"Сегодня мы рассчитывали увидеть торжественнейшее выполнение
правосудия. По неизвестным причинам оно не состоялось. Оно
должно было совершиться над доминиканским монахом Ноланцем,
упорнейшим еретиком, которому был вынесен приговор в среду
во дворце кардинала Мадруцци, как автору различных чудовищных
мнений. Он защищал их упорнейшим образом и продолжает
защищать, несмотря на то, что его ежедневно посещают
богословы. Об этом брате сообщают, что он провел два года в
Женеве, затем читал лекции в высшей школе в Тулузе и после того в
Лионе, а позже в Англии; там, как сообщают, его взгляды не
встретили одобрения, и поэтому он переехал в Нюрнберг, а оттуда
прибыл в Италию, где и был схвачен. Говорят, что в Германии он
много раз вступал в диспут с кардиналом Беллармином. В общем,
этот презренный, если ему не поможет Бог, хочет умереть
нераскаянным и быть сожженным живым."
Разожженная еще с вечера жаровня пыталась хоть как-то прогреть огромную тюремную камеру, но ночь 13 февраля 1600 года выдалась слишком уж холодной и ветреной, поэтому обитатель камеры постоянно закутывался в плащ, раскладывая на большом столе книги и бумаги. В дверь вежливо постучали.
- Войдите! - скомандовал обитатель камеры, не отрываясь от раскладывания своих бумаг.
В камеру вошел капитан городской гвардии и конвой из двух дюжих охранников, между которыми стоял арестант в старой, но весьма опрятной монашеской хламиде.
- Спасибо капитан. Пока можете быть свободны. - Скомандовал временный хозяин камеры, усаживаясь за стол. - А ты Ноланец, присаживайся к столу, нам с тобой есть о чём поговорить.
Конвой молча вышел из камеры, аккуратно закрыв за собой толстенную дверь.
- Я вижу, что не только меня передали гражданским властям, но и вас, ваше святейшество, - улыбнулся арестант, присаживаясь на стул.
- Ты это о моей одежде? - улыбнулся кардинал в ответ, - Шпага несколько неестественно смотрится на мантии, поэтому при путешествиях по ночным дорогам приходится переодеваться в дорожное платье.
- А разве кардинальское платье не служит лучшей защитой от злых людей, чем клинок?
- Ночи нынче тёмные. Кардинальскую мантию могут и не рассмотреть. А вот блеск клинка злые люди замечают в любой темноте.
- В таком случае сжигайте еретиков по ночам, будете иметь двойную пользу, - мрачно пошутил арестант.
- На все ночи еретиков не напасёшься, - так же мрачно отшутился в ответ кардинал.
- Это вы отсрочили мою казнь?
- Я представляю этих людей.
- Ну а завтра римская публика всё-таки будет иметь развлечение, созерцая мою казнь? Или ее снова перенесут?
- На всё воля Господа.
- Но если на всё воля Бога, то зачем он нам дал свободу выбора?
- А ты, Ноланец, весёлый парень, - рассмеялся кардинал, - шутить со святой Инквизицией, это не каждому дано.
- Меня уже передали светским властям.
- Никогда не поздно вернуть дело на доследование, - посерьезнел кардинал.
- Даже после того, как светская власть приведёт ВАШ приговор в исполнение.
- Не богохульствуй, сын мой. С тебя достаточно проблем со святой церковью. Зачем же тебе еще гневить Бога?
- Этими словами вы признаете то, что церковь не всегда выражает волю Бога. Так кто из нас еретик?
- Нет праведника, который не согрешил бы, делая доброе дело. Это еще в Старом Завете сказано. Причём неоднократно. И ничего с тех пор не изменилось... - тяжело выдохнул кардинал, - поэтому, Ноланец, давай лучше вернёмся к свободе выбора.
- Когда я пребывал в Висбадене, то оказался случайным участником дискуссии между Лютеранами и Кальвинистами. Почти вся дискуссия была посвящена именно этому вопросу, но так и закончилась ничем.
- Это потому, что вы на своих пустопорожних дискуссиях рассуждаете о свободе выбора вообще. А надо говорить о конкретной свободе выбора для конкретного человека.
- Но можно ли решить частный вопрос, не решив общую проблему?
- Можно. При желании можно решить любой вопрос. - Сказал кардинал, тщательно выговаривая каждое слово. - Пойми, Ноланец, что все наши беды от непонимания. Точнее даже от нежелания хоть что-то понять. А еще точнее, от желания понять превратно.
- А разве наши беды не от греховности этого мира? - оживился арестант.
- А это и есть греховность. Самый страшный грех это грех невежества, ибо он плодит все остальные. Сперва Сатана поднял бунт на небе, вообразив по невежеству своему, что он может соперничать с Богом. А когда же Господь поверг его на землю, то он начал подстрекать людей, которые уже по своему невежеству бунтуют против святой Церкви.
- И опять вы признаете несоответствие Церкви божьему замыслу.
- С чего ты это взял?!
- С того, что вы сказали "бунтуют против Церкви", а не "бунтуют против Бога".
- Хм... - ухмыльнулся кардинал, - а схоласт ты отменный. Во-первых, я сказал "бунтуют против СВЯТОЙ Церкви". А во-вторых, как прах может бунтовать против Бога? Разве что тешить себя подобными иллюзиями? Только это вредно. Тешить себя иллюзиями. Как для самого человека, так и для общества, в котором он живёт.
- Понятно, - кивнул головой арестант, - и Церковь, извините святая Церковь, в меру своих сил помогает этому человеку избавиться от подобных иллюзий. Так как это в интересах самого же человека, а особенно общества, в котором он живёт.
- Ты правильно понимаешь цели святой Церкви и ее святой Инквизиции.
- А средства? Или такую цель способны оправдать любые средства?
- Во-первых, не тебе, Ноланец, жаловаться на средства. Из всего арсенала средств святой Инквизиции, против тебя было выбрано только увещевание. А ведь у нас есть и куда более серьезные средства. Ну а во-вторых, мы снова сбились с темы разговора. Поэтому давай разберемся со свободой выбора, а потом уж поговорим о целях и средствах.
- А о какой свободе выбора может идти речь, если есть цель, оправдывающая любые средства.
- Ты хотел сказать любой выбор?
- Можно и так. Хотя нет. Скорее наоборот. Если любой выбор ведется в интересах одной цели, то можно ли это назвать выбором?
Кардинал тяжело вздохнул и подошел к маленькому зарешеченному окну. Протёрши краем плаща стекло, он стал внимательно рассматривать заоконный пейзаж. Через минуту молчаливого созерцания он повернул голову к арестанту.
- А скажи мне Джордано, - кардинал назвал арестанта по имени, - ты действительно веришь в то, что эти маленькие звёздочки это чьи-то Солнца, вокруг которых вращаются свои Земли.
- Я не просто верую, я уверен в этом.
- Почему.
- Хотя бы потому, что Бог, создавший наш мир за шесть дней, просто не мог остановиться на этом и создал еще бесчисленное количество других разумных миров. В целом мои взгляды следующие. Существует бесконечная вселенная, созданная бесконечным божественным могуществом. Ибо я считаю недостойным благости и могущества божества мнение, будто оно, обладая способностью создать, кроме этого мира, другой и другие бесконечные миры, создало конечный мир. Итак, я провозглашаю существование бесчисленных отдельных миров, подобных миру этой Земли. Вместе с Пифагором я считаю ее светилом, подобным Луне, другим планетам, другим звездам, число которых бесконечно. Все эти небесные тела составляют бесчисленные миры. Они образуют бесконечную вселенную в бесконечном пространстве. Это называется бесконечной вселенной, в которой находятся бесчисленные миры. Таким образом, есть двоякого рода бесконечность -- бесконечная величина вселенной и бесконечное множество миров, и отсюда косвенным образом вытекает отрицание истины, основанной на вере. Далее, в этой вселенной я предполагаю универсальное провидение, в силу которого все существующее живет, развивается, движется и достигает своего совершенства. Я толкую его двумя способами. Первый способ - сравнение с душой в теле. Она вся во всем и вся в каждой любой части. Это, как я называю, есть природа, тень и след божества. Другой способ толкования - непостижимый образ, посредством которого Бог, по сущности своей, присутствию и могуществу, существует во всем и над всем не как часть, не как душа, но необъяснимым образом. Далее, я полагаю, вместе с богословами и величайшими философами, что в божестве все его атрибуты составляют одно и то же. Я принимаю три атрибута: могущество, мудрость и благость. Иначе говоря, ум, интеллект и любовь, благодаря которым вещи имеют, во-первых, существование как действие разума, далее упорядоченное и обособленное существование как действие интеллекта и, в-третьих, согласие и симметрию как действие любви. Я полагаю, что она находится во всем и над всем. Подобно тому, как ни одна вещь не может существовать без того, чтобы не быть причастной бытия, а бытие не может существовать без сущности и ни один предмет не может быть прекрасным без присутствия красоты, точно так же ни одна вещь не может быть обособлена от божественного присутствия. Таким образом, я допускаю, что различия в божестве возникают путем деятельности разума, а не на основе субстанциональной истины. Признавая далее, что мир имеет причину и создан, я понимаю под этим, что всякое бытие зависит от первой причины, и, таким образом, не отвергаю понятия творения, под которым я подразумеваю то, что было выражено и Аристотелем. Он говорит, что существует Бог, от которого зависит мир и вся природа, и точно так же, согласно толкованию святого Фомы мир, по своему существу, зависит от первой причины, все равно существует ли он вечно или ограничен во времени, и ничего нет в нем существующего независимо. Что же касается, далее, относящегося к вере, говоря не философски, то мы приходим к отдельным лицам божества таким образом. Мудрость и сын ума называется у философов интеллектом, а у богословов словом, о котором надлежит веровать, что оно приняло человеческую плоть. Оставаясь в области философских понятий, я этого не понимал, сомневался и придерживался этого с неустойчивой верой. Однако не помню, доказывал ли я это где-либо в своих сочинениях или устно. Разве только, как и в других вопросах, кто-либо сделает косвенный вывод, что по духу и по вытекающему из него убеждению это может быть обосновано разумными доказательствами и выведено на основании естественного света. Что же касается Духа Божия в третьем лице, то я не мог понять его в согласии с тем, как в него надлежит веровать, но принимал согласно пифагорейскому взгляду, находящегося в соответствии с тем, как понимал его Соломон. А именно, я толкую его как душу вселенной, или присутствующую во вселенной, как сказано в Премудрости Соломона: "Дух Господень наполнил круг земной и то, что объемлет все". Это согласуется с пифагорейским учением, объясненным Вергилием в шестой песне "Энеиды"...
- Достаточно. - Махнул рукой кардинал. После чего ткнул той же рукой в окно, указывая на появившуюся в разрыве облаков звезду. - И вот возле этой тусклой звёздочки, есть такая же планета, с такими же людьми как и мы?
- Несомненно! - вскочил арестант.
- И на этой далёкой планете сейчас торжественно сжигают очередного грешника, который рассказывает бредни о том, что возле нашего Солнца есть разумная жизнь, - разъехидничался кардинал, - впрочем, это и правильно, называть наш мир разумным может только отпетый еретик. Кстати, а как выглядит для них наше Солнце? Такой же тусклой звездочкой на ночном небосклоне?
- Наверное, - пожал плечами арестант, - впрочем, это не важно.
- Неважно... Неважно... Неважно... - забормотал кардинал, возвращаясь к столу, - а скажи мне Ноланец, почему ты не перебрался из нашего неправильного мира в какой либо другой? Ведь никто, ни Господь, ни святая Церковь, не лишили тебя этого выбора. Почему же ты не воспользовался своим правом перебраться на более гостеприимную планету?
- Потому, что надо еще иметь возможность его реализовать, - тяжело выдохнул арестант, снова усаживаясь на стул.
- Ты считаешь, что деятельность нашего мира управляется неотвратимой судьбой?
- Этого нельзя найти ни в моих словах, ни тем менее в моих книгах. Я не говорил и не писал, будто деятельность мира управляется судьбой, а не провидением Божиим. Вы найдете, наоборот, в многих книгах взгляд, что я признаю провидение и свободную волю. Само собой разумеется, что признание свободной воли несовместимо с признанием судьбы.
- Значит, это всемогущий Бог ограничил нашу свободу выбора поверхностью нашей грешной планеты.
- Пока что да.
- Пока что, говоришь... - покачал головой кардинал, - ладно, пусть будет "пока что". Тем не мене это тебе ответ на добрую половину схоластических дискуссий. Итак, Всеблагой Господь сотворивший нас по образу и подобию своему, с одной стороны дал нам полную свободу выбора. И возможно... Возможно! Он не знает как ты или я поступим в тот или иной момент своей никчемной жизни. Но с другой стороны он ограничил наш выбор вполне разумными рамками, поэтому как бы мы с тобой не поступили, он наперёд знает, что никуда мы от его справедливого гнева не спрячемся. И с нашей грешной планеты никуда не убежим.. А по этому, мы можем с уверенностью сказать, что Бог знает всё хотя бы потому, что он может при желании всё узнать. Впрочем, как и его святая Инквизиция.
- Ваша святая Инквизиция взяла себе права большие, чем у самого Бога. Она и ограничивает свободу перемещения не только поверхностью планеты, а меленькой тюремной камерой. И судьбой, да и даже самой жизнью человека распоряжается как своей частной собственностью.
- А тебе, Ноланец, не кажется, что выступая против святой Инквизиции, ты выступаешь против самой святой Церкви?
- Нет. Я вообще никогда не выступал против святой церкви. Ни устно, ни письменно. Я никогда не учил тому, что противоречит христианской религии, хотя косвенным образом выступал против, как полагали в Париже, где мне, однако, было разрешено защищать на диспуте положения под названием "Сто двадцать тезисов против перипатетиков и других вульгарных философов", напечатанные с разрешения начальствующих лиц. Было признано допустимым защищать их согласно естественным началам, но так, чтобы они не противоречили истине, согласно свету веры. Предметом всех этих книг, говоря вообще, являются предметы философии, различные соответственно названию каждой отдельной книги, как это можно видеть в них. Во всех этих книгах я давал определения философским образом, в соответствии с принципами и с естественным светом, не выдвигая на первый план положения, которых надо придерживаться соответственно требованиям веры. Я убежден, что в этих книгах не найдется таких мнений, на основании которых можно было бы заключить, что моим намерением было скорее опровергнуть религию, чем возвеличить философию, хотя я объяснял в них много враждебных вере взглядов, основанных на моем естественном свете. На основании этого было разрешено излагать и объяснять книги Платона и Аристотеля, которые косвенно противоречат вере, но гораздо больше, чем положения, выставленные мною и защищавшиеся философским образом.
- И даже в книге "Пир на пепле"? - хмыкнул кардинал.
- Я действительно написал книгу под названием: "Пир на пепле". Она состоит из пяти диалогов, трактующих о движении Земли. Так как я вел этот диспут в Англии за ужином, устроенным, по обычаю, в среду на первой неделе великого поста в доме французского посла, где я жил, причем участвовало несколько врачей, то этим объясняется, что я дал этой книге название "Пир на пепле" и посвятил ее упомянутому послу. Возможно, в этой книге заключается какое-либо заблуждение, но сейчас не могу припомнить в точности, какое именно. Моим намерением было посмеяться в этой книге над этими врачами и их взглядами относительно этого предмета.
- Ну и дьявол их побери, этих самых врачей! Что английских, что римских. - Зло проворчал кардинал. - Только как быть с твоими еретическими высказываниями против Святой Троицы?
- Говоря по-христиански, согласно богословию и всему тому, во что должен веровать каждый истинный христианин и католик, я действительно сомневался относительно имени Сына Божия и Святого Духа. Я не мог уразуметь, каким образом эти два лица могут быть отличными от Отца, иначе, как на основании изложенного ранее философского взгляда, т.е. называя интеллект Отца Сыном, а Его любовь Духом Святым, но не пользуясь словом "лицо" (persona), ибо, согласно святому Августину, этот термин не древний, а новый, возникший в это время. Такого взгляда я держался с восемнадцатилетнего возраста до настоящего времени. Но свое отрицание я никогда не высказывал, не излагал ни устно, ни письменно, а только сомневался наедине с собой, как сказано мною. Я веровал и без всяких колебаний придерживался всего того, во что должен веровать и чего должен держаться каждый верный христианин относительно первого лица. Что касается второго лица, я говорю, что в действительности признавал Его тем же самым по сущности, что и первое лицо, как и третье лицо. Ибо по своей сущности они неотличимы и потому не могут терпеть неравенства, а потому-то и все атрибуты, подобающие Отцу, пободают также Сыну и Святому Духу. Я сомневался только, каким образом второе лицо могло воплотиться, это я уже сказал раньше, и как оно могло пострадать. Однако я этого никогда не отвергал и не излагал подобного взгляда. Если я и высказывал что-либо относительно второго лица, то лишь излагал чужие мнения, например, Ария, Сабеллия и их последователей. И сейчас я скажу только то, что должен был говорить. Как я предполагаю, мои слова вызвали соблазн, что и было, как я подозреваю, поставлено мне в вину на первом процессе, происходившем в Неаполе. Об этом я уже говорил в первом показании. Я заявлял, что мнение Ария гораздо менее опасно, чем о нем думали и как его излагали и толковали обычно. Утверждается обычно следующее: Арий будто бы хотел сказать, что Слово есть первое творение Отца. Я же заявлял, что, по мнению Ария, Слово было не Творцом, не тварью, а посредником между Творцом и творением, подобно тому как слово является посредником между говорящим и сказанным. Поэтому оно было названо первородным, существующим раньше всякой твари. Не им, а при посредстве него были сотворены все вещи. Не у нему, а через него относятся и возвращаются все вещи к своему последнему пределу, находящемуся в Отце. Я защищал этот взгляд и потому был поставлен под подозрение и предан суду - также и за этот взгляд, не говоря о других мнениях. Я не писал и во всяком случае не думал и не говорил ничего относительно воплощения второго лица. Но что касается веры в воплощение второго лица, то я всегда сомневался в возможности воплощения слова, как уже заявлял о том в своем предшествующем показании. Для более точного объяснения сказанного мною заявляю: я признавал и веровал, что существует один Бог, различный в Отце, Слове и Любви, то есть Святом Духе. Все три являются в сущности одним Богом, но я не в состоянии был понять и сомневался, можно ли приложить к этим трем название "лица", ибо, по моему убеждению, термин "лицо" не может быть прилагаем к Божеству. В этом я основывался на словах св. Августина, который говорит: "С ужасом и трепетом произносим имя "лицо", когда говорим о божественном, и пользуемся им, лишь вынуждаемые необходимо-стью". Кроме того, я не нашел и не читал этого слова и выражения ни в Ветхом, ни в Новом Завете. Я полагаю, что Божественное Слово присутствовало в человеческой сущности Христа личным образом, но я не в состоянии был себе представить, чтобы здесь имело место такое соединение, которое было бы подобно душе и телу. Я полагал, что здесь было такого рода присутствие, благодаря которому можно сказать об этом человеке, что он -- божество, и об этом божестве -- что оно человек. Основанием для этого является то, что между бесконечной божественной сущностью и конечной человеческой нет такого соотношения, как между душой и телом или какими бы то ни было иными предметами, которые могут образовать единую сущность. Я полагаю, что по этой причине святой Августин боялся в данном случае применить слово "лицо". Не могу сейчас вспомнить, в каком месте говорит об этом святой Августин. Таким образом, -- в заключение, -- из моих сомнений в воплощении вытекает, что я колебался относительно его непостижимого характера, но не выступал против авторитета Святого Писания, которое говорит: "И Слово стало плотью", как и против Символа веры: "И вочеловечился". Сомнение, имевшееся у меня относительно воплощения, заключалось в том, что мне казалось, говоря богословски, неподобающим утверждение, будто божество могло соединиться с человеческой сущностью иначе, как в форме соприсутствия, что уже указано мною. Однако отсюда не вытекает взгляда, противного божественности Христа и той божественной ипостаси (supposito), которая называется Христом. Мой взгляд, как я уже говорил и как, насколько помню, он излагался мною, здесь же в Венеции, заключается в следующем. Арий не имел намерения сказать, будто Христос, или Слово, был сотворен. Он считал Его посредником в том смысле, как я указывал. Однако я не помню в точности места, где излагал этот взгляд, -- говорил я это в какой-то аптеке или книжной лавке. Помню только, что говорил это в одной лавке, где беседовал с какими-то священниками, занимавшимися богословием. Я их не знаю, а если бы и увидел, то при встрече не узнал бы. Я ограничился просто тем, что сказал, в чем, по моему мнению, заключался взгляд Ария.
- Значит, ты всё-таки поддерживаешь арианскую ересь?
- Я не знаю и не представляю себе, откуда вы это взяли? Разве только в связи с тем случаем, когда я однажды беседовал с Монтальчино, ломбардцем, братом нашего ордена, в присутствии нескольких других отцов. Он утверждал, что еретики -- невежды и не знакомы со схоластическими терминами. Я возразил, конечно, не облекали своих утверждений в схоластическую форму, но во всяком случае излагали свои взгляды вполне доступно для понимания, как делали и отцы святой церкви в древности. В качестве примера я привел ересь Ария. Схоласты говорили, что он понимает рождество Сына в смысле акта природы, а не в смысле акта воли. Между тем то же самое может быть выражено иначе, как у св. Августина, на которого ссылаются схоласты, а именно, что Отец и Сын не единосущны и Сын происходит от воли Отца, как все творения. Упомянутым отцам этого было достаточно, чтобы объявить меня защитником еретиков, так как я провозглашал их учеными людьми. Больше я ничего не знаю, и не предполагал, чтобы по этот ничтожный повод поводу мог заинтересовать следствие.
- И после этого ты будешь утверждать, что твои взгляды не враждебны святой Церкви?
-Я полагаю, что при желании в моих книгах можно найти много враждебного католической вере. Точно так же в своих рассуждениях я высказывал взгляды, которые могли вызвать соблазн. Однако я высказывал подобные взгляды не с умышленной и прямой целью вести борьбу против католической веры, а основывался исключительно на философских доводах или излагал мнение еретиков.
- А как быть с твоими похвалами еретикам?
- Я действительно восхвалял многих еретиков, как и еретических государей. Но восхвалял не за то, что они еретики, а исключительно за добродетель, которая была им свойственна. И я не хвалил их никогда как религиозных и благочестивых, не пользовался какими-либо подобными религиозными терминами. В частности, в своей книге "О причине, начале и едином" я восхваляю королеву Англии и называю ее божественной, но присваиваю это наименование не в качестве религиозного атрибута, а в виде известного рода эпитета, подобно тому, как древние имели обыкновение давать их государям. Такой обычай существует в Англии, где я находился, когда писал эту книгу; там обычно дают королеве титул "божественная". Тем более могло придти мне на мысль называть ее так, что она меня знала, ибо я постоянно бывал при дворе совместно с послом. Сознаюсь, что впал в заблуждение, восхваляя эту женщину-еретичку и в особенности присваивая ей наименование "божественной". Я не знаю ни короля Наваррского, ни его министров и никогда не встречался с ними. Когда мне приходилось высказываться о нем, я говорил, что он стал кальвинистом-еретиком лишь в силу необходимости, связанной с управлением государством, ибо за ним никто не последовал бы, если бы он не исповедывал ереси. Я выражал также надежду, что если бы ему удалось умиротворить королевство, он подтвердил бы установления предшествующего короля. В противном случае я получил бы такие же милости, как от предшествующего короля, а именно разрешение вести публичные чтения. Я восхвалял короля Наваррского не за то, что он примыкает к еретикам, а по указанной выше причине. Я убежден, что он не еретик и живет еретически лишь из желания царствовать.
- С твоим последним утверждением трудно не согласиться, - рассмеялся кардинал.
- Ваше святейшество, я долгое время находился в еретических странах, где находился в общении с еретиками и жил, как они, пил и ел все и во всякое время, то есть в пятницу и субботу, в великий пост и во всякое иное запретное время, ел мясо, как поступали они. Много раз я даже не знал, в какие дни это было, в пост, пятницу или субботу. Когда я находился вне общества католиков, то жил, не соблюдая никаких запретов. Уверяю, что у меня бывали угрызения совести, но так как я находился в обществе еретиков и ел с ними, то не мог обнаружить угрызений совести, чтобы не подать повода к издевательствам. И если в течение многих лет я находился в общении с кальвинистами, лютеранами и другими еретиками, из этого не следует, что я сомневался в пресуществлении и таинствах алтаря или держался их мнений относительно других таинств. Когда мне случалось впасть в грех против веры, я всегда по доброй воле признавался в нем перед самим собой, хотя меня никто не упрекал. Я никогда ни с кем не рассуждал относительно тех мнений, которые изложил раньше. Что же касается в общении с еретиками в чтениях, беседах и диспутах, то я всегда ограничивался обсуждением философских предметов и не допускал, чтобы они вступали со мною в беседы по другим предметам. Кальвинисты, лютеране и другие еретики хорошо это понимали, они считали меня философом и видели, что я не соглашаюсь с ними и не касаюсь их мнений. Они скорее предполагали, что у меня нет никакой религии, чем думали, будто я верую в признаваемое ими учение. Они полагали так на основании того, что я, живя в разных странах, не общался с ними по вопросам религии и не присоединялся ни к одной из их религий. Я всегда держался взгляда, которого держится святая матерь католическая церковь. О чудесах я говорил, что они являются свидетельством божественности, но большим свидетельством являются, по-моему, евангельские установления, так как сам Господь сказал о чудесах: "И большие сих сотворят". По этому предмету мне приходилось высказываться, что и другие могли совершать чудеса, например апостолы, творившие их силой Христа. Таким образом, чудеса Христа, апостолов или святых были одинаковыми в том, что касается их внешнего действия. Различие же заключается в том, что Христос творил их собственной силой, а апостолы и святые чужой силой. Поэтому я полагал, что чудеса Христа были божественными, истинными и действительными, а не мнимыми. С никогда не говорил, не верил, не думал ничего противного этому взгляду. Однако я обычно присутствовал на вечернях и проповедях, оставаясь вне сонма священнослужителей. И еще в последнюю четыредесятницу я посещал церкви святых Иоанна и Павла и святого Стефана. Относительно таинства обедни или таинства пресуществления я никогда не высказывался иначе, как в соответствии с тем взглядом, которого держится святая церковь. Я всегда думал и верил, и теперь думаю и верю, что хлеб и вино реально и субстанционально пресуществляются в тело и кровь Христа, как учит Церковь. Я не посещал обедни лишь из страха перед запрещением, наложенным на меня отлучением, ибо, как уже сказано, я был отступником.
- Это не самый большой грех в твоей жизни, - сказал кардинал, вставая из-за стола, - а скажи, Ноланец, почему ты не остался преподавать в Париже? Ведь, на сколько мне известно, там довольно приличное жалованье.
- В Париже я объявил конкурс экстраординарных лекций, чтобы со мною могли познакомиться и узнать меня. Я прочел тридцать лекций. Предметом чтения я избрал тридцать божественных атрибутов, изложенных святым Фомой Аквинским в первой части "Свода богословия". Затем мне предложили читать ординарные лекции, но я отказался и не захотел принять их, так как в этом городе ординарные профессора обязаны посещать обедню и другие богослужения. Я всегда избегал этого, так как знал, что отлучен от церкви за выход из ордена и снятие монашеского одеяния.
- Это тоже не самый страшный грех в твоей жизни. - Сказал кардинал, прохаживаясь по комнате.
- Тогда за какие же грехи меня приговорили к смертной казни?
- А ты разве сам еще не понял? - Резко остановился кардинал. - За восемь лет пребывания в застенках святой Инквизиции это можно было бы и сделать.
- Но я действительно не знаю в чём моя вина перед святой Церковью!
- Но тебе же зачитывали приговор пять дней тому. В резиденции кардинала Мардуцци. Там перечислены все твои злодеяния перед святой Церковью. Как сказано в протоколе "ясным и внятным голосом".
- Вернее сказать, в приговоре перечислены те грехи, которые Инквизиция хотела бы у меня найти.
- Ты, Ноланец, даже не представляешь себе на сколько ты прав. - Кардинал снова подсел к столу. - Иногда люди совершают столь страшные злодеяния, что одно их публичное оглашение, может смутить людей больше, чем само действие.
- И в чём же вы видите моё истинное преступление?
- Скажи Ноланец, почему в1576 году тебе удалось так просто бежать из монастыря делла Минерва в город Ноли в Генуэзской области? Ведь против тебя были выдвинуты очень серьезные обвинения.
- Собственно говоря, я и прибыл к магистру Систо ди Лука, чтобы представить оправдания, так как дважды был предан суду в Неаполе. Первый раз за то, что выбросил изображения и образа святых и оставил у себя только распятие, и за это был обвинен в презрении к образам святых. А второй раз за то, что сказал одному послушнику, читавшему историю семи радостей в стихах, какую пользу может принести ему эта книга, и пусть выбросит ее, и займется лучше чтением какой-нибудь иной книги, например житий святых отцов. В то время, когда я прибыл в Рим, это дело возобновилось в связи с другими обвинениями, содержание которых мне неизвестно. Вследствие этого я покинул духовное звание, снял монашескую одежду и перешел горы под именем Филипп, которое было дано мне при крещении.
- И святая Церковь с ее бдительной Инквизицией спокойно взирала на бегство столь злостного еретика, - ехидно улыбнулся кардинал.
- Мне кажется, что вопросы, по которым я дал показания и в связи с которыми высказывался в своих сочинениях, достаточно показывают, какое значение я придаю своему преступлению, и я исповедываюсь в нем настолько, насколько оно имело место. Сознаюсь, что подал немаловажные поводы подозревать себя в ереси. Я утверждаю, сверх того, и это истина, что всегда испытывал угрызения совести и намеревался исправиться. Я всегда искал наиболее подходящего и верного случая, чтобы совершить это, вернувшись к строгости монашеского повиновения. Как раз в это время я приводил в порядок свои сочинения, чтобы обратиться к милости его святейшества и получить таким образом возможность жить более свободно, чем это обычно возможно в католическом монашеском ордене. Я надеялся, что изложенные доводы и дальнейшие оправдания засвидетельствуют мое обращение и тогда выяснится, как я уверен, что не обнаружится пренебрежения к католической религии, а лишь страх перед строгостью святой службы и любовь к свободе. Я советовался по своему делу с монсиньором епископом Бергамо, нунцием во Франции. Я был представлен ему дон Бернардино Мендоза, католическим послом, с которым познакомился при английском дворе. Я не только советовался по своему делу с монсиньором нунцием, но добавил, что прошу и настойчиво умоляю написать в Рим его святейшеству и добиться для меня прощения, чтобы я был принят обратно в лоно католической церкви, но без принуждения к возобновлению монашеского обета. Однако это было еще при жизни Папы Сикста Пятого, а потому нунций не рассчитывал на возможность добиться такой милости, не пожелал написать и предложил, поскольку я желаю вернуться в монашество, написать самому, обещая свое содействие. Он направил меня затем к одному отцу иезуиту. Насколько я припоминаю, его имя Алонсо, из Испании. Если он жив, он может подтвердить. Я обсудил с ним свое дело. Он указал что мне необходимо добиться снятия отлучения от папы и предупредил, что, будучи отлученным, я не имею права принимать участия в святом богослужении, но могу посещать проповеди и возносить молитвы в церкви. Кроме обвинителя, как я полагаю, синьора Джованни Мочениго, сына светлейшего мессера Антонио, не думаю, чтобы нашелся кто-нибудь, кто мог бы утверждать, будто я преподавал ложные и еретические доктрины. И у меня нет подозрения ни на кого другого, кто мог бы заявить что-либо против меня в вопросах святой веры. Более того, я намеревался явиться к его святейшеству и принести к его стопам некоторые свои одобренные труды. У меня есть и другие книги, которые я не одобряю. Я хотел сказать, что есть написанные и изданные мною книги, которых я не одобряю, ибо высказывался в них и рассуждал чрезмерно философски, нечестивым образом, а не так, как подобает доброму христианину. В частности, в отдельных своих книгах я излагал и доказывал философски вопросы, относящиеся к могуществу, мудрости и благости Бога, согласно христианской вере, но основывая свое учение на чувствах и разуме, а не вере.
- Папа Климент ознакомился с твоими книгами, - кардинал похлопал рукой по стопке книг.
- И какое у него сложилось впечатление? - оживился Джордано.
- Никакое, - сделал кислую мину кардинал, - философские труды он лишь бегло просмотрел, так как в них смысла не больше, чем в любой иной схоластической писанине. А труды по геометрии и астрономии он просто не понял. Но! Их поняли другие. Именно по этому тебе и разрешались столь многие вольности. Как бы к тебе не относились кардиналы и генеральные инквизиторы из римского трибунала и генеральной конгрегации святой римской и вселенской инквизиции, они все до единого считают тебя гением. И все они очень сожалеют, что свою гениальность ты используешь во вред, а не во благо.
- И чем я навредил святой католической Церкви?
- Ты знаком с иудейским богословием.
- Нет! - Замотал головой арестант, всем своим видом показывая, что даже слушать не желает о подобной ереси.
- Зря, - добродушно улыбнулся кардинал, - есть там у них интересная книжка по имени Талмуд. Так вот в этом самом Талмуде по каждому вопросу имеется несколько высказываний их авторитетных мудрецов. Причем разных и даже противоположных высказываний. Поэтому хитрым евреям не надо выдумывать всяких там инквизиций, ересей и расколов. Достаточно найти нужное место в Талмуде, и обвинить плохого еврея в какой ни будь еврейской ереси. Что ни говори, но здесь Ветхий Завет будет получше Нового. Впрочем, их Талмуд имеет такое же отношение к Ветхому Завету, как и наш Катехизис к Евангелию.
- К... к... кардинал, - запинаясь спросил арестант, - кто из нас еретик?
- Джордано, брось разыгрывать невинную девушку в бардаке. Ты же не хуже меня знаешь, что сами апостолы перевирали Иисуса Христа. Самозванец Павел извратил как Христа, так и апостолов. Ну а Отцы Церкви накрутили такого, что сам дьявол не разберется в их бреднях. И святая церковь давным-давно превратилась в новое язычество с никому не понятными ритуалами и шаманскими заклинаниями. Все же схоластические потуги навести хоть какой-то порядок в теологии приводят к еще большей путанице. Ну а вся эта реформация, которая по твоему же меткому выражению есть не "реформация", а "деформация", не более чем замена у калеки одного протеза на другой. Даже евреи со своим Ветхим Заветом творят такое, что их мессия, которого они так яростно ждут, скорее повесится, чем явится этому сброду. Единственные, с кем можно иметь хоть какое-то дело, так это магометане, и то, очень издалека. Хотя... еще не известно, каких дров наломают магометане в будущем.
- Кардинал, вы верите в Бога?
- Какого? Того, что создал нас? Или того, что создали мы?
- Но как же тогда ваша служба...
- То, что я служу в дурацкой организации совершенно не значит, что сам я обязан быть дураком. Впрочем, как и ты. Просто у меня не было свободы выбора, о которой мы тут пытаемся с тобой разговаривать. Я уже родился с чётким предопределением служить этой дурацкой церкви пропитанной как губка дураками, подхалимами, завистниками, кляузниками и прочим отребьем. Ты думаешь, почему твоё следствие длилось восемь лет? Да потому, что целой толпе идиотов в кардинальских мантиях и епископских сутанах пришлось доказывать, что нельзя трогать умных людей. Даже если они думают не так как мы. Слава Богу, что вообще хоть кто-то думает. И если бы не твоё ослиное упрямство, то дело повернулось бы совсем по другому. Вон, - кардинал взял со стола книгу, - отец Николай написал свою книгу о вращении небесных сфер, совершенно не вступая в дурацкие теологические споры. Мы без лишнего шуму помогли ему ее издать. И этим послужили Богу и людям больше, чем ты своими пустыми дискуссиями.
- Я уже никому не служу, - пробормотал так и не пришедший в себя Джордано.
- Но можешь послужить.
- Кому?
- Богу и людям. Ведь кроме человеческого суда есть еще суд Господа. Ты ведь не хочешь, чтобы твоя душа горела в аду, только потому, что ты не выполнил его волю.
- Я всегда полагал и полагаю, что для спасения необходимы добрые дела. И что это правда, -- вы можете прочесть в моей книге под названием "О причине, начале и едином" или "О бесконечности, вселенной и мирах". Там вы увидите, что я говорю, в частности, следующие слова, не считая других мест, где одобряется мнение, что для спасения необходимы, кроме веры, дела. Что касается того рода церковников, которые учат народ, будто можно верить, не совершая дел, являющихся целью религии, чем змеи, драконы и другие вредные человеческому роду животные, ибо варварские народы, благодаря таким верованиям, становятся еще более варварскими а те, которые по природе добры, становятся злыми.
- Это ты о Инквизиции? Я имею ввиду "варварские народы, благодаря таким верованиям, становятся еще более варварскими"
- Апостолы сделали гораздо больше своей проповедью, добрыми делами, жизнью, примерами и чудесами, чем можно сделать насилием, как поступают в настоящее время. Я не отвергал разного рода лекарственных средств, применяемых святой католической церковью против еретиков и дурных христиан. Об этом я говорил и доказывал это в своей книге. Я говорил в ней, что необходимо искоренять тех, кто под предлогом реформы отказывается от добрых дел. На основании других мест моих книг можно выяснить, осуждал ли я и осуждаю ныне такого рода лекарственные средства и применение суровых наказаний против упорных отступников. Апостолы гораздо больше сделали своими проповедями, доброй жизнью, примерами и чудесами, чем можно достигнуть в настоящее время посредством насилия над теми, кто не желает быть католиком. Не осуждая этого способа действия, я одобряю иной способ действий. Если провести сравнение между современным положением и прошлыми временами, то апостолы совершали такие деяния и такими способами, каковые деяния теми же способами ныне уже не совершаются. Хотя существуют проповедники и люди примерного образа жизни, которые своею доброй жизнью и наставлениями легко могли бы побудить людей подражать им и этим привлечь к вере. Но, может быть, это и невозможно вследствие испорченности мира в настоящее время.
- Ты как всегда прав. И как всегда твоя правота против тебя. - Покачал головой кардинал. - Ну, так ты понял, почему угодил в лапы святой Инквизиции?
- Я уже совсем ничего не понимаю.
- Тогда слушай меня внимательно, - кардинал перешел на полушепот, - то, что ты делаешь английской королеве комплименты волнует только таких кретинов, как магистр Салюцци. А вот то, что ты ее морских офицеров учишь новым приемам навигации, это уже крепко заботит весь католический флот.
- Но что в этом противозаконного! - вскочил арестант.
- А как ты думаешь, почему богопротивные англичане терпели твои причуды с обеднями и прочей религиозной требухой? Да только потому, что ты дал их навигаторам бесценные знания, благодаря которым они могут более точно водить свои корабли в глубинах океана. Особенно в южном полушарии, где тупые испанцы, не видя знакомых созвездий, даже боятся показываться. Как по-твоему, почему погибла великая испанская армада?
- Я слышал, что из-за шторма.
- А почему тогда не погиб английский флот? Ведь он был в то же время в тех же водах.
- Не знаю. Я далёк от морских дел.
- Это тебе только кажется, - улыбнулся кардинал, - на самом деле армада погибла из-за глупости своих навигаторов. Шторм был долгим, но не очень сильным, поэтому он просто разбросал по океану и испанские и английские корабли. Только когда шторм закончился, английским штурманам, ПРОСЛУШАВШИМ ТВОИ ЛЕКЦИИ, было достаточно разглядеть на небе буквально несколько звёздочек, чтобы вывести свои корабли на правильные боевые позиции. А испанцы же так и болтались по океану отдельными разрозненными группками, которые и были перетоплены англичанами как слепые котята. Само собой, что надменные испанцы всё свалили на шторм, а хитрые англичане их в этом поддержали, не желая выдавать секрет. Ну а когда же английские корабли начали рассекать Атлантику как домашний пруд, то испанцы были готовы тебя живьем сожрать. Это же они уговорили своих друзей венецианцев устроить твоё похищение. И ты даже представить себе не можешь, скольких трудов стоило нам с кардиналом Сансеверина вытянуть тебя из венецианских когтей.
- А чем аутодафе в Риме веселее аутодафе в Венеции?
- Той же свободой выбора. В Венеции у тебя был бы выбор быть сожжённым на площади или придушенным в камере. А в Риме у тебя была куда более богатая свобода выбора и если бы не твоё ослиное упрямство, то ты бы дано был прощён Папой Климентом, и работал бы над своими сферами и их вращением. Кстати, я всё хочу тебя спросить, учение отца Николая куда более логичное, чем учение Птолемея, но почему оно менее точное?
- Пока менее точное, - оживился Джордано, - собственно говоря, оба учения о движении сфер есть одинаково приблизительными. Просто системой Птолемея пользуются очень давно, и за полтора тысячелетия она обросла великим множеством поправок, найденных эмпирически. Система же Коперника только развивается, но если над ней как следует поработать, то она станет абсолютно точной.
- Так поработай! - Кардинал грохнул кулаком по столу. - Вместо того чтобы вести пустопорожние разговоры со всеми этими бездельниками взял бы и сделал доброе дело! Может быть, хоть после этого наши корабли осмелились бы выплыть за Геркулесовы Столбы. Не всё ж этим одичавшим испанцам и богопротивным англичанам владеть океаном.
- Поработаю, - ухмыльнулся арестант, - в следующей жизни обязательно поработаю.
- Ты веришь в переселение душ?
- Я держался и держусь мнения, что души бессмертны, представляют собой подлинные существа, самостоятельные субстанции, т. е. интеллектуальные души. Говоря по католически, они не переходят из одного тела в другое, но идут в рай, чистилище или ад. Однако я обдумывал это учение с точки зрения философии и защищал тот взгляд, что если душа может существовать без тела или находиться в одном теле, то она может находиться в другом теле так же, как в этом, и переходить из одного тела в другое. Если это неверно, то, во всяком случае, весьма правдоподобно и соответствует взгляду Пифагора.
- Вот и хорошо! - Кардинал поправил три стопки лежавших перед ним бумаг. - У твоей души есть возможность переселиться в иное тело не покидая этого. А если проще, то ты снова станешь Филиппом Бруни или даже Филиппом Саволини, по роду твоей матери. Ну, или еще кем ни будь, на твой вкус.
- Святая Церковь может меня простить даже после вынесения приговора?
- Святая Церковь может только морочить голову своим прихожанам. Зато отдельные ее руководители могут если не всё, то очень многое. В принципе можно было бы добиться твоего прощения даже после вынесения приговора и передачи тебя светской курии. Только для этого тебе придётся публично раскаяться, а зная твоё ослиное упрямство, я опасаюсь, что вместо раскаяния ты начнёшь читать им свою очередную лекцию. Как твой любимый Сократ, - кардинал скорчил крайне кислую мину при упоминании философа, - смотри, Джордано, вот бумаги по твоему делу.
Кардинал поочередно хлопнул ладонью по трём стопкам бумаги.
- Зачем вам аж три копии? - спросил Джордано.
- Это не копии, это оригиналы. Один из вариантов будет назначен истинным и похоронена в архиве Совета Мудрых, а два других сгорят в этом огне, - кардинал ткнул указательным пальцем в сторону жаровни. Всё будет зависеть исключительно от твоего желания или нежелания. Я так понимаю, что настало время внести в наш диспут о свободе выбора урок по практическому его использованию.
- Тогда я ничего не понимаю...
- Твоё дело понимать в учении о Сфере, а о земных делах позаботятся другие люди. В январе был арестован очень похожий на тебя человек. Так как он убил женщину с ребёнком на глазах четверых свидетелей, то ни его телу, ни его душе уже ничего хорошего ждать не приходится. Но мы ему предоставим возможность хоть немножко облегчить душевные страдания. И даже телесные - у кардинала Беллармини есть немного чудного опия.
- То есть он вместо меня взойдёт на костёр? А если кто-то узнает, что это не я.
- Об этом узнают только те, кому положено узнать. Да и твой двойник после опия и тех денег, что мы передадим его семье, будет молчать даже тогда, когда огонь начнёт щекотать его пятки.
- А если я не соглашусь?
- Ты не хочешь дать грешнику последний шанс хоть как-то загладить свой грех?
- А куда вы денете меня? В дальний горный монастырь?
- Монастыри тебе противопоказаны. Ты не создан для них, а они для тебя. - Натянуто улыбнулся Кардинал. - Через три или четыре дня в этот... как его... м-м-м... дьявол... ну, в общем, где-то в Африку... отправляется корабль. Наши люди отвезут тебя туда. Подальше от твоих врагов и друзей вроде Джованни Мочениго. Там ты сможешь заняться полезным и богоугодным делом.
- Но мои книги ведь запретили.
- Еще нет. Но к лету уже запретят. Впрочем, это ерунда. Ты же издавал книги в Англии, подписывая, что они изданы в Венеции.
- Все мои книги, на которых имеется указание, что они напечатаны в Венеции, на самом деле изданы в Англии. Указание, что они напечатаны в Венеции, сделано по желанию издателя, чтобы их легче было продавать и они получили бы более широкое распространение. Так как если бы было указано, что они изданы в Англии, то продавать их здесь оказалось бы гораздо труднее. Почти все остальные изданы в Англии, если даже на них указано, что в Париже или других местах.
- Ну а теперь мы еще немножко подкорректируем имя автора, - рассмеялся кардинал, - например на Филиппе Саволини.
- Кто-то обязательно догадается, что это я.
- Ну тогда еще как то. Это уже пустяки. Как говорит епископ Сидониа, если вопрос можно решить за деньги, то это уже не проблема, а статья расходов. - Кардинал интенсивно потёр свои руки. - Ты согласен?
- Мне надо подумать?
- Подумать? Это хорошо! Это качество я наибольше ценю в людях.
- Сколько у меня времени?
- Восемь лет, но они пять дней тому окончились.
- И всё-таки мне надо подумать.
- Подумай, Филипп, подумай...
"В четверг утром на Кампо ди Фьоре сожжен живым преступник
брат доминиканец Ноланец, о котором уже было писано раньше;
упорнейший еретик, создавший по своему произволу различные
догматы против нашей веры и, в частности, против Святейшей
Девы и святых, упорно желал умереть, оставаясь преступником, и
говорил, что умирает мучеником и добровольно, и знает, что его
душа вознесется вместе с дымом в рай. Но теперь он увидит,
говорил ли правду."
19 февраля 1600 г.
"Риторни ди Рома"