Осенью 1944 года Нина снова отправилась на уборку вместе со своими бывшими одноклассниками (ведь занятия она уже год, как не посещала), но на этот раз убирать предстояло не хлопок, а яблоки. Но все упиралось в вопрос - а как же оставить маму и бабушку одних? Проблема, однако, разрешилась сама собой: соседи, и раньше частенько помогавшие семье Коноваловых, вызвались на время отсутствия девочки взять все заботы на себя. Особенно выделялась своей добросердечностью татарка Рузигуль, работавшая уборщицей в горисполкоме, которую, впрочем, все звали просто Ритой. Она частенько заменяла Нину в кухонных заботах, и нередко можно было слышать, как она громко, через весь двор, кричит:
- Ни-и-на ! Иди сюда, бери пер - тарой (первое-второе) кушать, а то астынет!
В общем, девочка имела все основания положиться на своих соседей, и отправиться "на яблоки".
Работа шла от зари до зари, требуя притом немалой аккуратности: плоды надо было снимать только с деревьев, яблони не трясти, яблоки не ронять на землю, а, срывая, аккуратно укладывать в деревянные ящики. Хотя организована поездка была отнюдь не по желанию школьников, а в порядке общей мобилизации на уборочные работы, ехали охотно. Все знали: в кишлаке будет хорошая кормежка, да еще и оплата за уборку. На этот раз в качестве оплаты предлагались путевки в санаторий, где так же можно было подкормиться. Однако девочка от путевки в санаторий отказалась, предпочтя взять "сухим пайком" - рисом и сухофруктами.
Несмотря на отсутствие возможности учиться, Нина связи со своей школой, с учителями и одноклассниками, не разрывала. Да и школа о ней не забывала. Когда подвернулась возможность поехать на уборку яблок, ее сразу оповестили - чем еще школа может помочь? А там хоть кормить будут получше. Подружки, зная, как нелегко ей приходится, нередко захаживали к Коноваловым домой, помогали по домашнему хозяйству. Учителя тоже за девочку переживали, но помочь могли, пожалуй, только морально. Учительница литературы пригласила Нину в драмкружок - и не ошиблась. Актерские способности Нины быстро нашли применение в школьной художественной самодеятельности. Ей по общему согласию доверили играть в поставленном учениками спектакле главную роль - Зои Космодемьянской.
Месяц шел за месяцем, а об отце все еще не было никаких известий. Да еще осенью 1944 года пропала без вести тетя Оля (вернувшаяся из немецкого плена только после окончания войны). Маме с бабушкой становилось все хуже. Да и девочка начинала сдавать - тяжелая работа, нервное напряжение и неполноценное питание, из которого она еще ухитрялась урвать что-то для своих родных, подтачивали ее силы. У Нины стали развиваться отеки, появилась бессонница, нарушился аппетит - первые признаки подступающей пеллагры. Еды, чтобы продержаться, ей, в общем, хватало. Но недостаток витаминов, мясных и молочных продуктов постепенно подтачивал молодой, быстро растущий организм.
Прошла зима, наступил цветущий апрель, а новостей об отце все не было и не было. Однажды, возвращаясь с работы, Нина заметила у Госпитального рынка изможденную пожилую цыганку с маленьким ребенком на руках, и, повинуясь какому-то безотчетному порыву, отдала ей свою пайку хлеба (покуситься на долю мамы и бабушки для нее было совершенно немыслимо). Цыганка понуро произнесла:
- Нечем мне тебя отблагодарить. Дай руку, хоть погадаю...
Подержав руку девочки в своих руках, она начала:
- Трудно тебе гадать будет. Родилась ты под двойной звездой, и потому две дороги жизни заслоняют друг друга. От тебя самой будет зависеть, на какую дорогу встать... - Цыганка внимательно посмотрела ей в глаза и после небольшой паузы добавила:
- Сразу могу сказать: тот, про кого думаешь, что он погиб - жив, и скоро вернется. А сама ты... Если переживешь этот год, будешь жить долго. Муж у тебя будет только один, и проживешь ты с ним до самого конца. Погибнете вместе, в последнем году этого века, от такого, что сейчас еще не выдумали.
(Надо сказать, что не сбылось только самое последнее предсказание. А остальные... Имея опыт в разгадывании людских чувств и понимании характеров, несложно было предположить. Впрочем, цыганка могла верить, что она действительно угадывает судьбу).
Нина неслась домой, как на крыльях.
- Папа жив! - с порога закричала она.
На вопрос о том, откуда эта новость, девочка рассказала о гадании старой цыганки. Мама и бабушка посмотрели на нее грустными глазами, и дружно промолчали.
16 апреля, в день рождения Нины, Анна Алексеевна и Елизавета Кондратьевна, превозмогая боль, и напрягая оставшиеся силы, встали с постелей, чтобы сфотографироваться вместе с дочерью и внучкой. Это была их последняя совместная фотография.
Для Якуба Речницкого зима 1945 года была насыщена событиями. После неудачных боев 1-й армии Войска Польского на Варшавских плацдармах вместо Зигмунта Берлинга был назначен новый командующий - бывший начальник штаба армии Владислав Корчиц. А перед решающим наступлением на польскую столицу его сменил Станислав Поплавский.
Начало операции начальник оперативного отдела штаба 1-й армии полковник Речницкий встречал со спокойной уверенностью: мощные фланговые группировки Красной Армии обеспечивали успех прорыва немецкой обороны, обходя Варшаву и вынуждая немцев отводить оттуда свои силы. Так и произошло: вскоре после начала наступления советских войск противник начал отвод своих частей, прикрываясь, однако, сильными арьергардами. Настало время и для польской армии.
2-й дивизии пехоты под командованием генерала бригады Роткевича предстояло форсировать Вислу севернее Варшавы. Накануне решающего броска разведка под командованием подпоручника Войцеха Ярузельского совершила вылазку на тот берег и захватила нескольких "языков". Докладывая в штаб армии о результатах этого рейда, Роткевич не преминул то ли похвалить, то ли обругать своего подпоручника:
- Вот ведь шельмец! Взял-таки пленных. Настоящий поляк. Ведет себя осторожно, если не сказать - трусовато, а как на людях - так безрассудный храбрец. По наглому ворвался прямо в окопы боевого охранения немцев, похватал "языков" - и назад.
Утром 16 января 2-я дивизия начала форсирование Вислы, к счастью, покрывшейся к этому моменту довольно прочным льдом. С юга наносила удар 4-я дивизия пехоты генерала бригады Станислава Кеневича и кавалеристы полковника Радзивановича, с Магнушевского плацдарма их поддержал удар польских танковых соединений, а из Праги десантировались прямо в Варшаву части 6-й дивизии полковника Шейпака. Им пришлось труднее всего - немцы не желали оставлять Варшаву совсем без боя. Но дивизии, ворвавшиеся в Варшаву с севера и с юга, уже продвигались к центру города. После коротких, но ожесточенных схваток за главные узлы обороны гитлеровцев в городе, - Цитадель и Центральный вокзал, - над руинами польской столицы днем 17 января заполоскались на январском стылом ветру бело-красные флаги.
Прибыв в Варшаву, полковник Речницкий испытал гнетущее впечатление. С этим городом его ничто особо не связывало, но руины огромного города, специально разрушавшегося гитлеровцами после капитуляции повстанцев, заставили бы дрогнуть чье угодно сердце. В самом центре Варшавы лежали даже не руины, а огромное поле битого кирпича, усеянное некоторым количеством более крупных обломков разрушенных зданий.
- Что это? - спросил Якуб у проводника, одного из немногих чудом оставшихся в Варшаве жителей.
- То было гетто, пан пулковник. Швабы сожгли его и сровняли с землей еще в 1943 году, когда жиды повстали.
Это были несколько недель отчаянного, безнадежного сопротивления, организованного вопреки воле еврейской администрации гетто небольшими левыми подпольными группировками - социалистами, анархистами, коммунистами. Почти без оружия, с ничтожным числом людей, имевших военную подготовку, повстанцы, хорошо ориентируясь в запутанных лабиринтах старой застройки, ухитрялись наносить урон гитлеровцам. А вокруг жила своей прежней жизнью польская часть Варшавы. Армия Крайова наблюдала за происходящим "с ружьем у ноги" - лишь один маленький отряд АК и группа боевиков только что организованного коммунистами Союза борьбы молодых оказали поддержку бойцам гетто. При этом кое-кто из националистов был не прочь помочь немцам выловить скрывающихся евреев. Когда восставшая Варшава сама воззвала к помощи, вспомнил ли кто-нибудь о безответных мольбах, доносившихся из пылающего гетто?
У повстанцев не было никаких шансов, но небольшое число обитателей гетто сумело все же вырваться за его пределы и скрыться. Да даже и смерть в бою была предпочтительнее покорной гибели в газовой камере.
Вслед за освобождением Варшавы после небольшого перерыва Войско Польское начало бои на Померанском вале. Прогрызать хорошо подготовленную оборону было непросто, и счетам жертвам рос очень быстро. Однако в марте полоса обороны немцев была прорвана и здесь. Сражения переместились на территорию Германии.
Немцы сопротивлялись упорно и умело. Во время налета люфтваффе бомба угодила совсем рядом с одним из штабных блиндажей, где находился в этот момент полковник Речницкий. Удар - и темнота...
Жолнеж из обозной команды, переждав налет в неглубоком окопчике, где он ежеминутно поминал Матку Боску Ченстоховску, убедившись в прекращении грохота разрывов, осмелел и вылез наружу, отряхивая с себя песок. Среди хаоса развороченной земли и обломков бревен ему бросились в глаза торчащие из-под завала до блеска начищенные ладные хромовые сапоги. Даже припорошенные землей, они смотрелись очень привлекательно.
"Ему сапоги уже ни к чему", - тут же решил обозник, - "так негоже такой справной обувке пропадать. Мне как раз сгодятся". И он решительно потянул сапог с ноги прежнего владельца. Тут до его слуха донесся слабый стон, идущий из-под завала.
"Никак живой?" - всполошился жолнеж. Вздохнув, - "все же не по-христиански ближнего в беде бросать", - он оставил сапог в покое и, набрав воздуху в легкие, заорал:
Речницкий пришел в себя уже в госпитале. В одном ему точно повезло - разбирательство о пропаже штабных бумаг пронеслось мимо него, пока он валялся без сознания после контузии. По выходе из госпиталя он узнал, что ему присвоено звание генерала бригады, и он переведен во 2-ю армию Войска Польского начальником штаба.
Поначалу командующий армией генерал дивизии Кароль Сверчевский - жесткий, волевой командир, - вызвал у него симпатию. Но разочарование наступило очень быстро. Сверчевский не знал удержу в пьянке. Нет, Якуб и сам был не дурак выпить, но всегда контролировал себя, а многодневные загулы командующего во время боев вызывали у него тягостное недоумение. Несомненная личная храбрость командующего поворачивалась к Речницкому другой стороной - столь же безрассудным оказывался Сверчевский при принятии оперативных решений, частенько не желая считаться с реальной обстановкой.
После того, как командующий и его начальник штаба не раз и не два сцепились друг с другом по-крупному в присутствии других офицеров, командование Войска Польского сочло за благо развести их в стороны. В средине апреля Якуба перевели в организуемое Министерство национальной обороны начальником Управления боевой подготовки. В конце апреля, во время Берлинской операции, 2-я армия под командованием Сверчевского попала под контрудар немецких резервов, была рассечена на части, а некоторые ее соединения попали в окружение и понесли огромные потери.
Но этот успех вермахта на второстепенном направлении уже ничего не мог изменить. Падение Берлина и окончание войны были не за горами.
В семью Коноваловых май не принес радости. Нина с тревогой наблюдала, как последние силы оставляют ее бабушку. Воспалительный процесс, начавшийся в месте перелома, остановить не удавалось, и девочка догадывалась, к чему это может привести. В начале мая бабушке стало совсем плохо. Нина глядела в старчески подслеповатые сощуренные глаза на сморщенном лице, и сердце ныло от сознания собственного бессилия. "Бабушка, милая... Почему я тебя не уберегла?!".
А бабушка так же вглядывалась в широко распахнутые темные глаза своей внучки и безошибочно читала там все чувства, которые терзали девочку. "Господи, и за что ты посылаешь внученьке моей такие страдания?"
Эх, чем бы хоть чуть-чуть поддержать бабушку? Нина вспомнила, как Елизавета Кондратьевна не раз говорила ей:
- Коли мне, внученька, совсем занеможется, завари мне крепкого чаю, и я воспряну.
Нина, выстояв обычную очередь, получила на себя две пайки хлеба (на день вперед было разрешено выдавать), и отправилась на базар за чаем. Внимательно осмотрев запечатанную пачку - вроде бы, фабричная упаковка не нарушена, девочка принюхалась. Да, пахнет чаем.
- Ты не сомневайся, дочка, - уверял ее продавец, - чай прямо со склада.
Расплатившись, Нина побежала домой. Надо было растопить печь, вскипятить чайник, и приготовить бабушке чай. Заливая три ложки чая кипятком, она почувствовала неладное - слишком уж медленно вода окрашивалась в какой-то тусклый бледно-бурый цвет. Нехорошее подозрение шевельнулось у нее в груди - чай спитой! Он сохраняет достаточный запах, чтобы его можно было принять за свежий, а уж умельцев подклеивать упаковку так, чтобы она не вызывала подозрений, за время войны развелось предостаточно.
Все еще цепляясь за надежду, что с чаем все в порядке, и ее подозрения лишь плод чрезмерного страха, она отнесла чашку с горячим напитком бабушке. Елизавета Кондратьевна изо всех старалась скрыть свои чувства, чтобы не разочаровывать любимую внучку, но Нина все равно поняла - дело плохо. На следующий день, пятого мая, бабушки не стало. Понимая, что против смерти лекарства нет, Нина все же постоянно корила себя за то, что не сумела скрасить последние часы существования бабушки хорошим крепким чаем, до которого та была большая охотница.
С похоронами помогали все соседи, и кое-кто из школьных учителей. Когда все траурные церемонии завершились, девочка отправилась в Свято-Успенский собор.
- Моя бабушка умерла, - просто сказала она старенькому настоятелю, - и велела после ее смерти отнести вам эту книгу.
Священник с трепетом принял из ее рук большущий фолиант с золотым обрезом, осторожно раскрыл, бережно переворачивая страницы Библии с цветными иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой.
- Дитя мое, - разочарованно произнес он, - ты знаешь, насколько это ценная вещь? У меня не хватит средств, чтобы расплатиться.
Нина помотала головой:
- Бабушка сказала - просто отдать.
- Твою бабушку ведь зовут Елизавета Кондратьевна? - уточнил священник, похоже, помнивший всех своих прихожан.
- Да.
- Что же, тогда я буду ежедневно поминать рабу божью Елизавету в молитвах, и преемнику своему накажу, - промолвил старик.
После смерти бабушки Нина сама почувствовала, как уходят ее силы. Отеки стали сильнее, она уже с трудом передвигалась, и ее сил хватало лишь на то, чтобы ухаживать за своей мамой. Она помнила ликование и слезы окружающих, когда стало известно о Победе. Ее и саму радовала эта весть, но смерть бабушки, и неизвестность, в которой сгинул отец, делали радость Победы очень горькой.
Нина перестала ходить на работу в госпиталь. Там видели ее состояние, и к ней не было никаких претензий. Лишь время от времени ее вызывали на переливание крови, когда требовалось делать экстренные операции. Врачи прекрасно отдавали себе отчет в том, что они медленно убивают девчонку. Но на одной чаше весов лежала ее жизнь, а на другой - десятки спасенных жизней раненых. Да Нина и сама понимала это.
Девочка жила, словно в тумане. Развившаяся пеллагра постепенно брала свое. Аппетит исчез вовсе, и она с трудом могла заставить себя проглотить какую-нибудь еду, зная, что без этого ей просто не устоять на ногах. Лишь силой воли она продолжала есть, двигаться, ухаживать за матерью.
Очередной раз ее вызвали в госпиталь на переливание крови. Нужно было оперировать какого-то полковника ВВС, состояние которого осложнилось. Нину уложили на операционный стол рядом с раненым... Операция прошла успешно, но девочка не приходила в себя. Пульс не прощупывался. Закусив губы, хирург отправил новую жертву уже окончившейся войны в морг.
Нина пришла в себя от пронизывающего холода, и попыталась приподняться, чем вызвала дикий визг молодых девчонок-санитарок, нашедших себе в морге укромный уголок, чтобы на несколько минут оторваться от привычных забот и без помех попить чаю. На шум притопал пожилой и вечно пьяный сторож-инвалид, которого санитарки чуть не сбили с ног, вылетая из помещения морга.
- Ты что тут делаешь голая? - задал он довольно дурацкий вопрос девочке, которая уже пыталась встать на ноги.
- Х-холодно! - застучала она в ответ зубами.
Смилостившись, сторож поделился с ней старым медицинским халатом и даже помог выбраться из морга. Всполошившиеся врачи, чувствуя укоры совести за свою ошибку, едва не ставшую роковой, напоили Нину горячим сладким чаем с куском белого хлеба с маслом, вкололи что-то стимулирующее, заставили еще поесть, и положили отдыхать на диванчике, укрыв теплым одеялом. Вскоре принесли ее одежду, и девочка смогла отправиться домой, унося с собой остатки донорского пайка.
Дома же Нина отчаянно боролась за жизнь своей мамы. Уколы морфина, ампулы которого удавалось добыть в госпитале, приносили все меньше и меньше облегчения, и сильнейшие боли в позвоночнике буквально скручивали Анну. Делать массаж уже давно стало невозможно, потому что любое прикосновение вызывало у мамы приступы боли, от которой ей хотелось орать в голос. Женщина находила в себе силы не кричать, но когда морфин позволял ей на короткое время забыться, непроизвольно стонала во сне. Анна держалась каким-то чудом. Пожалуй, последний месяц она оставалось на этом свете только из-за жгучего желания не оставить в одиночестве свою дочь.
После ухода бабушки мама осталась для Нины единственным близким человеком, и терять ее было отчаянно страшно. Девочка практически не умела плакать, но теперь, бессонными ночами, пропитанными страданием, она иной раз не выдерживала, и, закусив губы, билась в беззвучных рыданиях.
Пятого июня, ровно через месяц после смерти бабушки, умерла Анна Алексеевна Коновалова.
А шестого июля 1945 года в Ташкент вернулся генерал Речницкий.
Генерал Якуб Речницкий испытывал злость и раздражение. Та игра, которой от него ожидал генерал, проводивший беседу в московском особняке, так и не начиналась. Нет, о кое-каких подозрительных контактах он исправно сообщал по связи. Но продолжения эти контакты пока не имели, и Якуб чувствовал нарастающий холодок, сквозивший в простых словах шифровок: "Продолжайте наблюдение".
Зол он был еще и потому, что разрешение на общение с семьей так и не было получено. А когда в январе 1945 года он задал этот вопрос в очередном донесении, ответ был лаконичен: "Не засоряйте шифропереписку. В нужное время вас известят". Но одновременно в сознание Речницкого изредка просачивалась предательская мыслишка, что, может быть, оно и к лучшему - Янина Лучак ждала от него ребенка и была уже на сносях. А вскоре после Победы прошли благополучные роды. Так что генерал почти без перерыва отмечал сразу два радостных события - ведь у него теперь появился сын, о котором он давно мечтал!
Вскоре после этого Речницкого вызвал к себе Главнокомандующий Войска Польского и Министр национальной обороны маршал Михал Жимерский (генерал "Роля"). Разговор был несколько неожиданный.
- В ознаменование нашей Победы в Москве решено провести парад. Вы включены в число участников парада от Войска Польского и вам поручается в кратчайшие сроки продумать и обеспечить церемониальную сторону.
- Но какое отношение Управление боевой подготовки имеет к парадным церемониям? - недоумевал Якуб. - Да и не сталкивался я с этими церемониями никогда.
- Я сталкивался, - улыбнулся маршал. - Так что же, вы мне предлагаете этим заниматься? Ну-ну, не впадайте в замешательство! Будут вопросы - обращайтесь в любое время.
Вскоре Речницкий вылетел в Москву, и круговерть подготовки к параду захлестнула его. По какому образцу должны быть изготовлены парадные знамена? Каково должно быть построение парадного расчета Войска Польского и его место в парадных колоннах? Когда будет утвержден окончательный список участников парада - ведь без этого можно не успеть сшить на всех парадные мундиры, образцы которых тоже надо утвердить, потому что на данный момент в форме одежды царит некоторый разнобой...
Но вот, наконец, все хлопоты остались позади и 24 июня 1945 года колонна Войска Польского в составе сводного полка 1-го Белорусского фронта вышла на парад. Генерал бригады Якуб Речницкий во второй шеренге, вслед за Главнокомандующим Михалом Жимерским, начальником Главного штаба Владиславом Корчицем и его заместителем Яном Роткевичем, прошел церемониальным маршем по брусчатке Красной площади, лихо печатая шаг. А потом была вошедшая в историю дробь барабанов, под которую к подножию Мавзолея швыряли сотни штандартов разгромленных частей и соединений гитлеровцев. С хмурого неба моросил дождичек, но никого это не смущало - ни участников парада, ни москвичей, высыпавших на улицы.
Визит Якуба к своему второму начальству обернулся неожиданной стороной. После того, как было покончено с утомительной процедурой составления письменных отчетов, Речницкий снова поднял вопрос о разрешении связи с семьей. Генерал, имени которого Якуб так и не узнал (тот не счел нужным вообще хоть как-либо представляться), услышав этот вопрос, искренне удивился:
- Как, разве вам не передали? Давно уже можно! - и, видя неподдельное огорчение, если не сказать резче, на лице своего агента, торопливо добавил:
- Вот что, оформляйте отпуск в Наркомате обороны и поезжайте сами к семье!
И вот, шестого июля 1945 года генерал-майор Речницкий прибыл в Ташкент. Первым делом он бросился к своему дому на улице Кафанова.
- Ну, здравствуйте! - крикнул он с порога. - Заждались?
Ответом ему было молчание. Лишь когда его глаза, после яркого июльского солнца, привыкли к полумраку комнаты, он разглядел лежащее на одной из кроватей неподвижное тело. Не помня себя, он бросился к постели, сразу узнав в изможденной девочке, лежавшей перед ним, свою повзрослевшую дочь.
- Нина... - прошептал он пересохшим от волнения голосом.
Девочка шевельнулась, веки ее дрогнули, глаза приоткрылись. "Слава богу, жива!".
Генералу не один раз приходилось за время своей фронтовой жизни сталкиваться с последствиями недоедания, и он сразу сообразил, в чем дело. Торопливо обняв и поцеловав дочку, он исчез, и Нина некоторое время недоумевала, не привиделось ли ей появление отца в мундире с генеральскими погонами в голодном бреду? Но меньше, чем через час отец вернулся в сопровождении пожилой медсестры из окружного военного госпиталя, которая сразу стала делать девочке какие-то уколы.
Последние несколько дней Нина почти не вставала с постели и ничего не ела. Совсем. Организм отказывался принимать пищу, и когда девочка, вопреки полному отсутствию аппетита, все же пыталась заставить себя съесть что-нибудь, ее начинало неудержимо рвать. Соседи ничем не могли помочь - ну что тут сделаешь, если даже от жиденького супчика сразу выворачивает обратно?
Сегодня же, после уколов, девочка чуть порозовела и вскоре задремала. Хлопотавшая вокруг нее медсестра, сухонькая седовласая женщина, убедившись, что девочка заснула, тут же переменилась в лице и фурией зашипела на генерала:
- Ты куда смотрел, поганец? Девчонку чуть до смерти не довел! Сам генеральский паек жрешь, кол тебе в глотку, а на семью почему не офромил?!
Яков посерел лицом, стиснул зубы и молчал.
- Молчишь? Сказать нечего? - медсестра разъярялась все сильнее. - Мы ей тут помогали, чем могли...
- Стой, стой! - воскликнул Речницкий. - Так она, что, у вас в госпитале работала?
- А ты и не знал? - едко глянула на него медсестра. Не отвечая на саркастический вопрос, Яков продолжал:
- Так у вас же там и паек госпитальный и лекарств до хрена! Как же вы ее до такого довели?
Женщина немного стушевалась и начала оправдываться:
- Еды-то ей хватало, пусть и не от пуза, но совсем голодной не была. Так ведь девчонке в ее возрасте расти надо, мясо, печенку, молоко, творог, яйца лопать. А где их возьмешь-то? Витамины у нас на строгом учете. Спасибо скажи, что для матери ей морфин ухитрялись списывать! Лев Арнольдович, пока жив был, царствие ему небесное, - и медсестра перекрестилась, - даже витамины ей колол. Его тронуть никто не посмел бы, хирург от бога...
- Не кричите на папу... - вдруг ворвался в перепалку тихий голосок.
Яков и медсестра дружно обернулись. Держась за стенку, недалеко от них стояла Нина.
- Папа не виноват... Вы же знаете... Он без вести пропал...
Медсестра прикусила язык, припомнив, что девочка рассказывала о своем отце. Она знала, что такое - "пропал без вести". В лучшем случае - мотается в беспамятстве по госпиталям, а документы где-то потерялись, а в худшем - либо погиб, либо к фашистам в плен попал. И не всегда можно понять, что страшнее. Пожилая женщина немного остыла и ласково проговорила:
- Ниночка, иди, приляг. Тебе вставать еще рано, - и продолжила, перейдя на деловой тон и обращаясь уже к Речницкому:
- Есть она пока не может. Так что надо ей будет глюкозу вводить. Но сразу много - опасно. В таких случаях положено капельницу ставить. В госпитале все койки заняты, так я уж лучше сюда капельницу притащу, ладно?
Видимо, Нина унаследовала от своих предков очень крепкий организм, и буквально через три дня уколы витаминов и капельница с глюкозой подняли ее на ноги. Ходит она могла еще не очень уверенно, но все же сумела сопроводить отца на кладбище. Увидав могильный холмик, под которым покоилась Анна, он упал на него, обхватил руками и долго и безутешно рыдал.
В конце концов, генерал поднялся, вытер носовым платком покрасневшие глаза и, уже на выходе с кладбища, вдруг решительным голосом заявил:
- Нина, мы едем с тобой в Москву. И первым делом тебе надо купить приличное платье. В этом там появляться не годится.
Купить платье? В Ташкенте это было не такое простое дело, но, видимо, генеральские погоны кое-что значили, и вскоре Нина, впервые за столько лет надевшая обновку, показавшуюся ей необычайно красивой, устраивалась в купе поезда, следующего из Ташкента в столицу СССР.
В пути их сопровождала все та же медсестра, поскольку девочка все еще держалась только на уколах, будучи не в состоянии принимать пищу. Большую часть времени Нина лежала, лишь изредка вставая по настоянию отца и поддерживающей его в этом медсестры. Дни пробегали, как телеграфные столбы за окном вагона, и долго ли, коротко ли, но поезд прибыл в Москву.
Такси доставило их с отцом в гостиницу Центрального дома Красной Армии (ЦДКА). Нина впервые останавливалась в таких роскошных апартаментах. Пожалуй, все, с чем она могла их сравнить, это был интерьер дворца великого князя Николая Константиновича Романова, где размещался Ташкентский Дом пионеров. Нина начала потихоньку гулять в парке ЦДКА, пока отец отправлялся куда-то по своим служебным делам. Иногда они прохаживались в парке или сидели на лавочке вдвоем, и Яков расспрашивал дочку о ее ташкентской жизни, проведенной вдали от него.
Но вот в один прекрасный день Яков появился в гостинице чем-то необычайно взволнованный. Пристально посмотрев на Нину, он молчал несколько мгновений, как будто собираясь с духом, а потом выпалил: