У этого возвращения, не было ни места, ни времени. Извилистая дорога, смазанная черной грязью, синее, холодное небо, с облачными проплешинами и умирающие поля. Где-то. Серая, колючая шинель, тяжелые, грязные сапоги, распущенная портупея, и старая гитара на плече. Когда-то.
За горизонтом, за крепкой солдатской спиной, черные щупальца дыма шарили по небосводу, в слепых попытках ухватить зазевавшихся птиц. Эхом по земле прокатывались звуки разрывающихся вдалеке снарядов. Будто гром, среди ясного дня. Как предсказание огненного града. Там, за чертой земли. Но не здесь.
Человек шел оттуда. Из адского пекла, в котором, как ни странно, было и время и место. Был смысл. Может быть страшный, но, несомненно, великий. Огромный, всепоглощающий, бьющийся в легких белесым дыханием. И тогда казалось, что стоит уйти, и смысла станет еще больше, ведь его не придется делить с товарищами, лежащими рядом в окопах. Он будет принадлежать только ему.
Но с каждым метром размокшей земли, с каждым шагом, приближающим к дому, смысла становилось все меньше. Он, будто проклятый змей, уползал из человека все быстрее и быстрее, словно впереди звонили все святые колокола разом. Его место занимала пустота. Обреченность смертника, идущего последние метры к забрызганной кровью стенке. Наверное, этого стоило бояться, но... страх умер там, за чертой горизонта. Его убили торчащие из канав штыки врага.
Голова человека была перемотана грязным, измазанным кровью, бинтом. Он сползал на глаза, и жесткие руки привычным жестом возвращали его на место. И смысла от этого становилось еще меньше. И только один вопрос. Зачем все это? Обращенный не к тому, что осталось за спиной, ведь там все было предельно просто, но к тому, что ждало впереди. Туда, где заканчивался смысл.
Лежа в холодной глине, рядом с трупами, человеку всегда грезилось возвращение домой. Теплые руки и никогда не гаснущий в окнах свет, ждущий его, и только для него зажженный. И ему хотелось жить для одного лишь этого. Чтобы еще раз вернуться домой. Чтобы почувствовать все те запахи, которыми он дышал до войны. Забыть о ЕЕ вони.
Что ему оставалось теперь, когда внутри поселилась болезненная пустота, рвущая его внутренности острыми когтями? Что было делать, когда все то, ради чего он жил, вдруг померкло и показалось ненужной глупостью?
Ему захотелось вернуться. Но не домой. Обратно. На войну.
Но ноги шли вперед. Дерзко растаптывая грязь, распугивая песчаных лягушек, втаптывая в землю дрожащее в лужах небо. И стало ясно вдруг, что не душа его, но тело стремится домой. Оно, молодое и горячее, не желает больше воевать, не хочет страшиться оторванных, изувеченных конечностей. И глаза и уши. И желудок. Все они не хотели больше войны. И пока душа разрывалась в пламенных спорах сама с собой, тело спешило убежать как можно дальше, туда, откуда уже не будет возврата назад.
Ему вспомнились редкие мгновения затишья. Там, на войне. Когда они сидели в окопе, чумазые и липкие от желтой грязи, курили и делили кусок черствого, поросшего плесенью хлеба. От их мокрых голов шел пар, но это было ничего, ведь эта испарина означала, что они еще живы. В такие моменты, когда становилось особенно зябко и грустно, человек брал в руки гитару. И играл. Долго, до первых выстрелов, стирая окровавленные пальцы до мяса, до белеющих костей. Музыка не была веселой, и даже самые бодрые мелодии, казались ужасно горькими здесь. Но все же, без гитары, в тишине, становилось еще невыносимей. Еще горше. И тогда человек снова играл и пел. А все слушали его и кивали. Курили и думали о доме. А потом, умирали, разбитые в кровь крупнокалиберными пулями, падали в грязь с вываливающимися из живота кишками, кричали в агонии, а призрачная гитара все играла и играла над их остывающими головами.
Все было так. Но кто теперь в это поверит? Кто захочет слушать об этом? Ведь там, куда все возвращаются с войны, нет ни места, ни времени.
Домой. Туда, где горит зажженная свеча, собирающая в углах страшно-темные тени. Только туда. Один единственный путь.
Но человек не знал, что в доме, куда так сильно стремилось его тело, поселился страх. Изорванный в лохмотья, похожий на беззубого старика, обманом он перешагнул порог, чтобы напиться воды и, остался навсегда. Он лежал на пустой половине кровати, кряхтел и стонал, холодный, будто лед, и недовольно косился, и жаловался на свечу. Он шептал о чем-то очень страшном, гадил кровью по углам, ухмылялся и жевал белый, иссохший язык. Половицы под его ногами скрипели, вызывая особенное, глубокое чувство одиночества, сравнимое лишь с бездной. И может быть, так бывает всегда, но по ночам, он подходил к милому рту, раскрывал его своими скрюченными пальцами, и шарил ими внутри, надавливая на язык, скребя ногтями десны, вызывая рвоту. И хихикал при этом, глотая кислые слюни. И с каждым днем его было все труднее изгнать, забыть о нем. Его вонь, сравнимая с запахом морской капусты, въелась, казалось, даже в стены. А в зеркалах навсегда застыл его безумный, искривленный лик.
Зачем человек ушел туда - за горизонт, где рвались снаряды, и от ран стонала даже сама земля? Он долго и мучительно объяснял своей любви, что есть долг и есть правила, но она не хотела понимать такой правды. Из глаз ее катились крупные слезы, и она без конца терла платочком румяные щеки. И изо рта ее пахло тогда так неприятно, что хотелось отвернуться, но он не мог, не имел права, ведь, то был, возможно, последний раз, когда они виделись и были вместе. Она так и не поняла, зачем ему война. И когда за ним пришли офицеры, он грустно посмотрел ей в глаза. Поцеловал в губы и ушел, ничего не говоря. Он знал, она будет его ждать, зажигая ждущие свечи у оконца каждый раз, когда они, скрюченные, будут превращаться в огарок. Она любила его, и он любил. Но зачем же тогда, в действительности, ему была нужна эта война?
Он шел долго. Останавливался, сходил с дороги в поисках удобного валуна, отдыхал, пил из фляги речную воду, скрипящую на зубах, курил папиросы и иногда, бренчал на гитаре. Но почти всегда оставался в тишине. Тут, вдалеке от мест брани, музыка казалась ненужной, глупой, и, даже страшной. За годы фронта, все мелодии, исходящие из-под пальцев приняли яркий окрас крови. Не хотелось в этих местах играть такие сокровенные вещи. Ведь они принадлежали всем тем, кого больше нет. Мясу, что лежит в холодной грязи, раскрашивая ее алым цветом. Эта музыка - их тайна. И о ней не нужно рассказывать.
Когда человек увидел острые крыши домов своего поселка, то сердце в его грудине застучало немного быстрее. Это не было сравнимо с атакой, когда адреналин жег вены, а в солнечном сплетении бесновался мотор, но все же, это и не было спокойствием, а значит... в нем еще остались память и любовь. Значит, он не забыл.
И внутри у человека на несколько минут вспыхнул жаркий огонь веры в то, что все будет хорошо. Что это ОН вернулся домой, что сейчас 19NN год, и небо над головою такое же чистое, как и тогда, в первые дни войны. Ему почудилось, как он подходит к дому, как она выбегает к нему на крыльцо и бросается в пламя объятий, целует его лицо, гладит волосы и плачет. Снова плачет. А он улыбается, глядя на догорающую у окна свечу. И думает, что она не забыла о нем, что ждала. Ему становится тепло, а внизу живота разливается горячий металл. Он снова любит. Здесь и сейчас.
Когда он вошел в границы поселка, на лице его играла улыбка. Он мечтал. Его взгляд был обращен в себя, не замечая, что творилось вокруг. Поселок оживал с каждым шагом солдатского сапога. Хмурые грязные окна раскрывались, и в них появлялись давно знакомые лица. Они улыбались, что-то кричали ему, вернувшемуся с войны, звали его по имени, а вокруг него бегали, виляя хвостом, многочисленные собаки, но он не видел и не слышал всей суматохи. Он шел только к ней, для нее выжил и вернулся. Вся вселенная, все города и страны, с сотнями тысяч людей, не имели для него той важности, которая билась в ней одной. Больше не хотелось уходить. Быть всегда рядом, ласкать ее милые плечи, целовать покрытую платком голову, любить ее так, как никогда прежде. Этого хотелось теперь. Звенело небо, играло солнце, посвистывал ветер, а он только думал о ней. Больше не о войне.
Сильные руки обняли его за плечи и увели куда-то в сторону. Он думал о ней, не имея сил сопротивляться, не видя и не слыша того, что творилось вокруг. Его усадили на тощую скамью, дали в руку стакан, заляпанный сотнями жирных рук. И те же сильные руки, плескали что-то туда, и он пил, под общий, одобрительный смех, ощущая, будто в забытье, хлопки по дрожавшим от усталости плечам. Вокруг вертелся хоровод чумазых, знакомо-незнакомых лиц, красных, с подбитыми глазами, и чернеющими зубами, но он думал только о ней. Снова стукалось горло бутылки о грани стаканов, и красная бормотуха лилась в ненасытные, не знающие войны глотки. И все смеялись, шутили. И он курил вместе со всеми, чувствуя, как тяжелеет лицо, и хмель вбивается в голову остро-заточенной сваей. Он что-то говорил, рассказывал им о войне, о том, как там дико и страшно, а они слушали, не внимая ни единому слову. Небо над головой начинало сереть, но красная жижа все не кончалась, и они пили ее, морщась, под загорающимися над поселком звездами. И вот тогда человек достал гитару, и начал петь. Играть музыку войны. Она не принадлежала больше живым, но он забыл об этом и все сильнее бил по струнам, выкрикивая горькие четверостишья. Дым войны окутал его глаза, и они раскраснелись от слез. Но музыка не прекращалась, и тогда, кто-то пьяный и грубый крикнул ему: "Врешь про войну, музыкант!". Только тогда, музыка оборвалась, застыв в тишине последним, нескончаемым аккордом. Все застыли в серости, а человек глядел на них, видя, что это не трупы. Он играл не для них, пел не для себя. Для мертвых товарищей, не вернувшихся из-за горизонта.
Он бросил гитару под ноги и сжал кулаки. Кости его, фаланги пальцев, превратились в яростный камень, и он задышал бешено, через нос, разглядывая в сумерках восковые лица, не знавшие войны. Они были чересчур живыми, неестественно кукольными. И все, все они насмехались. Не над ним, и не над музыкой. Даже не над войной, которая никогда не прощала шутов. Они смеялись над теми, кто остался там, в слякоти, навсегда. Ржали, точно лошади, над их вечной и светлой памятью. Скалились над их матерями и отцами, женами и детьми. И этого нельзя было простить.
Он кинулся в эту безликую толпу, рыча. Изо рта его шла пена бешенства, а кулаки летели вперед, разбивая носы и выбивая зубы. Он бил их всех, не различая ни женщин, ни мужчин. И они били его, хватали за горло, душили. Но не сломать им было настоящего солдата, их руки, их пальцы, изъеденные ржавчиной алкоголизма, ломались о сталь, закалившуюся войной. И когда, наконец, пьяная, избитая толпа разбежалась, оставив человека одного, он еще долго бил в пустоту отсыревшими от крови кулаками. Ему чудились эти наглые, ухмыляющиеся рожи. Но гнев угас. И солдат увидел, что уже ночь.
Он поднял гитару и побрел дальше. Лицо его истекало кровью, повязка сползла со лба, повиснув на шее безумным ошейником. Стонали выбитые из суставов пальцы, ноги дрожали от боли, а из головы все никак не уходил противный, гадкий хмель, но он не сбавлял шага. К ней. Потому что вернулся. Потому что любил.
Поселок спал. Спокойно и глубоко, не зная, что где-то люди жмутся друг к другу, вздрагивая от каждого эха войны. Не догадываясь, что там никогда не бывает ночи и тишины - небеса всегда горят ярко-рыжим пламенем, а земля под ними - обращается в густое, малиновое болото. И что всюду там - кучи трупов и мухи. Крысы. Где-то. Совсем недалеко, за горизонтом. Там, где существует истинный смысл, и все приобретает предельно простые формы. Жизнь и смерть. И боль. Больше ничего.
Человек не знал, что в его доме, поселился страх. Вместе с летящими из-за горизонта похоронками, которые ежедневно падали на дома, точно мины. Вместе с криками и стенаниями родных, потерявших своих солдат. В его доме, поселился страх войны.
И когда с фронта, отягощенного жестокими боями, перестали приходить треугольники писем, страх обнял и ЕЕ дрожащее тело. Она лежала в кровати, ощущая каждой частичкой мороз, идущий с пустой половины, и думала о завтрашнем дне. О том, что солнце и свет, эти поля и работа, ей больше не нужны. Что все, в чем она нуждалась и ради чего жила, прибрала к своим ненасытным рукам война. Она дрожала, а противные, тонкие руки страха ласкали ее молодое тело. И кто-то, будто все шептал и шептал из темного угла:
"Погаси свечу. Погаси же ее..."
Что же она могла?
Человек узнал свой дом по остроугольному очертанию крыши. И по горящей в окне свече. Огонек дергался и плясал, но был все столь же непоколебим в своей вере. Сколько прошло дней, сколько лет? И сколько свечей пришлось сменить? Она ждала его все эти долгие года, отданные на съедение разлуке. Теплые слезы наполнили его глаза, а руки вдруг задрожали. Они никогда не дрожали там, на войне, но здесь, неожиданно наполнились волнением и страхом.
Солдат тихо подошел к дому, и сел под окном, в котором трепетала длинная, изогнутая свечка. Он положил гитару на колени и примерился к струнам.
Он был здесь и сейчас. В любимом месте и в победоносном времени.
Пальцы перебрали струны. Так мягко и нежно, как он играл только для нее. И музыка, зазвучавшая в ночной прохладе, не была больше посвящена мертвым. Человек, вернувшийся с войны, играл для живых.
За стенами застучали быстрые, нервные шаги. Ее поступь. Такая любимая. Такая живая.
Он запел, и она, распахнула окно.
Он пел и пел, только для нее одной. А она, закрыв лицо руками, слушала.