Аннотация: РОЖДЕН В УКРАЙНЕ,ЖИЛ В СИБИРИ, ЖЕНИЛСЯ НА НАТУРЩИЦЕ, С ПОМОЩЬЮ ПОДЗОРНОЙ ТРУБЫ ПИСАЛ КОСМОС, ЖИВЯ ПОД ТОМСКОМ. УБИТ ПОД ЩЕГЛОВСКОМ В СВОЕМ ТАЕЖНОМ ДОМЕ БАНДИТАМИ ПОГИБ СО ВСЕЙ СЕМЬЕЙ
Трагедия таежной заимки" Кто читал эту интересную статью в газете "Красное знамя Љ 112 от 14 мая, тот помнит, как бандиты зверски убили замечательного художника В. Д. Вучичевича-Сибирского, небольшой период жизни которого связан с нашим районом. Это было в тревожном 1919 году. С тех пор прошло почти полвека, но оказывается, время не стерло память о художнике. Редакции кашей газеты на днях стали известны новые факты о В.Д. Вучичевиче-Сибирском. Сегодня мы публикуем
их в статье Бориса Климычева.
КРЕСТЬЯНСКАЯ ВЕНЕРА
Передо мной сидит старая женщина, в лице которой, несмотря на преклонный возраст, сохранилось нечто такое, что можно догадаться о былой ее красоте.
Старушка взволнована. Тема нашего разговора трогает ее до глубины души. Речь идет о статье "Трагедия таежной заимки", которая недавно была опубликована в газете "Красное знамя", И как было не волноваться Анне Спиридоновне Дьяковой, когда в статье, помещенной в газете, шла речь о ее муже и детях. в Правда, в статье есть неточности, но автор оговаривается, что о погибшем ре таежной заимке художнике Вучичевиче известно немногое и просит откликнуться тех, кто знал его самого или его детей.
Анне Спиридоновне сейчас уже исполнилось девяносто лет. Но она еще бодра и помнит прошлое со многими подробностями. Вот только все никак не может справиться с волнением, потому что затронута ее старая душевная рана:
Владимир Дмитриевич Вучичевич родился на Украине. Родители жили в Полтаве Владимир Дмитриевич - как и его брат Евген Дмитриевич, с детства увлекался живописью, окончил частное училище, и стал художником. Братья Вучичевичи отличались свободомыслием, их мастерские всегда были местом собраний передовой молодежи. Как же встретились Анна Спиридоновна и Владимир Дмитриевич? Бедная крестьянская девушка поступает в мастерскую Евгена Дмитриевича Вучичевича прислугой.
Большой город Харьков сама жизнь в мастерской- художника ошеломили её. Столько сразу необычного пришлось увидеть и узнать. В мастерскую приходят натурщицы, и семнадцатилетней крестьянке- кажется их поведение крайне непристойным, она думает бросить работу, хотя здесь хорошо платят.
Евген - Дмитриевич оказывается на поверку очень душевным и застенчивым человеком. Постепенно она привыкает к тому, что происходит в мастерской. Понимает, что художнику нужна натура для живописи.
Владимир Дмитриевич появился в мастерской брата внезапно Он приехал с какой-то выставки, где его работа получила одну из первых премий. Он был весел, остроумен. Увидев Анну Спиридоновну, он сразу заявил, что хочется, во что бы то ни стало написать эту "крестьянскую Венеру". Вскоре они стали близкими друзьями и поженились.
Для Анны Спиридоновны наступил период удивительной, и необычайно трудной жизни. То поездом, то на лошадях переезжала она с мужем из города в город. Владимир Дмитриевич устраивал выставки своих произведений в Кременчуге, Екатеринославе, Николаеве, Херсоне, Саратове и других городах. Многое в жизни мужа Анне Спиридоновне тогда было непонятно. Однажды, он приказал упаковать вещи, и они отправились со всем имуществом на вокзал, чтобы ехать в Сибирь.
Месяц супруги прожили в Омске. Жили в номерах . Вучичевич ходил возбужденный, говорил, что сибиряки хорошо принимают его картины, сибирская природа неистощимая сокровищница художника. Из Омска переехали в Бердск. Вучичевич написал несколько полотен.
И вот-Томск. Прекрасная природа Притомья покорила Владимира Евгеньевича, и он сказал, что дальше никуда не поедет, потому что нашел именно то, что ему нужно.
В Томске Владимир Дмитриевич стал преподавать живопись и рисование в женской гимназии и в духовном училище. Давал уроки и в школе прикладного искусства. Так прошла зима. А как только стаяли снега и солнце пригрело землю, и белоснежные облака черемух вскипали в окрестностях Томска, Владимир Дмитриевич брал к этюдник, ружье и уход леса. В одном из таких скитаний он забрел в село Богородское (теперь с. Старая Шегарка), окрестности села ему чрезвычайно понравились. Он решил построить здесь мастерскую.
На окраине Богородского, неподалеку от Оби, застучали ли топоры, завизжали пилы. Выросшая вскоре мастерская представляла собой и четырехэтажный дом, верхний этаж которого был выполнен из стекла.
На лето Вучичевич с женой и детьми переехали жить в эту мастерскую. На первом этаже жили Анна Спиридоновна с дочерьми Натальей, Людмилой и Татьяной и маленьким сыном Николаем, на втором этаже жил сам художник, а два верхних этажа представляли собой мастерскую, уставленную мольбертами и увешанную картинами.
К Вучичевичу часто приходили любопытствующие местные жители. Однако художник был очень занят, и потому далеко не всех приходивших жаловал своим вниманием. Однажды к нему, пришел местный священник. Он увидел на стене большое полотно, которое называлось "Иллюзия ночи". На ней был изображен кладбищенский уголок, руки вздымающиеся из земли и некто видящий эти руки и другой-благодушно взирающий мимо них. Попу хотелось, видимо, показать свою ученость, и он пускался в длинные рассуждения по поводу сюжета произведения, пытался критиковать художника. В следующий раз Вучичевич захлопнул перед его носом дверь Поп оскорбился и перестал приходить. Зато к врачу Карееву Владимир Дмитриевич благоволил и беседовал с ним об искусстве и красоте сибирских пейзажей. Нередко они ходили вместе на охоту. Вучичевич держал прекрасных охотничьих собак, он очень любил их хорошо умел дрессировать.
В одну из зим Владимир Дмитриевич попросил Анну Спиридоновну остаться ( с детьми на даче-мастерской. Он сказал, что так им будет легче прожить. Но дело было не в этом. Художник человек глубоко интеллектуальный с артистической увлекающейся натурой, не мог не чувствовать, что же на далека от его интеллектуальных запросов, он как мог, пытался сгладить пропасть, лежавшую между его и ее духовными запросами. Но вот в Томске ему довелось познакомиться с преподававшей в гимназии немецкий язык Генриеттой Германовной Гутман Он была женщиной начитанной, хорошо разбиравшейся в искусстве, чем и покорила сердце Владимира Дмитриевича.
Вскоре Вучичевич построил себе новую мастерскую в Нагорном Иштане и переехал туда с Генриеттой Германовной. Но долго прожить без детей он не мог. Его тревожило их будущее: какое воспитание могла им дать неграмотная женщина, хотя бы и располагавшая определенными
средствами?
Начались переговоры с Анной Спиридоновной. Сначала она и слышать не хотела о том, чтобы дети уехали от нее. К ней нередко заходил доктор Кареев, который объяснял ей, что с Владимир Дмитриевич понимает ее состояние, но он хочет, чтобы дети получили хорошее воспитание и образование, это нужно для их счастья. Вскоре Анну Спиридоновну стал сватать вдовец, который также требовал от нее, чтобы она возвратила детей Вучичевичу. Заливаясь слезами Анна Спиридоновна согласилась на разлуку с детьми.
Она и не могла предположить, что ей уже никогда в жизни не придется их увидеть.
А дальше все было так, как описано в статье "Трагедия таежной заимки" Только там ошибочно написано, что погибли родные дочери Вучичевича, а в живых остались приемная дочь и приемный сын. Чудом уцелевшие в ту ночь девятилетний Коля и маленькая Таня были также родными детьми Владимира Дмитриевича и Анны Спиридоновны.
Когда до Анны Спиридоновны дошли вести о случившемся на таежной заимке, она поехала в Томск, чтобы разыскать оставшихся в живых детей. По слухам - ни находились в приюте для сирот. Но в приюте ее ждало разочарование- воспитатели сказали, что Коля, после всего случившегося, получил сильнейшее нервное потрясение, от которого он не смог оправиться и по прибытии в приют умер. А о Тане сотружники пирюта ничего не знали.
Анны Спиридож есть сейчас взрослые и внуки от второго мужа. Спокойная старость ей обеспечена. Но она никогда не сможет забыть замечательного человека, русского художника Вучичевича, который оставил в ее жизни глубокий след. Ничто-ни разрыв с ним, ни годы не смогли погасить этого чувства. Она мечтает хоть раз побывать в Томске и посмотреть там в музее на полотна незабвенного для нее человека.
У нее не сохранилось сейчас ни этюдов, ни каких-либо других вещей в память о Владимире Дмитриевиче. Только в селе Старая Шегарка еще и сегодня можно видеть один дом, который сооружен из нижнего этажа бывшей мастерской. Там же еще живут несколько человек, которые помнили художника и его мастерскую.
Б. Климычев,
"Путь к коммунизму" 27 мая 1967 г.
2
1
ТРАМВАЙ В ТОМСКЕ
Томичи мечтали о трамвае давно. Словесные копья в словопрениях о пользе или вреде трамвая в Томске ломались уже в 1890-м году. Давно привычной стала работа телеграфа, томские интеллигенты хотели идти дальше, а точнее - ехать при помощи электричества. Красиво, удобно и быстро.
Но в Томске были и ярые противники "электрической телеги". В думе были купцы, руководившие извозом, да и сами извозчики проводили буйные манифестации в защиту своего ремесла.
Аргументы приводились разные. В Томске много лошадей, сено дешево, тут трамвай будет невыгоден. Рельсы будут тонуть в болотистой почве, наконец, трамвай будет давить скотину, которая спокойно пасётся на лужайках возле домов.
Там " в Европах" сена мало, вот им трамвай и выгоден, а у нас тут дешевле мягче и удобнее ездить на лошадках.
Мечта о трамвае вспыхнула с новой силой, когда в январе1895 года была пущена первая муниципальная электростанция, и в центре города просияло невиданным светом 25 электрофонарей.
В 1899 году появился проект томской трамвайной дороги. А в 1914-ом в Бельгии закупили четыре трамвайных вагона. Вероятно, мой дедушка, который тогда был еще молодым человеком, мог бы стать одним из пассажиров первого томского трамвая, но в дело вмешалась война. Закупленные вагоны до Томска не дошли, проект был оставлен пылиться на полке.
Потом была гражданская война, разруха, нэп, строительство социализма, тридцать восьмой год. Многое было. В Великую Отечественную войну томичам стало и вовсе не до трамвая... И вот в морозные, голодные дни в центре Томска, женщины в драных телогрейках делали насыпь, клали шпалы и "пришивали" к ним железными костылями шпалы.
Дорожницам давали по карточкам 800 граммов хлеба на день, и мы им завидовали. Мы знали, что это будет не трамвай. Нужно возить топливо на электростанцию. Городу не хватало энергии и тепла. В Томск эвакуировали заводы, почти все они выпускали продукцию для фронта. А тогда был лозунг: "Всё - для фронта! Всё - для победы".
Линия тянулась от Томска-Второго в район улицы Ключевской, потом шла по "Розочке", через Каменный мост, поезд разворачивался возле дома Второва, шел по берегу, где теперь магазин " Академкнига", и за зданием старого театра въезжал во двор электростанции.
Паровоз пыхтел, сучил колесами, иногда на радость пацанве пускал в сторону тротуаров тугую струю пара, которая вырывалась с гулким и мощным звуком, откуда-то из железного паровозного брюха.
Из трубы сыпались искры, и хотя на трубе была сетка, опасность для деревянных томских домов была большая. Искры особенно хорошо были видны ночью. И мы, пацаны, были рады неожиданному ежевечернему фейерверку, ходили в " центр", любоваться паровозом, и мечтать. Вобще мы чувствовали себя так, словно к нам пришел трамвай. Ну, пусть не совсем трамвай, но нечто на него похожее.
Все мы завидовали чумазому машинисту, который имел возможность бесплатно кататься, сколько хочет. Мы бы попытались прокатиться на платформах с углем, которые тянул паровоз, но сделать это было невозможно. На платформах сидели охранники с винтовками.
Нередко это были старики или старухи, но винтовки у них были заряжены, в этом мы убедились, когда один сорвиголова влез на заднюю платформу и принялся скидывать куски угля. Старушка-охранница выстрелила из винтовки сначала вверх, а потом и в ногу Ваське-Махне, который решил подработать на угольке.
Васька бежал крича и стеная, а за ним по снегу тянулась красная полоса. И все-таки Махна убежал, а несколько кусков угля пацаны утащили. Охранники вновь забрались на платформы. Паровоз гукнул и потянул платформы дальше.
Электростанция - электростанцией, но возвращаясь домой, из мастерской, я зажигал фитилек в плошке с машинным маслом, когда мне хотелось читать. Всё остальное наше с мамой короткое время отдыха проходило при свете луны. Если, конечно, она не пряталась за тучи.
Так жили и все соседи. Электричество работало на будущую победу, его городу не хватало. Его давали тогда лишь по выходным, только вечером на час или два. А выходных-то почти и не было! Сплошные воскресники в пользу фронта.
Да ведь еще надо было лампочку иметь! Ходили конторолеры, проверяли, чтобы в комнате было не больше одной маленькой лампочки. Мы тогда говорили: " Сорок свеч". Измерение в свечах было вполне наглядным, ибо многие пользовались самодельными свечами. Я свою лампочку называл " в сто фитильков".
Дед Фаддеевич, наш сосед, вспомнил древность, сделал держалку для лучины, лучинами и освещал нашу общую кухню во время своего скромного ужина. Я успевал в это время прочитать несколько страниц из романа Жюль-Верна.
Если перегорала лампочка, то её никто не выбрасывал. Отец когда-то мне рассказывал, что в тридцатые годы в Томске была мастерская по регенерации лампочек. Из колбы высасывали воздух, вставляли новую проволочку.
В годы войны такой мастерской у нас не было. Я научился очень ловко налаживать перегоревшие лампочки.
Включенную лампочку я потряхивал и поворачивал до тех пор, пока конец оборвавшейся спиральки не соединялся с другим концом. Тогда происходило чудо: вновь вспыхивал свет. Но иногда вторая жизнь лампочки была очень короткой.
Старики, женщины и дети выезжали за город заготавливать дрова, пилили их зимой в сорокаградусный мороз, ручными пилами. Никаких других тогда и не было. И как мы выдерживали всё это?
А в центр города к линии железной дороги нас, ребятишек, тянуло всегда. Пусть ворчат старики, мол, паровоз, закоптил все центральные улицы. Мы копоти не замечали, мы рады были, если удавалось прокатиться на пустой платформе. Казалось, поезд мчит нас в будущее.
Однажды на в опоры Каменного моста зазмеились трещинами. И думалось о том, что мы уже привыкли к нашей железной дороге. Неужто - закроют? Летом студенты под мостом работали топорами и молотами под руководством опытных инженеров. Был сделан бревенчатый поддерживающий каркас.
Поезда продолжали ходить по центру города. Они подвозили уголь для электростанции, сырье для заводов. Кое-где в переулки поворачивали запасные пути. Там стояли в ожидании разгрузки платформы с солью, сахаром, или с зерном. И каждую ночь возле этих платформ шла стрельба. Там оголодавшие томичи пытались стащить что-нибудь съестное. И в них стреляли такие же томичи, и тоже не очень сытые, служившие в охране.
Иногда стреляли в своих знакомых или соседей, или даже родственников. А что было делать? За неисполнение обязанностей тоже могли расстрелять, ведь шла жесточайшая, невиданная война, не на жизнь, а на смерть.
В первые послевоенные годы было немало работы по уборке рельс, шпал, насыпей. Очищали здания от копоти и красили их. Потом в центре Томска появились другие, трамвайные, рельсы. И по ним пришел на площадь Батенькова самый настоящий первый томский трамвай. И я был пассажиром этого трамвая. И слушал в толпе речи разных городских начальников. Играл оркестр, были цветы и слезы.
Б.Климычев.Борис Климычев
ДОВОЕННЫЙ ЛИМОНАД
В доме на Тверской пять жили мы на втором этаже. А в усадьбе было полно вчерашних крестьян, и был полусельский быт. Клетки с щеглами и канарейками почти в каждой квартире. Жуланы. Кормили птиц коноплей, которая росла в изобилии вокруг ограды. Мычали коровы в стайках. А к коновязи всегда были привязаны лошади. Тут останавливались на постой, крестьяне, приезжавшие на базар.
Достаток в доме. Отец был выдающимся часовщиком, покупал мне редкостные игрушки, хорошую одежду, при этом приговаривал:
- Будет инженером, как Курдюков.
От этого Курдюкова в моей памяти осталась лишь фамилия, да еще нечто смутное за нашим обеденным столом со стопкой водки в руке.
Мне покупали книжки-малышки, мать читала, я запоминал текст под каждой картинкой. При гостях я брал какую-нибудь книжку-малышку и якобы читал её вслух. Мне было лет шесть, а выглядел еще моложе. И, неожиданно для себя, я открыл, что могу читать не только те тексты, которые знаю наизусть, но и любые другие. Мать не верила, потом убедилась.
В год, который всем запомнился, как год разгара репрессий, пошел я в в красно-кирпичную школу Љ 4 на улице Алтайской. В первую зиму первоклашки еще писали на аспидных досках грифелями. На вторую зиму ввели тетради, а доски отменили. Перышко Љ 86 считалось в законе, другими номерами писать запрещалось. Нам так хотелось писать перышком с шишечкой! Им писать легче, оно не рвет бумагу, катится, как на подшипниках, но считалось, что с таким пером не выработать хороший почерк. (Он у меня все равно отвратительный!).за унты меня в классе прозвали Папаниным.
А еще было так, что в школе говорили много о врагах народа, мы брали учебники, выкалывали глаза портретам Тухачевского и Коссиора. Учительница тихо и спокойно сказала:
- Выкалывать никому, ничего не надо. Вы дети, а не палачи.
- Разве они не враги? Может, вырвать эти страницы?
- И вырывать ничего не надо. Аккуратно заклейте портреты и все, что под ними написано белой бумагой, так, чтобы учебники выглядели прилично...
В первом же классе приобщился к самодеятельности. Читал со сцены отрывки из книги Фурманова "Чапаев". Это родители мне посоветовали. Может, потому, что - тридцать восьмой год. Чапаев - погибший герой, его с работы не снимешь.
Баловались. Пускали модели самолетиков над озерком, которое было за четвертой школой. За опоздание на уроки, оставались в школе после занятий. Всякое было. Но похвальные грамоты все же получал.
Мы не знали, что совсем близко война. Пока что носили шапочки-испанки, завидовали полярникам и пограничникам. Пели "Все выше!". Каждый хотел стать Ворошиловским стрелком.
А потом неожиданно летом узнали о войне. И были рады: теперь-то наши войска отличатся. Но взрослые что-то радоваться не спешили.
Всяко жили. Наш сосед. Санька Синица. Старый поварской черпак с помойки песком отчистил, сел на крыльце столовой.
- Дяденька, вам кило сахара нужно? Счас вынесу!
Прохожий дает ему деньги, Санька заходит в столовую, проходит с черпаком на кухню, столовские ничего понять не могут, а Санька с кухни уже через черный ход во двор идет. А мужик ждет на крыльце столовском.
Мы тогда прорехи зашивали через край, а вши особенно гнездились в этих швах. скамье, один удар финкой меж пальцев, другой в скамью. Тра-та-та! Я столько бед и ужасов пережил в Томске еще в детстве и отрочестве, что казалось бы сердцу надо было разорваться. И голове отвалиться. Но не разорвалось, не отвалилась. И после, в далеких краях, где мне никто не приготовил ни крышу, ни постель, я все же тосковал по этому городу, и от этого тоже болело сердце. Вот оно что! Птицы летят сквозь бури и ураганы сквозь тысячи километров, потому что в них живет память.
И я помнил. И Белое озеро, и Университетскую рощу. И все уголки старого города, которые мне когда-то открыл отец. Я ходил с ним на работу, в магазины и на базары. Он меня называл: "Мой хвостик!" Я ходил с ним потому, что он, как никто другой, умел рассказывать об этом городе, в котором он родился и вырос. Я ходил с ним с той поры, как научился ходить, до того момента, как он в военной форме сел в паровозную теплушку и отправился на фронт. Годы прошли. И затянулись сердечные раны. Я давно вернулся из дальних странствий в свой город. И чуть не каждый день хожу теми же путями, которыми когда-то ходил с отцом.
Одно из ярких ранних воспоминаний - Томская пристань. Кого-то ходили встречать. Должен был прийти пароход. И на пристани уже сидел оркестр. Тогда первый пароход обычно встречали с оркестром.
Мы с отцом решили скоротать время в пристанском саду. Тут был мороженщик со своей тележкой. Он выдавливал мороженое из жестяной формы на круглую вафлю, и тут же прижимал порцию другим вафельным кругляшом. Это мороженое вы брали двумя пальцами, лизали и вращали понемножку.
Мы съели по порции. А затем подошли к прилавочку, над которым был натянут брезентовый раскрашенный тент. здесь продавали лимонад. И он был совсем не родня нынешнему. Бутылки запечатывались настоящими пробками. Продавец откупоривал их штопором и раздавался аппетитный хлопок. Лимонад страшно шипел, когда его разливали, газ и пена шибали вам в нос из стакана.
Продавец сказал отцу:
- Вы слышали, Николай Николаевич, какой-то умник придумал запечатывать лимонад резиновыми пробками, что же это будет?-Возмутительно!
-Хлопать не будет? - спросил я.
-Хлопать-то будет, наверное,- ответил продавец, но разве можно осквернять напиток резиной?
Мы прогуливались по пристанскому саду, я удивился тому, что все аллеи там были кривыми. Отец сказал:
- Порфирий Никитич их специально так устроил. Романтика! Поэзия! А то все - прямо, да прямо.
-Какой Порфирий Никитич?
-Крылов.
И отец стал рассказывать мне про знаменитого томского садовника, который вовсе не был родственником знаменитого баснописца, как я подумал сначала. В этот момент послышался какой-то гвалт, и из-за фанерного павильончика выскочил мужик в широченных штанах и в странной шляпе, которая сзади имела широкий, спускавшийся на спину, хвост. Мужик страшно матерился, прижимая руки к животу, и повторял:
-Врешь, сука, Федю, не возьмешь!
Из под его прижатых к брюху ладоней, крупными каплями падала наземлю яркая, пахучая кровь.
-Чего не возьмешь-то! - крикнул мужику отец,- тебя уж взяли. Ляжь на травку, я к пристанскому начальству сбегаю, пусть скорую вызовут.
Врешь, не возьмешь! - мужик выскочил в калиточку, и побежал по пристанскому переулку в сторону улицы Ленина.
На Розочку бежит! - говорили зеваки.- На станцию помощи!
А кровь у мужика, из под его скрюченных пальцев, била все сильнее. С криком "Не возьмешь!", он упал в пыльную траву и под ним тотчас образовалась багровая лужа.
-Говорил я ему - не беги, не послушал. Ему там ножом все кишки перемесили, к тому же пьяный, сердце и так частит, а он кросс затеял. А ты чего так побледнел? Боишься? Это - грузчик. Ты же у нас учиться будешь, в грузчики не пойдешь. Водку пить не будешь, тебя и не зарежут. А грузчики, они, как? Работают тяжело. Целый день мешки таскают. Многие прямо из тюрьмы на пристань устраиваться идут. Работа адская. Ну, и приворовывают тоже. Видал, какие у них штаны широченные.
-А зачем им такие?
- Ну, так сложилось. Первыми грузчиками в Томске были украинцы ссыльные, их еще зовут хохлами, ведь они на бритой голове отращивают такую длинную прядь. Широкие казацкие штаны, это их украинская мода. А потом стало это модой для всех грузчиков. Они там, внутри штанин, подвешивают на веревках мешочки с сахаром, с мукой. Идет он через проходную медленно, мол, на работе устал. И выносит зараз килограммов тридцать сахара, муки или крупы какой. загонят все хозяйкам в окрестных домах, или спекулянтам, и скорей - в пивную. А там и поножовщина. Это у нас обычное дело. Так что и бледнеть не надо. Просто близко к пивным не подходи, и все...
И уж сколько лет прошло, и все-то в том месте города переменилось, нет уж такого пристанского сада, и перед Томью - забетонирована площадь. Все не так. А я все вижу того мужика в широченных штанах. Был он, как не был, прошел как трава. А я слышу тошнотворный запах его горячей крови, вижу кровавую лужу в пыльной траве.
А в других местах города я вспоминаю что-нибудь иное. На площади Батенькова я сажусь на скамью, закрываю глаза. И вот уж площадь преображается. Нет памятника Батенькову, нет трамвайного кольца. Все сломанные дома, вырастая из земли, занимают свои места.
Вот на стекле окна написано по-немецки. Часовщик сидит. Немец.знакомый отца. Сидеть ему в мастерской осталось год. Идет 1938-ой, и скоро этого немца заберут. А пока отец с ним раскланивается, расспрашивает его о делах.
И мы идем по улице Батенькова дальше. Улицу Батенькова, я называл, как и многие тогдашние томичи -Ботинкова. Там, где теперь - "Букинист", продавались ботинки. Отец пояснил, что ботинки тут не при чем. На другой стороне, наискосок, прежде был деревянный дом исправника Лучшева. Там и жил декабрист Батеньков после освобождения из Петропавловской крепости.
Ага! Вот как возникают названия улиц! Хорошо, значит, возле Штамовского института жила какая-то Роза Люксембург?
- Не жила - пояснял отец. Назвали в честь немецкой революционерки. Причем тут - немцы? Ну, она вообще-то еврейка, но революционерка немецкая.
Я думал: еврейка, немецкая. Или немка? Еврейская? Какая путаница!В Томске сроду не была. Зачем улицу называть?
Мы миновали площадь Батенькова, свернули на Равенства, которая теперь называется улицей Гагарина. Там меня привлек дом с вазонами на фронтоне. Отец молча потянул меня за руку. Потом пояснил. Дом построил архитектор Оржешко по заказу Николая Второва, сына известного купца. Этого сына убили в Москве в 1918.году. Тогда дом купил Петр Иванович Макушин и подарил городу под Дворец искусств. Однако, грянула революция. Чекисты оборудовали этот дом под свое общежитие. Шикарно, в центре. А люди тут ходить боятся...
- Почему?
- Этого я тебе объяснить не могу.
Мы свернули в переулок, где был кинотеатр "Максимка".зачем горожане фамильярно обращаются с именем пролетарского писателя?
Отец сказал:
-Топоним.
-Чего?
-Вам потом в школе объяснят, что это такое. Народ изобретает слова.
И потом я узнал много местных топонимов: "Шарики", "Конфетка", "Спичка", "Черемошка", "Розочка", "Колокольчик", "Ключи", "Пески", "Говенный мост". А в наши дни к этому набору добавились еще "Кулек", "Гримаска", "Конюшня", "Монетка" " Минутка". А может, есть и другие, мне неизвестные.
-А когда кинотеатр построен?
-Давно. Еще настоящего кино не было. Был просто театр, а одно время электротеатр "Интим" называлось. А во время нэпа наш мужской квартет тут куплеты пел под собственный аккомпанемент, жанровые песни. Мандолина, гитара, концертино, балалайка...
-Ты на балалайке играл?
Мы по ходу концерта менялись инструментами, шарм такой. Но вообще-то я балалаечник-вертуоз.
-Платили?
Хозяин только кормил бесплатно в буфете. Остальное публика в карманы совала.
-А чего ж артистом не стал?
- Из-за тебя и из-за мамы. После нэпа голодно стало, а она уже тебя готовилась родить. На песни было не прожить.
И так мне было жаль отца, что из-за меня и из-за мамы он пожертвовал своей артистической карьерой. А как играл на гитаре, на мандолине и на балалайке! И опять вспоминаю всех тех актеров и артистов, с которыми он дружил. Они, действительно, все жили бедно, и с удовольствием приходили в наш дом, где всегда можно было выпить и закусить. Отец сам пил мало, но хорошую веселую компанию любил. И еще до моего рождения он познакомился с артистами театра, и цирковыми артистами.
И он рассказывал мне, что в год моего рождения в 1930 году был взорван Благовещенский собор. И кирпич от собора пошел на строительство Томского цирка. Единственного тогда стационарного цирка за Уралом. Цирк наш вмещал три тысячи человек, в нем в межсезонье давали концерты, ставили спектакли и показывали кино.
Ходили к нам домой и наездники с ипподрома. И они говорили, что наш ипподром один из немногих в стране имеет пробковые гаревые дорожки. наездников уж не помню, но лошадей называли странно. Был жеребец Герман, были жеребцы Евгений Онегин и Ленский. А однажды наездники принесли отцу в починку большие ипподромные часы с колоколом.
И еще к нам дважды приходил поэт Николай Клюев. Он в то время жил на Ачинской, по соседству с отцовым братом Константином Николаевичем. Был он похож на нищего, и много говорил о Есенине, называя его Сереженькой. Странный его говор меня поражал. Стихи его мне были тогда непонятны. Поэтому я особо в него и не вглядывался.
Тут многое сплелось. За Ушайкой на Войлочной заимке жил Ширинский-Шихматов, и тетка его играла на рояле. Наши ходили слушать рояль, а князь уговорил моих родителей окрестить меня в единоверческой церкви, настоятелем которой он был.
И потом когда отца арестовало НКВД, в подвалах этих ему было очень трудно доказывать, что он вовсе не состоял в монархической организации. Как же не состоял? К нему в гости ходили два тайных князя, один из драматического театра, другой из церкви. К нему ходил Клюев. И он еще отпирается.
Отец спасся от гибели чудом. А когда началась война, ушел добровольно на фронт. Ушел он страха перед новым арестом. И погиб. Так вот он рассчитался за тягу к искусству.
Но эта тяга передалась мне. И как-то так вышло, что не было у меня под рукой гармошки или баяна. А вот книги мне встречались всюду. В саманных избах, в землянках. В армии, и на гражданке. И я удивлялся искусству авторов книг. И думал - а что, если самому попробовать? О чем же писать? Я не мог решить, но чувствовал, что во мне живет моя книга, её нашептывали мне воспоминания об отце и матери, воспоминания о моем артистичном и во многом криминальном сибирском городе.
Будущая книга ездила на телегах, а то и верхом на конях. И всё подрастала. Потом каталась на допотопных маленьких автобусах и в кузовах грузовиков. Потом пересела на троллейбусы и трамваи. А после и в облака взмывала, то на "Дугласе", то на " Иле", а то и на крылах фантазии. Книга падала, её рвали и били. Её жгли, она не сгорела. Буковки собирались в толпы, потом выстраивались, как солдаты на плацу.
Ах, буквы! Вы маршируете сквозь время... Все проходит и уносится. Книги уносятся, и рождаются другие, падают одни, встают другие. Смотри-ка, солдатик снял пилотку и пишет прутиком на воде. А вода уносится вместе с тем, что он написал. Каждый воюет по-своему. Но люди продолжают жить на земле.