Если бы я был старухой лет семидесяти с полным набором психических расстройств, то в один непогожий осенний день сломал бы во время прогулки шейку бедра.
Не смог бы встать, долго стонал бы на улице, пока сочувствующая и напуганная молодая пара не подняла бы меня за локотки и не дотащила до квартиры сына. Дверь открыл бы семилетний внук с широко распахнутыми от ужаса глазами. Меня положили бы на неудобный твёрдый диван, вызвали бы скорую, и молоденькая врач, прерываясь на щебетание по айфону, невнимательно переписала бы мои паспортные данные. Потом дюжий водитель приволок бы к квартире раскладные носилки на колёсиках. Меня бы с третьего раза на них погрузили и, стукая неловко о дверные проёмы, спустили бы на первый этаж и втащили в тёмное чрево машины скорой помощи. Дверцы, сопровождаемые тревогой из соседских окон, захлопнулись бы.. Завибрировала бы вокруг вязкая сирена, поток грязных автомобилей расступился, пропуская вперёд белое, необъятное, окроплённое страхом...
И помеченная красным крестом волна влилась бы в стерильную 31 больницу, разбилась бы о ворота, вынесла меня к неприступной регистратуре и протолкнула в 507 палату на пятом этаже. Здесь мне вкололи бы обезболивающие и выключили бы свет на ночь.
Я уснул бы не сразу, постанывал бы от страха, пытался бы пошевелить толстой зафиксированной ногой. И бормотал бы:
- Что ж делать?.. Что ж делать-то?.. Как же так получилось?.. Сын кричать будет... Так кричать Владик будет... А как меня донесут, вообще не понятно... Хоть бы внучек во второй класс перешёл, да... Ох.
И на следующий день мне назначили бы страшную операцию по вживлению протеза за 150 тысяч... И, может быть, я бы до неё дожил.
Как бы то ни было, всё это не случилось со мной потому, что случилось с моей матерью. А я вернулся домой с дежурства, выпил валокордина и набрал знакомый номер.
На том конце провода зашумели морские волны.
- Алло?
- Отдыхаешь, гадина? А у меня тут мать умирает!
И положил трубку, не дав жене ответить. Пусть там и дальше блудит со своими любовниками на липовых командировках... Всё равно никогда, ни разу не было её рядом, когда мне было так плохо. Ни когда мать первый раз легла в психиатрическую лечебницу, ни когда её пришлось выхаживать, заново учить ходить и говорить после очередного помрачающего разум приступа...
Ни одного, ни одного близкого человека рядом...
А что может быть лучше для немолодого истерика с несчастной судьбой, чем сорваться на неверной жене.
В соседней комнате проснулся от кошмара и заплакал сын.
Три следующие дня пролетели в один миг. Работа, больница, судно, купил матери ходунки, чтобы до хирургического вмешательства могла хоть как-то передвигаться...
Операцию всё не назначали. У матери пошаливало сердце, прыгал сахар, часто мутнело сознание. Я приезжал, чтобы накормить её с ложечки, довести, приседая от тяжести, до маленького больничного туалета. Она смотрела зачастую бессмысленными глазами, бормотала, оправдываясь передо мной за своё глупое падение. Пила, проливая воду на морщинистую грудь, хваталась рукой за лицо...
А как-то вечером просветлела и попросила нагнуться ниже. Поцеловала в щёку сухими синими губами и шепнула:
- Позвонишь?..
- Конечно, мама.
А трубку уже не взяла.
В шесть утра заверещал тревожно телефон. Я подхватился мгновенно. Мне как раз снился сон о том, как мать, накрашенная, поднимается в больнице с кровати, чтобы меня встретить. Набелённое её лицо пусто и бесстрастно.
- Идиотка! - кричу я ей, а у самого дух перехватывает от ужаса и дурного предчувствия. - Ты зачем накрасилась?
Известно ведь, в каком случае "пациента" красят и приводят в порядок в больнице...
...Телефонная трубка пару секунд помолчала и наконец зашуршала сквозь помехи усталым мужским голосом:
- Заведующий отделением реанимации в N-ной клинической больнице N-нов Николай Петрович. С кем имею честь говорить?
- N-иров Владислав Глебович... Что случилось?
- Владислав Глебович... Я с прискорбием вынужден Вам сообщить, что Ваша мать, N-ива Галина Семёнова, скончалась во сне двадцать минут назад. По предварительным данным, от острой сердечной недостаточности. Врачи были бессильны. Я очень сожалею...
Мы молчим. Он - привычно, с годами приобретённой мудрой снисходительностью. Мол, ты плачь, плачь. Я тебя понимаю. Но ты не видел и десятой доли того, от чего давился в рыданиях я...
Я тоже молчу. И не знаю, что сказать. И пока даже не плачу.
- Я сейчас приеду.
- Приём родственников только с девяти...
- Я приеду к девяти.
- Хорошо, Вам выпишут пропуск... Сожалею.
- Да.
В ухо полились гудки. Некоторое время я сидел, без единой мысли смотря в стенку. А потом что-то взорвалось внутри, побежали перед глазами чёрные пятна, и я закричал, вскакивая с кровати:
Вбежал в комнату сын, включил свет, заревел от страха, не решаясь подойти, а я всё катался по матрасу, пачкая кровью из прокусанной губы скомканные простыни, и выл от страшной внутренней боли...
Опять звонил телефон, сил взять его не было, валокордин на полке жены искать не хотелось... И только кричалось, кричалось из самой глубины души:
- Мамочка! Мамочка умерла, мамуля, мамочка, умерла мамуля, умерла! Как же так?! Как же...
И с самого дна разверзшейся внутри за последние тридцать лет пропасти: