Вечерами в Париже в конце прошлого века... извините - позапрошлого (как быстро, однако, летят столетия!) зажигали яблоскофы. На родине изобретателя Яблочкова светильники назывались иначе, а потом и вовсе получили имя Ильича. Патент, кстати, не найден до сих пор. Что ж, самозванец - он и есть самозванец, и в большом, и в малом. По собственной инициативе или по требованию широких общественных масс.
Лампочки множились, модернизировались, видоизменялись, и имя создателя растворилось во Времени.
Так - было, так - будет.
История соткана из имён деятелей, подобных Хеопсу, Герострату и Троцкому.
Добрые дела - безымянны.
Не важно, кто изобрёл колесо. Важно, что оно крутится.
Вечерами в Ашхабаде в середине прошлого столетия зажигали керосиновые лампы и самодельные коптилки, устроенные на удивление просто: закрученную в жгут вату помещали в блюдце, наполняли хлопковым маслом и зажигали вострый кончик.
Потом вспыхивал свет - наверху, под розовым абажуром. Я влезал на стул, толкал лёгкий обтянутый материей каркас - качались тени, стены, кренилась мебель.
На деревянных столбах зажигались самозванки в металлических кепках, и пятились в темень руины - последствия землетрясения...
Через два-три часа неожиданно, как всегда, свет тух.
- Всё, - говорил отец. - Финита ля комедия.
- Тель-Авив, - подхватывал дядя, переиначивая причудливое французское выражение "селяви".
И опять таинственно перемещались по комнате летающие тарелки с чадящими огоньками - туда, где они были нужнее. А ощущение чуда не проходило, не потому ли, что оно было кратковременным? И не оттого ли впоследствии я стал энергетиком, решив обратить чудо в обыденное явление?
Может быть - да, может быть - нет...
Когда я учился в школе, нас каждый месяц водили на экскурсии.
На стекольном комбинате стеклодувы выдували многокрасочные пузыри. В печах клокотала рукотворная магма. Стеклодувы выхватывали кончиками трубок раскалённую массу, кроили ножницами, раскачивали, раздували щёки и, кося весёлым глазом, опускали в многообразные матрицы. Пузыри почему-то не лопались и послушно принимали причудливые формы. Звенели-переговаривались бутылки на конвейере, выстраиваясь в нескончаемые очереди. Тонкостенные колбы тонули в ртутных ваннах. Зеркальные зайчики прыгали по стенам. Шуршали полые кожухи. Рвались из рук пружинки-амортизаторы. Струилась стружка, и громоздились ящики с готовыми термосами, которые, как говорили, ни в чём не уступают китайским.
На кондитерской фабрике мы поглощали конфеты в количествах невообразимых. Есть - ешь, выносить не имеешь права, внушал сопровождающий и подозрительно взирал на наши оттопыренные карманы.
На заводе "Красный молот" нам подарили эмалированные подносы.
На цементном заводе мы разжились разнокалиберными ядрами шаровых мельниц.
На шёлковом комбинате нас водили по тёмным помещениям, где прожорливые гусеницы с хрустом поедали тутовые листья. Захлёбывались в жадной слюне, пряли нить Ариадны, заворачиваясь в своеобразные саваны. В огромных чанах кипел бульон, прыгали пенные коконы, и трепетные создания погибали в смрадных саркофагах.
И были ещё трикотажно-чулочная фабрика, и "Ашнефтемаш", и завод тестомесильных машин, и отовсюду мы что-то выносили - материальное и не очень - в виде слепка будущей жизни. Считалось, что посещения эти приобщают к труду, подсказывают будущую профессию. Я подхихикивал над этим абсурдом. Рядом со мной по цеху бродили: сын первого секретаря ЦК, и дочь просто секретаря, но того же ЦК, и дочь президента АН, именем которого эту самую академию впоследствии назовут, и внучка классика туркменской литературы, и дети иных высокопоставленных родителей. Экскурсии были для них развлечением, забавой, не более.
Другого мнения придерживалась моя бабушка - правоверная коммунистка, убеждённая в том, что навыки к труду прививаются с детства. После окончания седьмого класса, на каникулах, я по её наущению (и по блату!) попал на базу мешкотары "Туркменбакалеи". Я мог бы угодить в говночисты, если б у бабушки были знакомые в ассенизационной конторе.
И мать и отец имели высшее образование. Бабушка - единственно живая из ТЕТРА-лизоваванного комплекта - на старости лет стала юристом; это был её третий диплом. Почему они, умные и любящие, опускали меня в пролетарскую жижу, осталось тайной за семью - серпасто-молоткастыми - печатями.
- А что тут такого? - недоумевала бабушка. - Все работы хороши, выбирай на вкус.
- На нюх, - пыталась смягчить мама.
- На нюх или вкус, - какая разница? Не рос бы белоручкой...
Работа оказалась примитивной до одури. Порожние мешки привозили на грузовичке и повозке, ведомой застенчивым ишачком. Потом их сортировали. Я даже не представлял, сколько видов тканой тары существует на белом свете. Потом сорок девять мешков, сложенных стопкой, сворачивали в трубку и запихивали в пятидесятый. Мерзкими казались льняные мешки. В таких перевозят сыпучую начинку - муку и, чаще всего, сахар - бакалея как никак. Плотные, узкие они обдирали костяшки пальцев. Мне нравились конопляные - "рубашки", но они доставались напарницам - рослым родственницам завбазы.
Забавное зрелище! Баджишки восседали на свёрнутых мешках, ляжками зажимали тубус и натягивали на него вожделенный чехол. Они не говорили по-русски. Я был обречён на безъязычие и обменивался с коллежками простейшими словами, типа: "гель", "отур", которые, впрочем, без труда подменяются жестами...
Жарило как в печи.
Резная тень обглоданной тутошки не спасала. Летали осы, надеясь разжиться сахарком, и мухи. Много мух...
В обеденный перерыв я лежал в сладкой отдушине под крышей, на горе отсортированных мешков и обливался бакалейным потом.
Тоска...
Как много патетических слов посвящено в совковой литературе первому заработку! В жизни всё на удивление просто. Мама положила засаленную пачку на радиолу, а на следующий день она исчезла. Мы пришли к неутешительному выводу: деньги упёр кто-то из моих близких друзей - больше некому...
На следующий год я работал слесарем на заводе "20 лет ТССР". Заработанные деньги вырезали из маминой сумки.
Бог любит троицу. В очередной раз мне просто не выплатили положенное вознаграждение. Я приходил в заводскую бухгалтерию. Меня кормили завтраками. Я махнул рукой и занёс эти деньги в пассив.
- Хватит! - сказала мама, обращаясь неведомо к кому. - Поработал и довольно. Сколько можно?
Могла бы не говорить - школьные годы кончились.
Пропажа денег меня не расстроила. Я втуне радовался, что так получилось, и в радости этой не разгадал символическую триаду. Всю жизнь меня будут обкрадывать - верные друзья, ушлые незнакомцы и вороватые государства.
Бог в помощь вам, милые мои!.. Бог в помощь...
И всё-таки, и всё-таки, и всё-таки...
Почему я стал энергетиком? Честно признаюсь: не знаю.
Классная руководительница - чудная Анна Михайловна - убеждала меня в том, что мужчина должен иметь техническую специальность. Я соглашался с нею, хотя и имел иные склонности. На школьной сцене блистал долговязый Лёнька Филатов, и, глядя на него, ни у кого не возникало сомнений, кем он станет. Вокруг крутились гениальные ребята, один Олег Астапович чего стоил. Они были свободны и независимы настолько, что дух захватывало. Выпускников нашей школы брали в Киевский институт ГВФ без экзаменов, и далеко не каждый соглашался на предложение. Все страдали болезнью юности именуемой самомнением. Время лечило, иногда болезнь принимала хроническую форму.
Мне не хватало целеустремленности. Я не умел прицеливаться. Меня не научили брать от жизни всё, что она утаивает, и даже то, что она предлагает. До всего доходил в процессе бытия. Занятие - опасное, но - увлекательное.
Не спрашивайте, почему я стал энергетиком. Я всё равно не отвечу на ваш вопрос или отвечу словами весёлого героя Дени Дидерота: "Всё предначертано свыше".