ответил Андрей. Как будто не было всего этого разговора.

- Ну, беги, - она махнула задумчиво рукой. - До завтра. - Глаза ее сузились, в них не осталось ни капли тепла. - Я не Незабудка. Я Дикарка!

3.

Это было очень давно. Так давно, что она порой сомневалась: а было ли? Уже с трудом вспоминались клеенчатые разноцветные коляски, деревянные домики и качалки на детских площадках, пестро радужные газоны тонкой космеи в палисадниках, шапочки с помпончиками, плюшевый коричневый мишка, яркие сатиновые платьица с аппликациями, бумажные фонарики и цепочки на новогоднюю елку, сделанные своими руками...

Все возникало из легкого тумана гораздо позже, когда появились новые неожиданные хлопоты долгих переездов, суета поздних гостей, долго не расходившихся от шумного застолья, потом тишина опустевших комнат после вылета очередного рейса в Лондон... Опять надолго пропадал папка, опять ностальгия захватывала маму, забросившую очередной холст в самый дальний угол... А она старательно ездила в Сокольники в музыкальную школу, одна, совершенно одна в этом громадном мире, остро пропахшем мокрым тополиным пухом после грозы в парке... А зимой все опять меняло свои цвета и запахи: были ледяные горки после уроков морозными вечерами, кровавые закаты поперек горизонта с балкона десятого этажа нового дома, глубокие узоры от коньков на стадионе "Локомотив", первые разбитые коленки, первые успехи...

Тогда говорили, что она способная. А она не задумывалась: к чему? Музыка, танцы, школа, лед - все кружилось, вертелось, дни убегали, остановиться было совсем некогда.

Потом, намного позже, она поняла, к чему ее влечет больше всего, во что она, такая еще маленькая, влюбилась на всю жизнь. Но были снова и снова эти уроки в математической школе, концерты в музыкальной, были даже попытки мамы увлечь ее живописью...

И в то же время беззаботности не было конца: все всегда разрешалось, дозволялось, все лучшее предназначалось ей, она из всего всегда выбирала первая.

Впрочем, капризной и избалованной она не стала. Не по годам быстрая, ловкая, очень живая, она бегала с легкостью из школы в школу, из секции в секцию, с утра до позднего вечера, а на рассвете, только поднимала голову с подушки - начинала задавать бесконечные вопросы с каким-то бесовским нетерпением еще дремавшей квартире. О чем она тогда спрашивала? О чем мечтала? Этого Оля уже не могла вспомнить.

Неожиданно водоворот стремительных событий как-то изогнулся, перевернулся, появилась та самая главная, на всю жизнь любовь к искусственному льду. После старенького "Локомотива" Дворец Спорта показался огромным, ярким и потому очень страшным. Там, у себя, она дважды побеждала соревнования, но никак не давались прыжки, она все вздыхала: вот, если бы только танцевать... И вот мечта сбывалась, неожиданно, почти нереально. Ее заметил какой-то тренер...

Она до слез боялась всего нового: больших серьезных людей, строгих громко кричащих на льду тренеров в пушистых песцовых шапках, длинных худеньких девчонок, крутящихся друг перед другом в раздевалке, их партнеров, молчаливых и угрюмых, катающихся, как ей казалось, тяжело, с надрывом и излишним старанием. Сверстников оказалось мало, в разговоры никто не вступал: все были очень заняты, прокатывая по десятому, двадцатому кругу сложные элементы. Она начала прятаться, убегать пораньше, приходить попозже, стояла при объяснении всегда чуть в стороне, всегда опускала глаза и покусывала обветренные губы, когда ее о чем-то спрашивали.

Но стоило ей коснуться лезвием конька льда, как скованность и страх исчезали без следа. Эта маленькая тоненькая девчушка с соломенными косичками-"баранками" летала по катку, словно вихрь, по скорости и легкости ей не было равной, при всем при этом сами элементы она выполняла столь же легко и непринужденно. Тренеры задумчиво качали головами, предвидя в этих полудетских импровизациях нечто более серьезное. Однако и проблемы предвидели. Решили подобрать в младшей группе танцоров партнера.

Она отчаянно запротестовала в глубине души: свобода нарушалась, подчиняясь строгим правилам шагов в паре, плакала украдкой, твердила, сердясь, "не пойду больше"... При виде этого самого партнера надулась, забилась в самый дальний угол катка. Но он сам вдруг подъехал, с легкой открытой улыбкой протянул конфету и сказал:

- Давай знакомиться?

Она все еще дулась, но конфета быстро исчезла за щекой...

- Меня зовут Андрей. А тебя Оля, верно?

Она вспомнила сразу вихрастого мальчишку из дома у леса, тихую соседку - врача тетю Нину... Это было роковым совпадением?

Через минуту они, взявшись за руки, уже катились вдоль бортика, и Оля звонко смеялась.

Азы давались трудно, но специалисты считали, что они идеально подходят друг к другу. Раза два заходил старый тренер, удивленно вспоминал "укрощение строптивой", задумывался, с кем-то подолгу советовался.

Скоро начали проявляться первые успехи. Выбиваться в десятку лучших юниоров оказалось трудно, но вполне выполнимо. Преимущество было еще и в явно проявляющейся индивидуальности.

Оля - маленький "бесенок", как в шутку окрестили ее, каталась отчаянно-легко, всегда с риском, с перебором, Андрей держался спокойно и уверенно, часто он был даже холоден к ее огню. Но это как раз помогало в некоторых критических ситуациях, когда девочка буквально улетала в бортик из рук партнера, а тот спокойно и твердо возвращал ее к себе. Этот контраст, эта видимая несовместимость стала "изюминкой" пары Демидова - Белов, все это держало их несколько лет подряд на гребне успеха.

Они стали ездить по другим городам, вошли в группу сильнейших среди юниоров, один раз даже заняли на соревнованиях второе место, но видно так уж заведено в жизни: радужные полосы удач всегда сменяют черные ленты поражений.

Однажды им долго не давалась новая программа, задумано было слишком уж сложно: некоторые элементы оказались не по силам. Но этого хотел отчаянно и своевольно "бесенок"! Менять на более легкое ничего не стали, так и пошли на выступление, хотя и невооруженному взгляду было видно, что программа еще слишком "сырая", держащаяся на одних рвущихся чувствах Оленьки. Но никто не предполагал, что небольшая ошибка в запрещенном элементе закончится сложнейшей травмой. Андрей все-таки не смог ее удержать...

Все остальное не имело никакого значения. Приговор прозвучал: как минимум год запрета на лед и серьезные пожелания оставить спорт навсегда. Но год потерянного времени в фигурном катании - это и есть конец. Оля перерастала свою группу, они мчались уже к новым высотам и завоеваниям... Андрей еще оставался там. Ему подобрали довольно быстро новую партнершу, все было вроде бы гладко и чисто, но это было только чистое, без ухищрений и эмоций катание. И однажды Андрей молча собрал свои вещи и ушел навсегда.

А Оля, сломанная, хромающая, жалкая, словно высохшая изнутри еще и после гибели матери, теперь осталась совсем одна. Отец был в очередной командировке. А она - одна в пустой квартире, в пустой школе, в пустом городе... От прежнего почти ничего не осталось: детство почти прошло, музыкальная школа закончена, живопись навсегда стала запретной темой, вызывающей всегда только поток слез, лед - остался недосягаемой прекрасной мечтой. Школу она очень сильно запустила. И никто не мог помочь в настоящем.

Андрей звонил несколько раз, они болтали об уроках, о каникулах, которые он проводил непременно в деревне у бабки с дедом, еще о чем-то, но она ловила себя на мысли, что не очень-то внимательно слушает. Она бросала трубку, убегала в большую комнату, забиралась с ногами на пухлый старый диван и раскрывала на коленях книгу.

Книги она поглощала огромными количествами, всю классику, это вытягивало ее на запущенных до предела уроках гуманитарного цикла. В комнате постепенно темнело, она уже не видела ничего, глаза, направленные в темноту, останавливались, и с колен тихо сползал томик Есенина, шурша пожелтевшими страницами.

Осень в тот последний год выдалась затяжная, серая, с нудными, непрозрачными дождями.

4.

Школа начинала шуметь задолго до начала занятий. Внизу раздевались первоклассники, долго, суетливо, громыхали огромными пухлыми ранцами, гул постепенно перемещался на верхние этажи. Семиклассницы на уроках труда подрезали выше колен новую синюю мешковатую форму, старательно разглаживали складки на юбках. Десятый "Б" томился в коридорчике перед контрольной по химии. Сегодня специально собрались пораньше: разработать план списывания, приготовить "шпаргалки".

Со звонком даже галерка моментально утихала: начинался самый страшный урок, да еще контрольная! Списать у "химички", холодной и жёсткой Графини Воронцовой было почти невозможно.

Оля несколько минут смотрела в свою тетрадку для контрольных, где ровно, аккуратно было выведено число и заголовок: "Контрольная работа". И ничего больше. Обернулась: Андрей плутовато заглядывал из-под стола в запросто раскрытый на коленях учебник, его сосед Димка старательно пихал его под локоть, преданно смотря в глаза учительнице, которая ходила, надменно выпрямившись, по рядам.

Таня на первой парте быстро писала, мечтательно поглядывая в таблицу Менделеева, Оля вздохнула: а она и знать-то не знает, и списывать не научилась. И помогать ей никто не станет, даже если бы она попросила. Каждый в таком деле за себя, только.

Настроение было испорчено на весь день. На перемене школа содрогалась от шума, криков, беготни. Даже их мальчишки носились по узкому коридору, не обращая внимания на строгих дежурных. Но что такое для них какой-то восьмой класс! Сегодня они - первые, самые старшие! Девчонки в кружочках уже поговаривали о дискотеке, о том, что целый месяц в школе - уже очень много, пора бы и расслабиться.

Оля пробежалась по "черной" лестнице до самого верха, но тут же вернулась: сегодня заветное местечко у слухового чердачного окошка было занято, там приглушенно бренчала гитара. Пришлось вернуться к классу. Танька со Светкой и Динкой увлеченно обсуждали контрольную по химии... Стало совсем тошно.

Последнее время она просто не узнавала Андрея. Он прекрасно влился в самую самоуверенную компанию их класса, бегал по коридорам с Сашкой, Димкой и еще кем-то из параллельного класса, нарушая тем самым дисциплину, обнимал развязно Оксанку и Юльку, к ним тут же подлетали другие девчонки: Наташка, Женька, из их тесного кружка вечно доносился громкий смех. Она все гадала: знает она его или нет? Или то, что было там, далеко на белоснежном льду, растаяло навсегда?

Классная требовала каких-то мероприятий, и тут же решили идти в поход. Женя с живостью пригласила ночевать у нее на пустующей даче, звали, как всегда, весь класс, без исключения, в надежде, что большая половина откажется.

- Это совсем близко от станции, километра три. Отличное место: сосны, воздух и все такое.

- А музыка? - поинтересовался Димка.

- А угощение? - вставил Сашка.

- Ребята, а вы-то на что? - пропела Оксана. - Стыдно задавать такие вопросы!

- Мы искупим свою вину, - вкрадчиво сказал Андрей.

Тане поручено было составить список для классной. Она быстро писала, Оля заглянула через плечо:

- А где же мы с тобой?

- Ты что, серьезно?

- А разве мы не люди?

- Светка с Динкой, конечно не пойдут...

- А мы пойдем! Я хочу раз в жизни сходить в поход.

- Какой это поход... - протянула Танька, но вдруг согласилась, искоса поглядывая на Димку.

На вокзале протяжно гудели скорые. Ветер обрывал над проводами ржавый дым из вагонов-ресторанов, на платформах после ночи темнели мутные осколки луж, в которых копошились толстые грязные голуби, резковато пахло шпалами, уже остывшей и пряной листвой, пахло дорогой...

Оля любила с какой-то странной нежностью и тоской эти звуки и запахи. С трепетом, волнением и неясной тревогой ожидания бродила иногда по серым перронам, часто тогда, когда никто никуда не уезжал, всматривалась в туман расходящихся рельсов до рези в глазах, провожая, встречая последние вагоны поездов дальнего следования, пока не исчезали качающиеся квадраты тамбуров, пока не сливались с сигнальными голубыми семафорами их красные огоньки над темной крышей, пока не стихал их прощальный перестук колес на стрелках. Ее часто тянуло на вокзал, в самую гущу волнующейся толпы, к тоненькой нити блестящих рельсов, ведущих в неизвестность, в будущее, кажущееся таким неясным, смутно тревожным.

На Казанском вокзале протяжно гудели скорые. У электричек суетилась толпа с корзинами, сумками, рюкзаками. Она удивлялась: как-то слишком тихо, печально, да еще и грибы сходят... Зачем эти люди едут куда-то с корзинками? Что они хотят набрать в них? До краев последних искр осени?

У вагона уже кричала Танька, электричка отправлялась, платформа стремительно пустела. А она все еще нерешительно стояла у самого края, шагнула в вагон лишь в самое последнее мгновение, когда двери с шипением лязгнули позади нее.

- Ты что, раздумала? - закричала на нее Танька в болтающемся тамбуре.

- Едем, едем! - заторопилась Оля. - Пойдем к нашим! - пробрались в середину вагона.

Гудели колеса, гудели гитары, отбивая дорожный ритм. Мест не хватило, они встали в проходе, их постоянно толкали входившие и выходившие люди, но мальчишки даже не глядели в сторону этих "серых мышек", непонятно, как затесавшихся в их компанию. Андрей играл на гитаре, длинный белобрысый Сашка подпевал, ужасно фальшивя, девчонки хохотали... Танька беспомощно озиралась, мрачнела, была недовольна страшно всем этим путешествием, все шептала Ольге:

- Они нас будто не замечают.

Оля зябко куталась в старенькую курточку, ничего не отвечая подруге, и все смотрела на бегущие за пыльным стеклом березы...

До дачи добрались без приключений. Осенний холодок размазал по лицам и рукам влажную морось и, ворвавшись в пустые комнаты, сладко пахнущие свежим деревом, они шумно бросились растапливать камин. Березовые поленья с треском и шипением наконец разгорелись, повеяло уютным теплом, ласкающим остывшие стены.

Суетились, бегали, Оля присела у камина, протягивая к огню тонкие ледяные пальцы, Женька небрежно бросила Таньке кусок колбасы и нож, кто-то резал хлеб, Юлька накрывала на стол, Оксана мурлыкала какую-то песенку, мальчишки таскали дрова и налаживали музыку. Потом выключили свет, зажгли свечи и поставили их на стол. Димка плюхнул на середину бутылку. Девчонки взвизгнули и бросились к столу.

Постепенно согрелись, распалились после вина, особенно разморило Таньку... Потом стали танцевать. Андрей тут же пригласил Оксану, Димка - Юлю, Сашка, дурашливо улыбаясь, ходил между ними в темноте, предлагая еще выпить, Женька то ли грозно, то ли шутливо кричала: "Будет уже!" Оля сидела все так же за столом и натянуто улыбалась, слушая болтовню огорченной до предела Таньки:

- Мы же лишние здесь, я тебе говорила. Ну что ты наделала? Зачем потащила меня сюда? Сроду мы с ними не общались!

- Вот и пообщаемся.

- Хорошо. Пообщаемся. - Глаза Таньки начинали бедово гореть. - Я хочу танцевать!

- С Димкой. - Шепнула Оля.

- Да, представь себе! - бросила резко Таня.

Таньке было трудно понять, как кто-нибудь мог превзойти самого Димку. Тот считался красавчиком и первым Дон Жуаном чуть ли не во всей школе: девчонкам безумно нравились густые пшеничные волнистые кудри, шальные, чуть плутоватые голубые глаза, неторопливая самовлюбленная походка по школьному коридору вразвалочку...

- Оль, а Оль, а как тебе этот Андрей?

Она задумчиво жевала кусок копченой колбасы, прикрыв глаза. В голове шумело... И это была не только музыка.

- Он симпатичный, только ведет себя как-то уж слишком...

- Слишком что?

- Нагло! - выпалила Танька. - А по-моему, он просто шут гороховый. Стремится всеми силами понравиться этой всей шатии... Только мы тут при чем...

- Да, наверное, он просто шут...

И тут из темноты появился сам шут. Опустился на колено, прищурившись, сказал:

- Тут еще дамы скучают! Вот только какую пригласить, не знаю...

Оксанка захохотала.

- А ты с двумя сразу потанцуй, Андрюша!

- Выбирай! - заносчиво ответила Танька.

Но Андрей засмеялся тоже и опять скрылся в самом дальнем углу комнаты. Оля вдруг отчетливо подумала, что скоро будет ночь.

Зачем надо было ехать сюда? Что такое все время несет Танька? О чем они шепчутся там, за столом, в темных углах? Хотела что-то доказать самой себе - оказалось - все-таки не могу... Бог с ней, с "дикаркой", нельзя больше притворяться - будет только хуже. А теперь - уйти, уйти - немедленно!

Таню кто-то наконец пригласил. Глаза ее разгорелись, она шутила, она была довольна. И Оля тихонько выбралась из комнаты, потом по темному коридору - за дверь...

Ледяной воздух ударил в лицо. Она задохнулась от тишины, холода и темноты, жуткой, обступившей вдруг со всех сторон. Щеки после духоты комнаты ярко пылали жаром, и она с удовольствием подставила их холодящему дыханию позднего осеннего вечера.

Вдалеке, в глуши перелеска, заухала сова, затрещали ветки, то ли от ветра, то ли от чьей-то лесной поступи. Она жутковато поежилась, быстро зашагала по едва угадываемой тропинке. Под ногами пряно пружинили холодные бурые листья.

Она шла, потом почти побежала, наугад: место было незнакомое, там, за непрозрачной стеной темных стволов, изредка постукивали эхом колеса проходящих редких поездов. Плутать пришлось недолго: лес мельчал, редел, расступался, впереди уже ясно проглядывали дрожащие голубые огоньки семафора на стрелке.

Вдруг за спиной громко хрустнула ветка, послышались торопливые шаги. Она сжалась, пошла еще быстрее, потом побежала, насколько хватало сил навстречу спасительным огонькам станции.

Но на дорогу выбраться не успела: кто-то стремительно нагнал ее, схватил за руку. Она вскрикнула и обернулась, выдергивая руку, как из кипятка. Слезы невольно навернулись на глаза, но она со злостью смахнула их с ресниц, бросила в сердцах:

- Сумасшедший!

- Прости, Незабудка. - Андрей виновато улыбнулся, хотел приблизиться, но она резко отшатнулась:

- Что?

- Ты далеко собралась?

- Далеко. Подальше от вас!

Она развернулась, быстро пошла к станции. Он снова догнал, загородил дорогу.

- Я тебя никуда не пущу ночью одну.

- Пустишь.

- Нет!

Его голос как всегда звучал спокойно и уверенно. Она закусила губу, готова была расплакаться над собственным бессилием.

- Оля, не делай глупостей. Слишком поздно, может, и электричка последняя уже ушла, в Москве скоро закроется метро, возвращайся на дачу.

- Никогда. - Прошептала упрямо она.

- Пойдем.

- Нет! - она вдруг закричала и оттолкнула его.

- Вот бесенок!

Она стремительно бежала к станции, собирая все силы. Лишь на платформе он догнал ее. Молча стояли, всматриваясь напряженно в черную даль дороги. Она немного успокоилась и теперь чувствовала пронизывающий насквозь холод, летящий вдоль пустынной платформы. Вдруг вдали пронзительно засвистело.

- Идет... - выдохнула она с облегчением.

Андрей молчал и не подходил близко.

Электричка с размаху ослепила, скрипуче затормозила. Ветер ударил в лицо, поднял, разбросал ее выбившиеся из косы волосы.

Она впорхнула в темный прокуренный тамбур, где шатались какие-то темные тени. Двери лязгнули, и в последний момент Андрей прыгнул за ней.

- Что ты только делаешь...

Но она не слышала его слов: поезд набирал ход, болтаясь на стрелках. Они пробрались в середину пустого вагона, сели друг против друга и молчали всю дорогу.

Она с силой прижалась лбом к холодному стеклу. По нему побежали вдруг мутные струйки дождя.

5.

Зима поторопилась: снег выпал уже в конце октября, лег прочно колким тонким одеялом, заскользил под ногами твердой застывшей коркой. А декабрь засвистел во все щели вдруг таким злым холодом, что деревья промерзали до самых корней, гибли одно за другим, стекленели и ломались ветки, а по утру все вокруг заволакивало мутным инеем, плотным, колючим, цепким.

Снега наметало с каждым днем все больше и больше. Лохматые хлопья лепились на всем подряд: на деревьях, столбах, домах, проводах, скамейках в сквериках, на заборах и на испуганных людях, торопливо бегущих с поднятыми воротниками, ругающих скользкие городские дороги.

Каждая веточка согнулась под тяжестью набухших комков, деревья стояли растопыренные, нелепые, раскинув, как огромные руки, занавешенные белым ветки.

По утрам повисала глубокая всепоглощающая тишина, в которой различался четко каждый осторожный шепот, каждый шорох падающих с кустов комьев снега, каждый всплеск неожиданного ветерка, проносящегося вдруг мгновенно по макушкам вековых лип и берез.

Вокруг старой школы наметало сугробы, которые не успевали отгребать: они ложились под самые окна первого этажа. Кончалось первое полугодие.

В физкультурный зал (актового в старой школе не было) привезли большую елку, и малыши, сгорая от любопытства, испытывая не сдерживаемый никакими учителями восторг, бросились из классов в коридор первого этажа, холодный, свежий, остро пахнущий морозом и накапавшей по ступенькам смолой.

Девчонки встревоженно бегали по классам, чего-то затевая; в полупустом зале грохотало старенькое пианино: начинали готовить новогодний "огонек".

Оля, проболевшая почти всю четверть и только что вышедшая из своего полного добровольного уединения (кроме терапевта, она никого к себе не пускала), на физике снова отрешенно смотрела на черный квадрат доски и ничего не слышала вокруг себя. Танька усиленно пыталась понять задание лабораторной, но тщетно: здесь они впервые в жизни получили по "паре". Потом ходили переписывать...

И все-таки Оля спросила робко:

- Ты пойдешь на "Огонек"?

- Пойду.

Она все припоминала злополучный поход. Но для нее-то он окончился вполне удачно. А вот Оля, промерзшая в ночной электричке (она и близко тогда не подпустила Андрея), подхватила воспаление легких.

На "Огонек" они все-таки пошли. Вечером Оля опаздывала, снег звучно хрустел под ногами, в школьном дворе было темно и пусто. Таня ждала у дверей, на бегу подхватила подругу под руку, стала ругать:

- Ну и собираешься ты!

В тесной, набитой до отказа раздевалке Оля смахнула снег с шубы, долго дула на замерзшие пальцы: в спешке забыла варежки. Подруга критически ее оглядывала...

- Не сердись, все равно, пока еще все раскачаются...

В зале гремела дискотека, мелькая цветомузыкой. Они с разбега вклинились в толчею.

С трудом нашли своих. Цветные огни летали стремительно по полу, стенам, потолку, дергающимся лицам, по огромной блестящей елке в центре зала, все прыгало, скакало, вертелось, восторженно кричало. К ним подбежала Динка - маленькая, с черными вьющимися волосами, с такими же черными смеющимися глазами, спросила шутливо:

- А что это вы здесь делаете?

- Женихов ищем! - засмеялась Танька.

- А! А можно с вами поискать?

- Присоединяйся, - разрешила Танька. - Вон и ребята наши!

Но уже через минуту, когда зазвучала медленная музыка, они загрустили, привычно уселись рядочком на лавку. Димка, Сашка, Ленька, Андрей, еще какие-то ребята из параллельного класса, собрались в тесный кружок, что-то наперебой рассказывали Женьке с Оксаной, те смеялись над Юлькой, шутливо танцующей с Наташей. Танька снова стала болтать.

- Дин, на каникулы едешь куда-нибудь?

- Нет, дома сижу.

- Оль, давайте сходим на какой-нибудь концерт, что ли...

- Сходим... - Оля рассеянно слушала музыку. Будто издалека донесся до нее знакомый голос:

- Добрый вечер, девочки! - Андрей улыбнулся одними губами. - Потанцуем?

- Опять со всеми? Или все-таки выбирать будешь? - съязвила Танька. В последнее время она избрала именно такую тактику поведения: нападать, язвить, высмеивать... Чтобы потом по ночам тихонько плакать в подушку.

- Буду выбирать, - спокойно ответил Андрей и взял за руку Олю.

Их проводил холодный уничтожающий взгляд Оксаны...

Она ослабела за эти дни, да еще эта музыка быстро утомила, ноги не слушались, она старалась не смотреть ему в глаза...

Мелодия ушла куда-то в подсознание, Оля, опустив ресницы, вспоминала сейчас что-то далекое, но такое похожее, давно забытое, и это все, смешавшись в истомленной душе, вызывало легкий озноб тоски по невозвратимому, утраченному навсегда...

Первым танцем, самым серьезным, входившим в обязательную программу, был вальс. Первые движения... Она помнила всю их неловкость, неуклюжесть... Что стало с ними после многочисленных выездов, после долгожданных побед! Куда исчез страх, робость, напряжение, чувство льда! Она, привыкшая доверяться без оглядки его сильным рукам, уверенно дерзко летала, выполняя самые сложные элементы, зная наверняка, что ничего не может случиться.

А сейчас? Все так же? Она быстро подняла глаза. Он пристально смотрел на нее, будто видел впервые и молчал. Музыка кончилась, он бросил лишь короткое: "спасибо" и исчез в темноте, словно его и не было. Где-то совсем рядом оглушительно захохотали Оксанка и Юлька.

Оля рванулась, выбежала из зала, чуть не сбила испуганную нянечку у раздевалки, наспех оделась, вырвалась из доносящихся даже сюда криков дискотеки на вечерний густой мороз. Перехватило дыхание, заломило пальцы... С чего бы это такой порыв? Через мгновение она уже пожалела о своем бегстве. Это доказывало только слабость, только слабость, Оксанка сейчас радуется! А, может, никто и не заметил ее исчезновения?

Позади стукнула дверь, заскрипел снег.

- Незабудка, подожди.

Она опять вздрогнула...

Так в детстве называла ее мама за голубые глаза и за любовь к одному заветному местечку в лесу: там протекал тонкий серебристый ручеек и росли незабудки - любимые цветы бабушки. Ей нравилось: легко, ласково, словно бежит ручеек. Как-то в шутку вырвалось, да так и осталось надолго. Потом, после гибели мамы, она разрешала так называть себя только Андрею.

- Что... ты хочешь мне сказать?

- Зачем ты на дискотеку пришла?

Он шел рядом, она опять молчала. Все еще сомневалась, может ли говорить с ним как раньше. Потом не выдержала, охватило отчаяние, сорвалось с языка:

- А ты думаешь, долго можно просидеть в четырех стенах? Ты часто такое испытывал? У тебя и мама, и брат... А тут... Иногда просто слово человеческое услышать хочется, до боли, до крика. Иногда просто жутко становится, когда в окнах - чернота, в соседней комнате - чернота! И тогда - все равно, куда, хоть на улицу!

- И поэтому ты не подходишь к телефону... - тихо упрекнул Андрей, а потом замолчал. Опустил голову, и она не видела его лица.

Улицы пустели. Снег ложился на землю крупными хлопьями, метелил под ногами. Тускло мерцали фонари, скрипели железом на ветру.

Оля вдруг замедлила шаг. Впереди показалась небольшая группа ребят, один из них шел несколько впереди, прихрамывая, в упор смотрел на нее. Андрей спросил:

- Ты их знаешь?

- Немного, - ответила она.

Они часто крутились под окнами и в соседнем дворе. Там вечерами грохотали моторы мотоциклов, ребята в черных куртках проносились вихрем по сонным переулкам, нарушая покой полуспящих домов; парни казались вечно обозленными, диковатыми в своих рваных кожанках с металлическими блестящими заклепками. Иногда под темными окнами разносились их истошные пьяные выкрики, иногда было довольно неприятно, выходя из подъезда, сталкиваться с шумной, грязно ругающейся компанией.

Хромой парень в дубленке поравнялся с ними, усмехнулся, буквально сверля глазами Олю. Она вспомнила, как его зовут этого явного вожака - Стас, по прозвищу Шалый.

- Какие люди! - обратился он к Андрею. - Может, уступишь девочку на вечерок?

- Да нет, приятель, мне она самому нравится, - мягко ответил Андрей. Оля недоверчиво отступила от обоих шаг назад, но он взял ее за руку, собираясь пройти мимо.

- Как же так, с ближними делиться надо... - протянул худощавый парень, зябко поеживаясь в своей черной куртке.

- Так то с ближними, - едко отпарировал Андрей.

- Стас! А он хамит! - сообщил другой.

Драка завязалась моментально. Андрея сбили с ног ловкой подножкой, ударили с двух сторон. Он согнулся от боли, Оля закричала, но подскочил Стас, не участвующий в побоище и грубо зажал ей рот, прижал к себе...

Парни дрались злобно, молчаливо, Андрей успел подняться, но его довольно сильные удары только приводили их в ярость и словно распаляли еще больше. Они отскакивали назад, потом снова бросались, рыча, как дикие звери.

Оля отбивалась от Стаса, но тот все сильнее прижимал ее к дереву, с пьяным упрямством пытаясь расстегнуть шубу.

Тьму пронзили острые лучи фар, в конце улицы показались люди, кто-то резко крикнул:

- Что там происходит?

- Милицию надо вызывать!

Стас затравленно оглянулся, в темноте блеснули его глаза. Потом присвистнул, крикнул:

- Хорош!

... Снег падал тихо, безмолвно, покрывая дороги белыми неровными пятнами. Заметая следы. Андрей отряхнулся, с отвращением сплюнул в снег:

- Гады...

Она дрожала так, что стучали даже зубы. Он пытался успокоить, даже шутил привычно, но она только искоса взглянула, внимательно остановилась только на глазах и медленно пошла по дорожке к дому.

И лишь потом, оставшись одна, поднимаясь в лифте наверх, расплакалась навзрыд. Слезы бежали холодными неуправляемыми струйками, и она испуганно вытирала их мокрыми руками, стыдясь и прячась самой себя.

6.

Это был последний день четверти. Оценки расставили, и десятый "Б" еле досиживал последние не уроки даже, а часы в школе.

Оля украдкой следила за Андреем, избегая настойчивых распросов Тани, которую испугало ее внезапное исчезновение с "Огонька". Димка хохотал над его припухшей синеватой скулой, Андрей отшучивался, развивая теории падения по и против законов физики.

На перемене девчонки опять скучали, Оля безотчетно следила за падающим снегом, провожая почти до земли каждую снежинку. Но она не могла не видеть краем глаза, как невдалеке Андрей и Оксана тихо разговаривали, и девушка преданно смотрела ему в глаза...

Оля же ждала только резкого, вздрагивающего звука звонка с последнего урока. Так вдруг устала от шума и гудения класса, от школьной суеты, от синей мешковатой формы, так нелепо сидящей на ее тоненькой фигуре, от собственной рыжеватой косы и гладко зачесанных волос; казалось, что все только и смотрят на нее, пальцами показывают, какая она некрасивая, и вот-вот у кого-то сорвется с губ слово "дикарка"... Хотелось убежать, закрыться в душной комнате, с головой, в одеяло, чтобы утихла боль... Вот только откуда она вдруг взялась?

Она вздрогнула: звонок рванулся, пронзительно оглушил.

Морозное солнечное утро сияло, сверкало, искрилось ослепительно ярко, просто невыносимо ярко.

Она защелкнула ловко крепления на лыжах, выпрямилась, набрала полные легкие морозного воздуха, легко оттолкнулась.

Быстро миновала утоптанная просека, лыжня понеслась в глубь леса, извиваясь меж кустов.

Морозило. Деревья застыли за ночь, стали прозрачными, даже звонкими, а потом затихли сонно-беззвучно в богатом, кружевном убранстве. Ветки клонились под тяжестью разбухшего снега и опускались с захватывающей высоты до самой земли махровыми гирляндами, казавшимися легкими, невесомо нежными. Чудилось, дунь вот теперь ветерок, хоть слегка совсем, тронь эти кружева - и рассыплется, расколется все чудо, сомнется, изломается, и улетят черные безжизненные ветки обратно к макушкам, под облака...

Но стояла полная тишина, напряженная, торжественная, и ничто не могло сейчас нарушить ее и этот блаженный покой.

Кусты развесисто приседали на кочках; лесные картины менялись одна за другой: то высветлялось из чащи ровное замерзшее болотце в бурунчиках волнистых сугробов, то темноватыми тоннелями обступали лыжню со всех сторон ели и сосны, и тогда свежо веяло смолой и хвоей, то елки все ниже, ниже опускались к земле, превращались в редкий робкий молодняк с пушистыми шапками снега на макушках и с теплыми круглыми варежками на зеленых лапках, то частая трава, сухая, прошлогодняя светилась мягким серебром инея, то березы, тонконогие, с черными крапинами нежной коры сливались с почти белоснежной землей и светлым небом в одну гладко-выглаженную без изъянов скатерть. Свистело под горку, захватывало от мороза дух. Вал с промерзшим ручьем на дне утопал в наметах снега и уходил далеко в лес, куда уже не достанет взгляд...

Оля остановилась, огляделась. Присела на поваленное дерево, закрыла глаза. Сегодня она далеко забралась. Хорошо. Покой. Полный покой. И в воздухе, и в сердце.

И вот сейчас ей показалось, будто раскрылась неожиданно та самая потаенная дверь, ведущая если не в рай, то к спокойному тихому счастью жизни. И появилась уверенность в правоте, в необходимости собственного существования.

Ради этого вот стоит жить! Стоит жить, чтобы видеть хотя бы изредка все это, дышать этим чистым морозным воздухом, слышать эти едва уловимые звуки леса, чувствовать эту волшебную тишь и взлетать с птицами и упругими ветками под самые облака от волнующей радости. Жить, чтобы быть счастливой хоть в какой-то кратчайший миг...

Она очнулась от тихого шуршания лыж по поляне. Молодой человек в ярко-синем спортивном костюме смотрел на нее и улыбался. Наверное, уже давно смотрел... Она быстро опустила глаза, словно пойманная на месте преступления.

- Девушка, не подскажете, до трамвая далеко? - спросил он.

- Далеко...

- Пожалуй, я немного заблудился.

- Здесь разве можно заблудиться? - искренне удивилась, потом поспешно стала объяснять: - Минут десять- пятнадцать вон по той просеке. Потом выйдете на большую дорогу. По ней прямо, потом первый поворот налево.

- Спасибо! - он несколько минут еще задумчиво смотрел на нее, потом сильно оттолкнулся, проехал мимо. Доехав до поворота, вдруг обернулся: - А вы не боитесь одна в лесу?

- Я дома. - Улыбнулась Оля.

- А... - загадочно протянул молодой человек. - Так значит, я не ошибся: вы - лесная фея.

Он приветливо махнул ей рукой и скоро скрылся за ельником; шорох лыж по скрипучему снегу долго еще звучал в лабиринтах тихих лесных дорог.

Оля глубоко вздохнула, поднялась с дерева. Подумалось вдруг, что все-все люди на земле добрые. И совсем нет злых. Она даже вслух задала себе вопрос: "Может ли такое быть?" Но тут же вспомнились близко-близко прищуренные глаза Стаса, разбитая скула Андрея... Она тряхнула головой, сильно-сильно, так, что из-под шапки выбилась пшеничная прядь, торопливо поехала...

По дороге к городу ощутила резко, до боли, что вот сейчас исчезнет ее счастье в последних рыжих полосках солнца на снегу, замерзнет в ночи хрустальная сказка, а тишину отнимет у нее перестук колес промерзшего трамвая и гул грязных машин на перекрестках...

Она открывала с каждым годом жизни для себя простые истины, которые казались удивительными.

Великий дар человеческий - быть внимательным, чутким к чужой душе, к ее порывам. Каким только мелочам житейским не придаешь значения, сколько внимания им уделяешь, а вот главное подчас теряется, забывается. На что-то тратятся драгоценные силы, а такая коротенькая жизнь твоя утекает по капельке, как из плохо закрытого крана. И не всегда понимаешь, что в первую очередь должно волновать, быть достойным нашего внимания.

Нежность, доброта, чуткость - какие ласковые, теплые слова! Но какие же редкие гости они в нашей жизни! И они, именно они, а не черная икра, японские видеомагнитофоны и югославские сапоги - наш главный дефицит. Это их сейчас так тяжело искать. А ведь они должны быть первой необходимостью.

Но что происходит с нами? Ведь стоит человеку обрести богатство, сокровище это, как он становится странным, чужим для других, чужим в мире, одиноким среди людей, среди тех, кто владеет иными ценностями.

Но что стоят все эти богатства, если их обладатели не могут увидеть и оценить по-настоящему то, что окружает как повседневность для одних и как праздник для других. Не увидеть ни перьев розового заката над сонным изгибом реки, ни зимних свечей звезд в черном блюдце неба, ни хрустальных зачарованных дворцов леса после долгих ночных метелей, ни свежести и легкой прохлады золотых русских листопадов, ни тонких паутинок меж ветвей бересклета и рябин в томной жаре июльского полдня... О, слепцы, не желающие прозреть!

Но заклинание одно: обладая этим даром, видением волшебным этим, не растеряйте, не расплескайте, пронесите по жизни его осторожно, бережно, не разрешая испортить грубым и невежественным, помещая в себя, в душу свою все новые и новые богатства.

Как важно уметь быть добрым...

7.

За окном тихо сыпал мелкий снег, редко тенькали засыпающие синицы, настойчиво гудел стартер никак не заводящейся машины. Вечер тянулся долго, долго, синея и густея. Зима шла на убыль: февраль кружил голубыми тенями по удлиняющимся дорогам.

В комнате ровно, изнуряюще равномерно стучали часы. Андрей бросил учебник на стол, поднялся, медленно зашагал из угла в угол, поймал себя на мысли, что не может никак сосредоточиться на уроках.

Звякнул телефон, потом настойчиво зазвенел, он бросился, поднял трубку, потом спокойно заговорил, растягивая холодно слова:

- Привет, Ксюша! Неужели соскучилась? Всего лишь? Конечно, шучу. Нет, не переписал, физику учу. Да. Физика - это очень важно. Конечно, важнее. Нет, точно не смогу. Тогда до завтра?

Бросил трубку, крикнул в шумную кухню:

- Мама! Пойду пройдусь!

И, не дожидаясь ответа, быстро вышел. Он плохо понимал, куда идет. Снег приятно похрустывал под ногами, на небе ярко горели и чуть вздрагивали звезды: наконец-то перестало мести, но звезды не согревали в пути, мерцая холодно и отчужденно.

Старые дворы походили один на другой пустыми квадратными колодцами, в окнах горел свет, доносились звуки, скрадывающие томление длинных домашних вечеров: на все лады урчали телевизоры, глухо стукали ударниками магнитофоны, где-то жалобно и надрывно плакал ребенок, где-то шипели водопроводные краны в тесных парких кухоньках. У подъездов сгрудились лавочки, сгорбившиеся и облупившиеся после сильных морозов. У домов мерцали тусклые фонари, из подвалов неприятно тянуло теплой сыростью.

Андрей миновал последний двор, впереди потянулся серый забор стадиона. Живые домашние звуки постепенно растворялись, все покрыла тишина и полная темнота, очень редко прерываемая близко проходящим трамваем. Он пошел туда...

На стадионе зябко пустели трибуны и корты, ветер трепал на высокой мачте выцветший флажок и гудел в трубах, наваленных у забора. Он взглянул мельком на каток. Лед ровно блестел в лунном свете, чуть припорошенный снегом, кое-где отливая серебристыми бликами. Поразила все та же заброшенная пустота.

И вот там, в этой холодной пустоте, в мертвенном отсвете лунного света кружилась маленькая одинокая фигурка. Он невольно залюбовался красивым профессиональным скольжением, припоминая забытые было уже фигуры: длинные ровные дуги, беговые шаги, шассе... Легкость, гармония... Огромная рискованная скорость... Надрывная, слишком надрывная манера!

Он было присел на краешек скамейки, но тут же вскочил, пораженный: как же он мог не узнать! И прежде всего - эта скорость, это рвение, этот нещадный хруст сильно врезающихся в лед зубцов, эти беззащитные гибкие руки, словно крылья птицы! А эта вечная несдержанность, нетерпение, это отчаяние, эта бедовая готовность улететь в небытие! Снова "бесенок"? После всех запретов врачей, после огромного перерыва, без страховки?

Она ничего не видела вокруг. Ничего не боялась. Коньки привычно позванивали, врезались в лед на крутых, слишком крутых поворотах, в ушах только свистел ветер, и она летела вместе с ним, опять чувствуя давно потерянную свободу полета. Она вновь была сильной, ловкой и дерзкой. Так казалось...

Как из небытия из темноты края катка вынырнул насмешливый голос:

- Неплохо катаешься, девочка!

Она от неожиданности резко затормозила и тут же поняла, что этого не надо было делать: из-за сугробов на лед выбрался Стас, отряхиваясь и посвистывая, она сразу узнала этот раскосый злобный взгляд.

- Ты мне нравишься... - начал было он, скользя по льду к будто застывшей Ольге, но не договорил, подскользнулся и тяжело упал, подстреленный большим куском льда. Охнул от боли.

- А мне ты не нравишься. - Андрей быстро подошел, встал между Олей и барахтающимся Стасом. - Может, продолжим разговор, так некстати прерванный? Без твоих приятелей мне будет несколько легче, ты не находишь?

- Иди ты... - огрызнулся Стас, потирая ушибленный бок. Встал, хромая, пошел прочь со льда. Потом не выдержал, оглянулся: - Мы еще встретимся!

Оля медленно заскользила к скамейке, стараясь не оглядываться. Села, тяжело переводя дыхание, стала дрожащими то ли от холода, то ли от испуга пальцами расшнуровывать ботинки. Пальцы совсем не слушались. Андрей подошел, встал рядом. Она бросила в сумку коньки, вызывающе посмотрела наконец.

- Ругать станешь?

- Нет, хвалить за безрассудство!

- Безрассудство? А мне все равно, понятно? - она чуть не плакала. - Ведь это - воздух, жизнь, как быть, если отнимают воздух и нечем дышать?

- А ты забыла, как нога не срасталась? Забыла, как ходить училась заново? Забыла, как ревела, когда врачи предрекали хромоту на всю жизнь? - сорвался Андрей.

Она резко поднялась со скамейки, и в глазах поплыл в какое-то мгновение предательский туман.

- Что ты меня все время учишь? Оставь меня в покое, что ты следишь все время за мной?

Но подумала смутно: " Опять случай? Телохранитель... А бывают душехранители?"

- Не дождешься, - бросил сквозь зубы Андрей.

- Чего?

- Чтобы оставил в покое.

Она быстро пошла вперед по заметеленной тропинке, стараясь не оглядываться, хотя чувствовала его присутствие близко-близко. Потом вдруг на ходу четко проявилась знакомая тупая боль в правой ноге, застучала кровь в висках, она заметно сбавила шаг, покачнулась, сказала тихо:

- Андрей, ты... иди домой. Не надо меня провожать.

Но он молча шел рядом, а ей стало уже совсем невыносимо скрывать под маской безразличия смертельную усталость и боль.

- Ты слышишь? - настойчиво повторила.

- Почему? - спросил Андрей, и у нее от этого вопроса вдруг что-то заныло в душе.

- Потому... потому что я не хочу сейчас никого видеть! Мне плохо!

Он вдруг улыбнулся в темноте, но тут же озабоченно спросил:

- Ну, хорошо, еще один вопрос: у тебя твой японский кассетник работает?

- Что? - удивленно подняла глаза.

- Мне, понимаешь, надо Оксанке несколько песенок переписать.

Она помолчала, опять ускоряя шаг, потом быстро сказала:

- А там батареек нет.

- Это не проблема.

- Нет, по-моему, он все-таки сломан... и не знаю, где валяется...

- А я думал, ты часто его слушаешь.

- А я вспомнила, я отдала его... Таньке.

- Жаль. Оксанка так просила.

Она вдруг резко остановилась, зло бросила:

- Да что ты мне лапшу на уши вешаешь! Как будто не у кого больше магнитофон взять! Ведь у тебя теперь полно дружков!

- Трамвай идет, - тихо сказал Андрей.

Действительно, она и не заметила, как в разговоре дошли до остановки. И боль в ноге вроде бы утихла...

- Спокойной ночи! - уже гораздо мягче сказала она и запрыгнула на ступеньку трамвая. Одинокий вагон блеснул на повороте красными огоньками и скрылся.

Он постоял еще немного на сыром пятачке остановки и медленно пошел к дому. Подул ветер и неприятно просквозил замороженные глухие дворы. Звезды померкли, лишь желтый блин луны расплылся в беловатом омуте облаков над крышами. Взвился столб снега с лохматого сугроба: снова начиналась метель.

8.

Утро просочилось розовыми струйками сквозь занавеску и ослепило комнату.

На улицах и в подворотнях еще лежал серый мокрый снег, но в воздухе разносилось уже живительное весеннее тепло; небо освободилось от тяжести свинцовых снеговых туч и сверкало чистой синевой, и там носились высоко птицы, грачи с длинными красными носами уже расхаживали по проталинам, вороны возились в старых гнездах, громко хлопали крыльями, приветствуя март.

Весна! Она смотрела зачарованно в окно и не верила: белые березы снова растопят снега и покроются кружевом клейких тоненьких листочков!

А в школе все чаще вспоминали экзамены, учили физику и химию, писали сочинения и списывали геометрию.

Но она невзлюбила теперь школу еще больше. Нравилось вслушиваться в долгий дребезжащий звонок на перемену, провожать завистливым взглядом маленьких серьезных первоклашек с огромными ранцами и бантами, нравилось иногда слушать литературу и читать стихи, на миг отрешаясь от всего и радоваться, что не спросили по алгебре, нравились эти знакомые стены, в любое время года пахнущие краской, эти вечно хлопающие двери, а во дворе - густота персидской сирени и блеск сырого асфальта после дождя... Но ей хотелось еще и взаимности! Чтобы школа ее тоже любила. Хотелось общения, простоты, ясности. Но по-прежнему вслед только ухмылялись и многозначительно переглядывались. Они не принимали ее в свою странную игру, эти выросшие дети. И это девчонки! Что уж говорить о мальчишках. Танька все еще сохла по Димке, даже разревелась как-то перед алгеброй на парте, а она... Гуляя одна по вечерам возле дома Андрея, вслушивалась до бесконечности в голоса за окнами на первом этаже... А потом себя ругала за это.

Весна обрушилась внезапно ранними ливнями, умыла, очистила землю от грязных хлопьев последнего снега, застучала водой по полянам и лугам. На ветвях набухли темные упругие почки, осины зазеленели, вытягиваясь к солнцу; в лесу стояла большая вода, а в рыжих лугах сохли кочки, звенела сухая трава, пахло вербой и солнечной желтой пыльцой.

Распускались первые цветы: распушился нежно-зеленый орешник, заискрилась, засеребрилась красная красавица верба, и по пригоркам, прогретым ласковыми заботливыми лучами, забегали пушистыми цыплятами розеточки мать-и-мачехи.

Березовые стволы, белоснежные, упругие, натянутые, словно струны, наполнились живой бунтующей силой: набухал, просился наружу весенний березовый сок, сладкий, прозрачный, как слеза.

Тоненький ручеек в роще превратился в бурную реку с размытыми ползущими берегами. Внизу, в бурлящей низине кипела вода, живая, звенящая, радостная.

Оля подошла к старой березе, растущей на пригорке, толстой, черной, в два обхвата.

- Старушка, жива еще... Здравствуй! С весной тебя! Ну, не ворчи же... - она провела рукой по вспученной коре. - Живи еще много-много весен!

Внизу хлюпнула в воде прошлогодняя листва, скатавшаяся в клубок. Она спустилась туда, остановилась у самого края трясины, вдыхая с удовольствием прохладно-сырой пряный воздух, залюбовалась: воды было слишком много в этом году, целое озеро образовалось внутри березовой рощи. Спокойная, еле заметная рябь отражала голубое небо и тоненькие молодые березки, по колено утонувшие и замершие в немом испуге. Тишина...

Все произошло в какую-то долю секунды: оглушительно хрустнула ветка, она резко обернулась и невольно сделала шаг вперед. Волосы ее рассыпались и спутались с ветками березок, синие глаза наполнились испугом.

- Стой, утонешь!

Андрей на ходу схватил ее за руку, но слишком поздно: песчаный берег пополз, стал проваливаться, и вода обдала ее ледяными брызгами с кусочками льдинок. Он еле вытащил эту лесную русалку...

Она сидела на пеньке, отжимала мокрый подол юбки и украдкой смотрела на него.

- Русалка...

- Шпион!

- Пойдем домой, русалка, заболеешь!

- Не пойду.

По небу забегали темные грозные тени. Поднимался ветер.

- Как ты здесь оказался?

- Я шпионил за тобой. Ты же сама сказала!

- Это не серьезно.

- Ну, тогда... я гулял и как бы случайно...

- Это глупо.

Небо нахмурилось еще больше и вдруг грохнуло гулко и брызнуло на землю проливным дождем.

- Ой, первая гроза! - восхищенно воскликнула Оля. Она подняла руки к небу, ловя первые еще прохладные капли. Андрей схватил ее за руку.

- Побежали, скорей!

В теплой темноте подъезда она перевела дух, остановилась, выжимая волосы; по ступенькам побежали тонкие струйки.

- Ну как водичка? - Андрей отряхивал куртку.

- Очень хорошая!

- А если заболеешь?

- Сам будешь виноват.

- Я?

- Ты! Нечего было меня пугать!

Она дрожала, вымокшая до последней нитки. Он подошел ближе, мягко положил руки на вздрагивающие плечи, заглянул в глаза. Она быстро взглянула, покусывая губы, спросила:

- А ты переписал Оксанке песенки?

- Какие же? - Он улыбался, но рук не опускал.

- Да те самые.

- Переписал, а что?

- Нет, ничего.

Она тоже улыбнулась, а потом ловко выскользнула из его рук и побежала вверх по лестнице. На третьем этаже перевела дух, прислушалась. В подъезде стояла полная тишина, и от этой тишины навернулись вдруг на глаза слезы.

Андрей стоял у подъезда. Гроза уже заканчивалась, небо быстро светлело, но заметно похолодало. Он почему-то не мог сделать ни шага: ни туда, в тепло старого давно знакомого гостеприимного дома, ни обратно, под редкие капли. Единственная мысль, крутившаяся навязчиво была: "Все. Переиграл, перестарался. Больше не хочу."

9.

Отшумели первые апрельские дожди, чистые, очищающие, зеленью оделись улицы и скверы, все теплее и нежнее стало солнышко, и вот уже зазвенел на всю школу, как обычно, пронзительно и чуть дребезжа, их самый последний звонок.

На переменах десятиклассницы трогательно походили на первоклашек: девчонки отыскали старые коричневые платьица, нагладили белые кружевные фартучки с "крылышками", прицепили к модным стрижкам огромные белые банты. Мальчишки купили целую связку разноцветных воздушных шаров, и теперь они лопались с оглушительным треском не только на переменах, но и на уроках.

Ненавистную алгебру решили отменить. Десятый "Б" в полном составе скрылся в кабинете военной подготовки, и для надежности Димка с Сашкой воткнули в дверную ручку швабру. В дверь то и дело отчаянно стучали, но никто не хотел рисковать встречей с директором, моментально устанавливалась полная тишина, как будто в классе никого нет.

На переменах играла музыка, пронзительно-радостно пахло черемухой и солнцем. Выпускники бродили чинно по коридорам, словно на танцверанде в старину: строго по парочкам. Девчонки дружно ревели, размазывая по щекам тушь.

Оля тихо спросила:

- Тань, а ты хочешь скорее уйти отсюда?

- Конечно, хочу.

- Почему? Надоели уроки, зубрежка?

- Ну да.

- А потом будет грустно и жалко.

- Нет, не будет. И сейчас не грустно.

- Это потому, что мы еще не в состоянии ощутить нашу утрату. Она еще так далека...

- Оль, ты что, плачешь?

- Нет. Пока нет.

Она стояла у раскрытого окна, задумчиво крутила в руках огромный букет черемухи, вдыхала и задыхалась от сладкого аромата. Андрей пробежал мимо с фотоаппаратом, вернулся.

- Вот кого я еще не снимал!

- Да ну тебя...

Она радостно улыбнулась, посмотрела ему в глаза доверчиво и открыто. Из окна рванулся ветерок, заиграл ее волосами, переплетенными белыми лентами...

Домой возвращались вдвоем с Таней.

- Вот и все. Кончилась школа с ее вечными уроками, задачами, шпаргалками, "двойками"...

- Если бы! - усмехнулась Танька. - Еще же экзамены.

- Не верю, что будет трудно. Все же спишут.

- А институт? Ума не приложу - куда идти?

- Куда-нибудь?

- Где экзамены полегче.

- Лишь бы только высшее образование?

- А что тут удивительного? Все стремятся поступить.

- Все правильно...

- А ты в какой?

- Я не знаю пока...Может, работать пойду.

- А институт?

- Если то, чего я хочу, будет очень непросто.

- Это с папой-то журналистом?

- При чем тут папа? - она вспыхнула ярким протестом. - Я сама по себе!

- Зачем усложнять себе жизнь? Не понимаю. Ты хочешь чего-то необычного?

- Я не могу сказать пока. Знаю одно: в какой-нибудь институт не хочу. Мало получить какое-нибудь высшее образование.

- Оно не помешает.

- Но это же не престиж, а выбор на всю жизнь! Можно испортить себе жизнь!

- Громкие слова. Сейчас вся жизнь - престиж.

- В таком случае, это очень бедная жизнь.

- Странная ты все-таки, Ольга.

- Да, я знаю. А ты разве этого не замечала?

Они шли молча весь остаток пути, думая каждая о своем. У трамвайной остановки надо было расходиться в разные стороны. Оля махнула рукой.

- Не забудь про день рождения, все-таки выбирайся, не зарывайся слишком в учебники.

- Что ты, это святое!

По дороге подумалось, как все удивительно просто в песнях и в кино. А в жизни? Всегда ли получается так, как загадываешь? И можно ли добиться желаемого, единственно правильного?

Вечером она долго старательно убирала квартиру, разбирала забытые разбросанные вещи и вдруг остановилась у пианино, села и осторожно тронула одним пальцем клавиши. Потом еще, еще...

Давно забытые звуки внезапно захватили, взволновали, она ошибалась часто: отвыкшие пальцы не слушались, но ожила вдруг из закутков памяти Лунная соната, и она даже оглянулась тревожно, почувствовав себя снова маленькой девочкой, которая вот так же играла, но не в пустой квартире, а в наполненной гостями, знакомыми, родными, просто случайными людьми. Они всегда одинаково преувеличенно восхищались, хлопали и улыбались, но она чувствовала себя взрослой и важной и еще очень счастливой...

Она поднялась, медленно закрыла крышку. Надо было готовиться: завтра ждал ее новый, удивительный и... печальный день.

10.

Она не находила себе места. В душе отчаянно боролись радость и страх, надежда и тревога. Ожидание...

Со звонком в дверь из рук выскользнула первая тарелка. Она открыла, растерянно оглядывая вошедшего. Это был молодой человек лет двадцати пяти, подтянутый, элегантный в отутюженном по всем правилам светлом костюме и блестящих ботинках. Он молча протянул ей большой букет красных роз. Светло-серые, словно прозрачные глаза его холодно мерцали, на тонких губах блуждала улыбка.

- Не узнала?

- Алексей? Откуда ты? - голос ее задрожал чуть заметно. - Что-то с папой?

- Да нет же, минуту терпения! Ты задаешь сразу слишком много вопросов. Позволь пройти и я все расскажу.

Он прошелся по комнате, оглядел внимательно накрытый стол и медленно сел на диван, бесцеремонно вытянув ноги. Оля стояла напротив, нетерпеливо перебирая подол фартука.

- А ты повзрослела...

- Скажи же!

- Терпение! - он стал рыться в пухлом "дипломате". - Вчера мой батя прикатил. На день, проездом, так сказать. Отплывает куда-то на юг, вернее, как он говорит, отходит...

- Ну? - Она стояла напротив не двигаясь, смотря с надеждой в глаза. Алексей еле уловимо поморщился.

- Рассказывал всякие сказки про их жизнь...Так вот, он был недавно в Штатах и там...

- Видел папу? - воскликнула Оля.

Алексей снова недовольно повел плечом, внимательно разглядывая ее с головы до ног.

- Америка огромна, это был просто господин случай. Вот, получай свой подарок. - Протянул кассету. - Есть куда поставить?

- Конечно...

Она дрожащими руками включила магнитофон. Тихо зазвучал голос, такой знакомый, до боли родной и такой до боли далекий...

" Здравствуй, дочка! Поздравляю тебя с твоим днем! Какая ты уже взрослая у меня... Будь умницей, не грусти, я желаю тебе всего самого доброго, светлого, самого прекрасного, что есть в жизни!

Знаю, как тебе тяжело одной. Знаю, как ждешь меня. Но мы скоро увидимся: зимой лечу в Москву, обещали все-таки отпустить. Может, выберусь пораньше.

Не грусти, родная, я ни на миг не забываю о тебе, ведь ты у меня - одна единственная на этой земле. Все, что у меня есть в этой жизни.

Как там Андрюша и Нина? Держись к ним поближе, они, если что, не бросят в беде. Хотя я знаю, какая ты у меня гордая и независимая. Но все-таки, одному очень тяжело, каким бы сильным не был человек. А ты очень сильная, дочка!

Говорил бы и говорил! Так много надо сказать. Но Алексей торопит, ему уже ехать. Надо прощаться.

До свидания, Оленька, до встречи. Поговорил - и будто увидел тебя. Целую крепко-крепко!"

Пленка зашуршала пустотой, потом тихо заиграла какая-то музыка. Оля сидела на диване, обреченно опустив руки, не обращая внимания на тихо скатывающиеся по щекам слезы. Алексей деликатно стоял у окна.

Зимой, зимой, только зимой! А сейчас ведь лето! Как же долго, как бесконечно долго...

Она очнулась наконец, рассеянно спросила Алексея:

- Ты останешься?

- Если позволишь. Но не до вечера - дела.

- Снова уезжаешь?

- Да, ненадолго. Может, тебе помочь?

- Нет, спасибо: все уже готово.

Девчонки прибежали все вместе. Смеялись, поздравляли, целовали, комнаты наполнились их разноголосым щебетанием, суетой, нежным ароматом сирени и роз. Оля казалась какой-то слишком беспомощной. Танька уже во всю кокетничала с Алексеем.

- Оля, за стол, за стол! Вы, молодой человек, будете нас обслуживать.

- С удовольствием.

- Сейчас, девочки, только воду принесу: ужасно жарко!

Оля выбежала в коридор и тут же вздрогнула от требовательного звонка. Удивилась: еще гости?

На пороге стояли ребята... Да-да: красавчик Димка с волнистым чубом, длинный белобрысый Сашка с букетом сирени, Андрей, что-то прячущий за спиной...

Девчонки немного притихли, удивленные, смущенно улыбаясь. Оля машинально отметила, как холодно пожимает им руки Алексей, как сжимаются его тонкие красивые губы. Андрей задержал ее немного в коридоре, вручил букет розовых роз, шепнул тихо и почему-то смущенно: "Поздравляю... Их семь - на счастье..."

Наконец-то все уселись. Танька никак не могла успокоиться между Димкой и Алексеем, Светка с Динкой оказались немного в стороне, рядом с глуповато улыбающимся Сашкой, а Оля во главе стола отметила какое-то недоброе соседство Алексея и Андрея.

- А теперь полная тишина! - Андрей постучал вилкой по стакану, отчего его сосед поморщился, как от зубной боли. - Прежде всего приношу извинения за то, что мы оказались незваными гостями, но, узнав о таком замечательном событии...

Девчонки дружно зафыркали. Димка решительно перебил:

- Короче. Поздравляем виновницу и желаем счастья, здоровья и чего там еще полагается.

- Отлично сдать экзамены! - вставил Сашка.

- Про любовь забыли! - Таньку уже совсем заносило...

После шампанского и закусок включили музыку. Ребята с удовольствием отметили наличие вполне приличной японской техники, а всякие модные записи они принесли с собой. Танька первая бросилась танцевать. Ребята казались щедрыми на комплименты и вежливыми до неузнаваемости, как будто их подменили. Приглашали даже самую первую тихоню в классе - некрасивую, вечно зажатую и комплексующую Свету, но она отказывалась... Андрей нашел мамину гитару, стал что-то напевать, у Оли не было сил ругать его за такое самовольство.

Потом опять танцевали. Алексей, сильно подвыпивший (он достал из "дипломата" бутылку какого-то дорогого импортного вина, стал угощать мальчишек), пригласил Олю на медленный танец.

- Как ты изменилась... - сказал он, бесцеремонно опять ее разглядывая.

- Неужели?

- Правда. Постой, когда же мы виделись?

- Недавно, - лукаво улыбнулась Оля. - Мне было лет семь - восемь.

- Да что ты? - безразлично бросил Алексей. - Но ты всегда была такой хорошенькой?

Так на нее еще никто не смотрел. Она, чувствуя требовательное движение неверных рук, упрямо вскинула голову, глянула прямо в его бесцветные холодные глаза. Их взгляды стали отчаянно бороться, не уступая другому. Вдруг магнитофон щелкнул, и музыка будто поперхнулась.

Танька недовольно закричала:

- Ну что там? Андрей, зачем ты выключил?

- Один момент, кассета кончилась.

- Это кстати, сейчас принесу торт! - Оля выбежала на кухню, прижалась спиной к дверному косяку, унимая дрожь в коленках. Влетела Танька, обняла подругу.

- Ух, хорошо-то как!

- Я уж вижу! - нервно усмехнулась Оля.

Таня пытливо посмотрела:

- А ну-ка признавайся, откуда они взялись у тебя? Это ты их пригласила?

- Нет, не я.

- Не может быть. Как же они узнали про твой день рождения?

- Разве в классе нельзя узнать? - она смутилась.

- Ой, хитришь!

- Какой мне смысл? Может, это ты Димку своего пригласила?

- Я?! - почти закричала Танька.

- Да, ты!

Стукнув о косяк двери, вошел Андрей. Девчонки быстро переглянулись.

- Что за шум? Вам помочь? - спросил он.

- Да! - решительно заявила Оля. - Открывай воду. А ты, Татьяна, бери нож, торт и неси в комнату.

Танька оглядела их, ухмыльнулась многозначительно, важно вышла с тортом. Оля отвернулась, стала разливать чай, потом спросила:

- Ну зачем ты все это устроил?

- Незабудка...

- Мог бы и предупредить, - недовольно перебила она.

- А ты бы нас пригласила?

- Вас? - Оля обернулась, посмотрела, словно впервые увидела. - Ни за что!

- Ах, вот как!

- Да, так! - отчеканила она.

- А этого, блестящего, как самовар, пригласила?

- Кого? - сразу не поняла она. Потом спохватилась. - Да!

Андрей подошел ближе, пристально и чуть насмешливо посмотрел, тихо и серьезно спросил:

- За что же сия немилость к нам?

Она вместо ответа быстро сунула ему в руки чайник.

- Отнеси, пожалуйста, все-таки нас ждут.

После чая снова танцевали. Теперь Андрей опередил Алексея. И на следующий танец. Зашептал ей на ухо:

- Сударыня, вы сменили свой гнев на милость?

- Не то чтобы очень...

- Прогоните?

- Пожалуй, оставлю. Будет скучно без ваших глупостей.

- Это комплимент?

- Конечно!

- Спасибо большое. Вы так добры сегодня...

- Только сегодня...

- Я надеюсь и на дальнейшее ваше расположение.

Поздно вечером провожали девчонок. На улицах влажным глянцем темноты отливали тротуары, по небу рассыпались осколки звезд.

Возвращались втроем: Андрей и Алексей по разные стороны дороги, Оля посередине. Она все смотрела то на одного, то на другого, еле сдерживая улыбку.

- Андрей, тебе не пора?

- Отличный вечер, просто самое время для прогулок!

- Твой трамвай.

- Уже ушел, как обидно...

- Оля, а что ты делаешь завтра? - бесцеремонно перебил их Алексей.

- Готовлюсь к экзаменам.

- Вот как...

- А ты, вроде, уезжать хотел по важным делам.

- К черту дела! - из него, видно еще не выветрился до конца хмель. Он подошел поближе. - Поедем, прокачу по ночной Москве! Представь: музыка и скорость! И только мы!

- Как романтично... - вздохнула она, поглядывая на Андрея. Тот шел по обочине, тихонько насвистывая.

Подошли к дому. У подъезда блестела белая новенькая "Волга". Андрей пробормотал:

- В таком виде... Разобьешь ведь в лепешку. А жаль машинку, очень жаль...

- Оленька, ну так как, покатаемся? - повторил Алексей, звеня ключами. - Поедем со мной, Оленька?

- Где-то я это уже слышала...

- "Мой ласковый и нежный зверь", - тихо напомнил Андрей.

- Что? - Алексей упорно не хотел его замечать.

- Фильм такой. Он ее потом убил.

Оля теперь стала серьезной. Выбор оставался все-таки за ней.

- Андрей, проводи его до остановки.

- Что? - уже капризно пробормотал Алексей.

- Не делай глупостей. Машину заберешь утром, когда проспишься. Я хоть и двоюродная, но сестра тебе, и ты должен сейчас меня слушаться! Твой отец не похвалил бы тебя.

Андрей удивленно смотрел то на решительную маленькую Олю, то на слегка обескураженного и помятого Алексея. Потом решительно взял его под локоть.

- Пошли, приятель, пошли, ее надо слушаться!

- Да?

- Действительно.

Она махнула им рукой. Хлопнула дверь подъезда...

11.

Оля сидела на разбитой старой парте и болтала ногами. Смотрела в открытое окно во двор, влажный, умытый только что утренним теплым дождем. Там, внизу, под сиренями, оглушительно и заразительно смеялись Сашка с Димкой. Андрей, сидя на ступеньке лестницы, что-то им рассказывал, выразительно жестикулируя и пародируя учительницу химии.

В школе резковато пахло краской, висела затяжная душная тишина. Сзади подкралась Танька, кивнула вниз, на мальчишек:

- Нет, ты только погляди на них - опять ведь списали!

- И радуются, как дети малые. Счастливые...

- А у тебя что?

Досадливо махнула рукой.

- Все-таки? - охнула Танька. - Три балла?

- Ага.

- При таком аттестате!

- А, по-твоему, я знала больше?

- А они знали? Все четверок нахватали!

- А я не научилась списывать за все десять лет.

- Я то же.

- Ты и так все знаешь. А мне, видно, не дано.

- Зато мне не дано сдать литературу...

Пахло летом. Сейчас, когда все дни они проводили в душных классах, читали, писали, зубрили, это особенно остро чувствовалось. Так не хватало зелени, цветов, ярких красок, гомона птиц, прохлады лесных зарослей, перелива ручейка меж цветущей вовсю белоснежно-пушистой сныти... А в ночи - падающих звезд.

Возвращаясь домой, Оля с наслаждением думала, что сегодня можно отдохнуть. Ну капельку. Самую малость!

У остановки неожиданно окликнули. Нина Сергеевна. Она радостно улыбнулась.

- Здравствуйте, тетя Нина!

- Что-то тебя совсем не видно, Оленька! Как дела, как экзамены?

Она поморщилась, вспоминая сегодняшнюю химию.

- Осталось немного.

- Почему не заходишь? В новой квартире так ни разу и не была. Вы не поссорились, часом, с Андрюшей?

- Нет... - она смутилась. - Как-то все не получается. А вы с дежурства?

- Да, устала... Побегу мужиков кормить, - вздохнув, повторила: - А ты заходи все-таки.

- Хорошо, зайду. - Ответила Оля.

В квартире приятно обволокло прохладой, доски паркета ласково лизнули босые ноги. Она опустилась на диван, блаженно прикрыв глаза. За окном оглашенно чирикали воробьи, захлебывались смехом детские голоса; улицы заполняли звуки лета, особенные, не такие, как в другие времена года: светлые, разнотонные, жизнерадостные, гулкие. Зазвенел телефон, и веселый суетящийся голос затараторил:

- Сударыня, вы не могли бы срочно спуститься вниз? И наденьте что-нибудь такое... ярко-летнее.

Она, несколько ошарашенная такой тирадой, ответила не сразу.

- А что случилось? Пожар?

- Пожалуй, да! - почти трагический тон.

- Ну, тогда надо его тушить!

- Пожалуйста, постарайтесь!

Она скинула форму, натянула светлый в мелкий цветочек ситцевый сарафанчик, спеша, у зеркала, вытащила из волос ленту, провела расческой... Бесполезно: пшеничные пряди рассыпались, пришлось опять заплетать косу.

Внизу, в дверях, остановилась, удивленная: у самого подъезда, отливая новой краской, стоял красный "Жигуленок", а возле него, весело играл связкой ключей, Андрей в новеньких темно-синих джинсах и светлой рубашке. В глазах его светились лукавые искорки.

- У кого ты угнал машину? - воскликнула Оля.

- Почему сразу угнал? - обиделся Андрей. - У брата. Покатаемся?

- А не разобьемся?

- Обижаешь...

- А права у тебя есть?

- А ты действительно зануда... - протянул Андрей. - Я так старался сделать тебе сюрприз... На, смотри!

Он протянул ей новенькие документы со всеми гербами и печатями. Потом усмехнулся, распахивая перед ней дверцу:

- Прошу!

Мотор ровно согласно заурчал, машина тронулась, и Оля закрыла глаза. Потом опять открыла. За стеклом бежали мимо торопливо колонны грузовиков, темные стены деревьев, магазины, киоски, трамвайные переплетенные рельсы... Вот далеко позади осталась знакомая Преображенка, они все ехали дальше, быстрее...

- Андрей, ты волшебник?

- Нет, я только учусь. - Сознался он, показывая на знак на заднем стекле.

- А куда мы едем?

- А куда глаза глядят!

Она посмотрела серьезно на него сбоку. Сердце переполнялось бурной, какой-то детской неуемной радостью, неуправляемым восторгом. Вот вдруг так, ни с того ни с сего начала захватывать, кружить, уносить на самые макушки изумрудных берез, под самые высокие ниточки белесых облаков эта радость, это счастье, и в тот момент безгранично можно было верить только чистоте светлых дней, теплу бесконечного лета, голубого, зеленого, яркого. Откуда взялась эта радость? Она не знала. Чувствовала только, что такого не было почти с самого детства.

Андрей украдкой следил за ярко блестящими, широко распахнутыми голубыми глазами, украдкой улыбался.

Вскоре миновали кольцевую, ехали долго по какому-то узкому шоссе с низенькими деревянными домиками по обочинам; за холмом мелькнули золотые блестящие купола и скрылись в гуще бушующей зелени, переехали маленькую речушку, мост, потом свернули на проселок, тихо шуршаший песком и гравием под колесами.

- Передохнем? - спросил Андрей и затормозил.

В голове немного шумело. Она открыла дверцу и выбралась на обочину, окунаясь в теплую пыль. Огляделась, жадно вдыхая чистый воздух. Справа приветливо зеленела длинная чуть прозрачная рощица, а слева...

Тянулось, разливалось во все концы широко до предела только заколосившееся поле, еще не желто-солнечное, а мягко-зеленоватое, бархатистое, нежное, перевитое первыми голубыми васильками. Над полем кружили, пронзительно вскрикивая, стрижи.

- Боже мой, красота-то какая! - выдохнула Оля и, смутившись вдруг, побежала вниз по узкой травной тропке к роще.

Там молодой березняк переплетался с густым орешником, а на светлых, дымно-травных полянках от тонких приземистых пеньков разбегалась цветущая земляника. Веяло сладко медовой пыльцой: уже начинал колоситься розовый Иван-чай, а на буграх и кочках качались по ветру рыжеватые метелки дикого щавеля. Она все искала в траве розовые, с румяными боками душистые ягоды, увлеклась, забыла обо всем на свете...

Андрей тихо подошел, надел ей на голову маленький венок из синих васильков.

- Жалую вам сию корону. Отныне и вовеки веков вы - моя королева. - Он преклонил колено.

- А кем же будете вы? - она властно качнула головой, принимая игру. - Прекрасным принцем, приплывшим под алыми парусами?

- Дозвольте хоть королевским шутом?

Она вдруг отшатнулась от него, глаза вспыхнули досадой, даже наполнились слезами отчаяния.

- Не хочу, чтобы ты был шутом, не хочу, слышишь?

- Даже королевским?

- Я не шучу, пойми же! - с горечью крикнула, отступая на шаг.

- Значит, не хочешь больше играть? И ты ...

Она покачала головой.

- Мне не нравится твоя игра.

- Мне тоже, - он улыбнулся, подошел, примирительно сказал: - Обещаю, больше не буду. Брошу наконец.

- И ее бросишь? - невнятно спросили Оля, опуская дрожащие ресницы.

- Кого? - Андрей отлично понял, о ком идет речь. Она молчала. Он тихонько приподнял ее подбородок, заглянул во влажные глаза. - Да ты всерьез ли, Незабудка?

- Нет, в шутку, мне так смешно! - она упрямо вырвалась.

- Я только хотел подзадорить тебя немного.

- Хотел заставить ревновать? Зачем? - с силой сказала она.

- Ну, прости, Незабудка, прости, ты же знаешь, что все совсем не так, - он подошел, обнял ее, и она доверчиво прижалась к его плечу. - Слышишь?

- Что это? - шепот прервался, будто у нее не хватало сил говорить. - Неужели соловей?

  • Тише. Слушай.

В маленькой роще, освещенной желтовато-розовым светом вступающего в свои права заката, ликовал серый волшебник, извещая природу о прибытии волшебного летнего вечера. В маленькой роще плакал соловей о печали и радости, и к пронзительному свисту и пощелкиванию примешивался еще стук двух сердец, бившихся сейчас почти в унисон.

... Машина стремительно летела по пустынному шоссе. Темнело. Большой рыжий шар закатился за темные полоски дальних лесов и догорал там медленно, торжественно, роняя на землю и небо последние огненные всплески и всполохи. Яркие блики вспыхивали то тут, то там, разбивались о стволы корабельных сосен и тут же исчезали навсегда в темной влажной от росы траве. Над густыми кронами хлопали крыльями вороны, собираясь на ночь большими косматыми стаями.

Воздух прохладной лентой вился в приоткрытом окне, растрепав совсем ее косу, и эта синяя прохлада приятно ласкала горящее лицо освежающим душем. Дышалось легко и свободно, как на юге, на затихающем морском берегу...

12.

На затихающем морском берегу уныло перекатывался по гальке ветер. Волны, серые, хмурые, огрызаясь, кусали темную песчаную полоску, наваливались на камни, на миг затихали, виновато шурша, и тут же относились назад, в серую ширь, в самую глубину. Песок шипел, все четче отдавался в пустых навесах тентов свист соленого бриза; над водой вспархивали вдруг чайки, по одной ровно поднимались к горизонту, перевертывались и исчезали в тусклом вечернем небе, белыми точками сверлили горизонт.

Заметно холодало. Кафе у небольшой пристани давно опустело. Столики, гладкие, блестящие от невысохшей еще дождевой воды угловато торчали, и ветер свободно гнал над ними соленую водяную дрожь.

- Марина, тебе не холодно?

Она медленно оторвала туманный взгляд серых глаз от темнеющего моря и посмотрела внимательно на мужа. Покачала головой. Равнодушно. Он понял, как она сейчас далеко. Возможно, не на грешной земле.

Опять сидели молча. Ветер усилился и рвал теперь полотняные полосатые тенты, стучал и хлопал ими, как большими крыльями. Вдалеке у горизонта пропел длинно басом гудок парохода, и все стихло в приглушенных красках мрачноватых сумерек. Она спросила:

- Пора? Уже поздно, наверное.

Он опустил руку на ее тонкую загорелую кисть, попросил нерешительно:

- Не торопись, посидим еще. Она, ты же знаешь, тоже не хочет уходить. - Кивнул задумчиво в сторону моря.

У песчаной кромки берега маленькая худенькая девочка, загорелая почти до черноты, босоногая, с выцветшими добела волосами кидала в воду камешки. Она играла галькой, словно живой, долго подбирая камешки по цвету, по форме, потом начинала вдруг весело бегать от набегающих волн, хлопая в ладоши, потом вдруг останавливалась и задумчиво не по-детски заглядывалась в туманную даль. Стояла долго-долго неподвижно, пока ветер не начинал тормошить ее за подол платьица.

- Ты сегодня много работала, Марина.

- Да, и немного устала... - все так же отрешенно проговорила она. Потом улыбнулась виновато, одними уголками губ. О, как давно он знал и любил эти губы!..

- Но ты снова ничего не покажешь?

- А ничего и нет, Володя. - Зябко повела плечами, нетерпеливым движением остановила его вопрос. - Ну, не надо... Поверь, сейчас рано что-то решать. То есть я решу для себя сначала, решусь на что-то, а потом тебе расскажу, ладно? - Она грустно засмеялась, ласково погладила его по руке. Он вздрогнул, будто впервые, от этого прикосновения.

- Марина, я все время думаю о тебе. Что-то ведь происходит, да? Не отвечай, не надо. Я просто... волнуюсь. Мне скоро опять предстоит довольно большая серьезная командировка, я не могу взять вас с собой. Так не должно продолжаться дальше. Хочешь, я поговорю с Климовым, он может устроить выставку, попробуем, а? Ведь сейчас многое изменилось?

- Володя, я прошу тебя, не надо! - попросила она надрывно, досадливо отвернулась, кутаясь в шаль. - Ты же сам понимаешь, все будет по-прежнему. Ничего не изменилось и не изменится! Так не надо шума, не надо громких фамилий, я... я не вынесу этого больше!

Она поднялась, неслышно отодвигая стул, подошла к железным холодным перилам, потом повернулась спиной к морю.

- Та сказал, что изменилось? Ничего не изменилось! Я осталась самой собой, Володя! Если что-то изменить, то это буду уже не я.

Она опустила глаза. Он увидел, как задрожал тонкий подбородок, быстро подошел, взял ее руки в свои.

- Прости меня, Марина. Но мне невыносимо видеть твои мучения.

- Эта мука, видно, мне в награду. В ней смысл жизни... - задумчиво проговорила она и оглянулась на море. Помахала рукой белокурой девочке.

Глаза ее изменились. На миг ему показалось, что они стали голубеть и засветились, как и прежде, чудным, слегка мерцающим светом. Она крикнула звонко:

- Оля! Пора!

Он остановил ее.

- Пусть еще немного побегает. Весь день тосковала по морю, она так его полюбила.

- Бедная девочка...

- Бедная? - он испуганно суеверно поднял голову. - Почему, Марина?

- Ты же сам говорил, что это - моя копия.

Она опять повернулась к берегу, подставила горящее лицо соленым брызгам, долетающим до перил. Закрыла глаза, тяжело вздохнула. Он почувствовал в этом вздохе короткую судорогу.

- Марина...

Она протестующе покачала головой.

- Знаешь, я все время думаю о будущем Ольги. Сможет ли она жить, как все? Мне кажется, нет.

- У нее все будет хорошо. Она увлечена серьезно и добьется успеха. Она такая же упрямая, как ты.

Она улыбнулась было, но тут же улыбка застыла на губах, по лицу пробежала тень.

- И все-таки, ей будет очень трудно жить. Быть может, даже труднее, чем нам. - Снова судорога сдавила ее горло и вырвалось отчаянно, он даже вздрогнул: - Господи! Не оставь мою девочку!

Это было у моря... За несколько дней до гибели Марины...

Полотно кое-где уже потрескалось, углы разъехались, покосились; грунт был наложен торопливо, дрожащей от волнения рукой. Краски матово тускнели, неяркие, тонкие мазки гладко легли на холст, с трудом верилось, что это масло.

Ночная волна перевернулась, вздыбилась угрожающе и застыла, сверкая лохмотьями белоснежной пены. Вода была серебряной: над ней тускло горела луна и отбрасывала к горизонту длинную дорожку, в которой, испуганно раскинув горящие крылья, зависла золотая чайка. Все покрывали жемчужные брызги и веяло жутким, смертельным холодом в глубокой пропасти тишины.

Ольга оторвала наконец взгляд от картины, коротко дохнула на озябшие почему-то в этот душный июньский вечер пальцы. Потом опустила грязно-серую мешковину и задвинула тяжелую рамку за угол стола.

И вдруг испугалась: как же жить дальше? Завтра быстро наступит, потом все кончится: школа, привычный ход дней, недель, событий, и что-то надо будет решить для себя самой, что-то новое, неясное, но такое важное, что явится смыслом всего дальнейшего существования. Смыслом всего... Но все, что она любила - разрушено, погибло навсегда. И она одна, совсем одна!

Как важно сделать правильный выбор, найти единственно верное решение! Выбор... А она и не понимала до конца, как такое короткое, емкое слово может решить столь много. Или это не так уж важно? Можно потом измениться, повернуть в другую сторону, подстроиться под изменчивый ход событий и под окружающих тебя людей? Начинать и бросать и снова начинать все заново...

Но повернуть время вспять... Нет, это невозможно! И только от короткого, как выстрел, слова, порой зависит и жизнь, и бессмертие.

Бессмертие?

Она потрогала рукой заколеневшие углы пыльных картин, покрытых мешковиной. Кому же нужно такое бессмертие? Боже мой, как жестоко!

И все же, все же! Для себя это высшая награда - заниматься тем, чем хочешь, чего желаешь, что безгранично любишь. К чему летит душа...

Ей ближе всего - разговаривать с людьми, как с собой, внушать им в который раз, что добро сильнее зла, что правда хорошо, а ложь плохо, доказывать неправым, что они действительно неправы, злым - что они действительно злы. Но если кто-то все же не захочет верить ей? А так и будет: кто-то не поверит, кто-то посмеется в лицо, кто-то даже осудит...

Нет, пусть смеются и кричат вслед, это лишь завистники и пустословы! Выбор, пожалуй, уже сделан, и давно. Назад пути не будет. Не дождетесь! Но как будет трудно...

Она вышла на улицу, чувствуя томление души. Но легче не стало: тяжелая, словно перед грозой, духота давила; все зависло в немом оцепенении, ни ветерка, ни малейшего движения воздуха, ни всплеска травной прохлады.

У подъездов тускло светили фонари, где-то беззаботно играла музыка, подъезжали машины, слепя фарами, выныривали красные огни из темноты пыльных кустов. Все как всегда. Но что-то будет завтра?

13.

Ясный солнечный день сквозил легкой сыроватой прохладой: ночью все-таки разворчалась, разгрохоталась гроза, обмыла духоту проливным дождем, оставив на целый день легкий ветерок.

Она опаздывала и жутко волновалась. Все уже собрались, школа опустела; тоненькие каблучки изящных темно-синих туфелек звонко-торопливо отстукивали по гулкому паркету коридоров, отдаваясь в классах смутным эхом.

В дверях пришлось остановиться: зал был полон, выпускники уже сидели все на своих местах, уже начали вручать аттестаты, а тут толпились родители и учителя; оживленное перешептывание скользило под самым потолком. Оля вдруг вздрогнула, как всегда, когда слышала свою фамилию из уст учителей, стала протискиваться сквозь толпу, которая расступилась, и она оказалась в середине зала перед столом с горкой новеньких блестящих корочек аттестатов, перед торжественным директором и сияющей классной. Сердце отчаянно колотилось, и показалось вдруг, что все-все это могут услышать.

На нее смотрели сотни глаз, она терялась, смущаясь все больше, но вдруг нашла в первом ряду одни глаза, темные, спокойно-надёжные, такие знакомые с детства...

Андрей на миг перестал понимать смысл шумного шепота Димки, любуясь невольно маленькой белокурой королевой в невесомо-летящем голубом платье с темно-синей отделкой, с ясно сияющими голубыми глазами, с синей лентой в чуть подстриженных волнистых волосах...

Потом окружили девчонки, такие же нарядные: Танька в тонком сером шифоновом платье, Динка в розовом, Света в голубом... Десятки красивых глаз, шелест разноцветных тканей, как в самом дорогом магазине, стук каблучков, галантные мальчики в костюмах с галстуками, цветы, слезы...

В школьном дворе, ставшем сразу таким маленьким, на воздухе Оля перевела дух: сердце готово было вырваться наружу. Огляделась. Никого невозможно узнать: просто море шелка, кружев, цветов.

Бал! Вспомнилась Наташа Ростова, девочка с оголенными плечами, робкая, восторженно-счастливая.

Побежали к трамваю, засуетились, потом гордо присмирели под любопытными взглядами. Пол школы ехало в одном стареньком вагончике! Выпускной бал должен был состояться в только что выстроенном кинотеатре.

Это был поистине сказочный дворец! Сверкали огромные, чуть ли не до пола, хрустальные люстры, блестел начищенный паркет с причудливым узором, гремела торжественная музыка, толпы гордых выпускников напоминали именитых гостей на старинном балу.

Она схватила за руку Таньку, и они смело бросились в пестро-шумную толчею. Сразу исчезли куда-то знакомые лица, обступили ребята из каких-то других школ.

- Оль, пойдем на дискотеку!

- Там же темно и все незнакомые... Я никогда не была на настоящей дискотеке, - созналась Оля.

- Не бойся, я сама боюсь, пошли!

Темный, душноватый диско-клуб взрывался огнями цветомузыки. Эти огни отражались в разгоревшихся глазах, выхватывали из темени бесформенные фигуры в немыслимых позах, скользили по гладким стенам, лепились на потолке и повторялось все сначала: тени, стены, крики, потолок - все вертелось, прыгало, дергалось, кружилось.

Они заразились общим отчаянным ритмом, танцевали раскованно, искренне-весело, им махали незнакомые лохматые ребята, от этого хотелось еще больше, еще отчаяннее прыгать, подражать своим уверенным "примам" класса. Здесь их никто не знал. Здесь не было больше никаких проблем, обид, оставались восторженные свисты, улыбки по любому поводу, самые популярные мелодии, самые горячие поздравления и пожелания счастья, любви, добра...

- Танечка, передохнем! - умоляла Оля и в который раз оставалась еще на один танец.

Духота застилала глаза, грохот залепил уши, ей казалось, что еще немного - и она упадет. Но вдруг в иголках блестящего света она увидела совсем рядом Андрея, подбежала, боясь больше всего на свете, что он растворится в темноте, схватила на бегу крепко за руку.

Он удивленно обернулся, потом похватил, потащил почти силой из зала к светлому узкому проему выхода.

- Хочешь мороженого?

Она поспешно закивала; в голове гудело, уши словно ватой заложило, но чтобы он сейчас ни спросил, на все ответ бы оказался один - "да".

В уютном буфетике удивила неожиданная пустота и спокойствие. Мерцали неяркие огоньки настольных ламп, уютно струился лимонный свет, пахло горячим шоколадом и еще чем-то сладким.

Она с наслаждением опустилась в кресло: ноги огнем горели. Ощутила на пересохших губах ледяную сладость крепкого пломбира.

- Спасибо...

- Я искал тебя, но никак не думал, что вы пойдете на дискотеку, в самую толчею.

Она опять загрустила.

- Андрей, ты думал об этом дне?

- Немного.

- И?

Он откинулся на спинку кресла, устало прикрыл глаза, потом внимательно посмотрел на нее, понимая, какие мысли бродят в ее голове. Она нетерпеливо спросила:

- Ты представлял его таким?

- Приблизительно.

- Правда? - пытливо посмотрела.

- Да.

- А я - нет... совсем другим, - губы обиженно дрогнули, она, обжигаясь, отхлебнула из чашечки кофе. - Так хорошо, но что-то не так...

Андрей мягко коснулся ее руки.

- Незабудка, ты - девочка из другого века, пожалуй, из другой жизни даже. Тебе трудно привыкнуть к безжалостно дисгармоничному грохоту дискотек после блестящих паркетов и пышных вальсов Штрауса...

- Нет, я родилась в двадцатом веке! - она запротестовала упрямо. - Я ничем не отличаюсь от всех современных девчонок в потертых джинсах. Я - как все!

- Нет, - спокойно возразил он и улыбнулся. - Твоя душа принадлежит веку Карениных и Ростовых. Ты не такая, как твои сверстницы. Поэтому тебя не устраивает... да просто шокирует современный выпускной вечер, на котором не танцуют вальс.

- А ты?

- Я? Ты же не станешь меня идеализировать. Я не Андрей Болконский, к сожалению. Я принимаю все, как есть. Я знал, что так будет и знал, что все это расстроит тебя. Но я открою тебе одну тайну... - он наклонился поближе к ней, любуясь расширяющимися от детского любопытства синими глазами с длинными, как у куклы, ресницами. - Это еще не конец выпускного бала. Еще что-то будет впереди...

- Что? - таким же заговорческим шепотом спросила она...

Но тут загремели стулья, посыпались на пол осколки света настольных ламп: прибежали усталые разгоряченные девчонки. Танька лукаво заулыбалась:

- Ага, мороженое лопаете, да? А про нас забыли? Все ясно с вами.

- Что тебе ясно? - сразу вспылила Оля, но Андрей тихо ее перебил:

- Садитесь. Я и вас обслужу.

- Тань, вы все танцевали? Все это время?

- Не беспокойся о ней, Оля! Там один обаятельный молодой человек...

- Динка, не болтай!

Они засмеялись, и вдруг Оля почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Рядом за столиком усаживалась Оксана и Женька. Карие глаза по-кошачьи мягко щурились.

- Духотища! Андрюша, не угостишь мороженым?

- Один кавалер на всех... Очень трудно, Ксюша.

Он прошел мимо, поставил блестящие вазочки перед Танькой и Динкой. В глазах его запрыгали верные насмешливые искорки. Оксанка поджала губы...

За полночь надо было возвращаться. Вышли на улицу. Свет залила слепящая темень, громкие звуки поглотил мягкий шелест листвы, нежно-зыбкая прохлада опьянила сразу, обволакивая разгоряченное тело со всех сторон.

Оля почему-то осталась одна, потеряв Таньку, заблудилась в темном коридоре колонны автобусов, испуганно вглядывалась в запыленные окна, прислушиваясь к беззаботной болтовне за ними. В этой неприятной влажной тьме тускло отсвечивали лишь огоньки сигарет; мокрые тротуары коварно зияли вздыбившимся асфальтом, она побежала к следующему автобусу и вдруг потеряла равновесие, подскользнувшись на своих тоненьких каблучках. Но в тот же миг сильная, твердая рука подхватила ее, удержала, возвращая земле.

" Это уже когда-то было со мной", - смутно подумалось, и ей показалось, что все сейчас происходящее - сон. Необычный, долгий, сумбурный немного сон без начала и конца.

В автобусе ее немного знобило, то ли от контраста жаркого зала кинотеатра и мороси ночи, то ли от контраста ее холодеющих рук и его горячего близкого плеча на соседнем сиденье.

Вернулись. Школа давно притихла, мягко отражаясь в сырых клумбах и гроздьях сирени. Лишь в столовой на втором этаже горел свет: родители по-домашнему накрывали столы и сладковатый запах чая и пирогов тек в коридоры, припорошенные известкой. Оля схватила теплый пирожок и по старой привычке убежала ото всех, забралась на подоконник, устроилась, болтая уставшими ногами.

И это - в последний раз. Больше этого никогда не будет. В эту точку жизни уже не вернется никто из их класса... Или всё в жизни - к лучшему?

Глаза ее широко удивленно распахнулись: через матовый отблеск пыльного стекла там, высоко-высоко в небе, сияла голубая звезда, удивительно, нереально голубая, почти бирюзовая, коротко мерцая и переливаясь. И эта звезда, которую она никогда не замечала раньше, поразила своей строгой и одновременно нежной красотой, этим своим фантастическим загадочным блеском, своей тонкой грустной синевой. Звезда обреченной печали ушедшего...

- Таких звезд не бывает! - невольно воскликнула она и сорвалась с подоконника. Сердце почему-то забилось отчаянно, неровно, тревожно.

В зале приглушенно заиграла спокойная музыка. Всех приглашали туда. По полу в лунных отсветах вились обрывки серпантина, таяли тихие, полусонные голоса. Подбежала Танька.

- Оль, где ты пропадаешь?

- Не знаю... Хожу по границе прошлого с настоящим...

- Да ну тебя, пошли лучше танцевать.

Но музыку снова выключили. Подошли Динка, Света, Лена, еще какие-то девчонки. Зашептались.

- Родители чего придумали: хотят вальс поставить, а то вроде как не выпускной получается.

- Ну, это по их меркам! - бросила Танька.

- По их или нет, а ты хоть его танцевать умеешь? - Спросила Динка.

- Было бы с кем... - заносчиво ответила Танька.

И вдруг действительно заиграл вальс. Где-то в углу, в кружке Оксанки, которая уже успела переодеться в привычные джинсы, прошелся иронический шепоток. Мальчишки тоже было засмеялись, но кто-то из родителей сказал:

- Это потому, что никто из вас танцевать по-настоящему не умеет.

- Умеем. - Раздался громкий спокойный голос. Оля увидела, как к ней приближается Андрей. Сначала испугалась почему-то, а потом...

Музыку сделали погромче. Это был вальс из кинофильма "Мой ласковый и нежный зверь", видно, нашли в записи только это. Уже самые первые аккорды унесли ее от всех этих Оксанок и школьных страхов. Она смело посмотрела туда, на будто сжимающийся кружок ничего не в состоянии сделать сейчас мальчишек, положила привычно руку на его плечо, чуть повернула голову... Синяя лента давно распустилась, съехала, и теперь волосы свободно раскрутились, падая на плечи светлыми волнистыми струями... Он держал ее слишком крепко за талию, будто это был лед, и она в любой момент могла улететь по привычке "бесенка", вырваться из его рук. Но она, улыбаясь, смотрела только в его глаза, не отрываясь, не отрываясь, все сильнее, все легче кружась. Несколько минут все, как завороженные, смотрели на эту красивую пару, родители довольно переглядывались, потом еще несколько мальчишек из параллельного класса пригласили девочек, но эти пары вскоре оказались несколько в стороне, а в Олю на самых пронзительных темах вальса все-таки вселился "бесенок", она уже летела почти над поверхностью пола, прикрывая глаза, шептала отрешенно-восторженно:

- Кружи меня! Кружи...

И он кружил, и был такой соблазн повторить сцену фильма и поднять ее, как пушинку, на руки, и кружить, кружить, кружить...

Но и так уже все были потрясены, классная даже плакала... И как только затих последний аккорд, она отчаянно вырвала руку, которую он никак не хотел ей возвращать, и побежала в темноту, из зала, через переход, по "черной" лестнице, зажав руками уши, потому что там уже включили "Бони М", а ей хотелось плакать над загубленной жизнью Оленьки... И над самой собой. Будто это действительно был конец чего-то...

Это был все тот же смутный сон. Холодные деревянные перила, пустая лестница со стоптанными до впадин ступенями по краям, едкий запах пыли... Лабиринт открытых и закрытых дверей, треснутых стекол, темных коридоров... Она медленно обходила всю школу. Второй этаж: кабинет труда, математики, истории, потом парадная лестница, начинающаяся с белого гипсового пионера внизу, на первом этаже, широкая, с двух сторон ( их долго учили: слева подниматься, справа спускаться), третий этаж: холл, в котором зубрили последние минуты перед звонком физику, литература - долгое время это был их кабинет, химия, кабинет завуча ( как хорошо, что ее сегодня не было нигде видно), четвертый... Вот именно здесь все и начиналось: первый класс, первая учительница, строгая во всем: и в соблюдении дисциплины, и в каллиграфическом почерке, след которого останется теперь у многих на всю жизнь... Первая парта в среднем ряду и Ванечка - первый сосед, мелом деливший эту парту строго по линейке пополам. Он делил парту и толкал ее нарушивший границу локоть, а она была в него влюблена и собирала ему портфель... Первое... Первое... И вот уже последнее.

На полу, покрытом тонким ковром известки, оставались узкие следы. В углах под батареями горы стружки от паркета пахли сырой смолой, всюду стояли ведра с краской, водой, побелкой. Из окон струился лимонный свет, отливал в свежевыкрашенных кусках стен.

Она вздрогнула вдруг: почудился позади шорох. Обернулась порывисто, хватаясь за подоконник.

- Тихо, тихо, Незабудка...

- Как ты нашел меня? О, господи, как ты напугал меня...

В напряженной темноте они почти не видели друг друга; от света во всей Вселенной осталась лишь луна, запутавшаяся в ее волосах. Она лишь догадывалась, что не спит, потому что существовали едва уловимые звуки и ощущения в этом странном мире: она слышала собственное прерывистое дыхание, чувствовала его тепло, знакомое мягко-сильное прикосновение его рук... И еще тепло его нежных губ... Сердце, казалось, стучит уже на весь этаж, на всю школу, еще немного - и вырвется, вылетит, упорхнет туда, в темный бархат ночного неба, к той самой загадочной бирюзовой звезде, которая все смотрела и смотрела на них...

Медленно приближался рассвет: давно уже стекала черными бисеринками росы в невозвратимую темень полночь. Воздух, холодный, дымный, густо синел, листья сирени и вишен в школьном саду влажно блестели, точно хорошо отлакированные, вода срывалась с них на сухой серый асфальт, будто выцветший за ночь.

Подошла завершающая часть выпускного вечера, традиционная встреча рассвета на Ленинских горах. Автобусы уже подъезжали к воротам, ребята собирались в кучки, сонные, озябшие, задвигались шумно, перебежками в моросящей ледяной рани из уютного родного тепла.

Автобус набился сразу: все места были заняты, ждали задерживающихся и кого-то из родителей. Оля теперь не могла выпустить его руки, они так и подошли последними к автобусу. Там лопались воздушные шары, гремела расстроенная гитара, смеялись девчонки.

Андрей потянул за руку, они перебрались через чьи-то ноги к единственному месту у раскрытого окна, оттуда дохнуло первозданной утренней свежестью листвы.

Маленький мотор заурчал, запыхтел, и вся небольшая вереница тронулась в путь. Закружили по старым улочкам, по знакомым дворам, потом выехали на набережную сонной Яузы и там, плавно паря, заскользили в легком предрассветном тумане.

- Ребята, что же так тихо? - обернулся водитель, весело подмигнул. - Что приуныли? Спели бы что-нибудь.

- Андрюха, начинай! - бросил гитару Димка.

- Что-нибудь из "Ромео и Джульетты"! - едко прищурилась Оксанка, прижимаясь к Сашке. Ее глаза почернели от злобы, а Оля вся сжалась в комочек, будто ее собирались ударить.

Но Андрей отдал гитару обратно, и присел рядом, обнимая ее хрупкие подрагивающие плечи. Он словно никого не видел. Или не хотел видеть. Прошептал на ухо:

- Ты опять испугалась? Но я же рядом. И я больше не буду шутом, как ты и просила.

Димка присвистнул, а Сашка запел: "Постой паровоз, не стучите колеса..." Ленька спросил:

- Интересно, а мы когда-нибудь еще встретимся?

- Нет! - зло и громко бросила Танька с заднего сиденья. У нее почему-то совершенно испортилось настроение.

С песнями так ничего и не получилось, с разговорами тоже, они так и молчали всю дорогу. Автобус мерно раскачивался на поворотах. А за окном...

Извивались провода под дуновением хрупкого летнего ветерка, такого хрупкого, что, казалось, можно остановить его, вот только качнуть рукой... Тонкий жгутик реки перебивался осторожной рябью, и в ней отражалась меркнущая все быстрее ночь скомканными белесыми облачками.

Улицы были пустынны, ни машин, ни пешеходов, их обгоняли только автобусы с такими же сияющими лицами в окнах, кто-то махал им вслед, кто-то даже что-то кричал, свистели мальчишки, летели по воздуху разноцветные шарики, выпущенные из раскрытых окон.

Москвичи еще спали, а Москва начинала просыпаться, чистая, красивая, блестящая гладким зеркалом вымытых улиц, набережных и мостов.

Дома, мелькающие в бесконечном беге назад, покрывала еще тончайшая сетка тумана, но где-то там, далеко, за едва различимыми на подъеме в горку башнями Кремля и шпилем Университета, за холмами и зелеными кронами, светлела узкая полоска: из-за горизонта, раскаляясь, поднималось солнце. Торопили водителя: "Не успеем до рассвета!"

Блеснул стеклянными крыльями пролётов метромост, автобус рывком влез на последнюю ступень Ленинских гор, рыкнул недовольно, открыл двери к самому белому парапету, у которого кружилась уже нескончаемая вереница легких разноцветных платьиц. Здесь собрались выпускники всего города, и к самому парапету смотровой площадки было не подойти.

А там, высоко над горизонтом, разрывая с томительной силой синюю ледяную завесу ночи и мрака, медленно, с царственным величием и торжеством поднималось розовое, словно подрумяненное яблоко, солнце, разбрасывая щедрыми пригоршнями вокруг себя ослепительные брызги. В холодном сером тумане нарождалась робкая заря, теплая, нежная.

Солнце поднялось еще выше; ясный свет отражался восхищением в миллионе глаз. И, словно подтверждая полное торжество продолжающейся, нет - начинающейся заново жизни - толпа ахнула в один голос, зашумела, загудела разнотонно, где-то раздался смех, где-то включили негромко музыку и стали танцевать тут же, у парапета.

Оля пробралась сквозь эту бурлящую реку толпы. Ее толкали, где-то звала Танька, кто-то приглашал танцевать в общем веселом полудетском круге, там играли в "ручеек"; она шла, растерянно улыбаясь всем, но взгляд ее притягивала граница мраморного парапета, над которым зависло в нерушимом безмолвном величии розовое светило. Так она дошла до конца площадки, толпа здесь немного поредела, узенькая тропинка срывалась вниз к обрыву горы. Она остановилась в нерешительности, вдыхая свободно аромат золотого яблока зари. Потом сошла на тропинку...

С молодой изумрудной листвы, умытой, ласково-свежей, капали на голубое платье прозрачные слезы росы, быстро намокли туфли, то ли от волнения всего пережитого этой ночью, то ли от еще по ночному безжалостного холода, охватил озноб, ледяной змейкой пробежался по позвоночнику. Она посмотрела вниз, чувствуя на себе чей-то взгляд, охнула, бросилась отчаянно вниз, под кручу. Андрей на лету легко поймал ее, накинул на вздрагивающие плечи свой пиджак, крепко прижал к себе.

Она ткнулась носом в его плечо, дышала часто и горячо; потом медленно подняла сияющие бирюзовые глаза.

- Это мой первый рассвет. Во всей жизни!

Трепетный накаленный шар взлетел еще выше над тонкими березами, над розовыми облаками, над черными крикливыми стрижами, вьющимися в прозрачной голубизне. Он поцеловал ее в полураскрытые губы, шепнул:

- Я хотел бы сделать так, чтобы вот такие удивительные рассветы будили тебя каждое-каждое утро.

- Даже зимой? - по-детски наивно спросила она.

- Да, Незабудка. Всегда.

И сейчас она не сказала, что так не бывает.

А наверху уже протяжно гудели автобусы, и на них смотрели некоторые зависливо, а некоторые - просто радостно оттуда, с парапета. Они переглянулись и пошли по влажно-скользкому склону, взявшись за руки.

Сонно-монотонно замурлыкал колыбельную песню усталый мотор, плавно закружилась за дымом стекол зеленая вереница деревьев, все поплыло, поплыло, медленно раскачиваясь из стороны в сторону. Кажется, она задремала на его теплом плече. И не видела удивленных глаз Таньки и Динки и нервно прикушенных тонких губ Оксанки, которая хотела что-то сказать, но Андрей просто посмотрел на нее холодно и спокойно, баюкая, обнимая, словно загораживая от всех бед свою маленькую хрупкую Незабудку.

... Как во сне потом окунались после теплого уюта в утреннюю прохладу, перепрыгивая через лужи, вбежали снова в школу, теперь уже в последний раз. В кабинете истории завершающее слово взяла классная, долго поздравляла, напутствовала, вручала какие-то бесконечные бумаги: аттестаты, грамоты, поздравительные открытки с кораблями, отходящими в открытое море, в свободное плавание... Говорил кто-то из родителей, длинно, скучно и трафаретно, шуршали вороха разноцветных гирлянд и воздушных шаров в уже не их классе.

Из старых массивных, тяжело открывающихся дверей школы выходили как-то торопливо, по одному, либо маленькими группками, притихшие, ни единым возгласом не нарушившие рассветного молчания воскресных дворов, коротко, холодно прощались.

И разбредались, словно уже чужие, кто куда, в разные стороны веерообразных улиц из старых скрипучих ворот. Навсегда. В разные стороны. Из старых школьных ворот.

14.

Кончался июнь - шумный праздник цветения. Уже отстучали первые теплые ливни, смывая шелестящую желтизну последней прошлогодней листвы, отцвели нежные вестники майской теплыни - белые ландыши, и теперь качалась крупными волнами в порывах ветра, набирала живительную силу летняя сочная трава, богатая, густая.

Ручеек в низине высох и зиял между метелок высокой зацветающей крапивы серой песочной трещиной, изрытой корявыми корнями берез. Лишь на самом дне можно было уловить еще болезненный блеск прохладной влаги, текущей медленно с жалким лепетом, извиваясь, цепляясь за густые тени, отбрасываемые сочными лопухами. В бурьяне и во влажной разнотонной зелени появлялись уже первые глазки незабудок.

- Дождь будет... - тихо проговорила Оля, показывая на сочно-синее небо.

- Почему, ведь так тихо?

- Вон, видишь, прыгают без конца, - засмеялась звонко. - Да лягушки же скачут!

Потом присела на теплый мшистый бугорок, вглядываясь задумчиво в зыбкие переливчатые тонкие струи, тянущие за собой нити травинок. Наплывали воспоминания детства...

- Пойдем, раз дождь будет. - Сказал Андрей.

- Нет. - Она решительно покачала головой.

Он опустился рядом на мягкую травную подстилку, заговорил тихо:

- Ты опять грустишь? Почему?

- Помнишь, там, на детской площадке, был загончик с оленями. Два больших и один маленький.

- Борька.

- Его звали Борька и он любил одуванчики. Дети кормили его, просовывая листочки между прутьев.

- И он тепло дышал в ладонь. А нам было и боязно, и интересно одновременно. А потом загон снесли, оленей куда-то увезли, и сразу все заросло глухой крапивой. На этом месте пробовали высаживать молодые ели, но они гибли одна за другой. Не принимался даже боярышник, а дикий конский щавель рождается до сих пор в изобилии, вот только покрытый белыми ядовитыми пятнами, словно ту землю отравили навсегда.

- Почему? - она готова была расплакаться.

- Ну что ты, я не хотел напугать тебя. Это была сказка.

- Нет! Если это сказка, то и нашего детства тоже не было.

- Было. Только пролетело, а мы и не заметили, как... Так уж заведено в жизни.

- Жестоко.

- Закономерно. И, пожалуй, справедливо.

- Справедливо?

- Конечно. Ведь все повторяется снова и снова для других, которые ни в чем не виноваты перед нами.

- Ты, как всегда, прав. Но мне так плохо...

Он пристально посмотрел.

- Я как раз об этом хотел поговорить.

- О чем же? - она упрямо запрокинула голову, занервничала, будто приготовилась отражать нападение.

- Что ты надумала с институтом?

В ответ - молчание. Потом поднялась резко, пошла вверх по засыпанной лепестками лютиков тропке к любимой березовой роще. Он, тяжело вздохнув, пошел следом.

- Ну, не говори, если не хочешь. Только напрасно ты не хочешь говорить со мной.

Вдруг заметно стало темнеть: на чистую лазурь неба набежали серые облака. Оля пошла быстрее, словно хотела от него убежать. Он не собирался догонять, зная ее упрямство. Последние дни она словно боялась его, снова исчезала, не подходила даже к телефону, и то, что она согласилась погулять сегодня, было просто чудом.

Сумрак накрывал постепенно лес, оставляя впереди лишь тонкую полоску просвета в березовой роще. Там блестели сухим лаком стволы, зияли чистые оголенные поляны. Она вдруг почувствовала беду, побежала быстро-быстро по знакомой тропке и наконец увидела знакомую полянку.

Там опустошенно сквозило холодом, гибелью: в высоте серого, словно зимнего неба носились косматые черно-синие тучи, отражаясь в низких березовых свежесрубленных пнях, торчащих тут и там под ногами, покрытых лохмотьями опилок, залитых сладко-липучим соком; по земле из скомканной и измятой травы топорщились неуклюжие обрубленные ветки с маленькими сморщенными листочками. Половина березовой рощи пошла под топор какого-то безжалостного дровосека. Казалось, что рубили споро и скоро ветви, на которых сами же сидели, на которые опирались всю жизнь. Тоненькие уцелевшие березки метались на порывистом ветру, испуганные, дрожащие, будто не находили себе места.

Она наклонилась над знакомым толстым корявым пнем, крепко прижала к срезу руку и медленно выпрямилась; по ладони потек темный тягучий сок, холодный, безжизненно обжигающий, густо закапал лесной кровью в зелень уцелевшей травы. Подняла блестящие, полные слез глаза, и мокрые пальцы ее утонули в теплой верной ладони.

- Андрей, зачем... почему... Кому надо было убивать красоту?

- Недобрым людям, Оля, их, к сожалению, много на свете.

- Но зачем?

- Я думаю, они и сами этого не знают. Не ведают, что творят.

- И нет им никакой кары в этом мире?

- Кары? - он задумался. - Я не знаю, где эта кара. Может, что-то зависит и от нас?

- Но мне порой кажется, что мы бессильны! Никому это не надо. А добрые, здравомыслящие борцы за справедливость кажутся столь жалкими, столь обреченными! Даже в книгах их такими изображают! Справедливость обречена!

- Так не бывает. Они слишком пессимисты, эти положительные герои, а потом, это черта всей русской литературы - изображать главного героя обреченным, гибнущим, испытывающим лишения.

- Они проповедуют пессимизм? - она задумалась. - Но их устами разве не говорит правда, благоразумие, наконец? Тот, кто убил эти березы, убивает все и всех на Земле! А эти обреченные, как ты говоришь, герои указывают дорогу в бессмертие!

- Бессмертия не бывает!

- Как? Люди смертны, но бессмертие мира разве невозможно? Бессмертие Земли, бессмертие Вселенной! И оно складывается по капельке из бессмертия вот таких березовых рощ!

- Ты - чистая идеалистка, Ольга! Я понимаю твои эмоции, но слишком ты все упрощаешь, слишком идеализируешь!

Она с силой вырвала свою руку. Глаза загорелись неукротимым упрямством. Дальний раскат грома проурчал за лесом, прошелся ветром по кронам. Он примирительно сказал:

- Я понимаю, что ты сейчас читаешь и для чего. Но поступить туда тебе будет очень трудно. Без папы...

- Что? - теперь она отскочила от него, как от чего-то ужасного. - И ты туда же? Значит, сама я ничего не значу?

- Успокойся... Такая жизнь.

- Нет, не такая!

Гром расколол напряженную тишину, брызнул дождь, загудел по иссушенной листве, по накаленной желтизне песка.

- И я не такая! Не хочу такой жизни!

- Незабудка...

Он не мог уже догнать ее. Гроза рыдала и бесновалась в срубленной березовой роще.

15.

Понедельник тянулся вяло и медленно, как и все понедельники, занавешенные непроглядной пеленой серых дождей. Казалось, этот дождь и завтра будет идти, и послезавтра, и каждый день - нескончаемым мутным потоком до конца такого ненужного уже лета, до конца быстро наступающей осени, до конца...

Она все-таки не выдержала одиночества. Зашел Андрей и заставил очнуться ее от почти завладевшего сознанием оцепенения, оторваться от окна, блестящего в капельках воды. Он был весь мокрый и взъерошенный и теперь виновато улыбался, глядя на закапанный паркет. Оля обреченно махнула рукой, и он понял, насколько ей плохо.

- Проходи уж... Почему ты такой... взбудораженный?

- Поступил.

- Правда? - голубые глаза вспыхнули искренней радостью, потом снова померкли. - Поздравляю.

- Я до сих пор не верю.

- Молодец. - Она закашлялась, зябко стала кутаться в плед.

Он насторожился.

- Что случилось? Ты опять пропала.

- Я завидую тебе, Андрей, - попыталась улыбнуться.

- Неправда.

- Правда. - Снова досадливо отвернулась к окну. - Вчера девчонок видела. Танька тоже прошла в какой-то Институт Связи, Динка вместе с ней и остальные...

- А ты?

- Что я?

- Не обманывай меня, я слишком хорошо тебя знаю. Ты пыталась.

- Ты оказался прав. Меня просто срубили на истории. У них был уже заранее составленный список. А какую рецензию мне написали на отличное сочинение по Есенину! Смешно...

- Не совсем.

Она забралась с ногами на диван, уткнулась носом в подушку. Да, теперь он не мог ее защитить. А утешений она не примет.

- Знаешь, как посмотрели на меня девчонки? Я им ничего не рассказала. Сказала, что совсем не поступала, что работать буду. Таких взглядов я не видела даже в школе, когда дразнили мальчишки. Будто они господа, а я им прислуживать должна.

- Какая глупость, Оля.

Он опустился рядом, почувствовал, что ее бьет лихорадка.

- Ты заболела? У тебя, по-моему, температура.

- Не все ли равно? - она вскинула упрямо длинные жесткие ресницы. - Ты хотел им что-то доказать? Что я не дикарка? Но пойми, это невозможно! Их большинство, они победили, а я все равно осталась ненормальной дикаркой, какой была всегда. Мне вон Лешка, братец, тоже говорил: папа, связи, все вы блатные в теплые местечки метите. А я этим вдруг не воспользовалась. Дура, да?

- Ты сильнее: пытаешься остаться самой собой.

- Да, уж! Самой собой. Наедине с собой и со своей идеализацией, как ты выразился.

- Какое нам дело до всех, кто они такие!

- Они - все, понимаешь! Они меня ненавидят! Не понимают! Не принимают! - закричала вдруг она.

- А ты испугалась ненависти злых и зависливых? Сдалась? Думала, сразу все поймут тебя и оценят? По проторенной дорожке идти очень легко.

- Громкие слова! Ничего не стоящие!

Он посмотрел на нее, потом досадливо отвернулся. Больно. Жестоко.

- И это говоришь ты!

- Нет, не я. У меня, действительно поднялась температура. Мне трудно сейчас, Андрей...

Она повернулась к окну, чтобы скрыть слезы бессилия. Там в жутком однообразии двигались струи воды. Капли падали, стекали, извиваясь, потом попадали новые, бренчали по железу подоконника.

Потом сказала:

- Мама давно говорила, что мне будет трудно жить. Я сейчас начинаю это чувствовать.

- А разве ей легко жилось? Но разве она сдавалась?

В глазах ее заметалось смятение, она нерешительно встала с дивана, поманила его рукой.

- Пойдем, я тебе что-то покажу.

В темноватой пустынной комнате, бывшей когда-то кабинетом, веяло сыростью и холодом. Окна были наглухо закрыты темными шторами, в углу стоял большой письменный стол. Горы книг и журналов, запыленные стекла полок, старинные часы на стене, множество миниатюр в рамках, чьи-то пожелтевшие фотографии... Андрей здесь никогда не был. Впрочем, у Демидовых он и раньше бывал всего раза два, не больше, а теперь и вовсе, Ольга никого не хотела пускать в свой одинокий и загадочный, во многом придуманный ею самой мир.

Она дотронулась осторожно до пыльной серой мешковины, прикрывающей в углу за столом потрескавшиеся холсты в сухих темных рамах. Он вопросительно глянул. Она медленно опустилась на пол, стала сбрасывать рваные куски мешковины.

- Этого никто не видел, кроме нас с отцом. Или не желали видеть...

Андрей наклонился, поворачивая осторожно суховатые холсты к свету, слабо сочащемуся из окон. По лицу его пробежала серая тень. Оля сидела на холодном полу, обхватив руками тонкие коленки, глаза сухо блестели отрешенной грустью. Он перевел дух, судорожно выдохнул:

- Удивительно...

- Что? - посмотрела отрешенно. - Удивительное валяется столько лет в пыльном углу, как какой-то хлам, безнадежно гибнет? Все ее выставки проваливались, критики писали такие статьи, после которых от всего этого не оставалось и тени, после мама уничтожала яростно и самоубийственно свои работы, старея за эти дни на десятки лет. А что потом? Знаешь, что писали после ее смерти? Что талантливая, но не признанная жестокой равнодушной толпой художница была обречена уже давно на гибель, все ее творчество пропитано мотивами гибели, самоистязания... Да в чем же после этого смысл жизни?

- Смысл жизни - оставить после себя след на Земле. - Спокойно ответил Андрей.

- Вот это - след? Не нужный никому?

- След. Нужный мне и тебе, и твоему папе, и еще многим людям, о существовании которых ты пока не догадываешься. А еще... Непризнанный - это еще не значит ненужный. Поток негативных мнений может убить, это так, но это не есть правда.

- А правда есть?

- Есть, только торжествует она часто намного после...

- Смерти.

- Да, вспомни литературу - найдешь сколько угодно примеров.

- Литература - вобщем-то - вымысел... А человека не вернуть. - Глаза ее затуманились.

- Ты - ее след на земле... - тихо прошептал Андрей.

- Что? - удивилась.

- Важно, чтобы ты не потеряла веру в справедливость.

Оля зябко поежилась, тоже проговорила шепотом:

- Мне иногда кажется, что действительно, ее смерть не была случайностью.

Он осторожно придвинулся, обнял ее за хрупкие подрагивающие плечи.

- Может, начать все заново? Показать все это специалистам? Ведь остались наверняка какие-то связи? Тем более, сейчас все меняется.

Она порывисто поднялась, стала распихивать картины обратно, отрицательно покачала головой:

- Все безвозвратно, безнадежно испорчено.

- А реставрация?

- Это смешно. Она же не Рембрандт! Нет, уже ничего не вернуть.

Потом они сидели на кухне под теплым красным кругом абажура, пили чай, потому что Оля совсем замерзла, и молчали. Долго-долго. Он все еще видел темные стены той маленькой холодной комнаты.

Там в полутени над диваном висела еще одна картина, будто принадлежащая той же руке, так похож был стиль: мягкие, приглушенно-пастельные тона слишком уж гладкого масла, блеклые, словно выцветшие цвета... Мокрые курчавые тополя, наклонившиеся до земли в стылом холоде тумана, грязная изрытая дорога, уходящая в бесконечность, внизу, за горизонтом - угасающее солнце, неестественно-розовое в неожиданно теплых золотых бликах; покосившиеся телеграфные столбы, серая от пыли трава, а над макушками деревьев - пугающая пустота надвигающейся ночи, будто зияющий провал Вселенной с неясными очертаниями звезд, созвездий, блестящих разводов серебряного серпа луны. Тоска, завораживающая, тянущая в самую глубину неразгаданного, фантастического, вечного...

- Оля, чья это была картина? - спросил вдруг он.

- Какая? - она подняла невидящие глаза, словно очнулась от тяжелого сна. Казалось, они вдвоем были только что где-то по ту сторону сознания, каждый в своих мыслях и непостижимо рядом.

- Там, над диваном.

- Моя... - медленно произнесла она и попросила: - Не надо больше об этом, ладно? Я даже заходить лишний раз туда боюсь.

- Хорошо.

Несколько минут опять сидели молча, но уже вернулись звуки мироздания: тикали часы на стене, напоминая, что Андрею уже давно пора домой, под окнами тарахтели моторы мотоциклов, шумел лениво и занудливо дождь.

- Тебе звонила моя мама? - спросил Андрей, меняя тему.

- Да, хочет взять меня с собой в деревню. На весь август.

- Значит, ты ей все рассказала об институте?

- Да. Я не знаю...

- Что ты ответила?

- Согласилась. Мне нечего делать пока в Москве. Буду помогать собирать урожай. А ты?

- Я приеду чуть позже, надо с институтом еще разобраться.

16.

На вокзале ждали бесконечно долго электричку, утопали в вязкой, какой-то слишком тяжкой духоте. Люди, чемоданы, облезлые бездомные собаки, толстые голуби, сумки - все плавало в этой духоте, лениво, шумно передвигалось по платформе; шум и суета усиливались у разбитых киосков и телефонов-автоматов.

Потом пришла наконец электричка, и они, подхваченные толпой, оказались уже внутри со всеми сумками, с трудом нашли свободные места.

Оля искала глазами провожающего их Андрея, он что-то кричал за стеклом, потом поезд тронулся, ничего не было слышно, последнее, что она успела заметить - это веселые искорки в его глазах. Откуда? Зачем? Ей было грустно...

Молоточки колес все чаще и чаще стучали по рельсам, и все быстрее неслись назад угрюмые высотки, магазины, мосты с переплетеньем трамвайных проводов, потом быстро-быстро поскакали столбы, пыльные тополя на склонах, потянулись бесконечные низенькие домики с огородами и садами.

Она оторвала взгляд от стекла, спросила:

- Тетя Нина, а долго ехать?

- Часа два. Подреми немного. Ты выглядишь усталой.

- Это от неудач...

- Не бери в голову, Оленька. Все устроится. Приедет папа...

- Ох, как еще долго! Если бы не его звонок.

- Оля, он велел тебе отдыхать. Вот мы и едем отдыхать.

- Хорошо. Тогда расскажите про ваше село.

- Что ж рассказывать... - задумчиво проговорила Нина Сергеевна. - Людей осталось мало, в основном старухи. Дома покосились, дороги разбились, берега стали слишком крутыми, удерживает только красота Волги. Местные жители привыкли ко всему, а нас это еще удивляет, восстанавливает как-то.

Колеса стали стучать более мерно, она заснула все-таки.

Приехали поздно. Маленькая чистенькая станция с разбитым каменным забором по краю платформы; все накалено за день, а теперь меркнет в вечерних солнечных отсветах. Никто не встречал, и они медленно побрели по пыльной теплой дороге. Попуток не было, лишь редко шумные грузовики с горами зерна обгоняли, оставляя за собой столб белого дыма сухого песка.

- Тетя Нина, далеко? Вы не устанете?

- Да с полчаса. Ума не приложу, почему дед не приехал, не случилось ли чего?

- Что вы, что вы! - быстро проговорила Оля. - Может, перепутали чего, может, телеграмма не дошла. Дойдем, теперь скоро.

Она наклонилась, скинула с ног босоножки, окунаясь в теплый песок, побежала вперед, подхватив сумки.

- Оля, Оля, обожди...

За дорогой миновали тонкую прозрачную рощицу и вышли на другую дорогу, разделяющую на равные половины бескрайнее поле беловато-желтой пшеницы. Где-то вдалеке пыхтел невидимый комбайн, изредка гудели грузовики, а над волнистой в золотом мареве пшеницей, перевитой редкими точками васильков, проносились черными стрелами стрижи. От духоты быстро пересохло в горле.

За полем темнел перелесок. Они скоро вошли в него и тут же окунулись в резко одурманивающую прохладу. Поражала чистота чуть влажного воздуха. Пахло хвоей, растопленной в солнце смолой и цветами.

За деревьями показалось вскоре все село на пригорке.

- Ну вот, это и есть наше Высокое. - Сказала Нина Сергеевна.

Свежесть зеленых лугов с запахом свежескошенной травы сменилась ароматом яблок, меда и теплого молока. Ноги защекотала коротенькая колкая травка деревенской улицы. Они свернули за угол и остановились у калитки низенького голубого с белыми наличниками домика. Возле веранды пожилая, но очень крепкая еще женщина в ярко-красном фартуке развешивала на веревки выстиранное белье.

- Мама! - тихо позвала Нина Сергеевна.

- Ой, батюшки! - обернулась, всплеснула загорелыми руками. - Нина, что же вы так поздно, изволновалась я!

Расцеловались. Оля тихо стояла у калитки, улыбалась, смущенно опустив глаза.

- А где отец? Я же просила на машине встретить.

- Так его в район послали! Ну, никак: упрашивали-упрашивали Тимофеича, мол, дочка приезжает, а он мне одно: " Уборочная! Все машины на счету!" И все тут. Хотела Сережку послать на станцию, так и он туда же - в поле. Да что же мы тут на пороге стоим! - спохватилась она. - Вы заходите в дом, заходите!

- Мама, это Оля.

- Да я ж вижу! - она крепко и просто обняла потерявшуюся девушку, шепнула: - Меня баб Машей зови. - Потом засуетилась: - Заходите в дом, заходите, сейчас чай поставим, а пироги уже давно поспели. Устали с дороги. Оленька, что же ты такая худенькая, вся светишься... Ну, ничего, на моих пирогах, да на свежем воздухе вмиг поправишься - Андрюшка не узнает!

- Мама! Не смущай ты ее, она у нас такая тихая.

- А чего меня смущаться? Чай, не чужие люди. Да у нас всегда все по-простому. От души...

К вечеру приехал дед, сердитый, хмурый, что грозовая туча. Долго вытряхивал за домом бурую дорожную пыль из брезентовой куртки, сам с собой разговаривал и кому-то грозил.

- Опять с председателем не поладили, - пояснила баба Маша. - Деловой он больно стал, Тимофеич-то наш, забыл, видать, как на войне в одном окопчике щи хлебали.

- Мама, а помнишь, ты рассказывала, как они вдвоем за тобой ухаживали?

  • Было дело, только когда было! Не сосчитать - не вспомнить...

Нина Сергеевна засмеялась, обняла мать, Оля, наклонившись к чашке, улыбалась.

- Ну, признайся, было ведь?

- Так что ж... Пришли с фронта, оба худющие, голодные - кости одни торчат. Я их откармливать, чем могла: свинку тогда держала. А они в один голос: выходи за меня, Маша! Да вы кушайте, кушайте пироги, я еще принесу! Что я вам разговорами головы-то забиваю! Баснями сыт не будешь.

Пришел наконец дед, подсел к столу, пристально всматриваясь Оле в глаза. Она опять все ниже опускалась над чашкой.

- Так, Нина, а где ж внуки мои? Этот-то оболтус, ладно, сроду к деду не ездил, а Андрей?

- Они ремонт затеяли, поклеить по-своему, Игорьку не понравились обои... А потом у Андрюши с институтом надо все уладить: документы, о занятиях справиться... Да ты не ворчи, дед, приедет!

- А то его там вон спрашивали, в соседнем дворе. Особенно младший. А у тебя, значит, нет проблем с институтом? - обратился к Оле, она вспыхнула под его жестким взглядом, быстро ответила:

- Я осенью работать иду.

- Работать? - протянул дед. - Что ж так? Непривычно это от москвичей слышать. Сейчас все высшее образование стремятся получить. Высшее образование заимел - и в начальники, в важные люди. И не подходи к нему со своими дурацкими предложениями, у него свое мнение, у него бумажка важная.

- Ой, Егорыч, да что же ты с больной головы на здоровую... - начала баба Маша, но дед цыкнул строго:

- А ты помалкивай. Я вот у молодежи хочу спросить. Раньше какая профессия самая почетная была? Рабочий класс. А сейчас что? Все наши парни из деревни бегут, о девчонках и вообще речи нет! И вокруг - одни начальники!

- Отец, много уехало народу? - тихо спросила Нина Сергеевна.

- Много. А-а! - махнул рукой. - Пущай все едут! Хоть все разъезжайтесь! - крикнул в сторону соседнего двора. - Пущай пшеница под дождями сопреет, пущай вороны склюют! А нам мало хлебца дожевывать осталось.

- Ой, дед! - зашептала суеверно Мария Ивановна.

Но дед не унимался, хотелось выговорить наболевшее.

- Вон, сосед наш! Взялся за комбайн - управляет, как бес, хотя и маленький еще! Всякая работа горит в его руках! - Он возвысил грозно голос: - А все туда же: в Москву собрался! А, гляди, там и останется. Мать бы пожалел, одна ведь она, Полина!

Он все продолжал ругаться, баба Маша тихонечко вывела Олю из-за стола, пошла показывать хозяйство.

- Ты на него уж не забижайся. Он отойдет, поворчит, да отойдет, характер у него мягкий. Просто справедливость любит.

- Все же правильно. - Отозвалась Оля.

- Правильно-то правильно, да что же сделаешь? Едут из деревни, едут. Да что же это и я начала? Ты, верно, устала!

- Ой, да что вы! Здесь воздух такой чистый, просто от всякой усталости исцеляет! А какой у вас сад! - она ходила от одной яблони к другой, поглаживала гладкие стволы. - Это антоновка? А это?

- Жигулевское. Очень сочное. А там - Пепин.

Оля подбирала с земли желто-розовые яблоки.

- Сколько их! Тяжело яблонькам...

Баба Маша загляделась на девушку.

- Точно такая.

- Какая? - обернулась Оля.

- Да как Андрюшка сказывал, вот такая и есть. Он нам карточки привозил, где вы на катке еще...

Оля закусила губу, отвернулась, пробираясь по зеленой стежке в глубь сада.

Там вишни отливали переспевшими черными ягодами, яблоки падали с глухим стуком прямо под ноги, стелились цветы... В палисаднике росли гладиолусы и георгины.

Вечерело. На траву мелким искристым бисером ложилась роса, откуда-то снизу, " от Волги" - подумала она, тянуло свежестью и туманом, сладко пахло черной вишней, антоновкой и душистым горошком.

И все-таки быстро сморило. Она еле дошла до маленькой второй пристроенной верандочки, где баба Маша заботливо приготовила ей кровать с душистым накрахмаленным бельем. Так крепко она давно не спала...

17.

Утром проснулась рано, бодрая, свежая от восторженных криков петуха и удивилась, как ярко и радостно переливаются тоненькие лучики солнца в кружевных белых занавесках веранды.

Натянула быстро коротенькое ситцевое платье и тихонько пробралась во двор, босыми ногами осторожно ступая по сухим поющим половицам, побежала к колодцу. Ледяная вода обожгла руки и лицо, но такая бодрость появилась от нее, что летать захотелось. Или петь!

Огляделась вокруг. Сад был прозрачно-изумрудный от косых ослепительных лучей. По селу орали сумасшедшие петухи, где-то уже натруженно урчали машины, скрипели ведра на колодезных цепях, брехали собаки.

Она услышала у забора шорох, встревоженно обернулась. Около куста малины стоял, деловито расставив ноги, мальчонка лет трех-четырех, в одних слишком широких трусах, с розово-загорелой, перемазанной малиной мордашкой, обрамленной светлыми нечесаными кудряшками. Он с хрустом грыз яркое яблоко и внимательно разглядывал Олю. С любопытством и безо всякого испуга. Она тихо спросила:

- Ты чей?

- Мамкин. - Важно сообщил малыш, не переставая глазеть на Олю.

- А как же тебя звать-величать?

- Тёмкой. - Ответил мальчуган, потом поправился: - Артем я, Кузнецов. А ты кто?

- А я Оля. - Просто ответила она и заговорщически спросила: - А что ты здесь делаешь, Артем Кузнецов?

- Малину ем. И яблоки краду. - Откровенно ответил тот и шмыгнул носом.

- А попадешься если?

- Не-а... - протянул малыш, подтягивая сползающие трусы. - Мне бабушка Маша всегда разрешает.

- А-а, ну, раз разрешает, тогда другое дело. А без разрешения нехорошо.

- Я знаю, - согласился Темка и спросил: - Вы к нам в гости? А где же Андрей?

- У него дела в городе.

- Важные?

- Важные.

- Жа-а-лко... - протянул он, вздохнул тяжело: - Он мне машину обещал привезти. Пожарную. С лестницей.

Она присела рядом с ним в куст малины, потрепала по неугомонным кудряшкам. Сказала:

- Раз обещал, значит, обязательно привезет.

- Правда?

- Конечно. Он всегда выполняет то, что обещал.

- А ты не такая, как Катька. - Важно заметил Темка, и Оля не успела расспросить, кто такая Катька и почему она должна быть такая: хлопнула калитка, появился дед с удочками наперевес, сердито крикнул:

- Темка! Опять натощак малину лопаешь? А как живот заболит?

- Ну, я пошел! - торопливо сообщил малыш и полез через дырку в заборе.

- Это сосед мой. - Пояснил дед выбравшейся из малины Оле.

- Забавный какой.

Он пригласил сесть на скамейку возле забора, кряхтя, начал скручивать папиросу. Оля опять опустила глаза, побаиваясь, словно маленькая, деда Сергея.

- Темка - ласковый мальчонка. Жаль, без отца растет. Утонул тот весной. Лед тронулся, а ему на остров приспичило. Пьяный был... - дед вздохнул глубоко и резко. - Да не бойся ты меня, как лешака какого! - добавил вдруг он.

- А я и не боюсь... - вскинула упрямые стрелы-ресницы. И впервые увидела его улыбку, спрятанную глубоко в усах.

-Ты, девочка, на Волгу сходи. Она счас стоит вся, матушка, не шелохнется, словно зеркало. Давно не было такого безветрия. Жарко будет. Опять же, искупаешься.

- Сергей Егорыч, - спросила она, - А деревня ваша почему так называется, потому что на бугре стоит?

- Во-первых, не деревня, а село.

- А в чем же разница? - удивилась Оля.

- А разница в том, что у нас храм есть. А в деревнях храма нет. Только подворья. Во-вторых, не на бугре, а на холме. Да не на простом, а с историей.

- Расскажите, Сергей Егорыч! - нетерпеливо засияли глаза.

- Да что ж рассказывать... - помедлил, важно откашлялся. - Шли когда-то давно, в четырнадцатом веке еще, монахи по берегам Волги, а она еще не такая широкая была, узкая, это после затопления разлилась широко - берегов не видать.

- Какого затопления?

- Когда водохранилище делали, чтоб им пусто было... - сплюнул дед. - Так вот. Шли монахи и присматривали место себе для поселения, для возведения монастыря. А монастырь тогда, что крепость был. Шли долго ли, коротко, да отыскали место такое, невиданное по красоте. Справа - леса глухие стеной стоят, все сосны корабельные за рекой, прямо - поля желтые да воды спокойные, а слева - изгиб в два рукава больших. Вот и решили: здесь остановиться. И нанесли для пущей обороны на это самое место холм. А высота того холма двадцать метров была.

- Неужели вручную?

- А как же? Раньше ведь тракторов всяких не было.

Оля затаила дыхание.

- Что же дальше?

- А дальше крепость поставили сперва. Хорошая, верная крепость, да с хитринкой: с холма-то того далеко видать, кто по Волге плывет, кто с лесу скачет, вобщем, где какой враг затаился. А внизу посад примостился: рабочие да мастеровые, да рыбаки. Это было начало селу. И храм тогда поставили дивной красоты белого камня. Потом храм этот сколько пережил! И пожары, и набеги, и разрушения всякие. А в наше время его отреставрировали, вот он и стоит. Интересно?

- Интересно. - Прошептала Оля.

- Вот. А ты, говоришь, деревня, - обиженно протянул дед. - А наши земли сам Петр Великий своему излюбленному Меншикову дарил. А тот даже грозился вот прямо здесь дворец себе возвести.

- Построил?

- Построил, да не жил только.

- Сколько всего...

- А знаешь, и это еще не все, - наклонился к ней дед. - Еще легенда ходит, будто ход здесь подземный был.

- Где?

- На том берегу есть деревушка одна. Там тоже был монастырь. Так будто эти два монастыря меж собой соединение имели, а ход подземный под самой Волгой шел. Вот что люди поговаривают.

- Так это же проверить можно! - загорелась Оля. - Раскопки, как в Москве, в Историческом проезде.

- Так то в Москве! Кому это надо здесь! Храм отреставрировали, да и на том спасибо, а то почти в руинах в семидесятые годы стоял. Тут до жителей, до хлеба никому дела нет, а что говорить про какие-то там сказки! Никто в них давно не верит.

- Оля, отец! - крикнула из дома Нина Сергеевна. - Идите завтракать! А то все простынет.

Оля поднялась со скамейки, задумалась, потом тихо спросила:

- А далеко до храма?

- В старой половине. Километров семь...

После завтрака она торопливо собралась и тихонько выбежала огородами за забор. Хотелось непременно заблудиться в незнакомых местах.

День все быстрее разгорался, яркий, голубой, прозрачный; с утра уже было сухо и жарко, солнце слепило, отражаясь в каждом окошке, отлетало в воздух искристым маревом.

Пробежав последний дом, она оказалась в сыроватой роще, не то ольховой, не то ореховой. Приятно бодрящая свежесть отдавала хорошо настоенным на дождевой воде прелым листом, земля под ногами была словно вытоптана гигантским стадом: не видать ни цветочка, ни травинки. Но тут же грязноватая тропка вырвалась из колючих приземистых кустов на ослепительный некошеный луг. Она с радостью узнавала каждый цветочек, каждую целебную травку. Хотела по привычке собрать пучок зверобоя и ромашек, но потом только вдохнула терпкий аромат, пошла, утопая в траве, дальше. По краю луга бежала еле заметная стежка, которая стала уходить вдруг стремительно вниз, круто повернула, и Оля невольно ахнула: перед ней голубела Волга, широко разливаясь по равнинному руслу так, что далекие островки и берега дрожали неясными полосками-очертаниями. И где-то там, у самого горизонта, простирались, насколько хватало взгляда, могучие хвойные леса...

Она помедлила немного и, раскинув руки, утопая босыми ногами в вязком горячем песке, побежала вниз с обрыва, к серой мокрой кромке; на лету скинула платье и с разбегу окунулась в прозрачную прохладу. Вода обожгла сначала, потом стала ласкаться. Она прошептала:

- Здравствуй, матушка-Волга!

Потом приятно согревал раскаленный уже песок. Оля смотрела в небо; там крутились черными точками высоко-высоко стрижи, оглашая тишину и неподвижность неба истошными короткими вскриками, похожими то ли на смех, то ли на всхлипы. Справа белый песок крутого берега был весь испещрен их домиками-норками, стрижи сновали туда-сюда, вылетая, переворачиваясь, проносились низко над водой. И никого больше не было на этом зачарованном берегу...

В нагретой голове бредово крутилось: "Почему я ничего не взяла с собой! Здесь только рисовать, только писать... Нет, конечно, мамина коробочка масла у меня всегда с собой, как некий талисман, но на чем... На досках или картоне, где их взять, да еще какой там грунт..."

Быстро приподнялась на локте, открывая глаза. Далеко в протоке загудел ровно мотор катера. Она словно очнулась. "О чем это я? Откуда это все во мне? Неужели роковое наследство, ведь никто никогда меня этому не учил..."

Назад долго брела по берегу, по самой кромке. Наверху шелестела трава, все так же сопровождали ее стрижи, по фарватеру медленно тянулась большая, тяжело нагруженная песком баржа.

Целый вечер она молчала, погруженная в свои какие-то мысли, рано ушла к себе на веранду и там нашла все-таки чистый листочек в своем блокнотике, быстро написала:

За каждый поворот моей дороги,

Где повстречаю новую зарю,

За ровное теченье и пороги,

За трав росистых сладкое "баю" -

Тебя, земля, за все благодарю!

18.

Нина Сергеевна ездила на станцию, на почту, разговаривала по телефону с Андреем, вернулась огорченная: они никак не могли договориться с Игорем о ремонте, все затягивалось, они снова ссорились в бесконечных спорах. Спорили обо всем: об оттенках обоев, о смысле жизни, о машине, которую Игорь собрался продавать, об институте, о практике.

Олю, казалось, все это мало занимало. Она позабыла обо всем на свете, живя сиюминутными яркими и острыми ощущениями. Утром, выпивая стакан парного молока, заботливо приготовленного встающей на рассвете бабой Машей, она убегала по деревенской пыли куда-нибудь к самому дальнему крутому обрыву, садилась в густую траву и бесконечно всматривалась в синь реки. Ей что-то чудилось: то монахи, бредущие по лесам, то какой-то всадник на горячем коне, то она просто закрывала глаза и слушала натруженный гул шмелей в клевере. Нагревшись до предела, слетала вниз и окуналась в воду. Прибегала неожиданно, хватала сумки, приготовленные тетей Ниной для похода в магазин, на бегу, скидывая босоножки, спрашивала, чего купить, тут же исчезала за углом соседнего дома... Она поправилась, как и обещала баба Маша, загоревшая, с выгоревшими добела волосами, по вечерам ловко лазила по самым макушкам яблонь с корзинкой на локте, помогала варить компоты и варенье, таскала воду из колодца, когда не было дома деда, приходилось даже иногда, преодолевая жуткий страх, загонять нагулявшуюся на выпасе корову...

Вечерами, переделав все дела, снова убегала к реке, одна, не боясь ничего на свете, пропадала там дотемна, к ужину приходила усталая, отрешённая, с виновато опущенными сонными глазами, с растрескавшимися на ветру губами, потом что-то прятала на своей голубой веранде, а к столу нередко выходила с влажными ресницами, виновато улыбаясь.

- Оленька, что с тобой? - тревожилась Нина Сергеевна.

- Просто я влюблена в Волгу! - шептала она, и глаза опять восхищенно загорались. - Вы не знаете, где можно купить акварель?

- Не знаю. На станции магазин есть... - И еще раз спросила: - Что с тобой?

- Не знаю, теть Нин, все хорошо! - засмеялась и убежала.

На следующий день после обеда Оля уехала в районный магазин. Автобус нудно тянулся по дороге, за ним поднимался столб пыли, заволакивая все вокруг. Справа и слева сверкали поля и луга, шумели где-то у горизонта комбайны, обгоняли то и дело тяжело нагруженные грузовики. В автобусе было пусто. Крыша, железные бока его пылали жаром, сквозь распахнутые окна слабо сочился душный и пыльный воздух, от которого слезились глаза.

Она обегала все магазины, последний оказался низеньким деревянным домиком с кривыми подслеповатыми окошками в рыжих наличниках. На пороге сонно виляла хвостом большая кудлатая, вся в репьях дворняга, продавцов не было видно; вся небольшая улица будто вымерла, лишь квохтали во дворах куры, некоторые выходили на площадь, с интересом рассматривая загорелую девочку в голубом сарафанчике, с длинной растрепавшейся в дороге и беготне косой. День клонился к вечеру, где-то пронзительно закукарекал петух, ему начали вторить еще несколько в разных дворах. Красок она так и не нашла...

Вернулась на автобусную остановку, долго ждала, но потом оказалось, что автобус уже ушел, и вряд ли будет обратно. Но она еще не чувствовала усталости, пошла пешком. Дома быстро кончились, и она по тропинке, вспаханной до дыр коровами, побежала к реке. На берегу обдало освежающей прохладой. Оля всмотрелась в синеющую даль, покрытую ребристым маревом, и удивилась: там, вдалеке, на высокой горе ярко горели золотые купола. Сердце заволновалось. Побежала быстро, пробираясь сквозь заросли лопухов и обжигая ноги высокой сочной крапивой.

Бежать пришлось долго. Гора будто насмехалась: с каждым шагом, с каждым усилием не приближалась, а наоборот, словно отдалялась от нее.

Под откосами кричали чайки, плюхались с высоты в воду, разбивая гладь брызгами, перевертывались над вновь успокоенной водой, снова оглашенно вскрикивали, нарушая затяжную томную тишину у подножия горы, усеянного крестами за покосившимся забором.

Она взобралась наконец на почти неприступный холм, поросший жирными одуванчиками и конским щавелем, оказалась на каменном мосту на чугунных цепях, осторожно ступила на теплые круглые булыжники, ведущие к воротам погоста и к самой церкви. Мимо, опустив головы, тихо крестясь, шли люди, исчезали за массивной дубовой дверью, в полной темноте.

Подошла робко ближе, прочитала на стене: "Памятники русской архитектуры. Церковь Рождества Богородицы. 14 век. Трапезная и колокольня 1740 год". Потом, преодолевая страх и смятение, открыла дверь и ослепла вдруг от темноты.

Пел хор. Люди медленно двигались от мерцающих над огромными иконами бледно-желтых свечей, звуки разносились густо, размеренно-спокойно, успокаивая, обволакивая, обступая со всех сторон, завораживали...

Большой сияющий темной позолотой иконостас восходил от дощатых полов к голубоватым сводам, глубоким и тихим, как слетающие с небес ангелы. Старушки в разноцветных платках крестились смиренно и оглядывались испуганно-суеверно на вошедшую, слишком светлую в этот заторможенный вечно сумрачный мир девушку. Ольга почувствовала какую-то неловкость и подступившие вдруг к самому горлу слезы. Кто-то опять оглянулся, торопливо перекрестил ее, и она отшатнулась назад, к мерцающим в нишах свечам.

У входа она тоже купила тонкую розовую свечку и теперь дрожащими от волнения руками зажигала ее от другой, слушая сухой треск плавящегося воска под темным мудрым ликом. Она не знала, что сказать, и только шептала:

- Мамочка, мамочка... Ты меня слышишь?..

... Над чистым простором бугра бился ветер. Сердце никак не успокаивалось, тревожно стучало в груди, в душе смутно бродил суеверный страх. Она торопливо побежала вниз по зеленому скользкому откосу, перевела дух лишь далеко, на следующем, уже более пологом холме, оглянулась. Храм гордо и властно сиял высоко в тёмной сини золотыми куполами, стукнул одиночным ударом колокол, разлился гул над Волгой, полетел, затухая, к черным лесам...

Солнце садилось, бегая золотистыми дорожками по спокойно текущей воде, поникшие на берегах деревья отбрасывали четкие серые тени. Жара спала, фиолетовые сумерки дышали влажной прохладой.

Оля выбралась на дорогу, пошла по теплой еще глубокой пыли, прислушиваясь к отдаленному гулу моторов то ли на реке, то ли на невидимом поле. Теперь вечернюю тишину не нарушал ни малейший всплеск воздуха, лишь от Волги тянуло мокрым, парным.

Темнело. Посад кончился, домов больше не было видно, и приходилось до рези в глазах вглядываться в черноту полей в поисках хоть какого-нибудь дальнего мерцающего огонька.

"А, может, я в другую сторону иду? Дед говорил, километров семь. Вот, дуреха, наверное, заблудилась..."

На дороге заурчал мотор, темноту прорезал тонкий луч фар, тяжелый грузовик прогрохотал мимо, прогудев вслед недовольно отчаянно махающей на обочине рукой девушке.

- Ну что за люди! - на глаза навернулись слезы. - Хоть бы узнать, правильно ли иду.

Опять позади зашуршали колеса, загудело, обдало пылью, пронеслось мимо. Она с горечью закусила губу, опустила руку, побрела дальше, сбивая о неровный по краям асфальт ноги.

По краю потянулось поле. В густой давящей темноте пшеницы трещали кузнечики, и только этот живой домашний звук отгонял наплывающее волнение. Легко дышалось прохладным ветерком, но уже начинало окутывать холодом. Пришлось быстрее бежать, чтобы согреться. Но сил уже оставалось немного...

Опять обогнал грузовик, она только отскочила за обочину, и тут же застрекотал где-то, совсем рядом, мотоцикл. Она бросилась на дорогу, мотоцикл рванулся, круто завернул, и она едва успела отскочить в мокрую росную траву на обочине. Мотоцикл остановился, смуглый паренек в затертой до дыр джинсовой куртке тряхнул светлым волнистым чубом, сердито стал отряхиваться от пыли, крикнул:

- Ну что же ты под колеса лезешь!

- Я не лезу! - ее охватило отчаяние. Она не знала, что делать: приблизиться или бежать. А пока оглядывала его с нескрываемым любопытством.

- Да я из-за тебя чуть в кювет не слетел! Что ты делаешь здесь в темноте посреди чистого поля?

- Иду! - сердито откликнулась она. - А тебе-то что? - опустила мохнатые ресницы и спрятала почему-то за спину тонкие загорелые руки. Теперь он пристально и бесцеремонно разглядывал ее.

- Городская, что ли?

- Из Москвы. А что?

- Так. Сразу видно. Ехать далеко?

- До Высокого.

- Куда-куда? - насмешливо переспросил он.

Она промолчала, нахмурилась.

- Считай, что нашла попутку. Садись. Доставлю тебя в Высокое. С ветерком.

- Правда? - воскликнула она и посмотрела на него открыто и смело.

- Садись, садись! Да накинь мою куртку, а то просквозит. - И когда она устроилась сзади, спросил: - А не боишься?

- Чего? - удивилась искренне.

- Ну, вдруг я увезу тебя куда-нибудь...

- Можешь не продолжать, - тихо ответила. - Не боюсь. Я еще в состоянии отличить хорошего человека от плохого. Да ты бы не говорил про это, если бы...

- Да? - он обернулся, внимательно посмотрел. - Ну, тогда едем! - и пробормотал: - Откуда ты только взялась такая?

Минут пять летели, словно над поверхностью земли, по черному полю, потом свернули в низкую, окутанную седым туманом лощину, вынырнули из редкой рощицы на сельскую дорогу, и вслед звучно забрехали собаки. Он закричал:

- Тебе к кому?

- К Смирновым!

- К кому-кому?

Мотор поперхнулся, заглох у голубого домика, паренек легко соскочил с мотоцикла, подавая ей руку, снова чуть насмешливо оглядел с ног до головы.

- Так ты, значит, Оля!

- Откуда...

- Как же я сразу не догадался! - хлопнул себя по лбу, засмеялся. - Ну и ну! Конечно, ты могла быть только Олей и никем больше! Что ж, давай знакомиться: Сергей Кузнецов. И спокойной ночи, завтра чуть свет в поле, а я тут катаюсь...

Она пожала удивленно плечами, посмотрела вслед Сергею, заводившему мотоцикл в соседний двор. Закрывая калитку, он еще раз махнул ей приветливо рукой. Она помахала тоже.

А из дома выбежала сильно встревоженная тетя Нина.

- Оля! Где ты пропадаешь? Мы изволновались, не знали, что думать!

- Теть Нин, ну я же в магазин ездила...

- Да все магазины закрыты давно!

- Ну... заблудилась маленько, автобус прозевала последний, вот Сергей подвез.

- Кто?

- Да сосед ваш.

Нина Сергеевна покачала головой укоризненно, но Оля порывисто обхватила ее за шею руками, вся прижалась, шепча очарованно:

- А я в храме была, свечечку маме поставила... Ну, не сердитесь, тетя Ниночка, я не буду больше пропадать так...

19.

Утром она проснулась очень поздно, и все не могла разлепить отяжелевшие веки, хотя слышала во дворе возбужденно-радостные голоса. Баба Маша сказала:

- Не буди, пусть еще поспит, набегалась вчера...

Оля тут же соскочила с кровати, охнула, быстро стала натягивать голубой сарафанчик, но он оказался весь пропитанный пылью, сняла, стала искать любимое белое платье... Потом никак не могла расчесать спутавшиеся волосы, бросила нетерпеливо расческу, так и не заплетя косы, выскочила босиком на крыльцо, легкая, сияющая, загорелая. Застыла. Он обернулся и сдержанно поклонился.

- Доброе утро, сударыня. Как почивали?

- Превосходно! - она еле сдерживала рвущееся сердце.

- А как вам тут живется?

- Просто чудесно!

- И даже так бывает: все превосходно и чудесно?

- Оказывается, бывает!

- И правда, вы прекрасно выглядите.

Она готова была расплакаться, но он сделал наконец шаг навстречу, она сорвалась с крыльца через ступеньки. Он легко подхватил ее, закружил по саду.

- Я соскучилась!

- Правда?

- Очень, очень, очень!

Из окна высунулся дед, строго позвал завтракать. Они быстро переглянулись, чинно вошли в дом, взявшись за руки.

Потом Оля помогала Нине Сергеевне собирать яблоки, а Андрей залез поправлять крышу, ловко стучал там молотком. Дед был особенно доволен, подмигивал Оле, та вспыхивала и убегала за дом. На земле желто-красный ковер яблок и груш безнадежно мял траву, стучал фруктовый августовский дождь.

Под вечер она задремала в гамаке под яблонями, а едва проснулась - увидела отчетливо в темнеющем небе серебряные близкие звезды, неяркие, ранние, редко мерцающие в листве. Повернулась, потягиваясь с наслаждением, тут же вздрогнула от близкого шороха. Андрей стоял рядом и задумчиво смотрел на нее.

- Незабудка, ты на лошади когда-нибудь каталась?

- Ага, на пони в зоопарке! - шутливо ответила, раскачиваясь в гамаке.

- Ну, я же серьезно... - почему-то обиделся Андрей.

- С каких это пор ты стал серьезным? - прищурилась лукаво.

- Пошли!

- Куда?

- Гулять. Только переоденься. - Он критически оглядел ее тонкое белое платье.

- Для каких целей?

- Для верховой езды.

На мокрую тропинку через некошеный луг садился густой перистый туман; из-под ног порхнула задремавшая маленькая птаха, с писком унеслась в заросли бузины, которой оброс высокий крутой холм. На другой стороне холма расстилался луг, такой же густотравный, слабо трепещущий волнами на ветру в лунном свете. Темнота и сырость пробирали до легкого озноба, но дальний огонек одинокого костра согревал на расстоянии, тревожно бередил тонкие струны давних полузабытых воспоминаний. Красные искры от него живыми точками летали по ветру, вспыхивали ярче, потом совсем гасли, снова вспыхивали новые, и тогда можно было различить неясные очертания высоких лохматых стогов; тихо шуршало, оседая, свежее, еще не высохшее, душистое сено.

На лугу, лениво шевелясь в мокрой траве, стоял небольшой табун. Лошади боязливо жались друг к другу в кругу света, стреноженные, тихо пофыркивали, неловко прыгали, переминались, тянули сонно с земли сухую траву и изредка, мотая головами, подавали голос: уносилось прямо к волжским водам тихое, протяжное ржание.

Подошли к костру. Андрей тихонько свистнул.

- Хозяин, принимай гостей!

- Милости просим.

Голос показался ей знакомым. Сергей поднялся, бросил палку, которой ворошил угли, протянул Андрею руку, улыбнулся приветливо Оле.

- Ты хочешь нас познакомить? Не утруждай себя, дружище!

- Что? - шутливо нахмурился Андрей. - Вот значит как! Вы тут без меня время не теряли!

- Да уж, не теряли! - заносчиво проговорила Оля. - На мотоцикле катались. - И присела рядом с Сергеем, подставляя озябшие пальцы огню.

- Скажи спасибо, что подобрал ее ночью посреди поля. Она там, видите ли, голосовала, попутку ловила.

- Попутку? - опять переспросил Андрей, а Оля нахмурилась. Теперь уже не в шутку.

- Ладно, все хорошо, что хорошо кончается, - примирительно заметил Сережка. - Сейчас картошка испечется, будем пировать. А уж какие огурчики у мамани уродились!

По телу разливалось от костра блаженное тепло. Ноги и вымокшие в росе джинсы постепенно высыхали. На едва угадываемой Волге далеко и ровно загудел катер. Потом опять все стихло, лишь потрескивали ветки в огне. Дышали тихо темные заросли ивняка, обступившего поляну. Сергей спросил Олю:

- Как тебе наши края?

- Сказка! - выдохнула она. - Наверное, вы самые счастливые люди на земле?

- Счастливые? - удивился Сережка. - Обыкновенные. Разве в заброшенной деревне лучше, чем в Москве?

- В Москве? - она задумалась. - Ты считаешь, что там все есть? Ну, конечно, цивилизация: газ, свет, водопровод, кафель, импортные стенки, шмотки, если повезет, колбаса... Потом вот еще: очереди, суета, грязь, скорости, бетон, асфальт, дым, коптящие трубы заводов, гремящие под самыми окнами трамваи...

- Но не только.

- Не только, - подтвердила, раздражаясь, она. - Еще что? Престиж? Московская прописка? Московский Вуз? Где учатся блатные избалованные детки, которые сами, без посторонней помощи ничего не могут, не умеют?

- Оля... - Андрей мягко дотронулся до ее руки.

- Нет только соловья под окном в оглушительной тишине и резковато-сладкого запаха яблок...

- Давайте ужинать. - После неловкой паузы сказал Сергей и стал выкатывать из костра черную картошку.

Они сидели молча, разламывали хлеб, обжигали пальцы хрустящими корочками картофелин, запивали все это по очереди из трехлитровой банки еще теплым молоком. Сергей подбрасывал в огонь ветки и сухую траву, пламя трещало, яркие искорки тонули в росистой траве. На высоком берегу рядом с мохнатым стогом вороной конь напряженно вытянулся, прислушиваясь к голосам, перебирал ушами; ветерок ласковой рукой гладил его пушистую богатую гриву. Оля не удержалась, тихо продекламировала:

С бугра высокого в синеющий залив

Упала смоль качающихся грив...

- Есенин? - поднял голову Сережка.

Она кивнула головой.

- А знаешь, ты жутко на него похож!

- Правда?

- А теперь ответь мне: не это ли все дороже всех хрусталей, злата и серебра?

- Смотря для кого. Для Есенина, думаю, это было дороже.

- А для тебя? - прямо спросила она.

- Наверное, и для меня, - спокойно ответил Сергей. - Только для большинства людей, видно, нет, иначе не вымирали бы русские наши деревни, не исчезали бы с лица земли памятники старины. Однако, без колбасы не проживешь, - со вздохом прибавил он.

- Ну вот мы и дошли до любимой темы! - вмешался наконец Андрей. - Оптимисты и пессимисты. Кто же мы?

- Не знаю, - ответила Оля. - Я, наверное, пессимист и бессильный, слабый человек.

- Фу-ты, ну-ты! Там, на темной дороге, мне так не показалось! - возразил Сергей.

- Ну уж нет, я себя таковым тоже не считаю! - запротестовал Андрей.

- И я тоже, - согласился Сергей.

- Идеалисты и оптимисты?

- Да, черт возьми, да! - воскликнул Андрей. - И ты такая же, иначе бы не желала добра этой земле!

- Ура! - заключил Сережка. - Да здравствует оптимизм!

Оля все еще недоверчиво качала головой. Она не могла согласиться с мнением о необходимости колбасы... Андрей вдруг вскочил.

- А теперь, Серега, выполняй обещание!

Сережка поднялся, улыбаясь, пронзительно свистнул. В темноте послышался дробный топот, и стройный жеребец вынырнул из сумрака, приплясывая нетерпеливо, закружился в светлом розовом кругу света.

- Держи своего Гнедого! - крикнул Сергей.

Андрей хлопнул коня по лоснящейся крутой спине, подобрал повод и, ловко подтянувшись, легко вскочил в седло. Конь коротко заржал, заплясал снова.

- Помнит, а?

Дернул повод, конь прошел круг мелким согласным шагом, потоптался, перебирая ушами, потом перешел на рысь, строго и верно поскакал по самой кромке рощи вдоль стогов, сливаясь с дремотно-черной теменью у горизонта. Оля удивленно и восхищенно смотрела вслед...

- А? Каков наездник! - воскликнул Сергей.

- Чего он только не умеет...

Гнедой, замкнув полный круг, остановился у костра, взрывая копытом землю и храпя.

- Оля, покатаемся?

Она испуганно закачала головой, он засмеялся.

- Это не страшно, почти как на пони!

- Я лошадь спокойную найду, - подхватил Сережка, побежал и вернулся с белой кобылой. - Вот Зорька, она смирная. Я даже Темку на ней катал.

- Почему же Зорька? Будто корова.

- Не знаю. Так уж назвали.

Она еще сомневалась, мальчишки посмеивались и подзадоривали.

- Ну, ты же смелая!

Сергей держал кобылу, коротко подобрав повод, она все-таки отчасти из-за собственного упрямства забралась в седло и теперь, в обтягивающих джинсах, коротенькой курточке, с распущенными волосами, походила на амазонку. Спросила нетерпеливо:

- А теперь что?

- А теперь держи повод и потихонечку трогай, Андрей подстрахует.

Кони ровно шли по гладкой тропке, косясь на черную стену перелеска, поднимали морды навстречу свободному свежему ветру с реки.

- Ну как?

- Трясет! - пожаловалась она.

- Держись прямее, - улыбнулся Андрей.

Вдруг в глубине рощи хрустнула ветка, на дорогу под самые копыта вылетел заяц, тут же скрылся белым мячиком в кустах. Оля и сама вздрогнула от неожиданности, а белая пугливая Зорька шарахнулась в сторону, кинулась на узкую боковую тропку, заваленную ветками, ведущую в перелесок. Оля еле удержалась в седле, вцепилась с силой в спутанную гриву; лошадь понесла через кусты и низкие мшистые кочки, обезумев от страха. В ушах свистел ветер, не было сил даже оглянуться, тянуло вниз, к шее лошади, от тряски стало темнеть в глазах.

Андрей загонял Гнедого. С него хлопьями стало стекать. Расстояние между лошадьми сокращалось. Перелесок кончился, хлестнула резко по лицу последняя ветка, и кобыла вырвалась на бугор, задробила, почуяв абсолютную свободу, по уклону берега.

- Там же обрыв! - закричал Андрей, словно его мог кто-то сейчас услышать.

Он резко и сильно осадил хрипящего коня, потом снова пустил в летящий галоп по лугу, между стогов, по оврагу - наперерез. Нечем было подгонять, и он бил коня рукой по крупу, сильно, до боли. Земля гудела под копытами и отдавалось в голове отчаянно, разрывающе больно: "не успею, не успею!"

... Кобыла встала внезапно, всхрапнула, косясь на горячего жеребца, опустила голову, спокойно потянулась за прохладной травой.

Оля обессиленно сползла с нее, опустилась в траву. Андрей пытливо вглядывался в сухие блестящие глаза, едва сдерживая рвущееся дыхание.

- Испугалась?

- Нет... - она попробовала улыбнуться. Губы задрожали. - Ты же сам хотел проверить, какая я сильная.

Он поманил ее рукой. Она поднялась, сделала шаг, другой, и вдруг, охнув, отшатнулась, прижимаясь всем телом к нему. Он почувствовал, как бьется, почти рвется наружу, ее сердце.

Прямо перед ними ровно, величаво разливалась, светясь хрусталем в лунном свете, Волга, обмывая высокий, непривычно крутой для этих мест обрыв. Под ногами рассыпался комок глины, оторвался кусок, с шелестом полетел вниз, в черную бездну, потом гулко плюхнулся в воду, эхом отозвался в песочной горе, и все опять затихло. Слышно было только, как тяжело дышали кони. Она прошептала:

- Тем лучше, может быть...

- Что? - он словно очнулся, отвел ее от края.

- Я разве что-то сказала?

- Ты сказала глупость.

- Да? - она нервно играла, пытаясь придать своему голосу беспечный тон. - Ты боишься смерти?

Он отошел от нее, стал подбирать поводья.

- Неведение всегда рождает страх. Это против воли. Но я испугался не за себя. - И прибавил поспешно и резко: - Надо ехать.

... У костра догорали угли, Сергей было задремал, но, услышав тяжелый шаг коней, поднялся. Андрей крепко держал оба повода, кобыла, низко наклонив голову, шла покорно бок о бок с Гнедым.

- Что-то случилось?

  • Ничего. - Спокойно ответил Андрей. - Просто Оля устала... с непривычки.

Едко пахло дымом, стелящимся низко по земле, за холмами вскаркивали уже просыпающиеся вороны.

20.

Утром Сережка перемахнул лихо через забор, громко крикнул:

- Идете?

Дед выглянул из окна, погрозил пальцем, Серега шутливо поклонился. Дед плюнул и скрылся.

Они втроем вышли на улицу, побежали, догоняя друг друга, вдоль заборов, мальчишки на ходу обрывали черные соседские вишни, перекинувшиеся через трухлявые заборы.

- И я с вами! - Темка изо всех сил догонял, застегивая на ходу хлюпающие сандалии.

- Куда? - строго начал Сергей, но Оля сказала:

- Пусть идет.

Она на лету поймала его, он цепко ухватился за руку, счастливо и открыто заглядывал снизу в глаза.

Волга сегодня рябила легким бисером волн, солнце подпаливало короткую рыжую травку у берега, но все равно знойно гудел воздух.

Они искупались, брызгаясь и дурачась в прохладной воде, бросились на горячий песок загорать, хотя и так уже были достаточно черные. Темка примостился возле Оли, хвастливо зашептал:

- А мне Андрей привез машину, даже две! Одну пожарную, а другую самосвал. На батарейках. Даже кузов поднимается!

- Ну вот, видишь, - ответила она доверительным шепотом. - Я же говорила, он не обманет.

- О чем вы там шепчетесь? - шутливо нахмурился Андрей. - У тебя и с ним секреты?

- Конечно!

Они переглянулись и побежали быстро к воде. Темка радостно плескался, шлепал руками и ногами изо всех сил по воде на мелководье, кричал: " Смотрите, как я плаваю!"

- Не заходи далеко, моряк! - грозил с берега Сергей.

Они бултыхались, брызгались, кричали и визжали, потом стали бегать друг за другом по песчаной кромке, и трудно было отличить маленького несмышленого Темку от семнадцатилетней девушки.

- Вот ненормальные! - пожал плечами Сережка. - Словно дикари.

И осекся: Андрей дернулся от его слов, приподнялся, позвал:

- Оля!

Она послушно подбежала, мокрая, загорелая, тонко-легкая, с сияющими ярко-синими глазами. Волосы слиплись, обвивая шею и плечи, прилипли к губам, в них путались ниточки зеленых водорослей.

- У нас тут возникла идея на лодке покататься.

- Ура-а-а! - закричал Темка, но Сережка пригрозил:

- А мамку кто встречать будет? Выходной - ты дома!

- Ну, Сереж... - захныкал тот, прижимаясь к Оле. Она тоже вопросительно посмотрела на Сергея.

- Я сказал - домой. - Спокойно ответил он.

Она зашептала малышу что-то на ухо, Темка повеселел, убегая, показал брату язык. Тот пригрозил кулаком, потом не выдержал, рассмеялся.

- Ну чему ты учишь ребенка, праведная Ольга!

- А кто тебе сказал, что я праведная? Не Андрей ли? - звонко засмеялась девушка.

За селом у деревянных мостков качались разноцветные лодки. Оля осторожно пробиралась по шатким досочкам за ребятами, шагнула в лодку, гордо отказываясь от протянутой руки одного, потом другого. Андрей сел на весла, Сережка на носу долго громыхал ржавой цепью, швырнул под лавку замок. Оля с удовольствием устроилась на корме.

Лодочка закрутилась, ходко и плавно пошла вдоль берега, разворачиваясь к середине реки. Солнце подпаливало борта, и они сухо потрескивали облупившейся краской. Пели несмазанные петли весел, плюхались белые бурунчики, бежал за кормой пенный дрожащий след.

- Ой, а я и не знала, что Волга такая! - воскликнула Оля.

- Какая? - Андрей весело глядел на нее.

- Огромная, будто без конца и края! - она задумалась. - Сразу чувствуешь себя ничтожной, беззащитной песчинкой.

- Она же матушка, она нас не обидит.

- Андрей, справа баржа! - Сережка подсел к веслу. - Давай-ка перегребем ее!

- Успеем? - встревожилась Оля.

- Успеем! - улыбнулся Андрей.

На огромной неуклюжей барже играла музыка, несколько парней с девчатами лихо отплясывали на горах песка, махали им руками. Резко гуднуло, в мегафон ругнулись: "Куда лезете, черти!"

Но середину реки быстро миновали. Фарватер с пляшущей баржей остался позади блестеть красными качающимися бакенами.

Лодка запрыгала последний раз на волнах, тихо вошла в узкую протоку, еле различимую в высокой густой траве берегов и зелени раскидистых ветел. Казалось издали, что нос ее вот-вот врежется в упругую зелень. Но Андрей точно вписывался в крутые повороты. Вдалеке прогудел и замолк невидимый катер. Под веслами равномерно всплескивала вода.

Она прикрыла глаза. Солнце приятно припекало. Рука упала в воду, чуть обожгло холодом, на пальцы стали наматываться тонкие нити водорослей. Над водой летали прозрачные стрекозы, трепеща крылышками, стояла полная тишина.

Протока стала расширяться, потом разделилась надвое, далеко за гладью синего полукруглого залива показалась деревушка и за ней - темный хвойный лес. Залив обмывал справа и слева зеленые скаты пологих берегов, на которых паслись коровы.

Оля подняла голову и тут же замерла, зачарованная: лодка тихо шла, задевая бортами плоские блюдца-листы, блестящие, изумрудные, скользящие плавно по темной поверхности воды, и почти из каждого листа поднимался чистый, белоснежный, точно из гипса или мрамора цветок с крупными лепестками и ярко-желтыми тычинками. Выход из протоки в залив был покрыт ковром кувшинок; воды не было видно, казалось, лодка скользит в невесомости, вздрагивая лишь, когда весло тяжело плюхалось, рассекая на две половины сочный лист.

- Боже мой, как тянет! - приподнялась Оля.

- Куда? - спросил Андрей.

- Побежать по воде вон до той деревушки, быстро так побежать, легко и свободно!

- Не делай глупостей! - отозвался с носа Сережка. - Андрей, ты держи ее, а то действительно побежит!

- Я такого никогда не видела!

- У нас еще и не то увидишь. Вон в том бору такие грибы - шляпки с тарелку!

- Почему же мы корзинки не взяли?

- Для такого похода снаряжение специальное надо брать и одеваться соответственно, - хмуро заметил Андрей. - Там и змеи, и комары, и все тридцать три удовольствия. А нам надо бы уже поворачивать обратно.

- Как? И мы не сойдем даже на берег? - возмутилась Оля. - Я тогда действительно убегу по воде! Я хочу в тот лес!

- Этому лесу тысячи лет, - продолжал Сережка. - Верно, здесь еще помещики охотились.

- Сейчас помещиков нет, зато охотники не перевелись. Браконьеры, - пояснил Андрей. - Я бы все-таки не советовал идти в лес.

- Что я слышу? Откуда этот пессимизм у нашего положительного героя! - язвительно заметила Оля.

Лодка врезалась носом далеко в рыхлый песок. Оля тут же соскочила на берег. Огляделась.

Впереди простирался зеленый луг, усыпанный белыми мелкими цветами, чуть поодаль, справа виднелись приземистые домики с подслеповатыми окнами, тонкая тропинка, крутясь возле заборов, убегала в лес.

- Это деревня?

- Да, Видогощи. - Ответил Сергей.

- Странное название.

- В переводе "дивный вид", - усмехнулся Андрей. - Не правда ли, подходит для нескольких полузаброшенных домов? Была когда-то деревня. Люди ее бросили, и теперь она умерла.

- Обычная история. - Отозвался Сергей.

- Обычная? - повторила Оля. - Жаль, что так.

Они прошли домики, поднялись немного вверх по дороге, взошли на опушку, где на песке, чуть прикрытом шелковистой травкой с огоньками дикой гвоздики стояли молодые пушистые сосенки. За холмом синел лес, густой, настороженно-сумрачный бор, сырой и неприветливый.

- Здесь трудно жить. - Сказал Сергей.

- А как же раньше? Почему раньше не уезжали? - спросила Оля. - Разве легче было?

- Может легче, а может, просто не чувствовалось такого контраста между деревней и городом. А сейчас русская деревня изживает себя.

- Пошли назад! - Андрей упорно не поддерживал их разговора. - Скоро смеркаться будет.

- Нет, я хочу посмотреть лес! Найти хотя бы один гриб! - настойчиво возразила Оля.

- Некуда грибы собирать.

- А я хочу!

Она побежала вперед, в густую чащу.

- Оля! - окликнул Андрей, но она только отмахнулась, голубое платье замелькало между корявых стволов корабельных сосен.

- Слушай, она что, действительно, ничего не боится? - спросил Сергей.

- Она доверчива, как ребенок... - задумчиво произнес Андрей, прибавляя шаг, оглядываясь по сторонам. - Слишком доверчива, меня это пугает. Не удержишь, улетит куда-нибудь... Я однажды уже ее не удержал. На льду...

- И теперь будешь корить себя всю жизнь? Все же обошлось.

- И да, и нет. Рассыпалась в одночасье светлая мечта этого доверчивого ребенка.

- Ну, вы же не дети! И вечно на льду вы все равно не остались бы. Когда-нибудь это должно было кончиться.

Андрей все еще тревожно оглядывался. Впереди Оля восторженно бегала от кочки к кочке, что-то собирала.

- Ты думаешь, их здесь можно встретить? - спросил Сергей.

- Думаю. Как Ефим?

- Мужик честный, исправный, да одному разве справиться, если что! Зимой поймали двоих, аж с капканами волчьими. Так что ж? Оказались высоким начальством. Хорошо только словом пригрозили, а то и ножичек к горлу могли, как предыдущего лесника.

- Я знаю... А власти?

- Власти? Так они же первые и едут поохотиться! Сезон - не сезон... Простой деревенский мужик себе такого не позволяет, даже в голод.

Догнали Олю. Она восхищенно показывала большие красные сыроежки, нанизанные на длинный ивовый прутик, говорила:

- Я действительно, не видела таких грибов! Давайте еще поищем, а? Вечером зажарим с картошечкой. Какое жаркое будет!

Со столетних корявых сосен свисали густые бороды лишайника, под ногами звучно хрустели сухие шишки и полусгнившие ветки, ноги вязли в ярко-зеленых коврах мшистых кочек, идти стало тяжело. Трудно дышалось: воздух переполнился густым душным настоем сырой хвои.

- Всё, назад! - резко скомандовал Андрей.

- Трусишь? - озорно подзадорила она и ахнула: - Смотрите, это же белый! Какой громадный!

Наклонилась, раздвигая ветки, сорвала крепкий гриб, но тут же отпрянула: в ямке возле кочки лежал большой убитый заяц. Шкура была пробита в нескольких местах, изорвана собаками и свисала лохмотьями, серый бок сочился черной запекшейся кровью выпотрошенных воронами внутренностей. Трава вокруг была залита бурой пеной.

Андрей быстро подошел, потянул за руку прочь. Сергей нахмурился, наклонился посмотреть.

- Не так уж давно подстрелили: кровь еще свежая.

- Почему не забрали?

- Шкуру испортили. Обычно бьют в голову, в лоб, а тут либо сразу два неудачных выстрела, либо новичок стрелял. А, может, ради забавы.

- Хватит, пошли! - резко бросил Андрей.

- Однако Ефиму сказать стоит.

- Они уехали, видно: чужих лодок на берегу не было.

- Или наоборот, осели. Остров глухой, можно чуть переждать и поживиться отлично. Там за болотом - протока сквозная, вот в ней бы и лодку оставить.

Оля слушала молча, шла послушно за Андреем, прижимаясь все ближе, а в глазах мелькали красные пятна на траве, в которой она только что собирала грибы.

Когда вышли на берег, солнце начало розоветь, опускаясь все ниже и ниже над дремотным зеркалом реки.

Гребли быстро в четыре руки. Лодка шла ходко, белые бурунчики волн бегали за кормой. Оле стало холодно. Глядя вниз, на черную воду, тихо сказала:

- У нас - березовая роща, здесь тоже беда... Люди продолжают уничтожать самих себя.

- Они считают, одним зайцем меньше, одним больше - какая беда! - отозвался Сергей.

- Дело не в зайцах... А в душах очерненных кровью этих зайцев и кровью этих невинных деревьев... Они не в состоянии осмыслить масштабов потерь. И, прежде всего, для себя.

- Людям нужны только деньги. - Мрачно произнес Андрей.

- Для чего?

- Чтобы иметь власть. - Ответил он. - Ты иногда слишком наивна, Ольга.

- Власть над чем? Они погубят землю, нарушив природный баланс, тогда над чем властвовать? Не останется в конце концов ресурсов...

- Они хотят власти сейчас, немедленно. Власти над людьми.

- Такими же, как они сами? Страшно...

- Друзья мои! Вы зашли слишком далеко, - перебил их Сергей. - Вернитесь на нашу милую лодочку, которая плывет пока еще по великой русской реке!

- Отлично сказано! - улыбнулся Андрей. - К черту пессимизм! Оля вздохнула, отвела влажные глаза, а ребята, дурачась, запели "Из-за острова на стрежень..." Они ее успокаивали, но мысли продолжали работать против воли. Волга... Но ее тоже так легко погубить! Уже и здесь нарушено равновесие, когда делали водохранилища, когда стало мелеть и загрязняться Московское море. Погиб Арал, губят Байкал и Азовское море, отравлены выбросами сотни и сотни рек и озер. В некоторые плавают уже рыбы-мутанты без чешуи и плавников... Но она молчала, зная, что скажет сейчас Андрей. Он скажет, что необходимо присутствие таких людей, которые даже в самом худшем положении продолжают верить в лучшее. Это они когда-нибудь спасут Землю от катастрофы.

21.

В воскресенье деревня празднично шумела. Съехались горожане, чуть ли не в каждом дворе сияли вымытые машины с московскими номерами, хрипели надрывно магнитофоны, лаяли обезумевшие от чужих собаки, кричали петухи, перепутавшие вдруг время.

Оля в гамаке под яблонями пыталась читать, но тщетно, пришлось наконец оторваться от книги, выглянуть на улицу: так необычно ворвалась во все эти звуки лихая с переборами гармонь, и кто-то отчаянно-истошно затараторил частушки.

Андрей спрыгнул с крыши сарайчика, бросил на землю топор.

- Что это? - спросила она.

- Не знаю. Пойдем, посмотрим?

Они вышли за калитку. Яркая, разноцветная толпа отплясывала в плотном кругу так, что пыль по улице стояла столбом. Бойкий рыжий курносый парень из дома напротив играл на гармошке, подмигивая разнаряженным девицам.

В центре круга плясала девушка, видно, привлекавшая всеобщее внимание. Крепкая, статная, с густыми, черными, как смоль, волосами, развевающимися по ветру, она топала по песку полными шоколадно-загорелыми ногами, вскидывала руки, сверкала огненным взглядом из-под густых почти сросшихся бровей, улыбалась, показывая белоснежные зубы, выкрикивала наперебой с рыжим гармонистом частушки. В толпе смеялись, истошно кричали и свистели мальчишки на заборах.

- Я думала, в современных селах такого уже не бывает! - воскликнула Оля, заражаясь весельем.

- В праздник чего только не бывает. Не только в селах.

- Кто это? - она кивнула на черноглазую девушку. Андрей нехотя ответил:

- Катерина. У нее сегодня день рождения.

Сергей перебрался через забор, потому что по улице невозможно было пройти.

- Ну как вам Катькины именины? Лихо?

- Лихо! - высунулся откуда-то снизу, из кустов малины, Темка.

Они засмеялись, глядя на разодетых бабулек и щеголеватых дедов в пиджаках, решительно пускающихся в пляс под балалайку и гармонь. Вышла баба Маша, поманила и своего деда, но тот сердито махнул рукой: "Бездельники!" и ушел за дом колоть дрова.

Катерина развернулась вдруг и подскочила к ним, румяная, пышущая жаром, улыбнулась ласково, как старым знакомым. Загадочно-томно проговорила:

- Здравствуй, Андрюша! Давно не виделись, так давно, просто забывать стала.

- Здравствуй, Катя, поздравляю, - сухо ответил он, пристально смотря в черные глаза.

- Разве так поздравляют? - хохотнула Катерина. - Может, попляшем, а? Частушечки знаешь? Ну хоть одну?

- Да где же мне? Городской ведь житель.

- Ну, слабо, так слабо! - она махнула весело рыжему парню, отошла, потом оглянулась, крикнула, не обращая внимания ни на Сергея, ни на Олю: - А ты приходи вечером на танцы, как прежде! Танцевать-то ты умеешь, точно знаю!

И тут же, размахивая цветастым платком, подскочила к гармонисту, заверещала весело, глядя на Андрея:

Черный ворон, черный ворон,

Черный воронёночек.

Черноглазый, чернобровый

У меня милёночек!

Оля, молча следившая за ней все это время, беспомощно оглянулась; ее щеки вспыхнули огнем. Андрей с Сережкой перешептывались у забора, весело залились вдруг смехом. Темка потащил Олю за калитку, но она упиралась.

- А ты не умеешь так плясать?

- Нет... - протянула она рассеянно.

- А я думал, умеешь... - досадливо протянул малыш, потом восхищенно закричал: - Ой, Оля, смотри! Смотри же!

На середину дороги вразвалочку вышел Сергей, за ним Андрей с гитарой вместо гармошки, Катерина взвизгнула и закружилась вокруг них. Сережка легко подхватил частушечный тон, запел, подмигивая бабкам:

-У нас улочки прямые,

Заулки косоватые,

Нельзя по улице пройти -

Соседки зубоватые!

На другой половине улицы засмеялись, но Катенька, отчаянно закричала тут же, пройдясь прямо перед Андреем, бедово разводя руками:

- Наша реченька глубока,

Ночью темненький лесок,

Целовал меня милёнок,

Губы сладки, как медок! Эх!!

Оля отшатнулась к забору, смешалась под вызывающе-откровенным взглядом Катерины. Что-то они напоминали ей, эти блестящие черные глаза. Что-то было забытое... Побежала в глубь сада. Там Нина Сергеевна окликнула ее:

- Оля, меня срочно вызывают в больницу. Завтра надо ехать. Ты как - останешься?

- Нет! - с поспешным испугом ответила она. - Я с вами!

- А, может, отдохнешь еще?

- Нет, нет, я еду в Москву! - почти закричала.

- Подумай, не торопись так, - тревожно посмотрела. - Что-то случилось?

- Нет, нет, все хорошо...

Она закрылась на своей верандочке и упорно стала собирать вещи, разбрасывая исписанные листки и разрывая на части многочисленные акварели...

За ужином Андрей пригласил ее на танцы. Она отказалась наотрез. Пришел Сережка, тоже стал уговаривать, но она упрямо хлопнула дверью, не ответив. Они подождали немного и ушли.

Даже отсюда было слышно, как гремит у клуба музыка. Оля ходила взад-вперед, потом, когда немного утихли взорвавшиеся так сильно чувства, смахнула зло слезы с щек, надела белое платье, тщательно расчесала волосы, заплела белую ленту в косу. Волосы сильно отросли, коса тяжело хлопнула ниже лопаток.

Вышла на крыльцо, под которым стрекотали отчаянно кузнечики, крикнула в дом:

- Тетя Нина! Я пойду пройдусь!

- Оля, сходи к клубу, они же ждут тебя! - отозвалась Нина Сергеевна.

- Хорошо...

На огороженной веранде толпилась молодежь. Оля медленно прошла вдоль сетки, мимо раскидистых кустов сирени, ища глазами Андрея, и вдруг совсем рядом, за забором, увидела Катерину. Такая же яркая, в вовсе не деревенском, ярко-вишневом платье с разрезами, она стояла к ней спиной, и ее подруга, веснушчатая броско накрашенная девица, что-то громко шептала ей. Оля невольно услышала их разговор, оставаясь невидимой в тени сирени.

- Откуда она только взялась? Это Андрей ее притащил?

- Катенька, да не чета тебе эта дохлятина городская. Тощая, как селедка! - Она засмеялась. - А как он на тебя смотрел, а?

- Она только и шляется с ними по ночам. Для того и приехала в дом к парню. Интересно, как они ее делят?

- По очереди, по очереди! - Опять засмеялась девица, а Катька добавила, тоже хохоча:

- Нет, жребий бросают!

- Вон они! - зашептала вдруг подруга Катьки, и девушки стремительно бросились в толпу. Заиграла медленная музыка.

Оля захватила судорожно губами вдруг исчезнувший воздух. Ноги стали ватными, не слушались вовсе, но она, собрав все силы, бросилась прочь.

В голове стучало, колени предательски дрожали, она, сама того не сознавая до конца, побежала к темным холмам, за деревню. Казалось, что бежит так медленно, как в дурном сне. На берегу поднялся ветер, подхватил подол легкого платья, когда она заскользила со знакомого обрыва к воде. У мостков плюхали лодки. Волны, розовые в лучах низкого солнца, бились о тугие деревянные бока. Оля почти неосознанно отыскала знакомую широкую лодку, дрожащими руками отвязала, ломая ногти, крепкий узел громыхающей цепи, через которую были продеты петли весел, оттолкнула со всей силой шершавый нос, едва успев прыгнуть.

На Волге бился ветер. Небо заметно начинало темнеть; солнце то ослепляло яркими дерзкими лучами, то совсем исчезало в мохнатых грозовых тучах. Над рябью воды носились обезумевшие чайки, истошно и жалобно кричали.

Она легко и умело отталкивалась веслами, гребла на фарватер. Ее учил когда-то в детстве папа. Руки вскоре начали ныть, горели натертые ладони, но она будто не замечала этого, подставляя с наслаждением лицо навстречу рвущемуся холодному ветру, который уже слишком зло и неистово трепал ее за волосы, разрывая ленту, за подол шелкового платья.

Далеко гуднула невидимая баржа, в ответ протяжно завыла "ракета", потом все стихло. Плескались, перемахивая за борт, синие брызги. Ноги давно уже промокли.

В протоке, едва различимой на фоне выцветшего неясного неба, низко упавшего на воду, порывы ветра утихли, лишь свистела, шелестела сухая трава и камыши под раскидистыми ветлами.

Тут она впервые огляделась через пелену слез. Как, по какому наитию она нашла ту самую протоку? Прямо перед ней синел залив. Вода в нем стояла неподвижно, тихо, последние в грозовых сумерках оранжевые лучи солнца скользили почти горизонтально по заросшей ряской поверхности. Она подняла весла; лодка зашуршала по траве, по зеленым листам кувшинок и остановилась.

Кувшинки, разбежавшиеся по заливу чудесным ковром, теперь были окрашены в нежно-розовый цвет, кое-где в золотой, казались неживыми, застывшими по велению неведомого волшебника...

Андрей, так и не дождавшись Олю и еле отвязавшись от изрядно подвыпившей Катьки, вернулся наконец в дом. Прошелся по затихшему тревожно саду, прислушался. На веранде уютно горел свет. Вышла на стук калитки Нина Сергеевна, окликнула:

- Это вы?

- Мы? - он удивился. Это я, мама. А разве Оля не дома?

Он тревожно посмотрел на мать.

- Она пошла к вам на танцы.

- Ее там не было... - он уже натягивал наспех куртку, сбежал по ступенькам крыльца... - Не волнуйся, она, наверняка, на берегу. Я найду ее!

- Торопись, будет сильная гроза! - крикнула вдогонку мать...

Берег отливал пустынным холодом. Он обежал пляж, луг, сходил к опустевшему уже клубу, вернулся. У калитки столкнулся с Сергеем.

- Ольгу не видел?

- Я думал, вы дома, чай пьете... - он осекся. - На причал ходил?

- Дурак я! - воскликнул Андрей, бросился снова к реке. Сергей обогнал его на мостках, закричал, силясь переспорить ветер:

- Лодки нет!

- Заводи отцову моторку!

- Там бензина чуть!

- Заводи!!!

Небо раскололось надвое, сверкнула дальняя зарница, но грома еще не было слышно. Они по очереди судорожно дергали шнур стартера, мотор зарычал вдруг яростно, ветер ударил сбоку, окатил ледяными мокрыми брызгами.

По заливу пронесся холодок. Черная широкая туча опустилась ниже, коротко ослепительно сверкнуло за деревней и тут же грохнуло, трескуче, зло, прямо над головой.

Оля вздрогнула. Лодка закачалась, с петли сорвалось весло, тяжело плюхнулось в листы, тут же ушло под воду, обдав водой. Она наклонилась над бортом, вглядываясь в чернильную бездну. Охватило отчаяние. Опустилась тяжело на дно лодки, закрыла лицо руками, тихо заплакала.

Пошел дождь. Она вдруг почувствовала такую пустоту, такое отрешение от всего, что перехватило дыхание. Берега в густой завесе дождя уже не было видно, нежные кувшинки потускнели, превратились в скомканные тени, покрывающие залив, сверху было темно, внизу тоже, как в холодном, мертвом колодце.

Она вдруг резко поднялась, раскачивая лодку. Потом опустилась на колени. По лицу бежали струи дождя, обвивали ледяной змеей все тело, ее била дрожь. Зашептала горько, бредово:

- Господи! Может, именно в такие минуты люди, отчаявшиеся и потерявшие все, начинают верить? Но чего же просят они у Бога? Покарать зло? Воцарить справедливость и торжество благоразумия?

Она зло засмеялась.

- Нет! Он не карает. И они просят только за себя!

Потом горячо зашептала во тьме, как одержимая, подняв к небу горящие глаза, полные безумия, захлебываясь в потоке дождя, то смеясь, то плача:

- Если я уйду сейчас, что изменится на этой Земле? Ничего! Нужна ли жизнь ненужного человека? Не тебя, Господи, но своего бога молю, вон ту белую кувшинку с волшебницей внутри: расскажи злым, что такое доброта и нежность, не лишай радости невинных, храни на Земле самое ценное, что только есть - любовь!

Рухнула в воду молния, тут же загрохотало, гром раскатился по воде, сливаясь с жестким ревом врезающегося в залив на полных оборотах катера. Она бессильно упала на дно лодки, в грязную воду, почти теряя сознание.

- Оля, Оля!!! - Андрей соскочил в лодку, с силой встряхнул ее за плечи, сбивая оцепенение. Она почувствовала тепло его рук, удивленно посмотрела... Он властно поднял ее, завернул в свою куртку, закричал сквозь шум дождя: - Да очнись же, слышишь! Сумасшедшая, глупая девчонка!

Она невидяще посмотрела на него, попыталась слабо оттолкнуть...

- Да что с тобой? - в отчаянии воскликнул он.

В полной густой, обволакивающей темноте пересекали фарватер. Молния раскалывалась, извиваясь многоголовой змеей то сбоку, то спереди, почти касалась борта катера.

Андрей крепко обнимал ее, мокрую, дрожащую, немую, другой рукой судорожно сжимал руль крутящегося на волнах катера. Сережка на корме ругался, борясь с чихающим мотором...

У причала громыхнуло еще сильнее, озарились на короткий миг мокрые мостки, ветхая избенка у воды на сваях, темный холм. Сергей остался привязывать лодку и катер, Андрей потянул ее за руку по скользкой тропке вверх, к деревне. Ноги разъезжались, утопали в липкой глине, дождь больно хлестал по щекам... Снова все казалось сном, в котором нет возможности двигаться. Не было сил. Хотелось просто лечь на землю, прямо в эту жирную грязь.

- Что? - Андрей почувствовал, как сильно потяжелела ее рука.

Она согнулась вся под потоком дождя, волосы перепутались, липли к дрожащим серым губам, глаза в темноте воспаленно блестели.

- Пойдем, пойдем... Надо идти, - осторожно уговаривал ее Андрей и в который раз спрашивал то ли ее, то ли себя: - Что же случилось? Что?

Она сделала еще несколько шагов, покачнулась, стала медленно оседать в лужу. Он похватил ее, поднял на руки...

В доме суетились, отчаянно причитали. Он сидел на лавке возле печки, смотрел, как с одежды капает вода, растекается медленно по доскам пола. И ничего не мог больше сделать, даже сдвинуться с места.

Нина Сергеевна закричала в который раз, чтобы он немедленно переодевался, потом исчезла на голубой веранде. Он послушно натянул сухую рубашку, зачем-то подошел к столу, посмотрел на икону в углу, на мерцающую уютно и тепло лампаду.

- Андрей! - позвал дед. - Слыш-ка, выпей!

Протянул пол стакана водки. Он залпом выпил, почти не замечая, как обожгло горло, вышел на крыльцо. Дождь утих. Капли четко отзванивали, срываясь в лужи с крыши, в яблоневых ветках сверкали звездным бисером.

В темноте подошел Сергей.

- Как?

- Не знаю. Ничего хорошего. Опять я ее не уберег...

- От злых языков трудно уберечь.

- Иди спать! - в голове его все-таки зашумело, он не хотел сейчас видеть даже лучшего друга.

Рано утром уезжали. Мокрое солнце, лениво разрывая серую сетку тумана, всходило над рекой, кусты и травы покрылись седой пеленой влаги, холодной, обжигающей.

Андрей выехал на улицу, дед критически ходил вокруг старенькой "копейки", женщины таскали в раскрытый багажник сумки, ведра с огурцами, банки, охапки какой-то зелени, корзины с яблоками. Он машинально пошел в сарай, выволок мешки с картошкой...

- Так и не успели докопать.

- Ничего, внук, я еще не совсем развалина! - хлопнул по спине дед.

Вышла бледная, сразу как-то осунувшаяся мать, она не спала всю ночь.

- Что? - спросил Андрей.

- Температура слишком высокая, недавно только заснула.

- Может, лучше остаться?

- Она не хочет.

- Что значит, она не хочет! - взорвался Андрей.

- Тише, тише, не воюй! - ругнулся дед. - Мать права. Она не сможет ее оставить.

- И не ехать я не могу. Там что-то случилось... - Нина Сергеевна осеклась. - Оля! Что ты делаешь!

Она стояла на крыльце, зябко куталась в куртку, отрешенно смотрела на небо, туда, где, розовея, взлетал круглый шар солнца. Блики солнца плавали в болезненно блестящих глазах.

Андрей перехватил ее взгляд, тут же вспомнил свои слова на Ленинских горах...

- Быстро в машину! - воскликнула Нина Сергеевна. - Этим не шутят!

Он подошел, снова бережно поднял ее на руки у всех на виду, нежно поцеловал во влажный висок, прошептал: "Все будет хорошо. Ты только не бойся. Я с тобой. Я только с тобой".

Через мутные запотевшие стекла она окинула взглядом в последний раз голубой домик, свежий мокрый сад, улицу, откинулась обессиленно на спинку сиденья, закрыла глаза. Мотор успокаивающе мерно урчал. На улице плакала почему-то баба Маша, потеряно стоял возле забора Сергей...

Выбрались наконец за деревню. Она опять очнулась. Тяжело ехали по дороге меж желтых нескончаемых полей, мелькнул за поворотом осколок блестящей голубой реки, исчез, растворился за темными перелесками.

Выехали на шоссе, Андрей разогнал машину, и она вдруг вздрогнула, подалась невольно вперед: за серыми влажными крышами деревянных домиков, за высокими березами и тополями сверкнул коротко и четко золотой купол, взлетел в небо крест, и все тут же пропало в глухой пугающей темноте.

22.

Сразу после возвращения в Москву ей пришлось немедленно отправляться в Ленинград. Дома ждала уже несколько дней телеграмма от отца, который сообщал о срочной командировке и высылал адрес какой-то ленинградской двоюродной или троюродной тетушки на Мойке.

Тетя Нина протестовала, но Ольга не допускала иного решения, к тому же температура у нее спала, врачи признавали, что это была не столько простуда, сколько нервный срыв. Она собралась тут же, никого не предупредив, и уже вечером садилась на Ленинградском вокзале в ночной экспресс.

Город встретил неприветливо. Трудно было определить там даже время года. Осень наступала на лето слишком стремительно, самоуверенно, сквозила скользкими, моросящими ветрами, обдувала, пронизывала со всех сторон.

Дом на Мойке она нашла не сразу, пришлось побродить по причудливым, словно лабиринт, набережным, много раз переходить знаменитые мосты, плутать по старым колодцам дворов, перегороженных массивными чугунными воротами, в который раз попадая не туда.

Тетка, пожилая женщина с лучистыми морщинками в уголках серых глубоких глаз назвалась Клавдией Петровной. Она никогда не видела Олю, но встретила приветливо и радушно, как старую знакомую, сообщила, что скоро придет отец, который остановился недалеко в гостинице. Она поблагодарила, с трепетом ответила, что ждать не сможет, сейчас же пойдет навстречу.

Они не виделись почти три года, и теперь просто стояли и смотрели друг на друга. Долго. Бесконечно.

Он позвал ее в ресторан, и она тихо засмеялась. Там приглушенно горел свет, играла красивая музыка, он сказал ей, глядя нежно в глаза:

- Как ты стала похожа на мать...

- А ты совсем не изменился! - лукаво ответила она, подмечая появившиеся некстати многочисленные морщинки и седину в густых волосах.

- Ах ты, мой искусный льстец! - он засмеялся.

- Нет, правда, папочка, ты у меня такой... такой, ну прямо лучше всех!

Они танцевали, и он все время представлял ее своим знакомым, которых здесь было много, казалось, целый ресторан. Оля еще никогда не была в настоящем ресторане, все удивляло, приятно поражало, глаза ее радостно и загадочно сияли.

Потом гуляли по городу. На набережной темнело, вдалеке круглой серой громадой вздыбился мрачный Исакий, тяжело облетали рыжие липы в скверах, где-то далеко гудели теплоходы, последние, запоздалые.

- Олечка, ты поживешь здесь несколько месяцев? - спросил он.

- Конечно! Только...

- Что?

- Как же работа?

- Не волнуйся, я найду что-нибудь подходящее, у меня много друзей. Первое время можешь печатать. У Клавдии Петровны замечательная немецкая машинка.

- Печатать?

- Ну да. Это интересно и никогда не помешает в жизни.

- Да... - согласилась она, думая о другом.

- Что же ты загрустила, дочка? - он вглядывался встревоженно в ее глаза. - О чем ты думаешь?

- Папа, ты говорил, что у тебя много друзей...

- Да, журналисты, писатели, художники, приятели по Университету... А что ты хочешь?

- Можно устроить выставку маминых работ?

- Оля, о чем ты... - он остановился, пораженный, она тут же схватила его за руку.

- Прости, папочка, дура я какая-то...

Зажигались окна, фонари на улицах, по реке зарябил мелкий дождь. Он медленно заговорил, комкая в пальцах сигарету.

- Я тоже думал об этом не раз. Знаешь... Сейчас многие признают свои ошибки, многое возвращается на свои места... Конечно, можно найти хороших специалистов, реставрировать картины, даже устроить выставку, но...

Он замолчал, будто ком подступил к горлу.

- Папочка, миленький, ну не волнуйся же так! Ты знаешь, пожалуй, лучше оставить все как есть. Время не повернуть вспять. Прошлое для нас свято, не будем его тормошить.

- Да, конечно... - он глухо откашлялся, отвел в сторону глаза. - Да и Марина не хотела...

...Всю зиму она прожила в Ленинграде. Отец много работал, в доме на Мойке почти не появлялся, забегал внезапно, заставая обеих женщин врасплох, приводил с собой друзей и коллег - веселых бородатых дядек, которые всегда дарили смущающейся Оленьке живые цветы.

Она тоже усердно работала. Печатала длинные перечерченные и непонятные рукописи умело и аккуратно, разносила их по редакциям, а чаще по квартирам, где ее встречали всегда одинаково шумно и радушно. Спать ложилась поздно, далеко за полночь, долго читая в постели. Перечитывала классику: Толстого, Достоевского, Тургенева, увлекалась то Буниным, то Ахматовой, то вновь возвращалась к любимому Бондареву и Есенину. У Клавдии Петровны оказалась огромная библиотека, чудом сохранившаяся в военные годы, передаваемая из поколения в поколение.

Отец несколько раз пытался заговорить об Андрее, она нехотя отвечала, что звонил как-то, что очень занят учебой, совсем нет времени, но глаза ее при этом меркли, и он чувствовал неладное.

В свободное время она долго бродила по Невскому, вдыхала мокрый ветер с реки, к которому уже начинала привыкать, удивлялась бесконечно строгому и холодному величию старого города. Уже свыклась она и с языком низких северных туч, со сквозняками под горбатыми многочисленными мостами, со скользкими дорогами без снега. Все это уже не тяготило первыми забытыми воспоминаниями детства. Все ощущалось по-новому, только в настоящем.

Весной отец снова улетал за границу. Она со смятением и нарастающей тревогой ждала этого дня, всячески стараясь оттянуть новое расставание, поддаваясь иногда обманчивым чувствам, что эта мокрая зима бесконечна.

Но уже загудела по жестяным крышам капель, поплыло на Васильевском Острове, развезло дороги, Нева вспучилась, вздыбилась, покрылась грозными черными пятнами, подо льдом носились разрывающие брызги, готовые вырваться у берегов на гранитные парапеты, в который раз наброситься яростно и свободно-уничтожающе на город.

Однажды вечером, вернувшись с прогулки, она застала отца и радостно бросилась к нему. Он остановил ее порыв, слишком серьезно сказал:

- Оля, тебе надо ехать в Москву.

- В Москву?! - воскликнула она так, будто речь шла о Нью-Йорке.

- Да.

- Но это невозможно! Ты уезжаешь?

- На следующей неделе, но ты должна ехать завтра, крайний срок - послезавтра.

- Но почему? - обреченно прошептала она.

- Оля, - он несколько смягчился. - Ты же знаешь, как я не люблю этих долгих проводов на вокзалах и у самолетных трапов. Простимся здесь. Так будет лучше.

- Но у нас еще целая неделя! - возразила она.

- На этой неделе я должен буду кое-куда съездить, повидать многих людей, наладить все дела с оформлением документов, будет много забот, вряд ли я смогу приезжать сюда. Да меня вообще не будет в городе! Такая работа, понимаешь, дочка? - виновато добавил он.

Она покорно вздохнула, пряча влажные глаза.

- Понимаю, папка. Но все же еще один день? Да? Да?

Она по-детски просительно-доверчиво глядела, и он наконец сдался:

- Хорошо. Послезавтра в ночь.

Она обняла его, звонко поцеловала в щеку.

- Да, чуть не забыл. Я звонил в Москву Синицыну, ну, помнишь, он часто бывал у нас. Он может взять тебя на работу в редакцию. Поработаешь полгода, потом поступишь в Университет.

- Что ты, зачем... - она досадливо опустила глаза. - Я могу сама найти себе работу.

- Оля, тебе надо поступать в Университет! - он поднял ее подбородок, заглянул в глаза. - Это твоя жизнь. Ошибки не должно быть.

- Это твоя жизнь! - упрямо возразила Оля. - А я хочу сама.

- Хорошо! - он отступил, понял вдруг, что переспорить дочь Марины невозможно. - Только помни уговор: поступай, как подсказывает сердце, иди только туда, куда стремится душа, как бы трудно не было.

- Да! - торжественно прошептала и тут же спросила: - Ты скоро вернешься?

- Теперь скоро. - Твердо заверил он.

На вокзале она не выпускала его руки, плакала, не прячась. В вагоне долго видела в запыленном окне его ссутулившуюся фигуру. Он все махал ей рукой, густые седеющие волосы упрямо трепал скользкий и едкий ленинградский ветер...

В Москве за туманом стекол застучал дождь, как только поезд остановился, обдало с платформ горчичным запахом шпал и дымной сыростью. На вокзале было непривычно пусто, на улицах и в переходах тоже, город еще спал.

В пустой огромной квартире настойчиво звенел телефон. "Меня еще нет", - подумала она, с наслаждением окунаясь после предутренней сырости в тепло мирно спящего дома.

Но что-то заставило подойти, снять трубку.

- Оля, это ты! Незабудка, ты вернулась?.. - Андрей торопился и сбивался, она сразу же испугалась.

- Что случилось?

Он помолчал, немного успокаиваясь.

- Ты можешь зайти сейчас к нам?

- Да что случилось? Ты на часы смотрел? Сколько сейчас времени?

- Времени? - он опять помолчал. - Времени, Незабудка, осталось очень мало. Я жду тебя. Очень.

Она бежала всю дорогу, и каблучки звонко отстукивали в утреннем полусне улиц. " Куда это я?" - возвращалась вдруг нереально дальняя обида, и она бежала еще быстрее. Когда он распахнул дверь, все утешения, самообманы и самовнушения растаяли, рухнули с одним только словом:

- Нет...

На полу в коридоре валялась небрежно дорожная сумка, вещи были разбросаны по всей квартире, царил полный беспорядок, Нина Сергеевна измученно улыбнулась ей, и она увидела ее глаза, виноватые, выплаканные, с темными кругами под ресницами. Она быстро исчезла на кухне.

А в его глазах весело бегали буйные огоньки. Он встретил ее, как обычно, шумно и легко, отпуская привычные шутки. Но чувствовалось, как хорошо он продумывает каждое слово.

- Ну как отдыхали, сударыня? Как наш древний Питер?

- Удивительный город, - пробормотала она, цепенея под магическим взглядом его темных блестящих глаз. - Если еще учесть, что я не отдыхала, а работала...

- Это просто замечательно! Правда, без белых ночей, но я тебе завидую. С удовольствием прошелся бы по Невскому.

- Андрей, а...

- А как отец? - быстро перебил он.

- Нормально. Но он опять уехал, кажется, в Швецию...

- Скоро вернется?

- Обещал... - она смотрела, как он спокойно и внешне неторопливо раскладывает по местам разбросанные вещи. С улицы уже доносились суетливые звуки: заводили машины, хлопали дверьми, люди спешили на работу.

- Он звонил мне, - сказал, как бы между прочим, Андрей.

- Да?

- Но было слишком поздно: три дня назад. Что я мог ему рассказать, кроме того, что даже не знаю, где ты? - он улыбнулся, но она почувствовала в его голосе фальшь: - Ну вот, все в порядке, ты нашлась.

- А ты?

- А я уезжаю. Вот несколько раз повестку получал. Учеба учебой, но я так не могу...

- Нет... - она удивилась, с какой легкостью он наконец это сказал, а она только потом поняла смысл сказанного.

- Да. - Подтвердил он.

Она подошла, внимательно посмотрела в его темнеющие глаза. Он выдержал взгляд, стоя к ней вполоборота.

- Ты шутишь, шут, ты все время шутишь!

- Нет.

Он вдруг резко повернулся, порывисто и крепко обнял ее, устало сказал:

- Я не шут. Никогда им не был.

- Не был? - она и не пыталась с ним бороться, запрокинула голову, снова прямо взглянула в глаза.

Он поцеловал ее.

- Что это значит? - задыхаясь, шепотом спросила она.

- Это значит, что я люблю тебя.

Хлопнула дверь, заглянул Игорь:

- Пора, герой! Я пошел заводить.

Она почувствовала озноб.

- Ты сейчас уезжаешь? - голос сорвался.

- Да, Незабудка! Но я вернусь! - он весело подмигнул ей, подхватывая сумку. - Что нам два года?

- Два года... - эхом повторила она.

- Они пролетят перелетными птицами, а потом уже не будет причин для грусти.

- Два года грусти...

- Два года надежды.

- И веры?

- И любви. - Он тряхнул густым чубом, оглянул комнату, будто прощаясь. - Ты все-все понимаешь!

На вокзале шумно щебетали воробьи, расстроенно звенели гитары, хрипели разноголосые магнитофоны. Они были слишком взбудоражены, эти ребята, рассыпавшиеся по перрону, то веселые слишком, то подавленно-грустные, кто-то казался жалко-испуганным, кто-то бредово заносчивым, но все - черезчур, будто вино ударяло в голову. Не по-весеннему жаркое солнце пекло по платформе, съедая ночные серые лужи.

Она прятала глаза от его лихорадочно-веселого взгляда, но, взглянув еще раз, увидела такую тоску... Он глухо спросил:

- Ты... будешь меня ждать?

- Я люблю тебя. - Ответила она, понимая, что именно этих слов он сейчас ждет.

- Я вернусь скоро, не плачь. Я буду тебе писать.

- Я не плачу, - сказала она, смахивая с ресниц слезы. - Я буду тебя ждать.

Темная толпа вливалась в грязный состав.

- По ва-го-на-а- ам! - протяжно загудело со всех сторон.

Нина Сергеевна бросилась к сыну, он поцеловал ее, потом вздрогнул от бедового крика:

- Андрей!

Оля прижималась к нему, никого не видя больше вокруг, и чувствовала тяжелое неровное дыхание. Он поцеловал, не таясь, в губы, знакомым с детства мягким движением руки смахнул с ее длинных ресниц слезы.

- Да не плачь же...

- Андрей, Андрей...

И уже на бегу оглянулся, крикнул:

- Я люблю тебя!

Земные звуки дрожали по цементу перронов, исчезали, меркли постепенно; внятно, громко лишь стучали молотки колёс на стрелках, да мигали красные огни на крыше последнего вагона.

Этот вагон качало мерно, из стороны в сторону, уносило в бездну тёмного тоннеля. Красные огоньки исчезли, погасли; на опустевшей платформе клубилась теплая испарина нового дня.

ЧАСТЬ II. Возвращение.

1.

Мутное, серое, неприглядно-грязное стекло надрывно, истерически скрипело, гудело, дрожало всей своей массой от внутреннего содрогания завода и просто от малейшего толчка жёсткого осеннего ветра. Из щелей по подоконнику сквозило ледяным присвистом, обжигая хилые вытянувшиеся цветочки. Монотонно ворчало приглушенное радио, монотонно стучали клавиши сбитых клавиатур, изредка перекликаясь сиплым, словно простуженным, писком.

Она старалась думать о работе, но, хотя тело её всё время находилось здесь, в этом старом голубеньком здании вычислительного центра, душа летала где-то далеко, так далеко, что порой она сама не могла поймать её, встряхнуть, привести в порядок.

И оставались только тени дней за окном, бесконечные, мокрые, туманные, шелестящие, как сухими пожелтевшими страницами, коричневыми листами облетающих кленов.

И оставалась только осень...

- Ольга, ну мы будем писать письмо? Или помрем все здесь в этом подвале?

Она очнулась. Говорила Валя, тучная женщина лет тридцати пяти, которой на вид можно было дать все пятьдесят, она насмешливо и ядовито смотрела в упор.

- О чём ты всё время думаешь? Не о работе ли?

- О работе, конечно, - пробормотала она, отчаянно стуча по клавишам.

- Брось грустить, девочка, - вставила Люда. - Завтра идем в Сокольники, развлечёмся, расслабимся!

- Нет, я не пойду. - Пожала плечами Оля.

- Отрываешься от коллектива? - недовольно сказала Люда. - Как ты только живешь?

- Так и живу. Как все.

- Замуж тебе пора, вот что! - заключила грубоватая и прямолинейная Валя. - Чего ждешь? Кого? Принца? Так они все давно перевелись. Есть только голодные, злые, все одинаковые мужики.

- Все-все одинаковые? - насмешливо переспросила Оля.

- Да ты не смейся, а слушай, что старшие говорят! - сверкнула глазами Люда. - Вам всем исключительного подавай, а как срок подступит - будешь хватать, что попадется. Сама вешаться будешь.

Оля резко встала, отодвигая с грохотом стул, выбежала из комнаты. Хлопнула дверь.

- Вот характер! - протянула Валя.

А после смерти отца все звезды на небе стали тусклыми. Потом, много позже, когда всё уже случилось, она уже не была потрясена, сокрушена, она просто перестала чувствовать то, что чувствовала раньше. Всё, что жило в ней той, другой, давней-далекой, всё, что некогда срасталось с ней, радовалось и плакало, подавало голос и безмолствовало - всё вдруг в какой-то миг оборвалось.

Он никогда не жаловался на сердце, и те, последние слова на ленинградском перроне "теперь скоро", вплелись вдруг в непонятный диагноз "стенокардия", а потом полетели дни, сливающиеся с долгими, тревожными ночами. Он шутил, к нему всё так же заходили шумные друзья-коллеги, потом этот роковой репортаж, страшное слово "реанимация" и - ночной звонок. Она ещё не снимала трубку, но уже выдохнула: "всё!"

Потом она не чувствовала боли после нескольких выплаканных ночей, когда перед глазами плыла чёрная рамка некролога и на ней - словно чужое имя: "Демидов Владимир Иванович". Она не чувствовала боли, когда все вокруг плакали и долго говорили такие бесполезные уже слова. Она не чувствовала боли, когда поцеловала белый мраморный лоб, удивляясь: "Это же не он!", а кто-то сочувственно прошептал рядом: "Это его дочь"... Она не чувствовала боли, когда последний ком мокрой глины упал на крышку гроба и когда несколько часов спустя она осталась одна у глиняного холмика, заваленного венками. Она ничего не чувствовала, но это было ещё страшнее: боль, не переставая существовать, грызла, рвала изнутри, уничтожая по крупинке всё то, что ещё можно было уничтожить и сокрушить. И совсем никого не было рядом...

И с этих пор она уже не замечала того, чему радовалась раньше, не ощущала того, что раньше приводило в трепет, не слышала того, что раньше так ласкало слух, не мечтала, не любила...

Старалась только обманывать себя и убеждать, что на этой Земле ей некого больше любить.

Она хорошо помнила то первое письмо. В нём не было ни тени серьёзного. Привычный шутливый тон, каламбуры, неуместные шутки... И точный адрес в конце.

Она писала по тому адресу. Ещё до... Но её такие ещё тёплые, наивно-доверчивые слова улетели в никуда. Она так и не дождалась ответа. Потом постепенно всё стало замерзать, и за два бесконечных года превратилось в безжизненный лед.

Через свою ненавистную математическую школу устроилась зачем-то в вычислительный центр на авиационный завод. Убедила себя, что надо работать. Не понимала, почему именно так, но упрямо твердила, что надо. И никому не жаловалась. И ни с кем не хотела говорить.

Октябрь...

Уже октябрь подходил к концу, такой холодный-холодный, туманный октябрь, сделавший город ещё грязнее, ещё бесцветнее.

И вот тогда это случилось.

Но случилось ли? А, может, пригрезилось, привиделось, как сотни, тысячи раз до этого?

На город опускался обычный, весь в белесой пелене мороси вечер. Пахло водой и бензином. Сыпались грязные листья с тополей, кисли в больших лужах на обочинах. Огромная серая, безликая толпа выплескивалась из маленькой проходной, люди озирались и поеживались, дожидаясь трамвая.

Она перебежала через дорогу и вдруг на миг замерла, стараясь что-то припомнить. Будто знакомым показался красный старенький "Жигуль", уткнувшийся носом в обочину напротив проходной, в бурой дорожной пыли, словно гнали по этой хмари тысячи километров. Будто знакомый силуэт, глаза...

И вот тут ноги понесли её прочь. Прочь, прочь, прочь! Так быстро она ещё никогда не бегала за уходящим трамваем...

А в вагоне за стеклом, мутным от лихорадочного дыхания толпы, плавали тучи, обмывая нечёсаные деревья по тротуарам, плавали в этом бесконечном моросящем дожде дома, машины, люди...

И только там, в душной переполненной полутьме, задыхаясь, почти теряя сознание, она поняла, нет, она просто услышала среди перебоев колес, среди гудения толпы и биения сотен сердец свой собственный шёпот, слабо-невесомый, но заставивший её содрогнуться: " Андрей!"

2.

- Оля, Оля, пора привыкнуть к этому миру, к этой жизни. Ты живёшь в двадцатом веке, в двадцатом! С его бесконечными машинами, ядерным оружием, с извечными войнами...

- С извечной жестокостью, чёрствостью, озлобленностью! С извечным непониманием, полным равнодушием!

- Человек был всегда в чём-то жесток. Этого я не отрицаю.

- В чём-то? В этом есть необходимость?

- Иногда - да.

- Но мы же не волки, мы все одинаковые изначально. Жестокость к другому не значит ли жестокость к самому себе? Хорошо, прогресс, научно-техническая революция, на смену вилам пришли комбайны, на смену дубинкам - ядерные ракеты. Но убивать себе подобных?.. А эта последняя пытка - моральное уничтожение? Унижение, внушение никчёмности бытия, ничтожности? Ведь происходит что-то страшное: уничтожают душу человеческую!

- Оля, ты сгущаешь краски. Всё это было и раньше.

- Да нет, не было этого!

- Но ты не жила тогда!

- Но жили наши родители. Прекрасно, чисто жили в пятидесятые, шестидесятые годы. И нас вырастили такими, какие мы есть!

- Ты невозможная идеалистка. А судьба твоей матери? Это ли не пример непонимания и всё той же жестокости? Да в те годы такое было!

- Господи, Сережа... - она замолчала, опуская глаза. - Не нам то время судить.

- Ты противоречишь самой себе. Кому же тогда? Разве это не твои слова: "Мы должны быть ко всему причастны. Если не мы, то кто?"

- Серёженька, не судят то, о чём знают понаслышке. Судят живых людей. За живые проступки, которые осязаемы для тебя.

- А кто же ответит за несправедливость прошлого?

- Мёртвых не вернуть, и не стоит их даже тревожить. А вот кто ответит за несправедливость настоящего?

- А возможно настоящее без прошлого?

- Нет. Но сейчас мы слишком увлеклись прошлыми ошибками, слишком закопались в этом самом прошлом, а настоящее течёт, как мутная вода сквозь пальцы. Бог знает, что делается! Вот, хотя бы у нас на заводе, в моём несчастном вычислительном центре, где в условиях какого-то каменного полуподвального века по двенадцать часов в сутки работают женщины во вредных условиях.

- Но вы же боретесь.

- Так мало делается... Так ничтожно мало.

- Сразу не получится.

- Но мы почти стоим на месте, а зло всё наступает.

- Зло будет существовать всегда. Надо лишь стараться, чтобы весы с чашами добра и зла перевешивали на добро.

- Но какой же перевес сейчас? - она поморщилась, сжимаясь от холода.

По обочине ветер гнал шлейф буро-жёлтых сухих, как пергамент, листьев.

Опять они с ним спорили. Начали с привычного "привет", а потом... И везде, где бы она ни появлялась в последнее время, везде возникали эти бурные споры. На работе было еще хуже. Вдогонку опять кричали: "Где ты живешь, в каком веке! Сейчас нет таких людей и таких моральных правил!"

- Может, морали нет? - спрашивала она.

- Ну, конечно, только ты одна у нас такая честная и справедливая, все остальные так, никто. Думаешь, раз коренная москвичка, так всё - пуп земли? Интеллигенция! Тебя бы заставить корову подоить в пять утра и навоз посгребать!

- И посгребала бы! - восклицала она со слезами на глазах.

Но её не слушали. Ей не верили. Ухмылялись. Эти деревенские в прошлом женщины, сбежавшие от своих коров в Москву за колбасой по два двадцать.

Она в тот день выбежала из проходной, как ошпаренная, а потом, не в силах сразу успокоиться, пошла медленно домой пешком вдоль голубого заводского забора. Ленивый ветерок никак не мог охладить пожар распылавшихся щек.

Прошла улицу, другую, и вдруг столкнулась на перекрестке с ним. От неожиданности на миг потеряла дар речи, а потом обрадовалась, как родному.

- Серёжка, ты?!

- Кто ж ещё... - он почему-то смутился.

- Но как ты здесь?

- Приехал поступать в институт. Вот, теперь на первом курсе. Поздновато, но...

- В какой?

- В автомеханический.

- Так это же совсем рядом с моей работой! Живёшь в общежитии?

- Да... - он улыбнулся наконец, и она совсем узнала в нём того, прежнего Сережку, вихрастого, шумного, шутливого заводилу из Высокого.

- Значит, всё-таки уехал? - нахмурилась Оля.

- У-у... - протянул недовольно он. - И здесь все сначала.

- Что сначала?

- Да объяснять всё надо, оправдываться, как перед дедом Сергеем на допросе, - он помолчал, потом начал: - Значит так. Объясняю: лучше через несколько лет быть хорошим специалистом в деревне, чем все эти годы без толку дергать по травинке из стога сена да крутить коровам хвосты.

- Ой-ой! - засмеялась Оля. - Здорово шпаришь, прямо как по бумажке на съезде!

- Я серьёзно! Может, я приеду и революцию сделаю в Высоком?

- А приедешь? - строго спросила она.

- Приеду! - твёрдо ответил Сергей.

И она поняла, что зря сомневается в нем. Такие парни не бросают родную землю, особенно когда ей тяжело.

- Ну что мы все обо мне, Оля! Расскажи, как ты живешь?

- Ох... - только и смогла выдохнуть она. И опустила глаза. Рассказала, но не сразу и не всё. Потом они стали часто встречаться. Сергей больше не ворошил прошлого, ни о чём не спрашивал, и она была ему благодарна, не желая думать, что он знает, а что нет. Утешала себя тем, что прошлое давно забыто и перечёркнуто.

Он так не считал. Но молчал упорно. Просто подолгу смотрел на неё и часто замолкал на полуслове.

... Он проводил её и теперь топтался нерешительно у подъезда. Она виновато-грустно улыбнулась и коротко вздохнула. Глаза ее, горевшие во время их спора яркими синими огоньками, снова померкли, потускнели, и когда она вновь посмотрела на Сергея, покрылись привычной непроницаемо-стальной, мутноватой завесой. Такими они стали после смерти отца, он это знал, хотел бы как-то всё исправить, вернуть прежнюю Оленьку, но не мог. А она упорно не допускала его на свою территорию, не подпускала ближе, чем на шаг к той условной границе, которую прочертила вокруг себя, отделяясь навсегда от людей.

- Ну, счастливо! - махнула слабо рукой и, помедлив немного, пошла к подъезду.

- Счастливо...

Он повернулся, зашагал неторопливо, еще шаг - и расплескалась мутная лужица на асфальте под его ногами от крика:

- Серёжа!

- Что? - резко обернулся.

Она стояла, низко опустив голову. Рассыпались по щекам светлые, так непривычно коротко подстриженные волосы. Потом снова обречённо помахала рукой. И только.

- Ты мне позвонишь завтра?

- Конечно...

Ветер сорвал с клена охапку листьев и бросил, жестоко перемешивая с грязью и дождем, Сергею под ноги. Он с яростью встряхнул головой, но слипшиеся мокрые волосы еще больше залепили глаза.

Он не замечал, что идет по дороге пешком. По самой обочине, и его обгоняют редкие, угрюмо гудящие машины, обдают грязью.

" Что-то случилось. С кем? Со мной? А с ней?.."

Потянуло холодом: ветер усиливался. По асфальту он гнал уже не мелкий чёрный дождь, а колкую прозрачную изморозь вперемешку со снегом.

3.

Спокойное, ясно-холодное лазурное небо было увешано лохмотьями низких снеговых туч. Они ползли медленно, почти незаметно, открывая прямо впереди, то дальше, то у самого горизонта рваные, ничтожно малые кусочки жёлтого, чуть теплого света.

Осень. Уже осень. Непривычно, забыто-холодный чистый воздух, шелест листьев с облетающих тополей и лип...

Он поставил на асфальт протёртую пыльную дорожную сумку и легко вздохнул полной грудью. Ледяной воздух наполнил быстро легкие и перелился, будто через края: так свободно уже давно не дышалось. Он поморщился: защипало вдруг в горле, заломило затылок, немного закружилась голова... Но всё-таки как же легко дышится! Здравствуй, старая, нежная Москва!

Он усмехнулся, поймав себя на мысли, что что-то путается, не вяжется в нем самом: слишком далеко он был. Слишком нескоро вернулся...

Поднял сумку, тяжело хромая, смог дойти только до стоянки такси. Почему-то удивился, увидев свободную машину.

- До Преображенки доедем?

- Садись, - улыбнулся приветливо молодой парень, с интересом оглядывая его выцветшую куртку защитного цвета.

Странно, непривычно: такси, мягкое урчание мотора, тепло, уют. Да еще катить на полном газу мимо мерцающих витрин, мимо знакомых улиц, кажущихся какими-то слишком тесными и маленькими, мимо путающихся трамвайных рельсов, мимо жёлтых насквозь, до самого горизонта, от линяющих лип Сокольников, мимо, мимо, мимо...

Тормоза нестерпимо завизжали, все остановилось в угловатом дворе, и он понял, что страшно волнуется.

Вечерело, невесть откуда вдруг взялся туман. Он слоился всё ниже, обволакивая улицу, но даже сквозь него было видно то, что так хотелось увидеть хотя бы во сне все эти годы: разбитую асфальтовую дорожку, и старую детскую площадку, и алые гроздья рябин под пыльными окнами кирпичного дома.

Он всё делал машинально, плохо понимая, что происходит вокруг: бесконечно поднимался по серым бетонным ступеням, в темноте шарил рукой по холодной стене и почему-то никак не мог найти слишком маленькую кнопку звонка...

Они стояли друг перед другом в полутёмном коридоре с распахнутой настежь дверью, и вряд ли кто-нибудь из них понимал, сколько это длилось: минуту, десять или полчаса...

- Мама! Мама... - больше он ничего не смог сказать.

Он никогда не плакал. Во всяком случае, последние три года...

- Мама? - Андрей в который раз поймал на себе болезненный истомленный взгляд. - Ну, что ты... Я изменился?

Нина Сергеевна медленно покачала головой.

- Ты был совсем мальчишкой...

- А превратился в старика? - хрипло усмехнулся, тут же горло разорвал кашель.

- Ну что ты, Андрюша... - губы ее дрогнули.

- Прости меня, если можешь, мама...

Он встал, тяжело опираясь на стол, достал спички из кармана, стал лихорадочно зажигать. Но они ломались в слишком сильных и грубых руках, отлетали одна за другой за кухонный стол.

- Я брошу! - предупредил он немой вопрос. - Мне теперь многое придется забыть и бросить. Если смогу...

Нина Сергеевна опять обняла сына и тихо заплакала.

- Ну что ты, родная, что... Теперь всё позади...

За окном догорало солнце, окрашивая туманные клочья в малиново-жёлтый цвет.

Как-то было всё не так: непривычно, неудобно. Что-то изменилось неуловимо в этом доме, или в нём самом, что-то постоянно задевало, ускальзывало, не давалось в руки.

Вот и там, далеко, ему снился душными коротко-тревожными ночами дом другой, дом детства, а этот - никогда.

- Ну, Андрюха, куда тебя только понесло, под самый вывод войск! Так спокойно устроился, можно сказать, на южном солнышке, и вдруг - меняется номер полевой почты. Мать чуть с ума не сошла!

Игорь суетился, всё время мелко посмеивался, похлопывая брата по плечу. Андрей морщился от его елейного голоса, как от боли.

- Перед матерью виноват. А в остальном... Не тебе судить! - голос его всё ещё рвался. - Ты-то здесь как, всё так же, без промахов?

- Работаю, знаешь ли...

- Знаю. Мать всю жизнь по операционным бегает, а ты уже в руководящий кабинет забрался, не доходя до больничной палаты.

- Андрюша, каждый устраивается, как может. А матери сколько раз предлагали повышение, она же сама отказывается. Какой ты стал колючий, однако! Ладно, не ерепенься, - усмехнулся Игорь. - Пойдем, покурим. Чёрт знает, как хочется курить от всех этих разговоров!

Андрей стоял на кухне возле окна и пристально смотрел на тоненькую струйку воды, сбегающую быстро по стеклу. Он почувствовал, может быть, впервые за всё это время невыносимую усталость. Хотелось закрыть глаза и, ни о чём не думая, вытянуться с наслаждением на мягком старом диване, на свежих хрустящих, пахнущих морозцем простынях. И чтобы - ни одного звука Вселенной, ни единого, только старенькие ходики на стене...

Мягкий, вкрадчивый, но неприятно давящий голос брата заставил открыть отяжелевшие глаза. " Игорь? - не зло подумал Андрей. - Как же он изменился: располнел, отяжелел, семьей обзавелся, дачу построил, на новую машину копит... Благополучие..."

  • Андрей, отзовись! - брат расплывался в улыбке. - Ты кончай злиться на весь белый свет. Повоевал и будет, возвращайся в грешную Москву.

- Игорь, чего ты от меня ждешь? - он устало облокотился на подоконник, вытягивая с

трудом ноющую ногу.

- Я? Ровным счетом ничего. Но ты вернулся в семью...

- И?..

- После таких событий... Я хочу помочь тебе правильно сориентироваться.

- А ты умеешь?

- Что?

- Правильно ориентироваться?

- В некотором смысле... Умею! А ты - нет! Вот, к примеру, сколько суток ты добирался до Москвы? Зачем надо было лететь на каком-то "кукурузнике" вместо того, чтобы добиться своих прав... Ты же прямо из госпиталя!

- А я не один на том "кукурузнике" летел, Игорь. Я с ребятами... - глухо проговорил Андрей, жадно затянулся.

- С какими ребятами?

- Знаешь, гробы цинковые только на "кукурузниках" перевозят.

Игорь побледнел слегка, попятился.

- Так вот, - продолжал тихо Андрей. - Ты знаешь, бывало рванет так, что от человека мало что остается: иногда одна рука, иногда вовсе собирают по крупинке... А иногда - только горсть песка сырого красного и камни чёрные, словно обугленные. Был человек и нет! А это же парни наши, только-только школу закончившие, и их матери ждут, невесты...Об этом сейчас в газетах пишут, читал? Как матери отказываются верить, а когда вот такой гроб закрытый привозят - требуют показать, вдруг не мой сын! Не понимают, что показывать совсем нечего... - он помолчал. Игорь молчал тоже. - Вот мы с ними и летели на том "кукурузнике". А потом в аэропорту матери встречали... И лучше бы мне не жить в ту минуту, когда они, как подкошенные, на гробы эти окаянные падали. Такие молодые еще женщины... Мне у них прощения просить хотелось за то, что живой, а их сыновья - нет...

- Ну что ты такое говоришь, Андрей...

Стало тихо, только дождь стучал мерно по стёклам, словно невидимый метроном.

- Я понимаю, я всё понимаю, - быстро, полушепотом заговорил Игорь, сжимая зубами сигарету. - Но надо как-то жить дальше.

  • Я буду жить. - Ответил Андрей.
  • Но надо уметь жить! Сейчас настолько всё меняется... Надо иметь средства...

- А, так вот ты о чем! - он усмехнулся, а глаза выметнули злобу. - Не беспокойся, у тебя на шее сидеть не буду: переведусь на вечерний, устроюсь на завод.

- Какой завод?! - Игорь, казалось, был искренне удивлен. - У тебя теперь масса других возможностей!

- Возможностей? Ты о чём? У меня есть определённая цель в жизни, понимаешь? И никогда, ни при какой погоде я не изменю ей!

- Громкие слова! Ты такой же, как отец!

- Не трогай только отца, Игорь! Тебе с твоими нечистыми деньжатами и шаткой карьерой главного любимца ой, как далеко до него! Он был человеком на своем месте, это только важно, а остальное...

- А то, что после гибели этого человека ничего не осталось? Или ты собираешься заменить его? Да скоро все авиационные заводы встанут! Всё давно уже развалено, пропито!

- Не подобные ли тебе приложили руку?

- А ты возьми автомат сразу, как в Афгане!

- Послушай, Игорь, - Андрей приблизился и понизил голос. - Запомни раз и навсегда: не трогай Афган, ты ничего о нём не знаешь, никогда не трогай при мне Афган и отца, понял?

Игорь скрипнул зубами, пепельница выскочила из-под его рук и со звоном стукнула об пол. В дверь заглянула Нина Сергеевна.

- Что случилось?

Андрей, задыхаясь, перехватил жадно ртом дымный воздух, отвернулся к окну, к бегущей

струйке. Игорь неловко повернулся - посыпались со стола конфеты в блестящих обёртках. Попятился к двери, бормоча:

- Ничего не случилось, мамочка! Андрей нечаянно уронил пепельницу. Ведь ты нечаянно, да? Иди, иди, мама, наливайте чай. Мы сейчас...

Андрей усмехнулся устало, размазал горячий пепел по пальцам и стал поднимать с пола конфеты и осколки.

4.

На кухне в душной темноте мерно тикали часы. Отлетала в звенящую тишину полночь. И этот тихий, неуловимый днём звук стал сейчас таким неожиданно громким и ясным, что Андрею, отвыкшему от тишины, показалось, что это его собственное время - его минуты, часы, дни жизни отсчитывает кто-то неведомый, чужой, властный, отсчитывает равномерно, уверенно-безжалостно и в то же время быстро отбивая секундный ритм. И жизнь - вся долгая человеческая жизнь - причудилась вдруг не больше, чем мгновением - ярким, красочным, но столь неуловымым. Так мало прожить - а кажется, уже целая вечность, так долго ещё жить - а чудится, так ничтожно мало.

Жизнь вся соткана вот из таких дней, часов, мгновений, и, если хочешь её прожить не впустую, необходимо каким-то ценным, весомым содержанием наполнить каждое это мгновение, а не только каждый день или год. Ничего не расплескать дорогого, драгоценного, ничего не забыть, не потерять в бесконечно-хаотичном этом движении! Жить активно, стараясь исправить всё, что неверно, быть ко всему на этом свете причастным, всегда, вечно спешить, ибо можно опоздать, а тогда уже не воротиться назад, как бы горячо не хотелось. Хорошо бы ещё знать, есть ли на земле такие люди, или это только бестелесная идеализация?

Андрей встряхнул резко головой, отгоняя наплывающую тревогу.

Не малодушничать, не лгать, не ошибаться по крупному... А так бывает? Но ведь такого не бывает! Если только рассматривать ошибки неслучайные, страх побеждаемый и ложь во имя спасения. А страх помимо воли? Вразрез сознанию? Можно ли заставить рассудок полностью от него избавиться? Или... Но страх перед смертельной опасностью - подлый, неуправляемый страх...

- Не спишь, Андрюша?

Он словно очнулся от тихого голоса матери.

- Нет.

- Почему?

- Посиди со мной.

Она послушно опустилась на табурет, тревожно заглядывая ему в глаза. Несколько минут они молчали.

- Андрей? - спросила вдруг она. - Тебе было больно?

Он порывисто вздохнул, глаза его потемнели и в то же время стали холодно-непроницаемыми. Но этого никто не мог увидеть в темноте.

- Мне было страшно, - с трудом произнёс и тут же осёкся. - Но не надо, не надо теперь об этом, ладно?

- У тебя нога... Это серьёзно?

- Это-то как раз заживёт... Мама, расскажи лучше о себе. Как ты здесь жила без меня?

- Да как жила... Работала. Игоря вот женила. Впрочем, это он сделал сам. Тебя вот ждала так долго... Дождалась.

-Ну вот, видишь, всё хорошо. Правда, мама?

-Всё хорошо...Андрюша, а почему ты ничего не спрашиваешь об Оле?

Он вдруг резко поднялся, загремела табуретка... Подошёл к окну.

- Ей сейчас так трудно, она ведь осталась одна.

- Что... случилось?

- Отец умер. Уже полгода прошло... Инфаркт, несколько приступов подряд, потом реанимация...

Серебристая струйка всё ещё змеилась по стеклу. Он прошептал ровно:

- Пред кем я не виноват?

- О чём ты, сынок? - она вновь забеспокоилась, голос дрогнул.

- Нет, ничего, это пройдёт. Со временем...

- Андрей, ты должен мне всё рассказать. Тебе будет легче.

Он помедлил немного.

- Это совсем не то, о чём пишут в газетах. "На войне как на войне"... Трудно представить, не ощутив на собственной шкуре... Сначала мы были до предела расслабленны: тепло, чистый горный воздух, птички поют, поселок чистенький, опрятненький такой, вот так война!

Он прикрыл глаза. В тёплой тёмной кухне мерно тикали часы, а он ощутил вдруг во рту отчётливый кисловато-пресный вкус песка, мокрого, тёплого песка...

Ясно-синее небо отливало солнечными бликами. Вдоль дороги и над ней ползло тяжёлое многослойное марево, в глазах рябило от постоянной нерезкости.

Машины тянулись медленно. Тяжело друг за другом; стоял в колодце пыльной дороги посреди гор гул, ничем не нарушаемый, сонный, охрипло-нудный. В открытых настежь стёклах плавала весомая тягучая жара. Ни малейшего движения воздуха, ни малейшей влаги, живительной, дурманящей. Грязно-серые скалы нависали над узкой неровной дорогой, песок осыпался, срывались под колёса камни, машины буксовали...

- Шурка! Вот ка-а-ак жахнет по стеклу! - Андрей кричал, пытаясь перекрыть гул мотора, смеялся, в глазах бегали шальные искорки.

- Да иди ты! - шофёр толкнул его локтём. - Броня крепка и танки наши быстры! - засмеялся.

Андрей кивнул вперёд, нахмурился:

- Ладно, на дорогу смотри. Долго ещё?

- Часок потрясёмся по камушкам. Да, видно, обойдётся: сейчас перевал пройдём, а там под горочку, воздух свежее станет, в низинке-то!

- Какая там низинка! Тут даже на дне морском кишки плавятся! - он помолчал, вглядываясь напряжённо в мутно-пыльную даль дороги. - Слышь, Сашка, а что там Валера глох?

- Да у него чёрти-чего с мотором, какая езда без воды? Это мы могём, а машины?

- Эх, сейчас бы в речке купнуться, а? - присвистнул Андрей. - В Волге-матушке!

- А ты что, сам-то оттуда будешь?

- Нет, я из столицы, а на Волге - корни мои. Есть село такое неприметное - Высокое - бабка у меня там с дедом. Дивные там, брат, места!

- А я из Ленинграда. У нас там река иная: холодная и своенравная. Но я все равно люблю свой город...

Они помолчали, думая каждый о своём, погружаясь всё глубже в свои воспоминания, радуясь им. Потом Андрей спросил:

- Думаешь, долго нам ещё по горам трястись?

- Как партия решит, - ухмыльнулся едко Сашка и добавил мрачно: - Кто его знает...

Опять ехали молча. В кабине пахло накалённым железом, резиной, ещё чем-то тошнотворным, парило нестерпимо, одежда прилипла к телу, кололо и жгло...

- Эй, Андрюха! Не спишь? Давай болтать, а то меня так и морит.

- О чём?

- Не знаю... Ты домой написал?

- Нет. Чего людей полошить?

- Вот и я так думаю: мать как узнает...

- Всё равно письма вряд ли дойдут. Ничего, скоро должно всё кончится, может, нарваться не успеем, а?

- А было чего? Вот так, рядом с тобой? - в Сашкиных глазах метнулась тревога.

- Всяко было. - Андрей помрачнел. - Недавно ребят миной накрыло. Впереди транспорт шёл, представляешь - ничего, а как первая машина след в след покатила - так и ахнуло... Как нас с тобой, двое их было. Мы с ними с самого начала, ещё у нас служили...

- Добровольная смерть... - пробормотал Сашка.

- Что?

- Да это я так, философствую...

Они сначала даже не поняли, что произошло. С перевала уже начали сползать; тяжело груженные кузова кренились, надрывались тормоза, горы вдруг навалились тяжело и мрачно.

Ударило внезапно, со всех сторон, застрекотало, загудело, вой моторов слился с воем рвущихся снарядов. Звонко шлёпало по железной обшивке кабины; резко поползла вбок первая машина, ухнула, ярко вспыхнув факелом, с треском разорвалось стекло в их машине, Сашка остервенело дёргал заклинившую дверь... Били ото всюду: справа, слева, сверху - с гор, казалось, даже снизу, из-под земли...

Они выскочили из машины, легли возле горячих колёс, начали стрелять, вернее, отстреливаться, слишком нелепо, без всякого прицела, сквозь едкий чёрный дым. По серо-смутным очертаниям скал, по камням, по песку... Красные трассы длинно прерывали непроницаемый горячий воздух.

Он видел Шурку всё это время: и как тот пополз куда-то вбок, от машины, как вставал, двигаясь спиной по кузову машины, бросать которую было нельзя, и как глушил всё ещё работающий мотор: машина медленно стала ползти под уклон, и как закричал что-то подбегающему Валере с автоматом наперевес, и как вздрогнул вдруг всем телом, вскинул руки и тут же упал ничком в раскалённый, взбитый пулями песок...

- Шурка!!!

Его колотило яростно, горько, сильно от постоянной отдачи прыгающего ствола, песок и дым застилал глаза, из них лились слёзы, и он вытирал эти слёзы рукавом с дикой безумной злобой, скрипя песком на зубах, отплёвывался от этой ненавистной приторной смеси. Всё прыгало, дёргалось, как в плохом кино, он тоже двигался вместе со всем общим хаотическим движением, что-то кричал, что-то кричали ему, он уже не мог понять. Он всё стрелял и стрелял, сжав зубы, нажимал до боли на спусковой крючок автомата, видя перед собой только эти розовые ленты трасс, летящих из-за нависающих скал.

Но одна лента вдруг прошла совсем рядом, коротко, мгновенно, он и не думал, что так оно и бывает, а потом - темнота...

- А потом они вдруг отошли. Исчезли, как не бывало. Мы даже успели подобрать не только раненых, но и убитых. Был у нас закон такой: ничего не оставлять на той земле и никого.

- А как же ты... - прошептала Нина Сергеевна.

- Машины, сползая под откос, всё-таки нарвались на мины. Вот меня осколком и задело... Но это было уже потом, когда я полз к разбитому транспортёру, возле которого оставался ещё кто-то живой. Полз, как слепой котёнок, плохо понимая, что тот снайпер с гор всё-таки прошил мне плечо...

Она тихо заплакала, по-старушечьи морщинясь, утираясь подолом фартука.

- Ну вот, опять я заставил тебя плакать...

Он взял её руки, оторвал от лица, стал целовать.

- Прости, мама...

- Мне надо посмотреть тебя, всё-таки я неплохой хирург, - шептала она.

- Нет, мама. Я слишком долго пролежал в той больнице у границы. Кажется, меня неплохо заштопали, всё, что можно было сделать, они сделали. И я жив! В отличие от тех ребят... Шурке было всего восемнадцать, он и не жил совсем! Я теперь места себе не нахожу: вот я хожу по родной земле, а он - нет. Я искал всё время справедливость... А там была смерть. Смерть этих ребят не могла быть оправданной и справедливой там...

- Но кто виноват в этом, кто? - она помолчала. - А у тебя, сынок, теперь всё будет хорошо.

 

5.

 

За окном падал мокрый снег. Из всего, что происходило сейчас в городе, можно было понять лишь одно: осень слишком затянулась, застоялась. Слишком однообразными были тускло-короткие дни, серые, мокрые, под утро снежные, под вечер дождливо-туманные, грязные, неопрятные, заунывно-скорбные.

Тусклый отсвет фонарей мерцал весь день, и она не могла дня отличить от вечера, теряя всё больше ощущение времени и пространства, света и тьмы, бытия и сна, вовсе уже не желая искать его среди этого тягостно-обречённого, лишённого какого-либо проблеска, сумрака.

Всё было так же.

- Ольга, ты нарисуешь к празднику газету? Больше некому.

- Конечно.

- Ну что вы человека эксплуатируете? - улыбалась Люда. - После работы и так делать ничего не хочется, только б поспать.

А для неё это было счастьем: заняться чем-то, сделать что-то для живых людей. И тогда расцветали среди белого снега яркие летние цветы на бумаге, казалось, дотронься - разнесётся по всем этажам дивный аромат. И люди, проходя в свои мрачные комнаты-подвалы мимо, улыбались. А для неё это было выше всех наград и похвал. Она легко и искренне отвечала всем улыбкам, всем тёплым порывам, оживляясь, будто просыпаясь, освещаясь изнутри. Она снова жила, снова загоралась радостью, уверенностью в правоте доброго и справедливого.

Но стоило только выйти из проходной или положить телефонную трубку, в которой там, далеко, на том конце провода Серёжка шумно сообщал, что он из автомата и что у него ноги примёрзли к земле, стоило только захлопнуть дверь в квартиру и остаться одной, совсем одной в этой гнетущей пустоте коридора, стоило только оглохнуть вмиг от тишины, как что-то сжималось в ней, сковывалось, замерзало, уходило из мира сего. Стекленели и останавливались серые глаза, всё валилось из рук, да и для себя ничего не хотелось делать. Слабость, безжизненное бессилие сжимали сердце, унося все чувства и ощущения в тяжкий полусон.

Она сходила с ума в мёртвом пространстве правильно-прямоугольных комнат, терялась, порой металась, не находила выхода, как ослепшая внезапно, натыкалась всюду на какие-то ненужные предметы, на глухие стены, холодные, страшные.

И никто этого не знал, не видел.

Чему больше всего удивляешься в жизни, так это случайным встречам.

Обстоятельства водят людей за нос, отдаляя их порой на огромные расстояния, а порой неожиданно сталкивая так близко... Но только выходит всё наперекор желаемому: кого ждёшь постоянной с тревогой и надеждой, тот может не встретиться никогда, до случайности, если вдруг жизнь подшутит слегка и сделает кого-то счастливым, а тот, про кого уже и думать забыл, а, может, и вспоминать не хотел, попадётся на самом неожиданном повороте пути, бросит, вроде бы восторженно: "Привет!", и вот уже против воли слетает само собой нелепо-поспешное: "Вот это встреча, сколько лет, сколько зим!", а в душе - колко: "О чём с ним говорить?"

Загадка, да и только, как в многомиллионной Москве встретила она Сергея, приехавшего из забытого было Высокого учиться. Вот и сказала вполне искренне: "Ты меня проводишь?" И они пошли медленно бродить по притихшим вечерним улочкам. И вспоминали бесконечно какие-то милые пустяки, болтали о чём угодно, как бы сговорившись не задевать другое.

Для неё это было счастливой случайностью, везением, ещё одной теплой ниточкой, протянутой между двумя человеческими душами. Таких ниточек было так мало, их легко можно было пересчитать по пальцам одной руки. Но это было ещё и прошлым, маленьким кусочком былого, осколочком ясного лёгкого счастья, отзвуком долетевшего вдруг из детства.

А Сергей и не подозревал, что это для него может стать не просто встречей. Он старался не думать, не углубляться в себя, не подаваться странным мыслям, говорящим порой совсем иное. Нет, для него это была не ностальгия: отчаянная белокурая девочка, встретившаяся однажды на обочине дороги...Никогда он бы не сознался даже самому себе в том, что эти чувства, сначала неясные, зародившиеся ещё там, в Высоком, потом растущие с каждым днём, не были случайными, всё это было чем-то большим, играющим особую роль в его жизни. Он пытался бежать от самого себя, понимая, что не имеет права на эти чувства, даже на эти мысли, но как убежать от самого себя? К тому же, он был сейчас нужен Ольге. Но он был уверен: для него это должно кончится когда-то навсегда.

- Привет! - говорила она, улыбалась, спеша навстречу ему из проходной.

- Привет! - отвечал он и сходил с ума от этой улыбки, открытой, искренней, но всегда немного с примесью горечи и почему-то вины.

Их провожали взглядами, а на следующий день сыпались бесконечные вопросы:

- Это твой парень, да?

- Это мой друг, - тихо отвечала она.

- Брось, друг... - ухмылялась Валя. - Что тебе ещё надо! Парень симпатичный, аккуратный, одет хорошо, вобщем, зови на свадьбу!

- А если на похороны? - нелепо и зло шутила она.

- Тьфу, дура! - возмущалась бурно Валя. - Все люди как люди, а эта... Ну и сиди одна, всю жизнь просидишь!

- А если я клятву верности дала и нарушить её не могу никак? - осторожно спрашивала Оля, подыгрывая бесхитростным женщинам.

- О, боже! Вы слышите? Клятвы! - возмущалась теперь уже Людка. - Это раньше ждали невесть кого. Я помню, была у нас девка одна, до армии - любовь до гроба, а ушёл - нагулялся там досыта, и она уже на другого переключилась. Встретились - как чужие.

- Точно! - подтвердила Валя. - После армии уж совсем другие люди. Там ещё детство, а тут жизнь, там - любовь, а тут - семья.

- А разве это разные понятия? - тихо отзывалась Оля.

- Да где она, любовь-то? - восклицала Люда. - Нет её сейчас, любви! Покажите мне, где, где? Это ещё в молодости: охи-ахи, а потом - подай-принеси, вот и вся любовь! Да штаны грязные постирай! Нет любви, нет!

- Есть. - Совсем уже тихо говорила Оля, а в ресницах уже дрожали слёзы.

- Да не болтай! - кричала Валя. - Что ты можешь об этом знать? Молода ещё! Вот поживи с наше, тогда многое поймёшь...

Она только сначала спорила с ними, горячилась, а потом... Потом вдруг появилось отвращение и полное безразличие. И в первую очередь, к самой себе.

Она молча работала с полной отдачей, до изнеможения, оставаясь сверхурочно, выходя в праздники и выходные, стучала и стучала озлобленно-быстро по клавиатуре, а дома, оставшись в который раз одна, плакала навзрыд от бессилия, беспомощности и собственной никчёмности.

Ей не хотелось выходить из дома, но тысячи мелочных причин заставили одеться, закрыть дверь, выйти на пустую, мокрую, как облизанную морозной моросью улицу.

В очереди за молоком стояла бесконечно долго, мерно продвигаясь вперёд ровно на полшага. Удивилась, когда, заставив очнуться от привычного полузабытья, её окликнули:

- Оля?

Обернулась, ища глазами, увидела невысокую темноглазую девушку в пальто с песцом, с огромной хозяйственной сумкой - такая же, как все в этой сутолоке магазина... Где я могла её видеть раньше?

- Оля, не узнаёшь? Я Алла, жена Игоря, то есть... - она смутилась. - Ну, помнишь, меня Игорь приглашал на Новый год, а вы с Андреем были... - она снова осеклась, испуганно махнула подвижными ресницами.

- Ах, Алла! - она только теперь ясно вспомнила тот снежный предновогодний вечер. Ну да, была среди гостей такая чёрненькая быстрая и ловкая в движениях девушка, они шептались с Игорем на кухне, Андрей постоянно забегал туда и подшучивал над ними, она краснела, а Игорь злился. Смутно подумалось тогда: почему он злится всерьёз?

О чём же говорить сейчас им, видевшим друг друга пару раз в жизни, да и то мельком?

- Так что я теперь - жена Игоря, весной расписались, - она улыбалась, вовсе не испытывая никаких неудобств от общения.

- Поздравляю, - без эмоций произнесла Оля. Она словно пыталась что-то ещё вспомнить. - А где же вы живёте?

- У него! У них...

- Как Нина Сергеевна?

- Устаёт очень, но, как всегда, виду не показывает, ведь работа для неё - это всё! А тут ещё такое пережить! Это ж тяжесть-то какая: два года о сыне ничего не знать, где он, жив ли... Я бы не выдержала!

- Да... - замедленно протянула Оля, смутно понимая, о чём идёт речь. А Алла болтала без умолку, будто сто лет её знала.

- Я и сейчас не могу спокойно про Афган думать, наших мальчишек там убивают ни за что! А кто и выживает - будто сломленные возвращаются, вон Андрей как изменился - не узнать: не смеётся по-прежнему, сидит весь какой-то чёрный и молчит. А Нина Сергеевна убивается до сих пор, я ж знаю, она его больше Игоря любит... Оля, ты слушаешь? - она охнула испуганно: - Да ты что, не знаешь ничего?

- Я слушаю. - Глаза её болезненно блестели.

- Нет, правда, не знаешь?! - воскликнула Алла.

- Не знаю, - холодно ответила Оля, она словно окаменела.

- Андрей добровольцем в Афганистан уехал, никому не сообщил, ранили его, еле выжил... На той неделе вернулся...

Она шла медленно по улице и пристально всматривалась в лица людей, проходящих мимо. И как обычно, ни один человек не замечал её внимательного взгляда, её присутствия. Она любила эту суету разноликой, столь живой толпы, в которой общая, вроде бы, безликая масса состоит из интереснейших личностей. Она гадала: может, вот идёт артист, а вот - талантливый писатель, а там - просто влюблённая девчонка с сияющими от счастья глазами.

В сырой тёмной комнате она, не раздеваясь, опустилась на старый скрипучий диван и, уронив бессильно руки, заплакала, не в силах удержать нестерпимую боль. Не было не судорог, ни рыданий, просто слёзы текли и текли из глаз, будто сами по себе, капали и капали на пол...

Потом она как-то внезапно успокоилась. Щёки и ладони были мокрыми, и ей стало холодно, она встала, с силой захлопнула окно, из которого рвался мокрый ледяной туман. На улице шёл дождь.

"Боже мой, - подумала она. - Для чего я живу? Для кого? И живу ли, а не просто существую? Есть ли у меня место в жизни, есть ли цель? Работа, работа, перегрузки, лучшая скорость! То, что надо, то, что необходимо, только для чего? Для выполнения плана? А как с планами моими? Входит ли в них вот этот ледяной дождь? Что я делаю на этой земле, на которой нет места сильным человеческим чувствам, где всё это называется холодным словом "пафос"?

Ей стало холодно и страшно.

Сумерки сгустились. В комнате стало совсем неуютно. Она напряжённо ходила туда-сюда, вслушиваясь зачем-то в малейшие шорохи, в скрежет лифта по этажам за стеной, думала лихорадочно: "Надо что-то делать". В горле стоял тугой комок, сердце оглашенно-отчаянно билось.

Она с дрожью вспоминала всё, что было раньше, словно в другом мире, бесконечные картины менялись, наплывая одна на другую, крутились, крутились лихорадочно в голове, она сжала эту горячую, готовую взорваться голову руками, застонала. Почувствовала то, что знала всегда, с новой беспощадной силой: "Одна".

 

6.

 

И вот тогда в пустой полумёртвой квартире раздался звонок. Громко, на всю Вселенную. Она вздрогнула, заметалась, на секунду замерла, но, услышав уже третье требовательное "ду", бросилась поднимать трубку. Всё равно, кто бы это ни был, всё равно, лишь бы голос, живой, человеческий, теперь, сейчас, обязательно!

Звонил Сергей, как всегда шутил, смеялся, и она привычно подыгрывала. Внутри всё дрожало, но она отвечала согласно, что "можно и в кино"... Всё равно, куда, лишь бы в живую толпу, лишь бы к людям!

Девочка-дикарка, привыкшая с детства к одиночеству своего волшебного леса, сейчас она стала больше всего на свете бояться этого самого одиночества, бежала от него, как от самой себя, не давая себе самой себя догнать.

С Серёжкой было легко, он так и остался белобрысым пастушком-заводилой, каким был в детстве.

Погода портилась. Ветер резко потеплел, последний снег под дождём быстро таял, но начинало задувать откуда-то сбоку; рвало на деревьях лохмотья сухих веток с остатками листьев, бросало на грязную землю и тут же успокаивалось ненадолго, чтобы через мгновение наброситься снова. Будто ещё не ушедшее тепло осени боролось с ещё не пришедшим холодом зимы.

В тёмно-глянцевом небе кричали вороны, шумно взлетая из старых разбитых гнёзд. Сергей, болтавший до этого без умолку, вдруг замолчал.

- Ты куда это меня завёл, а? - она украдкой взглянула на него.

- Тебе страшно? - улыбнулся, опять собираясь шутить, Серёжка.

- Жуткое местечко. Мы, пожалуй, заблудились.

Он огляделся. Куда-то всё шли, шли, разговаривали, а куда? Теперь она улыбалась.

- Куда же теперь идти, Серёжа?

- Разберёмся! - буркнул он.

- Не бросайся чужими словами, - она помолчала, испытывающе глядя, потом тихо, но уже с чувствующимся надрывом продолжала: - Вот ты и не заметил, как я тебя в западню заманила. А я-то здесь каждую тропочку знаю. Вот и мои берёзы, милые, старые, добрые...

Запнулась. Она никогда так с ним не разговаривала.

По пустырю ветер гнал листья. Заброшенные корты, старое розоватое здание в трещинах-морщинах, с гипсовыми наивными Атлантами - окна заколочены, стёкла побиты, на едва угадывающихся клумбах - вороха грязной листвы. И - пустота, снова звенящая пустота, только две берёзы стоят посередине, тянутся высоко-высоко, в чёрный омут неба, длинные, но какие-то горбато-сутулые, тощие верхушки трепещут на ветру. Оля смотрела на них с нежностью и жалостью, в глазах блестело.

- Вот, смотри, Сергей, ещё одна московская достопримечательность: стадион "Сталинец", нынешний "Локомотив", во всей заброшенной красе.

- А где же люди?

- Дома, вероятно, - пожала зябко плечами. - Пройдёмся по кругу?

Где-то далеко и высоко на трибунах, над самыми опорами прожекторов, кричали хрипло и тоскливо вороны, в тишине далеко прогудел и замолк локомотив.

- Ты здесь занималась? - чуть слышно спросил Сергей.

Она удивлённо обернулась.

- Откуда ты знаешь?

- Знаю.

- Это было в детстве и, пожалуй, не со мной.

Он молчал.

- Ну что же ты, Серёжа, расскажи ещё что-нибудь весёленькое!

Она взяла его под руку, оживилась, быстро-быстро заговорила:

- Пойдём, пойдём же! Я тебе что-то покажу, если ты так хочешь.

- Я хочу? - удивился он и понял вдруг свою ошибку.

- Вон, смотри! Это - наш каток, будочка судейская, бедненькая, совсем покосилась, видно, скоро рухнет. До зимы рухнет, а ?

- Оля! - он попытался остановить её, она не слушала.

- Вот тут я и каталась, маленькая такая, с разноцветными шариками, смешно, да? А вон там раздевалка была, вон, где груда кирпичей битых, а там - зал хореографический, деревянные длинные скамейки, полы паркетные натирали в праздник, а ещё в праздник пахло мандаринами, холодными, будто вперемешку со льдом... Лёд оставался на коленках от бесконечных падений с прыжков, его соскребали ногтями...

Голос её вдруг сорвался, она медленно пошла вдоль забора, пальцы заскользили по холодной блестящей проволоке, ограждающей бывший каток.

Сергей подошёл к ней, с трудом оторвал эти холодные пальцы от сетки, стал греть в своих ладонях, позвал осторожно:

- Оля.

Она вскинула встревоженно ресницы. С края мелкой лужицы на асфальте шумно порхнула стайка воробьёв. Он не видел тёмной синевы её глаз, она упорно прятала их от него, но даже в густых сумерках угадывался болезненный блеск. Она дышала тяжело, пытаясь изо всех сил сдержать это неровное дыхание, покусывая губы, глотая жадно лёд воздуха. Он смотрел...

- Что, Серёжка, что, что? - она всё предчувствовала, было страшно...

Попыталась улыбнуться. Он ещё крепче сжал её пальцы и вдруг обнял, притянул несильно к себе, борясь с самим собой, коснулся губами её сухих полураскрытых губ, почувствовал слабое жалкое сопротивление...

 

7.

 

Как же быстро бежали дни! Они казались однообразными, но такими насыщенными, интересными, что не оставалось времени подумать даже о чём-то ином. С утра - бег, потом зал, растяжка, потом - лёд, "школа", потом вновь - тренировки, тренировки - до бесконечной усталости.

Вторые соревнования - вторая ступень, уже более сложная, должно многое решиться. Но чего-то не хватало всё время, что-то было не так! Уж слишком гладко, чётко-строго, без "изюминки". Произвольная программа не клеилась. Тренер ругала:

- Ты просто капризная девчонка, Ольга! Из тебя надо всё это выбивать, чтобы сделать мастера! Впрочем, даже мастера не могут изменить порой ни одного элемента программы!

Андрей всё время твердил:

- Даже если бы и поменяли программу - когда скатывать? Времени уже нет!

Но она не спала ночами, представляя каждый шаг, каждую дугу, каждый хват - как бы она это сделала. До мельчайших подробностей. Ей снился танец, прекраснее которого нет на свете.

Но отговоркам и препятствиям не было конца:

- Ольга, "Аве Мария" и так избита, её катали ещё десять лет назад, а вспомни только, кто её катал! И кто такие вы?

- У меня оригинальная трактовка! - твердила упрямая девчонка.

Компромисс был найден, два запрещённых элемента всё-таки вошли в программу, и музыку смонтировали так, как хотела Оля, это была какая-то необычная, редкая обработка, и скатать успели, но порой её глаза опять гневно-упрямо вспыхивали, она вся вспыхивала, разгоралась буйным неуправляемым костром:

- Выезд в начале должен быть именно таким, поймите же: распятие, мучения, потом смирение! Без этого ничего не получится!

И Андрей легко и верно поднимал её на выезде, на почти вытянутых руках, она парила, потом словно падала вниз - к самому льду, он терял её, терял... Оставалось только удивляться, насколько сильно это было - то, что всего лишь месяц назад приснилось во сне этой своенравной девчонке, то, что она посмела надиктовать самому тренеру.

Если что-то не удавалось, Ольга просто навзрыд плакала. Она должна была перенести на лёд все свои чувства, которые переполняли её. Это была и скорбь, и торжественная грусть, и милосердие, и сострадание, и предчувствие роковой неизбежности...

Неизбежности чего? Видела ли она ту гибельную пропасть, надвигающуюся грозу, бурю, впервые сломавшую её, могла ли она это предчувствовать? И если - да, то почему так торопилась навстречу этой беде, почему очертя голову летела к краю пропасти? Но маленькая девочка чувствовала, что этот танец должен что-то решить, что-то важное в её жизни. А возможный крах предыдущих побед не пугал нисколько.

Они сделали свою "Аве Марию".

Перед самыми соревнованиями, в гудящем и качающемся автобусе она чувствовала озноб, что-то вроде лихорадки, ловила себя на мысли, что так ещё никогда не волновалась.

За окном плясали незнакомые длинные улицы чужого города, а ей хотелось погасить и без того тусклый свет в автобусе, закрыть занавески, за которыми двигалась тёмная людская толпа, и чтобы никто не увидел её болезненно блестящих глаз. Кажется, она всё-таки простудилась на той неделе, когда слишком разгорячённой приходилось после зала выходить на лёд, и сейчас чувствовала, что у неё жар.

Оля искоса взглянула на Андрея: лишь бы он этого не почувствовал! Но он был напряжённо-молчалив, что случалось довольно редко, но внешне, как всегда, совершенно спокоен.

В раздевалке долго держала в руках платье, всё не решаясь надеть белое, с серебристым отсветом, невесомо-тонкое, которое она про себя окрестила "саваном Марии". Она медленно, но глубоко - до основания - входила в роль.

Сердце будто совсем перестало биться, волнение улеглось. Или затаилось. По гулкому коридору выходили на лёд. На разминке быстро справилась с предательской дрожью в коленках ( значит, волнение не так уж и далеко ушло ), после первого круга появились привычные лёгкость и дерзость.

Как смотрел на неё Андрей! Может, это случилось именно тогда? Впервые. Сколько же им было тогда лет?..

Их вызвали. Гулкий чужой голос с небес и со всех сторон. Перед ними - ровный и пустой - только их сейчас - лёд: блестящая холодная поверхность. И - тысячи взглядов вокруг, требовательных, категоричных, не допускающих фальши.

Она слилась с музыкой, до предела, до полной отдачи. И вот уже появилось то чувство полёта, которое всегда отрывало её от всего земного, открывая иной мир, иное измерение.

Они держались отлично. Все шаги проходили легко, точно, слаженно, они хорошо чувствовали друг друга. Появилось чувство окрыления: всё идёт, как надо. Из небытия ( или из бытия земного?) долетали аплодисменты, это было уже превыше всего. Она летела...

...Когда она падала, на той самой запрещённой поддержке, так и не удержав равновесие на тонкой грани льда, музыка ещё звучала в её душе и за её пределами, она вся ещё была в её власти.

Короткий сильный удар о бортик заставил надолго забыть о свете, музыке и белой, отливающей глади только что залитого искусственного льда.

Оля поднялась с дивана, увидев своё отражение в стёклах "стенки", прошептала, сжимая до боли руки: "Боже мой, это была моя первая смерть... И сколько же раз можно умирать?"

Она болела и целую неделю уже сидела дома. И это было невыносимо. Не спасали ни Толстой, ни Тургенев, ни любимые Бондарев и Есенин, душа металась, не находила себе места. От Достоевского становилось страшно...

Хотелось убежать в неизвестность, куда-то, воспоминания терзали, истязали, преследуя днём и ночью.

На миг будто годы пошли вспять, овладело знакомое озорство, она кинулась суетиться, искать чего-то по комнатам, по шкафам, но, так и не найдя, снова опустилась в кресло, подобрав под себя ноги, уткнулась подбородком в белый пух свитера.

И от этого тёплого прикосновения стало неожиданно зябко, воспоминания стали наплывать снова..."Я, вероятно, схожу с ума?"

Бросилась к телефону, подняла трубку, потом положила её, потом опять подняла. Совершенно успокоившись, она была готова теперь ко всему.

Сергей легко согласился встретиться. Поехали в Сокольники, всё-таки воскресенье...

Деревья облетели до последнего листочка, стояли отрешённые, тёмные. Дождь только что кончился, ветер по кругу гнал жёсткую позёмку вперемешку с изорванными в клочья листьями клёнов. Такая тоска сквозила между чёрных стволов в голых неприютных аллеях...

Она долго не решалась заговорить, он тоже молчал, предчувствуя нелёгкие вопросы, смотрел себе под ноги, тихо насвистывал, чтобы подавить гнетущую тяжесть в душе.

- Серёжа, знаешь... - решилась наконец она.

- Знаю. - Спокойно сказал он.

Она настороженно взглянула, всё ещё сомневаясь: шутит или нет?

- Что знаешь?

- То, что ты хочешь спросить.

- Откуда ты можешь знать! - воскликнула она и тут же поняла, что Серёжка не шутит больше, задумалась, прикусив губу. Потом усмехнулась горько: - И ты молчал?

- И я молчал. - Эхом повторил Сергей.

- Но почему?! - остановилась. - А, впрочем, не отвечай. Зачем надо было говорить, так?

- Нет.

Присели, не сговариваясь, на скамейку под мокрой сиренью.

- Ну так что, Серёжа? - через силу сказала она.

- Я бы не сказал так.

- А как?

- Ты же знаешь всё сама, раз позвонила мне, раз начала спрашивать об этом. И ты бы всё равно узнала рано или поздно, хочется тебе этого или нет. А я... Это была не моя тайна.

- Значит, он просил тебя ничего мне не говорить... - осевшим голосом проговорила Оля.

- Да.

- Зачем...

- Что? - встревожился Сергей.

- Зачем тогда всё это? - медленно повторила она, будто для себя. - И ты сказал, где я работаю...

- Ты видела его?!

Сергей испугался: она не заплакала, не стала жаловаться или упрекать, она замолчала. В парке играла музыка, мимо шли дети с воздушными шариками, в полусонных липах вскаркивали вороны, всё было как всегда. Но тем хуже: невысказанная боль гложет сердце и душу в несколько раз сильнее, и он ясно ощутил сейчас, как ей больно.

Через три дня устоялась зима. Выхолодило улицы, вымело добела снегом, лёгким, искристым, вызвездило ярко, почти сказочно небо.

А под вечер уже пуржила вьюга, завывая и всхлипывая.

 

8.

 

Сергей остановился, перевёл дух: так тяжело вдруг стало дышать, просто невыносимо. Подумал невольно: "Остановиться? Повернуть?" И тут же ещё быстрее, совсем задыхаясь в морозном воздухе, побежал вперёд, взлетел по ступеням подъезда. Звонок в дверь прозвенел невыносимо резко.

- Серёга? Заходи. - Будто бы удивление и немного - досада. Или показалось?

- Привет.

- Что-то нечасто вы нас посещаете. - Андрей говорил безо всякого выражения на лице.

- Сессия...

- Проходи, дома никого, да и меня на полпути застал.

На кухне в раковине хлестала по горе грязной посуды вода, пенилась, булькала. Андрей повернулся к другу спиной, стал её мыть; отчаянно звенели в его неловких руках тарелки. На плите засвистел чайник.

- А где твои?

- Как обычно, - нехотя отозвался Андрей. - Мать на дежурстве, а родственнички в магазине, конец месяца ведь! - едкая усмешка, а глаза - злые и колючие.

В коридоре оглашенный звонок расколол нелепую и неловкую тишину. Андрей обернулся:

- А ты говоришь, никого.

Потянуло холодом, в кухонную дверь просунулось румяное личико Аллы.

- Ой, привет, Серёж!

Тут же на них обрушился поток упрёков, видно начатый ещё за дверью. Игорь недовольно бубнил:

- Раньше, милочка, надо было шевелиться!

- Но когда для тебя это стало проблемой?

- Проблема? - уже кричал Игорь, мало заботясь о том, что это слышат другие. - Где ты живёшь? В какой деревне? Это там ты научилась слишком долго спать? Если я не пробью, не подмажу, кого надо, ничего у тебя не будет! У людей "Волги" давно, а тут паршивый "Жигулёнок" не достать!

Андрей прихлопнул дверь на кухню так, что зазвенело стекло. Голоса потонули далеко в комнатах.

- Драма! Как же надоело... - скрипнул зубами, потом усмехнулся: - Да ты хлебай чай, пока не остыл, да пошли отсюда. Пойдёшь, что ли?

- Куда угодно.

- Вот и отлично, покажу тебе свою вторую квартиру, заодно и поможешь кое в чём.

В коридоре не зажигали света, крались, словно воры. Одеваясь, Андрей хмуро бросил:

- А ты чего молчишь-то? Скажешь, просто так зашёл?

- Не скажу. Только погоди, не гони, дай притереться.

- К чему? - Андрей злился всё больше, никак не мог попасть в рукав плохо сгибающейся рукой. - Или к кому? Ко мне, что ли?

- Брось, ты не изменился.

- Врёшь... Ладно, идём.

- Идём. Поговорить надо.

Андрей обернулся резко, глаза сверкнули в проёме двери диковатым огнём, но он спокойно и твёрдо подтвердил:

- Поговорим.

У гаражей снега намело под самые крыши. Сбивая лёд с ржавых замков, Андрей насмешливо жаловался:

- И это чуть не отняли. Братец говорит: "Зачем нам эта колымага ржавая, разберём, продадим на запчасти", да потом поостыл, у него очередь на новую подошла.

- Так, вроде, ничего была машина-то...

- Он её за эти годы умудрился так отделать - удивишься! На "левак" ездил. Теперь в порядок никак не приведу. Ну-ка, помоги!

Отгребли снег, с трудом открыли дверь. Изнутри рванулся холод, резкий запах металла, масла вперемешку с плесенью. Андрей щёлкнул зажигалкой, нашарил выключатель; загорелся под потолком тусклый железный фонарь.

Сергей искоса поглядывал на друга. Действительно, соврал: изменился, ещё как изменился! Жёсткий и злой взгляд, в глазах - вместо привычных искорок задорного смеха, вместо лукавого прищура - что-то стальное, холодное, сквозь которое не пробиться - не достучаться. Знакомое шутливо-дружеское обращение превратилось вдруг в постоянную недобрую усмешку. Сергей чувствовал и недоверие, и напряжение, и недовольство, и ещё массу всего негативного, давящего, напрягающего постоянно. Но ведь надо пробиться! Не верится, что лучший друг теперь всех станет считать врагами, всех ненавидеть.

- Ну и как тебе мои владения?

- Ничего, жить можно! - неудачно пошутил Сергей.

- Жить? Да, пожалуй... - он опять ушёл в себя. - Вот и у коня моего нет былой прыти... - стукнул ребром ладони по капоту красной "копейки", металл гулко ухнул.

- Может, и правда, продать?

- Да кому он нужен? Кузов гнилой, крыло помято, к весне ремонтом займусь, а пока - подмазать - поедешь. Мне ведь новую пока не потянуть, а машина для работы нужна.

Серёжа прошёлся вдоль стены, задевая грязные бока машины и полки с многочисленными коробками. Андрей неожиданно разговорился, шумно двигал разваливающиеся ящики, отшвыривал какие-то железки и бутылки.

- Игорь дачу приобрёл, строится теперь вовсю. А тут вроде пункта перевалочного: доски, шифер, фанера, краска, всякого барахла... Умеет жить мой братец, всего добивается, только моргни...

Сергей сделал ещё шаг и остановился, поражённый: в темноте угла над полкой, заваленной какими-то старыми книгами и железками, висела большая, но изрядно пожелтевшая, истрёпанная по углам фотография: девочка-школьница в белом кружевном фартуке, со смеющимися счастливыми огромными глазами, летящими по ветру волосами, с охапкой сирени в руках. Голос Андрея преломился до хрипоты.

- Серёга, слышишь? - подошёл, посмотрел прямо, вызывающе. - О чём ты хотел поговорить?

- О ней. - Сразу ответил Сергей тем же тоном.

- Ты? - он будто удивился.

- Да, я.

- И что же ты расскажешь мне? Станешь упрекать, что я бросил бедную девочку, изменил ей? - усмехнулся Андрей.

- Хватит! - голос Сергея теперь тоже наполнился злобой. - Кем ты себя возомнил? Обиженный на весь белый свет борец за справедливость! Ну и вмазал бы я тебе сейчас по старой дружбе!

- Ну, действуй, удобное место, что же ты медлишь?

- Вмазал бы, если бы не жалел!

- Что?! - захрипел Андрей. - Жалость? К убогому хромому инвалиду? Это ты ей тоже сказал, не забыл?

- Дурак... - обречённо бросил Сергей. - С каких это пор ты настолько плохо стал думать о людях?

- Что поделать, остервенел малость!

- Неправда! - твёрдо сказал Сергей. - Только зачем тебе эта неправда?

- А что есть правда? То, что я ей не нужен, такой вот, то, что она слишком привыкла ко мне другому: сильному, надёжному, а теперь я чувствую себя развалиной... Не могу я... - он осёкся. - Всё слишком изменилось.

- Что изменилось, ну что?

- Я изменился.

Сергей вплотную подошёл к Андрею, их взгляды схлестнулись, спокойно сказал:

- Но не стал же ты трусом! Она же любит тебя. Очень сильно любит, понимаешь?

 

9.

 

Автобус заскользил по обледенелому шоссе, заскочил на тротуар одним колесом, заскрипели тормоза, распахнулись двери в морозную колкую темноту. Она с сожалением и даже с испугом проводила его красные расплывчатые огни за окружной мост. В переходе тускло светились лампочки, пахло сыростью.

Поднялась по скользким мелким ступеням медленно, осторожно, глубоко вдыхая чистый воздух. Ветер сквозил, присвистывал в колеях нечищеных дорог, в железных решётках тёмных ворот, трепал афиши, макушки берёз, завывал в огромном пустом нутре стадиона, уносился по трибунам в небо. Да, её опять тянет сюда, бредово, неизбежно.

Снег хрустел под ногой ломкой коркой в зыбкой тишине.

А было так шумно, людно, особенно тогда, когда устанавливались долгожданные первые морозы и заливали лёд, порой вручную, из шланга, непременно горячей водой, чтобы ровнее лёг. Весёлые розовощёкие дети на санках, лыжах, коньках, в шапочках -"шлемах", в пушистых варежках, с сияющими личиками. Ярко светили прожектора, играла музыка, а внутри стадиона, в буфете продавали душистые пирожки; забегали туда прямо на коньках - кто в чехлах, а кто и без, цокая по каменному полу, хватали на ходу горячий чай в бумажных стаканчиках, и - скорее - обратно, на каток! Музыка, смех, серебряная мишура снега...

Серебряная мишура.

- Быстрее, быстрее, темп, темп! Слушать музыку! Опоздали, стоп, всё сначала!

Она сердито поглядывала на Андрея, нетерпеливо скользила вдоль бортика. Потом чуть плыла музыка: плёнку совсем заездили. И повторяли сначала: выезд, хват, поворот, дуга, слишком длинно! И опять она, лёгкая, стремительно-дерзкая, улетала от него, выскальзывала из рук, он не мог её догнать.

- Андрей! Длиннее шаг, длиннее! Ольга, не рвись так, это вальс, а не полька-бабочка!

Взлёт, поворот, она доверчиво-крепко держится за его плечо, он улавливает счастливый сияющий взгляд; опять дуга, поворот, звон коньков: она - на него, он - от неё, иначе налетишь на лезвие, скорость, скорость, он не успевает, рука выскальзывает, и...

- Ольга!

Она стоит, прижавшись спиной к бортику, вжалась в него, слилась с ним, такая же белая, дышит тяжело, напряжённо, но щёки пылают огнём, на лбу - капельки пота. Он трогает осторожно за плечо - не ушиблась? Отворачивается, откидывает со лба сырую прядь волос, потом смотрит вызывающе, глаза снова горят нетерпением.

- Оля! Это не танец, это сумасшедший пляс! Как может сочетаться в тебе плавность скольжения и такая резкость? Через неделю соревнования! Всё заново! Музыка!

- Я готова...

Она чуть не плачет. Андрей в углу катка скользит длинные дуги - от бортика к бортику, от бортика к бортику...

Опять - плавный выезд, взлёт поворота, она послушна, внимательна, хмурит лоб - старается. Наезд, ещё поворот, ему легко: она словно пушинка в его руках.

Ошибки, вечные ошибки...

Снег хрустит под ногой в зыбкой тишине.

Андрей берёт у неё тяжёлую сумку, там коньки и так и не съеденные яблоки.

- Андрюш, ты трусишь? - лукаво глядит.

- С чего это? - возмущается он.

- Не можешь меня поймать! - и торопливо тут же: - А я вот не боюсь нисколечки!

- Ну и хорошо, не бойся, помнишь, нам говорили: страх - гибель фигуриста, появится страх - и всё, конец.

- Я же его люблю, лёд! Как же можно бояться того, кого любишь? Так не бывает, правда?

- Правда. Наверное, - осторожно прибавил он.

- Наверное? Почему?

- Не знаю.

- И всё-таки?

- Отстань, не знаю!

- Не груби и не задавайся, подумаешь, на год старше!

- Я устал, бесёнок.

- Что-что?

- Да-да, от тебя!

- Ах, так? Ну, в таком случае, прощайте!

Она протянула за сумкой руку, но промахнулась: Андрей быстро отскочил, засмеялся, побежал от неё по снежной тропке, ловко виляя. Она бросилась за ним, хмурясь сначала, потом вдруг тоже рассмеялась, звонко, заразительно.

Бежали до самой автобусной остановки, согреваясь бегом в лёгком морозце. Прохожие, редко бредущие в ледяной завесе, оглядывались вслед этим двоим, никого не замечающим, мальчишке и девчонке, звонко хохочущим, беззаботно-счастливым...

Теперь вот она бесцельно бродила и вспоминала, до терпкой боли, до самоистязания, до мельчайших подробностей: и неяркий приглушённый свет прожекторов в Лужниках под густой вуалью колыхающейся на ветру метели, и гудки и грохот товарняков под низким мостом, и сонный шёпот полузамёрзшей реки, и приятное тепло метро после мороза улицы, и ярко слепящий блеск круглых ламп на пустых эскалаторах... Запыхавшись, плюхнуться на мягкое пухлое сиденье в голубом сияющем вагоне. "Осторожно, двери закрываются, следующая станция Фрунзенская"... Так тепло и спокойно возле его плеча, так далеко до "Преображенки"... Закрыть глаза, и возникнет непременно лёд, блестящая поверхность, и отдельно от всего мира - запах этого льда - неповторимый, резковатый, родной до боли запах только что залитого, ещё кое-где по краям не замёрзшего, в наплывах, бесконечного льда...

Она ещё раз прочитала внимательно объявление на изорванной афишке, хотя знала его уже наизусть: "Объявляется набор в группу спортивных танцев на льду. Все желающие. Возраст не ограничен. Один раз в неделю. Телефон для справок..." Дёрнула плечом: нереально!

Она вспомнила, что произошло, когда впервые после запретов, после стольких лет перерыва встала на коньки.

Волнение сменилось тут же неверным дрожанием коленок, напряжением в икрах. Потом пришлось заново учиться скользить "ёлочку", делать подсечки назад... Она прошла и через это. Накатала бывшее скольжение, всё вспомнила, преодолела боль в растренированных суставах. Возникла было радость, но потом... Этот удар сразил внезапно, потряс, перевернул душу. То, что она ощутила на льду, было страхом! Зыбким, несильным, потом умело замаскированным, но всё же страхом. Не было больше полёта, она только каталась. Не было больше дерзкого, отчаянного "бесёнка".

Всё прошло, пропало, осталось далеко в детстве, страх родился после удара об обледенелый бортик. И ещё поняла она вдруг ясно: невозможно кататься без него, без Андрея, без его верных, сильных рук...

 

10.

По небу скакали дикими безумными конями чёрные рваные тучи, набухали, росли, лопались, словно мыльные пузыри, превращались в грязные тряпки, сыпался на землю бесконечный крупный снег, мокрый, липкий. Постепенно на улицах белело, светлело, метель мела всё сильнее; возле магазинов, на грязных задворках, забитых скелетами ящиков, неприятно резко пахло рекой и рыбой.

И зачем только надо было идти в магазин - есть-то всё равно не хочется... Оля бросила сумку в кресло, зябко повела плечами, устало вздохнула: опять вызывали в ЖЭК по поводу квартиры. Когда это только кончится, справки, справки, бесконечные расчёты, уехать бы скорее, вот только куда? И как и для чего вообще жить?

В комнате быстро темнело, из окна опять сквозило ледяной моросью, ломко извиваясь, ползали по потолку и стенам длинные тени - огромные ядовитые змеи.

С утра родилась тревога. Сначала это было смутное, неясное ощущение приближающейся беды, потом всё стихло, заглушилось привычным интенсивным ходом будничного дня: она привыкла выматывать до предела себя на работе, выбивая из себя тем самым последние искры чувств и мыслей. Но вот сейчас, в этой сыроватой полутьме холодная жуть вновь зашевелилась где-то в груди и с каждым мгновением росла, росла, приближалась.

На кухне засвистел чайник, она вздрогнула, но обрадовалась этому домашнему звуку, излучающему какой-то особый неповторимый уют. Тут же вслед за чайником зазвенел телефон. Подбежала, подняла трубку.

- Да? Я слушаю!

Там стояла глубокая тишина, она сразу оглохла от неё, проговорила нетерпеливо:

- Вас слушают, говорите же! - а сердце вдруг начало обрываться.

И тут же донёсся голос с другого конца провода, спокойный, тихий:

- Оля, узнала?

Ноги подкосились мгновенно, опустилась в изнеможении на диван.

Узнала ли она? Да сколько пришлось ждать, сколько пережить и изменить, чтобы услышать этот голос! Сколько можно было молиться втайне даже от себя самой (и так бывает!) о том, чтобы хоть ещё раз услышать его как-нибудь вот так, в холодной одинокой тишине, в этой безумно пустой жути, стыни, в этой безмолвной пустыне. Хоть бы одно слово! Да как же она вообще могла жить без него?

Но ведь жила? Прожила-пролетела, проспала, прозябла, остыла, устала, забыла... Забыла? Нет, только не это!

Слёзы мгновенно навернулись на глаза, поплыла и без того смутная комната.

Не могла забыть, а только обманывала всех, и себя тоже. Но для чего? Столько лет... А сколько? Неужели это так много для того, что осталось в прошлом? А для того, что случилось в настоящем?

- Оля, ты слышишь? Не молчи же...

- Да, я слушаю, - снова задрожало всё внутри, но она справилась с собой. - Я слушаю, Андрей.

- Ну вот... Это действительно ты, Незабудка? - голос на том конце провода хрипло дрогнул, стал тише. Она молчала. - Оля, я понимаю, ты можешь не желать со мной говорить.

- Я тебя слушаю, - эхом повторила она.

- Я могу тебя увидеть? Нам надо поговорить.

- Хорошо, раз надо.

- Я буду завтра вечером у проходной, так удобно?

- Хорошо. - Повторило бесцветное эхо.

- Тогда... до завтра, Незабудка.

Трубка сорвалась и загудела жалобно, протяжно, словно повторяя: завтра, завтра, завтра...

Ветер рванулся за приоткрытым окном, задрожали стёкла, настежь распахнулась форточка. Занавески полетели, захлопали крыльями, в комнату повалил снег крупными лохматыми хлопьями. Обдало холодом.

Она увидела его сразу, точно так же, как и в тот первый день. Скорее по наитию. Стоял, облокотившись о дверь своего красного "Жигулёнка", казалось, спокойно, твёрдо, как всегда, на густые тёмные волосы налипали кусочки снега. "Будто и не расставались"- мелькнуло мутно в подсознании. Но это был самообман.

Остановилась чуть поодаль, посмотрела на него слишком резко, слишком открыто. Старалась казаться спокойной, даже равнодушной - получалось жёстко, наигранно. "Нет, он изменился, что-то незнакомое в глазах... Или показалось?" Ноги не шли...

Он вежливо-холодно поздоровался, пряча взгляд, распахнул дверцу машины.

Мотор ровно урчал, из магнитолы приглушённо лилась знакомая мелодия, но невозможно было сосредоточиться, чтобы понять, что это за музыка; она откинулась назад, остановила взгляд на бегущем полотне дороге, холодея от случайного прикосновения его локтя. Он будто не замечал её.

Снег летел в стекло, налипал густо, "дворники", не останавливаясь, ожесточённо скрежетали, и этот навязчивый неприятный звук нагнетал снова тревогу, которая переходила в дрожь.

Андрей молчал. Руки его спокойно крутили руль, машина послушно набирала скорость, хотя уже кренило и заносило на обледенелых поворотах. Оля уже не различала дороги: ровное полотно кончилось, они давно выехали за кольцевую и мчались теперь по какому-то пустынному шоссе. По обочинам прыгали заснеженные ёлки.

Закрыла глаза: не могла сейчас признаться себе, что нахлынул страх. Но чего же она стала бояться: скорости, гололедицы, или... Она не доверяет ему? Но куда же и зачем он её везёт? И почему ей будто бы абсолютно всё равно?

Неужели вот так запросто они стали чужими? И что происходит с ними сейчас? Что они делают, что говорят! Всё сначала или потеряно навсегда? Но почему, почему столь жестоко и столь несправедливо, разве они виноваты друг перед другом? Просто - бездонная пропасть между - не докричаться, не добраться.

Открыла глаза и не попросила, а скорее приказала чужим, сразу вдруг осевшим голосом:

- Останови машину, хватит!

Андрей удивлённо посмотрел на неё вскользь; на губах блуждала какая-то отрешённо-сумасшедшая улыбка.

- Остановись! - отчаянно повторила она, потом ещё раз: - Да остановись же!

Он резко нажал на тормоз; что-то засвистело, заскрежетало в машине, толкнуло вперёд. Она распахнула дверь, и холодом сбило с ног, подкосились колени, зашумело в ушах, зажмурилась и с силой прижалась к мёрзло-грязному борту машины. И тут же почувствовала на плече тяжёлую руку. Это прикосновение моментально вернуло в реальность.

- Что с тобой? - хрипло спросил Андрей.

С трудом разжала непослушные губы, отшатнулась от него. В виске билось тупо и нелепо:" Это не ты, не ты..."

- Со мной? Со мной ничего. Зачем ты привёз меня сюда?

- Куда? - голос его казался чужим, безразлично-ледяным. - Я и сам не знал, куда ехал... Прости, если напугал.

- Ничего, у меня давно не было такой встряски! Очень даже интересно! - нервно усмехнулась. Он помрачнел.

- Садись, поедем обратно.

- Так сразу? - она резко повернулась к нему. - И ты так ничего мне не скажешь? Ты же хотел что-то сказать? - Андрей молчал, смотрел на неё грустно и устало. - Ничего? - взмолилась.

- Слова сейчас так мало значат.

- Неправда.

- Правда. Я не люблю объяснений, тем более оправданий. Да, я был виноват...

- А я?

- Что? - не понял он.

- А я не виновата? - она опять усмехнулась, но усмешка застыла на губах. Он молчал, не понимая, она замерзала от прикосновений колкой позёмки к ногам.

Потом всё-таки с трудом выговорил:

- Садись в машину, холодно...

Стартёр захлебнулся, машина не заводилась. Он опустил руки на руль, горько усмехнулся. Ей захотелось убежать в лес, пропасть в темноте ёлок, тесно обступивших обочину.

Вьюга немного утихла, но быстро темнело; в полной тишине приглушённо каркали вороны. Он, стиснув зубы, вылез из машины, открыл капот, долго копался в моторе. Она зябко поёжилась, прошептала: "Это что - рок, что ли?"

Хлопнула дверь, он оглянулся:

- Ты куда?

- Ловить попутку, не торчать же здесь всю ночь! - заносчиво ответила она.

Он остановился, присел на капот, с трудом вытягивая ноющую ногу, стал закуривать. Пальцы дрожали и не слушались, от мороза, что ли... Слёзы подступили у неё к горлу. "Хочет остановить и не может". Отвернулась, пряча лицо (только не разреветься!), подняла руку. Но машины, редко летящие мимо, не останавливались. Он отшвырнул сигарету, стал опять зло заводить...

Когда ехали назад, она с горечью попросила:

- Не молчи.

Он ответил вопросом:

- Расскажи о себе.

- Ты же от мамы всё знаешь.

- О себе. - Повторил Андрей.

- Да что рассказывать, ты же сам всё видишь!

- Ну, хорошо, успокойся, я понимаю...

- Что ты понимаешь? - она кусала отчаянно губы, понимая, что сейчас её занесёт.

- Что тебе тяжело со мной разговаривать.

- Скажите, какой понятливый!

- Оля... - почти прошептал и замолчал.

Она мучилась от собственной резкости, не справляясь с ней, она и плакать и смеяться хотела одновременно и понимала, что нельзя делать ни то, ни другое. Напряжённо крутилась одна лишь мысль: что же теперь, что же дальше?

Впереди уже мерцала ночными огнями Москва...

А снег выпал такой чистый, искрился и переливался, словно в детстве. Холод превратился в крепкий мороз.

Она не могла уйти никак, но он только спокойно и холодно сказал:

- Спасибо.

- За что же? - удивилась и тут же поняла.

- За то, что увидел тебя.

11.

 

На рынке ещё продавали осенние цветы. Белые и розовые хризантемы в картонных коробках осыпались, скручивались в жалкие трубочки их мёрзлые лепестки, веяло слишком печально и горько.

Румяные бабки в поношенных дублёнках бойко торговали, трясли охапками красных, розовых, желтых хризантем, мокрые лепестки стлали под ноги ковёр, бабки злобно оглядывали покупателей.

Она выбрала три букета не жёлтых, непременно белых, тихо пошла вдоль ржавых цепей оград, под низкие ворота, прижимая с опаской к себе влажно-холодные цветы: казалось, от них тоже веяло смертью...

В оголённых ветках берёз неистово зычно кричали вороны, копошились, хлопали крыльями, сыпались под ноги ветки и куски замшелой коры. Вспомнилось: вороны только на кладбищах кричат так надрывно, так сильно и своевольно. Но от этого скорбного скрипучего звука в душе немного стихает боль, устанавливается обманное, обречённое, безразличное спокойствие, ровное, долгое.

Мимо двигались тёмные толпы людей; в чуть морозном воздухе едко повис удушливый горький дым, перемешенный с кислым запахом песка: в кучах мусора сжигали выцветшие бумажные венки и рыжие еловые ветки.

Один букет она отнесла Есенину, постояла немного, потом пошла дальше, к окраине, с опаской пробиралась между тесно лепившихся могил.

На серые плиты мрамора намело снег, она не успела смахнуть его, как тут же беззащитные лепестки хризантем снова поникли под тяжестью мохнатых крупных снежинок. Вот и пришла. Тихо опустилась на шаткую скамеечку возле ограды, прошептала:

- Здравствуйте, родные мои...

За стеклом поезда, набиравшего ход, туманился неясный берег. Он то исчезал, то появлялся снова в утренней голубоватой дымке, и тогда можно было различить серые языки волн, упрямо лижущих прибрежные камни. Серая дымка зависла над морем, звуки застревали в пустынных стенах гор. Чайки крутились над одинокими лодками, и, казалось, слышно было их истошные крики, долгие, печальные.

Когда исчез последний всплеск тумана над морем, потянулись по обеим сторонам отвесные глухие скалы, обсыпанные белым и жёлтым известняком, она подняла тревожно голову, с надеждой, почти со слезами в голосе, спросила:

- Мама, мама, мы ещё вернёмся сюда?

Марина тихо погладила её по выгоревшим волосам, потеплее укутала.

- Конечно, вернёмся, обязательно, на будущий год. А теперь спи, малышка, впереди долгий путь.

Оля успокоилась сразу, окунулась в тепло одеяла. Так приятно покачивался вагон... А ещё шелестели волны по гальке. Через минуту она уже спала.

Тускло мерцали лампочки в тамбуре, вагон плыл туда-туда, туда-туда...Она прижималась лбом к прохладному стеклу, задумчиво вглядывалась в однообразие гор. Он стоял рядом и тоже молчал. Потом спросил:

- Марина, может, всё-таки ты поедешь с нами? В горах сейчас такая скверная погода.

Она ответила, не отрываясь от окна:

- В этом что-то есть.

- В чём? - не сразу понял он.

Она выдохнула прерывисто:

- В этом жутком однообразии тумана. Неизвестность, даже обречённость, но как манит!

Он пожал плечами, тревожно вглядываясь то в лицо жены, то в неприступность скал, мутнеющих за пыльным стеклом.

- У тебя что, дурное предчувствие? - чуть насмешливо спросила она, улыбнулась. - Не надо, я не верю ни в какие приметы: ни в чёрных кошек, ни в просыпанную соль.

Потом сказала, будто прося разрешения и надеясь:

- Понимаешь, сейчас есть один образ... Это что-то новое, это уже не прежний праздник жизни, это совсем иное. Ностальгия, что ли...

- Ностальгия? Чего же здесь нового? Мне казалось, что все твои работы - это ностальгия по чему-то ушедшему, прекрасному, которое не вернуть никакими силами.

Она нетерпеливо и раздражённо бросила:

- Это другое! Совсем другое! Это... необыкновенно важно, пойми же...

И тут же замолчала, виновато отвела глаза, не в силах выразить чувства, переполняющие её, словами.

- Ну, хорошо, хорошо, - как можно мягче сказал он, обнимая её за плечи.

С лёгким присвистом откатилась дверь купе, и Оля, маленькая, заплаканная, босиком вышла к ним, заговорила прерывающимся шёпотом:

- Мама, я не хочу больше одна, там грустно и темно! Пожалуйста, посиди со мной!

Марина порывисто обняла её, взяла на руки, крепко прижала к себе. Оля мгновенно успокоилась, ткнулась носом в её душистые тёплые волосы, попросила:

- Мамочка, папочка, вы только любите меня, ладно?

Она сидела на шаткой облупившейся скамеечке, прислушиваясь. К себе? Вороньё угомонилось в растрёпанных ветках берёз, тишину прерывали теперь только далёкие неясные звуки, доносящиеся из глубины аллеи. Там, помнится, была небольшая часовенка и пел хор, всегда сумрачно, строго, раскатисто-глубоко.

Теперь она, никого не боясь и не таясь, плакала. Музыка разливалась всё шире, звучала громче, будто совсем рядом, уже отчётливо различались слова, мудрые, древние; хор рыдал, молил о прощении и пощаде, тут же прощал, поминал. Орган вздрагивал, всхлипывал, потом мощные аккорды рушились каскадом, водопадом бушующих звуков, тут же опять стихал, пришёптывал, жалуясь вдруг и робея. Откуда бы здесь взяться органу?

Она старалась вспомнить последнюю встречу с отцом.

Он всё чаще бывал в разъездах, уже по стране, на сердце жаловался лишь близким друзьям, редко, шуткой, но никогда - ей или Нине Сергеевне, и всё вспоминал коротко и испуганно Марину. Начнёт тихо говорить, потом оборвёт себя на полуслове, посмотрит отрешённо куда-то поверх и вдаль и скажет неизменное: "Как ты на неё похожа..."

Тогда они сидели в маленькой комнате на старом скрипучем диване, говорили что-то о выставке, быстро, сбивчиво, неясно. Хотел опять устроить выставку, торопился, о реставрации не думал нисколько. " Всё сделаем, обязательно сделаем..." Она удивлялась: "Но ты же сам не хотел..." Он вдруг поник, помрачнел и изменил тему разговора.

- Оля, давай поговорим о тебе. Мне почему-то очень неспокойно. Я хочу понять, что с тобой происходит, дочка?

- Со мной? - Опустила, пойманная, глаза.

- Происходит, не отрицай! Ты никуда не хочешь ходить, всё время одна, забросила всё, чем увлекалась прежде, даже подругам школьным перестала звонить. А Андрей? Он так и не пишет?

- Нет! - Небрежно бросила и резко встала с дивана, пружины жалобно взвизгнули. - Вот ты скажи, почему люди чего-то скрывают друг от друга? Почему бы не быть просто искренними? Ведь самое большое мучение - неизвестность. Когда не понимаешь, в чём виновата, почему тебя вдруг бросили...

Он думал, как её утешить.

- Оля, иногда человек не подвластен самому себе, а ещё больше - сложившимся обстоятельствам. Жизнь - слишком сложная штука. Нам кажется, что обидели нас, а...

- А? Что? - Пытливо смотрела, он замолчал и погладил её, как маленькую по голове.

- Не верь в плохое, дочка. Всё будет хорошо.

И повторил как верное обещание:

- Всё у тебя будет хорошо.

На мрамор снова густо намело снег. Она уже закрыла калитку на ржавую щеколду, уже отошла на несколько шагов. И тут же услышала жалобный скрип. Оглянулась.

Низенькая калитка в ограде распахнулась настежь и теперь бухала, болталась по ветру, то открываясь, то захлопываясь.

Глаза её расширились от суеверного страха. Повернулась резко, побежала назад, бросилась на колени возле ледяных плит, взмолилась:

- Господи, как тяжело! Но почему вас нет со мной, почему? Как мне жить? Не умею, не понимаю! Как же дальше жить... Простите, простите...

В разорванных ветках безнадёжно вскрикнула разбуженная ворона, захлебнулась в собственном крике.

12.

Она услышала колокольный звон. Звонили не празднично, но тревожно и протяжно, большие колокола под высокими чешуйчатыми сводами, лёгкими, словно птичьи крылья. Многоглавый собор величаво и гордо подпирал облака, купола парили, и зелёному, голубому да белому пространству не было конца.

Стрекотали без умолку прозрачные хрупкие стрекозы, перевёртывались стёклышками в сочных травах, крепко пахнущих мёдом и земляникой. Но всё это: земля, травы, редкие трепещущие на ветру рябинки, золотистые избы, колодцы, ветряные мельницы - всё это было далеко-далеко, почти не чувствовалось и не ощущалось, а лишь угадывалось по знакомым, близким, земным звукам, приглушённым, но всё же ясным для обострённого сознания. И всё это перекрывал он, глубочайший колокольный гул, обнимал небо, воду, весь остров, разносился по всей земле, занимал всё пространство, проникал во все потаённые уголки времени и памяти. И не было ничего, кроме этого великого древнего звука, кроме биения этих медных, грубоватых колоколов, огромных, огромных...

Переливались строгие звуки, колыхались лениво и весомо в ровном чётком ритме массивные языки, разлетались на рвущемся в высоте ветру слишком свободных лугов мохнатые тёмные верёвки.

Словно божество старины ожило, воскресло, вызывая горькие воспоминания - повествования о давних смутных таинствах.

И снова звон повторялся, настойчиво усиливался, требовательно гудел со всех сторон и как будто внутри...

Они встретились непостижимо случайно, да так и остались бродить по набережным, по улицам, по пустым выстуженным дворам. Что-то удержало их в этот вечер рядом, но в то же время снова на каком-то расстоянии, не позволяющем воскрешать то предельное откровение, которое существовало между ними раньше, да и, пожалуй, всегда.

Шли медленно, молча, ничем не отличаясь от всех одиноких озябших пар, встречающихся так часто на заснеженных дорогах бульваров.

Оля всё тяжелее ступала по тонкой синей в фонарных отблесках тропке, цепляясь ногами за темноватые лохмотья сугробов. Как во сне... На миг ей показалось, что сердце перестанет наконец стучать, его уже почти не слышно, просто всё кончится: и силы, и даже морозный воздух, нечем будет дышать, нечем жить.

Лютыми декабрьскими вечерами она всё чаще ощущала эту глухую пустоту, как конец всего. Ничего не хотелось. Ждала беды. Или просто ждала. Пустые вечера приобретали какой-то нелепый смысл: она бежала из дома навстречу тому, кого больше всего боялась встретить.

Она остановилась внезапно, прижалась к холодному граниту обледенелого парапета, задышала на замёрзшие пальцы, опустила заиндевело-белые ресницы, сдерживая рвущееся дыхание. Поняла, что это - предел. Андрей остановился рядом, стал задумчиво смотреть на рябую мёрзлую даль реки.

- Как я устала...

- Что? - он рассеянно посмотрел.

- Я очень устала, - повторила она. - Ты же слышал, что я сказала.

- Да? - он придвинулся чуть ближе, коснулся её руки, потом улыбнулся почти как прежде: одними уголками губ. - Замёрзла? Не будем больше ходить по такому морозу. Хочешь, завтра заеду на машине, махнём на дачу к Игорю?

- И она опять заглохнет.

- Нет, правда, отличная мысль: Новый год на даче! Воздух, ёлки и пироги Аллочкины.

- Это что, приглашение?

- Считай, что да.

- Андрей! - она с силой вдруг попросила: - Не надо!

- Что? - он старался быть весёлым.

- Ничего больше не надо, я не могу больше! - и, нетерпеливо перебивая следующий его вопрос, быстро и невнятно заговорила: - Знаешь, я думала, что во мне всё умерло. То есть надеялась... Я так внезапно осталась совсем одна... Это самое страшное - потерять тягу к жизни...Но, кажется, я ошиблась. Оказывается, я ещё живая... наполовину, но всё-таки живая.

Он низко опустил голову, глухо проговорил:

- Кто и что должен решать?

Она удивлённо посмотрела, усмехнулась горько:

- Вернее, кто и кого должен судить... Ну, хорошо, хорошо, давай продолжать просто жить на белом свете! - она уверенно взяла его за руку, повела за собой вдоль парапета. - Пойдём, очень холодно!

Он не спорил... Опять шли молча, медленно плыли по позёмистым языкам следов бледные тени фонарей. Она чувствовала, что внутри её вот-вот что-то взорвётся.

- К чему снится колокольный звон?

- А? - он, словно просыпаясь, удивлённо посмотрел. Она отвела быстро глаза.

- Колокола звонили громко, протяжно, с такой всепоглощающей тоской, будто созывали на похороны...

- Ты стала суеверной? - в его голосе ей почудились вдруг отзвуки прежних ноток.

- Возможно... Ты был на острове Кижи? Ну да, помню, плавали тогда до Ленинграда. Поразительно, какая там свобода. Свободный ветер и купола...Но такая величественная тоска...

- Почему же тоска?

- Тоска, Андрей, тоска. Даже не в смысле грусти, печали или скуки, а, скорее, в смысле непостижимой ностальгии по ушедшему навсегда, потерянному нами всеми мудрому, весомому, чистому и единственно верному. Нет ничего чище и вернее этого звона.

- Оля, ну что с тобой? - глухо спросил он.

- Со мной? Будто ничего... А Валаам? Грубый, северный, дикий, а нет ничего изящнее, словно страшная сказка, но такая поучительная, такая красивая. Неужели это всё было и существует поныне, независимо от того, что с нами и где мы находимся? Жизнь проходит как-то мимо, иногда мне кажется, что я совсем старуха... Может, в монастырь пойти? Жаль, на Валааме мужской... А помнишь запах искусственного льда? - она резко сменила тему, заговорила быстро, заметив, как болезненно всё-таки дрогнули его губы. - Ведь это был особенный, неповторимый, чудный, до боли едкий запах, был...

- Оля, остановись, - спокойно сказал он, зная, что за этим всем скрывается.

- Не перебивай! Я очень долго молчала! - с силой и тоской выкрикнула, и он понял, что это неизбежно. - Я теперь должна всё сказать, иначе...

Глаза её, на миг, во время рассказа о куполах, осветившиеся живым голубым огнём, опять затуманились, задёрнулись затяжной болью, потом совсем погасли, почернели, и Андрей ужаснулся: не было этого, не было раньше! Грусть, лёгкая, набегающая прозрачной тенью порой, недетская серьёзность, задумчивость, наивный испуг - всё, что угодно, только не такая коверкающая и ломающая боль, сжимающая виски, опускающая уголки губ, превращающая синие, знакомые с детства глаза в чёрный бедовый омут...

А она уже говорила то, что он и так предчувствовал, говорила с новой, незнакомой интонацией:

- Что ты всё время молчишь? Совсем сказать нечего? Совсем? А, может, расскажешь про свои сны? - глаза её слишком жёстко блеснули. - Что тебе снилось там, в Афгане? Ты мог там спать? Тебе снились скалы? Или кровь убитых друзей? А меня ты там вспоминал?

Он резко остановился у парапета, от толчка заныла нога. Но боль иная стала сильнее. Ведь он не может ей ответить так, как отвечал там... Она захлёбывалась отчаянием. Он закрыл глаза и ждал, когда всё кончится. Она не унималась...

- Расскажи же мне про свой колокольный звон! Про автоматные очереди по горам...Ты научился там быть жестоким и непреклонным? Ты научился там всё забывать?

- Оля! - он резко и сильно схватил её ледяную руку, сжал тоненькие хрупкие пальчики. Она на мгновенье испугалась, но не отшатнулась, глянула прямо, вызывающе. Вот теперь он узнавал "бесёнка"... - Не надо жестокости, Оля...

- Жестокости? - она снова горько усмехнулась. - А не жестоко было мучить меня пустотой неизвестности? И даже не в том дело, что ты не писал, не отвечал на мои письма, я понимаю, это было невозможно, но потом, когда всё кончилось? Из госпиталя, из дома наконец? Молчишь? Не хочешь оправдываться? Да в чём же, Андрей, в чём? - её рука трепетала в его шершавой, огрубевшей ладони, словно пойманная птица. - Тебе было тяжело, больно, но с кем, как не со мной поделить эту боль? Разве тебе не стало бы легче?

- А тебе? - тихо спросил он.

- Мне? Ах, вот ты о чём! Значит, оградить меня от всего решил! Посадить под глухой непроницаемый колпак, в вакуум, в пустоту, лишить всего!

- Лишить боли.

- Ты испытал одну боль, я - другую. Неизвестно, чья боль оказалась сильнее и страшнее. Ах, ты мой герой! - снова злость. Перетерпеть, переждать! - Не захотел быть обузой, так?

- Ольга...

- Что, не права?

- Права.

- Ну и дурак же ты! - глаза её быстро наполнились до краёв слезами. - Понять не можешь, что ли, что - какой угодно, лишь бы живой, лишь бы ты, ты...

Голос её сорвался, она вырвала руку, отвернулась, быстро побежала прочь. А он...

Он даже не пошевелился, чтобы остановить её или броситься за ней.

13.

 

Весь день шёл снег: крупные, пушистые хлопья, а к вечеру прошёл, и теперь над землёй воцарилась морозная хрустальная тишина. Всякое движение замерло, словно в давней детской игре; снег на деревьях, кустарниках, крышах обмяк в самых причудливых формах, лишь еле-еле зацепившись за тоненькие пальчики веток, свисал змеями-гирляндами, а сверкал так, что можно было с лёгкостью поверить в существование волшебных сказок.

Новый деревянный дом излучал прохладу светлых потолков и стен, пахло в нём по-особому: чисто, приглушённо-смолянисто только что отструганной сосной. Всё здесь было свободно, просторно, комнаты ещё пустовали: мебель привезли только в гостиную, там гулко трещал камин напротив широкого резного окна, покрытого белым кружевом ледяного узора. От ярко пылающих берёзовых поленьев по комнате плыл сладкий, приятно дурманящий с мороза аромат.

Стрелки на старинных, словно из новогодних открыток, часах медленно приближались к десяти. Стол уже был давно накрыт, гости собрались у горячего камина.

- Андрей, ты уверен, что она приедет? - тихо спросил Сергей, чувствующий себя слишком неловко в чужой будто компании.

- Не знаю. - Он задумчиво перебирал струны гитары, но с них не слетало ни единого звука.

- Да как ты можешь оставаться таким равнодушным? - горячился друг. - Кругом тьма-тьмущая! Ты, что, не мог её сам привезти?

- Она не подходила к телефону. Она не открывала дверь.

Сергей нахмурился. Усидеть на месте он больше не мог: стал торопливо одеваться.

- Пойду на станцию. Я, в отличие от тебя, уверен, что она приедет.

- Сходи. - Бесцветно подтвердил Андрей. Бросил гитару на диван, она жалобно взвизгнула. - Но я думаю, что она не приедет. Аллочка! Неси закуску из холодильника, пора провожать старый год.

Сергей оглянулся, потом махнул рукой и пошёл на веранду. В комнату дохнуло на минуту холодом.

Алла в просторном шёлковом платье летала по комнатам, как по волшебству появлялись на столе новые блюда, всё ей было в огромное удовольствие: украшать стол, весело болтать по пути с зеленоглазой застенчивой девушкой Светой, невестой Валеры, афганского приятеля Андрея, даже что-то напевать на ходу... Игорь тоже расплывался в улыбках.

Подошёл Валера.

- Как дела, старик?

- Сядь, посидим, - тихо сказал Андрей. - Всё недосуг было поговорить... Видел ещё кого-нибудь из наших?

- Встречал Павла да Лёшку, а кто ж ещё остался? Димка ещё там, хотя уже выводят, слыхал?

- Дай бог. - Мысли Андрея были где-то далеко.

- Ладно, бога вспоминать, коли черти в душе гнездятся! - хохотнул Валера и быстро ударил по струнам. Потом вдруг нахмурился. - Ребята к Сашку ездили, памятник ставили. Мать у него совсем плоха...

- Единственный сын... А меня не позвали? - добавил сквозь зубы.

- Так тебе ж тяжело...

- Небось, не тяжелее, чем там...

Валера сжал его плечо, несколько минут сидели молча, потом Андрей поднялся.

- Пойду, покурю.

- Ты ж бросил вроде?

- Вроде.

Вышел из обволакивающего тепла на прозрачную заиндевелую веранду, опустился на ступеньку крыльца, машинально сгребая сухой блестящий снег с перил. Закурил, прислушался.

Звуки Вселенной разделились надвое. Одни, радостные, живые, звонкие, доносились из дома: бухала музыка, звенела посуда, топали ноги, хохот и разнотонные голоса, перебивающие друг друга, переплетались со звоном хрустальных сосулек под крышей.

Другие, дремотные, дикие, доносились из близкого перелеска: засыпая, лениво хлопали крыльями и изредка вскаркивали вороны, шелестел снег, падая с деревьев, потрескивали в морозе сучья, где-то вдалеке угадывались посвисты и перестуки электричек.

Он напряжённо прислушивался к этим дальним, неверным звукам, будто ждал, что непременно уловит скрип снега под лёгкими ногами, а потом и голос...

На крыльцо выбежала Алла, заохала:

- Ты же простудишься, Андрей! Хотя бы ватник набрось!

Он улыбнулся смущённо, пойманный врасплох:

- Да я же закалённый.

Она вздохнула и сказала:

- Все уже за столом, тебя ждут.

- Иду.

Он помедлил ещё немного, потом распахнул дверь, с наслаждением окунаясь в тёплую душистую темноту коридора, пахнущего сухими дровами и почему-то пирогами.

Когда он вернулся, все уже действительно сидели за столом и нетерпеливо поглядывали на часы: сияющий, как самовар, Игорь во главе стола, Алла, постоянно вскакивающая, застенчивая Света и разговорчивый, уже несколько хмельной Валера, коллеги по работе Игоря - Виктор и Владислав. Звенели шумно бокалами с красным вином, тут же налили и Андрею, заговорили наперебой, вспоминали какие-то нелепые истории. Игорь в который раз повторял историю покупки дома, Алла при этом виновато глядела то на Свету, то на Андрея.

Снова подняли за старый год.

- Удачный был год, удачный! - воскликнул Игорь, а Андрей переглянулся с Валерой. Они подняли и выпили, скорее всего, за своё, только им ведомое...

И в этот момент, когда будто бы ещё ярче засверкали ёлочные огни, стукнула входная дверь, впуская в комнату клубы морозного пара, в коридоре стали сбивать снег с ног, вбежал румяный, сияющий Сергей. Соломенный чуб его растрепался, глаза возбуждённо горели радостной, почти детской синевой. Андрей залпом выпил ещё бокал. Вино тут же неожиданно обожгло и ударило в висок.

- Я привёл вам на праздник Снегурочку, да-да, самую настоящую! - Серёжка не переставал улыбаться. - Бесстыжие, не встретить человека в такую лютую ночь!

На платформе было совершенно пусто. В вагоне спокойное тепло ласково убаюкивало, колёса стучали, редкие пассажиры казались все до одного добрыми и весёлыми, с подарками, с яркими коробками, словно дети, с нетерпением ждущие самого прекрасного праздника в году.

А потом сильно обдало холодом, и она почувствовала, как неуправляемое волнение, почти страх охватывает, начинает кружить, заставляет дрожать под старой шубкой застывшее вдруг сразу тело. Она до боли в глазах всматривалась вдаль, в чёрную полосу перелеска и ничего не смогла увидеть. Кольнула обида, резко, сразу, но она успокоила себя: ведь никто не знает, что она приедет, она всё решила сама, не думая, что это - полная авантюра: и адрес-то слышала от тёти Нины вскользь, а как тут найти - не очень-то и подумала. Ноги понесли всё быстрее, будто можно было опоздать.

В конце платформы встретила старика, медленно спускавшегося по ступенькам. Одет он был в ватник, стёртую кроличью шапку и нёс за плечами небольшой холщовый мешок. Невольно подумалось, что это - настоящий Дед Мороз. Окликнула:

- Дедушка! Далеко здесь до дач?

Он обернулся, и она поразилась: ну, точно, Дед Мороз! Серебряная широкая борода, лохматые усы и доброе, в лучистых морщинках, лицо.

- Дач-то много, тебе которая нужна? Адрес-то хоть знаешь?

- Лесная, девять! - выпалила она.

Он улыбнулся, покачал головой.

- Однако, не поздновато ли? Что ж, такую красавицу никто не встречает?

Оля молчала упорно, и старик вздохнул:

- Ступай за мной, проводу до развилки, потом покажу, где Лесная.

Под ногами сухо хрустел снег, переливался разноцветными точками в лунных отсветах. Она улыбнулась невольно, потом всё-таки не удержалась, спросила:

- Дедуля, а вы случайно не Дед Мороз?

Он хитро подмигнул ей сбоку:

- А, может, и он! Вот только ёлки нет, - потом прибавил тихо: - Лесничий я бывший.

- Почему бывший?

- Так лес весь на дачи свели. Хозяева новые появились. Нет надобности лес охранять, вырубают его. Гибнет лес, гибнет.

- Да, лес гибнет, - эхом повторила Оля, думая о своём лесе - маленьком островке детства.

- А, бывало, тут чащи были - не пройти! Снега зимой - по пояс, на санях и то не проехать. Тишина - ни души. Сердце замрёт только, как филин в темени ухнет, да снег комьями посыплется...

Они помолчали. Оля оглянулась назад, но мерцающие зыбкие огни станции уже исчезли в омуте лесных зарослей, но где-то сбоку уже слышались новые звуки: голоса, музыка. Старик повернул на еле заметную тропку, вьющуюся меж еловых лап, сказал:

- Ну, давай прощаться, внучка. Тебе прямо, по центральной, а как в ворота войдёшь - вторая улица направо и будет Лесная, там написано.

- Спасибо, дедушка Мороз! - ответила Оля. - С Новым годом вас!

- И тебе счастливо праздник встретить! - старик загадочно улыбнулся. - Чтоб все мечты твои тайные сбылись, а тревоги и сомнения развеялись.

Она было хотела сказать что-то в ответ, но старик поспешно скрылся за еловой тёмной стеной на своей потаённой тропке. Развернувшись, она чуть ли не столкнулась с Сергеем.

- Ой!

- Ты приехала всё-таки! - воскликнул он и тут же смутился.

- Серёжка, это ты...

- Ты не рада?

- Рада, очень! - она была ещё под впечатлением встречи. - Серёжка, ты помнишь, мы говорили о жестокости этого мира?

- Тебя кто-то обидел? - встрепенулся Сергей.

- Нет, что ты! Даже наоборот: я сейчас встретила живого Деда Мороза!

- Это хорошо... - пробормотал он и тихо добавил: - Я скоро уеду, Оля.

- А учёба? Или я ошибалась...

- Звонил матери, ей совсем худо. Болеет - какая там работа! Дом разваливается, Тёмка от рук отбился, только дед Сергей помогает, так ему тоже тяжело. Нет, надо ехать.

- Надо ехать. - Эхом повторила Оля.

Остаток пути прошли молча. Только хрустел снег.

Подошли к дому. На тёмной улице его окна горели почти ослепительно, словно огни маяка. Она остановилась и запрокинула голову. Глаза её сухо блестели и смеялись.

- Так не получилась революция в Высоком?

Она осеклась: Сергей смотрел пристально, долго и задумчиво, прямо в глаза, будто старался запомнить навсегда её вот такую, светлую, хрупкую, смеющуюся, а через секунду уже печальную, потерянную, обречённую. На бледных, словно вдруг выцветших губах его блуждала вымученная улыбка. Она испугалась, но он лёгким нерешительным движением руки коснулся её волос, выбившихся из-под платка, и отвернулся тут же, с силой толкнул калитку.

А она ещё некоторое время стояла, бессильно опустив руки, не решаясь, не смея вот так запросто за ним войти в этот дом.

14.

Оля стояла посреди комнаты, смущённо улыбалась и рассматривала по очереди гостей. Теперь, разрумянившаяся с мороза, в блестящем голубом платье, с перепутанными волосами и светившимися лихорадочно ярко глазами, она, действительно, походила на Снегурочку.

- Олечка, проходи! - засуетилась, подхватила её Алла. - Как здорово, что ты всё-таки приехала! Ребята, ну что же вы сидите, освободите же место!

Все вдруг разом задвигались, и Владислав, и Валера ( он тут же разлил на скатерть бокал, красное пятно поплыло, Игорь поморщился, как от кислого лимона), но она села рядом с Сергеем, близко-близко, боясь поднять глаза, стала дуть на замёрзшие пальцы. Щёки её полыхали ещё ярче после объятий безжалостного мороза. Что-то напоминала эта комната, этот сухо потрескивающий камин, приглушённый свет и музыка. Будто было это уже в её жизни, будто жила она в этих же чувствах и ощущениях, даже запахах и звуках второй раз.

- Ну, как тебе место, а? - спросил Игорь. - Недалеко от Москвы, недорого. Вот теперь машину купим - отдыхать будем, когда захотим! Свой огород, огурчики, помидорчики, правда, жена? Это же рай!

- Рай, рай! - засмеялась согласно Алла.

- Вы молодцы, ребята, у вас просто замечательно! - ответила Оля, подумала тут же: "И правда, чего же ещё желать? Алла так и светится изнутри этой своей детской радостью. Она чувствует в себе рождение новой маленькой хрупкой жизни, и жизнь эта надёжно защищена, её уже приготовили рай на земле. Это, наверное, здорово, наверное, это и есть смысл жизни женщины - любовь и дар человечеству нового человека, как продолжение этой любви. Но любовь..."

Она ещё раз взглянула на Игоря, разговаривающего со своими сослуживцами. Потом перевела взгляд...

Комната наполнялась возбуждённым гулом. В углу настраивали маленький телевизор. Андрей был очень увлечён этим: крутил антенну, ручки и кнопки, по экрану бегали волны и полосы, потом вдруг возникло более менее сносное изображение Спасской башни с часами.

Она подумала: " Как на необитаемом острове. Словно мы оторваны от всего мира".

- Время пошло! - закричал Игорь.

Сергей, Андрей и Валера бросились к бутылкам шампанского. Виктор опрокинул бокал и сразу посмотрел на Олю, прямо в глаза.

- Ой, пошло, не удержу! - крикнул Серёжка с бутылкой в руках.

Забили часы, все принялись отсчитывать: "десять, одиннадцать..." У Серёжки хлопнуло.

- Ура! - закричали одновременно Валера и Света.

- Всех, всех с Новым годом! - торжественно поднялся Игорь.

Хлопнуло ещё, потекло на скатерть, но никто уже не обращал на это внимания, все поднялись, зазвенел хрусталь. Сергей тихо шепнул Оле:

- Я желаю тебе счастья.

- Спасибо, - ответила она и сказала в наступившей вдруг тишине: - счастья всем присутствующим, чтоб во всём и всегда - без бед и зла.

- Будем верить, что такое возможно, - осторожно вставил Виктор, ещё пристальнее вглядываясь в её лицо. Она снова смутилась. А у Серёжки вырвалось вдруг:

- Да здравствует оптимизм!

Застучали вилки, ножи, музыка, треск камина, возбуждённый смех, звон гитары и хрустальных бокалов - всё смешалось, объёмисто наполнило маленький, затерянный в снегах деревянный домик, присевший в сугробы посреди сказочного леса. Это действовало так шампанское, с мороза, с голода...

Через какое-то время она вдруг осталась одна: Игорь повёл гостей показывать остальные помещения. Издалека доносились голоса, будто из тумана. Стало не по себе. Сомнения, отчаяние завладели снова душой. Зачем я здесь? К чему? Я чужая? Пустота сейчас чувствовалось ещё острее, у неё заложило уши, предательски захолодело в горле. Она огляделась. Взгляд остановился на темноте за окном. Там будто разверзлась бездна, глубочайшая, жуткая. И не было в ней ни единого живого всплеска, ни мерцания огонька, ни шороха снега или потревоженной птицы...

Она в страхе отшатнулась от холодного стекла, бросилась к столу. Там догорали свечи. Пламя лизало воск с бессердечным упорством, и воск капал слезами отчаяния на скатерть.

Оля дрожащими руками, всё ещё оглядываясь на окно, слишком боясь увидеть там Снежную королеву, налила в бокал тягучего тёмного коньяка, быстро выпила, обжигая горло, потом налила ещё...

В продрогшее больное тело влилось обманное быстрое тепло.

Когда все снова собрались в гостиной, она позвала Сергея:

- Я хочу танцевать! Пригласи меня, а?

Тот будто обрадовался, крикнул Игорю:

- Музыка есть? Давайте танцевать!

- Самое время! - поддакнул Валера, обнимая Свету.

Вставая, Оля почувствовала, как неверно пошатнулись под ногами доски пола, поплыли вбок и размылись ёлочные огни. Но Сергей с готовностью подхватил её, и они закружились, безумно, безумно чему-то смеясь.

Она танцевала много и со всеми, оживляясь и оживляясь с каждым новым танцем: и с сутулым неловким Владиславом, безжалостно наступавшим на ноги, и с подвыпившим изрядно Валерой ( их сильно заносило, и он извинялся всё время перед Светой), и с Виктором, жадно смотрящим в глаза и слишком сильно её обнимающим, и снова - с Сергеем, буквально отнимающим её у Виктора.

К ней вдруг возвратилось на миг всё давно утраченное: лёгкость, беспечность, заражающее, буйное веселье, ясно лучистый взгляд сквозь смех, и эта озорная манера подшучивать над неловким партнёром, и эти вызывающие фразы...

Она летала по комнате, она была центром внимания. Танцевала, звонко и заразительно смеялась, Виктор наливал ей вино, она не отказывалась...

Во всей этой безумной шумной кутерьме она отказывалась замечать лишь одного человека.

Андрей сидел всё это время в дальнем углу комнаты, на диване и бессмысленно теребил гитару.

Она выбежала на середину комнаты. Зазвучал какой-то заводной мотив, Игорь вдруг пустился в пляс рядом с нею, закрутил, потом подхватил Виктор, потом опять Игорь... Вдруг Андрей выключил магнитофон. Раздались возмущённые крики.

- Нет, брат, так не годится! - возмутился Игорь. - Я, может, впервые в жизни так разошёлся...

- Прости, но тебе придётся всё-таки остановиться... пока не поздно.

Она посмотрела хмуро на него и вдруг увидела едва заметный блеск блуждающих искорок в серьёзных тёмных глазах, тех самых, что раньше так часто вспыхивали, почувствовала, как отчаянно забилось сердце.

- Серёга, а давай-ка нашу, прошедшую, забытую, а? - он прищурился лукаво, тронул струны. Сергей опустился рядом.

- Ты ещё не забыл?

- Обижаешь... - тихо проговорил Андрей. - Твой батька ж учил!

Ладные красивые переборы участились, зазвенели громче, увереннее, ударила лихая заводная "Цыганочка". Не хватало лишь залихватской полупьяной скрипки.

Оля всё ещё стояла посреди комнаты, вдруг такая притихшая, нерешительная, затаённая, чувствуя, как эти звуки, трепетные, дрожащие, снова осторожные, захватывают, овладевают её сердцем, душой, бродят, бередят и готовы уже вот-вот выплеснуться наружу.

Андрей посмотрел пристально, осёкся и после мимолётной паузы снова заиграл тихо и вкрадчиво заход.

И она, боясь поднимать полные смятения глаза, медленно пошла, нет, вернее, поплыла по комнате, сбросив вдруг туфли, переставая видеть уже что-либо вокруг, постепенно всё больше поддаваясь и сливаясь с музыкой.

И вот уже "Цыганочка" бушевала так, что звенели стёкла. "Мне бы коньки", - вертелось в горящей голове. Она то проходила плавно, замедленно, покачивая плечами и натягивая невесть откуда взявшийся яркий платок с кистями, то запрокидывала резко упрямо голову, и тогда водопад её волнистых волос сыпался на плечи, то пускалась в отчаянный пляс, точно повторяя все цыганские выкруты и развороты, словно сама была настоящей цыганкой, выросшей на обрывистом берегу реки, среди полуразбитых кибиток, горячих скакунов и алых жарких костров.

Глаза её отчаянно блестели, в них снова была яркая синь; подол платья, платок, волосы, руки - всё летело, отрывалось от земли, будто стремясь улететь далеко и навечно, и чудился уже в затаённой, поражённой тишине звон монист и выкрики разудалых цыганских плачей-голосов.

Она всё танцевала, прищёлкивая пальцами и отбивая по доскам чечётку. У него уже пальцы, огрубевшие, отвыкшие от струн, устали, начали ныть, ныло нестерпимо раненое плечо, он стал ошибаться, но всё никак не мог оторваться руками от гитары, а взглядом от Оли. Он будто проснулся, будто впервые увидел эту новоявленную цыганку с дерзко-отчаянной ослепительной улыбкой. "Бес, бес" - шептали невольно его губы, и он смутно догадывался, что стоит ему остановиться, бросить эти рвущиеся струны, как весь этот прекрасный иллюзорный мир безнадёжно рухнет, исчезнет, а возникнет вместо него что-то новое, непредсказуемое, неминуемое, возможно, гибельное.

Но всё-таки он остановился.

Все закричали восторженно, захлопали, обступили, о чём-то расспрашивая, Виктор снова стал наливать охлаждённое шампанское, она выпила залпом, часто дыша, почти задыхаясь...

Андрей решительно встал, сжав до скрипа зубы от взорвавшейся боли в ноге, включил магнитофон, быстро и ровно подошёл, отодвинул плечом Виктора. Оля возбуждённо улыбалась.

- Что, снова танцевать? Пощадите!

- Ни за что!

Андрей сильно обнял её за талию, притянул к себе. Она шутливо положила руки ему на плечи, нервно засмеялась. Валера, шатаясь, подскочил к своей совсем потерянной Свете, Виктор вдруг пригласил Аллу, та смущённо поглядывала на сладко улыбающегося Игоря. Сергей опустился на диван, обнял брошенную гитару...

- Оля, ты устала? - тихо спросил Андрей.

- От чего, от жизни или от сцены? - скороговоркой спросила она, продолжая улыбаться.

- От шума.

- Совсем нет! - она запрокинула голову, волосы скользнули по его щеке. - Мне так хорошо уже давно не было! Знаешь, даже подумалось: а совсем неплохо жить! Видишь, всем так понравилось... как я танцую. Я всем понравилась, да? - её заносило, он снова еле удерживал её на поворотах. - Они все в меня влюбились! - снова заливисто засмеялась, отводя глаза. - Все влюбились, представляешь, кроме тебя.

- Оля...

- Тихо, тихо! - она быстро зажала ему рукой рот, горячо зашептала: - Музыка такая красивая, тоже грустно-влюблённая... - Нахмурилась, потом снова рассмеялась. - Что, пьяная я совсем, да?

- Да уж, тебе, пожалуй, хватит.

- А ты знаешь, мне вдруг жутко интересно стало, как это люди пьют, чтобы забыть. Помнишь, как тот пьяница из "Маленького принца"? Всё-всё забыть. Я проверить хотела...

- Проверила?

- Да! - она снова качнулась. - Врут они всё! Ни-че-гошеньки не забывается!

Колени её предательски задрожали, на глаза навернулись мгновенно слёзы. Андрей крепко держал её, и она вдруг заметалась, испугавшись нахлынувшего волнения, всем своим существом чувствуя вновь столь близко верную силу, единственную, способную защитить и оградить от любых бед, силу, такую привычную где-то далеко в детстве.

15.

Они больше ни слова не сказали друг другу: Оля снова ловко вывернулась из его рук, убежала, стала танцевать под заигравшую снова быструю музыку. Все уже устали, слишком захмелели, но никак не хотели сдаваться.

- Ребята! - появился вдруг в дверях Сергей, замахал шапкой, словно флагом. - Есть предложение: айда на улицу в снегу валяться!

- Ура -а -а ! - закричала Оля, хлопая в ладоши, словно ребёнок.

- На взятие снежного городка! - бросился за ними Валера, а за ним и остальные.

Выбежали на крыльцо. Во дворе перед домом было светло, празднично сверкал снег, на небе переливались яркие близкие звёзды, вплетались в черноту веток заиндевевших деревьев, путались в них, отсветы мерещились в лесу, мерцая одновременно зловеще и празднично.

Снег звучно хрустел, искрился, комья не лепились. Серёжка охапки снега начал бросать в девчонок. Они визжали, убегали от него, но тут же попадались в ловушку: с другой стороны на них набросились Андрей и Виктор, ловили, бросали в сугробы, наметённые вдоль забора.

Оля смеялась заливисто, звонко, наконец ей удалось толкнуть Сергея, он, падая, потянул за собой, они оба провалились в ледяное, метельное, искристое...

Им всё-таки удалось слепить кривоватого снеговика, и Сергей побежал в дом искать ведро ему на голову. "Морковку, морковку не забудь!" - вдогонку закричала Алла, девчонки опять засмеялись неизвестно чему. Когда снеговик был доделан, всем стало немного грустно. Андрей поискал глазами Олю...

Её нигде не было. Он почувствовал тут же, как что-то недоброе, стылое заползает в сердце, дёрнул калитку, но та оказалась запертой, потом, спотыкаясь в глубоком снегу и всё сильнее хромая, бросился за дом, в сад.

Мороз стучал по яблоневым веткам. Игорь купил старый участок, деревья были сильно запущены, густой дикий сад обступал со всех сторон; в чёрном, трескучем воздухе белое марево снега давило и угнетало, ветки цеплялись за воротник, хватали за руки, словно не пускали, обжигало обсыпающимся инеем.

Далеко на станции пронзительно свистнула электричка. " Уже первая?" - подумал Андрей и вдруг увидел Олю.

Она стояла у забора, возле колодца, волосы невесомо повисли над его зияющей бездной, рука медленно сгребала с обледенелых брёвен снег. Снег шуршал, обсыпаясь туда...

Он осторожно, боясь спугнуть её полузабытьё, подошёл, тихо позвал:

- Оля...

- Ну что ты, что? - она легко повернулась к нему, и он увидел близко-близко смеющиеся губы. Она смеялась, но опять надрывно, через силу, губы дрожали и кривились. - Не кричи так, ты спугнёшь звёзды...

- Звёзды?

- Они там, в колодце! - она опять засмеялась... - Плавают...

- Идём в дом, ты замёрзла, - начал тихо уговаривать, снимая с ледяного сруба ледяные мокрые руки.

- Подожди, - она вырвала руки, откинула резко назад спутавшиеся волосы, он увидел, как в огромных глазах засверкали и задрожали звёзды... Слёзы. - Я хочу... Подышать ещё немного. Там так душно... Давай останемся здесь!

Голос её сломался, она задохнулась от мороза.

- Оля, я прошу тебя...

- Сейчас, Андрюша, сейчас... Как всё-таки... холодно... - она вдруг обессиленно упала к нему на грудь, прижалась, прошептала: - Господи, не могу больше... Устала. Как же я устала!

Он обнял её осторожно за плечи, повёл медленно к дому. На дворе никого уже не было. У крыльца она остановилась, попросила:

- Поговори со мной.

- Пойдём в дом, - повторил он.

- Нет, не пойду! - тихо сказала она со спокойной почти твёрдостью, отшатнулась от него, а в глазах снова угрожающе блеснуло.

Они несколько минут смотрели друг на друга так, будто увиделись вот только что после долгой-долгой разлуки первый раз. Потом Андрей подошёл близко-близко...

Он обнимал её бережно, она, всхлипывая, гладила его дрожащей рукой по непослушным, как всегда, волосам, по щеке, по губам. Он наконец порывисто-крепко прижал её к себе, поцеловал и тут же ощутил вкус соли на губах.

Она больше не сдерживалась, плакала почти в голос. Он смахивал слёзы с её длинных замёрзших ресниц и успокаивал, словно маленького ребёнка, уговаривал, убаюкивал:

- Ну что ты, перестань... Ну, не надо больше плакать. Тише, тише, Незабудка... Всё прошло, всё прошло... Теперь уже всё позади. Теперь всё будет хорошо...

А она сквозь слёзы с силой попросила:

- Возврати меня к жизни, Андрей! Пожалуйста! Ты один можешь это сделать...

Потом они осторожно пробирались наверх, на недостроенную мансарду, тихо крались, потому что все уже спали, утомлённые бурным праздником, и он чувствовал в полутьме, как крепко она держит его руку, как боится отпустить, потерять хотя бы на миг.

В коридоре встретился Сергей, одетый, весь какой-то потерянный; они смутились, он тоже, прошептал тихо, будто бы виновато:

- Я поеду, уже светает.

- Останься, - Андрей говорил не слишком уверенно. - Куда ты сейчас?

- Нет, поеду! - решительно повторил Сергей, потом улыбнулся своей прежней улыбкой: - А то меня в общежитие не пустят, скажут, загулял...

- Тогда поезжай... - Андрей чувствовал, что они говорят что-то не то и не так. Коротко и привычно сильно сжал протянутую руку друга. Оля прошла несколько шагов, пряча глаза, потом не выдержала, оглянулась. Сергей улыбнулся одними глазами...

В крохотной мансарде было темно и прохладно. Андрей зажёг полуоплывшую свечу, робкое пламя затрепетало в скользком сквозняке от заиндевевших окон.

Её бил озноб. Она сидела на кровати, поджав ноги, завернувшись по самый подбородок в грубоватый шерстяной плед, и походила сейчас на маленькую девочку, хрупкую, бледную и осунувшуюся до неузнаваемости, беспомощную и беззащитную в своём горе и беспредельной усталости.

Андрей стоял напротив, бессильно опустив руки, не решаясь сказать что-либо или сделать, боясь то ли испугать, то ли обидеть. Только всё смотрел, смотрел на неё...

Она дрожала, как в лихорадке, никак не могла справиться со своими прыгающими губами и плечами и наконец взмолилась всё так же надрывно-отчаянно:

- Ну, иди же ко мне, несносный человек! Я же жить без тебя не могу! Ни минуты больше, ни секунды...

 

- Послесловие -

Сейчас она отчего-то отчётливо вспомнила то счастливо-несчастное, роковое утро. Всю ночь падали серебряные звёзды, путаясь и застревая в еловых ветках, а к рассвету вдруг запуржило, завьюжило с дикой злобой вокруг маленького деревянного домика в лесу. Но всё равно было светло и бесконечно тепло на маленькой мансарде. И потерялось давно время, и словно растаяло пространство, и хотелось, чтобы это забытье во времени и пространстве длилось вечно, бесконечно...

Сквозь блаженную полудрёму она слышала, как надрывался внизу телефон, но это длилось секунду, потом всё опять исчезало, и для нее существовало только его близкое тепло, его ласковые, родные руки...

Потом в дверь осторожно постучали, Андрей пошёл открывать. Там была Алла, они долго о чём-то говорили, дверь закрылась, и она увидела его глаза...

- Что? - шёпот сам по себе оборвался. Андрей будто окаменел. Она закричала: - Да что случилось?!

Белая дорога за стёклами машины вилась, как сон. Потом они бежали, задыхаясь, по длинным больничным коридорам - куда, зачем? Всё те же однообразные, с отзвуком запредельного коридоры, в которых она столько раз за свою короткую жизнь испытывала всё новое смертельное потрясение. Под ногами стучал, дробился кафель.

Даже Нину Сергеевну она не сразу узнала. По иронии судьбы он попал именно в ту больницу, где она работала. Всё мгновенно поплыло, как в дурном сне: и белые бесконечные потолки, и белые халаты встревоженных медсестёр, белые простыни, белый снег беснующейся пурги за окнами...

Андрей долго разговаривал с каким-то врачом, она пыталась понять что-то, но не хотела ли, не могла ли...

Андрей умолял не ходить... Она бежала с сумасшедшей верой, или, скорее с неверием в то, что произошло, но что не должно было произойти в это самое счастливое в её жизни утро! И Андрей больше не пытался её удержать, он просто оставался рядом.

И она увидела его.

Вроде, такой же, как всегда... Вот только несвойственное спокойствие и смирение на лице, да ослепительная бледность щёк и губ. Растрепавшийся соломенный чуб, длинные, красивые, точно у девчонок, ресницы, вот только глаза...

Голубые, ослепительные, словно забравшие всю синь волжских небес и вод, с чистыми искорками вечного заливистого веселья, смеющиеся, казалось, постоянно... они были закрыты.

И вдруг откуда-то сверху, из пустоты донеслось отчётливо-ровно: навсегда.

Больше она ничего тогда не ощущала: ни как упала, потеряв сознание, сильно ударившись о железную спинку кровати, ни как потом несколько суток лежала в горячечном бреду, ни как выхаживала её по-матерински кропотливо и заботливо Нина Сергеевна, обмывая каждый метельный вечер горячими материнскими слезами.

Это потом, уже спустя время, ей рассказал всё Андрей, не в силах больше носить в себе этот груз невыносимой утраты.

Той январской метельной ночью Сергей вернулся в город и на рассвете шёл в своё общежитие по обочине дороги, пешком, слишком глубоко погрузившись в пропасть своих мыслей. Он шёл по дороге пешком, не замечая, что его обгоняют редкие, угрюмо гудящие машины, обдают комьями грязного снега.... Его сбил грузовик с подгулявшим в новогоднюю ночь водителем, в больнице поставили роковой диагноз: "Черепно-мозговая травма". С операцией опоздали: он слишком долго лежал в кювете, пока его не заметил такой же одинокий случайный прохожий, возвращающийся из гостей... Он умер в больнице, за несколько минут до того, как Оля его увидела. В последний раз.

Когда Андрей всё это рассказывал, она сидела спокойно, ровно, выпрямившись, чуть покусывала бескровные губы, а потом тихо заплакала, прижавшись всем телом к нему, повторяя бесконечно: " Господи! За что? За что именно его?"

А потом посмотрела близко-откровенно, как только одна она умела, в глаза и сказала тихо:

- Знаешь, он ведь любил меня...

И Андрей ответил:

- Знаю.

Вспомнилось сейчас и лениво шепчущее море в розово-золотистых отсветах заката, тёплый песок под ногами, аромат кипарисов в чернильном воздухе южной ночи... И тепло губ, пахнущих тёпло-сладкой ежевикой, и алмазы лунных брызг по ночным волнам, набегающим на пустынные берега пляжа, и шелест гальки, и нежно-несвязные, полубезумные слова, которых ждёшь всю жизнь... И свист поездов в бесконечных разъездах, и подсолнухи, скачущие за пыльными рамами вагонов, и голубые огни семафоров...

И - отдельно от всего - всё та же, что и сто, и двести лет назад, ровная, величественная гладь и ширь Волги, изумрудная звень холмов, сено, мягко оседающее в белёсый туман, и чёрные, словно смоль, кони, застывшие гордо на фоне ночного фиолетового неба на самом краю обрыва. Уносилось их тихое ржание к волжским далёким берегам...

Они много ездили, много путешествовали. Бывали и на юге, и на севере, стараясь что-то забыть, что-то, что гналось за ними по пятам, но от чего необходимо было избавиться. Так им казалось. Но с годами она всё больше и больше убеждалась, что от этого не убежать, да и не за чем! Она убеждалась, что самый прекрасный уголок на Земле - маленькая русская деревенька на крутом берегу Волги с таким наивно-красивым названием - Высокое.

Очнулась. Вынырнула из потока воспоминаний. В комнате что-то зашуршало, и она почувствовала привычную уже тревогу, быстро обернулась.

В дверях стоял, крепко держась за стену, её малыш, её солнышко, её радость и гордость, её маленький рай на земле. Голубые огромные глаза сияли неописуемым восторгом, светлые пушистые волосики от натуги и упорства слиплись мокрыми кудряшками на лбу. Он засмеялся, показывая крепкие первые зубки.

Она отложила ручку, захлопнула толстую, щедро исписанную тетрадь и порывисто поднялась, протянула ему руки.

Он топнул раз, другой, сделал маленький неверный шажок...Она целовала его вспотевшие от натуги волосики и всё твердила:

- Андрей, он пошёл, он пошёл!

Подняла глаза. Андрей стоял в дверях и улыбался. В тёмных глазах его бегали весёлые задорные искорки, такие знакомые с самого детства...

Вот так и стояли они друг против друга и улыбались. А потом Андрей поднял сына на руки и сказал:

- Ну вот, Серёжка, теперь ты настоящий мужчина...

 


 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список