Правый рукав у пальто был заметно темнее левого. А чуть ниже спины расплывалось округлое пятно, очертаниями напоминающее Антарктиду. С загогулинкой такой.
Готлибу сделалось грустно. Пальто было одно на двоих.
-Вы что, падали? - спросил он.
Мо нагнулся, раздергал на ботинках шнурки, с хлюпом выдрал ноги.
-Падал? - с сомнением произнес он, разглядывая сбившееся мокрое нечто, совсем недавно бывшее носками. - Нет. Я скорее летал. Мох подмерз, потом подтаял, потом опять подмерз... Каток...
Оставляя влажные следы, он прошлепал в комнату. Подтянул табурет к печке. Прислонился спиной к бугристому белому боку. Уперся затылком.
-Хорошо как.
-Извините, - Готлиб привстал с лежанки, - я надеюсь, что замеры...
Мо вяло отмахнулся.
Готлиб подождал, пожевал губами. От нечего делать выглянул в окно. Стояли внаклон елки. Плавал, обнимал елки туман. В хмуром небе висела тусклая горошина непойми чего. Луна, Солнце - они так и не разобрались. Может, ни то, ни другое.
От накатившего вдруг отчаяния свело скулы.
Нет уж, подумал Готлиб, лучше смотреть на Мо. Не в пример лучше.
Вот Мо. Мозес Рэндалл. Не желтый и не кирпично-красный, в отличие от елок. И не сизый, с переливами, как мох. Обычный.
В прежней своей жизни Готлиб не раз и не два начинал писать мемуары. Первая попытка имела место в сорок семь лет, последняя - полгода назад, в пятьдесят три. Он даже как-то взял отпуск в колледже, рассчитывая в один присест разобраться с детством, юностью и учебой в университете. К тому же хотелось, вторым, так сказать, пластом, ввести в повествование авантюрную жилку, финикийского царя Хирама и почти детективную историю с черепками, обнаруженными на раскопах в Джемеле.
Он сидел в арендованном домике на берегу озера, зашторившись от манящих бликов, и мысленно уже представлял себе толщину перенесенных на бумагу воспоминаний. Видимо, это и сыграло с ним злую шутку. День за днем электрическая пишущая машинка стрекотала вхолостую, редкие фразы плавали в пустоте словно одинокие острова, листы комкались и бомбардировали пол, раздражение заливалось пивом, пиво отдавало в мозг и в мочевой пузырь.
В результате он вернулся в колледж раньше собой же намеченного срока. Полторы страницы текста - это было все, что он смог родить. Шестьдесят строчек. Начиная с "Моя сознательная жизнь брала начало с эпизода, в котором соседский эрдель Гектор слизывал с моего лица фруктовое пюре" и заканчивая "Мой отец был...".
В дальнейшем, перечитывая написанное, он все больше убеждался, что в полной мере обделен писательским талантом. В пугающе полной мере. И это знание отравленной занозой засело в сердце.
А здесь у него вдруг пошло.
Готлиб смотрел на блаженно сопящего Мо и слова у него в голове складывались в предложения, а предложения намертво застревали в ячейках памяти. Словно насекомые в янтарной смоле.
"Глава семнадцатая (по числу дней). Вид у Мо усталый. Мокрые волосы облепили покатый лоб. На носу расцветает шальная царапина. Под глазами гнездятся желтоватые с фиолетовым оттенком тени. А еще он очень плохо выбрит. Какими-то неровными, перемежающимися площадями. Все-таки надо быть маньяком, чтобы скрестись вконец затупившимся лезвием. Слава богу, я это вовремя понял и теперь хожу с благопристойной, шкиперской какой-то бородкой. В осколке зеркала я кажусь себе если не помолодевшим, то уж точно обновленным. Готлиб модернизированный.
Мо, кстати, здорово похудел. Мы тут все на мшаниках, конечно, не поправляемся, но Мо приходится особенно тяжело. Он был плотный такой толстячок. Сейчас уже толстячок рыхлый. Щеки обвисли. Живот подспал. Опять же - нервы... Могу представить, что он чувствует. Впрочем, это несложно. Мы все - заложники ситуации.
Свитер на Мо весь в грязных складках, в катышках и колечках растянутых петель. Еще неделя и, наверное, расползется на ошметки. Думаю, что очень скоро нам придется подобно египетским рабам ходить в одних набедренных повязках-схенти. Одежда просто-таки горит".
-Ну что вы все смотрите? - приоткрыл глаз Мо.
-Да так, - пожал плечами Готлиб.
-Так, сяк. - Мо с трудом отлепился от печи, задрав штанины, по очереди стянул носки и, не глядя, отправил их в направлении стоящего у дверей таза. Разумеется, не попал.
Готлиб вздохнул.
"Где ты, где моя немецкая чистоплотность? Ушла, вся ушла в мох. Раньше я непременно отчитал бы Мозеса как какого-нибудь своего ученика. Несмотря на возраст. Мозес, сказал бы я, стоит ли превращаться в свинью? Когда вы разбрасываете где попало носки, все человеческое в вас..."
Мо завозился, нащупывая лопатками участок потеплее.
-Вы, Готлиб, меня иногда пугаете.
-Это почему? - удивился Готлиб.
-У вас взгляд стеклянеет.
-А вы пальто не повесили...
-Прекрасный ответ.
-Алекс вас взгреет за пальто.
-А что мне Алекс ваш? - возмутился Мо. - Он сегодня что, в елку мордой с размаху втыкался? Если нет, могу просветить. Покажу склончик...
-Я просто подумал, что злить его не надо лишний раз.
-А меня? А меня злить можно? Алекс, видите ли, взгреет...
В печи вдруг оглушительно треснуло прогоревшее полено. Мо, вздрогнув, замолк.
-Вот помяни черта... - шепнул Готлиб.
Несколько секунд они прислушивались.
"Смешно, вроде бы два взрослых человека, одному - за пятьдесят, другому - почти пятьдесят, у обоих университетское образование, а будто маленькие, туда же, сердце в пятках..."
Беззвучно тыкались в стекло трехлитровой, подвешенной под потолком банки губастые рыбы-люминофоры. Тусклые, почти прозрачные при дневном свете.
-А вообще, - понизив голос, сказал Мо, - взгреть меня должны вы. Пальто-то изначально ваше.
-Вы лучше его все же повесьте... - Готлиб откинул одеяло, спустил голые ноги на зябкий пол. - А я сейчас оденусь... - Он сдернул рубашку со спинки приставленного к лежанке стула. - Затоплю по-новой...
Пальцы дрожали. Руки не попадали в рукава.
"Все-таки меня еще познабливает. Вирусная инфекция, не иначе. Двигаюсь как разваренный. Ползаю, можно сказать. Пока, потея, вбиваю пуговицы в узкие прорези на манжетах, на животе, у горла, Мо успевает разобраться и с пальто, и с носками своими и даже находит время, чтобы поприветствовать вчерашнюю кашу в стоящей на печи кастрюле.
Картину застаю уже идиллическую.
Пальто висит, являя мне свой постепенно подсыхающий материк. Носки определены в таз к прочему белью, а таз накрыт обрезком доски. Ну и Мо - ложка в одной руке, крышка от кастрюли - в другой, в общем, в образе рыцаря от кулинарии.
Взгляд только - как у обеспокоенного родителя. Лучше бы - немого родителя. Честно. Но это вряд ли".
-Что-то вы, Готлиб...
-Договаривайте, Мо, договаривайте...
-Рубашку вы как-то...
-Да? А что с рубашкой? - Готлиб посмотрел на указующую ложку, потом туда, куда ложка указывала. Почувствовал, как жаром обожгло щеки. - Э... Извините, Мо, - он рванул неловко заправленные в трусы концы фланели, освободил. Резинка от трусов выстрелила в поясницу. - Извините. Чисто механически заправил. Совсем я... Знобит, знаете... А еще брюк своих я что-то нигде не вижу.
-И не увидите.
-Как это?
-Ну... Если позволите, я вчерашнее доем, - сказал Мо, опрокидывая кастрюлю над алюминиевой миской. Каша потекла густо, комьями. Уже сереющая, подкисшая. Прилипшие ко дну остатки Мо выскреб ложкой. - Алекс ваши брюки корейцу отдал. Сказал, что вам они пока не понадобятся. Болеете вы...
-И что же мне... - развел руками Готлиб.
-А так и ходите. - Мо определил миску на стол, сам сел на лавку. Понюхал. - А лучше - лежите. И потом, - он качнул головой в сторону окна, - вас же от работы освободили. Высочайшим повелением. Чего, спрашивается, дергаетесь?
-А того и дергаюсь... - Готлиб сгреб одеяло и сердито закутался в него. - Высочайшим, как вы говорите, повелением назначен дежурным по хозяйству.
-Тем более... - Мо зачерпнул из миски. Сбил обратно лишнее. Проглотил. Зачерпнул снова. Ложка - цеппелином - на мгновение зависла в воздухе. - Ну что вы стоите как я не знаю! Хотите каши?
-Кислая же!
-Это если разогревать. А слежавшаяся - очень даже ничего.
Готлиб посмотрел, как при участии Мо сизый холм разваренного мха теряет в размерах и очертаниях. Сглотнул слюну. Помялся. Сходил к печи за инструментом. Потом сел рядом, подобрав одеяло за волочащийся край.
-Я чуть-чуть.
Ложки вонзили синхронно.
"Дома, в своем тихом Шмеллинге я был жутким консерватором в еде. Каждое утро мой завтрак неизменно состоял из хлебца с сыром и стакана молока. Обедал я в кафе на углу Эбельштрассе и Цюрих-аллее у Отто Капнера. Не скажу, что сам Отто выходил меня поприветствовать, но вкус мой там знали до тонкостей: гусиный паштет оттеняли овощным рагу из моркови и патиссонов, в озерцо кисло-сладкого соуса запускали горошины, ломтики душистой чесночной колбасы перекладывали лимонными дольками. В шутку или нет, блюдо даже называли моей фамилией - Онеманн. Вам, как всегда, один "Онеманн", господин Онеманн?
А ужин мне приносил посыльный из ресторана "Базилик". После развода с Фрудой интерьеры "Базилика" приводили меня в мрачное присутствие духа. Последние месяцы нашей семейной жизни она словно специально подгадывала свои психические приступы к совместным вечерним выходам. Но к ресторанной кухне охлаждения у меня не произошло. В "Базилике" готовили превосходный салат с оливками и замечательное мясное ассорти на шпажках.
Сейчас, торопливо заталкивая в себя кашу, я жалею, что мой гастрономический опыт оказался так скуден. Мал до обидного. Ведь есть же китайская кухня. Или вот корейская. И русская вроде бы тоже есть. А еще есть страны Африки. Глупость - ограничиваться одним "Онеманном".
-Ну и как вам? - спросил Мо.
-Сносно...
Мо назидательно поднял палец. Потом вдруг фыркнул.
-Вы, когда с одеялом стояли, знаете, кого мне напомнили? - он подмял неравномерно выбритую щеку ладонью, улыбка загнулась, уползла вверх.
Готлиб пожал плечами.
-Родители мои... - начал Мо и запнулся. - А это вы кому оставили? - Он кивнул на сиротливо оплывающую в миске глыбину. - Я же вижу, так глазом на нее и косите...
-Доесть?
-А как же!
-А я действительно смотрю, смотрю... - Готлиб взялся за отложенную было ложку. - Потом думаю, Мо, наверное, тоже нацелился...
-Ай, бросьте! Так вот, родители мои были люди недалекие. Что есть, то есть. Никуда не выезжали, копались в земле, у отца было стадо в четыреста голов. Представляете мое детство, Готлиб? Разогнул спину - солнце, опустил голову - навоз. М-да... А вечером мы молились. Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое... Ну и так далее. Я и читать-то выучился по Библии. Отец, помню, водил по буквам желтоватым ногтем - "Ну, что написано? Хо-ли Байбл". А второй рукой обнимал меня за шею... Ему доставляло удовольствие, если я медлил с ответом. Тогда он улыбался и сдавливал мне горло. Я чувствовал, что он улыбается. Давит и улыбается. У него щека дышала улыбкой мне в затылок...
Говорил Мо до странного легко. В словах не было ни обиды, ни боли.
Готлиб вдруг подумал, что сам бы он так не смог. Просто не получилось бы.
"В записной книжке моей памяти, конечно, нет отца с садистскими наклонностями. Родитель мой, Дитрих-Мария Онеманн, всегда, насколько я помню, держался со мной ровно, даже несколько отстраненно, вынуждая и меня относиться к нему соответственно. Наше совместное времяпровождение было окружено молчанием. Мои робкие попытки сблизиться с ним постоянно натыкались на пустой взгляд поверх серебристой оправы, на изогнутую губу, на вертикальную складку на лбу, на почти физическое ощущение безразличия, и поэтому быстро прекратились. Я играл один, я гулял один, я жил - один. Мы были словно две планеты, орбиты которых скользят рядом, но никогда не пересекаются. Ни в пределах дома, ни вне его. В конце концов, мне стало казаться это естественным. Наверное, поэтому вместо отца в моей записной книжке фигурирует рано умершая мать.
Я понимаю, что список своих претензий люди обычно предъявляют Богу. В том числе (и особенно) винят Его в смерти близких. Но в моем случае это не так. Всем своим бедам и горестям и тогда, и в какой-то мере сейчас я вижу одну причину - Эрику Онеманн, урожденную Тагенляйт. А вернее, ее отсутствие рядом.
Как ни удивительно, даже развод с Фрудой я ставлю в вину именно ей.
А еще моя память хранит Рудольфа Галле, который перед выпускным выбил мне ключицу, и вальс со смешливой Элли Рутенбог из категории нервного ожидания "в пятницу", перемахнув "гипотетически возможно", нашел себя в категории "не в этой жизни". Элли носила брэкеты, но улыбка у нее была настолько светлая и заразительная, что мой рот сам растягивался до ушей. Бог мой! Сколько минуло лет! Все тридцать семь. А Рудольф Галле и по сей день стоит у меня перед глазами. Ему не приходится стареть. Он вечно молод. Пушистые ресницы. Глаза цвета сливочной тянучки. Девичий румянец щек. Бачки под Элвиса.
Когда он врезался в меня на своем роллере, что-то сделалось с его лицом записного херувима. Оно растрескалось, скомкалось, оно на миг наполнилось уродливым торжеством.
Я поймал это мгновение. Я наблюдал за обратной трансформацией. Поднимаясь с асфальта, я даже принял поданную мерзавцем руку.
Нет, он не вычеркнут из моей книжки, не погребен под ворохом годами скапливающихся фамилий. Он обведен в рамочку из слов "я помню". Я помню тебя, Рудольф Галле! Как помню Вига-Парашютиста, проколовшего мне велосипедную шину, как помню Ямпольски, попавшего мне снежком в ухо, как помню Риту Эппе и ее обидный смех, когда Тоби Хуберт, подкравшись, стянул с меня трусы вместе с шортами.
Наверное, это потому, что я до сих пор не простил никого из вас.
Мо простил. Примирился. Ушел из детства свободным. А у меня все еще болезненно сжимается душа. Для пятидесятитрехлетного, конечно, клиника".
-Собственно, - вплыл в сознание голос Мо, - это была не единственная книга в нашем доме. Скажу так: у нас их было две.
-О! - сказал Готлиб.
-Именно! Причем вторая книга - удивительная. То есть, я совершенно не понимаю, что за затмение нашло на моего папашу, когда он ее приобретал. Мало того, затмение, видимо, с покупкой никуда не исчезло, поскольку книгу не сожгли или, скажем, не утопили в компостной яме.
В общем, это был "Сталинград". Популярная историческая серия. Глянцевая бумага. Мелкий, курсивом, текст. Масса фотографий. Название "Сталинград" ничего не говорит вашему немецкому сердцу?
-Моему - нет. - Готлиб размял остатки каши. Затем черенком ложки оформил волокна в рыбий силуэт, проковырял рыбе глаз, наметил плавник и чешую. - Мой прадед переждал войну в Швейцарии. И деда, который грезил тогда о гитлерюгенде, к счастью, увез. Иначе меня, полагаю, не было бы.
-Но Алекса вы все равно боитесь.
-А вы?
-И я! - кивнул Мо. - Я вообще боюсь агрессии и напора. - Он осторожно потрогал расцарапанный нос. - Но раз Сталинград... Я надеюсь, вы простите мне некоторые параллели...
-И аллюзии, и аберрации...
Планомерное уничтожение импровизированной рыбы Готлиб начал с хвоста. На языке все же кислило как от витамина це.
-Тогда я продолжу? Просто там, в книжке, было одно фото. Не знаю, почему оно мне запомнилось, запомнилось и все. Снимок был черно-белый, зимний. По-моему, сорок третьего года. Стоит, значит, немец в сугробе. Без винтовки. Да, винтовки не было. Пленный, скорее всего. В пилоточке. В коротенькой такой шинели. А поверх шинели платок клетчатый, шерстяной - крест-накрест подвязан. И вокруг шеи тоже чего-то такого накручено. Руки в рукава утянул. Щеки черные, запавшие. Глаза стылые, пустые...
-И что?
-Очень вы мне этого немца напомнили. В одеяле-то.
-Да? Странно. Гитлер - капут!
Сказано было так, что Мо не понял, то ли это ему, то ли последнему куску каши, притворившемуся рыбьей головой.
-В общем, мне смешно показалось...
Мо увял.
-Показалось и показалось, - Готлиб сыто выдохнул. - У нас вода есть?
-На дне.
-Ага. Мозес, сходите, а?
-Фашист, - поднимаясь, беззлобно сказал Мо.
Готлиб кивнул.
Озноб измельчал, сполз вниз мурашками, покусывая бедра и икры. То ли каша помогла, то ли одеяло. То ли болезнь сдавалась-таки. А что, ударная доза мха...
Готлиб фыркнул.
-Что? - обернулся Мо.
-Нет-нет, я так, - вяло махнул рукой Готлиб.
-А я подумал, может, и я вам кого напоминаю...
Мо потоптался (пальто темнело так и не подсохшим пятном), потом вышел, чавкая голыми ногами в ботинках. В сенях звякнуло ведро.
Так, подумал Готлиб, печка.
Тело, пригревшись, запротестовало, но он встал, вернул одеяло на место и, поеживаясь, побрел в пристройку за дровами.
Через сени, через боковую дверь.
В пристройке было темно, поленница угадывалась смутно. Свет бесполезным холодным лучиком сочился через воротную щель.
И швец, и жнец, подумал о себе Готлиб, по одному выдергивая поленья, и истопник.
Два, три, пять на сгибе локтя. Хватит. Готлиб прижал поленья к груди и, коротко вздрогнув, поспешил вернуться в дом. Холодно все-таки в одних трусах. Не курорт.
Теперь растопка.
Свалив поленья на жестяной язык перед печью, Готлиб по примеру Алекса надрал немного пакли из бревенчатых стен, а из спрессованной газетной кипы в углу выдрал полосу.
Рыбы-люминофоры безучастно смотрели из банки.
-Пяльтесь-пяльтесь, - сказал им Готлиб. - Я вас потом сварю...
За поленьями пришлось сходить еще раз.
Затем он выгреб в совок золу, сложил в печи "домик" - два полена внизу, на них, перпендикуляром, еще три и сверху - еще два. В щели накидал щепок и пакли.
С полочки взял коробок спичек. Совсем как Алекс потряс ее возле уха.
"Наверное, я обезьяничаю. Я ведь ничего в тряске коробка не понимаю. Мне кажется, если надо убедиться в наличии спичек, достаточно просто выщелкнуть донце. Открыть и посмотреть. Зачем же трясти? Но Алекс так делает, а, значит, и я..."
Готлиб качнул лысеющей головой. Вытянул спичку из коробка.
"А если копнуть глубже? Есть же примитивные понятия, когда считается, что съевший сердце льва, становится таким же сильным, как царь зверей. А выпивший кровь врага становится таким же ловким и неуязвимым. А высосавший его мозг - таким же умным. А тряхнувший коробком..."
-Увы, - признался самому себе Готлиб.
Он скомкал газету, подсунул ее к пакле, чиркнул спичкой. Огонек побежал по бумаге. Дымок потянул в глаза.
-Ах, черт!
Готлиб обежал печь и дернул задвижку, открывающую дымоход. Забыл, растяпа! Ведь забыл!
Вернувшись, подставил табурет. Уселся.
Бумага в горниле кукожилась, будто живая. Чернела. Чуть слышно гудело в трубе. Язычки пламени тянулись вверх. Вот занялась щепка. Вот еще одна. Вот зашипела, сжимаясь, пакля. Вот уже и кора на нижнем полене задымилась, пустила робкий оранжевый побег.
Готлиб очнулся, когда огонь затрещал, разросся, а в лицо дохнуло жаром.
-Мозес! Мо!
Мозеса не было. Ни с водой, ни без воды.
-Мозес!
Готлиб вышел в сени, морщась, напялил на себя рваную, холодную брезентовую робу и толкнул дверь наружу.
Елки, мох, влажный сладковатый воздух. Босым ногам сразу сделалось мокро. Готлиб заозирался, прошел до угла дома.
-Мозес! - крикнул он.
Ведро тускло поблескивало жестяным боком у колодезного сруба. Полное. Ворот с цепью. Лавочка. Свежая, еще темная тропинка зигзагом уходила в лес, в туман.
-Мозес!
Готлиб закашлялся. Добрел до ведра. Заглянул на всякий случай в колодец - чернота, масляные блики. Нет Мозеса. Не лежит, не торчит ногами, не белеет смутно лицом утопленника.
-Мозес!
Готлиб подождал, потом с водой отступил по фиолетовому обратно. Что ж, хочет прятаться, пусть прячется. До посинения. До осизения.
От раздражения закололо сердце.
Нет, это уже никуда не годится. Он встал на крыльце, взнуздывая дыхание, смиряя некстати укусившую боль. Один-два-три-ом-м...
Горошина солнца-луны насмешливо висела в небе. Мол, давай-давай. Дым из трубы был слишком жидок, чтобы ее закрыть.
-Дура, - сказал горошине Готлиб.
В печь, раздевшись, он сначала поставил чайник и кастрюлю, закрыл заслонкой. Пусть греются. Чугунок, сполоснув, забил мхом, полил, чтобы размяк. Как же без этого? Варка потом, позже. А пока пусть впитывает...
Деревянная лежанка с плоским матрасом заскрипела и даже вроде как поехала задними ножками. Готлиб достал из-под подушки тетрадь с замерами, повернулся на бок. Раскрыл. Поймал покатившийся карандаш.
Итак... Он повел пальцем по аккуратным столбикам чисел.
"Я помню, кто и когда решил, что нам надо заняться этой псевдонаучной, да-да, псевдонаучной деятельностью. Алекс. Опять Алекс. Чистая эмпирика - вот, что ему по душе. Отсчитай шаги, вернись на исходную, отсчитай снова, только в другую сторону...
Зачем, думать не полагается. То есть, Алексу это и не нужно. Наверное, ему важно, чтобы мы были хоть чем-то заняты. Но есть ли смысл в попытках разглядеть, зафиксировать бесполезную закономерность? Никакого. Даже не сомневаюсь. По крайней мере от двух человек с академическим образованием, двух докторов философии, одного по литературе (Мо), другого по истории (я) этот смысл ускользает.
Выборка, небольшая, непрезентабельная, в пятнадцать дней всего, и единственное, что можно определенно по ней сказать: место, куда мы попали, имеет плавающие границы. Все.
Первые замеры показательно делал Алекс, а я только записывал.
Вот, семнадцатое марта. Обозначено: на восток от крыльца - шестьсот семьдесят два шага, на юг - девятьсот сорок, на запад - шестьсот двадцать четыре, на север - тысяча три.
Помню, Алекс диктовал это, стоя лицом к окну, заложив руки за спину. Отражение его чернело спутанной бородой.
Конечно, север был гипотетическим севером, а запад - гипотетическим западом, для легкости мы назначили сторонами света стороны дома, чтобы была хоть какая-то определенность.
А потом уже ходил Мо, утром и вечером. Девятнадцатого - я. Затем снова Алекс. Результаты у нас разнились на сорок-пятьдесят шагов. Но по затесам на елках..."
Готлиб поднял голову.
В сенях (сквозь треск прогорающих поленьев) скрипнули доски.
-Мо?
Доски скрипнули снова.
Готлиб отложил тетрадь и осторожно прокрался к двери. За ней кто-то шумно дышал и фыркал. И перхал. Что-то шлепалось там на пол. Шлеп, шлеп. Готлибу почему-то захотелось забаррикадироваться.
А я в трусах, мелькнула шальная мысль.
-Готлиб! - В неожиданно очертившемся проеме возник мокрый, весь во мху Мо. - А я, знаете, опять упал. Там, в холмиках.
Он ввалился в комнату нелепым печальным чучелом. Пальто было мрак, кошмар и ужас.
-Как же вас так... - Готлиб бросился освобождать страдальца от верхней одежды.
-А-а... - Мо, поворачиваясь, чтоб Готлибу было удобнее, махнул рукой.
Пальто отлипало от него с всхлипами и чмоками.
-Купались вы что ли?
-И это, - кивнул Мо. - На юге - ручей, зараза такая.
Усевшись на стул, он стянул с себя свитер, стал виден дряблый, в складках живот. Звякнула, распахиваясь заслонка. Отсветы огня заплясали у Мозеса на лице.
Отправив свитер к штанам, Мо обтер плечи и шею. Взбил редкие волосы на голове.
-Пишите уж... - сказал он устало. - Вы ведь еще записываете? Шестьсот двадцать два.
-Это откуда куда?
-Это от дома на запад. - Мо задумался. - Да, на запад.
-Ага, - Готлиб подобрал с лежанки тетрадь, раскрыл. - Значит, шестьсот двадцать два.
Химический карандаш пришлось острием повертеть на языке, зато число вышло четким, с изящно загнутыми головками двоек. Готлиб подчеркнул его, поставил дату, поставил буквочку "з". Поверху надписал: "Мозес".
-А на восток?
-Шестьсот пятьдесят... О, печет как.
Мо повернулся, подставляя печному жару спину.
На мгновение Готлибу показалось, что они находятся где-то в деревне. У Алекса в гостях, например. Бог знает, как они все у него собрались, не важно, но выйдешь из дому, а там - поле, и ряд соседских домиков, и коровы. И пчелы жужжат...
И елки - обычные.
-А на юг вы ходили? - спросил Готлиб, мельком проверяя окно.
Увы, пейзаж был все тот же, желто-красный. В тумане покачивались лапы.
-Ходил. Девятьсот пятьдесят восемь. Нет, семь. Семь с половиной.
-И на север...
-Тысяча. Ровно.
-Ну вот. - Готлиб записал числа.
-И что выходит?
-Если считать шаг за метр в среднем, то в пределах погрешности. Мы находимся на участке размером где-то полтора на два километра.
Мо хмыкнул.
-Это я и так знал.
-Пока все, - развел руками Готлиб.
-А сакраментальные вопросы продолжают копиться, - сказал Мо. - Кстати, чайник закипает. Мне бы как раз чайку...
-Это пожалуйста.
Готлиб взял со стола матерчатую прихватку и полез ей в печь. Чайник стукнул о шесток. Кипяток плеснул на пол.
-Осторожнее! - Мо отскочил вместе со стулом в сторону.
-Я стараюсь.
Готлиб повел чайник по воздуху. Рассержено бурлила вода, из носика густо валил пар. Бум! - стальная закопченая подставка приняла на себя жар и тяжесть.
-Чуть не обварили меня, - обиженно сказал Мо, придвигаясь к столу.
-Извините, - приложил прихватку к груди Готлиб.
Он протер алюминиевые кружки. Из плетеной корзинки достал хвойные кисточки, две Мозесу, две себе, плюхнул в кружки, залил кипятком.
Потянуло ванилью.
Мо шевельнул носом, но ничего не сказал. Готлиб добавил в печь еще полено, сдвинул горячую кастрюлю к краю, поставил чугунок с кашей к огню.
Уфф! Даже вспотел.
-Ну, давайте попьем. - Он подсел к столу, лицом к окну и Мо, спиной к двери.
-Давайте. - Мозес ухватился за кружку.
Сквозь парок казалось, что у него дрожат губы, а глаза...
-Мозес. Мо...
Готлиб растерялся. Он не умел успокаивать. Он пасовал перед чужими слабостями. А от истерик Фруды когда-то запирался в кабинете.
-Мозес, вы это...
Готлибу стало страшно.
Страшнее, чем только что у двери. Страшнее, чем когда он попал сюда.
Он подумал, если Мозес, язвительный и неунывающий Мозес, сейчас завоет, через секунду они будут выть вдвоем. И ничего человеческого, разумного в них уже не останется. Только животное. Или растительное. И вернуться назад не поможет даже Алекс.
Хотя, если Алекс будет бить...
Готлиб передернул плечами. Вспомнились тяжелые кирзовые сапоги, в которых все время ходил русский.
С носка, допустим, в живот...
-Надо держаться, Мо, - сказал он, сглотнув. - Надо держаться.
-Да, - Мо с шумом втянул воздух.
-А то Алекс... он не любит...
-И сапоги...
Иногда они как-то умудрялись мыслить синхронно.
-Давайте пить, - сказал Готлиб.
Мо кивнул.
Хвойный чай слегка горчил. Пах ванилью и горчил. А сахара не было. От брошенных кисточек по поверхности воды расплывались радужные пятна.
Глоток, другой, третий...
-Ага! Пьете!
Алекс!
Мо закашлялся, а Готлиб подпрыгнул на лавке и брызнул горячим чаем себе на руку.