Премилой парой были бабка с дедом,
Любую чушь несли: на Небесах
Им мнился агнец за Иисусом следом.
Их веру не терзал Сомненья страх:
Для них и Смерть как радуга сквозь Вечность,
Сулившая им вскоре райский сад.
Слыл мореходом дед: сурова внешность,
Но был добряк и как кокос мохнат.
Весь день на берегу, ветрам назло,
Предсказывал он жёнам моряков,
Кому в морях с погодою везло,
Кто в шторм попал, и будет день каков
Вослед за утром, сокрушавшим скалы,
А вслед за тихой ночью - ураган.
Он ненавидел шумные скандалы,
Но, если склоки нарушали план,
Он, костеря их, удалялся прочь.
Он слал проклятья надоевшим нищим
И призывал назад, чтоб им помочь.
Был капитанский дом моим жилищем,
Где из кают хранились экспонаты:
Ракушки, карты, копии фрегатов,
Кораллы и засушенные скаты,
И сундуки с ремнями из канатов,
А в медных блюдцах - странные монеты,
Таившие касанья мертвяков,
В чьих жизнях были лучшие моменты.
На нитях красных бус алела кровь.
Мерцали лампы призрачного света,
Слоновой кости маячок на скалах,
Скелеты рыб, в бутылках три корвета
И уйма всяческих диковин малых,
Над коими в досужие недели
С большим усердьем моряки корпели.
Все карты были в мелких черных точках,
Средь пальм и черепах на островочках
Пираты злато схоронили в бочках.
Однажды как-то постучался в дверь
Племянник деда - рыцарь без успеха,
Легко бы он вскарабкался, поверь,
На холм Твим Барлум* в боевых доспехах.
Он мог бы палицей крушить врагов,
Он был силён, и Генри его звали,
Иных имён в его роду не знали,
Одет в обноски, вот он был каков.
Он знал, казалось, рифы все и мели,
Он ведал путь средь скал и островков,
Он видел, как сердца мулаток млели
От щедрости разгульных моряков,
Кто финикийских сказочней купцов,
Для них и серебро - балласт презренный,
Ведь из него кормили жеребцов.
И видел он, как локоны сирены
Взвивались, словно золотые змейки,
В лучах неповторимого заката.
Моряк брал в долг и пенсы и копейки.
Он непременно всё вернёт когда-то,
Едва ступив на трон страны богатой.
Увы, герой вояжных грёз моих,
Хоть знал корабль он от кормы до носа,
Но капитанской рубки не достиг,
И был обычным палубным матросом.
Его отвергли, только смерть одна
Могла б утихомирить его душу,
Он в море не ходил и пил до дна,
Доколе доставать мог эль на суше.
В своём последнем длительном вояже
От Плимута до сингалезских рощ
Как будто бы разбогател он даже,
К родне пришёл, спустив последний грош.
Он не был стар, но внешне подкачал,
Похож был на утопленника в морге,
Который долго бился о причал.
А тело его красили наколки.
Сюжет искусной росписи таков:
От молний поражённые скелеты
Под сенью тонких веток и цветков,
На шее - цепь, а на руках - браслеты,
На пальцах - перстни, плечи - в якорях,
А на груди его - "Джейн Эплдора"
На полных парусах неслась в морях.
И полон хриплый бас его задора,
Пополз бы конь скорей, чем он шепнул.
И от насмешек вряд бы ускользнул,
Кто укрывался в пледы и перчатки
Как будто кукурузные початки.
Из флоры всей лишь водоросли знал он,
Из птиц он знал лишь спутниц шхун морских,
Он знал подводный мир, ему внимал он,
Как замирает трепет душ людских,
Когда звучит орган под сводом храма.
Он клялся: море, - очага родней,
У мыса Горн штормов сплошная драма,
Вой бури походил на визг свиней,
На бойне смерти преданных безвинно.
Моряк врождённый мысль имел одну,
Что гроб его и колыбель едины:
На шлюпке в море он уйдёт ко дну,
В глубокий, хладный погреб к Нептуну.
Он презирал прибрежных рыбаков,
Ходивших на неделю малым флотом,
Не уважал он горе-моряков,
Ловивших возле берега мальков
И набегавших к жёнам по субботам.
Он толковал про пиво до упаду,
Про крепость зелий , что отведал сам:
Глотнёшь - и обжигает пламя Ада,
А сквозь соломку ангельский бальзам.
Вот так он нам вещал.
С таким почтеньем в прежние века
О Лазаре дивились без утайки,
Как мы внимали гласу моряка,
Заслышав удивительные байки:
У Аргостоли он в шторму жестоком
Был перекинут через мол потоком.
Он утверждал: китайцев речь проста,
Напоминает певчего дрозда.
Однажды он на судне невеликом
Был около вулкана Мартиника.
Как лист осенний сотрясло Карибы,
И солнце в море пламени сошло,
И палубу всю пеплом занесло,
И камни в воду шлёпались, как рыбы.
Я жадно слушал россказни такие,
И сон ко мне не приходил всю ночь:
Как возникали острова морские,
А в новом рейсе исчезали прочь.
Уйдут, придут, всем картам тут - капут.
Погибла раз команда за матроса,
Который сбил на рее альбатроса.
Как иглы льдин коварны, просто страх,
Вскрывают кораблей стальные днища,
Могучий айсберг в северных морях
На горизонте словно призрак рыщет.
Как волны поднимали корабли
Так высоко, что птицы бы могли
Спокойно пролететь под мокрым килем.
Как упоительны его рассказы были,
Которых уйма накопилась в нём:
Так непомерна глубина морская,
Что утонувший должен день за днём
Идти ко дну, в приливы отдыхая.
Свои вояжи излагал он споро:
Однажды ночью около Босфора
Он, не слыхавший музыки иной,
Чем шёпот ветра с буйною волной,
Внимал симфонии лесного края,
Где пели соловьи, не замирая,
Как будто был он у преддверий рая.
За эти байки рады сыпать детки
В ладони моряка свои монетки.
Однажды он ушёл в морские дали,
С тех пор его мы больше не видали.
Но мог ли он бесследно утонуть?
Нет, он нашёл богатый остров новый,
С которого всю жизнь возврата нет.
"Пройдоха редкостный, моряк хреновый,
Ни в порт, ни в море", - подытожил дед.
|
A dear old couple my grandparents were,
And kind to all dumb things; they saw in Heaven
The lamb that Jesus petted when a child;
Their faith was never draped by Doubt: to them
Death was a rainbow in Eternity,
That promised everlasting brightness soon.
An old seafaring man was he; a rough
Old man, but kind; and hairy, like the nut
Full of sweet milk. All day on shore he watched
The winds for sailors' wives, and told what ships
Enjoyed fair weather, and what ships had storms;
He watched the sky, and he could tell for sure
What afternoons would follow stormy morns,
If quiet nights would end wild afternoons.
He leapt away from scandal with a roar,
And if a whisper still possessed his mind,
He walked about and cursed it for a plague.
He took offence at Heaven when beggars passed,
And sternly called them back to give them help.
In this old captain's house I lived, and things
That house contained were in ships' cabins once:
Sea-shells and charts and pebbles, model ships;
Green weeds, dried fishes stuffed, and coral stalks;
Old wooden trunks with handles of spliced rope,
With copper saucers full of monies strange,
That seemed the savings of dead men, not touched
To keep them warm since their real owners died;
Strings of red beads, methought were dipped in blood,
And swinging lamps, as though the house might move;
An ivory lighthouse built on ivory rocks,
The bones of fishes and three bottled ships.
And many a thing was there which sailors make
In idle hours, when on long voyages,
Of marvellous patience, to no lovely end.
And on those charts I saw the small black dots
That were called islands, and I knew they had
Turtles and palms, and pirates' buried gold.
There came a stranger to my granddad's house,
The old man's nephew, a seafarer too;
A big, strong able man who could have walked
Twm Barlum's hill all clad in iron mail
So strong he could have made one man his club
To knock down others -- Henry was his name,
No other name was uttered by his kin.
And here he was, sooth illclad, but oh,
Thought I, what secrets of the sea are his!
This man knows coral islands in the sea,
And dusky girls heartbroken for white men;
More rich than Spain, when the Phoenicians shipped
Silver for common ballast, and they saw
Horses at silver mangers eating grain;
This man has seen the wind blow up a mermaid's hair
Which, like a golden serpent, reared and stretched
To feel the air away beyond her head.
He begged my pennies, which I gave with joy --
He will most certainly return some time
A self-made king of some new land, and rich.
Alas that he, the hero of my dreams,
Should be his people's scorn; for they had rose
To proud command of ships, whilst he had toiled
Before the mast for years, and well content;
Him they despised, and only Death could bring
A likeness in his face to show like them.
For he drank all his pay, nor went to sea
As long as ale was easy got on shore.
Now, in his last long voyage he had sailed
From Plymouth Sound to where sweet odours fan
The Cingalese at work, and then back home --
But came not near my kin till pay was spent.
He was not old, yet seemed so; for his face
Looked like the drowned man's in the morgue, when it
Has struck the wooden wharves and keels of ships.
And all his flesh was pricked with Indian ink,
His body marked as rare and delicate
As dead men struck by lightning under trees
And pictured with fine twigs and curlиd ferns;
Chains on his neck and anchors on his arms;
Rings on his fingers, bracelets on his wrist;
And on his breast the Jane of Appledore
Was schooner rigged, and in full sail at sea.
He could not whisper with his strong hoarse voice,
No more than could a horse creep quietly;
He laughed to scorn the men that muffled close
For fear of wind, till all their neck was hid,
Like Indian corn wrapped up in long green leaves;
He knew no flowers but seaweeds brown and green,
He knew no birds but those that followed ships.
Full well he knew the water-world; he heard
A grander music there than we on land,
When organ shakes a church; swore he would make
The sea his home, though it was always roused
By such wild storms as never leave Cape Horn;
Happy to hear the tempest grunt and squeal
Like pigs heard dying in a slaughterhouse.
A true-born mariner, and this his hope -
His coffin would be what his cradle was,
A boat to drown in and be sunk at sea;
Salted and iced in Neptune's larder deep.
This man despised small coasters, fishing-smacks;
He scorned those sailors who at night and morn
Can see the coast, when in their little boats
They go a six days' voyage and are back
Home with their wives for every Sabbath day.
Much did he talk of tankards of old beer,
And bottled stuff he drank in other lands,
Which was a liquid fire like Hell to gulp,
But Paradise to sip.
And so he talked;
Nor did those people listen with more awe
To Lazurus -- whom they had seen stone dead --
Than did we urchins to that seaman's voice.
He many a tale of wonder told: of where,
At Argostoli, Cephalonia's sea
Ran over the earth's lip in heavy floods;
And then again of how the strange Chinese
Conversed much as our homely Blackbirds sing.
He told us how he sailed in one old ship
Near that volcano Martinique, whose power
Shook like dry leaves the whole Caribbean seas;
And made the sun set in a sea of fire
Which only half was his; and dust was thick
On deck, and stones were pelted at the mast.
Into my greedy ears such words that sleep
Stood at my pillow half the night perplexed.
He told how isles sprang up and sank again,
Between short voyages, to his amaze;
How they did come and go, and cheated charts;
Told how a crew was cursed when one man killed
A bird that perched upon a moving barque;
And how the sea's sharp needles, firm and strong,
Ripped open the bellies of big, iron ships;
Of mighty icebergs in the Northern seas,
That haunt the far hirizon like white ghosts.
He told of waves that lift a ship so high
That birds could pass from starboard unto port
Under her dripping keel.
Oh, it was sweet
To hear that seaman tell such wondrous tales:
How deep the sea in parts, that drownиd men
Must go a long way to their graves and sink
Day after day, and wander with the tides.
He spake of his own deeds; of how he sailed
One summer's night along the Bosphorus,
And he -- who knew no music like the wash
Of waves against a ship, or wind in shrouds --
Heard then the music on that woody shore
Of nightingales,and feared to leave the deck,
He thought 'twas sailing into Paradise.
To hear these stories all we urchins placed
Our pennies in that seaman's ready hand;
Until one morn he signed on for a long cruise,
And sailed away -- we never saw him more.
Could such a man sink in the sea unknown?
Nay, he had found a land with something rich,
That kept his eyes turned inland for his life.
'A damn bad sailor and a landshark too,
No good in port or out' -- my granddad said.
|