Мама назвала мальчика Соломоном, оперируя только надеждой. Собственно, надежда единственная не оставляла ее никогда, даже в самые тяжкие, беспросветные времена, когда впору было выть от тоски и боли. Особенно больно было в тот день, когда ей сообщили, что сын, долгожданный и желанный, с таким трудом выпрошенный у Бога, вряд ли будет похож на других детей. Скорее всего, он даже разговаривать не станет. Врач - неонатолог так и сказала - "Не станет". А еще она добавила, что мать может довольствоваться только его телом, но не разумом и не душой.
Мать не привыкла предъявлять претензии Богу и теперь роптать тоже не стала. Спросила только: "Как ты мог?". Но Бог промолчал в ответ, не утешив ее даже знаком.
Все получилось так, как получилось не по ее вине. Просто ей уже 40. А в этом возрасте рожать первого ребенка небезопасно. Второго тоже, особенно в наше время, но кто говорит о втором?
Соломон, сыночек, единственный и сладкий - это ли не счастье, каким бы он ни был? Трое суток после той страшной ночи он не приходил в себя, отчего врачи прятали глаза, а сестричка сказала матери в утешенье: "Судорог пока нет, молитесь!". Мать не сразу поняла, что имелись в виду предсмертные судороги.
Когда гематома, оставленная жестокими, но спасительными щипцами сошла с затылка и с лица малыша, оказалось, что у мальчика высокий благородный папин лоб, почти черные огромные глазищи, приглушенные длинными ресницами и орлиный нос. Невиданное дело! Нос имел совсем не младенческую форму и металл не оставил на нем видимого излома. Нежный пушок на щеках плавно переходил в потешные бакенбарды, а потом в длинный черный завиток на шее. Словом, если бы не диагноз врачей, по внешнему виду младенца болезнь не была заметна.
Когда мать с сыном приехали домой, папа долго всматривался в неулыбающееся лицо спящего малыша, после чего обнял жену и тихо сказал:
--
Мудрость не имеет ничего общего с физическим опытом. Наш Соломон мудрее нас, видишь, как он спит? Спокойно и величественно. Потому что знает - мы рядом и волноваться нечего...
Потом пошли уколы, массажи, болтушки и снова массажи. Каждый трудный день мать заканчивала обязательной записью в особой тетрадке - летописи жизни своего сына. Иногда под датой была всего одна строчка, иногда пол страницы, но каждый миллиметр прогресса немедленно и подробно фиксировался. Ей даже казалось иногда, что без этих листов жизнь мальчика остановится, уж почему ей пришло такое в голову, она и сама не знала.
Первую улыбку Соломон подарил матери только через пол года после рождения. Но не потому что не испытывал удовольствия или радости, а по причине вялости мышц лица. Зато с того самого дня в дневнике почти каждый день появлялась запись о том, что нового научился делать мальчик, как он схватил ручкой игрушку и держал ее долго, внимательно разглядывая, как он научился держать головку и как дрыгал ногами, мешая натянуть ползунки.
А ровно в год Соломон уже умел сидеть. Пока еще не без подложенной под спинку подушки, но зато не заваливался на бок, когда папа выпускал маленькие пальчики из своей руки.
И с этого дня он возлюбил телевизор и книжки. Последние подходили любые - с картинками и без, малыш разглядывал строчки папиной диссертации с таким же интересом, как и ярких утят Сытина. А, уловив, как сын рассмеялся крокодилу на экране, мама стала отмечать красными чернилами только познавательные передачи в программе. Впрочем, без мультиков тоже не обходилось, но особого интереса они не вызывали.
С возрастом стала заметна еще одна странность - Соломон почти никогда не плакал, всегда оставался спокойным, даже серьезным. Самое удивительное, что глаза мальчика совсем не отражали детского незнания, иногда они казались матери глазами столетнего старца!
С момента первого знакомства с сыном мать произнесла больше слов, чем за всю предыдущую жизнь, а теперь иногда замолкала, когда ловила внимательный взгляд малыша. Замолкала оторопевшая, потому что вековая мудрость в Соломоновых глазах не была надумана ею от большой материнской любви, это было на самом деле! Что-то там происходило, в этом крошечном мозгу, о чем ей не дано было знать, разве только предвкушать. Вот только не говорил малыш ни слова. И вообще почти не демонстрировал голосом своих чувств и эмоций. Молчал - улыбался, молчал - в ответ на щебет матери и ласковые монологи отца, молчал, сосредоточенно изучая страницы книг или внимая телевизору.
За новыми занятиями время летело.
Когда Соломону исполнилось полтора года, отец принес домой страшное известие - у него нашли рак. При чем такой, который должен был лишить его семьи и жизни буквально в течении месяца. И это в лучшем случае.
При малыше о болезни не говорили, шептались на кухне о том, о сем, решили, что матери хватит мужества не плакать, по крайней мере пока, слишком опасными казались предстоящие перемены для нервной системы сына.
А через две недели произошло вот что: непонятно каким чудом Соломон сполз с кресла, в котором, по обыкновению, сидел перед телевизором, подполз к спящему в другой комнате отцу, и поднялся на ноги перед диваном.
Держась за папины коленки, сунул ему в руки любимого плюшевого мишку, в обнимку с которым засыпал каждую ночь и сказал: "Папа". Затем помолчал немного, глядя прямо в лицо ошалевшему больному, и повторил: "Папа".
А потом уткнулся в теплые дрожащие колени и горько заплакал...