DEUS EX MACHINA
Заскрипел маховик, плавно двинулся поршень. Струйка пара, вылетевшая из клапана, поднялась вверх, вливаясь в клубящееся под потолком облако. Чун закрыл дверцу печи, отер со лба выступивший пот: было жарко, темнота, пылающий в топке огонь и алые блики, танцующие по стенам, превращали комнату в преддверие ада. Ада привычного, христианского... сам Чун полагал, что ад - это место, где полно монотонной, никому не нужной работы и где никогда ничего не происходит. Почти как здесь, в монастыре на окраине Синфолта... а если еще учесть, что попадается среди топлива - пожалуй, верны оба варианта. Он жил в городе восьмой год, обслуживая церковную машину для предсказаний, и успел привыкнуть ко многому. К грязно-серому небу, затянутому то смогом, то тучами, к мрачным рабочим кварталам и трущобам, где лучше не показываться после наступления ночи. Привык к мужчинам с пустыми глазами, измученным женщинам и детям, с рождения не умеющим смеяться, к чадящим трубам, болезням, голоду, смерти... Казалось, Создатель собрал все худшее, что у него было, в корзину для отбросов и вывалил ее на Синфолт. Родившиеся здесь не замечали, в каком отчаянии и убожестве живут изо дня в день; Чун знал, что бывает иначе, но ему было уже все равно. Он считал себя мертвым с тех пор, как покинул родные края, и где именно оборвется его жизненный путь, его совершенно не волновало. Синфолт - значит, Синфолт. И так бывает.
В юности его предала возлюбленная, и он стал монахом буддийского храма, чтобы обрести потерянные спокойствие и безмятежность. Из храма его выгнали, так и не дав приблизиться к мудрости. Озлобленный на весь мир, утративший веру в людей и в бога, Чун долго странствовал по свету, пока не осел в Синфолте. Сначала думал перезимовать, потом ждал лета, как лучшего времени для путешествий - а в конце концов понял, что идти ему некуда. И, в общем-то, незачем. Даже его имя - на самом деле было не его: он сократил данное ему при рождении до простого и понятного прозвища, более привычного европейскому уху. "Чун", "монах Чун" - так звали его все вокруг, и он приучил себя откликаться на эту кличку, больше приличествующую не человеку, а псу, привык считать ее своим "я", а настоящее имя забыл.
Зато Синфолт его принял, сразу и со всеми потрохами, а в монастыре нашлось для него место. Крестное знамение вместо поклонов, исполинская машина вместо божественного озарения, приходящего во время медитации - какая, в сущности, разница? Люди шли в храм, и бездушный, дышащий смазкой и паром оракул предсказывал им будущее, водя по листу железной рукой. Со стороны это было похоже на чудо, но Чун знал, чем питается тело стального бога и чем движется передающая высшую волю рука: он закидывал уголь и ветошь в ненасытную пасть монстра, протирал кожух и заменял поломанные детали. Иногда сам управлял оракулом, и тогда механизм являл прихожанам только его, Чуна, измышления, ничем не подкрепленные, а иногда и попросту издевательские.
Машина была порождением дьявола. На это указывала ее противоестественная живучесть - на памяти Чуна, серьезно она не ломалась ни разу, ужасающий внешний вид и невероятная точность предсказаний. Машина пророчила только плохое - и это плохое непременно сбывалось, убеждая прихожан в непогрешимости механического оракула. Для Синфолта это было самое то: кто знает, как повели бы себя люди, узнав, что окружающий их ужас создан их же руками, а не назначен велением свыше.
Воду для паровых котлов брали в реке. Синфолт протянулся вдоль ее левого берега, низкого и болотистого, но постоянная сырость, болезни и комары, похоже, никого из жителей не заботили. Город жил тем, что производил сукно и сталь: сотни труб выбрасывали в небо клубы едкого черного дыма, в Эш сливались баррели ядовитых отходов, убивая в ней все живое. Рыба в реке давно не водилась; то, что иногда оседало на фильтрах труб, подающих воду к котлам, и рыбой-то назвать было сложно - безглазые, перекрученные, гниющие заживо уродцы, которых и голодавший неделю сумасшедший не решился бы зажарить и съесть. Уродцы отправлялись прямиком в топку, где, по мнению Чуна, им было самое место. В предназначенном для сожжения хламе время от времени попадались трупы младенцев, которые тоже шли на поживу оракулу: рассуждая по совести, лучше было их сжечь, чем оставить гнить на улице, среди отбросов и мусора. Жизнь в Синфолте была в небольшой цене: дети рождались увечными или мертвыми, взрослых косили болезни, опий и ножи обитателей трущоб, куда принято было ходить за приключениями и удовольствиями. Каждый мечтал скопить денег и сбежать как можно дальше отсюда, но нажить состояние удавалось немногим, а если и удавалось - они никуда не уезжали, просто переселялись из рабочих кварталов в относительно благополучный район, где жили аристократы, чиновники, врачи и владельцы магазинов и фабрик.
Если и существовал ад на земле, то, без сомнения, имя ему было Синфолт. Чун ненавидел этот город, как может ненавидеть только достаточно в нем поживший, но и оставить не мог. Его ничего здесь не держало - ни семья, ни имущество, ни друзья, - просто он был не в силах оторваться от его смертоносного совершенства, от той атмосферы страха, жестокости и агонии, пропитавшей, казалось, каждый глоток воздуха, каждый клочок мостовой. Больное, насквозь прогнившее естество Синфолта было тем единственным местом, где Чун мог жить, не терзаясь мыслями о прошлом и не заботясь о будущем. Город был мертв, как и он, царящая на улицах мерзость приносила покой его опустошенной душе.
Весна в городе была особенно отвратительна. Оттепель обнажила все, что копилось под снегом целую зиму - размокшее тряпье, нечистоты, людские и звериные трупы; оправдывая свое название, Эш несла шлак вперемежку со льдом и то, что в нее бросали живущие выше по течению. Даже поэт не решился бы назвать синфолтскую весну временем радости и обновления, хотя за чередой последних домов все было иначе: расцветали подснежники, пробивались первые травы, строили гнезда птицы... Именно весной Чуну больше всего хотелось сбежать из этого скопища порока и грязи, по недоразумению именуемого городом. Он привык к другим городам: солнечным, чистым, стоящим в зеленых долинах или по берегам прозрачных задумчивых рек. Конечно, грязи и несправедливости хватало и в них, - как и везде, где поселялся жить человек, - но соотечественники хотя бы не выставляли самое неприглядное напоказ, скрывая нечистую душу за церемониями, а нечистое тело - за ароматическими маслами и окуренной благовониями одеждой. Там, наконец, было так приятно гулять по округе, любуясь горами и водами - а в Синфолте Чун с трудом преодолевал несчастные четверть мили, отделяющие сырую монашескую келью от места его службы оракулу. Ветер пронизывал до костей; наполненный городскими миазмами вдох, казалось, достигал самого сердца.
Сегодня ждали делегацию от городского совета, так что Чуну предстояло больше работы, чем обычно. Нужно было убедиться, что оракул не выдаст за предсказание какую-нибудь чушь, оттого, что заклинило рычаг или упало давление пара. Подробнейший манускрипт о том, как потребно обращаться с машиной, пылился в углу, открытый раз или два: Чун и без него понимал, что нужно железному богу, какой вентиль сейчас требуется подкрутить, а какой, напротив, ослабить. Это было удивительное единение душ - или, вернее, их отсутствия; иногда Чун ловил себя на том, что думает и чувствует, как машина - сухими рядами слов, выведенных на листе механической рукой. Он смеялся, когда догадывался, что от него ждут смеха; отворачивался, когда на глаза попадалось то, что ему неприятно было видеть до знакомства с Синфолтом. Больше всего эмоций вызывала работа у топки - но даже там он трудился, как заведенный, едва понимая, что и зачем делает. Руки сортировали хлам, приготовленный для печи, лопата закидывала в голодное чрево машины уголь и то, что уже было не нужно городу: обломки мебели, книги, тряпье, бумагу... Поглощенный своим занятием, Чун не сразу заметил, что замигала красная лампочка. Кто-то обратился к оракулу - быть может, как раз делегация, которую так ждали. Донесшийся из переговорной трубы звук развеял сомнения: нынешний мэр приходил уже несколько раз, Чун хорошо запомнил одышливый голос и манеру растягивать гласные.
Мэр спрашивал, что ожидает Синфолт этой весной. Ответ был только формальностью: в совете уже давно велись разговоры о том, что нужно поднять налоги, и от оракула требовалось лишь подтвердить закон любой подходящей к случаю белибердой или хотя бы не опровергнуть. Зашептались монахи, сочный бас настоятеля попросил гостя присесть и ожидать решения. Внутри машины защелкали невидимые реле, скрипя, провернулся центральный маховик - и стальная рука потянулась к бумаге, чтобы ответить просителю.
Скрип ударил по ушам затаившего дыхание Чуна. В глазах поплыло, груда приготовленного к сожжению хлама показалась распластанным трупом, от которого он только что отхватил голову и сунул в топку.
"Сдохни! Скройся в воде, исчезни в пламени! Разлетись пеплом!"
Ему так хотелось прокричать эти слова, потребовать от оракула, чтобы тот написал их своей холодной, никогда не ошибающейся рукой. Одна половина Чуна отчаянно желала пощелкать тумблерами, чтобы указать машине ответ, вторая боялась их тронуть в присутствии мэра и настоятеля. Скрежет машины усилился: кажется, она, как и Чун, не могла прийти к решению, как ей сейчас поступить. Монах почти видел перо, разящим мечом нависшее над бумагой, дрожь металлических пальцев и смятение в глазах людей, ждущих у алтаря.
Минуты капали, как смола. Но вот движение пера возобновилось, на табло перед Чуном появились слова: "Город ждет возвышение, небесные дары и новые горизонты...".
Слаженный топот: все бросились посмотреть, что написал оракул. Гул голосов, шелест бумаги... Глава налогового комитета откашлялся и без особой уверенности сказал, что прогноз, в сущности, благоприятный: Синфолт ждет изобилие и процветание. Всеобщее замешательство - и делегация наперебой принялась поздравлять мэра, благодарить настоятеля... Чун слушал все это через трубу - и не мог отделаться от мысли, что случилось что-то ужасное.
- Посмотрите на досуге механизм, - желчно заметил мэр, прощаясь. - Он у вас заедает. Смажьте его, что ли...
На закате Синфолт вздрогнул от грохота. Чун сидел у реки и видел, как в воздух поднялась крыша завода, как стены цехов сложились карточным домиком, и над ними занялось пламя. Вместе с братьями он до ночи тушил пожар, вытаскивал уцелевших из-под завалов. На мертвых сил не осталось: помочь монахам пришли только родственники рабочих и жильцы соседних домов, опасающиеся, что огонь перекинется к ним. Говорили, во всем виноваты дурни, вздумавшие покурить на складе с горючим; Чун не знал, считать это правдой или же только ее частью. Дураков в Синфолте хватало всегда - почему же беда пришла сейчас, после благоприятного с виду пророчества?
Засыпая, Чун старался понять, какая тайна скрыта за остальными словами оракула. В тревожных, навеянных пожаром видениях были гигантские птицы, выныривающие из темных, подсвеченных алым туч и пикирующие на город, молнии, бьющие в толпу, собравшуюся поглазеть на пронзенную железным крестом фигуру. Проснувшись среди ночи от грохота, он подумал, что кошмар продолжается наяву: в небе мелькали исполинские силуэты, мрак прорезали пылающие следы. Пять дирижаблей - эфемерных, величественных в своей неотвратимости - кружили над спящим городом, роняя огненные перья снарядов. Там, где они касались земли, вспухали взрывы и металось синеватое пламя. Чун стоял у окна, смотрел на творящееся светопреставление и впервые в жизни не представлял, что ему делать. Надо было тушить огонь и спасать уцелевших, но более мудрая часть души знала: Синфолт обречен, его падение - только вопрос времени.
Чун оделся и пошел к церковной машине. Они с оракулом начали это безумие, и закончить тоже должны вдвоем. Машина исполнила его просьбу, наполнила службой Чунову жизнь - справедливо, если жрец гибнет вместе со своим богом.
В пристройке с механизмом было темно. И очень спокойно.
Погруженный в глубокую медитацию, Чун не видел, как снаряды падают в реку, на обрывистый правый берег, откалывая от него куски, как разгневанная вода взмывает стеной, разламывается на части и течет по полночным улицам - очищая порок, вымывая из города ужас и скверну. Ревущий поток обошел заводы, взял церковь в кольцо, добрался до кипящих котлов - и жестокий, непогрешимый оракул разлетелся кучей заклепок и железного лома.
Чун встретил рассвет на кресте, венчающем шпиль разрушенной церкви. Отсюда был виден весь город - вернее, то, что раньше звалось городом: закопченные стены, лежащие в руинах дома, вода, плещущая вровень с окнами. Тишина, дым, колышущиеся у поверхности трупы... ничего живого на мили окрест.
"Прощай, Синфолт, - в полубреду думал монах, ощущая, как сталь все глубже проникает под ребра, как становится меньше и легче изломанное взрывом тело. - Надеюсь, не встретимся в следующем круге..."
|