Аннотация: Доктор Майерс всегда слыл среди коллег попеременно то гением, то безумцем. Но никто из этих жалких докторишек не смел похвастаться хоть толикой его знаний, которые он выкрал у природы, и дерзости, которая позволяла ему надавать ей пощечин...
Созидатель.
24 августа, 1921 год
"Мне давно следовало прислушаться к совету доктора Ривз и взяться за перо, чтобы хоть как-то избавиться, по крайней мере, от крошечной толики того ужаса, что сковал мое горло в прямом смысле слова, лишив меня способности говорить. Доктор говорит, что с помощью описаний случившегося со мной кошмара на бумаге я смогу избавить свой истощенный разум от надобности думать об этом, и возможно, я снова заговорю.
В любом случае, я чувствую, что готов поведать этому дневнику мой кошмар, я принял его и смирился с ним, и готов дать ему отпор, потому что все еще хочу жить в здравом уме и теле. Итак...
Доктор Майерс.
Он был моим идеалом, моим кумиром. Вдохновившись именно его работами, я пошел в медицину и упорным трудом и готовностью залезть в любые исследования и эксперименты, проводимые его лабораторией, стал одним из трех счастливчиков, что стали его очередными учениками. Это было событие всей моей жизни: получив письменное уведомление о своем принятии в экспертную команду, я рыдал словно мальчишка над этой жалкой бумажкой - так меня переполняли одновременно радость, гордость и удовлетворение от проделанного пути и открывающихся возможностей. Я и подумать не мог, что это был первый шаг к моему безумию.
Доктор Майерс всегда слыл среди коллег попеременно то гением, то безумцем. Но никто из этих жалких докторишек не смел похвастаться хоть толикой его знаний, которые он выкрал у природы, и дерзости, которая позволяла ему надавать ей пощечин.
Став его учеником, я заразился его маниакальным желанием проникнуть в самые потаенные и темные стороны биологической жизни, не оборачиваясь назад, на жалкую примитивную библиотечную жизнь мелкого студентишки, не подозревая, в какой мрак ведет меня пламя темного факела моего вдохновителя.
Как я уже говорил, в команде нас было трое студентов. Ни один из них не обладал никакими выдающимися качествами, и мне было совершенно непонятно, почему они были выбраны из всех возможных достойных кандидатов, коих в нашем университете было предостаточно. Я откровенно презирал их за это чертовское везение, тогда как мое место было заработано бесконечными часами тяжкого умственного труда над всевозможными медицинскими справочниками и учебниками и в лабораториях при любой мало-мальской возможности.
Так я думал вначале, не ведая, какая была заготовлена им судьба, не задаваясь вопросом, какая роль приготовлена мне.
По правде говоря, среди коллег доктора Майерса была немало его откровенных противников. Некоторые его эксперименты поражали своей смелостью и, так как они требовали некоторых действительных жертв, животных и их трупов в основной своей массе, университет не препятствовал лаборатории, поэтому оппонентов доктора наверху не поддерживали так рьяно. Разногласия и проблемы с университетом для лаборатории начались, когда доктор Майерс заговорил о необходимости использования человеческих трупов в своих экспериментах.
Ситуация ухудшалась, так как доктор не собирался отказываться от этой необходимости несмотря на увещевания, а потом и угрозы со стороны руководства университета. Противники доктора ликовали: в конце концов, лабораторию закрыли.
Закрытие лаборатории сильно ударило по нашей команде, и один из студентов под давлением своей чопорной, многоуважаемой семьи покинул группу, как выражались люди его поддерживающие "бесперспективную, заблудшую, обреченную на провал". По всей видимости, он не осознавал, как благосклонна к нему оказалась судьба.
Тогда же я злорадствовал и упивался возможностью больше пользоваться вниманием доктора, ведь я не планировал покидать его, пока он нуждался в ассистентах. К моему великому сожалению, другой студент придерживался такой же точки зрения.
И, хотя положение казалось бедственным, проблемы решились быстрее, чем мы ожидали. Один из бывших сокурсников доктора, знаменитый в своем деле антрополог и археолог, окончательно и бесповоротно помешанный на Египте, предложил нам свою лабораторию в полное пользование.
Эрик Уайтфол - второй из нас, ассистентов, казалось, чуть умерил свой пыл к работе, когда мы прибыли на новое место. Тем не менее, огонь энтузиазма и жажды знаний, сжигавший его глаза изнутри, пылал почти так же сильно, как и у меня.
Лаборатория находилась в подвальном помещении старого фамильного поместья профессора Блэкрафт в скучной, полузаброшенной деревушке статной старой Англии. Старомодное, когда-то величественное поместье достаточно обветшало, чтоб не быть привлекательным для жилья с первого взгляда, и создавало образ классического заброшенного фамильного гнезда, молодое поколение которого слишком занято собой, чтобы заботиться о древнем роде. Тем не менее, на первом этаже нашлись две уютно обустроенные комнаты, отремонтированные и комфортные, выходящие прямо в коридор, ведущий к лестнице в подвальное помещение, где находилась лаборатория, как будто кто-то нас ждал именно для этого. В одной из них расположился доктор, мы с Эриком заняли двуместную напротив. Нашим бытом, едой и уборкой, занимался мистер Редьярд - мрачный, молчаливый, даже, казалось, немой слуга, древний как само поместье, что даже никогда не реагировал на наши слова, и не поднимал глаз. Все он выполнял машинально и без вопросов, будто это единственное, для чего он еще передвигал свои иссохшие ноги.
Первое время эксперименты проходили в обычном режиме: мы ампутировали конечности животным и сшивали их вновь, внимательно следя за ходом срастания и восстановления в костях и тканях. Доктор Майерс занимался своим "эликсиром роста", который увеличивал размеры некоторых животных почти на четверть, отчего ими приходилось заниматься во втором примыкающем к лаборатории помещении. Казалось, зачем было ссориться с университетом, если мы в итоге не занимались тем, в чем он нас не поддерживал? Но через пару недель наметилось изменение в нашей деятельности, но тогда атмосфера отношений в нашей тесной группе стала меняться.
Для начала необходимо сказать, что, несмотря на мое легкое презрение по отношению к остальным студентам первоначальной группы, со временем я привык к Эрику Уайтфолу, и между нами возникло некое отношение дружбы, какое только возможно со стороны такой отстраненной личности, предпочитающей одиночество, как я. Эрик же отличался невероятно живым умом и добродушным характером, подпорченным разве что горячностью головы и сердца одновременно. Он был куда эмоционален и порой задумчив, слишком много принимал близко к сердцу, и именно поэтому я сомневался в его способности резать и калечить живые существа в том объеме, который нам был необходим в ходе экспериментов. Но очевидно жажда знаний и амбиции по поводу покорения вершины медицины благодаря опыту работы с таким мастером как доктор Майерс поглощали любые человеческие порывы его сердца, за что я мог бы отдать ему должное. Но, по всей видимости, именно пылкое сердце, человечность сделали из Эрика жертву.
Хоть мы с Эриком были вдохновленные и увлеченные своими исследованиями больше, чем кто-либо из наших бывших однокурсников, юность характеров и умов требовала некоей отдушины от длительного умственного напряжения хотя бы в виде прогулок и общения с другими людьми. Доктор Майерс не одобрял наших затей и становился угрюмым, когда мы приглашали его выпить с нами по чашечке чая в деревне, и принимался бормотать с нетипично старческим и мрачным выражением о том, что это невозможно ни при каких обстоятельствах. Мы никогда не уделяли этому особенного внимания, ведь доктор был достаточно эксцентричен, чтобы реагировать не так, как все на повседневные вещи, пока не услышали совершенно неоправданные и глупые сплетни.
В одну из редких вечерних вылазок после суток экспериментов и наблюдений, мы с Эриком разговорились у камина единственной местной таверны, дряхлой, темной и сырой, как все и всё вокруг, и не заметили, как начался сильнейший ночной ливень. Лаборатория находилась на другом конце деревни, к тому же, не подозревая, что можем попасть в такую ситуацию, мы не имели ни обуви, ни одежды, чтобы дойти до нее хоть в каком-то подобии человеческого вида. Спросив у хозяев дозволения, мы остались у очага, к тому же, не было похоже, что они хоть когда-то не принимают местный люд, спавший и бодрствующий кто, когда горазд.
К нам подсел один из местных старожилов, необычайно лучезарный и добродушный пожилой мужчина, с типичным добродушным намерением развлечь и себя и чужаков псевдо светской беседой обо всем. Еще до того, как мы успели рассказать, кто мы и чем занимаемся, он грустно отметил:
- Приятно все-таки видеть молодежь, хоть вы и чужие. Лет десять, двадцать максимум, осталось нашей деревушке. Как видите, у нас-то молодежи совсем нет, очень было тяжко с ними лет двадцать назад, кто остался, все разъехались, а мы не молодеем с каждым днем. И нам осталось-то только занять свое место на кладбище за этим проклятым поместьем.
- А что было не так с вашей молодежью двадцать лет назад? - спросил Эрик, пропустив мимо ушей тот факт, что старик упомянул определенно наше поместье, так как иных в округе не имелось.
- Беда, - протянул старик. - Это все ничтожный отпрыск Мэри и Джонсона, рос нелюдимым - все в своих книгах, все про какой-то Египет. Подростком все перерыл в округе, испортил фамильную землю. А потом уехал в свой университет, так мы вздохнули с облегчением. Так нет же, вернулся, да не один, а с целой оравой каких-то чопорных умников, которые позволяли себе смотреть на нас как на скот. И вроде все поразъехались потом, а один остался, самый противный. Такой же странный, как и наследничек. И все-то они пропадали в своей лаборатории. А наши дитятки-то, самые юные и чуть старше, стали к ним захаживать, слушать про жизнь в большом городе, да интересоваться, что-де они там делали в своей лаборатории.
Старик угрюмо замолчал, уставившись в камин, а нам стало донельзя любопытно, поэтому даже наше воспитание не удержало нас от расспросов.
- И что с того? - спросил Эрик, не дав старику погрузиться в раздумье.
- Что - что... Стали пропадать девушки и парни. Сначала по одному. Потом двое. Через пять лет мы посчитали, что 27 наших ребят, наше будущее, почти всех, кто остался здесь, мы потеряли здесь же, в родной деревне.
- Где они могли пропасть? - удивился я.
- То-то, что негде им здесь пропадать. Вот только каждый из них подружился с этими учеными чертями. А самое плохое, что никто не мог доказать, что они виноваты, ведь ни трупов, ни останков - ничего ни разу не нашли. А когда обыскивали проклятый дом, не находили никаких доказательств. Только головы кошек, собак, шакалов, птиц по банкам рассованы будто в аду. Но мы-то знаем... мы-то все знаем, просто доказать не можем...
Мы переглянулись с Эриком, и, хотя ответ был очевиден для таких проницательных умов, как мы, не спросить мы не могли:
- Кто же это были, отпрыск Мэри и Джонсона и его друг?
Лицо старика скривилось, прежде чем он выплюнул два имени, словно проклятие:
- Николас Блэкрафт и Гордон Майерс.
По дороге в поместье в предрассветный час, я лишь устало ухмылялся себе под нос, тогда как Эрик не на шутку задумался.
- Ты тоже думаешь, что исчезновения молодых людей могли иметь отношение к профессору Блэкрафту и доктору Майерсу? - с ноткой беспокойства спросил Уайтфол. Мне стало смешно от серьезности его тона, и я только успел дернуть плечом, как он снова заговорил:
- Доктор Майерс сказал, что время пришло. Он сказал, что покажет нам нечто такое, для чего на самом деле мы работали эти четыре года.
В тот момент тень легла на мое доверие к Эрику. Я считал, что мы на равных, что доктор Майерс дает нам одинаковую информацию, не выделяя и не ущемляя ни одного из нас. А из слов коллеги я сделал поспешный вывод, что доктор доверился ему больше, чем мне, и это больно ранило мое самолюбие. Я ничего не ответил Эрику, в молчании мы вернулись в поместье.
Уайтфол стал ходить угрюмый и молчаливый, иногда я даже путал его с Редьярдом в полумраке коридора, так тихо и угрюмо он себя вел. Я стал замечать напряжение в рабочих отношениях, и хотя тогда я ошибочно принимал его за результат моей мелочной зависти по отношению к Эрику, на самом деле поменялось его отношение к доктору. Уайтфол стал пристальнее присматриваться к нему, старался заглядывать в глаза, будто решался что-то спросить. Однажды вечером, после того, как Эрик вызвался мыть оборудование и кормить животных в одиночку, а я поднялся в нашу комнату, я услышал нечто вроде ссоры между доктором и Эриком. О чем они поспорили, мне так и не довелось узнать, потому что разговор на повышенных тонах закончился так же внезапно, как и начался, а на вопросы об этом вернувшийся спустя два часа Эрик отвечать отказался. Тогда я и разозлился на него окончательно.
Как глуп и амбициозен я был, чтобы распознать действительную тревогу моего коллеги! Какой кошмар я выбрал на смену простому человеческому разговору с товарищем, коим мне почти стал Эрик. На какие адские муки я обрек его...
После одной страшной ночи, когда меня мучили бредовые, будто искусственные сны полные возни и молчаливой борьбы, после которых мою голову будто разрывало нездоровое похмелье, я, еле держась на ногах, спустился в лабораторию. Я ожидал, что Эрик будет там, так как его кровать была пуста и с подчеркнутой прилежностью заправлена. Но в лаборатории меня ждал только доктор Майерс.
В плохо освещенной комнате стояла нестерпимо неприятная вонь, какой раньше не было, и необычайно затхлый воздух, хотя мы всегда пытались поддерживать свежую прохладу. Я почувствовал тошноту, подстегиваемую нестерпимой болью, и кое-как взял себя в руки. Прежде чем я поздоровался с доктором и спросил, куда пропал Уайтфол, доктор с нездоровой улыбкой подозвал меня к столу.
- Вот, теперь твоя очередь увидеть это. Я думаю, что не ошибся, что ты как раз меня и поймешь, - сказал доктор, указывая на небольшой объект, спрятанный под белоснежным покрывалом. Прежде чем присмотреться к очертаниям объекта под тканью, я заметил, что инструменты для оперирования были недавно в деле, что посуда для использованных тампонов была переполнена кровавыми клочками материи. В отдельной посуде лежали какие-то органы, к которым я не стал присматриваться, еле сдерживая рвоту.
- Посмотри, - практически прошептал доктор и убрал простынь.
Под ней оказалось существо невообразимо мерзкое в своей несуразности. Сначала показалось, что это обман сознания, его дьявольская шутка или просто неудачный эксперимент, который больше никогда не повторится в виду его порочной низости. Но как назло в тот самый момент, когда я был готов вывернуться наизнанку одновременно и от плохого физического состояния, и от увиденного, объект пошевелился и заерзал.
Я замер и сжался всем своим существом, лихорадочно пытаясь определить, галлюцинация ли то, что я вижу или нет, как доктор, будто прочтя мои мысли, мягко проговорил:
- Видимо, мой мальчик, с наркотиком тебе переборщили. Как тебе наш новый эксперимент? - улыбнулся он.
Тем временем существо перевернулось на живот и, помогая себе ручками, - именно ручками, а не лапами или крыльями, - встало на пухлые, ребяческие ножки. Адское создание дышало грузно и медленно, будто привыкая к новой дыхательной системе через нос кота. Это был гибрид, урод, невероятное отродье больной фантазии и искусных рук хирурга, существо с кошачьей головой, пришитой с ювелирной точностью к тельцу ребенка лет четырех. Слова вместе с рвотой застряли у меня в глотке.
Кошачья челюсть упала ребенку на грудь, будто голова еще не совсем соображала, как контролировать старые и новые части тела, с острых зубов медленно капала набиравшаяся слюна.
- Это всего лишь репетиция. Мы давно научились оживлять маленьких богов, - почти с нежностью сказал доктор Майерс, внимательно глядя на свое кошмарное создание. Его руки безвольно висели вдоль туловища, а зад периодически дергался из стороны в сторону, будто кошка, управлявшая телом, пыталась недовольно помахать несуществующим хвостом. - Правда, ни один экземпляр долго не прожил и не вырос, как мы того хотели, хотя Редьярд в своей комнате следит за моими недавними питомцами, и, знаешь, Гренхоуп, они показывают положительную динамику.
С этими словами я бессильно обрушился в глубокий обморок.
Очнулся я под вечер, судя по полумраку нашей бывшей общей комнаты с Эриком. Прокрутив кошмар в голове, я понял, что это был не сон, что Эрика по-прежнему нет, что это не он, а Редьярд возится с чем-то у окна. Я позвал его, но как и прежде, не получил ответа. Я разозлился и, несмотря на отсутствие сил, встал с кровати и сделал пару шагов по направлению к нему. Видимо, отреагировав на шум, Редьярд чинно развернулся и двинулся ко мне. Я был так зол, что намеревался вытрясти из старика душу, чтобы он ответил мне хоть на один вопрос, но совершенно с неожиданной дьявольской силой этот хилый старик сжал мои предплечья, поднял над полом и буквально закинул обратно в кровать. В тот момент, прежде чем повиснуть в воздухе в руках старика, я оказался достаточно близко, чтобы заглянуть в его темные глаза, ловко укрытые седыми кустистыми бровями. Вот только в полете в сторону кровати я осознал, что там, куда я заглянул, не было глаз. Не было вообще ничего.
То ли от душевного стресса, то ли от возможного удара головой, я снова потерял сознание и очнулся только через несколько дней, как мне показалось. Солнце светило в окно комнаты, будто бы все ужасные картины увиденного были всего лишь плодом моего утомленного разума, а в доме стояла звонкая тишина, будто кроме меня здесь никого и не было. Я попытался встать, но обнаружил, что крепко прикован к кровати. Не привязан и не пристегнут, а именно прикован стальными скобами довольно тесными и прочными к самому каркасу металлической кровати. Меня сковал ужас, и крик застрял в горле. Я попытался собраться с силами и вновь закричать, но понял, что причина немоты не ужас и не страх, а физическая неспособность издать хоть стон. И тогда я позволил себе залиться слезами отчаяния.
Солнце уже клонилось к закату, когда я услышал шаги за дверью. Еще через какое-то время зашел доктор Майерс в необычайно приподнятом настроении и Редьярд за ним как всегда в своей, как теперь оказалось, совсем не метафоричной манере живого мертвеца. Доктор Майерс, мой гений и вдохновитель, мой ужас и губитель, сел рядом с кроватью на стул и с отеческой заботой спросил меня о моем самочувствии и пообещал вернуть мне мой голос и свободу при определенных условиях. На мой кивок в сторону кровати Эрика, доктор ухмыльнулся.
- Не беспокойся, мой мальчик. Мистер Уайтфол работает, ты даже не представляешь, какую сложную работу он выполняет! И выполняет восхитительно успешно, мой дорогой! - я никогда прежде не слышал такой радости в голосе доктора. И то, что Эрик, как оказалось, жив и в порядке, притом еще и занят работой в лаборатории, не вселило в меня никакого облегчения или радости: мне совсем не показалось, что он работал в том смысле, в котором это следовало понимать в первую очередь.
Редьярд вколол мне какой-то раствор и случайно прикоснулся пальцами к моей коже. От его мертвенного прикосновения крик снова застрял у меня в горле, разрывая голову на куски, потому что это было ледяное, потусторонне прикосновение давно остывшего тела.
Раствор, видимо, лишил меня воли, потому что я с трудом помню, как меня освободили, одели, привели в порядок и отвели вниз, но я точно осознаю, что самовольно отказался от какого-либо сопротивления. Пообвыкнув к своему нынешнему состоянию, снова погрузившись в лабораторную атмосферу, я, наконец, с практически полным осознанием происходящего оглядел лабораторию. Пока я был недееспособен, доктор, видимо, много работал и готовил материал для своих богомерзких, тошнотворных экспериментов. На некогда пустовавших стеллажах и полках стояли достаточно вместительные прозрачные емкости с головами шакалов, змей, птиц и кошек, естественного размера и увеличенные благодаря формуле доктора, тестируемой им ранее. А в отдельном аквариуме покоилась голова небольшого крокодила. Прибавилось хирургических инструментов, и общая площадь лаборатории уменьшилась из-за выставленной за спиной доктора ширмы. Заканчивая оглядывать комнату, я осознал, что его голос отдается в моей голове, ибо он рассказывал о результатах своих последних наблюдений за выжившими объектами. Пока я собирался с мыслями и прислушивался к словам доктора, мимо меня медленно прошло существо и, подойдя к доктору, попросилось на ручки. Это был тот самый ребенок-кошка, нынче с закрытой челюстью и вполне адекватно владеющим телом. По всей видимости, это была девочка, насколько можно было судить по ее длинному белому одеянию и нелепо помпезным золотым украшениям на запястьях и шее.
- Гляди, Бастет-2, это мистер Гренхоуп, он тебя не обидит, - пробормотал доктор Майерс существу на ухо. Желтые кошачьи глаза, казалось, со знанием дела немигающим взором заглядывали в самую мою душу. - Это моя поздняя идея на самом деле, - деловито сказал доктор Майерс уже мне. - Оперировать на человеческих детенышах, в смысле. Я решил рискнуть после того, как не удалось спасти ни одной взрослой особи, а их было немало: три Анубиса, пять Сехмет, так же погибли оба Себека, а ни один из Тотов даже не очнулся после операции. Так что я решил попробовать вырастить настоящих богов из детского состояния и в одиночку запустил этот эксперимент, который дает положительные результаты! Теперь я не допущу старых ошибок со взрослыми образцами как в прошлый раз!
Объясняя это, он передал девочку на руки Редьярду, отодвинул ширму, и моему взору открылась картина с поражающей реалистичностью воспроизведенная из повседневности ада: в небольшой клетке для животных возилось несколько искалеченных уродцев, они трогали и рассматривали друг друга, будто общались, и даже дрались, с той легкой свирепостью, с которой дерутся настоящие дети. Среди них я разглядел двух шакалов, одну львицу, двух ибисов и одного сокола. По всей видимости, именно на птицах доктор тестировал свою формулу роста, потому что головы пропорционального большого размера сидели на маленьких человеческих плечиках.
В углу клетки сидело еще одно несчастное существо, и ужас и горе разорвали мое сердце при виде его: это был мальчик лет пяти с отсутствующим видом глядящий сквозь копошащихся в сторонке богов. Сбоку от тела по полу были распластаны слишком большие для худенького тельца птичьи крылья, обе ноги были ампутированы ниже колена, и вместо человеческих голеней к потемневшим культяпкам были неаккуратно пришиты две мощные, тонкие птичьи ноги с крупными когтистыми лапами. Прооперированные места явно были заражены, и, судя по нездоровому цвету лица и кровотечению из ушей, можно было смело сказать, что существо медленно умирало.
Я бросился к клетке и в исступлении схватился за ее прутья, ибо я не мог отбросить мысли о том, что это был ребенок, с человеческой головой и лицом, на котором медленно проступал отпечаток длани смерти. В своем молчаливом отчаянии я не заметил, как остальные, уже нечеловеческие существа со звериными головами, более энергичные и здоровые с виду встали передо мной, позабыв все свои игры и будто с удивлением рассматривая пришельца, и закрыли от меня умирающего мальчика-птицу. Я не знаю, что именно я испытывал в тот момент, разглядывая эти звериные морды, в глазах которых проступало нечто вроде молчаливого упрека, но поддавшись чувственному порыву, я пропустил момент, когда один из них, злобного вида маленький шакал, зарычав, сильно укусил меня за руку, и в мои уши полился звериный шум, издаваемый в радостном экстазе толпой искусственных уродцев.
В шоке, я отпрыгнул от клетки, прижимая кровоточащую руку к груди, и, впав в безудержное бешенство, схватил доктора за грудки и хорошенько тряхнул, мысленно извергая тонны проклятий, а на деле - жалкие хрипы. Тут же я почувствовал железную хватку трупа за шиворот: Редьярд поднял меня в воздух за ворот халата, и я стал задыхаться. Доктор Майерс чинно поправил свой халат и, глядя на меня снизу, медленно проговорил:
- Вы совершаете отчаянную глупость, мой друг, если проявляете такое неуважение к моему труду. Вам предстоит узреть всего лишь одно, последнее, и на данный момент, самое мое удачное творение. Во имя науки, вспомните свою яростную страсть к знаниям или хотя бы жажду к жизни, прежде чем я поставлю перед вами выбор: работать со мной или... - он замолчал и жестом приказал Редьярду отпустить меня.
Откашлявшись и выпрямившись, я не придумал ничего лучшего, чем увидеть то, что мне хотели показать. Только сейчас я заметил, что на кушетке, отодвинутой подальше от света, под белоснежной простыней лежало тело. Я похолодел, в голове застучала кровь. Я знал, кто там, я же догадался, как именно "работал" на доктора Эрик, когда он поднялся ко мне, прикованному, в комнату...
Ноги отказывались держать меня, и мне пришлось опереться о стеллаж с крокодильей головой.
Я не мог отвести взгляд от белого силуэта, в то время как Редьярд подошел к нему и аккуратно убрал покрывало.
Тело Эрика оставалось неподвижно. Да, это был мой коллега и друг, обнаженный, в набедренной повязке и нелепыми гротескными золотыми украшениями древности. Я рассматривал его тело и не мог заставить себя посмотреть на его голову. Но вдруг по телу прошла конвульсия, и тело Эрика затряслось вместе с кушеткой во внезапном припадке. Внезапным он оказался и для доктора Майерса, так как довольная улыбка тут же сползла с его лица, и они с Редьярдом быстро передвинули кушетку в центр лаборатории.
Я не мог отвести глаз от задыхающейся бараньей головы, подавившейся своим языком и закатывающей вытаращенные желтые глаза с черным продольным зрачком. Тело дрыгало ногами и хватало руками Редьярда и доктора, пытавшихся усмирить свое создание и спасти его никчемную жизнь. Кажется, доктор кричал мне какие-то команды, я не мог разобрать, да и не хотел. Не отрывая взгляда от бараньей головы несостоявшегося божества Эрика-Хнума, я попятился прочь на ватных ногах.
Поднявшись из подвала, я обрел рассудок и, убедившись, что за мной нет погони, побежал на кухню так быстро, насколько мне позволяло мое слабое тело. На кухне я выволок кочергой тлеющие угли из очага, разлил вокруг масло и керосин, попутно обливая себя, и разбросал горящие спички. Пламя занялось быстро и, казалось, радостно, стремясь захватить и меня. Теряя остатки самообладания, на чистом адреналине я поспешил прочь из проклятого дома. По пути я сообразил закрыть и заблокировать дверь в подвал, откуда раздавались бараний рев, многоголосый звериный гам и звуки борьбы.
Нашли меня в деревне, с обгоревшей спиной, в беспамятстве и истерике.
О, как бы я хотел, чтобы то состояние беспамятства не покидало меня и по сей день..."
Закончив последнее предложение, господин Гренхоуп бессильно уронил руку на кровать и откинулся на подушку. Исписанные торопливым, угловатым почерком страницы тетради перевернулись по инерции, и тетрадь упала на пол больничной палаты. Кисть нещадно болела после беспеременного письма, голова разрывалась от разбуженных воспоминаний. Но улучшение было на лицо: спустя три месяца интенсивной терапии, которая боролась с приступами истерии и панического страха при виде животных и детей, пациент мог смириться с образами своей памяти и бороться с дискомфортом. Доктор Ривз был прав: письменное изложение кошмара, произошедшего с ним, облегчило его усталую душу.
Последний луч солнца скрылся за горизонтом, и палата погрузилась в полумрак. В комнате было тихо, и только отдаленный шум шагов и разговоров персонала и больных напоминал Гренхоупу, что он не один. Осталось дождаться обхода, ужина, и можно было отдыхать. Пациент очень надеялся, что сегодня ему не будут сниться кошмары о кровавых обрядах человеко-зверей.
В дверь деликатно постучали.
Пациент, не имея возможности откликнуться голосом, звучно постучал ложкой по тумбочке.
Дверь беззвучно отворилась, и вошли трое. Тень окна скрывала лица, но ясно подчеркивала силуэты: Гренхоуп вжался в подушку, понимая, что в этот раз бежать ему некуда. Первый человек медленно прошел к середине палаты, ведя за собой на цепи существо, когда как третий, затворив дверь, остался стоять у двери.
В сумеречной палате чуть слышно раздалось тявканье шакала.