Дата 22 июня 1941 года разрезала жизни людей на две половины - до и после начала войны. То, что было до войны, очень скоро стало казаться принадлежащим к какой-то другой, далекой, давно ушедшей жизни. Одно слово - "война" - определяло теперь собой все остальное.
Нине начало войны запомнилось не обстрелами и бомбежками - Ташкент был далеко-далеко от фронта, в глубоком тылу, - и не выступлением по радио Вячеслава Михайловича Молотова, хотя вечером она, как и все, слушала голос, доносящийся из черной тарелки репродуктора, голос, который со спокойной уверенностью заключил: "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами".
В тот вечер вся большая семья последний раз собралась вместе. Даже отлученную тетю Марусю на этот раз приняли в семейный круг. Собралась настоящая толпа - пришли все тетки (бабушкины дочки), их мужья со своими братьями и взрослыми сыновьями, и еще какие-то родственники. Практически все они были военнообязанными, и Елизавета Климовна собрала в дорогу ровным счетом сорок вещмешков. Каково ей было тогда - Нина боялась даже себе представить. А вернулись из ушедших на фронт единицы - по пальцам одной руки можно пересчитать.
Проводив родню в военкомат, бабушка собралась в райисполком.
- Чего надо, Климовна? Видишь же, не до тебя сейчас! - пытались отмахнуться от нее.
- Да вот, хочу доложить, что жилплощадь у меня освободилась. Надо бы на учет поставить, для размещения беженцев, - сообщила она.
- Ты что панику разводишь?! - тон тут же переменился. - С ума сошла - какие еще беженцы? Через месяц-другой война закончится.
Бабушка покачала головой:
- Молодые вы, горячие... Все наскоком взять норовите. А я еще по той войне помню: немец-то, он вояка крепкий. Не один год с ним провозимся.
- Ладно, Климовна, ступай отсюда! Считай, что мы твоих пораженческих разговоров не слышали. И спасибо скажи, что мужа твоего хорошо помним, а не то по-другому бы с тобой беседовали!
Тяжелее всех переживал начало войны, пожалуй, Яков Францевич. В самом деле: молодой, здоровый мужик, с боевым опытом, с военным образованием - и вынужден сидеть дома. В военкомате ему дали от ворот поворот:
- Вы у нас не числитесь.
- А где же? - слегка растерялся он.
- Видно, ваше дело все еще на учете в командирских кадрах.
- Так я же разжалован, - не без горечи заметил Яков.
- Ничего не знаем, спросите там.
"Там" его, вопреки опасениям, никуда не послали, а сказали только:
- Ждите. Будете нужны - вызовем.
И Яков ждал. Прошел июнь. Жену штаб округа куда-то услал по ее инженерным делам, а он все сидел дома. Июль тоже прошел в бесплодном ожидании. И вот, где-то числа двенадцатого или тринадцатого августа около дома затарахтел мотоцикл, и в дверь заглянул молоденький вестовой:
- Капитан Речницкий, Яков Францевич?
- Здесь, - отозвался Яков. - Только я не капитан. Уволен из рядов, - с плохо скрываемой обидой бросил он.
- Ничего не знаю, - вестовой был малость обескуражен, но пытался заслониться от проблем буквой отданного ему распоряжения. - Приказано немедленно доставить капитана Речницкого в штаб округа.
В штабе его встретил знакомый по службе подполковник:
- Здравствуйте, Яков Францевич, - произнес он, пожимая ему руку. А раньше на улице старался не замечать! - Сегодня, перед лицом смертельной опасности, которая нависла над нашей Родиной, мы все, как один, должны сплотиться для дружного отпора врагу, - и тут же, съехав с пропагандистского тона на командный, продолжил:
- В соответствии с директивой Генерального Штаба РККА командующим округом генерал-майором Трофименко мне приказано приступить к формированию 791 стрелковой дивизии (автор знает, что дивизия под таким номером в 1941 году в САВО не формировалась - но ведь, напомню, основные события в этой книге вымышлены). На вас готовим приказ о восстановлении в звании, и зачисляем в штат дивизии на должность командира батальона, - было видно, что подполковник волнуется. Ему еще не приходилось сколачивать с нуля целое воинское соединение. - Раскачиваться некогда, начинать надо немедленно. Сегодня же выезжаем в Термез, к району формирования, - закончил он.
Так отец и прибыл в летний лагерь, где разворачивалась подготовка к размещению призывников, в своей старой гимнастерке с синими кавалерийскими петлицами без знаков различия. Правда, через несколько дней ему все же дали возможность заскочить с оказией в Ташкент за личными вещами. И тут он как раз встретился со своей женой, только что сошедшей с поезда из Алма-Аты. Жена появилась в Ташкенте не одна - в том же поезде прибыл генерал-майор Панфилов с дочерью. Его 316-й дивизии, формировавшейся в основном из жителей Казахстана и Киргизии, не хватало кадров командно-начальствующего состава, и поэтому некоторое количество командиров и специалистов (медиков, саперов и других), в том числе 180 выпускников Ташкентского пехотного училища, он забирал из Узбекской ССР.
Каково же было состояние Якова Речницкого, когда он понял, что его жена уходит с дивизией Панфилова на фронт, а он остается здесь, в тылу, заниматься формированием войск!
Нина сфотографировалась на прощание с мамой, которая привезла добытый где-то дочке в подарок невиданный в этих краях фрукт - апельсин. Так, в обнимку с мамой, с апельсином в руке и с котенком Рыжиком на коленях, она и вышла на фотокарточке. Получив карточку из ателье, она своим аккуратным почерком вывела на обороте: "Мамуля, я и Рыжик".
Рыжик позднее, как и мама, отправился на фронт, в составе танкового экипажа дяди Кости, который, точнее говоря, был не дядей, а двоюродным братом Нины, дядей же звался лишь из-за большой разницы в возрасте. Из всего экипажа уцелел только котенок. Когда боевая машина загорелась, командир успел выкинуть Рыжика из люка наружу, и почти сразу вслед за этим рванули топливные баки... Дядя Костя все же сумел выскочить, но уцелевшим его назвать было нельзя - многие месяцы, страшно обожженный, он провел между жизнью и смертью. Жизнь его врачам все же удалось спасти, а вот зрение - нет.
После торопливого прощания на Ташкентском вокзале, когда мама уже на ходу вскочила в отходящий поезд, в теплушку к минометчикам, Нина решила, что и она тоже должна попасть на фронт. Присмотрев на путях платформы с какими-то бесформенными сооружениями, обтянутыми брезентом - она уже знала, что так маскируют танки, - Нина забилась в промежуток между ними и стала ожидать отправления состава. Но ей не повезло - стрелки железнодорожной охраны заметили ее ярко-красный сарафан в белый горошек и вытащили из укрытия. Потом Нина долго удивлялась - как же они ее разглядели, ведь она так хорошо спряталась?
Молодой сразу начал ругаться, напирая на то, что не положено забираться на охраняемый военный объект, а пожилой усатый напарник остановил его и спросил Нину:
- Куда же ты, дочка, на этом поезде собралась?
- На фронт! - честно ответила девочка.
- И чего же тебе на фронте надо-то? - не отставал усатый.
- Как что? - удивилась она. - Фашистов бить!
- Фашистов, значит, бить... А танк ты водить умеешь? - неожиданно спросил пожилой.
- Нет... - немного растерявшись, ответила Нина.
- Ну, а из пушки стрелять? - продолжал выспрашивать стрелок.
- Нет... - совсем потерянным голосом отозвалась она.
- А хотя бы с винтовкой обращаться можешь?
- Научусь! - дерзко выпалила Нина, не желая отступать.
- Вот, когда научишься, тогда можно и на фронт, - заключил усатый. - А пока ты там не в помощь нашим бойцам, а в обузу будешь. Поняла?
Девочке ничего не оставалось делать, как кивнуть. В глубине души она чувствовала справедливость слов этого пожилого дядьки, смотревшего на нее то ли с грустным, то ли с озабоченным выражением на лице.
- Вот и ступай, учись, - и он слегка подтолкнул ее к выходу с платформы.
Совершенно неожиданно для Нины вспыхнувшее в ней желание обучиться военному делу оказалось удовлетворено чуть ли не в тот же день. Отец, заскочивший ненадолго домой из лагерей под Термезом, решил взять ее с собой. Сейчас уже не узнать, чем он руководствовался, принимая такое решение, и как сумел уломать Елизавету Климовну. Хотя для бабушки, уже пережившей японскую, мировую и гражданскую войны, и уверенной в том, что с продуктами станет туго, если не сказать большего, надежда на то, что девочка в воинской части будет, во всяком случае, накормлена, стала, наверное, серьезным аргументом. Не последнюю роль в глазах бабушки играло и то, что внучка неподдельно загорелась желанием заняться воинской наукой. И уж Нина, во всяком случае, была в полном восторге. Ее совершенно не угнетала необходимость ночевать в палатке и отсутствие школы под боком,- тем более, что отец, по мере возможности, с ней занимался. Еще бы! Она теперь жила в настоящей воинской части и всерьез обучалась владению боевым оружием.
Охотничье ружье отца было ей хорошо знакомо - она постоянно видела его висящим на стене, да и подержать его в руках отец тоже давал несколько раз. С тех пор Нина твердо запомнила, что лишний раз без нужды оружие трогать не стоит. Зато теперь... Трехлинейка внушила девочке благоговейный трепет своей строгой целесообразностью и скрытой в ней убойной мощью. С устройством винтовки Нина разобралась довольно быстро. Научилась она и заряжать ее, вгоняя в магазин из обоймы патроны с тускло-зеленоватыми гильзами и медно поблескивающими пулями, в которых таилась вражеская смерть.
- Ну что, Нина, готова приступить к боевым стрельбам? - спросил ее отец, когда они оказались на стрельбище.
- Готова! - с уверенностью ответила девочка.
- Тогда смотри, как надо держать винтовку, - и Яков вскинул трехлинейку к плечу. - Поняла?
Нина кивнула. Ей даже удалось, хотя и с большим трудом, поднять винтовку и приложить к плечу так, как показывал отец.
- Теперь учти вот что, - продолжал он наставлять свою дочку. - Отдача у винтовки сильная. Чтобы ничего себе не сломать, прижимай приклад к плечу покрепче.
Ой! Она же сейчас взаправду будет стрелять из винтовки. Из настоящей, из боевой! Нина покрепче прижала приклад к плечу, насколько хватало ее силенок, поглядела через прицел - отец объяснил ей, что такое "ровная мушка", - крепко зажмурилась и нажала на спуск. В уши ударил тугой грохот... Но вот незадача - при первом же выстреле трехлинейка так долбанула отдачей, что в буквальном смысле слова снесла ее с ног.
Эта неудача не обескуражила девочку. Да и некогда было расстраиваться - других впечатлений хватало. Все вокруг дышало воинским духом. Начать хотя бы с обилия людей в военной форме - да, пожалуй, без формы только она одна и была. Поэтому в один из первых дней пребывания в летнем лагере Нина слегка обиженным тоном спросила:
- Почему я без формы хожу, когда все вокруг в форме?
- Это, конечно, непорядок, - серьезным тоном отозвался Яков Францевич. - Форму одежды надо соблюдать.
- Тогда почему ты не скажешь, чтобы мне форму выдали? - продолжала допытываться девочка.
- Видишь ли, - тон отца был по-прежнему совершенно серьезен, и даже в глазах не сквозило никакого лукавства, - это не так просто. К сожалению, по штату форма на девочку твоих размеров в стрелковых частях РККА не предусмотрена.
Винтовки здесь тоже были почти у всех, а вот Нина очень быстро с разочарованием поняла, что она с винтовкой ходить не сможет - слишком утомительно таскать на себе эдакую здоровенную железяку. Но что винтовки! Винтовки Нина тоже ведь раньше видела, когда забегала к папе в техникум, - там во дворе проводили занятия по ПВХО. А тут можно было глазеть, как красноармейцы изучают пулемет "Максим", и потом издали наблюдать, как на стрельбище пляшет у дульного среза пулемета бледное пламя, и как дергается холщовая патронная лента, быстро поглощаемая "Максимом" под грохот очередей.
Неподалеку же, в артиллерийском парке, обучались артиллеристы и минометчики. Большие трубы минометов, задранные вверх, не произвели на Нину особого впечатления, а вот сорокапятки с хищно выставленными вперед тонкими стволами, мудреными прицельными приспособлениями и маховичками наводки, сразу очаровали ее. Но ни к минометчикам, ни к артиллеристам она приставать не пыталась, едва углядев, как одни таскают на себе по песчаным барханам здоровенные трубы и тяжелые металлические плиты, а другие катят по этим же пескам свои пушки немалого веса. Да и вес боеприпасов, едва только любопытной девчонке разрешили подержать их в руках, она оценила. Нет, снаряды к сорокапятке были вовсе не тяжелые. А если их целый ящик? Не поднимешь, с ее-то силенками.
Но вот смотреть ей никто не запрещал - лишь бы под руки не совалась. И она смотрела. Наверное, для любого из ее знакомых мальчишек жизнь в воинской части показалась бы чем-то вроде рая (хотя, конечно, все знают, что ни рая, ни ада нет - это все выдумки). Нина же была девчонкой - но ее воинская жизнь притягивала ничуть не меньше. Странными бывают порой девичьи грезы, и сбывают подчас самым неожиданным образом... Хотя время было тогда такое, что среди девчонок далеко не одна Нина грезила армией, авиацией или флотом.
Фиаско с трехлинейкой нисколько не отвратило девочку от овладения другими воинскими навыками, которые давались ей несколько легче. Она ходила в походы вместе с отцом, научилась сидеть на лошади...
У отца она, незаметно для самой себя, исподволь, училась и еще кое-чему. Ей запомнилась та дотошность, с которой отец подходил ко всем мелочам солдатского быта. Что заложено в котел на кухне, и что из этого получилось в итоге? Всех ли новобранцев сержанты научили правильно заворачивать портянки, и не собьет ли кто ноги во время перехода? Каждый ли боец готов переносить тяготы марш-бросков, или их еще надо погонять как следует на гимнастической площадке? А командиры взводов и рот? Готовы ли они показать новобранцам пример, послужить для них зримым образцом красного командира?
Однажды, не выдержав, девочка спросила:
- Папа, ты ведь батальоном командуешь, да?
- Батальоном, - подтвердил Яков.
- И все командиры, кто младше, и старшины, и сержанты, - они все тебе подчиняются?
- Верно, - снова согласился он.
- И вы все вместе красноармейцев учите воевать?
- Правильно понимаешь, - кивнул отец.
- А почему же ты тогда портянками занимаешься и строительством туалета? - недоумевала дочка. - Ведь хозяйственными делами старшина заведует, ведь так?
- А потому, что на войне это главное и есть, - твердо произнес Яков. - И хороший командир должен сам во все вникать, а не полагаться на одного старшину.
- Как это - главное? - не поверила девочка. - А как же пушки, пулеметы, танки?
- Пушки, пулеметы, танки, сами не воюют, - объяснил отец. - Воюют бойцы. И от того, в каком у меня состоянии красноармейцы находятся, и зависит, прежде всего, много ли батальон навоюет.
Дочка эти слова запомнила, но все равно грозное оружие привлекало ее куда как больше, нежели возня на кухне или строительство сортиров. Правда, при всей притягательности военной техники, у кавалеристов Нина проводила куда как больше времени. Лошадка, на которой она училась верховой езде, была отцовская. Яков Францевич всегда подбирал себе самую спокойную кобылу, и неизменно награждал ее кличкой "Сонька". Вот на такую смирную лошадь он и усадил свою дочку. До стремян ей достать не удалось, а подтянуть их под рост малолетки тоже не получалось. Однако, несмотря на это, Нина стала довольно ловко управляться с отцовской Сонькой.
Но даже здесь, где господствовал строгий армейский порядок, девочка находила возможность проявить свой беспокойный характер. Однажды, забравшись под стол в штабной палатке, она стала свидетельницей бурного разговора ее отца с вышестоящими начальниками. Один из них, имевший в петлицах три шпалы, принялся выяснять:
- А зачем это вы, капитан Речницкий, гоняете своих бойцов на марш-броски по 40 километров? Драпать, что ли, их учите?
Услышав такую напраслину, возводимую на любимого папу, Нина не могла сдержаться, и, не вылезая из-под стола, во всеуслышание ляпнула:
- А что, в наступление разве надо на пузе ползти?
Обсуждение марш-бросков было тут же оставлено, и начальство первым делом заглянуло под стол - узнать, чей это оттуда голос раздается? Увидев, кто спрятался под столом, товарищи командиры тут же переключили свое внимание:
- Что тут делает эта девчонка? - грозным голосом поинтересовалось начальство.
- Это моя дочь, - пояснил Яков Францевич.
- Вот что, капитан, - недовольно пробурчал носитель трех шпал. - Немедленно убери девчонку из-под стола и выстави из штабной палатки! Неужели сам не соображаешь, что ей тут делать нечего?
- Извините товарищ подполковник, но я с поставленной вами задачей справиться не могу, - ответил ему капитан Речницкий.
- Как это - не можешь? - возмутилось начальство.
- Вот так - не могу, - с виноватым видом развел руками Яков. - Да вы сами попробуйте, достаньте ее!
Подполковник не привык отступать перед трудностями, особенно в присутствии еще более высокого начальства, и решительно полез под стол. Другой начальник, наводивший на присутствующих трепет своим ромбом, так же решил принять участие в немедленном наведении порядка...
Результат был вполне ожидаемым: у командира с большими шпалами оказалась прокушена рука, а у того, кто сверкал ромбом в петлицах - расцарапано в кровь лицо. Однако у них хватило ума ограничиться всего лишь выговором капитану Речницкому. Больше того, капитан пошел на повышение - в январе 1942 года его назначают командиром полка, а феврале его малиновые с желтым кантом пехотные петлицы украсились второй шпалой.
Нина поражалась выдержке отца. Дела на фронте шли плохо, и среди командиров, да и среди красноармейцев нередко вспыхивали разговоры, в которых одни кляли бездарность командования, которое все профукало, а другие с пеной у рта доказывали, что временные трудности вот-вот закончатся и мы вломим фашистам по первое число. Яков Францевич не примыкал ни к тем не другим. Он сохранял неизменное сосредоточенно-спокойное, может быть, лишь немного озабоченное выражение на лице, и когда немцы заняли Смоленск, и когда были оставлены Псков и Новгород, и когда пал Киев, была оставлена Одесса, захвачены фашистами Вязьма, Брянск, Орел, Калуга, оставлен Калинин и враг встал у самых ворот Москвы...
Кто бы знал, чего стоило ему это внешнее спокойствие! Там, в подмосковных снегах, дралась в смертельной схватке с врагом его жена, а он сидел, здесь, в пустыне, гоняя пополнение, которое раз за разом уходило на фронт. Ему же вместе с дивизией приходилось торчать в этой проклятой дыре, принимая новых новобранцев и стараясь за короткие сроки вколотить в них хотя бы какие-нибудь навыки, необходимые в бою.
Дочка его была не столь выдержанной. Ее зрелище флажков, неумолимо смещавшихся по карте все дальше и дальше к востоку, расстраивала донельзя. В конце концов она решилась и прямо спросила своего отца:
- Папа! А наши еще долго будут отступать? Почему мы до сих пор все никак не разобьем фашистов?
Яков не стал отнекиваться пустыми газетными фразами, и, помолчав немного и собравшись с мыслями, медленно проговорил:
- Все обычно о внезапности толкуют, что, мол, фашист напал неожиданно, оттого и неудачи. Да, это причина серьезная: тот, кто к нападению противника не готов, сразу отдает нападающему преимущество первого удара, - видя, что эти слова звучат для дочки уж слишком книжно, он пояснил:
- Это как в драке. Заехали тебе первому кулаком в ухо - и ты уже валяешься на земле, и тебя пинают ногами, хотя, ты, может быть, и ничуть не слабее своего противника. А попробуешь встать - подставишь голову под новый удар.
Нина кивнула. Такое объяснение было ей вполне понятно - ногами ее, правда, пока не били (не слишком это было принято даже среди шпаны), но видеть подобное развитие драк ей доводилось.
- У нападающего получается и еще одно преимущество, - продолжал Речницкий. - Продвинулись немцы вперед за счет внезапности, и вот, приходится эвакуировать заводы, чтобы они не достались врагу. А пока их размонтируют, погрузят, перевезут, соберут на новом месте - заводы оружие или боеприпасы фронту дать не могут.
- Так когда же мы немцев побьем? - не выдержала дочка и снова задала этот вопрос.
- Во-первых, когда оправимся от внезапных ударов, приведем себя в порядок, справимся с растерянностью и малодушием перед лицом первых неудач, - начал перечислять отец. - Во-вторых, когда снова заработают эвакуированные заводы. И, в-третьих, когда научимся воевать не хуже немца.
- А разве Красная Армия хуже немецкой? - удивилась Нина.
- Сама же видишь, кто кого пока бьет, - ответил Яков. - Да погляди на бойцов, которых мы готовим, - разве умеют они как следует воевать? Стрелять из винтовки еле-еле научились - и на фронт... - он задумался и замолчал.
Девочка еще не могла в полной мере оценить - хорошо подготовлены красноармейцы, или не очень, но словам отца она привыкла верить. И поэтому с удвоенным вниманием она старалась вникать во все тонкости воинского дела, которые были доступны девятилетней девчонке. Если уж драться с фашистами, то как следует!
Лишь один раз выдержка отца была поколеблена. В конце января пришло сообщение о том, что Анна ранена под Москвой и лежит в госпитале. Когда один из командиров, вернувшихся из поездки в Ташкент, привез с собой письмо, лицо Якова при взгляде на листок бумаги перекосила мгновенная судорога, а костяшки пальцев на сжатых до боли кулаках побелели. Нина еще не очень хорошо представляла себе, что это такое - валяться в госпитале с тяжелым ранением. Главное, что мама была жива, а остальное образуется.
Это известие еще больше укрепило в ней желание бить фашистов, и каждый день пребывания в военных лагерях девочка пыталась провести с пользой для себя. Папа был рядом с ней, и она старалась во всем брать с него пример, неизменно сопровождая его во всех делах. Она стремилась разобраться даже в премудростях штабной работы, то и дело приставая к Якову с расспросами, что означают те или иные значки на картах, и почему синие и красные стрелы тянутся именно сюда, а не туда.
Все хорошее имеет свойство кончаться, вот и для Нины наступил конец совместной с папой жизни в лагерях. Сразу после дня Красной Армии Яков Францевич увозит ее в Ташкент, а сам начинает готовиться к проверке дивизии комиссией Военного Совета САВО. Давно ожидаемый им момент, наконец, подошел: в случае успешного прохождения проверки всю дивизию должны были направить в действующую армию.
Почти сразу после возвращения Нины в Ташкент домой привезли и мать. Анна Коновалова была тяжело ранена в декабрьских боях под Москвой - у нее был поврежден осколком позвоночник. Больше двух месяцев провела она по госпиталям, выжила, и даже могла немного двигаться, но большего врачи сделать уже не могли.
Только Анна сдаваться не привыкла. Не сломило её и тяжёлое увечье. Знакомый мастер изготовил для нее деревянное инвалидное кресло на велосипедных колесах. Невзрачное, не очень удобное, тяжёлое, но позволяющее передвигаться самостоятельно. Положив на сиденье подушку - иначе сидение в нём быстро превращалось в пытку - она его быстро освоила. Не обращая внимания на боль, которая через несколько часов пребывания в кресле становилась невыносимой, и от которой Аня порой теряла сознание, она, сцепив зубы, занялась любимым делом. При дефиците квалифицированных строителей ее без разговоров поставили заниматься возведением цехов для эвакуированного в Ташкент "Ростсельмаша".
Такая нагрузка для изувеченного организма оказалась на грани физических возможностей, Елизавета Климовна приходила в ужас, видя в каком состоянии дочь возвращается с работы, однако другого выхода они не видели. Помимо неуёмного характера, к работе Анну понукала и нарастающая проблема голода - командирская пенсия инвалида войны в условиях карточного снабжения и многократного роста рыночных цен имела очень малое значение. Специальных фондов для снабжения инвалидов войны не выделялось. А на производстве была возможность пользоваться столовой для инженерно-технического персонала, куда поступали продукты из подсобного хозяйства завода.
Времени и сил на воспитание Нины у неё почти совсем не оставалось, но не случайно считается, что лучший способ - это принцип "Делай как я!". Девочке было с кого брать пример, было, кем гордиться и, чего уж там, кем хвастаться перед ровесниками и знакомыми. Но ответственность теперь она ощутила нешуточную. Желание немедленно попасть на фронт, сражаться с фашистами, не исчезло, но отступило куда-то на второй план перед необходимостью стать помощницей и поддержкой для искалеченной мамы.
Ташкент давно перешел на военный лад. Уже с 26 июня 1941 года были введены обязательные сверхурочные работы, рабочий день для всех взрослых увеличился до 13 часов, при 6-тидневной рабочей неделе, отменялись отпуска. В декабре все работающие на военном производстве объявлялись мобилизованными и были закреплены за предприятиями. Самовольный уход с производства карался заключением на срок от 5 до 8 лет. Была введена карточная система. На рабочие карточки разных категорий давали от 800 до 500 граммов хлеба в сутки, служащим - 450-400, иждивенцам - 300 граммов. На карточки полагались и мясо, и жиры, и крупа, и много чего еще, но, в отличие от хлеба, который выдавали регулярно, остальные продукты можно было получить далеко не всегда, и не по обещанной норме. Иждивенцы вообще получали практически только хлеб. Немалое число жителей, не работавших на производстве, и не нашедших места на службе, оказалось под угрозой голода. Труднее всего приходилось детям и пожилым, а уж людям со слабым здоровьем иждивенческая карточка даже выживания не гарантировала...
Вот в эту реальность и окунулась Нина в мартовском Ташкенте 1942 года. Карточки, прикрепление к магазину, где нужно выстаивать очередь за пайкой хлеба, эвакуированные, большинство из которых голодает, и к тому же они вынуждены тесниться по несколько человек в выделенных им комнатах, беженцы - а ими вообще никто не занимается... Этим бедолагам остается лишь два способа выжить - найти работу, или воровать. Впрочем, второй способ крайне рискован: хотя милиции на улицах стало совсем немного, но, попробуй, укради что-нибудь, а особенно - на базаре! Если там заметят вора, весь базар оглашается криками "Вайдот! Вайдот!", в руках у узбеков появляются острейшей заточки пчаки, с клинками, отливающими темной синевой, и пошла потеха! Счастье ему, если ноги успеют унести вора куда подальше, а если нет... Будет труп с перерезанным горлом и не будет свидетелей.
Горе тому, кто потерял карточки, или стал жертвой воров, промышляющих в очередях. Нет, это еще не голодная смерть - если есть много денег, если еще осталось, что продать или обменять, если могут поддержать родственники или друзья, то выкарабкаться можно. Но человеку одинокому, не имеющему такой поддержки, не позавидуешь.
Вещи... Каждая вещь теперь имеет другую цену. И до войны не слишком изобильная, торговля промтоварами вовсе прекратилась. На промтовары с апреля тоже введены карточки, но по ним почти ничего не выдают. Большая часть скудных фондов распределяется по специальным ордерам, поступая на военные заводы для поощрения передовиков, ну, и по записочкам для начальства. Поэтому, если у вас есть неплохие вещи, радуйтесь: не придется ходить в обносках и в опорках, а при случае можно выменять на рис, на хлеб, на сухофрукты (ибо сахар редок, только из-под полы, и неимоверно дорог).
И все-таки жизнь продолжается. Большинство ухитряется как-то протянуть на свои карточки. Детей немножко подкармливают в школе. Конечно, "затируху" из небольшого количества муки особо сытной не назовешь, но, похлебав горяченького, все же чувствуешь, что голод на какое-то время отступает. В заводских столовых кормят, конечно, малость получше. Фронту нужно оружие, и рабочий должен быть, по крайней мере, в состоянии выдержать смену у станка.
А дети... Дети есть дети. И во время войны - тоже. Постоянное желание что-нибудь съесть не заставляет их оставить свои шумные игры в школе, на улицах, во дворах. Играют же они, разумеется, в войну.
На улице Кафанова самой приметной фигурой в этих играх стала... Вот и не угадали! Вовсе не заводная Нинка Коновалова по кличке "Гюрза", а уже знакомая вам белая хрюшка Фатька. Своей компании Фатька давала то, чего не было у других стаек ребят, тоже игравших в войну - наша хавронья изображала танк. Танк из нее получился, надо сказать, отменный, обладающий мощной пробивной силой. Любо-дорого было смотреть, как Фатька, окруженная кучкой ребятишек, с визгом несется "в наступление", сопровождаемая громким лаем Джека, подпрыгивающего вокруг нее, смешно размахивая своими длинными висячими ушами.
Желающих, играть "за немцев", конечно, найти было невозможно, но выход из положения нашелся просто - компании ребятишек менялись ролями. Сегодня "немцев" изображаете вы, а завтра - мы. Куда как сложнее оказалось отыскать кого-либо на роль Гитлера. Тут уж все упирались до последнего. Легко догадаться, что в конечном итоге эта роль досталась самому хилому и безответному мальчишке.
Игра началась, и, само собой, "наши победили". Изловили "Гитлера" - и дальше что? А дальше его, вне всяких сомнений, надо повесить. Не без труда, но отыскали веревку, прицепили ее к перилам прямо в подъезде школы, накинули "Гитлеру" петлю на шею, и кто-то из ребят в азарте игры выбил у него из-под ног ящик...
Все замерли, плохо соображая, что же в такой ситуации делать, а кто-то просто ничего не мог сообразить от страха. К счастью, это был все-таки школьный подъезд, а не какое-то более глухое место. Кто-то из персонала школы случился поблизости, и несчастного мальчишку, уже и не хрипящего передавленным горлом, успели вытащить из петли, пока еще не стало поздно.
Другие развлечения младшеклассников были гораздо более мирными. Например, вечерами они ходили в кино. Если вы представите себе, что они шли в кассу, выстаивали очередь, покупали билеты, и чинно занимали отведенные им места, то вы опять целиком ошибетесь. Мальчишки считали ниже своего достоинства платить за билеты (да и получить карманные деньги удавалось далеко не всегда и не всем). Девчонки вовсе не хотели отставать от мальчишек, и Нина, вместе со своими подружками, - татаркой Фирузой, узбечкой Гюльнарой и еврейкой Миррой, - присоединялась к большой компании, направлявшейся в парк Кафанова. Достигнув кинотеатра "Ударник", ребятишки далеко огибали кассы и вход со строгим билетером, направляясь в кусты, росшие вдоль стены летнего кинотеатра.
Заросли акации - не самое комфортабельное место.
- Ой! - нередко слышалось оттуда. - Нинка, да отцепи ты ее, она мне всю рубаху порвет! Что я мамке скажу? - да, колючки длиной в палец то и дело заставляли кого-нибудь пищать, а то и взвизгивать. Но это препятствие героически преодолевалось. И в самом деле, зачем платить за билеты, если у летнего кинотеатра есть щели в заборе? Приникнув к ним, можно было и расслышать потрескивающий, слегка дребезжащий звук, доносившийся из динамиков, и разглядеть то, что происходило на экране.
Однако акация немало затрудняла просмотр киносеанса - хотя бы тем, что вызванный просачиванием через колючки шум привлекал строгого билетера...
- А ну, брысь отсюда, сорванцы! - раздавался его крик. - За билеты не плачено, так нечего и на кино пялиться! Сейчас вас в милицию сдам!
Тут уж приходилось смываться побыстрее: хотя в немедленное знакомство с милицией никто не верил, но вот быть пойманным и представленным пред родительские очи, чтобы наверняка отведать ремня, не хотелось никому.
Через некоторое время ребятня обнаружила, что так полюбившиеся им щели в жиденькой дощатой стене аккуратно заделаны. И как же быть?
- Полезли на акацию! - предложила Нина. - Если повыше забраться, то поверх стенки глядеть можно!
Хорошее дело! Ребята, выбирая деревца посолиднее, торопливо принялись карабкаться по ним, подсаживая друг друга и вполголоса проклиная вездесущие колючки. Впрочем, помимо этого недостатка, у акации были и достоинства. В пору созревания стручков, если их раскрыть, то внутри они оказывались покрыты слоем клейкой, прозрачной, медово-сладкой массы. Когда других сластей вдруг совсем не стало, это хоть как-то возмещало детям недостаток сладкого.
Оседлав акации, действительно, можно было снова наслаждаться зрелищем на киноэкране. Но акация коварна не только колючками. Древесина акации легко колется вдоль волокон, и сучья ее не выдерживают сколько-нибудь солидный груз - обламываются.
- А-а-а-а! - кто был первым в деле использования колючих деревьев для просмотра кино, тот первый и сорвался вниз. Сучок под ногой Нины резко обломился, и она кубарем полетела с дерева, по пути собирая в себя все попадавшиеся навстречу колючки... Сколько из нее вытащили заноз дома - ей было не до подсчетов. Больше суток она провалялась в горячке, но, едва она прошла, Нина снова носилась по улицам, щеголяя многочисленными пятнами зеленки по всему телу.
Да, с акацией вышло не очень удачно. Но оставались запасные варианты - "Зеленый театр" у Комсомольского озера, где тоже можно было совместными усилиями вскарабкаться на стенку, и летний кинотеатр в Парке культуры и отдыха железнодорожников, рядом с их Домом культуры. Последний был хорош тем, что там помощником киномеханика работал знакомый дяди Кости, который мог запустить ребят в помещение за экраном, где можно было прекрасно, с большими удобствами устроиться. Одно плохо - туда нельзя было запустить всю их большую компанию, и потому Нина пользовалась этим способом лишь тогда, когда в кино могли направиться далеко не все из ее приятелей и подружек.
Лето 1942 года уже не было и не могло быть таким же беззаботным, как в оставшееся позади мирное время. Но, несмотря и на тяжело раненную маму, и на отца, от которого приходили редкие скупые письма с фронта, и на зримые приметы военного времени вокруг, детство продолжалось. Причиной самого опасного события этого лета стал для Нины бутерброд с вареньем.
И белый хлеб, и сладости уже давно стали практически недоступными. Но в тот день передовиков строительства цехов эвакуированного Ростсельмаша премировали кусочком белого хлеба, и Анна Алексеевна решила побаловать дочку редким лакомством. Для этой цели из запасов была извлечена банка варенья, заготовленного в прошлые годы.
Когда Нину позвали с улицы, и она увидала на столе белый хлеб, намазанный абрикосовым вареньем, и услышала мамины слова - "Это тебе!" - удержаться было совсем невозможно. Девочка подлетела к столу, схватила такое заманчивое лакомство и тут же сунула его в рот. Глаза ее, после яркого солнечного света на улице, еще не успели привыкнуть к полумраку дома, и она не успела заметить, что на варенье приземлился здоровенный шмель...
Жало вошло ей прямо в горло. От боли Нина не могла произнести ни слова. Пока взрослые разобрались, что же такое случилось, отек стал стремительно нарастать, грозя перекрыть дыхание. К счастью, вызванный из больницы старичок фельдшер догадался вставить в дыхательное горло трубку, пока это еще можно было сделать. Больше трех суток, пока отек не начал спадать, Нине пришлось проходить с этой трубкой, будучи не в состоянии ни пить, ни есть.
Есть... Есть хотели все. Для большинства основным источником еды были карточки. Кое-что покупалось и на рынке, но цены так стремительно ползли вверх, что на рынок уходил почти весь заработок - но продуктов с него удавалось принести совсем немного. Так что и без карточек было нельзя обойтись, и на одни карточки протянуть было очень трудно.
Перед магазинами, к которым были прикреплены снабжавшиеся по карточкам, с самого утра выстраивались длиннющие очереди. Очередей было три: одна общая, одна - для женщин с грудными детьми, и одна - для инвалидов войны. Хотя продавцы работали на удивление быстро, почти безошибочно отрезая от хлебного "крипича" положенную порцию, стоять приходилось долго, у кого была возможность - время от времени подменяли друг друга.
С продовольствием становилось все хуже. Недостающее мясо поначалу удавалось добывать за счет охоты на диких голубей. В самом городе их быстро не осталось вовсе, но на окраинах охота еще шла вовсю. Ловили их на нитку, к которой были прикреплены крючки, сделанные из скрепок, с насаженными на них малюсенькими хлебными шариками. Сначала это было неплохим подспорьем - за одну вылазку удавалось поймать пять-шесть штук. Но вскоре и этот ресурс иссяк - ловцов в окрестностях Ташкента стало больше, чем голубей.
Трагедия войны затрагивала не только людей. Осенью пришлось расстаться с Фатькой - ее отдали каким-то знакомым. Кормить стало нечем, а зарезать любимицу семьи не поднималась рука. Следующей жертвой войны стал камышовый кот Васька.
Сначала Васька открыл охоту на голубей, честно принося часть добычи в дом. Переловив всех голубей в округе, он стал предпринимать вылазки на базар, неизменно принося Елизавете Кондратьевне на кухню приличный кусок мяса. Но такой грабеж не мог оставаться без ответа. В один несчастный день Васька, с неизменной добычей в зубах, из последних сил добрался до дома, и умер на пороге. Голова его была рассечена тесаком для рубки мяса.
В октябре 1942 года постановлением Совнаркома и ЦК было разрешено половину нормы крупы и макарон выдавать картофелем, и заменять картофелем печеный хлеб в соотношении 4 кг картофеля за 1 кг хлеба. Впрочем, для Ташкента, где картофель был значительно большей редкостью, нежели хлеб, это разрешение не имело практического значения.
Вместо мяса, если его вообще выдавали, нередко отвешивали субпродукты или селедку. К концу 1942 года его иногда начали заменять консервами или американским яичным порошком. Сахар по карточкам получить было почти невозможно, а если его и выдавали, то с заменой конфетами - слипшимися комками карамелек-подушечек. Нина так и не нашла ответа на вопрос - где же это было запасено такое количество этих подушечек, что их всю войну выдавали ташкентцам вместо сахара?
Маме становилось все хуже. Она уже почти не вставала, и, поскольку возведение цехов Ростсельмаша подошло к концу, перестала выходить на работу - ее лишь изредка приглашали для консультаций. Это сказалось и на продовольственном положении семьи - мама перестала получать рабочую карточку.
Еще до того, как произошли эти печальные события, как раз незадолго до начала учебного года, на пороге дома Коноваловых появился неожиданный гость. Прилично одетый, даже, по тогдашним временам, вызывающе прилично одетый человек, при виде которого на ум тут же приходило слово "господин", но уж никак не "товарищ". Русский язык его был безупречен, но, тем не менее, чувствовалось, что язык этот ему не родной.
- Добрый день, пани! - поздоровался он с порога, вежливо наклонив голову. - Здесь ли проживает семья пана Речницкого, я не ошибся?
- Никакие паны здесь отродясь не проживали, - отозвалась бабушка. - Но Яков Францевич Речницкий, если он вас интересует, и вправду тут жил, до того, как на фронт ушел.
- Все верно, - расплылся в улыбке незнакомец, - я ищу именно семью пана Речницкого! - отповедь по поводу "пана", он, похоже, решил пропустить мимо ушей. - Мы рады найти нашего соотечественника и оказать ему посильную помощь...
- Кто это - мы? - не слишком вежливо перебила Елизавета Кондратьевна.
- О, простите, я не представился. Я имею честь выступать от имени командования Польской армии в СССР, - снова поклонился нежданный гость.
- Яков Францевич служит в РККА, и никакого отношения к Польской армии не имеет! - не раздумывая, отрезала бабушка.
- Мы знаем, - взмахнул руками в примиряющем жесте незнакомец, продолжая источать любезность, - мы знаем! Но мы считаем своим долгом не оставить своим попечением семью соотечественника, попавшую в стесненные обстоятельства военного времени! Мы можем серьезно помочь вам с продуктами! Белый хлеб, мясные консервы, шоколад... - принялся перечислять он соблазнительно звучащие названия.
- Вот что, господин хороший, - сурово бросила Елизавета Кондратьевна, не дав ему договорить, - убирайся-ка ты подобру-поздорову! А не то придется НКВД кликнуть!
При этих словах лицо незнакомца на мгновение перекосила гримаса, но он тут же взял себя в руки, повернулся, и, не говоря ни слова, ушел.
- Бабушка! А почему ты от продуктов отказалась? - с некоторым недоумением поинтересовалась Нина, когда дверь за визитером захлопнулась.
- Потому! - сохраняя суровый тон, ответила та. - Знаю я такую братию. Помогут на копейку, а потом как бы всю жизнь не пришлось расплачиваться. - Затем, немного помолчав, она добавила:
- Приходилось уже слыхивать об этих поляках. Под городом стоят. Паны, они паны и есть. Думаешь, они о своих пекутся? Как бы не так! Солдатики-то ихние тоже впроголодь перебиваются, а офицерье в открытую продуктами торгует, ценности всякие скупает, девок себе за жратву на ночь снимают... - тут она осеклась и резко заключила:
- Нет, с ними связываться - себе дороже! Не с добра они Яковом-то заинтересовались, не с добра. И вправду, в НКВД о них надо сообщить! Завтра же с Саввой переговорю.