Аннотация: Гадюка, убившая князя Вещего Олега, была... Кем в действительности была та змея, читатель узнает из этой новеллы.
Месть Оскола
Апокриф
И придоста к горам х киевьским, и уведа Олег, яко Осколд и Дир княжита... И убиша Асколда и Дира... И седе Олег княжа в Киеве, и рече Олег: "Се буди мати градом русьским".
...
И прииде на место, иде же беша лежаще кости его голы и лоб гол... И вьступи ногою на лоб; и выникнувши змиа изо лба, и уклюну в ногу...
Повесть временных лет
В один из дней осеннего месяца вресеня, который выдался в том году - 6420-ом от сотворения мира - по-летнему знойным, князь киевский Олег вернулся с охоты в Киев вместе с верным Свенелдом и молодым Мистишей. Сойдя со своего серого в яблоках жеребца по кличке Кмет и передав коня хромому Олександеру, старейшине конюхов, князь вдруг вспомнил рыжую, как белка, кобылу Мысь, на которой ездил ещё до похода на греков. И спросил Олександера:
- А как там моя кобылка поживает, моя Мысь?
- Издохла твоя Мысь, княже, - вздохнул конюх.
- Издохла?!
- Ещё пять годов тому, когда ты был в Византии.
- Что ж ты до сих пор не говорил?!
- А ты ж и не спрашивал.
- Издохла, - повторил Олег и вдруг расхохотался.
Мистиша Свенелдич, сын воеводы, отрок рослый и грузный, весь в отца, удивлённо выпучил глаза: странно, князя развеселила смерть любимой лошади!
- Я ж ещё за четыре года до похода на Константинополь спросил Доку: отчего я умру, - стал пояснять свою неожиданную реакцию Олег, - и Дока предсказал, что я приму смерть, дескать, от неё, от Мыси. Ну, я подумал: а действительно, кобыла горячая, с норовом. Вот она меня сбросит, и я сверну себе шею. Или лягнёт копытом в висок... Я и приказал вот ему, Олександеру, чтобы конюхи пасли её подальше от Киева, а сам с тех пор больше к ней не подходил и даже не видел. И вот теперь - Мысь дохлая, а я - вот он - живой! Посрамил кудесника: избежал его пророчества, ха-ха-ха...
Воевода киевский Свенелд, борода которого - лисьего колера - по краям уже чуть засеребрилась сединой, тоже усмехнулся, потирая толстым грубым пальцем шрам на лице: выходит, всё же можно избежать даже тех неприятностей, которые напророчил кудесник Дока!
- Её скелет лежит в Кирпичевом яру, - добавил Олександер и повёл Кмета к конюшне, волоча левую ногу и загребая носком пыль...
После этого стал докучать князю киевскому Олегу внутренний голос: езжай да езжай, де, к останкам Мыси. Да что я, конских костей не видел, что ли, тоже мне невидальщина, ещё время тратить на дохлятину, отмахивался от внутреннего голоса властелин Киева. А внутренний голос своё нудит: поезжай в Кирпичев яр, поезжай в Кирпичев яр... Да съезжу, в самом деле, чего уж там, Кирпичев яр не так уж и далеко. А на обратном пути сделаю небольшой крюк: понаведаюсь к старому бортнику Гуду, полакомлюсь гречишным мёдом в сотах... Приказал оседлать Кмета и, не сообщив никому цель поездки, поскакал из Киева к Кирпичевому яру, названному так в честь Кирпича - славянского божества - покровителя мхов и трав...
Хотя и солнце с безоблачного неба сияло ярко, жизнерадостно; и мотыльки, стрекозы и птички порхали весело; и дерева, кусты и травы радовали очи жизнеутверждающей зеленью; одним словом, хотя природа источала оптимизм и радость бытия, на душе у Олега по выезде из стольного града почему-то сделалось тревожно и хмуро. Но врождённое упрямство и настойчивость удержали его от того, чтобы, отказавшись от намеченного под влиянием смутного настроения, повернуть назад. Решено - в Кирпичев яр, значит - в Кирпичев яр; и плевать на настроение...
А на полпути нахлынуло на него вдруг, ни с того ни с сего, воспоминание о первых минутах его пребывания в Киеве. О деянии тридцатилетней давности. Заметались перед внутренним взором, как живые, образы тех переломных мгновений... И, погрузившись в память, князь направлял жеребца к намеченной цели почти машинально...
Тогда, тридцать лет назад, весенний месяц травень выдался в Краине Полян по-летнему знойным. Яркое светило с глади голубого верхнего океана щедро грело земную твердь. Почва, пропитанная обильно талой водой (зима была очень снежной), выстрелила пышной зеленью. Всюду порхали мотыльки и птички. Сердца и очи радовались весёлому буйству природы.
Вот в один из тех славных травневых дней и прибыл в Киев - столицу русов-полян - вестник из Новгорода - столицы Краины Словен. Мохнобровый такой мужичок со скользкими глазками. Прибыл, приплыв в челне по Днепру, и сообщил киевским правителям, что, дескать, сюда, в Киев, с дружеским визитом, предложением о сотрудничестве и богатыми дарами, направляется по Днепру же на ладьях новгородская делегация во главе с молодым новгородским конунгом. И прибудет если не завтра, то послезавтра...
И действительно, через день с севера приблизилась к Киеву целая флотилия...
На берег Днепра, сверкающего под солнцем как размашистая россыпь алмазов, встречать новгородских гостей спустились оба правителя киевские. Один - чуть полноватый, вальяжный плешивый Оскол, другой - тощий, юркий, смуглый курчавый брюнет Дир (шестой десяток, а ни седого волоса, ни лысины). А с ними - многочисленные родичи: жёны, дети, внуки, братья, сёстры, племянники... Анастасия, внучатая племянница Дира, рыжая веснушчатая девчонка семи лет, даже прихватила с собой на встречу северных гостей любимую домашнюю зверушку, обезьянку Матоху, подарок заморских путешественников, что приплывали в Киев в позапрошлом году, но не с севера, как эти, а с юга.
По правую руку от многолюдных княжеских семейств ровными рядами выстроилась княжеская дружина в праздничном облачении, а поодаль на склоне бесформенной массой столпились простолюдины - любопытные ротозеи.
Князь Оскол, с каплями пота на безволосом черепе, из-под ладони (светило слепит глаза) наблюдает приближение суден, шевелящих вёслами, как насекомые-водомерки ножками. Борта ладей снаружи украшают боевые щиты, похожие на большие расплющенные корнеплоды. Оглядывается на родичей и невольно смеётся - очень уж комичны скоморошеские ужимки мартышки на кожаном поводке.
С ладьи, приплывшей во главе флота, на бревенчатый причал перебрасывается сколоченный из сосновых досок трап. По нему лихо сбегает на киевский берег молодой варяг, невысокий коренастый прыщавый блондин, двадцатичетырёхлетний светлоглазый швед. За ним гуськом сходит интернациональный отряд новгородских кметов - отборных витязей, новгородская гвардия. Молодой варяг с гордой осанкой и властным взором - это и есть конунг Халги, возглавивший Новгород три года назад, после смерти конунга Рьорика. Бедный Рьорик...
Отметив, что все его кметы уже на берегу, Халги решительно направляется к выступившим навстречу Осколу и Диру, князьям киевским, побратимам-соправителям. За властелином новгородским как тень следует молодой богатырь Свенелд, увесистый рыжий гигант со шрамом на лице - от переносицы к скуле; уже назначенный на должность воеводы, хотя ему от роду только неполные двадцать лет. Впрочем, сам Халги был даже несколько моложе, когда конунг Рьорик сделал его новгородским же воеводой. Целеустремлённые активные люди без комплексов и сантиментов на удивление быстро делают карьеру.
Печально кричит на дубе птица. Неожиданная тучка, незаметно появившись на чистом небе, прикрывает солнце, набрасывая на Киев лёгкие сумерки. Срывается ветер, на удивление прохладный среди такого зноя; по Днепру шевелятся волны; шумит дуб.
Они остановились лицом к лицу - молодой, резвый, решительный, порывистый косматый Халги и умудрённый, неторопливый, много повидавший, много переживший и много размышлявший пятидесятичетырехлетний облысевший Оскол. Светлоглазый швед смотрит на князя киевского надменно и холодно, будто не гость, а суровый господин. Это немного коробит Оскола, но он тепло и мягко, как и следует гостеприимному христианину, произносит:
- Приветствуем тебя, дорогой гость, в городе Кия!
Душа князя ещё не осознала, что случилось, а его пронзённое металлом тело уже рухнуло на колени. "Дорогой гость", выдернув из жертвы окровавленный клинок, смотрит на поверженного с насмешкой и презрением, смакуя его агонию. Оскол принял крещение и стал христианином ещё двадцать два года тому назад, сразу после похода на Константинополь. И некоторые земляки последовали его примеру, но Дир, верный побратим, предпочёл молиться прежним богам, что, впрочем, не мешало их дружбе. Однако Оскол не принуждал киевлян креститься (как это сделает один из его правнуков, Володимер), считая выбор веры делом добровольным. Но сейчас, в последнее мгновение своей жизни, он вдруг обратился не к христианскому Иисусу, учившему прощать врагов и подставлять под удар щёку, а к славянскому Сварогу, творцу Вселенной, древнему покровителю Руси. Угасая, Оскол понял, что его убили, и, харкнув кровью, хрипит:
- Великий Сварог, дай мне...
Халги не даёт ему договорить: наносит заточенным металлом второй удар, окончательный. Свенелд между тем не терял времени даром и молниеносно срубил боевым топором князя Дира, как дровосек деревце. В тот же миг дружинники киевские, возмущенные коварством пришельцев-душегубов, выдернули из ножен оружие. Но воспользоваться им не успели - в их тела со свистом вонзились летучие остроносые прутья: в ладьях поднялись скрытые до того лучники. Кметы конунга Халги с агрессивными криками кинулись рубить и колоть родичей убиенных правителей Киева: мужчин, женщин, детей, младенцев. Под корень оба княжеских рода, чтобы уже никто из здешних не смог никогда претендовать на киевский престол! Сам Халги догоняет визжащую девочку, хватает за рыжую косичку... Блеснул металл...
Простолюдины, шокированные гибелью князей, их родни и дружины княжеской, бросаются врассыпную и забиваются в свои хижины, молясь, кто Сварогу, кто Иисусу... Зря они боятся: конунг Халги пришёл убить только князей с их родичами и защитниками, дабы обрести власть над Киевом. Он вовсе не собирается истреблять киевский народ, он собирается им править.
Пришельцы с севера ещё добивают раненых, а их вождь, забрызганный алой жидкостью, садится на землю под необъятным дубом, срывает пучок травы и вытирает им испачканное красным, с прилипшими рыжими волосиками, лезвие меча. Тучка исчезла, ветер стих, снова солнечно и знойно. Теперь Киев мой, самодовольно думает Халги. Птица, вспорхнув с ветки, уронила на нового властелина Краины Полян густую чёрно-белую каплю. Швед ругается на родном языке и вытирает с плеча помёт, размазывая заодно чужую кровь.
Хорошо-то как: тепло, солнышко здесь щедрое, не то что у нас на севере; погода, говорят, в основном ясная, а на родине почти постоянная облачность и слякоть; природа тут пышная, яркая. Днепр плещет, дуб шелестит, птички щебечут... Благодать!.. Дуб древний, морщинистый, необъятный. Ему, наверно, больше пятисот лет, а то и вся тысяча. Может, он здесь рос ещё в те давние времена, когда Киев назывался Данпрштадиром и был столицей королевства остроготов. Может, именно под этим самым дубом, думает Халги, проводя ладонью по рельефной коре, более пяти столетий назад старого Германариха, конунга остроготского, закололи мечами братья девицы Сунилды, как гласят древние саги.
- Что с трупами делать? - Свенелд, присев на корточки на границе суши и воды, зачерпывает ладонями из Днепра и смывает с рук и лица красные брызги.
- Князей, пожалуй, можно закопать здесь, в городе, а остальных, чтобы не возиться, просто выволочь за город подальше, раскидать по лесам и лугам. Пусть вороны пируют, орлы, волки, львы и другие твари. А здесь кровь надо засыпать песком, а то неприятно...
Кстати, львы... Живя в Новгороде, а тем более на родной шведской земле, на львов не поохотишься - нет их там, на севере. Зато здесь... Охота на львов - знатное развлечение, достойное великого конунга. Вот ещё одно преимущество жизни в Киеве. Так думает Халги, наблюдая, как оставшиеся в живых киевляне, которых вытащили из хижин и подгоняют его воины, волокут убиенных, оставляя на грунте рубиновые полосы. Конунг ёжится: бабы визгливо голосят над покойниками и от этого воя у него мороз по коже. Но такова традиция, не запрещать же. Дрожащий подросток искоса зыркает на суровых пришельцев, что подталкивают его к трупику в рубиновой луже. Испуганно вспорхнул пёстрый мотылёк с рыжей косички.
Итак, теперь он, конунг Халги - властелин Киева. Громко, чтобы слышали и соратники и туземцы, изрекает:
- Киев будет матерью городов руцских!
Сказал и сам удивился: имел в виду - городов шведских, а брякнул: "городов руцских"! Ну, то есть руцы - это ж и есть шведы: финны называют шведов руцами. Но почему он, швед, говоря по-славянски, употребил вдруг финское слово? Видать, живя в Новгороде среди финнов да славян, он уже начал понемногу забывать родной шведский язык, но слова туземцев ещё путает. Ох уж эти туземцы. Бестолковые славяне даже имя его - Халги, что значит Вещий - перекручивают на свой лад и говорят то "Олги", то "Олег"... Ну да ладно, сказал и сказал. Все его разноплеменные соратники - и шведы, и славяне, и финны - поняли же, что он имел в виду. Зато как славно сказано! Какая броская формулировка! Эти слова будут передаваться из уст в уста, думает Халги, и войдут в историю!
Восхитив соратников исторической фразой, конунг направляется осматривать княжеские хоромы на холмах, где ему теперь предстоит жить. Вдруг возле него возник мохнобровый мужичок со скользкими глазками; семенит рядом, забегает вперёд, заглядывает в очи и заискивающе лепечет что-то: "...как и было задумано... поверили, ничего не заподозрили... никакой обороны, никакого сопротивления... легко, как овец... а если бы не я..."
И вдруг его суровое лицо расплывается в улыбке: конунг узрел смешную зверушку, похожую на хвостатого человечка. Обезьянка забавно суетится, пытаясь удрать от пришельцев, но её не пускает поводок, запутавшийся в прутьях куста. Халги, освободив намотавшийся на ветки кожаный шнур, подтаскивает зверька, хватает и, похохатывая от комичных гримас мартышки, продолжает восхождение на холм киевский...
Да, первый день в Киеве...
А затем не всё так сложится, как планировалось.
Халги планировал стать основателем новой монархической династии; рассчитывал, что Киевской Русью сотни лет будут править его потомки. Ан нет: никаких потомков у него не будет. Он несколько раз будет женат, будет иметь и много внебрачных связей, но ни одна из женщин не родит ему ребёнка. Он сначала будет думать, что проблема в женщинах, но когда брошенные им станут рожать от других мужчин, поймёт - проблема в нём самом. Будет обращаться к знахарям-кудесникам, но они не помогут...
Он планировал сделать Киев шведским городом, даже "матерью городов шведских", но вместо этого под влиянием туземцев-славян и он, и его земляки, сами здесь, так сказать, ославянятся. Станут говорить преимущественно по-славянски. Примут славянские обычаи. Станут молиться не скандинавскому Одину, а славянскому Сварогу (впрочем, оставаясь так называемым язычником, Халги не будет притеснять немногочисленных киевских иудеев и христиан, даже позаимствует у последних и распространит среди язычников христианское летоисчисление, согласно которому захват им Киева случился в году 6390-ом от сотворения мира). Даже свои скандинавские имена станут произносить на славянский манер: не Ингвар, а Игор, не Халга, а Ольга, не Рьорик, а Рюрик, не Валдемар, а Володимер... Сам он, конунг Халги, станет официально называться князем Олегом.
Он с рвением будет обустраивать державу Киевскую. Покорит соседние славянские племена: радимичей, сиверян, деревлян... заставит их платить Киеву дань. Он обложит данью даже те финские и славянские племена, что помогли ему овладеть Киевской страной - кривечей, мерю, словен... и даже сам Новгород! Будет воевать с уличами, с тиверцами... Когда иудеи-козары, которым до того платили дань сиверяне и радимичи, возмутятся, что Киев перехватил у них этот лакомый кусок, Олег пойдёт войной и на козар, разорит их поселения вплоть до Каспия... Он захватит даже Константинополь, или, как говорили на Руси, Цезарьград (сокращённо Царьград); и в знак победы собственноручно приколотит к главным вратам византийской столицы боевой личный щит; наложит на греков большую контрибуцию и подпишет с Византией очень выгодные для Киева договоры. Эта победа будет для него принципиальной - так он покажет окружающим, но в первую очередь самому себе, что он более достойный правитель Киева, нежели его предшественники: князьям Осколу и Диру не удалось завоевать Константинополь, хоть они и разрушили его околицы. О походе Дира с Осколом на Византию Олег узнает от киевских стариков; сам-то он тогда был ещё карапузом на маленьком хуторе в родной Швеции.
Вот так, в делах, заботах, походах, сражениях, пройдут тридцать лет с того дня, когда он, конунг Халги или князь Олег, убил князя Оскола.
Жеребец Кмет заржал и вывел князя Олега из задумчивости; властелин Руси вынырнул из воспоминаний о давно минувшем в современную реальность. Несмотря на задумчивость, Олег не сбился с нужной дороги: перед ним расстилался размашистый Кирпичев яр, заросший травой, мхами и папоротниками. Восточный склон настолько пологий, что можно спуститься, не покидая седла, на коне.
Да, прошло тридцать лет, думал Олег, съезжая в овраг, и теперь я сам достиг такого же возраста, какого был убиенный мною Оскол - пятьдесят четыре года.
Лошадиный скелет выделялся на ярко-зелёном пока ещё ковре травы, как белоснежный греческий мрамор, издалека бросаясь в глаза.
Подъехал. Остановился. Пёстрый мотылёк вспорхнул с костяного лба.
- Вот это Мысь, - сказал Олег Кмету.
Жеребец отнёсся к останкам предшественницы равнодушно. Поднял хвост, извергнул из-под него навоз.
Ну, что... Ну, посмотрел... Ну, кости, ну, череп, стоило ли из-за этого аж сюда волочиться, уныло ухмыльнулся Олег. Добро, поеду обратно.
Но тут Кмет внезапно заупрямился, чего с ним раньше никогда не бывало. Игнорируя понукания наездника, он топтался возле скелета, как привязанный. Вот ещё новость! Олег ценил этого жеребца, в том числе и за исключительное послушание, а тут вдруг... Озадаченный необычным поведением коня князь растерянно зыркнул опять на останки кобылы, и ему невыносимо захотелось пнуть сапогом этот белоснежный череп.
Князь не привык отказывать себе в желаниях. Сошёл со ставшего непокорным Кмета, сделал четыре шага и склонился над костями.
Это от тебя я должен был принять смерть? Ха-ха-ха! От тебя, дохлятина? Ха-ха-ха!
Олег хохотал и исступлённо топтал сапогом мёртвую лошадиную голову. Жеребец Кмет, вздрагивая кожей, недоумённо и испуганно косился на эту нетипичную для его важного и гордого всадника истерику... Вдруг Олег содрогнулся и окаменел: дохлая Мысь смотрела на него живым глазом - чёрным, блестящим, подвижным!
Печально крикнула, вспорхнув с осины на склоне, птица. Неожиданная тучка прикрыла солнце, накинув на Кирпичев яр лёгкие сумерки. Сорвался ветер, неожиданно прохладный среди такого зноя. По траве пошли волны, затрепетала осина.
Похолодевший от ужаса Олег вперился в живой глаз неживой кобылы, не в силах пошевелиться. Но нет, это не глаз, это в пустую глазницу черепа выглянула чёрная головка гадюки. Понял. Но было поздно - успел лишь охнуть, когда впилась в бедро толстая чешуйчатая стрела.
И исполнилось пророчество кудесника Доки: принял князь смерть от кобылы своей.
Да, умер князь киевский Олег, он же конунг Халги. Умер от яда гадюки из черепа лошади. Умер, так и не узнав, что тогда, тридцать лет назад, он и соратники уничтожили не всех родичей правителей киевских. Один-то родич остался в живых: пятилетний Игор, младший сын Оскола от третьей жены. Он выжил, потому что не было его в тот роковой день в Киеве - захворавшего сынишку отдал отец на излечение кудеснику-зелейщику Троилу, обитавшему не в городе, а в лесу, а тот, излечив, пристроил сироту в бездетную семью. Умер Олег, не оставив наследников и не предполагая, что после его смерти на киевский престол воссядет этот самый Игор, как законный наследник Оскола. Ибо поддержат Игора кудесники, тридцать лет хранившие тайну его происхождения, и бояре с дружиной покойного Олега, не имея альтернативы и не желая конфликтовать с кудесниками, признают Осколова сына своим новым повелителем. Умер Олег, не зная, что спустя пару столетий киевский летописец, из политических соображений (дабы ослабить влияние Константинополя на Киев), сочинит небылицу, будто этот Игор был шведом, сыном конунга Рьорика Новгородского, и что в Киев его ещё ребёнком привёз из Новгорода, дескать, сам Олег. Эх, многое исказят летописцы, то в угоду политической конъюнктуре, то просто обуреваемые фантазиями. И от этой небылицы станут потомков Оскола звать не Осколовичами, а Рюриковичами. Умер Олег, не подозревая, что после его смерти верный Свенелд будет жить ещё долго, очень долго, доживёт аж до ста четырнадцати лет, будучи до последних дней бодрым, активным (что значит богатырское здоровье!), очень влиятельным боярином, главой большого и богатого клана. И, оставаясь воеводой, будет так же верно служить и князю Игору, и его вдове - княгине Ольге, и их сыну - князю Святославу, и даже одному из внуков - князю Ярополку...
Да, умер князь Олег от укуса гадюки. Умер на диво быстро - агония длилась всего несколько мгновений. Ибо яд этой гадюки был во много раз токсичнее яда обычных гадюк. От нанесения гадом укуса до остановки сердца прошмыгнул ровно такой же махонький отрезок времени, какой был между мгновением, когда конунг Халги пронзил мечом грудь князя Оскола, и мгновением, когда он нанёс смертельный второй удар. И боль от яда необычной гадюки была такой же сильной, как боль пронзённого мечом Оскола...
Пёстрый мотылёк перепорхнул с изумрудного папоротника на воскового цвета прядь волос неподвижного Олега, вперившегося застывшими очами в яркое светило на снова безоблачном небе. Гадюка неспешно выползла из лошадиного черепа, угольной струйкой перетекла на грудь ещё тёплого трупа и свернулась кольцом. И подумала змея, дескать, благодарю тебя, великий Сварог, за то, что ты дал мне, наконец, возможность отомстить! В ответ прозвучал голос, исходивший будто от самой природы - от земли, травы, камней, деревьев... (А может, это гадюке только так казалось, а в действительности голос звучал лишь в её головке?) "Не стоит благодарить, Оскол, - сказал змее этот нечеловеческий голос, - ибо просьба твоя была справедливой..."
Так и нашёл их в Кирпичевом яру отрок Воротислав (один из тех, кого послал воевода Свенелд на поиски исчезнувшего князя) - разметавшегося средь конских костей Олега Киевского и чёрного гада ползучего на его бездыханной груди. Дохлого гада.
Август 2004 г.
_____________________________________
Примечание:
Впервые текст "Месть Оскола" (ранний вариант под заголовком "Милость Сварога") был опубликован в журнале "Склянка часу / Zeitglas" (Канев-Мёнхенгладбах) N 42, 2007 г.