Река набухла, вывалилась за предназначенные ей природные рамки, затопила окрестности и медленно, можно сказать, вальяжно - грядку за грядкой - пересчитала многочисленные огороды. Съела весёленькие заборы, раскрашенные граффити, подмыла дороги, откусила кусочек от центра города... -
и замерла, словно оценивая промежуточные итоги своей экспансивной деятельности...
Потом отступила чуток и скоренько окопалась на захваченных рубежах...
Дождь, тем не менее, шёл ещё несколько дней, вконец извратив удовольствие от долгожданного лета. Лил, не переставая, словно издевался, гад. У нас ведь как: попросишь его капусту полить, так он зарядит на неделю - не остановишь!..
В городе орудовали мародёры, и были у них моторные лодки на резиновой основе и помповые ружья.
Обчистили несколько домов, завалили пару сараев...
Потом на таких же резиновых лодках, но только с автоматами Калашникова, пожаловали полицейские и одним своим появлением навели должный порядок.
Народ сопел, бухтел и кашлял, сопливился и, тем не менее, ходил друг к другу в гости, натянув длинные - до паха - сапоги.
Люди ругались, спорили...
"Светопреставление", - говорили одни...
"Во всём виноваты американцы, - уверяли другие. - Это они нам всемирный потоп устроили. Пять лет готовили. Двадцать миллиардов долларов истратили".
"Глобальное потепление", - с пеной на устах доказывали третьи.
Кто-то утверждал, что скоро прорвёт плотину, и всех нас смоет к чёртовой матери - прямо в Северный Ледовитый Океан.
И только одноглазый Моня не паниковал, в праздной болтовне не участвовал, а достойно, без спешки возводил надёжную дамбу вокруг дома. Землю он брал из естественного бугорка, таившегося за сараем. Давным-давно он наметил этот холмик для подобной затеи, предугадав возможную природную катаклизму.
Супружница Мони Маня уехала в деревню, которую тоже должно было залить, да вот не случилось, но она всё равно оставалась рядом со старенькой мамой - на всякий случай. И потому Моня жил один, сторожил дом от непрошенных гостей и время от времени ходил к реке, на противоположный берег которой в урочный час наведывалась Маня.
На левом глазу Моня носил чёрную пиратскую заплату и потому походил на адмирала Нельсона. На Михаила Илларионовича Кутузова походить отказывался - категорически, считая, что прославленный полководец просрал-таки историческую битву под Москвой. "И супостата упустил на Березине", - добавлял он, отвечая интересующимся великороссам.
"Моня Вырви Глаз" звала его детвора. Так и прилипло к нему это прозвище, едва ли не фамилией стало.
Не путайте, не путайте прозвище с псевдонимом! Между ними такая же разница, как между русским писателем и его русскоязычным коллегой...
Итак, Моня поправил чёрную заплату, прикрывавшую пустую глазницу (последствие подростковой шалости) и отправился в путь.
И болтались на шее у Мони бинокль камуфляжной раскраски и потасканный рупор - точь-в-точь как те, что используют в захудалых штатах Америки - Калифорнии, например, при спасении утопающих.
Подошёл к реке, поднёс бинокль к одинокому оку, обшарил взглядом противоположный берег, но жену при всём старании не обнаружил. Вздохнул, присел на корточки и стал терпеливо глядеть на быстро бежавшую воду.
Река, разорив окрестности, резво несла награбленное добро, перечислив которое, её смело можно было бы именовать барахольщицей. И плыли мимо Мони бревенчатые обрубки, доски и досточки, пустые бочки, многочисленные пластмассовые бутыли, обесцвеченные фекалии, щепки...
А Мани всё не было...
Надо упомянуть, что жена у Мони женщина упоительной красоты. Похожа на цыганку, но не цыганка, а очень даже наоборот. Отец Мани, старый еврей, долгое время косил под нового русского. Пока не умер. Тут всё и обнаружилось. Ну, да ладно, речь не о нём, а его оборотистой дочери. Маней Позолоти Ручку по-прежнему звали её, несмотря на вновь открывшиеся обстоятельства: детские клички прилипчивы - ввек не избавишься, как ни старайся.
Моня любит свою Маню - и в целом, и по частям. А особенно нравятся ему цитрусовые, которые она дотошно выращивает в собственном лифчике. Все условия создаёт лимончикам, и даже кремом мажет их каждый погожий день, и от солнышка прячет, чтобы не портилась естественная белизна...
Долго ждал Моня Маню... -
пока, наконец, на противоположной стороне разбушевавшейся стихии - там, где кончается асфальт, чёрный, поджаристый, появилась его супруга.
И Моня очень обрадовался, увидев её, закричал, замахал руками.
И стояли они, и кричали друг другу через разъединявший их поток.
- Как там мама? - спросил Моня у Мани.
- Мама - ништяк, только ничего не слышит, совсем оглохла! - ответила Маня. - Глухая тетеря...
- Как кто? - не понял Моня и приложил к уху свой потасканный рупор.
- Как ты! - закричала Маня. - К пустой голове рупор не прикладывают.
- Ты знаешь, что тётю Соню изнасиловали? - громко спросил Моня.
- Как изнасиловали? Кто изнасиловал? Когда изнасиловал? - всполошилась Маня.
- Три киргиза - намедни!..
Тётя Соня была местной достопримечательностью. Типа краеведческого музея была она. "Шматок сала, а не женщина", - говорили про неё всё видящие люди. И была тётя Соня вдовая, уже не первой молодости, недавно, правда, тряхнула стариной - один раз толечко! - и тут же забеременела.
И была она беременна - от макушки до пяточек: буквально. Ходила, как каравелла на волнах, переваливаясь с боку на бок...
И какой же вокруг поднялся кипеш! Вся округа возмущалась, и даже из соседних деревень люди приезжали, чтобы только глянуть на неё. Поглазеть - и осудить. "На ночь глядя. В её-то годы. Пугачёва, блин, неуёмная Алка!"
- А что? - огрызалась местная достопримечательность, - тёте Соне уже и подзалететь возбраняется?
- Рождённый ползать, подзалететь не может, - неосторожно заметил сосед её, Фёдор, за что и получил домашней тапочкой в ехидную физию.
И вот эту самую Соню изнасиловали мародёры, они же гастарбайтеры, они же киргизы из славного города Бишкека, носившего некогда имя революционного полководца Мишеля Фрунзе.
- А лучше её они никого не нашли? - съехидничала Маня. - Или они женщин не видели? А как насиловали - скопом или по-очереди?
- Или как, - крикнул Моня, застенчиво оглядываясь по сторонам. - Ви-ти-е-ва-то...
- Значит скопом, - догадалась Маня. - И что же Соня?
- Что-что? ругается. И грозится. Ждёт, когда вода сойдёт, а там, говорит, я покажу им Гималаи, Памир и Джомолунгму.
- Что покажет?
- Эверест, - пояснил Моня. - Это гора такая на крайнем юге. А ещё она настаивает на проведении следственного эксперимента. Хочу, говорит, чтоб всё было, как в день... - Моня опять оглянулся по сторонам и крикнул по слогам. - Как в день ин-ци-ден-та.
- Понравилось, значит... - сделала вывод Маня. - Ох, и ушлая она - это твоя Соня!
- Почему моя? - обиделся Моня. - Она такая же моя, как и твоя. Хочешь поменяемся?
- Оставь себе! - крикнула Маня. - Тебя, надеюсь, среди этих киргизов не было?
- Не было, не было... - примирительным тоном промолвил Моня.
- Странно...
- Что странно?
- Странно, говорю: ты каждой проститутке готов доказывать, что настоящий мужчина...
Над головами супружеской пары пронёсся вертолёт, да так низко, что Маня со страху присела, а Моня рассмотрел очкового, как кобра, лётчика.
- А что участковый? - закричала громче прежнего Маня, когда геликоптер исчез за верхушками деревьев.
- Какой участковый?
- Какой-какой - наш! Куда участковый смотрел?
- Так он же умер! - сообщил Моня пренеприятную новость. - Умер нежданно-негаданно. От инфаркта. Почил, что называется, в бозе...
- В каком обозе? - не поняла Маня и, не дожидаясь ответа, как это принято у женщин, заявила во всеуслышание: - Я всегда говорила, что он плохо кончит, но не думала, что так быстро.
- Все мы плохо кончим, - сказал Моня.
- Не говори глупостей! - закричала Маня. - Не говори глупостей - мы с тобой только жить начали. Я ещё толком не вкусила простого человеческого счастья.
- Вкусишь! - ответил Моня. - Обязательно вкусишь. И не только его. Вода схлынет - я тебя в ресторан поведу...
- Куда? - закричала Маня и опять-таки, не дожидаясь ответа, спросила: - Ты сегодня что-нибудь кушал?
- Дулю с маслом! - ответил Моня.
- Тоже мне бутерброд - дуля...
- Фаст-фуд, - пояснил неуёмный Моня.
Они помолчали. Моня улыбался.
- Ну что ты лыбишься? чего ты лыбишься? - рассержено закричала Маня. - Вокруг такое творится, что не приведи господи! - а он лыбится...
- Рад видеть тебя до глубины души и сердца даже, - ответил Моня. - Я тебя, если хочешь знать, во сне вижу... почти каждую ночь... Отгадай в каком виде...
- Больной на голову, - сказала Маня и тоже заулыбалась.
Потом её улыбка исчезла. Она сделала мужу предостерегающий жест, которого Моня не понял...
И тут тяжёлая ладонь легла на его плечо. Моня вздрогнул, обернулся - большой и солидный, как столетний дуб, спасатель из строгого, чрезвычайно важного ведомства стоял за его спиной.
Он презрительно - с ног до головы - обозрел Моню, высморкался из одной ноздри... потом - из другой... не снимая, кстати, брезентовых рукавиц, а затем промолвил:
- Идём со мной...
- Куда? - упавшим голосом спросил Моня.
- На тот берег, - ответил столетний дуб. И пояснил: - Тут недалече понтонный мост навели. Можно сказать, рядом.
И пошёл - большой и могучий, как Советский Союз во времена расцвета...
Моня дёрнулся за ним, но спасатель его остановил:
- Чунгачкучку свою предупреди - вишь, на том берегу мечется...
- Маня! - радостно закричал Моня, приставив ко рту матюгальник. - Манечка! Жди! Я стороночкой обойду и в тыл к тебе выйду!..
- Куда? - не поняла Маня.
- В тыл! - закричал Моня и опасливо глянул в спину спасателя. - В тыл, Маня, в тыл... так, как ты любишь...
Маня взвизгнула, захлопала в ладоши и пошла в ту же сторону, что и муж, только по другому берегу. Шла и пела: "Money... money... money... money..."
Это была любимая её и Мони песенка. В переводе она не нуждается...
Да и доходов, надо честно признаться, не приносит...