Преддипломную практику мы проходили в городах и весях Великой Иллюзии. Перевалочной базой служила Москва, и уже из неё мы разлетались по разным адресам. Конечным пунктом для нашей пятёрки был Магнитогорск <...>.
Город Магнитогорск. Река Урал. Берег левый, берег правый, а посередине - граница. Справа (по течению) Европа, слева - Азия. Разница, впрочем, не наблюдалась, и становилось очевидным, какая чушь, в принципе, любая граница.
Мы жили в интернате для молодых специалистов. Странное, надо сказать, заведение и по форме, и по содержанию. Громадное, Н-образное здание, в котором есть всё - на улицу выходить не надо: парикмахерская, почтамт, сберкасса, баня, столовая, магазины...
Огромные комнаты, паркетные полы, ковровые дорожки в коридорах, дежурные на этажах...
Молодыми считались специалисты в возрасте до двадцати восьми лет. Все обитатели интерната были значительно старше. В комнате рядом жили холостые сталевары, и самому молодому - Николаю было под сорок. Каждый день после смены он приходил к нам, садился в уголочке и, молча, сочинял бредень, манипулируя инструментом, вырезанным из граммофонной пластинки. Творческий процесс продолжался бесконечно. Бабина выкатывалась на середину комнаты, игриво пряталась под кровать. Мы путались в леске и чертыхались. Николай напоминал Пенелопу, ожидавшую Одиссея. Кого ждал он?
Николай раскладывал готовый бредень в коридоре. Длина его превышала ширину Урала, ячейки были крупные, и я интересовался: не суженую ли с рыбьим хвостом он надеется выловить в реке, когда сойдёт лёд. Он отвечал мне летней улыбкой.
Каждый день к нам приходили воспитательницы. Да, да, да, были в заведении женщины, похожие на официанток. Здоровались, доставали блокнотик, карандашик и учтиво спрашивали: "Чего желаете?" Выбор был невелик, как в совковом ресторане. На наши игривые предложения они отвечали отказом. Смехотворная мотивировка - "мы замужем" - дискредитировала само понятие "адюльтер"...
На ММК мы выбрались после Нового года.
"Зима была такая, что с ветвей комочком белым падал воробей". Термометр показывал - 47.
Трамвайные вагончики ехали пустые - рабочая смена уже началась. Сидеть было холодно, и это в чешском трамвае, считавшимся тёплым.
С одного берега на другой мы добирались час. Моё семисезонное пальто казалось лёгкой курточкой.
Сошли на конечной остановке. Я тут же отморозил нос, долго тёр его мохеровым шарфом, потом обмотал лицо, оставив снаружи глаза. Олег подленько хихикал, но очень скоро ему стало не до смеха. "Молодой человек, - сказала встречная женщина, и голос её звучал празднично, - у вас ухи - белые". Олег тёр "ухи", пока они не стали цвета спутницы тревог. Я с усердием помогал ему.
Через проходную мы поднялись по металлической лестнице и двинулись в сторону южного блока прокатных цехов. Обледенелая эстакада вела в Оймякон. "Господи! Да сколько же здесь градусов?" - Около ноля. Абсолютного. Устраивает?
...Мощные вентиляторы отсекали стужу горячим воздухом. Мы долго не могли согреться. Потом руководитель дипломного проекта водил нас по цехам, показывая прокатное производство. Вращались рольганги, плыли малиновые слябы. Руководитель рассказывал о самоубийцах. Они бросались на слябы сверху. Человек сгорал сразу же. До места назначения долетал пепел. После его рассказа окалина на раскалённых параллелепипедах казалась горсточкой праха.
Грохотали обжимные клети, операторы управляли манипуляторами с умопомрачительной скоростью. Вальцовщики разворачивали в противоход непослушные прутья, уклоняясь от смертоносного жала, - куда там тореадору в его детских играх с быками! Это было красиво, это было грандиозно, и - жутко. На нас смотрели тёмные измождённые лица, и глаза светились как устье из глубины бездонного кяриза.
Извиняющимся тоном руководитель сказал, что устроить нас на работу не может. Ходить-смотреть, - пожалуйста, собирать материалы, - безусловно, а вот зачислить на оплачиваемую должность - исключено. "Трудно у нас с работой, ребята"...
Мы это знали. Весь город по существу принадлежал комбинату, определял его характер и режим. Люди держались за работу мёртвой хваткой, боясь вызвать недовольство властей. По-другому и быть не могло, но как же невзрачна была жизнь рабочего люда. Целесообразность и безысходность намертво слились в этом городе воедино, казалось на вечные времена, и никакая сила не могла разъединить их <...>.
Приближался мой день рождения. Я получил посылку и письмо от Тани. Она рассказывала о Димке. Он уже ползал, осваивая необъятные просторы нашей маленькой квартиры. Громко шлёпал ладошками по полу, и по этим звукам можно было отслеживать маршрут его следования. Любимое место у него было - под телевизором, стоящим на длинных девичьих ножках. Димка заглядывал ему под юбку и совал пальчики, куда не след.
В посылке лежала банка неведомого растворимого кофе. В день рождения мы её вскрыли. Сталевары не верили, что из этого пережжённого порошка может получиться что-то путное. Они экспериментировали и в результате долго не могли уснуть. Сон их всё же сморил, и Николай проспал смену. В ужасе от содеянного он положил руку на гантель и стукнул по ней другой гантелью. Да видать не рассчитал. Из рассечённых пальцев хлынула кровь. Он прибежал к нам. Мы наложили жгут и вызвали скорую помощь. Случился переполох, потом - разбирательства, в результате которых я был обвинён в противоправных действиях по нескольким пунктам: день рождения - мой, кофе - мой, ну и так далее в том же духе. Из интерната меня выперли. Участь мою разделил Олег по причинам невыясненным и поныне. Термин "солидарная ответственность" ещё не изобрели, но он уже применялся в мягкой - избирательной форме.
Гостиница стояла на другом берегу реки, рядом с комбинатом. Без мишуры и излишеств, огромный улей, проходной двор, скопище существ, вырванных из привычной среды обитания. Это была первая моя гостиница, худшая из всех, какие выпадут на мою долю, но, пожалуй, самая весёлая и суматошная. Населяло её несуществующее ныне племя толкачей-ловкачей, обладающих проникающей способностью сперматозоида. Они были вооружены договорами, графиками поставок, фондовыми извещениями, нарядами и жаждали превратить это бумажное изобилие в простые железнодорожные накладные.
Часть племени, нашпигованная надеждами и деньгами, ускоряя процесс превращения, была удачлива, бесцеремонна и криклива. Один из них, двупалый, несколько дней жил в нашей комнате. По поводу и без он вытягивал увечную руку с пальцами - большим и мизинцем - словно дразнил "cocu" (что по-французски означает "рогатый", не путать с русским "соси"), и выкрикивал: "Нет навара!" - "Убери клешню, дорогой, и скажи то же самое по-человечески".
Девочки павами подплывали к нему, подхватывали под руки и уводили в неизвестном направлении. Под утро он возвращался. Ещё с улицы слышался его смех (гомерический, саркастический, сардонический) и выкрики речитативом: "Навара нет!"
Толкачи, у которых не было денег и, естественно, надежд, вели размеренный образ жизни. Это был ложный десант. Их послали в командировку только затем, чтобы отрапортовать в райкомах: "человек послан и контролирует отгрузку". С утра они уходили на комбинат, быстро возвращались, вздыхали "без изменений" и опять уходили, но уже с просветлёнными лицами. Один из них - с Камчатки - вставал тогда, когда мы ложились, и ложился, когда мы вставали. Ему не нравилось, что мы работаем в гостинице - "Чай, не Ленинка!", что по ночам жжём свет. Он старался измазать разложенные на столе бумаги, действовал исподтишка и был жидок на расплату
Никто из толкачей не мог объяснить, а зачем она нужна эта опережающая поставка? Это была тайна за семью печатями и, в первую очередь, для них самих, и тогда я понял в первый, но не последний раз: у нас никогда не было плановой экономики. Она всегда была у нас внеплановой...
Одним из таких неудачников был Борис. Он приехал на три дня, а застрял на месяц. У него не было вещей. В карманах лежали бритвенный станочек, помазок и чековая книжка. "Не лимитированная, - подчеркивал он, - я могу оплачивать любые суммы". Но видимо никого не устраивал расчёт чеками, и он застрял, застрял надолго.
Из гостиницы его выгнали. Он пришёл к нам и попросился на постой. Мы сердобольно разрешили. Поздним вечером он влезал на антресоли, закрывал изнутри створки и ждал, когда комиссия в поисках, таких как он зайцев, обойдёт этаж за этажом.
Наконец, комиссия покидала нашу комнату. Борис открывал створки и говорил: "Ку-ку!" Вот тебе и заяц!
Днём он лежал на моей кровати и читал мои книги. Когда мы позволяли себе перерыв, встревал в разговор. Суждения его были точные, заострённые житейским опытом. За спиной было несколько лет лагерной жизни. Он о ней практически не вспоминал, так, иногда, к слову. Загремел он за то, что набил морду менту - "Доколупался до моей девочки".
Речи его и облик не выдавали прошлого, и это было необычно, - зона метит своих подданных несмываемыми красками. Он был красив и немногословен, сочетание редкое, заслуживающее уважения. И все бы ничего, но он пил, и в стакане "Солнцедара" растворялось всё его мужское очарование.
- Борька! - пытались мы его урезонить. - Зачем тебе это надо? Ведь ты же умница! - "А-а!" - махал он рукой и шёл по номерам собирать бутылки...
В этих поисках он наткнулся на своего бывшего охранника. Они мгновенно узнали друг друга, и началась канитель. Когда Борис был пьян, он вылавливал вертухая и приводил в комнату. "На колени, падла! На колени!" - кричал Борис. Испуганный экс опускался на колено. "Я тебя не в рыцари посвящаю!" - ревел Борис и силой добивался своего. "Пой - Боже, царя храни!" - требовал бывший зэк, и замухрышка пел. Ни он, ни Борис не знали в гимне ни единой строчки, кроме первой, и потому пение являло собой один непрерывный, невыносимый до боли рефрен. И только мелодия соответствовала гимну...
На следующий день охранник находил Бориса, ещё трезвого, и выливал на него ушат брани и оскорблений. Борис молчал, читал книгу и почти не смотрел на бесноватого. Выдохшись, тот уходил. "Что же ты молчал?" - спрашивали мы. - А пошёл он... - говорил Борис, брал авоську и отправлялся собирать пузырьки. Возвращался под шафэ, и всё повторялось с обречённостью заезженной пластинки...
Изредка Борис вытаскивал нас в кино, обычно на дневные сеансы и обязательно на фильмы, которые уже видел. Он выпивал бутылку "Солнцедар - крыши красить". Нам не предлагал, зная, что мы откажемся. В середине сеанса ему становилось скучно. Он скороговоркой рассказывал, чем кончится фильм, и требовал, чтобы мы ушли. Если нам хотелось досмотреть, он злился, становился несносным, и не мытьём, так катаньем добивался своей цели.
Его развозило на глазах. Он спешил в гостиницу. Он уговаривал нас сесть в трамвай. Начинался спектакль. Он подходил к пожилому пассажиру и проникновенно спрашивал: "Отец. Я слышал много раз, что ты меня от смерти спас?" Пауза. "А на ... ты это сделал?" Отец ошалело смотрел на новоиспечённого дитятю. "Это - не я, - говорил Борька. - Это - "Мцыри", Лермонтов". И приставал к следующей жертве. Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно...
Однажды, после очередного киносеанса он обнаружил пропажу чековой книжки. Истинную её ценность мы поняли только теперь. Поиски результата не дали. Мы вернулись в гостиницу. Он сидел на кровати, закрыв лицо ладонями, и долдонил одно и то же: "Опять - в зону! опять - в зону! Лучше - в петлю!"
Неосознанно - надо же что-то делать? - я откинул матрас и обнаружил пропажу.
Радости его не было предела. Он плакал и смеялся, падал на колени, целовал наши руки и чековую книжку...
Нет ничего омерзительней пьяной благодарности, от трезвой-то не знаешь куда деться...
Он уехал, обещая вернуться, но обещания не сдержал. С наших плеч свалился камень. С удвоенной энергией мы взялись за работу. Менялись постояльцы, каждый со своим характером и причудами, но они уже не были помехой. Я, вдруг, научился работать в любых условиях и при любых обстоятельствах. Посторонний шум превратился в обязательный фон, тишина озадачивала меня. Эта приобретённое свойство пригодилось мне на всю оставшуюся жизнь...
Я скучал по дому. Глядя на меня, заспешил и Олежка.
Мы не были затворниками, но случайные посетители уже не могли помешать нам. Рядом жили девочки - подростки. Они приехали из Уфы и учились на вагоновожатых. Они повадились ходить к нам, вернее к Олегу, обращаясь по любому пустячку. Олега забавляло сочетание наивности и серьёзности на детских накрашенных личиках. Он охотно возился с ними, объясняя, что такое "переменный ток", "заземление" и другие премудрости электрической тяги. Чинил бытовые приборы.
Однажды Шурочка приволокла к нам проигрыватель, дешёвенький - за одиннадцать рублей, необычной конструкции - с прорезью, в которую вставлялись диски-пластинки. Я сидел к ним спиной, переписывал начисто пояснительную записку, мне было не до них, но случайно, как это обычно бывает, прислушался.
- Олевшка, Олевшка, - шепелявила Шурочка, - ну, ты же не туда шуешь. Это же не то отверштие. Видишь, он же гнётся. Шечаш ты его шломаешь. Дай, я шама зашуну. Ты же не умеешь. Ну, дай я тебе покажу...
Задыхаясь от смеха, я выбежал в коридор. Следом за мной выскочил озадаченный Олевшка. Когда я объяснил ему причину моего хохота, он загоготал вместе со мной. Мы кисли от смеха и не могли остановиться. Обиженная Шурочка ушла и больше уже не приходила...
С готовыми дипломными проектами мы в последний раз явились на комбинат, оформили у руководителя необходимые документы и, прощаясь, прошлись по цехам. Вращались рольганги, плыли малиновые слябы, и горстки пепла вспыхивали на поверхности.
Напоследок съездили в интернат.
Товарищи безбожно отстали, но почему-то завидовали нам.
Николай плёл сеть. Рука его зажила, и он ловко управлял своим немудрёным приспособлением.
- Скоро вскроются... - доверчиво сообщил нам последнюю новость. - Может, дождётесь, а?..