Список литературы........................................................................стр.55
Введение
Появление любой организации или движения связано с эпохой и идеями этой эпохи, которые являются предпосылками для появления того или иного общества или организации. Библейское общество не стало исключением. Созданное сразу после войны 1812 г. оно впитало в себя все передовые идеи эпохи Александра 1, эпохи религиозно-мистической.
Георгий Флоровский, понимая необходимость грамотного просвещения, в своей книге "Пути русского богословия" говорил: "Нам дано жить в эпоху богословского пробуждения, сказывающегося уже повсюду в разделенном христианском мире. С тем большим вниманием приходится теперь пересматривать и припоминать все уроки и заветы прошлого иногда жестокие, иногда вдохновительные. Но подлинное пробуждение начинается только тогда, когда и в прошлом, и в настоящем слышатся не только ответы, но и вопросы. И неистощимая сила отеческого предания в богословии всего более определяется тем, что для святых отцов богословие было делом жизни, духовным подвигом, исповеданием веры, творческим разрешением жизненных задач. Этим творческим духом навсегда оживлены те древние книги. И только через возвращение к отцам может восстановиться в нашем церковном обществе та здоровая богословская чуткость, без которой не наступит искомое православное возрождение".
Эти слова могут охарактеризовать те задачи, которые были поставлены в конце XVIII - начале XIX в. в передовых слоях российского общества, особенно в тех ее частях, которые, будучи открыты для всего передового и нового несли в своих мыслях и поступках идеи "просвещенного абсолютизма", который был характерен для политики "мистика на троне" Александра 1.
Начало XIX в., особенно после трагической смерти Павла 1, интересно многим новым и противоречивым. Российская элита, начиная со времени Петра 1, жила в тенденциях Европы или, по крайней мере, была в курсе происходящего там. Мода на все европейское была видна повсюду; в одежде, быту, нравах, языке. Особенное влияние на русское дворянство оказывала Франция.
Желая полностью изменить манеры своей матери, Павел 1 отменил все французское. Однако при его сыне снова появляется французская европейская мода. Россия оказалась перед массой противоречий, связанных с изменениями в Европе. Франция стала революционна и безрелигиозна. Это поставило элиту России перед сложной задачей: на кого ровняться, с кого брать пример? Хваленая модель "просвященного монарха" была уже не столь благонадежна как раньше. Россия вошла в новый XIX век- век проектов и традиций.
Недавний союзник России- Франция с ее "просвещенными" идеями Руссо, Монтескье и пр. стала врагом России, но врагом уважаемым. Русское дворянство смотрело на Наполеона, как на достойного честного противника, война с которым была престижна.
Власть понимала необходимость преобразований, особенно в образовании и просвещении, частью которого по-прежнему занималась церковь. Придя к власти Александр 1. мечтал подарить России Конституцию и свободы, однако он считал, что народ необходимо подвести, подготовить к этому путем реформ в образовании и в церкви.
Император Александр стал символом своей эпохи, эпохи религиозно-утопической. Император Александр по праву может быть признан эпонимом своей эпохи. Он типичен для нее, -- по своему душевному складу и стилю, по своим вкусам и намерениям.
Александр был воспитан в началах сентиментального гуманизма. Отсюда переход к "мистической" религии не был далек или труден. В 1812-м году Александр составил для любимой сестры своей, Екатерины Павловны, очень характерную записку "О мистической литературе".
В самый канун вторжения Наполеона он впервые читает Новый Завет, и более всего в нем был взволнован именно Апокалипсисом. В Ветхом Завете тоже его привлекали, прежде всего, пророческие книги. С тех пор и навсегда стал он доверчив и любопытен ко всякому роду толкованиям и толкователям неразгаданного и символического "Откровения". Александр не любил и не искал власти. Но он сознавал себя носителем священной идеи.
В таком настроении был задуман и заключен Священный Союз. Александр 1. хотел объединить власть духовную и светскую, во многом повторяя намерения своего отца Павла 1. Это был своего рода религиозный реформизм власти того времени.
Заграничный поход Русской армии принес не только "декабризм", он принес еще и церковный реформизм просвещенной Европы. Общественная элита захотела понятного библейского языка, понятной Библии. До этого Библия являлась святым символом, а ее чтение уподоблялась чтению молитв, где слова носят мистический смысл. Российская элита уподобилась Лютеру в своем желании понять Священное писание, который также как и Библейское общество, созданное на волне общественной мысли Александра 1, создало понятный для людей язык Священной Книги.
Библейское общество послужило идеям Александра 1, воплотив в себе функцию толкователей Библии и просветительства необходимой власти.
Предпосылки появления Библейских обществ
Русское западничество и религиозный утопизм Александра 1
До сих пор вся значительность Александровского времени в общей экономии нашего культурного развития еще не была опознана и оценена.
Это была чуть ли не самая высшая точка русского западничества. Екатерининская эпоха кажется совсем примитивной по сравнению с этим торжествующим ликом Александровского времени, когда и сама душа точно отходит в принадлежность Европе.
Розанов удачно заметил однажды: "в Письмах русского путешественника впервые склонилась, плакала, любила и понимала русская душа чудный мир Западной Европы, тогда как раньше, в течение века, она смотрела на него тусклыми, ничего не фиксирующими глазами". А в следующих поколениях уже крепнет "славянофильская" оппозиция, не столько национально-психологическая, но и культурно-творческая.
Западничество Александровского времени не было денационализацией в прямом смысле. Напротив, это период националистического подъема.
Очень характерно, что этот приступ религиозной мистической мечтательности разыгрывается в военной обстановке. Ведь в начале XIX-го века чуть ли не вся Европа становится театром военных действий, обращается в некое подобие вооруженного лагеря.
Все было вокруг точно заряжено беспокойством. Сам ритм событий был лихорадочным. Сбывались тогда самые несбыточные опасения и предчувствия. Россия в недоумения двоилась между ожиданием и страхом. Сентиментальная впечатлительность скрещивается с эсхатологическим нетерпением. Очень многим казалось тогда, что живут они уже внутри сомкнувшегося Апокалиптического круга. "Не тихое утро России, но бурный вечер Европы", сказал однажды Филарет.
Искус этих горячечных лет был слишком трудным испытанием для мечтательного поколения людей с таким неустойчивым и слишком легко возбудимым воображением. И возбуждалась какая-то апокалиптическая мнительность...
В обществе общим становится чувство водительства Божия, как бы снимающего или растворяющего в себе отдельные человеческие воли. Идея Провидения получает в сознании тех поколений некий суеверный и магический отблеск.
Отечественная война многими была пережита и осмыслена именно как Апокалиптическая борьба.
Победа над Наполеоном было истолковано, как победа над Зверем. "Всюду и во всем было чувствуемо присутствие чего-то высшего и всесильного. Я почти уверен, что Александр и Кутузов Его прозрели, и что даже самому Наполеону блеснул гневный лик Его" (Вигель).
Романтика и Просвещение равно стоят под знаком хилиазма. Мечтательный утопизм романтической эпохи был отчасти еще и наследием от XVIII-го века, с его верой в близкое и скорое осуществление конечных идеалов. Век Разума или Царствие Божие, -- но под разными именами все ожидали вновь золотого века. Это была полоса теократического утопизма
Император Александр с правом может быть признан эпонимом своей эпохи. Он типичен для нее, -- по своему душевному складу и стилю, по своим вкусам и намерениям.
Александр был воспитан в началах сентиментального гуманизма. Отсюда переход к мистической религии сердца не был далек или труден. И от начала Александр привыкал жить в элементе грез и ожиданий, в некой умственной "мимике", в натяжении и в мечтах об "идеале". То было уже в 1804-м году, это патетическое братание двух монархов над гробом Великого Фридриха...
Сперанский напоминал Государю об их беседах на мистические темы, в которых видно было, что "предмет их сообразен с сердечными чувствами" императора. Сильнее было, впрочем, влияние Родиона Кошелева (1749-1827), старого масона, лично связанного с Лафатером, Сен-Мартеном, Эккартсгаузеном, мистиком, занимающегося химией и алхимией, и особенно князя А.Н. Голицына...
В 1812-м году Александр составил для любимой сестры своей, Екатерины Павловны, очень характерную записку "О мистической литературе". Он повторяет здесь или пересказывает скорее чужие советы и чужую программу. Но сразу чувствуется, что он ее уже освоил, уже втянулся в этот стиль, привык к нему, что у него уже сложились определенные личные вкусы и пристрастия. На первое место здесь выдвинуты Франсуа де Саль, Тереза, книга Подражаний, Таулер.
Отечественная война была для Александра только каталитическим ударом, разрешившим давнее напряжение...
В самый канун Наполеонова вторжения он впервые читает Новый Завет, и в нем всего более был взволнован именно Апокалипсисом. В Ветхом Завете тоже его привлекали пророческие книги, прежде всего. И с тех пор и навсегда стал он доверчив и любопытен ко всякого рода толкованиям и толкователям неразгаданного и символического "Откровения". Именно этим его привлекали Юнг-Штиллинг, врач представитель пиетизма, Крюденер, писательница мистик, пастор Эмпейтаз, Оберлин, "моравские братья" квакеры, гернгутеры.
Позже именно для толкования Апокалипсиса были вызваны в столицу из Балты два священника, Феодосий Левицкий и Феодор Лисевич (они сами считали себя "двумя свидетелями верными" из Откровения). Кажется, и самого Фотия имп. Александр готов был слушать именно потому, что и он толковал Откровение, прорекал и грозился от Апокалипсиса и всех пророк. В тогдашней исторической обстановке не так странно было поверить, что приближается конец...
Александр не любил и не искал власти. Но он сознавал себя носителем священной идеи, и с волнением радовался об этом. Здесь именно источник его мечтательно-политического упрямства (скорее, чем упорства). В тех поколениях многие чувствовали на себе знак особого предназначения...
В таком настроении был задуман и заключен Священный Союз. Этот замысел предполагал такую же веру во всемогущество благородного Законодателя, изобретающего или учреждающего вселенский мир и всеобщее блаженство, что и политические теории Просветительного века. Этой идеи не нужно было подсказывать Александру. Он сам ее подслушал в хитросплетении событий. "Искупитель Сам внушил нам мысль и правила, нами объявленные"...
Священный Союз был задуман, как некое предварение Тысячелетнего царства. "Но всякому тому ощутительно, кто хочет видеть: что сей акт нельзя не признать иначе, как предуготовлением к тому обещанному Царствию Господа на земли, которое будет яко на небеси" (слова Голицына).
Акт "Братского Христианского Союза" подписан был "в лето Благодати 1815-ое", 14/26 сентября. И, конечно, вряд ли случайно был для того избран день Воздвижения, по восточному календарю. Акт Священного Союза от Синода было предложено выставить всюду на стенах, в храмах городских и сельских. И ежегодно в день Воздвиженья надлежало его перечитывать вновь с амвона, вместе с данным тогда же манифестом, -- "дабы всем и каждому исполнить обет служения Единому Господу Спасителю, изреченный в лице Государеве за весь народ".
Именно во исполнение этого обета и было устроено особое соединенное министерство, "Министерство духовных дел и народного просвещения" (указ от 14 октября 1817 года), -- "величайший государственный акт, какой только от самого введения христианской веры был постановлен" (Сперанский). Строго говоря, это было министерство религиозно-утопической пропаганды. Соединенное министерство учреждалось с тем, "дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения". Иначе сказать, это был замысел религиозного возглавления или сосредоточения всей культуры, -- "спасительное согласие между верою, ведением и властию". Этот последний элемент синтеза всего более характерен. Замысел был -- согласить "веру" с "ведением" силой "власти".
Новое министерство было в значительной степени личным ведомством князя Голицына. Это был личный режим больше, чем ведомство. И с "падением" Голицына и самое "сугубое министерство" было упразднено, отдельные ведомства были опять разъединены и восстановлены в своей раздельности...
Кн. А.Н. Голицын (1773-1844), быть может, самый характерный человек эпохи, самый отзывчивый и выразительный, во всяком случае. Его впечатлительность была почти что болезненной. Он страдал прямым мистическим любопытством. Это был человек Просветительного века, уже не в ранней молодости вдруг обратившийся сердцем. Но чувствительность вновь обратившегося сердца сочеталась с нечувствительностью и некой сухостью ума. Мечтательность и властность в религиозном темпераменте кн. Голицына как-то неожиданно сплавлялись в живое целое, -- вельможность остро проступает в самой его сентиментальности. Человек доверчивого и впечатлительного сердца, Голицын умел и хотел быть диктатором. Он и был действительным диктатором немало лет. И эта своего рода "диктатура сердца" была очень навязчивой и нетерпимой, -- фанатизм сердца бывает в особенности пристрастен, и легко сочетается с презрительной жалостливостью. Голицын обратился в "универсальное христианство", в религию сердечного воображения и опытов сердца, -- этим только он и дорожил в христианстве. Отсюда его интерес к сектантским "обращениям" и "пробуждениям", -- сущность религии именно здесь, казалось ему, явлена без напрасных оболочек. Во "внешнем" богопочтении и в церковности он ценил и понимал только символику, только эту чувствительно-таинственную внушительность обряда. В этих пределах Голицын был вполне искренним и чутким. Это был человек ищущий до конца дней своих. И для этого типа благочестия дух пропаганды или прозелитизма очень характерен. Голицын нашел самого себя именно в должности министра.
"Сугубое министерство" явилось вместе с тем новым звеном в развитии церковной реформы Петра Великого, в осуществлении того нового церковно-политического режима, который был заведен тогда. Еще раньше Голицын, силой личной близости и личного благоволения к нему Государя, как друг и "наперсник Царев", успел, в должности Синодального обер-прокурора, поставить себя в положение главноначальствующего в "синодальном ведомстве". Правда, в отдельных случаях он становился на защиту Церкви от государственных притязаний (отклонение мысли Сперанского о предоставлении права развода светской власти). Теперь, с учреждением министерства, его явочный успех закрепляется всей силой регулярного закона. Синод формально вводится в систему государственной администрации "духовных дел", как особое "отделение греко-российского исповедания". В учредительном манифесте это так было выражено. "Само собою разумеется, что к оному (т.е. министерству) присовокупятся и дела Святейшего Правительствующего Синода с тем, чтобы министр духовных дел и народного просвещения находился по делам сим в таком же точно к Синоду отношении, в каком состоит министр юстиции к Правительствующему Сенату, кроме однако же дел судных"...
Основное в замысле "сугубого министерства", как и во всей концепции Священного Союза, это -- религиозное главенство или верховенство "князя", властвующего и управляющего не только "Божией милостью", но и Божией властью. Как сказано в "трактате" Священного Союза, "исповедуя таким образом, что Самодержец народа Христианскаго, коего Они и их подданные составляют часть, не иной подлинно есть, как Тот, Кому принадлежит Держава". Интересно с этим сопоставить характерный проект определения из "Уставной грамоты" Новосильцева: "как Верховная глава православной греко-Российской церкви, Государь возводит во все достоинства духовной иерархии" (ст. 20).
И это был шаг вперед, дальше Петра и Феофана. Петровское государство подчинило себе Церковь скорее извне, и во имя мирского задания, ради "общего блага", вымогало терпимость к обмирщению жизни. При Александре государство вновь сознает себя священным и сакральным, притязает именно на религиозное главенство, навязывает собственную религиозную идею. Сам обер-прокурор как бы "вступает в клир Церкви", в качестве "местоблюстителя внешнего епископа" (так приветсвовал Голицына, при его назначении, Филарет, будущий митрополит Московский). И это была "великая химера универсального христианства", по язвительному замечанию Де-Местра Имп. Александр исповедовал некое смешанное христианство, и во имя этой "всеобщей" религии и притязал властвовать и управлять. Тем самым и всем исповеданиям в Российской империи внушалось применяться к этой всеобщей идее, приспособляться к своему частичному месту в системе. "Сугубое министерство" должно было если и не соединить, то объединить все исповедания или "церкви" не только за общим делом, но и в каком-то едином вдохновении...
В этом отношении очень показателен замысел храма Христа Спасителя, развернутый Витбергом в очень сложный и многозначный символический проект. "Не здание хотелось мне воздвигнуть, но молитву Богу". Этот храм должен был быть не только православным, он должен был воплотить и выразить "мысль всеобъемлющую". Как говорил сам Витберг, "самое посвящение его Христу показывало его принадлежность всему христианству"...
Режим "сугубого министерства" был жесток и насильствен. "Мистицизм" облекался при этом всей силой закона, со всей решительностью санкций против несогласных или только уклончивых. В преступление вменялось и простое несочувствие идеям "внутреннего христианства", и при том -- как противление видам правительства...
Вот одна из статей тогдашнего цензурного устава. "Всякое творение, в котором, под предлогом защиты или оправдания одной из церквей христианских, порицается другая, яко нарушающее союз любви, всех христиан единым духом во Христе связующей, подвергается запрещению". По силе такой статьи оказывалось непозволительным разбирать протестантские взгляды с православной точки зрения, -- это уже бывало запрещаемо и раньше, при Петре и при Бироне.
Режим Священного Союза означал закрепощение совести и духа. Эта была самая притязательная форма этатизма, -- этатизм теократический. И "сугубое министерство" слишком часто оказывалось "министерством затмения", как о нем отзывался Карамзин... Но вот именно в этой очень спутанной и двусмысленной исторической обстановке начинается пробуждение...
Государство стремится усилить и обострить религиозные потребности в массах. "Стремления князя Голицына", говорил о нем еще Чистович, "наклонялись к тому, чтобы вывести русский народ из того усыпления и равнодушия в деле веры, какое казалось ему почти повсюдным, пробудить в нем высшие духовные инстинкты, и чрез распространение священных книг ввести в него живую струю внутреннего понимания христианства"...
"Время свободного существования Библейского Общества", говорит тот же историк, "было с самого начала XVIII столетия единственным, когда светское общество с живым и напряженным интересом устремилось к религиозным предметам, выдвинуло на первый план интересы духовно-нравственного развития народа"...
Проповедь "внутреннего" христианства не проходила бесследно. Это был призыв к самодеятельности, религиозной и нравственной. И во всяком случае, это было диалектическое выравнивание просветительского обмирщения предыдущего века. Тогда сознательно старались оттеснить духовенство в социальные низы, растворить его в "среднем роде людей" (срв. обсуждение этого вопроса в Екатерининской комиссии). Теперь выдвигается идеал ученого и просвещенного духовенства, которому место именно на верхах. И в программу нового режима входит дать носителям религиозной идеи и вдохновения побольше места или участия во всей системе народно-государственной жизни. Дисциплина при Петре, воспитание при Екатерине, теперь знаком эпохи становится творчество...
В тогдашнем мистическом синкретизме были и римско-католические элементы. Ж. Де-Местр в известном смысле сам принадлежал к истории тогдашнего русского мистицизма...
В молодости он прошел через масонский опыт, в своем мировоззрении многим был обязан Сен-Мартену, и в русские годы продолжал думать, что масонство не опасно для веры и государства, в странах некатолических. Очень опасным считал он, напротив, библейское движение, которое он мог наблюдать в живом действии именно в России. И эти впечатления сказались на его теократическом синтезе. Как удачно заметил Гойо, когда Де-Местр писал свою книгу "О папе", он думал о двух странах, о Франции и о России... В кругах русской знати его влияние очень чувствовалось (срв. его письма к гр. А.К. Разумовскому, тогда министру, о народном образовании)...
И вообще в первые годы нового века сильно чувствовалось влияние иезуитов. Достаточно припомнить имена аббатов Николя и Розавена. На короткое время иезуитам удалось даже достигнуть учреждения особого учебного округа для своих школ в империи, с Полоцкой академией в качестве административного центра (1811-1820). На юге Одесса становится очагом прозелитизма, и в ней "благородный институт", вскоре преобразованный в Ришельевский лицей, -- директором быль здесь Николь...
Однако, уже в 1815-м году иезуиты были удалены из обеих столиц, а в 1820-м и вообще из пределов империи, и их школы закрыты или преобразованы...
Латинское влияние этим, впрочем, не было остановлено вполне...
Александровская эпоха вся в противоречиях, вся в двусмысленности и двуличии. Все двоится в жизни и в мыслях...
И впервые завязывается открытый (хотя и не свободный) религиозно-общественный спор...
То было начало новой эпохи, эпохи проектов и традиций.
56
Возрождение мистицизма в деятельности политической элиты
Мистическое напряжение чувствуется в обществе с самого начала века. Оживают и вновь открываются масонские ложи. Возобновляется мистическое книгоиздательство
Возвышение Сперанского говорит о многом. Особенно учитывая явную мистичность в религиозных убеждениях этого реформатора.
Около 1804-го года Сперанский сближается с И.В. Лопухиным и под его руководством вдается в мистическое чтение. В эти годы он читает всего больше "теософические" книги, -- Беме, Сен-Мартена, Сведенборга.
Позже, уже в ссылке, в Перми и в Великопольи, переходит он к "мистическому богословию", т.е. к квиетической мистике, отчасти, и к отцам, переводит книгу "О Подражании". В то же время он учится по-еврейски, чтобы читать Библию по-еврейски, -- еще позже начинает учиться по-немецки, уже в Пензе...
Для Сперанского очень характерно типическое тогда различение "внешнего" и "внутреннего", скорее даже разрыв между ними. К истории Сперанский был более, чем равнодушен, об "историческом" и "внешнем" христианстве отзывался неприязненно и резко: "сие обезображенное христианство, покрытое всеми цветами чувственного мира". Своему школьному другу, П.А. Словцову, он писал однажды: "искать в Священном Писании наших бесплодных и пустых исторических истин и суесловного порядка нашей бедной пятичувственной логики, это значит ребячиться, забавлять себя безделками учености или литературы". Библия для Сперанского была книгой притч и таинственных символов, книга скорее мифическая или "теоретическая", чем историческая. Такое восприятие Библии очень характерно для всего тогдашнего мистицизма и пиетизма вообще. У Сперанского удивляет его рассудочное визионерство, игра схем, даже не образов. Любопытно, что к Юнг Штиллингу и к апокалиптике вообще Сперанский относился сдержанно, -- в апокалиптике для него было слишком много, жизни и истории...
Сперанский был масоном. Но он примкнул не к розенкрейцерам, а к "сциентической" системе Фесслера. Де-Местр считал Сперанского "почитателем Канта", без достаточных к тому оснований... Вызов Фесслера очень характерен. Видный масонский деятель, реформатор немецкого масонства на более рационалистических и критических основаниях, он был вызван Сперанским для занятия кафедры во вновь тогда открытой Санкт-Петербургской духовной академии. Сперанский подчеркивал впоследствии, что Фесслер был вызван "по особому Высочайшему повелению". Вызван он был на кафедру еврейского языка, который и преподавал раньше во Львове (там его слушал Лодий, который и указал на него Сперанскому). Но с прибытием его Сперанский открыл в нем отличные сведения философские, и кроме еврейского языка ему была вверена и кафедра философская, "протектором" которой считался Сперанский...
Даже старый и официальный биограф Сперанского, барон Корф, догадывался, что были и скрытые виды в вызове Фесслера. С тех пор стали доступны очень интересние заметки Гауеншильда, служившего одно время при Сперанском в Комиссии законов. Гауеншильд рассказывает о масонской ложе, учрежденной Фесслером в Петербурге, куда входил и Сперанский, -- собиралась она в доме известного барона Розенкампфа. "Предполагалось основать масонскую ложу с филиальными ложами по всей Российской империи, в которую были бы обязаны поступать наиболее способные из духовных лиц всех состояний. Духовные братья были бы обязаны писать статьи по известным гуманитарным вопросам, говорить проповеди и т.д., и эти бумаги должны были затем препровождаться в главную ложу"...
Гауеншильд припоминает, что при первом же с ним свидании Сперанский заговорил о "преобразовании русского духовенства"...
Можно думать, что именно с этим умыслом и был призван Фесслер и введен в Академию...
Для начала века всего характернее деятельность Лабзина (1766-1825). Уже в 1800-м году он, тогда конференц-секретарь Академии Художеств, открывает в Санкт-Петербурге ложу "Умирающего Сфинкса". Это был замкнутый и обособленный кружок розенкрейцеров. Сам Лабзин был в свое время восторженным слушателем Шварца. При Павле он переводил с немецкого историю Мальтийского ордена (совместно с А. Вахрушевым, изд. 1799-1801 гг.). Теперь он повторяет московский опыт 80-х годов.
Лабзин действительно сумел повторить типографический опыт того времени. Уже в 1803-м году он возобновляет издание мистических переводов, Юнга-Штиллинга и Эккартсгаузена больше всего.
В 1806-м году Лабзин предпринимает издание "Сионского Вестника". В эти годы общая политическая обстановка еще не была благоприятна для такого издательства. Лабзин принужден был приостановить свой журнал. Лабзин сам указывает образец, которому следовал, -- это были "Христианский магазин" Пфеннигера и Эвальда "Christliche Monatsschrift"...
Действительный размах мистическое книгоиздательство вообще получает у нас уже только после Отечественной войны, в связи с деятельностью Библейского общества. "Сионский Вестник" возобновляется уже только в 1817-м году, "по Высочайшему повелению", но снова не надолго...
На эти "мистические книги" был тогда достаточный спрос. Эти книги были тогда в руках у многих.
Для той эпохи характерно, что мистицизм становится общественным течением и одно время даже пользуется правительственной поддержкой. Создается мистическое силовое поле. И в биографиях людей того времени мы обычно встречаем "мистический" период или хоть эпизод...
Проповедь Лабзина была проста и типична. Это смесь квиетизма и пиетизма, -- проповедь "пробуждения" или "обращения" прежде всего к самонаблюдению и раздумью.
И все внимание было сосредоточено именно на этом моменте "обращения". Это был единственный "догмат", который в новом учении признавался существенным. Отречение от горделивого Разума в богословии приводило к агностицизму.
Весь религиозный опыт расплывался в какую-то зыбь пленительных и томительных переживаний. "В Священном Писании мы вовсе не видим никаких условий со стороны понятий о вещах Божественных". Разуму с его понятиями противопоставляется Откровение. Но не столько Откровение историческое или писанное, сколько "внутреннее", т.е. некое "озарение" или "иллюмннация". "Священное Писание есть немой наставник, указующий знаками на живого учителя, обитающего в сердце".
Вселенское или "универсальное" христианство расплывается в истолковании Лабзина в некую сверхвременную и сверхисторическую религию. Она одна и та же у всех народов и во все времена, и в книге Натуры и в Писании, и у пророков, и в мистериях и мифах, и в Евангелии. Единая религия сердца...
У каждого есть свое тайное летосчисление, своя эра, -- от дня рождения или обращения, от дня рождения или вселения Христа в сердце...
Для всей этой мистики очень характерно резкое различение степеней, и стремительность и торопливость в искании или приобретении каких-то "высших" степеней или посвящений. Только "низший класс людей едва оглашенных" довольствуется обрядовым благочестием в исторических церквах.
В этой мистике мечтательность и рассудочность странно сплетаются, есть в ней прекраснодушное упрощение всех вопросов, чрезмерная прозрачность и ясность. "Его разум представлял все ясно и просто, основывал все на законах необходимости, и на законе, соединяющем видимое с невидимым, земное с небесным. Итак, думал я, есть наука религии, -- это было для меня большое и важное открытие" (?.?. Дмитриев в своих воспоминаниях о Лабзине)...
О Лабзине мнения расходились. Многих привлекало и примиряло с ним его резкое и решительное выступление против вольтерианства и всякого вольнодумства, берущее свое начало в "просвященном абсолютизме"
Филарет признавал за Лабзиным чистоту намерений. "Он был добрый человек, только с некоторыми особенностями в мнениях религиозных"...
Другие судили о нем гораздо резче и совсем непримиримо. Иннокентий Смирнов считал переводческую деятельность Лабзина вполне вредной и опасной, и у него были единомысленники. Фотий видел в Лабзине одного из самых главных начальников ересей. Действительно, Лабзин был очень нескромен, настойчив и навязчив в своей пропаганде. Он не был терпим, у него был пафос обращения. И он имел успех. В его ложу входили и духовные лица (называют двух архимандритов, Феофила и Иова). В ложу Лабзина входил и Витберг. Любопытно, что именно для Лабзинской ложи "Умирающего Сфинкса" был написан Херасковым известный гимн "Коль славен", этот типичный образец мистико-пиетического стихосложения того времени.
Многое об эпохе говорит деятельность Фесслера.
Фесслер был вольнодумцем, не мистиком. Он примыкал к идеям Лессинга и Фихте, задачу истинного масона он полагал в созидании новой гражданственности, в перевоспитании граждан для наступающего века Астреи. Московские розенкрейцеры встретили весть о Фесслере с негодованием и страхом: "ибо это подкрадывающийся враг, отвергающий божество Иисуса Христа, а признающий его только великим мужем" (отзыв Поздеева в письме к гр. А.К. Разумовскому). Враждебно его встретили и в Петербурге. Однако, и в его ложу вошли видные люди, -- С.С. Уваров, А.И. Тургенев, ряд карпато-россов из Комиссии законов -- Лодий, Балудьянский, Орлай, лейб-медик Стоффреген, известный врач Е.Е. Эллизен, филантроп Пoмиaн Пезаровиус, основатель "Русского Инвалида" и Александровского Комитета о раненых...
В Академии Фесслер преподавал недолго, -- скоро был обнаружен его социнианский образ мысли. Конспекты его предположенного курса были найдены "темными". И вскоре Фесслер был перемещен на службу "корреспондентом" в Комиссию законов, а вслед затем Сперанский, защищавший и его, и его конспекты, и бывший до тех пор самым деятельным членом "Комиссии духовных училищ", вовсе перестал приходить на собрания, и даже просил его уволить. Это было в 1810-м году. В 1811-м году Фесслер должен был уехать в Поволжье, к тамошним гернгутерам. В1818-м он снова вернулся в Петербург в должности лютеранского генерал-суперинтендента, и пользовался здесь благосклонностью князя Голицына...
Этот эпизод очень характерен для тогдашних смутных лет, -- так ясно сказывается здесь вся сбивчивость и двусмысленность религиозных представлений.
Реформа народного просвещения и церковь
В первые же годы царствования Александра было начато преобразование духовных школ. Это было связано и с общим переустройством всей школьной системы, с открытием нового ведомства или министерства "народного просвещения" (в 1802 г.); и в 1804-м году, 5 ноября, было опубликовано и введено в действие новое "учреждение" Университетов и прочих гражданских училищ.
Первое "предначертание" нового устройства духовных училищ было составлено викарным епископом Старорусским (в 1822 г. митрополит Киевский) в 1805-м году Евгением Болховитиновым (1767-1837) . Ему были переданы и отзывы, полученные с мест на вопрос желательных усовершениях. Вполне отрицательно к самой мысли о преобразовании отнесся Платон Московский
Епископ Дмитровский, который предлагал разделить ступени преподавания и построить Академию, как школу одних только "вышних наук", хотя и не только богословских. Он же предлагал перенести Московскую академию в Троицкую лавру...
Евгений предлагал освежить программу, ослабить засилие латыни в преподавании, оставив ее только для богословия и философии ("да и оные лучше преподавать с переводом, как у нас всегда и поступали"). В том же смысле высказывалось тогда и правление Невской академии...
Евгений внес в свое начертание только одну интересную подробность, -- впрочем, тоже скорее в старом вкусе. Он предложил образовать в окружных Академиях особое ученое (точнее, учено-административное) отделение, или "ученое общество", с довольно смешанными обязанностями и компетенцией, -- "поощрять богословскую ученость", издавать и цензуровать книги, следить за прочими духовными школами, заботиться об учебных пособиях. Эта мысль перешла и в позднейший проект ( устав Московского общества истории и древностей Российских, открытого именно в 1804-м году)...
Евгений скрывал, что монашество принял ради служебного движения, и постриг свой описывал (правда, в дружеских письмах) с какой-то неопрятной развязностью ("монахи, как пауки, опутали меня в черную рясу, мантию и клобук")...
Евгений учился в свое время в Москве, был отчасти связан тогда и с "Дружеским обществом", -- во всяком случае, лекции Штадена он предпочитал урокам Академии. Богословием и тогда он мало интересовался, -- его предмет была история. В истории он оставался тоже только собирателем, -- "ум регистратурный", по отзыву Иннокентия Борисова; "статистик истории", назвал его Погодин; "в Евгении сколько изумляет собою обширность сведений, столько же поражает бездействие размышляющей силы", замечает Филарет Черниговский...
В свое время он увлекался новой литературой, читал Шефтсбери, Дидро и Даламбера, Руссо, любил Расина и Вольтеровы трагедии, любил трогательные романы и чувствительные повести, сам переводил Попа. Но к философии всегда относился с враждебной сдержанностью...
Понятно, что он не мог быть достаточно подвижен и изобретателен в своих преобразовательных "предначертаниях". В дальнейшей работе по переустройству школьного дела Евгений уже не участвовал.
В 1807-м году, ноября 29, был образован, по Высочайшему повелению, особый "Комитета о усовершении духовных училищ". В него вошли митр. Амвросий (Подобедов), епископ Феофилакт (тогда Калужский), князь А.Н. Голицын, Сперанский, и два протоиерея, государев духовник и военный обер-священник. Решающую и руководящую роль в этом Комитете сыграл именно Сперанский...
Комитет закончил свои работы очень скоро, -- уже через полгода общий план реформ получил Высочайшее утверждение, под именем "Начертания правил о образовании духовных училищ". 26 июня 1808-го года Комитет был распущен и учреждена была, в прежнем составе, уже постоянная "Комиссия духовных училищ", высший и почти независимый главный орган духовно-школьного управления...
В этой стремительности уже чувствуется настойчивость Сперанского. Его влияние так явно в систематическом размахе и строгой геометричности всего плана духовно-школьной сети.
Вводится система ступеней и они обособляются в раздельные учебные заведения. Это было прямой противоположностью старому порядку. Ступеней установлено было четыре, -- считая снизу: приходские училища, уездные училища, (епархиальные) семинарии, академии, -- за одно из оснований деления взят здесь территориальный признак. Последовательные ступени сомкнуты в единство отношением подчинения. Вся школьная сеть разделена была на округа с Академией во главе или в центре. Таким образом, местные учебные заведения высвобождались от местной власти...
Весь этот план очень напоминает общую систему "народного просвещения" по уставу 1803-1804 года. И всего вернее, что в образец была принята Наполеоновская реформа (организация Universite de France, -- закон 10 марта 1806 г.). Это очень подходит ко вкусам Сперанского (срв. впрочем об академических округах уже и в "предначертании" Евгения)...
Прежде всего, нужно было обосновать независимое существование второй и параллельной сети школ. Главный довод был взят от особой цели духовных училищ. Сам "род просвещения" в соответствии с иной целью здесь особый. Эта школа должна готовить на служение Церкви, а не государству. Практически не меньшую убедительность имел уже сам факт долголетнего существования очень развитой духовно-школьной сети, тогда как гражданские училища еще только предстояло заводить вновь...
Одна неожиданная оговорка была сделана уже в первоначальном "Начертании" -- семинарии должны подготовлять не только к священству, но и для медико-хирургической академии (если бы то понадобилось)...
"Цель просвещения духовенства есть без сомнения твердое и основательное изучение Религиии. К познанию Религии, основанной в догматах ее на Священном Писании и преданиях.
древних, нужно знать самые сии древние источники и части наук, непосредственно к ним принадлежащие. Части сии суть: изучение древних языков, и наипаче греческого и латинского, основательное познание языка славянского и славяно-российского, познание древней истории и особливо священной и церковной, познание лучших образцов духовной словесности, и, наконец, учение богословское во всех его отделениях. Из сего открывается, что главной целью духовного просвещения должна быть ученость (eruditio), собственно так называемая. Cиe есть первое начало, на коем должны быть основаны Духовные училища"...
Высшие ступени старой школы превращались в отдельную среднюю школу, под именем семинарий. Курс семинарский распадался на три двухгодичных класса или "отделения", -- низшее словесное, среднее философское, высшее богословское Программа восполнялась введением наук исторических и математических...
Академия надстраивалась над всей старой системой совсем заново. По новому плану Академия есть очень сложное учреждение. Во-первых, -- высшая школа. Во-вторых, -- ученая корпорация или коллегия, -- для этой задачи организовывалась особая "Конференция" с участием внешних членов, из числа любителей и покровителей просвещения. В-третьих, -- административный центр, и для целого учебного округа (Правление, внутреннее и внешнее)...
Высшая школа теперь впервые выделяется в самостоятельную учебную единицу. "По разделению сему Духовные академии, не препинаясь в поприще, им предназначенном, первоначальным и так сказать стихийным обучением наук грамматических и исторических, займут в науках философских и богословских пространство, им приличное, и станут на чреде просвещения, высшему духовному образованию свойственной".
В составленном затем уставе в связи с этим было увеличено число преподавателей: по штату положено было 6 профессоров и к ним 12 бакалавров...
Комитет разработал только план преобразования, установил для него принципы и задания. Вновь учрежденная Комиссия, прежде всего, и должна была разработать Устав. В работах комиссии духовных училищ действительное участие Сперанский принимал недолго; за это время он успел обработать только часть Академического устава, раздел о ее учебной организации и управлении. Очень скоро он отстранился от работы в Комиссии. Академический Устав был докончен и разработан Феофилактом, человеком умным и влиятельным (и "не по сану отважным", как отозвался о нем Платон), -- он внес в работу Комиссии свою жизненную опытность, но вместе и не очень строгий, скорее светский дух. Отчасти он напоминает Евгения, только его увлекала не история, а красноречие и эстетика, в духе того же предыдущего века...
Устав Академий был принят, как пробный, и с 1809-го года введен для испытания в Санкт-Петербургской Академии. Одна только Академия и была открыта в первую очередь. Еще Сперанский заметил: "сколь тщательно собираемы и соображаемы были все предметы к делу сему принадлежащие, но один опыт может положить на них печать достоверности". На основании опыта первого курса Санкт-Петербургской Академии (1809-1814) и замечаний ее тогдашнего ректора Филарета пробный Устав был еще раз исправлен, в 1814-м году утвержден и распубликован, и тогда же введен для второй, в этом году открытой Академии, Московской, помещенной теперь в Лавре. Киевская Академия была открыта еще позже, только в 1819-м году. Открытие Казанской Академии задержалось еще больше, она была открыта уже только в 1842-м году. Главная причина такого постепенного устроения Академических центров была в недостатке учителей и профессоров. Предупреждение Платона сбывалось, -- людей не хватало. Учившие в дореформенной школе в редких случаях могли быть употреблены для новых: учить приходилось тому, чему сами не учились, -- в Киеве и в Казани подходящих лиц вообще не нашли...
При всех своих невязках и пробелах новый Академический Устав был несомненным успехом Вместо служилой идеологии XVIII-го века вся система построена теперь на подлинной педагогической основе. И задача преподавания определяется теперь не в том, чтобы сообщить учащимся и заставить их запомнить или усвоить определенный объем сведений или познаний. "Добрая метода учении заключается в том, чтобы способствовать к раскрытию собственных сил и деятельности разума воспитанников: а посему пространные изъяснения, где профессоры тщатся более показать свой ум, нежели возбуждать ум слушателей, доброй методе противны. По сей же самой причине противно доброй методе диктование уроков в классе". Поэтому новый устав особое значение придавал частым сочинениям и вообще письменным упражнениям учащихся, на всех ступенях учебного плана. Вместе с тем поощрялось возможно обильное чтение внеучебных источников. От этого постулата приходилось отступать довольно часто -- в виду недостаточности книг и учебных пособий. Это был общий и самый худший изъян нового устава, -- законодатель не посчитался в достаточной мере с состоянием средств, наличных для воплощения его идеала...
Очень важно было и то, что принципиально было осуждено засилие латыни. "Введение в училищах латинской словесности, хотя в некотором отношении принесло им великую пользу, но исключительное в ней упражнение было причиною того, что во многих из них учение письмен словенских и еллинских, толико для Церкви нашей необходимых, мало по малу ослабевало". Впрочем, латинский все еще оставался языком преподавания, переходить на русский дерзали немногие и позже. Греческий оставался только предметом преподавания в ряду многих...
"Классические книги" еще долгое время пo необходимости оставались прежние, а из вновь составленных не все бывали лучше бывших. Между тем, новый Устав бесстрашно требовал, чтобы преподаватели и учебники "всегда держались на одной линии с последними открытиями и успехами каждой науки"...
Кроме этих трудностей встретились сразу и друие. В 1809-м году была открыта по новому уставу Санкт-Петербургская Академия и история первого в ней академического курса (1809-1814) была жизненным комментарием в отвлеченной программе преобразователей...
"То была особая милость Провидения, что первый курс академии окончился благополучно", говорил впоследствии Филарет, ректор с 1812 г. Он имел в виду дело Фесслера, больше всего. Фесслер (1756-1839) преподавал в Академии достаточно, чтобы произвести впечатление и завязать связи, тем более, что был он оратор вдохновенный и умелый, говорил "языком пламенного, восторженного одушевления", вводил студентов в таинства современной немецкой философии, проповедовал "о блаженном ясновидении истины чрез внутреннее око ума". В своих позднейших воспоминаниях Фесслер причисляет сам к своему кругу из своих академических слушателей Павского (связь уже и по-еврейскому языку) и Иродиона Ветринского.
"Фесслер прельщал студентов ученостью", вспоминал Филарет; "но должно почитать благодеянием Провидения, что вскоре, по случаю некоторых распрей и запутанностей, удален от академии, потому что, как дознано после, был человек опасного образа мыслей"...
Не менее опасным было и мистическое веяние или поветрие...
Латинский плен мог смениться немецким или даже английским, вместо схоластики угрожало теперь засилие немецкой философии и пиетизма. Тень немецкой учености с этих пор надолго ложится на русское богословие, к соблазну многих. Тем не менее, духовно-школьная реформа этих смутных лет внесла подлинное оживление в богословскую работу. Начинается творческое беспокойство и возбуждение. Болезнь была к жизни и росту, не к смерти или вырождению, -- хотя и было то действительная болезнь, и из опасных...
Но среди крайностей мистических и философских увлечен и, с одной стороны, и опасений или подозрений, с другой, постепенно обозначается узкий и горный путь церковного богословия.
То было время споров, столкновений, борьбы. И борьбы за богословие, -- против тех, кто его боялся и не любил, кто боялся мысли и творчества...
Первое действие этой борьбы был спор о русской Библии.
Библейское общество, как отражение идей Александра 1
Необходимость появления Библейского общества
Второе десятилетие нового века в России все проходит под знаком Библейского общества.
Появление Библейских Обществ было вызвано реакцией против реакционизма, распространившегося в конце 18 века сначала во Франции, а затем и по всей Европе.
Задумывались общества для главной идеи- исполнение заповеди Спасителя (Мк 13:10; 16:15) донести Слово Божье до максимального числа людей. Одним из принципов О.б. является выпуск свящ. текстов без комментариев, к-рые, как правило, отражают т. зр. к.-л. конфессии. О.б. пользовались и пользуются поддержкой большинства христ. церквей, хотя сами О.б. не являются церк. учреждениями.
Идея создания О.б. зародилась среди протестантских миссионеров Англии, к-рые стремились к евангелизации стран, входивших в Британскую империю. Еще в 1698 было основано "Общество содействия познанию христианства" (Лондон), к-рое начало издавать англ. Библии для Индии. Его преемником стало "Общество для распространения Евангелия за рубежом" (1701), выпускавшее Библии для нужд миссионеров в колониях. Напротив, шотландское "Общество для распространения христ. знания" (1709) ограничивалось пределами своей страны, распространяя Писание среди бедняков безвозмездно. Из-за нехватки средств оно вскоре прекратило существование, но в 1750 возникло "Общество для распространения религ. знаний среди бедных", к-рое распространяло не только Библии, но и религ. лит-ру. В 1780 англ. миссионеры учредили в Лондоне О.б., начавшее работу среди моряков и военных. Вне Англии аналогичных учреждений было в то время немного. Наиболее значительным явилось нем. О.б. "Бибеланштальт" (1712), к-рому удалось пережить англ. О.б., основанные в 18 в.
"Британское и заграничное Библейское общество", самая крупная организация этого рода, зародилось в 1804. Инициатором его создания был странствующий англ. проповедник Томас Чарлз. Он обратился за поддержкой к "Обществу религиозных трактатов", выпускавшему духовную лит-ру для простого народа, и предложил создать библ. общество в мировом масштабе. Идея нашла живой отклик. Цели нового начинания были обнародованы баптистским пастором Джоном Хьюгсом на митинге, после к-рого избрали исполнительный комитет общества. Он включал 36 мирян (15 англикан, остальные -- члены независимых религ. групп). Ряд англиканских епископов одобрил начинание и включился в работу общества. Был выработан устав, порядок внесения членских взносов и др. организац. принципы. Чтобы конфессиональные расхождения не препятствовали распространению Библий, было решено издавать их без к.-л. пояснительного текста. Добровольные пожертвования поступали отовсюду с удивительной быстротой, и за 10 лет деятельность общества приняла широчайший размах. В первый же год было распространено 16,5 тыс. экземпляров Библий, а через сто лет в год уже расходилось более 1 млн. экземпляров. Филиалы общества стремительно умножались. Вскоре после его основания возник филиал в Швейцарии, в 1807 -- в Канаде, в 1808 -- в Греции, в 1809 -- в Португалии, в 1810 -- в Финляндии, в 1814 -- в Бельгии, Болгарии, Голландии и Исландии, в 1816 -- в Норвегии и Польше, в 1818 -- во Франции и Сербии, в 1834 -- в Австрии.
Цели и задачи Библейского общества
Российское Библейское Общество- одно из старейших в мире. Первое собрание Общества состоялось 11 (23) января 1813 г. в Санкт-Петербурге по Высочайшему повелению Государя императора Александра .I Однако разговор о его создании начался еще в годы войны 1812 г. В первых числах августа 1812 года для напечатания финской Библии в Петербург прибыл пастор Джон Патерсон с целью организации Евангелического Библейского Общества для иноверцев. Разумеется, у него не было планов создавать Российское Библейское общество, поскольку он прекрасно понимал, что это практически невозможно Одна мысль об основании Библейского Общества в таком положении казалась невероятной. И Патерсон уже был готов покинуть Россию, но болезнь жены надолго задержала его в Петербурге. Однако он решился обратился со своим проектом создания Общества к министру внутренних дел графу Кочубею. Патерсон в своем проекте ограничил деятельность Общества только иноверцами, считая, видимо, что так будет легче добиться открытия Общества. Граф Кочубей посоветовал Патерсону самому просить императора о своем деле через посредничество князя Голицына, бывшего тогда главноуправляющим духовными делами иностранных исповеданий. 6 декабря 1812 года Голицын доложил императору о ходатайстве Патерсона. Секретари Британского и Иностранного Библейских Обществ Джон Патерсон и Роберт Пинкертон рассказали Александру о своих планах, и он с радостью принял их предложение. Начертав на прошении "Быть по сему", Александр заметил князю, что теперь производится перевод Нового Завета на калмыцкий язык, и что ему прискорбно думать, что "в то время, как калмыки получают Священное Писание на своем родном языке, ничего не сделано в этом отношении для русских.... можно будет включить в круг действия Общества распространение Священного Писания и для русских".
Французская Революция, вторжение наполеоновских войск в Россию, пожар Москвы - все это произвело в его душе резкий перелом, вызвало в нем глубокий духовный кризис, и он обратился к Богу. Указ об учреждении Российского библейского Общества был подписан в тот самый день, когда остатки армии Наполеона перешли русскую границу в обратном направлении.
В 1814 г. императорским рескриптом от 4 сентября Санкт-Петербургское Библейское Общество получило наименование Российского, в состав распорядительного комитета Библейского Общества вошло несколько иерархов Русской Православной Церкви и архимандрит Филарет (Дроздов), ректор Петербургской духовной академии, будущий митрополит Московский.
За неполные тринадцать лет своего существования (1813-1826) Общество издало и распространило свыше полумиллиона экземпляров Нового Завета и Библии, цифра по тем временам просто огромная. Причем эти издания выходили на сорока одном языке, во многих случаях готовых переводов не существовало, приходилось заново делать переводы с источника.
В годы своего существования оно развило такую бурную деятельность, как никакое другое библейское общество в мире. Для этого имелась важная причина. Русское библейское Общество имело покровителя - царя Александра I. Александр поручил создание Библейского Общества одному из своих самых способных министров, другу юности князю Голицыну. Князь Голицын созвал первое общее собрание членов в своем дворце в 1813 году. Он был избран его первым президентом.
Там же определены цели и задачи новой организации: "Единственный предмет Общества есть способствование к приведению в России в большее употребление Библии без всяких примечаний и пояснений... Единственное попечение Общества обращается на то, чтобы обитателям Российского государства доставлять Библии на разных языках за самые умеренные цены".
Европейский протестантизм и Библейское общество
Общение русских библейских деятелей с английскими в первые годы было очень тесным и живым. Особо нужно отметить миссионерские поездки английских миссионеров в области некрещеных инородцев (срв. английскую миссию за Байкалом для обращения бурят, или шотландскую миссионерскую колонию в Каррасе, на Кавказской линии, от Эдинбургского общества миссионеров). Деятельность Общества развивалась очень быстро и с большим успехом, по всей Империи сразу же раскинулась сеть отделений. За первые десять лет работы было издано (и приобретено) книг на 43-х языках и наречиях в общем количестве 704.831 экземпляра. Этот успех, впрочем, всего больше зависел от правительственной поддержки и даже инициативы. Российское Библейское общество, в отличие от Британского, вовсе не было общественным начинанием, и держалось совсем не общественным сочувствием или вниманием. Успех создавался именно административным внушением или приказом, "благовестие" слишком часто передавалось точно по команде. "Во всех обнаружилась ревность к Слову Божию и стремление просвещать седящих в сени смертной. Губернаторы начали говорить речи, совершенно похожие на проповеди; городничие и градские головы, капитан-исправники с успехом распространяли Священное Писание и доносили о том по начальству в благочестивых письмах, переполненных текстами"...
Во всем этом было много показной казенщины, казенной шумихи (своего рода "Потемкинские деревни"). Библейское Общество практически превращалось в особое "ведомство", и вырабатывалось особое ведомственно-библейское лицемерие, достаточно слащавое и неприятное. Однако, не следует и преувеличивать эти темные стороны. Созидательные последствия библейской работы не менее очевидны и достоверны. И с Библейским обществом был сразу же связан ряд других "человеколюбивых" начинаний, отчасти тоже английского образца, но тем не менее живых и нужных. Особого упоминания требует издательская деятельность княгини С.С. Мещерской, обычно переводившей или приспособлявшей для народного чтения брошюры или памфлеты, изданные т.н. Religious-Tract-Society, основанного в 1799-м году (т.н. "Мейеровские" брошюры, от имени книгопродавца Мейера, бывшего и корреспондентом Британского Библейского общества в Санкт-Петербурге). Можно спорить о степени доступности и пригодности этих брошюр, "сочиненных некоторою благочестивой дамою", для "простого народа" (впрочем, было издано и кое-что оригинальное -- выборки из Святителя Тихона и из проповедей митр. Михаила). Но принципиальную важность этого начинания вряд ли можно оспаривать. То же приходится сказать и о заведении школ по "Ланкастерской" системе. Еще важнее было заведение "Императорского человеколюбивого Общества", работа в тюрьмах (срв. деятельность В. Веннинга, члена Лондонского общества попечения о тюрьмах, основавшего подобное общество и в Санкт-Петербурге, в 1819 г.)...
Все это было проявлением одного и того же английского влияния. И эта волна англо-саксонской Non conformity сливалась с волной немецкого пиетизма и старого масонского мистицизма. Из прежних масонских деятелей в Библейском Обществе усердно участвовали Кошелев, 3. Карнеев, Лабзин, Ленивцев. В Московском отделе к этой группе принадлежал Бантыш-Каменский, этот "белый монах, светский архиерей", как его остроумно определяет Вигель. Может быть, такое определение еще больше подходит к самому князю Голицыну, который и сам себя чувствовал именно неким "светским архиереем", тем более значительным от того. Издательская деятельность Лабзина была, во всяком случае, согласована с работами Библейского общества, -- и его издания распространялись обычно именно через налаженный аппарат Библейского общества, так что легко и естественно могли быть приняты в качестве рекомендуемого от самого Общества комментария к его собственным изданиям. Рассылка этих книг облегчалась и тем, что в Почтовом департаменте главноначальствовал также Президент Библейского общества и Министр "сугубого" ведомства, а среди чиновников почтового ведомства редкий не был включен или хоть вписан в какую-нибудь ложу или отдел. Это издание "мистических" книг видными членами Библейского общества ложилось роковой тенью и на само библейское дело. Не без поводов Библейское Общество могло представляться учреждением двусмысленным. В составе Общества, и при том в положениях или ролях руководящих и ответственных, было слишком много людей крайнего образа мыслей, которые даже и не скрывали своих надежд и намерений. По уставу и по замыслу Библейское Общество должно было быть всеконфессиональным, так, чтобы все "конфессии" были в нем представлены, как равно владеющие святыней Слова Божия. Веротерпимость и всеконфессиональность слишком часто обертывались покровительством сектантам (особенно духоборам и молоканам, даже и скопцам, -- в этой среде хорошо расходились "мистические" книги, особенно Юнг-Штиллинг и Эккартсгаузен; срв. библейскую секту "духоносцев", основанную на Дону Котельниковым). И, во всяком случае, слишком часто тогда декламировали против "наружной церковности", в надежде сорвать эти "обветшавшие пелены" с истинного и внутреннего христианства. У Юнга-Штиллинга можно было прочитать и о "тьме нелепостей и суеверий, называемых Греко-Католическим Восточным исповеданием", которую подобает разогнать "светом Божественной книги". Уже одна эта административная навязчивость библейских предприятий не могла не раздражать. Свободное обсуждение Библейского дела не входило в виды тогдашнего правительства. И оно само было виновато, если у многих создавалось впечатление, будто под покровом санкций административных, цензурных и полицейских, правительством подготовляется какой-то сверхконфессиональный переворот, на который согласие будет также вымогаться и вынуждаться. Редкие попытки критически высказаться встречали столь бурное противодействие властей, что подозрения могли только сгущатьсяНа деле само Библейское Общество становилось какой-то новой конфессией или сектой, по крайней мере -- психологически, с особой кружковой, эсотерической и экзальтированной психологией. Стурдза не без основания говорил о некоей "англо-русской секте" (la secle anglo russe) и называл Библейское общество "экзотическим".
Русский перевод Библии и национализация Библейского общества
Необходимость русского перевода Библии
Вся издаваемая обществом литература большею частью была переводная и происхождения протестантско-мистического. В них подвергалась нападению церковь, называвшаяся внешней или наружной. Таковыми были произведения Посснера, Эккартсгаузена, Штиллинга, Гиона и пр. В толкованиях Гиона Св. Писания, по свидетельству архиеп. Филарета, "худшее в них то, что почти ни за одним догматическим местом Св. Писания не оставлено в них принадлежащего ему догматического смысла." Тот же владыка Филарет (Гумилевский), говоря ? борьбе архим. Фотия с мистиками пишет: "...ревность его к истине была чиста и подвиги его для истины - замечательны для истории. Прежде всего было им обращено внимание на Посснера и его сочинение: "Дух жизни и учения Христова," СПБ. 1820 г. При посредстве людей, бывших в силе при дворе, дело приняло сильный ход. Сочинитель был выслан за границу. По расследовании нашли, что в переводе антихристианской книги Посснера принимал участие директор департамента просвещения ?. ?. Попов, - одна тетрадь перевода поправлена рукою его." Попов прямой подчиненный кн. Голицына, как министра духовных дел и народного просвещения, был, как упоминалось уже, секретарем Библейского общества. Целый ряд деятелей этого общества имели места в ведомстве Голицына, занимая начальственное положение над духовенством. Упоминалось раньше ? борьбе с мистиками архим. Иннокентия (Смирнова). Особенно он возмущался статьями "Сионского Вестника." По свидетельству архиеп. Филарета, в этом журнале начало духовной жизни указывалось не в благодати Христовой, а в духе - богосозданном, отвергали нужду бороться со страстями, отвергали св. евхаристию, крещение, исповедь, все внешнее богослужение, вечность мук и пр. Архим. Иннокентий написал резкое письмо князю Голицыну и советовал ему "залечить раны, которыми он сам уязвил церковь." Голицын пожаловался митрополиту, который с трудом уговорил архим. Иннокентия извиниться за резкость. Следующее столкновение было из за книги Станевича под заглавием: "Беседа на гробе младенца ? бессмертии души," ? чем говорилось в начале этого отдела. Указывалось также на отъезд Иннокентия, уже как еп. пензенского, из Петербурга и на письмо митр. Михаила (Десницкого) имп. Александру I, с последовавшей вскоре кончиной владыки
О русском библейском переводе открыто заговорили впервые в 1816-м году. Голицын, как президент Российского Библейского общества, получил Высочайшее изустное повеление, "дабы предложил Святейшему Синоду искреннее и точное желание Его Величества доставить и россиянам способ читать слово Божие на природном своем российском языке, яко вразумительнейшем для них славянского наречия, на коем книги священного писания у нас издаются". Предполагалось при этом, что новый перевод будет издаваться со славянским текстом совокупно, как еще раньше уже было выпущено послание к Римлянам, с дозволения Синода (имелась в виду книга архиепископа Мефодия Смирнова, перевод и толкование; первое издание еще в 1794 г., третье в 1815)...
"Само собою разумеется, что церковное употребление славянского текста долженствует остаться неприкосновенным"...
Российский перевод назначался только для приватного употребления, для чтения дома...
Голицын в оправдание предположенного перевода на современный язык ссылался, между прочим, и на то, что в подобных изъясненным здесь обстоятельствах в церкви греческой патриаршей грамотой одобрено народу чтение священного писания Нового Завета на новейшем греческом наречии, вместо древнего (сама грамота патр. Кирилла была припечатана в отчете Р. Библейского общества еще за 1814-ый год)...
Синод не принял на себя руководства библейским переводом и не взял за него ответственности на себя, -- может быть, такой образ действий был и подсказан свыше... Перевод был отдан в ведение Комиссии духовных училищ, которой надлежало избрать надежных переводчиков в местной Духовной Академии. Изданный перевод должен был быть от Р. Библейского общества...
Перевод был поставлен под охрану Высочайшего имени. Замысел принадлежал самому Государю, или был ему приписан. "Не токмо одобряет все споспешествующее сему спасительному делу, но и одушевляет деятельность Общества внушениями собственного сердца. Он сам снимает печать невразумительного наречия, заграждавшую доныне от многих из Россиян евангелие Иисусово, и открывает сию книгу для самых младенцев народа, от которых не ея назначение, но единственно мрак времен закрыл оную". Правду сказать, "невразумительное наречие" закрывало Библию не столько от народа, сколько именно от высшего круга, от самого императора, прежде всего, -- он сам привык читать Новый Завет по-французски (в известном переводе Де-Саси), и не изменил этой привычки и с изданием "российского" перевода...
Ведение перевода от Комиссии духовных училищ было поручено Филарету, тогда архимандриту и ректору Санкт-Петербургской Академии, и он имел избрать переводчиков по своему усмотрению. Считалось, что перевод производится при Академии. Филарет сам взял на себя Евангелие от Иоанна. От Матфея переводил Павский, от Марка архим. Поликарп (Гайтанников), тогда ректор Санкт-Петербургской семинарии, а вскоре и Московской Академии, и от Луки архим. Моисей (Антипов-Платонов), ректор Киевской семинарии, а потом и Академии, бывший перед тем бакалавром в Санкт-Петербурге, впоследствии Экзарх Грузии. Работа отдельных сотрудников пересматривалась и сверялась в особом комитете из членов Библейского общества, -- в нем участвовали митр. Михаил (Десницкий), впосл. митрополит Санкт-Петербургский, Серафим (Глаголевский), тоже будущий митрополит, Филарет, Лабзин, В.М. Попов, директор департамента в "двойном министерстве" и секретарь Библейского общества, человек крайних мистических взглядов, переводчик Линдля и Госнера, член кружка Татариновой, окончивший жизнь свою в Зилантовом монастыре в Казани, как заточенный, "кроткий изувер", как его остроумно называет Вигель. Этот неожиданно пестрый состав наблюдающего комитета очень характерен...
Правила для перевода были составлены Филаретом, это сразу чувствуется уже в их стиле. Переводить надлежало с греческого, как первоначального, преимущественно перед славянским, с тем, чтобы в переводе удерживать или употреблять слова славянские, "есть ли они ближе русских подходят к греческим, не производя в речи темноты или нестройности", или если соответственные русские "не принадлежат к чистому книжному языку". В переводе всего важнее точность, затем ясность, наконец, чистота. Очень характерны некоторые стилистические директивы. "Величие священного писания состоит в силе, а не в блеске слов; из сего следует, что не должно слишком привязываться к славянским словам и выражениям, ради мнимой их важности". Еще важнее другое замечание. "Тщательно наблюдать должно дух речи, дабы разговор перелагать слогом разговорным, повествование повествовательным, и так далее"...
Эти положения литературным "архаистам" показались дурной стилистической ересью, и это был один из решающих моментов взволнованного "восстания" или интриги против русской Библии в 20-х годах...
Русское Евангелие было закончено и выпущено в 1819-м году, и весь Новый Завет уже в 1820-м... Сразу же был начат русский перевод и Ветхого Завета. Прежде всего была переведена Псалтырь и выпущена отдельно, -- один российский текст, без славянского, -- в январе 1822-го года. В то же время началась работа над Пятокнижием. Филарет в своих "Записках на книгу Бытия" (первое издание уже в 1816 г.) всюду дает библейский текст в русском переводе, с еврейского. К переводческим работам были привлечены и вновь открытые Академии: Московская и Киевская, также и некоторые семинарии. Сразу же встал трудный и сложный вопрос о соотношении еврейского и греческого текстов, о достоинстве и достоинствах перевода Семидесяти, о значении Масоретских чтений, -- и эти вопросы обострялись тем, что всякое отступление от Семидесяти означало практически и расхождение со славянской Библией, остававшейся в богослужебном употреблении, а потому нуждалось в нарочитых оправданиях и оговорках. Для начала вопрос был решен слишком просто. В основу был положен еврейский (масоретский) текст, как "подлинный", а в объяснение расхождений со славянской Библией было составлено особое предисловие, убедительное и для незнающих древних языков. Составил его Филарет, и подписано оно было митр. Михаилом, митр. Серафимом, тогда еще Московским, и самим Филаретом, тогда архиепископом Ярославским...
Окончательная корректура Пятокнижия была поручена о. Герасиму Павскому. Печатание и было закончено в 1825-м году, но -- по изменившимся обстоятельствам -- издание не только не было выпущено в свет, но было арестовано и вскоре сожжено. Само библейское дело было остановлено и Библейское общество закрыто и запрещено...
Этот злополучный финал библейского начинания требует объяснения...
Русский перевод Библии в общем привлек к себе внимание и сочувствие. Вслух и открыто было сказано и написано много похвальных, пылких, восторженных слов. Не все они были искренними, было очень много официальной риторики и прямой лести. Но немало было сказано и слов от самого сердца и с полным убеждением. Издание русской Библии отвечало несомненной потребности, утоляло действительный "глад слышания слова Божия", как выражался Филарет. И, вспомним, еще ведь Тихон Задонский прямо говорил о необходимости русского перевода...
Перевод Российского Библейского общества не был безупречен, конечно. Но трудности и погрешности перевода были таковы, что исправить их можно было только через гласное обсуждение и широкое сотрудничество, а никак не через испуг, запрет или подозрение...
Строго говоря, подлинным предметом тревог и нападения был князь Голицын, "мирской человек в еретическом платье", а не русская Библия...