Глаза медленно раскрываются. Я не вижу. Темно и затхло. Сыро. Тяжелые веки сбрасывают с ресниц капли липкого сна. Забытья?.. Шея горит нестерпимой болью. И чешется. По коже бегут волны озноба. Мне холодно. Здесь холодно. В этой темноте.
Спину ломит. Стонут бедренные кости. А шея чешется все сильней и невыносимей. На ней совсем нет кожи. Одни засохшие раны. Руки налиты свинцом, не могу их поднять, они не слушаются. Им больно. Я чувствую эту боль. Двигаю пальцами. Кажется, получается...
Дышу смрадом. Грудь скрипит от недовольства, но выбора нет. Мне необходим воздух. Сейчас.
Что я? Где я? Кем стала после?..
Ногти скребут дерево. Оно подо мной, я на нем. Безумно твердое, шершавое. Занозы вонзаются под ногти, протыкая кожу. Вспышки белой боли растекаются по венам, к сердцу. Значит, я все еще чувствую. Живу?
Тело - скомканная боль. Рванье, брошенное на помойку, на съедение тупым воронам. Не могу заставить его двигаться. Не могу заставить себя. Сделать первый шаг в новом мире. В холодной, черствой темноте.
Веки опускаются. Взрывается красными вспышками память. В стучащей болью голове, в висках, в сердце. Я помню, как ушла. Как мир гас. Мутнел. Я не забыла.
Отчаянье. В том мире оно окружило меня со всех сторон. Волчьи морды, с желтыми клыками и горящими ненавистью глазами. Капли пены и слюны. Хоровод ужаса вокруг моего истерзанного жизнью тела. Куда бы я ни шла, где бы ни пыталась скрыться. Все повторялось, точно ядовитое кольцо, сомкнувшееся вокруг шеи. Без любви, без ласки, без возможности. У меня просто опустились руки. Наверное, я и так слишком долго боролась. Билась, зная, что никогда и ни за что не получу победы. И даже глаза любимых, смотрящие на меня из-за океана, не сумели удержать. Я знала, что они поймут. Ведь они отдалились от меня на расстояние того понимания, что граничит с безразличием. Их не забрали. Они просто отдалились в ту сторону, где было теплей. Во мне же, тепла, увы, больше не осталось. Последний робкий огонек во тьме я погасила сама. Как, наверное, сама того не понимания, гасила и те пожары, что бушевали в счастливом и безрассудном детстве.
Меня нет без России. Но и в России нет. Моя вечная дилемма скорби. Единственное уравнение, решения которому не будет никогда. Для всех таких же, как я. Для людей. А звери...они не думают о смысле. Их челюсти просят только одного. Еды.
Веселая, всесильная страна исчезла. Мой мир, где я могла бы жить. Не существовать. Не думать о смерти, не воплощать ее в словах, на страницах замызганных тетрадей. Ведь когда-то я была веселой, не знала, что такое грусть. В моих больших зеленых глазах отражался громадный мир, который хотелось познавать. Не тонуть в его крови.
Красный цвет не выражает ничего, кроме боли. Теперь, я знаю это.
Красный - значит НЕТ! Красный - значит НЕЛЬЗЯ! Слова, не имеющие общности с жизнью. Не приемлющие бога. Не знающие любви.
В разрушенном временем доме, за городом, в пустующей глуши, среди не распакованных вещей, утопая в пыли, я слушала скрип замершей яблони. Худое деревце, избитое ветрами, бесплодное и от того сочащееся горечью, оно теряло мертвые листья, также быстро, как и я. Не удерживая их больше. Зная, что в пламени костра или в гниющей почве им будет куда как лучше, чем на ветвях моих погасших рук. Последние дни я ощущала внутри только пустоту. Она грызла меня, мне действительно было больно от ее невидимых, но безумно острых зубов. И липкая кровь текла по кишкам, как внутреннее кровотечение, не имеющее медицинского обоснования, но от этого, только стремительнее меня убивающее. Во мне не было больше меня самой, какое-то чужое, дикое существо, демон, говорящий на древних, забытых языках. Он жаждал смерти. Любил только ее.
Вы, красные убийцы, с ногами в жесткой кирзе, растоптали и растерли мою душу, оставив от нее чернеющие дыры, воняющие гнилью плоти. Это вы все те слова, что говорит мой незнакомый демон. Я знаю, вы были близко, держали меня за истертые рукава выцветшей фуфайки. Но я не далась вам, я вырвалась. В единственную пропасть, где вам не нашлось места. И не вы, с вашими кровавыми победами от этого стали сильнее и храбрее, но я. Одинокая и хрупкая, всегда остававшаяся женщиной, любящая Россию так, как никто из вас, я нашла в себе силы шагнуть вниз. Во тьму.
Меня нет больше.
Веревка драла кожу, стирала ее в красное месиво. Хрустели кости. Стол, за которым я так ничего и не написала, ушел из-под усталых ног, жалобно скрипнув на прощание. Я не закрывала глаз. Я любовалась тем единственным, что у меня осталось. Серой осенью за немытым окном. И погибающей яблоней, скулящей от ударов ветра. Закладывало уши и лицо немело от ударов острой косы, тяжелела челюсть, а из носа текла кровь, но я не закрывала глаз. Я помню. Я все смотрела и смотрела на эту серость за окном. Она была моей жизнью теперь. Переходом в иные миры и времена. Я помню слабость. Текшую по ногам противную жижу. Вонь. Я не закрывала глаз. Пока сам мир не исчез, погаснув от холодной темноты, вдруг рухнувшей на меня стотонным грузом. И только скрип деревца. Он все еще был слышен мне. Но потом не стало ничего.
Я помню это.
Но где я теперь? Что в этой тьме может быть от рая или ада? И что должно быть? Я словно под водой, на дне широких океанов. Или в бездне космических пространств. Где я?
Где дьявол?
Где бог?
Мне библия пророчила котлы и пытки. И место в воровской глуши, среди обросших мхом крестов, где все самоубийцы кричат и просят о прощении Христа. Тут только тьма. И нет у ней оков.
Правая рука, наконец, отлипает от тела. Поднимаю ее. Ударюсь костяшками пальцев о дерево сверху. Все то же дерево. Левой измученной рукой нащупываю стенку. Совсем рядом. По ладони сочится сырость.
Я не хочу очнуться в морге, среди мертвых, посиневших тел.
Это не морг. Не белая простынка сверху.
Я начинаю понимать, что это за тьма. Я вижу ее грани. И мой рот раскрывается, наполняясь диким криком. Я кричу. Кричу. Разрывая горло, извиваясь точно змея, молотя руками по ограниченной темноте.
Они похоронили меня заживо! Это гроб.
Истерике нет конца, она сжирает меня. Грань безумства подползает так близко, что я вижу его черту, трогаю ее. Она мягкая и податливая. Словно мертвая лань, со сломанной шеей. Брошенная хищником в сухую траву за ненадобностью. И от того ставшая еще реальнее, еще ближе. Всем, таким же, как я. Не людям. Червям.
Слез нет, хотя я давлю их из себя с безумным упорством. Мне необходимо расплакаться. Чтобы не сойти с ума. Чтобы понять.
Сухо. В глазах все также сухо.
Меня зарыли так глубоко, как им было угодно. Надо мной ровно столько земли, сколько им было нужно для того, чтобы избавиться от меня. Чтобы забыть. Мои письма с прошениями и упованиями, что я отсылала им перед смертью, теперь, я уверена, горят в каминах, среди поленьев. Мои стихи. Они будут. Но не такими, какими создавались. Теперь в них будет красная ложь. И потерянный смысл, изжеванный диктаторами. В них будет все, чего никогда не было во мне.
Я успокаиваюсь. Думаю. О том, что я кошка. Вторая жизнь. Первая смерть. Осталось еще семь. Круговерть ада. Мне никто не поможет. Они все забыли обо мне, как только последняя горсть мокрой земли упала на могилу. У меня не было друзей на земле, чтобы думать о них под нею. Никто не придет. Не пришел бы и зная, что я жива. Потому что так всем лучше, всем легче. Им больше не нужно смотреть в мои глубокие глаза и брать то, что я даю, ведь кроме стихов, к концу моих времен, в моем саквояже больше ничего не осталось. Лопата никогда не стукнет по моей деревянной тюрьме. Этот набат уже отбил.
И я здесь. Внутри. Но мне не кажется, что там, снаружи лучше. Мне до сих пор не кажется.
Мой вечный ад. Быть может, я мертва? И это пытка для самоубийцы? То, чего я, великая грешница, больше всего боялась? Я не знаю. Я не хочу знать! И жажду ответов. Но никогда не услышу их.
Я буду умирать от жажды и от голода, от недостатка кислорода, медленно погружаясь в пучины сумасшествия и смерти, но, ни за что не попрошусь обратно к людям в век двадцатый. Он зачерствел, он сдох. Он не несет ничего, кроме самоуничтожения. И того домика у тихой реки, о котором я так сильно мечтала - его там нет. Ему там не найдется места. И время неподвластно никому.
Я родилась не там и не тогда. Как четверостишье из прошлого, написанное тяжело больным стариком, скучающим по детству. Я только строки, но не время.
Что я увижу, поднимаясь ввысь над собственной могилой? Людей? Выжженную округу ада? Дожди?