- "Всякий несчастный случай считается здесь делом государственной важности - ведь это значит, что господь Бог забыл свой долг перед императором".
- Если б только перед ним.
- "Истина в Петербурге становится чем-то умозрительным".
- Что есть истина, сударь? - повторил я вопрос.
- "...тем же чем стала она во Франции по причинам прямо противоположным: и произвол цензуры, и ничем не ограниченная свобода способны привести к сходным результатам и сделать невозможным проверку простейших фактов".
- Действительно, анархия слова мало согласуется со свободой.
- "Закон у русских - некрещёный".
- Без сомнения. И сейчас - более, чем когда-либо. Не только у нас, но и во всём цивилизованном мире. Вопрос: нуждается ли он в освящении? По какому канону крестить будем - по православному, католическому или сразу по иудейскому - с обрезанием?
- "Страна эта производит на меня впечатление дворца Спящей красавицы: всё здесь блистает позолотой и великолепием, здесь есть всё... кроме свободы, то есть жизни. Я не устаю повторять: чтобы вывести здешний народ из ничтожества, требуется всё уничтожить и пересоздать заново".
- Тем и занимаемся, сударь. Ряды твоих приверженцев полнятся. И откуда вы только берётесь?
Будто в насмешку один из прохожих показал маркизу специфический русский жест. Теперь он принят на вооружение спортсменами всех мировых держав. Маркиз недоумённо поднял брови. Это было так забавно, что второй шалун повторили шутку.
Маркиз записал: "Русские - нация немых".
Увидел маркиз жанровую сценку - драку. Зачинщик её обратился в бегство, взобрался на мачту, стоявшей на канале лодки. В дело вмешались полицейские. Они стащили зачинщика вниз - "без всяких предосторожностей", даже соломку не подстелили - дефицит. Зачинщик упал. Завопил. Из головы его хлынула кровь. Его связали и увезли в участок.
- "Но как здесь удержаться от негодования?" - воскликнул маркиз. И что же вы думаете, поспешил на помощь арестованному? Ничего подобного. Негодование "тотчас заставило меня снова взяться за перо". И на пяти страницах он расписал свои впечатления от увиденного.
А если б ему попалась на глаза "русская стенка"?
- "Я говорил уже, и повторю ещё раз, и, быть может, не последний: русские гораздо более озабочены тем, чтобы заставить нас поверить в свою цивилизованность, нежели тем, чтобы стать цивилизованными на самом деле".
- Да вы всё равно не поверите!
Маркиз вздохнул и дописал:
- "... к несчастью, у этих дикарей есть огнестрельное оружие".
- А теперь ещё и ядерное! Только оно и мешает в очередной раз попытаться образумить нас. Ах, маркиз, не подходим мы для воссоединения с остальной Европой - по определению. Уж слишком мы большие! Подвигать границы НАТО к Китаю и взрывоопасному Востоку - кому из цивилизаторов это нужно? А с другой стороны, Европа представляется мне бардачком в огромном евразийском автомобиле: выбросить бы весь этот хлам на свалку истории - да жалко!
Прощёное воскресенье. Прости меня, мусье.
- "Чтобы народ мог произвести всё то, на что он способен, нужно не заставлять его копировать иностранцев, а развивать его национальный дух во всей его самобытности. Природа зовёт русских на великие дела".
- А ведь ты, маркиз, провокатор. И пресса ваша - не лучше. Вот, например, какие пожелания русскому самодержцу можно было прочесть в вашей газете по случаю нового 1838 года: покорить Константинополь, установить крест над Гробом Господним в Иерусалиме и соединить православную и католические церкви с непременным признанием главенства папы римского. Забавно!
Маркиз встретился с соотечественником, хорошо знавшим Петербург и его окрестности, то есть Россию, поскольку учил местного аристократа аристократическим манерам. Земляки говорили по-французски. Я этот язык не разумел и по обыкновению пользовался книгой Кюстина. Какое чудо - полный перевод: по фрагментам путешествовать невозможно.
Француз заявил, что место учителя в знатном петербургском семействе позволяет ему знать положение дел в империи лучше, чем кому-либо из иностранцев. "Я полагаю, - заметил он, - что ваши суждения о России слишком лестны".
- Излишне лестны, - согласился я, но они меня не поняли, ибо не разумели по-русски.
- "Да что вы! - воскликнул маркиз. - При мысли о тех упрёках, которые сделают мне русские, я смеюсь над вашими словами".
Потом они долго говорили об освобождении крестьян, взвешивая все "за" и "против".
Учитель поведал маркизу о разговоре между императором и ходоками от мужиков - так живо, словно присутствовал во время беседы. "Настанет время, - сказал монарх, - когда каждый крестьянин в этой империи, будет свободным; если бы всё зависело только от меня, русские уже сегодня получили бы волю".
- "Что ж, - сказал маркиз, - такой ответ кажется весьма разумным, искренним и человеколюбивым.
- Человеколюбие - отличительная черта русских императоров и императриц. Екатерина Вторая жаждала освободить крестьян, но, возведённая на престол неправедным способом, боялась заговоров и потому на сто лет отсрочила решение злободневного вопроса.
- "Император ведёт себя прямо противоположно тому, как поступила Екатерина Вторая, - припомните, какое зло причинили России государи, одержимые манией подражательства".
- Вы верите, что можно создать какую-то особенную цивилизацию на русский манер? - полюбопытствовал учитель, одним вопросом перечеркнув всю нашу историю.
И мы надолго замолчали.
Я застал маркиза за странным занятием: он разговаривал сам с собой, не в первый раз, кстати. И знаете, о ком? О Пушкине и Лермонтове. Знания его были поверхностными. Лермонтов, утверждал он, написал верноподданнические стихи - на смерть Пушкина. Царь не понял и послал его на... Кавказ.
А Пушкин... Ну, что Пушкин?
- "Подлинно московским поэтом я его ещё не считаю".
- Слава тебе, Господи! Пушкин наш по-прежнему не конвертируем. В отличие от современных поэтов, идущих нарасхват. Непонятно, правда, почему? Или у них язык доходчивей для западного ценителя изящной словесности, или переводчики под стать...
Я очень хотел, чтобы он меня заметил. Наконец, он настороженно обернулся.
- "Вежливость здесь превращается в разновидность слежки".
Кроме меня и мерзких летучих тварей никого вокруг не было. Неужели почувствовал?
- "Дуэль в России не согласуется с общественными нравами; эта нация скорее восточная, нежели рыцарская".
- Действительно, откуда у русских честь? Правда, здешние офицеры, словно торговцы на рынке, предлагают: "Честь имею!", но никто не осмеливается спросить цену. Что касается дуэлей, изучи обстоятельства поединка Лермонтова с отпрыском вашего посла де Баранта, и ты поймёшь, как защищает честь русский офицер, за что и претерпел: Эрнест де Барант уехал в Париж, Лермонтов - на Кавказ.
Пистолеты, которые применялись во время дуэли Пушкина, привёз в Петербург этот самый Эрнест. В 37 году он одолжил их Аршиаку, секунданту Дантеса, а в сороковом - воспользовался сам.
Я не думаю, что французы организовали покушение на нашу литературу, но не знаю русских, вызывавших на поединок французских поэтов, и не думаю, чтобы такие нашлись...
С утра пораньше к маркизу пожаловал учитель-француз и оставил повесть о беспорядках, учинённых крепостными в поместье очередного князя *** в Вологодской губернии. Название это выдуманное, однако, подобные волнения могли произойти (и происходили) в любой точке империи. Главным героем повести был управляющий имением некто Теленев, которого растерзали, вернее, четвертовали осерчавшие крестьяне.
Маркиз сел и начал листать рукопись о Теленеве; я читал "Дубровского". Долгое время каждый был занят своим делом.
Наконец, маркиз зевнул, потянулся и сказал:
- "Если кому-нибудь когда-нибудь удастся подвигнуть русский народ на настоящую революцию, это будет смертоубийство упорядоченное".
- О, да! Опыт ваших революций использован нашими подражателями дотошно и старательно.
- "И всё же, - возразил маркиз, - методичная, бесстрастная и низменная жестокость мужиков отличается от недолговечного бешенства французов".
- Согласен. Триста лет потрясений для вашей цивилизации - мгновение...
- "Русские - это переряженные китайцы... Они питают отвращение к наблюдателям из дальних стран".
- Ну, почему же! Смотри, записывай. А нам - можно?
- "Смотреть, как мы живём, для русских величайшее удовольствие; если им позволить, они бы наслаждались, читая в наших сердцах, разбираясь в наших чувствах - словно на представлении в театре".
Нельзя, значит...
- "Пётр 1, русский по своему характеру, не был русским в политике; Николай, природный немец - русский по расчету и политике".
- Всё едино - немцы. Нам везло на немцев - то на трон сядут, то войной пойдут. Самозванец последний и тот - куплен на немецкие деньги. Я, например, жалею, что Ленин не был французом. А ещё лучше - француженкой. Легкую беспечность бытия подарило бы нам двадцатое столетие. Вторую мировую мы бы просрали - как пить дать. Так мы её и так проиграли.
- "Раз уж Сибирь существует, и ей по временам находится известное вам употребление, то мне бы хотелось переселить туда молодых скучающих офицеров и красавиц с расстроенными нервами. Вы испрашиваете паспорт в Париж, так вот вам паспорт в Тобольск".
- Страшный ты человек, мусье. Нет, не нужен нам француз на троне. И француженка не нужна!
- "Я бы хотел, чтобы император прописал именно такое лекарство от мании путешествовать".
- А сам не желаешь?
- "Когда бы он одновременно перенёс столицу империи в Москву, он бы исправил зло, причинённое Петром Великим".
- Нашёлся умник - перенёс. Со страху. А ты, мусье - смелый?
- "Малодушен я только в мыслях, а в поступках смел".
- Храбрец...
- "Никто не вправе выехать из России, не предупредив о своих планах всех кредиторов, иначе говоря, не объявив о своём отъезде через газеты трижды, с перерывом в неделю".
- Чудесный обычай. Бедный Мавроди! Кредиторы с мёдом бы съели его, объяви он о своём намерении. Можно было, правда, найти поручителя, имеющего недвижимость, и избежать утомительной процедуры. Интересно, доверился бы Мавроди хоть кто-нибудь, владеющий недвижимостью в размере задолженности МММ?
- "Поскольку до сих пор русским редко лично приходилось общаться с чужестранцами, обучиться хитрости им было не у кого, кроме самих себя".
- Вот видишь, а ты говорил, что мы всё копируем у вас.
- "Эти люди не дадут нам забыть остроту, произнесённую их любимым государем Петром Великим: "Чтобы обмануть одного мюжика, потребны три жида".
- Потому-то их и уничтожили - мужиков, естественно.
- "Всякий русский заявляет: "Все эти французы и англичане уверены, будто превосходят остальные народы" - русскому для ненависти к иностранцу достаточно одной этой причины; подобным же образом во Франции провинциал опасается парижанина".
- О, как ты не прав, мусье. Мы любим иностранцев как никто в мире. А французов - больше всех. Но - чем больше Францию мы любим... Впрочем, об этом я уже говорил. И любим мы вас не из корысти, а по доброте душевной. В те периоды русской истории, когда падал железный занавес, мы любили вас так, что некоторые сходили с ума и сотрудничали с властями лишь для того, чтобы утолить вожделение. Скажу по секрету: многие у нас чувствуют себя иностранцами. Случаются даже фракции в Государственной Думе, озабоченные одним - кому из вас дать? Плохо это или хорошо - не знаю. По мне лучше быть иностранцем, чем любить чужое отечество, находясь в нашем. Скажи, зачем плодить детей в стране, которую не любишь?
- "Въезжая в Россию, надо свою свободную волю оставить с паспортом на границе".
- Свободная воля - плеоназмы по ночам не сняться?
- "Простые люди говорят: "Как входишь в Россию, так ворота широки, как выходишь, так узки".
- А простолюдины пробовали входить-выходить?
Кстати, въезжая в Россию, маркиз вооружился целой кучей рекомендательных писем, которыми по существу не воспользовался. Современники узнали о его пребывании в России только после выхода книги и недоумённо спрашивали друг друга: "Ты видел?" - "Нет. А ты?" - "И я - нет. Странно".
Маркиз пронёсся по России незамеченным, рысью. Как и я. Сдаётся мне, что мы оба путешествуем инкогнито. Впоследствии Кюстин возмущался: "На что нужна русская полиция, если ей неизвестно, что я не видел никакого, кроме придворных".
- Так шпионили за тобой или нет? И что за свобода, извиняюсь, бардак царит в империи, если каждый Кюстин вправе делать всё, что ему заблагорассудится?
Маркиз гулял по городу, "поднимался на медный купол собора Святого Исаака. Церковь эта - из самых высоких в мире; одни леса её уже памятник архитектуры".
Смольный комплекс ему не понравился - "не дворец и не монастырь".
И вообще - какие такие в России благородные девицы? "В России всё подчинено военному положению; армейская дисциплина царит и в Смольном, этом дамском капитуле".
Заброшенный Таврический дворец интересен лишь одним: "В одном из залов в углу стоит Венера Медицейская - говорят, настоящий антик. На пьедестале взору вашему предстаёт надпись, сделанная по-русски: дар Климента XI императору Петру I".
- Не дар это, а результат бартера - Венера в обмен на мощи святой Бригитты. Выгодная сделка: у них там мощей не хватает, а у нас антиков.
Зашёл в Эрмитаж. "Вам, как и всем, известно, что там собраны сокровища главным образом голландской школы. Но... я не люблю смотреть живопись в России, точно так же, как не люблю слушать музыку в Лондоне".
Когда он успел невзлюбить созерцание наших коллекций?
- "Собрание это весьма проигрывает из-за большого числа посредственных картин, о которых следует забыть, чтобы получить удовольствие от шедевров".
- Вот мы от них и избавились. Посредственные картины составляют ныне славу иностранных галерей. Хреновый из тебя знаток, мусье.
- "Галерея эта прекрасна, однако, как мне кажется, теряется в городе, где слишком мало людей могут наслаждаться ею".
- Ты прав. Мы национализировали её, очистили от посредственных полотен и пустили в залы всех, кому ни лень. Если я скажу, что для этого мы совершили революцию, то ты не поверишь. И правильно сделаешь.
"Отчего сегодня Петербург показался мне особенно красивым? Оттого, что я видел его в последний раз... Разве отъезд не проявление свободы? Расставание освобождает от пут чувства... Мне хотелось бы провести в Петербурге целое лето единственно ради того, чтобы каждый вечер гулять, как нынче. Петербург, на мой взгляд, не так красив, как Венеция, но зато в нём больше удивительного".
Подобными строками наполнены несколько страниц. Недержание - главная особенность автора. Наконец, он прочистил голос и начал: "Вы думаете, если бы я приехал в Петербург по служебной надобности, я угадал бы, увидел бы оборотную сторону вещей так, как я её вижу?"
- Ах, сударь, иногда так трудно отличить лицо от изнанки!
- "Я отдаю себе отчёт в неудобствах моей свободы".
- Зачем же Свободу ставить в неудобное положение? Впрочем, ей не привыкать.
- "Я сделаю то, чего не осмеливался сделать никто..."
- Заберёшься на Эверест, канешь в бездну Марианской впадины?
- "Я всё поставлю на карту во имя любви к истине".
- Ах, это! Что есть истина, сударь? Скажи, хотя бы чем она отличается от правды?
- "В русских церквах никогда не услышишь проповеди. Евангелие открыло бы славянам свободу. В своих молитвах русские обращаются не столько к Богу, сколько к императору. Порой я готов разделить предрассудки этого народа".
- Свежо предание...
- "Я не устаю повторять: революция в России будет тем ужаснее, что она свершится во имя религии".
- Вот и цена твоим пророчествам. Революция свершилась в полном её отрицании. Впрочем, может быть религиозные распри ещё впереди - и у нас, и у вас: в ближайшее десятилетие, утверждают, количество мусульман во Франции превысит численность католиков. Бог в помощь, сударь, и да поможет вам Аллах!
Отъезд в Москву не состоялся.
Маркиз придумал историю с письмом, которого не получал, и целый день шушукался с неизвестным мне человеком. Но так как мы путешествуем по книге, придётся согласиться, что письмо было. Тем более, что факты в несуществующем письме соответствуют действительности - увы, бывает и так. В нём рассказывалось о судьбе княгини Трубецкой, урождённой Лаваль, последовавшей за своим мужем-декабристом в Сибирь. История эта, благодаря маркизу произвела ошеломляющий эффект на европейскую публику. И никто не обратил внимания на одну маленькую деталь.
- А помнишь, маркиз, не далее как вчера ты жаждал отправить в Сибирь молодого скучающего офицера и красавицу с расстроенными нервами? И просил императора выправить им паспорта до Тобольска? Так что ж ты, милый, кипеш поднял? Всё получилось так, как ты хотел.
- "В Петербурге у Трубецкого не было детей, в Сибири их родилось пятеро".
- Да, сударь, в столице супругам было недосуг - каждодневные праздники, развлечения, застывшие улыбки на устах. В Сибири они занялись богоугодным делом: пятеро детей до тебя и ещё трое после 1839 года - завидная, почти что крестьянская скорострельность. Слияние с народом смягчает нравы. Несостоявшийся диктатор вымещал бунтарский дух на очаровательной супруге. Достойное занятие. Судя по всему, ей нравилось...
- "Поступок этой святой жертвы супружеского долга покрывает славой также и Францию".
- О, нет, мусье. Отправившись в Сибирь, очаровательная француженка превратилась в русскую женщину. Францией здесь и не пахнет. А славу твоему отечеству составила её мать, графиня Лаваль, кружившаяся в свете и дававшая балы в городе, похожем на Венецию. И всё же, мусье, я хотел бы, чтобы русские женщины были беспечны и легкомысленны как француженки. А уж как они этого хотят - не мне рассказывать.
Но кому-то надо было осваивать Сибирь. И Австралию тоже. Туда, как тебе известно, ссылали проштрафившихся великих британцев. А теперь? Теперь, когда в Австралии проведена зачистка и от коренного населения остались одни воспоминания, перед ними, воспоминаниями, можно извиниться и даже покаяться, не опасаясь последствий. Мне вот интересно, будут англичане клонировать аборигенов для восстановления вида или нет? А американцы - индейцев? Как думаешь, маркиз?
И о Сибири. Теперь туда не ссылают, теперь туда едут олигархи и политики. И француз был, да ещё какой! Я, честно говоря, опасался: не Дантес, но тоже - сорви голова. Не пугайся, маркиз, всё обошлось...
Заканчивая повествование о декабристах, маркиз приводит слова Пестеля: "Несчастная страна, где и повесить-то не умеют!"
- И бунтовать, - добавлю я. - А когда научились, счастье ударило ключом. Жить стало веселее...