Является ли обманом обман, если обманутый знал, что его обманут, договариваясь с обманщиком?
Как бы то ни было, собирать хлопок в ту осень я не поехал. И не оскорблённое самолюбие являлось тому причиной, а мельчайшие существа, недоступные взгляду, простейшие, точнее - лямблии, попавшие в мой организм с верблюжьим молоком...
Я пребывал в замкнутом пространстве (3х3х3), скучно именуемом "изолятор". Атрибуты: огромная ванна, фаянсовые раковина и ладья, кровать, письменный стол, лампа. Общение с внешним миром происходило через окошечко в двери. Меня потчевали микстурой, порошками и пилюлями, похожими на конфеты, вот только начинка горькая, и вместо фантика - выцветшая бумага.
К камере моей примыкал дворик, отороченный маклюрой. Сквозь решетчатую калитку я видел посетителей, торопливо-безучастных, потусторонних. Само название - инфекционная клиника - хранило меня от непрошеных гостей. Лишь однажды, воровато оглядываясь, к калитке подошёл ворошиловский стрелок. Я протянул ему пачку "Упмановских".
- А крепче - нет?
- Куда крепче?
Не поверив, он глотнул сигарный дым и задохнулся. Я просунул руку сквозь штакетник и участливо похлопал его по спине. Прокашлявшись, он просипел: "Предупреждать надо", и ушёл, не попрощавшись...
Мама приносила мне "Иностранку", и я читал-перечитывал публикации последнего десятилетия. День за днём, в течение месяца я, как заряженная частица перепрыгивал с орбиты на орбиту. И водили меня по кругу Кёппен и Павезе, Борген и Голдинг, Камю и Сартр. Голова моя пухла от гомона литературных героев. Мудрый Гэвин, нарушая хронологию, перемещался из "Особняка" в "Осквернителя праха", Холден Колфилд превращался во "влюблённого пингвина", Дитер Ноль и Вернер Хольт терзались в сомнения, а в Южной Америке со скоростью двух страниц в минуту рождались младенцы с полковничьими погонами...
Ремарка и старика Хэма я не любил, поскольку его любили многие из тех, кто причислял себя к меченым. Меткой могла быть голубизна голливудской элиты, или наколка с изображением сатанинского усача, или спартаковский шарфик, да что угодно! На крайней плоти моего знакомого была выколота муха. "Символ гниения?" - спросил я во время параллельного отлива. Он обиделся: "Да ты что? Это же модно!" Не знаю, не проверял. А вот то, что вышеназванные корифеи производили бульварное чтиво, не вызывало сомнений, литературные изыски казались искусственными. Подтекст - не литературный метод. Он - то, что невозможно высказать. Даже на великом, могучем - и донельзя свободном языке. Подтекст, как сорная трава, произрастает сам по себе. Как зло перерастает в добро, и наоборот. Наши молодые да ранние, подражая и балуясь, искусственно загоняли в подтекст прописные истины. А уши торчали. По ним, меченым, звонил колокол, а Сноупсы в это время пожирали мир...
...В 1961 году я впервые приехал в Москву. Шёл второй международный кинофестиваль. Манежная площадь была заставлена рекламными тумбами. "За мир и гуманизм" - надувалось спесью голубое полотнище. Рядом, в мавзолее ещё лежал сатанинский усач - большой и нарядный - ай, красавес! - не в пример тщедушной восковой фигуре предшественника. Самая читающая в мире публика лихорадочно листала бестселлер "Сыновья человека с каменным сердцем" - в скверах, метро, бесконечной очереди к близнецам-братьям.
Было тошно...
Назад возвращался на флагмане советской авиации самолете "ИЛ-14". Глядел в иллюминатор. Где-то совсем рядом - рукой дотянуться - заканчивал очередной виток Герман Титов...
Остаток того лета я провёл в уютной библиотеке на улице Подвойского, выискивая непонятно что. Наконец, выудил рассказы в журнале "Октябрь". В них было что-то от Всеволода Иванова, ранние произведения которого я считал лучшими в русской литературе двадцатых годов. Имя автора ничего не говорило. Шукшин. Я читал-перечитывал и дурел от восторга. Никому не показывал не потому, что не хотел поделиться радостью, а потому, что разделить её было не с кем...
По ночам без стука, по-хозяйски, ко мне приходили медсёстры, сонно-томно взирали на затравленного интеллигентика, толкующего о чём-то непонятном. Взор медсестёр источал обещание, но интеллигентик был непреклонен, сделав выбор между одиночеством и соблазном. По крайней мере, на время пребывания в изоляторе...
Двадцатый век чурался гармонии. Она перестала быть целью творчества, да, пожалуй, и бытия. Это было нестерпимо. Я попросил маму принести Пушкина. Она выудила на божий свет редчайшее издание "Писем" под редакцией Модзалевского-сына и Модзалевского-отца. Я продирался сквозь тексты и дотошные пояснения обожавших поэта комментаторов. Я делил свою любовь к нему - с пушкинистами и десятками тысяч почитателей - бывших и нынешних, и не было ревности в разделённой любви.
Мы пришли в этот мир, подготовленный для нас его гением, и за одно это стоило поблагодарить Божий промысел. За всю жизнь я не написал и десяти писем, к тому времени - ни одного. Сейчас мне хотелось писать, но не было у меня друга Вяземского, не было брата и косоглазой жены. Не было ни одного адресата, кому хотелось бы направить послание - пространное и обстоятельное, в котором можно было сказать всё...
Я выходил во двор.
Сгущались сумерки. Душные волны источали залитые водой боскеты. Время от времени шлёпались созревшие шишки маклюры. Там, наверху, медленно наливался синью выцветший от зноя небесный свод. Водяным знаком на нём проступал Юпитер. Через полчаса проявлялся Сатурн, и вслед за ним - неисчислимая армада игривых соглядатаев...
Я не знаю, почему одиночное заключение - наказание. Величайшей милостью должно быть уединение, прерывающее бегство в абсурд.