Колганов Андрей Иванович : другие произведения.

Жернова истории - Сводный файл

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 5.04*95  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В связи с запланированным в мае 2012 года выходом в печать первой книги "Жернова истории" (издательство "Альфа-книга") оставляю здесь только первые десять глав.


   Рабочее название
   "Жернова истории"
  
   Предисловие автора
   Прочитав в Сети и на бумаге немало произведений про всяких попаданцев (главным образом в прошлое) и вселенцев (да в кого угодно), я пришел к убеждению, что всякий уважающий себя автор, даже если попаданец или вселенец у него не сотворением альтернативной истории занимается, а развлекается с эльфами, орками и гномами, обязательно напишет предисловие. И не просто предисловие, а такое, в котором подробно (или кратко) разъяснит, что в его произведении будет (или не будет). Не желая нарушать традицию, представляю на ваш суд свое предисловие. Итак:
   В этом романе главный герой не будет набиваться в советники ни Иосифу Виссарионовичу Сталину, ни Лаврентию Павловичу Берии, и даже не окажется таким советником помимо своей воли и желания. Главный герой не будет расправляться с Хрущевым, изобретать промежуточный патрон, вводить хроноаборигенам (это не ругательство, это просто люди, которые издавна живут в том времени, куда попал главный герой) в культурный оборот песни Высоцкого. Он не будет так же советовать поставить на Т-34 командирскую башенку, а двигатель расположить поперек. Усилиями главного героя не будет сказочными темпами перестроена промышленность СССР, чтобы она стала способна уже в самом начале второй мировой войны производить противотанковые гранатометы, атомные бомбы, шариковые ручки, реактивные самолеты, памперсы и танки Т-54 (нужное подчеркнуть... или ненужное вычеркнуть). Главный герой не окажется крутым спецназовцем (снайпером, диверсантом...), и не будет сокрушать врагов, пользуясь соответствующими навыками, а так же не будет обучать тамошний осназ ставить растяжки. А! Вот еще забыл! Главному герою не светит специальное звание в системе НКВД. Ну, вроде все. Можно начинать...
   Пролог
  
   Оторвав взгляд от монитора, я скосил глаза на наручные часы. Батюшки, уже скоро полночь! Нет-нет, ну ее на фиг, эту альтернативную историю. Выключить комп - и спать. На Самиздате, да и на Форуме и без меня доругаются - есть кому...
   Хорошее все же местечко - этот Форум. Вылезешь на него с какой-нибудь заумной идейкой насчет развилок истории, и, глядь - ее уже препарируют со всех сторон. И "заклепки" меряют, и запятые правят, а иной раз даже по существу начинают разбирать. Шучу, шучу!
  
   Честно говоря, если откинуть ушибленных на всю голову каким-нибудь одним идеологическим косяком (все равно каким), то большинство наездов было в той или иной степени по делу. Стоит признать, что в этих наездах был свой плюс. Раззадорившись, берешься за то, чтобы как следует наполнить свою альтернативку цифрами, фактами, документами, биографиями. И некоторые форумчане - спасибо им за это - в ответ, помимо претензий, выкладывают собственные ссылки на цифры, факты, документы. Таких немного, но именно они больше всего помогают. Во всяком случае, они побуждают как к размышлениям, так и к собственным поискам данных. Тут, главное, с данными этими не переборщить.
   Ну, что это за дело, когда в прошлое устремляется какой-нибудь супермен, владеющий в совершенстве боевыми искусствами, да еще под завязку нагруженный научно-технической информацией, и вовсю пользующийся преимуществами послезнания - хоть святого пророка из себя изображай, хоть необычайного гения-провидца. А еще лучше - заслать в прошлое целую команду. Ясное дело, вся прежняя история летит в сторону, и попаданцы смело кроят из нее альтернативу по собственному вкусу. Хотят - Батыя останавливают, хотят - Октябрьскую революцию предотвращают, а уж умельцев по-своему переиграть Отечественную войну вообще не счесть...
   Ладно, что-то я из себя старого брюзгу стал изображать (хотя и вправду не молодой - уже далеко за пятьдесят). В пристрастии к попаданцам тоже есть свои немалые основания. Попробуйте-ка, обоснуйте крутой перелом хода истории безо всяких попаданцев. Не скажу, что это вообще невозможно. Но какой же неподъемный объем работы надо провернуть, чтобы обосновать возможность исторической развилки, отделить случайные факторы от необходимых, субъективные - от объективных... Они же переплетены так, что армии историков десятилетиями разбираются - разобраться не могут.
   Да к тому же попаданцы, собственно, и не ради альтернативной истории, как таковой, вводятся. Тут присутствует анализ больше психологический, нежели исторический (или "заклепкометрический"). Хотя и без последних, разумеется, не обойтись, но главное в попаданческой теме, как мне видится, - это наблюдение за поведением современного человека в иных исторических обстоятельствах. Как он себя поставит, какой нравственный выбор будет делать в той или иной ситуации, как выстроит отношения с предками, как будет смотреться на их фоне, как смогут совместиться разные моральные и культурные традиции... Интересный опыт.
   Нет, положа руку на сердце, в том, чтобы "поиграть в попаданца", есть все-таки и свой интерес. Вот только никогда я не завидовал подобным героям, стоило только представить себя на их месте. Бр-р-р! Аж передернуло всего. Не приведи господь, вырвет тебя из своего времени и зашвырнет неведомо куда. Хорошо, что такие засады только в фантастической литературе и встречаются.
   Почистив зубы, я забрался в постель. Все-все, больше никаких мыслей о развилках, "заклепках", об исторических деятелях и прочем в том же роде. Спать! Завтра с утра - на работу. На носу - конференция к 90-летию НЭПа, а по ней дел - невпроворот. Еще и доклад на пленарное не написан. А прямо завтра с утра - научный семинар по проблемам модели периферийного капитализма применительно к России... Все, спать-спать!
  
   Глава 1. Воскресенье.
  
   Проснувшись в серых предрассветных сумерках, я заворочался, не желая сразу вставать и пытаясь устроиться поудобнее. И тут у меня шевельнулись - пока еще почти неосознанно - первые сомнения. Матрас подо мной какой-то не такой... Неудобный, комковатый какой-то... Как будто не мой, в общем.
   Обычные для просыпающегося человека побуждения: проморгаться в неясном свете начинающегося утра и первым делом бросить взгляд на часы на прикроватной тумбочке. Но моего привычного электронного будильника почему-то на месте не оказалось. Вместо него на тумбочке (что за дела - и тумбочка чужая!) лежали довольно крупные часы, которые впору носить в жилетном кармане. Но продетый сквозь проушины потертый кожаный ремешок намекал на то, что их носят как наручные. Я взял часы в руку. Karl Moser - гласила каллиграфическая надпись на циферблате явно антикварного устройства для измерения времени.
   Машинально обратив внимание на время - 7 часов 36 минут, я благодушно принял всплывшую откуда-то из глубин подсознания мысль - "Хорошо, что сегодня воскресенье и в наркомат идти не надо". Но тут же меня обожгла другая, резкая, тревожная - "Какой, к хренам, наркомат?! Какое воскресенье?! Сегодня среда, и у меня с утра доклад на научном семинаре в университете!".
   Но, протерев глаза и покрутив головой, я на какое-то время вообще потерял способность рождать какие бы то ни было мысли - из меня фонтанировали одни эмоции. Затем эмоции стали разбавляться беспорядочными, но энергичными междометиями.
   Да, первые ощущения, посетившие меня при пробуждении, оказались отнюдь не бредом. То, на чем я лежал, было высокой кроватью или, скорее, топчаном без спинок. Подушка не сваливалась, потому что упиралась в стену с вытертой декоративной штукатуркой. Большой будильник в круглом металлическом корпусе громко и размеренно тикал, стоя на подоконнике. На тумбочке у кровати, рядом с мозеровскими часами, стоял граненый стакан, наполовину наполненный водой. Рядом с прикроватной тумбочкой, на грубо сколоченной табуретке лежала аккуратно сложенная стопка какой-то одежды. Над окном красовался массивный деревянный резной карниз, но штор не было - их заменяли ситцевые занавески на обычном шпагате, натянутом на гвоздики, вбитые в оконную раму.
   Мой взгляд метнулся вверх. Потолки высокие, очень высокие. Под потолком - пыльная люстра на три плафона, у одного из которых отколот приличный кусок, а едва ли не трети хрустальных подвесок не хватает. Над люстрой - лепная розетка, и по краям потолочного пространства тоже идет какая-то лепнина. Ладно, чего мне пялиться на потолок. Опустив голову, я увидел у окна круглый стол, у стола - три неплохих венских стула (надо же, название вспомнил!), два из которых явно составляли с этим столом некогда единый гарнитур, а третий пришел откуда-то со стороны, хотя и не очень выбивался из общего стиля.
   Набравшись решимости (хотя в голове по-прежнему не было никаких связных мыслей), отбросил теплое лоскутное одеяло - даже слишком теплое, из-за того, что адреналин явно стал гулять в моей крови - и резким движением соскочил с кровати. Блин! Тело как-то не слишком послушно среагировало на импульсы мозга. Ну, вроде как чужое. Я, конечно, не шлепнулся на пол, но сохранил равновесие с некоторой неуверенностью в себе. Оглядев самого себя, я едва удержался от того, чтобы употребить, на этот раз вслух, гораздо более крепкие выражения, нежели "блин!". Тело действительно было чужим.
   Тело было более молодым, подтянутым, даже сухощавым, но с заметно более слабо развитой мускулатурой. На это тело была натянута какая-то бесформенная рубаха до колен. Краем глаза заметив высокое зеркало с туалетным столиком у стены, противоположной входной двери, я импульсивно кинулся к нему. На меня растерянно, даже испуганно глянул из зеркала темноволосый шатен, почти брюнет, со щегольскими усиками и с аккуратно подстриженной, но пышной, слегка вьющейся шевелюрой...
   "Да, не сравнить с моими жидковатыми волосиками", - такова была первая мысль, машинально мелькнувшая в моей голове от полной растерянности, и тут же в мозгу выкристаллизовался первый за несколько минут содержательный и ясный до жути, до одури, вывод - "Попал...". Минуту, десять или двадцать - ощущение времени совсем потерялось - я пялился в зеркало. Сознание напрочь отказывалось воспринимать реальность произошедшего. "Так не бывает!" - истерически вопило оно эту единственную фразу. Если бы сознание могло вопить вслух, то, наверное, этот вопль и на улице было бы слышно. Однако я все-таки держал себя в руках хотя бы до такой степени, чтобы не орать и не биться в истерике.
   В конце концов, сознание смирилось с реальностью. Итак, все-таки попал, как бы нелепо и фантастично это ни звучало. "А вот меньше фантастики надо было читать!" - вдруг мелькнула совсем нелогичная мысль. Попал. Но в кого и куда? Я снова зашарил глазами по комнате. Взгляд быстро зацепил газету, разложенную на столе. Быстрый шаг к столу, еще один. Газета. Масляные пятна, крошки хлеба. Заголовки. Дата где? Перевернуть! Вот оно: "Правда" за 30 августа 1923 года. Правда, неизвестно, какой давности эта "Правда" (неловко скаламбурило мое сознание), но явно ведь не прошлогодняя. Свежая газета-то. Может быть, даже вчерашняя.
   Пальцы безвольно разжались, и газета выпала из рук, снова заняв прежнее место на столе. Абзац! И в самом деле - попал.
   Это что же, мне придется теперь жить в коммуналке, на зарплату какого-нибудь совслужащего, без компьютеров и Интернета, без друзей и близких, без привычного отпуска на балтийском побережье?.. Я так не хочу!!!..
   Сколько времени меня трясло в настоящей лихорадке - затрудняюсь ответить. Но постепенно остатки воли как-то собрались в кучку, озноб, вроде бы, прекратился, и меня понемногу стало отпускать.
   Безо всякого стыда признаюсь, что в первых моих мыслях совсем ничего не было такого, что касалось бы обладания знанием будущего и вытекающей отсюда способности повлиять на настоящее. Меня вдруг охватила тихая истерика: хорошо, - судорожно подхихикивал я мысленно, - что я попал не в 1941 год. А то там от попаданцев было бы не протолкнуться! Я даже припомнил прочитанную на Форуме одну пародию на эту тему.
   С трудом успокоившись (ну, хотя бы в какой-то степени), я сумел повернуть свои мысли в более конструктивное русло. Так, сначала надо все же определиться - кто я и что я. Для этого надо бы более тщательно исследовать комнату. Вскоре мои поиски привели к результатам - в шифоньере на плечиках обнаружился довольно приличный костюм, в нагрудном кармане коего нашлось удостоверение личности. И что же у нас там?
   Плохонькая, но вполне узнаваемая фотография. Наверху шапка: "Народный комиссариат внешней торговли". И ниже каллиграфическим писарским почерком: "Заведующий отделом Осецкий Виктор Валентинович". Знать бы еще, каким отделом! И где мой кабинет расположен, да и сам наркомат? Но тут опять из глубины подсознания, как большая ленивая рыбина, едва шевелящая плавниками, медленно всплыло: "Ильинка, 14. Отдел импорта". Ильинка? И память снова услужливо подсказала, правда, нечто для меня бесполезное - "Это здание бывшего Купеческого банка. Ну, там еще Рабкрин напротив". Ну откуда же, черт побери, я могу знать, где был этот Купеческий банк и где у них тут сейчас обитает Рабочее-Крестьянская Инспекция?! Однако... Смотри-ка, что-то вспомнил, наконец! Да ведь Ильинка же - это где-то между Старой площадью и Гостиным двором!
   После обнаружения удостоверения мои мысли еще раз повернули, и повернули в еще более конструктивное русло. Начались они, как водится, с извечного вопроса "Что делать?" (ибо для ответа на вопрос "Кто виноват?" какие-либо данные очевидным образом отсутствовали). Просто жить - адаптироваться в этом времени и тянуть лямку? Нет, я просто не выдержу. Психологически сломаюсь или сорвусь. А что еще я могу? Ведь надо чем-то себя загрузить, найти какое-то дело, которое захватит меня целиком, не даст свихнуться, растравляя себя воспоминаниями об утерянной реальности.
   И только в этот момент припомнились мне во множестве те исторические альтернативки, которые я обдумывал в своем времени. Первая посетившая меня мысль по поводу возможности сыграть в историческую альтернативу, была следующая: "И занес же меня черт в обстоятельства, для которых у меня никаких домашних заготовок нет! Так, обрывки общей исторической эрудиции". Вторая мысль была не менее грустная: "И надо же мне было провалиться почти на девяносто лет в прошлое, чтобы понять - главного-то я ни хрена в своих альтернативах не продумал! Основной-то вопрос я так и не проработал: с какой такой радости главные исторические фигуранты станут плясать под дудку нарисованных мною сценариев?".
   Впрочем, ответ подсказала память, хранившая немало текстов про попаданцев: надо, используя послезнание, заинтриговать решающих персонажей своим умением точно прогнозировать события. Однако для начала надо бы найти способ довести эти свои предсказания до нужных лиц. Ну, что же, займусь сперва ревизией собственной памяти: что же я такое помню, чтобы предсказывать здешнее будущее, не залезая в Интернет и не пользуясь компьютером. А потом подумаю - до кого и как эту информацию доносить.
   Надо держать себя в руках - несколько раз глубоко и замедленно вздохнуть, успокаивая сердцебиение. Полегчало. И вот в этот момент, наконец, меня посетила мысль о завтраке. К счастью, память реципиента и тут услужливо проснулась. Поэтому безо всяких сомнений беру с табурета вещи и одеваюсь - теперь на мне светлые летние брюки, голубоватая рубашка в чуть более темную полосочку, парусиновые туфли на босу ногу. Одевшись, не без некоторой неуверенности, но, в конце концов, безошибочно нахожу дорогу в ванную, чтобы умыться над раковиной холодной водичкой из затейливой формы латунного краника.
   Теперь надо зубы как-то почистить. Две деревянные зубные щетки с натуральной щетиной обнаружились тут же, на полочке над раковиной, в обычном граненом стакане. Память реципиента даже ненавязчиво подсказала, которая из них - моя. Зубная паста... Так нету тут зубной пасты - не те времена. Вон, на полочке стоит металлическая коробочка с откидной крышкой, а в ней, как и ожидалось, обнаруживается зубной порошок. Ну, что же, вспомним раннее детство... Рука моя автоматически тянется к зубной щетке, покрытой темным лаком, и с почти стершимися тиснеными золотом буквами. С посещением прочих удобств проблем и вовсе не возникло - ватерклозет как ватерклозет, с чугунным смывным бачком чуть ли не под потолком, и с белой фаянсовой ручкой на металлической цепочке.
   А побриться-то как? Память реципиента повела меня обратно в комнату, где на одной из полок в шкафу я обнаружил никелированную чашечку на никелированном же подносике, где лежал помазок. Рядом стоял флакон одеколона "Северный" (сохранивший свое "старорежимное" оформление) и виднелся продолговатый футляр из коричневой кожи, в котором покоилась опасная бритва. Solingen - удостоверился я при более близком осмотре. "Да, зрение у меня тут вполне на уровне - никакие очки теперь не нужны" - мимоходом отметил я.
   Вернувшись в ванную, взбил в чашечке мыльную пену и не без некоторой робости приступил к бритью. Романы про попаданцев не раз пугали перспективой оказаться в прошлом без привычных бритвенных принадлежностей и описывали муки пользования опасной бритвой. Я относился к этим страшилкам несколько скептически, хотя мой практический опыт применения опасной бритвы относился к подростковым временам, был однократным, и с тех пор я с подобным инструментом дела не имел. Но страхи и в самом деле оказались преувеличены. Некоторое напряжение, конечно, я испытывал, брился с преувеличенной осторожностью, и все-таки пару-тройку раз царапнул кожу, однако почти незаметно.
   Смыв остатки мыльной пены, я протер лицо одеколоном и прошел на кухню. На столе у стены уже гудел один из двух примусов, и перед ним хлопотала простоволосая седоватая старушка в темной юбке до пят и вязаной кофте. "Игнатьевна..." - опять всплыло откуда-то из глубины сознания, - "Евгения Игнатьевна Вострикова, вдова инспектора высшего начального училища, моя квартирная хозяйка и единственная обитательница этой квартирки, помимо меня". - Через мгновение сознание реципиента снабдило меня и дополнительной информацией. - "В годы гражданской войны ее, как водится, уплотнили, но недавно прежние жильцы съехали, и, чтобы снова не подвергаться принудительному уплотнению бог его знает какими еще жильцами, предпочла сдать одну из двух комнат советскому служащему. Мне, то есть".
   - Доброе утро, Игнатьевна! - бросил я небрежно. Хотя волновался при этом не на шутку - черт его знает, как они на самом деле-то с реципиентом здоровались?
   Она обернулась. Сморщенное, но аккуратное, не лишенное следов былой приятности лицо. Серые, еще не поблекшие глаза, жиденькая коса, закрученная узлом на затылке.
   - А, проснулся, соколик, - довольно звонким голосом откликнулась она. - У меня тут как раз чаек поспевает.
   - Заварка с меня, - неожиданно для себя самого, как-то машинально отреагировал я. Да-а, как вовремя мой, хм, реципиент, стал прорезаться.
   Присели на кухне, вместе похлебали чайку. Заварку я притащил из своей комнаты, безошибочно цапнув с круглого стола емкость из узорчатого темно-синего стекла с завинчивающейся металлической крышкой, а чайная колбаса и кусок каравая серого хлеба в чистой полотняной тряпице нашлись на кухне в шкафчике под окном. И к тому, и к другому меня привела то ли снова память реципиента, то ли собственная интуиция.
   После чаепития явственно ощущалась потребность хотя бы на время освободить голову от нервно теснящихся там беспорядочных мыслей, для чего неплохим средством было бы просто пройтись по улице. Кстати, а что у нас на улице? На улице было хмурое серое небо, но в облаках попадались разрывы, из которых время от времени падали на московские улицы лучи еще довольно теплого (сентябрьского?) солнца. Распахнув окно, я постарался уловить, насколько сегодня тепло. Да, вроде не холодно, и все же в одной рубашке зябковато будет.
   Распахнув дверцы шифоньера, я стал изучать свой гардероб. Смотри-ка, довольно прилично. Ни тебе гимнастерок с галифе, ни тебе френча какого-нибудь - а ведь так сегодня, в 1923 году, ходит немалое число ответственных работников (уж фотографий-то соответствующих я в свое время повидал немало). Висят костюмы - аж целых две штуки. "Английские" - услужливо подсказала память, причем это слово каким-то образом дало мне понять, что они не только в Англии сшиты, но и привезены мною (во, сказанул, - мною!) из Англии. Висит вполне узнаваемый твидовый пиджак, а рядом - пиджачок попроще. И рубашек несколько штук висит.
   А на полочках у нас что? А тут у нас нижние рубашки, трусы, напоминающие семейные, только подлиннее, носки и какая-то сбруя. Переплетение широких резинок, блестящие зажимы... Подтяжки, что ли? Кротковато, вообще-то, для подтяжек. И тут я не сразу, не мгновенно, но все же сообразил: эта ерунда как раз для носков и предназначена. Подтяжки, да - застегиваются под коленом и к ним цепляют носки, которые в это время еще не имеют вшитых эластичных резиновых нитей, и потому держатся на подтяжках. Да, и тут я - точнее, мой реципиент, - вываливаюсь из общего ряда. Большинство (за исключением всяких "бывших", буржуазных спецов, богемы и т.п.) в сапогах ходит и им хватает портянок. Но для ответработника Наркомвнешторга это как раз нормально - нам по заграницам ездить приходится, потому и одежка соответствующая.
   С грехом пополам натянул все, что положено - подтяжки для носок, сами носки, рубашку, костюм... Галстук повязывать не стал - моя собственная память подсказывала, что против галстуков нынче сильное предубеждение, как против буржуазного элемента одежды. Ботинки надел - вполне еще крепкие, не сильно поношенные ботинки - тоже "оттуда", видать, приехали, хотя - подсказывает реципиент - и здесь теперь можно купить вполне приличные, контрабандные, из Польши (правда, из-под полы и очень дорого). НЭП, понимаешь.
   Вот, кстати, о НЭПе. А с дензнаками у меня как? Пройдясь по карманам, обнаруживаю кошелек и портмоне. В кошельке у меня лежала довольно толстая пачка денег. В глаза бросились, прежде всего, купюры 1923 года выпуска - от рубля до двухсот пятидесяти рублей (сотенных и двухсот пятидесяти рублевок было больше всего). Я аккуратно разложил содержимое кошелька на столе.
   Оформление красивое, даже вычурное, но краски немного мрачноваты. А что это тут за текст с обратной стороны в рамке, пышно оформленной всякими виньетками и завитушками? "Один рубль 1923 года равен одному миллиону рублей дензнаками, изъятыми из обращения, или ста рублям дензнаками 1922 года. Прием по сему расчету обязателен для всех". Так, выходит, я - миллионер? Или даже миллиардер! Если считать в дензнаках, изъятых из обращения...
   А это у нас что? Тоже 1923 года денежки, но уже по тысяче и по пятьсот рубликов, и даже одна пятитысячная есть! Оформлены так же, как и их более мелкие собратья, только расцветка немного поярче и на обороте текст более лаконичный. Меленько так напечатано: "Денежные знаки 1923 года обязательны к приему для всех согласно расчету, установленному в отношении денежных знаков прежних образцов декретом от 24 октября 1922 года".
   Теперь в портмоне заглянем, может, и там что найдется? А в портмоне у нас лежат две скучные черно-белые бумажки (и только розетка с надписью "РСФСР" раскрашена чуток повеселее) с надписью "один червонец", одна - "три червонца", и одна - "пять червонцев". Обратная сторона - чистая. Год выпуска - 1922. Так-так-так. Это я, значит, попал в разгар денежной реформы. Параллельно ходят совзнак и червонец, и курс обмена одного на другой прыгает, равно, как прыгают (точнее, растут) и цены. Жизнь мне предстоит веселая, однако. Тем более, вспомнилось мне (или то опять подсказала память реципиента?), что зарплату нам исчисляют в "золотом рубле", примерно соответствующем одной десятой червонца, а выдают - быстро обесценивающимися совзнаками. В конце августа за червонец где-то две тысячи с гаком совзнаками давали, то есть "червонный рублик" стоил рублей двести с хвостиком. А ведь еще в начале августа червонец шел за тысячу четыреста рублей! Вот и крутись.
   А на что крутиться? В смысле, какая у нас нынче с реципиентом зарплата? Зарплата у нас, как тут же всплыло в памяти, неплохая - партмасксимум. Сиречь 175 рублей в месяц (в золотом исчислении конечно, не в совзнаках - в совзнаках это офигенные тыщи получаются, а если в старых считать, так и вообще миллиарды!). Все заработки свыше этой суммы член партии должен сдавать в партийную кассу, в фонд взаимопомощи для малоимущих партийцев. На партмаксимум особо не разгуляешься, но жить можно, и неплохо жить. Для сравнения: рядовой работник уездного комитета партии получает сейчас 15 рублей, что, разумеется, весьма скудный доход, но ноги с голоду не протянешь: в провинции мясная вырезка стоит 14 копеек за фунт, телятина (не вырезка) - 9-11 копеек, буханка хлеба - копейки (или несколько рублей совзнаками 1923 года). Конфеты шоколадные, правда, на такую зарплату не укупишь - 3 рубля 75 копеек за килограмм! Но вот если еще и семью кормить надо, то на троих-четырех-пятерых такую зарплату не растянешь. Это уже с хлеба на квас, и то едва-едва.
   В Москве цены заметно повыше, раза в полтора-два (конфеты, правда, стоят практически столько же). При этом цены, что не радует, растут каждую неделю, если не каждый день. Однако лишь в совзнаках, в червонцах цены практически стабильны.
   Поэтому червонцы в моем портмоне совсем не лишние. Их курс Наркомфин держит жестко. Эмиссия ограничена 30% обеспечением золотыми, валютными и высоколиквидными товарными резервами. Нарком финансов Сокольников аккурат в августе не погнушался даже на черный рынок инвалюту и золотишко через верных людей выкинуть, продавая их только за червонцы. Так что червонец с таким реальным обеспечением твердо стоит...
   Ага! Только сейчас сообразил! Раз мне положен партмаксимум, значит я, что, - член партии?
   Так и есть. Кроме червонцев в портмоне обнаружилась скромная картонная карточка, озаглавленная "Российская коммунистическая партия (большевиков)". И ниже: "Партийный билет N...". Ого! Тут у нас и год рождения указан. Мне теперь, оказывается, тридцать семь лет, ибо я 1886 года рождения. А в партии состою с 1903 года. Неплохо так. Дооктябрьский стаж, это вам в Советском государстве не хухры-мухры. Это Красин постарался, ибо пребывание в меньшевиках могли и не зачесть, и был бы партстаж только с начала 1918, когда я из эмиграции возвратился в Питер... А выдан этот билет в 1922 году. Хотя реально я (реципиент, конечно!) его получил буквально на днях, как из Англии вернулся после завершения работы в "ARCOS" (All-Russian Co-operative Society), - сам ходил за ним в учраспредотдел ЦК, благо от моей работы до них всего два шага.
   Впрочем, это был только завершающий этап. Выписал мне этот партбилет еще в прошлом году Городской райком, где я состоял на учете, а после его упразднения в том же 1922 году меня перевели на учет в Бауманский райком (ибо, как мне сообщили в нашей партячейке в НКВТ, теперь мы относимся к Бауманскому району). И, естественно, Осецкий, по возвращении из Англии, отправился поменять свой старый партбилет образца 1920 года именно туда. Но оказалось, что из-за моего длительного отсутствия, когда кампания по обмену партбилетов уже давно прошла, мой билет из райкома сдали сначала в горком, а оттуда - в ЦК, в учраспредотдел. В общем, на беготню по инстанциям ушло в общей сложности два дня...
   Хорошо, конечно, что память реципиента кое-что подсказывает. Но все же бог с ними, с этими партучетными деталями - все это дела прошедшие. А сейчас - на улицу, прогуляться, и проветрить мозги, чтобы они из ушей не полезли.
   Выйдя из подъезда, с немалым любопытством поглядываю по сторонам. Места вроде какие-то знакомые. А, вот и номер дома с названием улицы. Ну, точно, знакомые места - Малый Левшинский переулок! Вот, значит, где я квартирую. Тут у меня когда-то родственники совсем неподалеку жили, но сейчас, в 1923 году, их тут еще нет. И где-то до года, кажись, 1927 или до 1928 - не будет. Так что встреча с ними мне пока не грозит.
   Из переулка выхожу на Пречистенку и иду к центру. По пути то и дело сворачиваю в переулочки, с интересом убеждаясь, что особняки, которым вскоре предстояло превратиться в резиденции посольств различных держав, стоят себе на месте, и еще, видимо, не подозревают об уготованной им участи.
   А вот и площадь Пречистенских ворот (которой вскоре суждено стать Кропоткинской). Вместо станции метро в конце бульвара (тоже еще не Гоголевского, а Пречистенского) торчит какой-то небольшой храм с округлым куполом, полузакрытый от обозрения небольшой хибаркой, притулившейся к самому его боку, а с другой стороны площади высится памятник казенного патриотизма и столь же казенного православия - Храм Христа Спасителя. Если вспомнить, сколько времени его строили, и сколько при этом разворовали собранных народных денег, воздвигнув, в конце концов, это монументально-тяжеловесное чудо...
   Имея намерение двигаться дальше, на Волхонку, к Музею изящных искусств, я вдруг передумал и свернул на Остоженку, двинувшись в противоположном направлении, к Провиантским складам. Народу на улицах было немного, автомобилей совсем не было, и лишь изредка проезжали пролетки извозчиков и ломовые телеги, а на булыжной мостовой, где змеились трамвайные рельсы, красовались кучки свежего конского навоза. Воздух был чистый, лишь слегка оттененный ароматом конюшни - ничего общего с выхлопными газами моего времени. Голове стало немного полегче, но сказать, что мысли перестали в ней бродить беспорядочной толпой, было бы большим преувеличением.
   "Вспоминай, голова, новую кепку куплю!" - попытался я шуткой развеять свое смятение перед водоворотом событий, в который меня могло затянуть. Но, убей бог, даты и имена никогда не были сильной стороной моих исторических познаний.
   Да, я знаю, что в этом году пройдет - или уже прошла? - дискуссия вокруг "письма 46-ти" и статей Троцкого, позднее изданных брошюрой "Новый курс". В этом же году - но опять-таки, когда? - всплыла сначала проблема реализации, а затем проблема "ножниц цен". В этом году сорвалось (было отменено) вооруженное выступление в Германии, и только в Гамбурге были баррикадные бои. В этом году в Болгарии правыми было свергнуто правительство Стамболийского, а потом разгромлено выступление коммунистов. Но когда, когда, когда?..
   Хорош же я буду с такими точными прогнозами! Так, стоп, тормозим! Не паниковать! Надо будет завтра же разыскать какую-нибудь подшивку газет на нынешний год, полистать, сориентироваться... Наверняка ведь в библиотеках такую подшивку "Правды" или "Известий ВЦИК" получить можно без проблем. Это ведь не прижизненное издание Пушкина! Да, но хорошо известной мне "Ленинки" сейчас не существует. Есть, впрочем, ее предтеча - Румянцевская библиотека в "Доме Пашкова", но что-то мне подсказывает, что я туда не записан... Во, болван! У нас же в наркомате своя библиотечка есть! Не бог весь какая, но уж подшивки советских газет там всяко имеются. Решено: завтра же в наркомате загляну в библиотеку и поработаю с газетами. Это поможет хотя бы отсечь те события, которые уже произошли, от тех, что еще не случились. Может быть, и с кое-какими датами удастся определиться поточнее, вспомнить что-нибудь по ассоциации, ну, хотя бы приблизительно.
   Хорошо, с этим, вроде бы, есть некоторая ясность. А вот как донести свои манипуляции с послезнанием до основных фигурантов? Положим, на Льва Борисовича Красина, как на наркома внешней торговли, у меня есть прямой выход. Да и с реципиентом, с прежним Виктором Осецким, ранее контачил он немало, и отношения у них были довольно доверительные. На Аванесова и Фрумкина, как на заместителей наркома, выход тоже есть. При некотором желании не так сложно будет пересечься на служебной почве с руководством ВСНХ - Рыковым и Пятаковым (ведь они главные заказчики закупок за рубежом!). Кроме них, и другие заказчики есть - Наркомат внутренней торговли и Центросоюз, НКПС... Стоп, стоп. Куда-то не туда мысль повело.
   Какие у нас еще крупные фигуры есть? С деятелями Наркомфина у меня сложнее - ни с Сокольниковым, ни с кем-либо другим из коллегии Наркомфина никаких прямых контактов пока не было. Хотя... С Наркомфином мой отдел неизбежно пересекается - закупки за рубежом ведь через них финансируются. Что-то придумать, наверное, и тут можно. С послами и торгпредами (черт, никак не вспомню, кто сейчас где, и кто где будет в ближайшем времени!) связаться по моей работе - не проблема. Но с основными-то фигурантами я ведь никаким боком...
   Троцкий - председатель РВСР. Что ему до какого-то начальника отдела в Наркомвнешторге? Все крайне немногочисленные военные закупки за рубежом идут особым порядком, мимо меня - через уполномоченного Военведа (военного ведомства) при НКВТ и Спотэкзак (Специальный отдел экстренных заказов). Во как, уже нынешним языком заговорил! Помогает таки реципиент, помогает.
   Сталин - Генсек ЦК. Тоже совсем не моего уровня фигура. Хотя для траты золотого фонда на импорт надо входить в Политбюро, но ведь эти вопросы там не я же ставить буду, а либо Красин самолично, либо заинтересованные главы ведомств.
   Зиновьев? - Этот руководит Коминтерном и Питерской парторганизацией. Опять мимо. Да, при его тщеславии он может, конечно, снизойти до рядового работника и покровительственно похлопать того по плечу, и даже порадеть в чем-нибудь, но чтобы по серьезному политическому вопросу выслушать и вникнуть? Да ни в жизнь! Даже если это его собственная жизнь... Просто не воспримет.
   Бухарин? Ни к редакции "Правды", ни к Исполкому Коминтерна, ни ко всяким издательствам, которые курирует Бухарин, я никакого касательства не имею. Впрочем, говорят, что Николай Иванович очень доброжелателен и довольно открыт личному общению, так что можно, наверное, что-то придумать не слишком сложное.
   Дзержинский? ГПУ вело следствие по некоторым делам Наркомвнешторга, задевавшим и меня (дело Шелехеса, например, дело торгпреда в Эстонии Гуковского, да и по делам АРКОСа копалось), но никаких контактов с самим Дзержинским это не предполагало. Найти подход к нему, как к наркому путей сообщения? Возможно, хотя закупки подвижного состава за границей вроде бы уже прекратились... Хотя... Вроде бы, в будущем году Феликса Эдмундовича назначат председателем ВСНХ? Ладно, посмотрим.
   Так как же достучаться до ключевых фигур? Прямо? Косвенно? Какими ходами? Опять голова идет кругом. Нет, сейчас я ни до чего конструктивного не додумаюсь. Надо сесть спокойно дома и начать по порядку: постановка задачи, оценка реалистичности рассматриваемого варианта альтернативной истории, направления воздействия на реальность - через конкретных лиц, через организации, через информационное пространство. Оценить доступные мне средства воздействия, и с учетом этого скорректировать первоначальную постановку задачи. Ну, хотя бы так.
   Пока я разгуливал по улицам, заметно потеплело, облака поредели, и облик старой Москвы действовал умиротворяющее. Я с любопытством разглядывал прохожих. Косоворотки, гимнастерки, галифе, сапоги, обмотки, реже - ботинки, еще реже - туфли. Попадались и костюмы, и свитера (в основном домашней вязки), кое-кто из прохожих был в шляпе, а один господин - так даже в котелке, но большинство было либо в кепках, либо - заметно реже - вовсе без головных уборов. Дамы и барышни носили косынки и шляпки, причем последних было не так уж мало. Платья и юбки были длиной далеко за колено, но не вовсе до полу...
   Вскоре вздернутые нервы и мечущиеся в беспорядке мысли порядком утомили меня, так что чувство голода уже начало заявлять о себе. Да и время, судя по моим мозеровским часам, уже шло к обеду. Поесть я заглянул в трактир на Остоженке, показавшийся мне смутно знакомым - видно, Осецкий хаживал туда раньше.
   Кормили в трактире неплохо, хотя было там, на мой взгляд, малость грязновато. Но борщ был хорош, ничего не скажу. Обед встал мне примерно в три тысячи совзнаками, да еще две сотни я кинул половому "на чай". Пожадничал маленько, но половой все равно, не стирая с лица угодливую улыбочку, произнес - "Премного благодарны-с, рады будем видеть у нас во всякое время!" - явно намекая, шельма, что вечером тут и поболе советских бумажек можно оставить.
   При моих доходах такие траты еще можно себе позволить, но вот, скажем, в "Ампире" на Кузнецком я бы за самый скромный обед меньше, чем десятью тысячами не отделался (хотя это всего где-то четыре рубля "золотом"). Да-а-а, даже простой трактир нынче рабочему не по карману. Разве что пивка с сушками или воблой в выходной выпить... Расплачиваясь, я задумался: а серебряные монеты разве еще не в ходу? Или они только в 1924 году появятся? Этот момент тоже надо держать в уме.
   Вернувшись домой, аккуратно развесил одежду на плечики в шкаф и завалился на топчан передохнуть. Ну, в общем-то, как подступиться к вопросу "что делать?" я уже вчерне определился. Однако же без дальнейшей детализации этого вопроса никак нельзя подступиться к решению следующего "вечного" вопроса - "с чего начать?".
   Итак, чего же я, собственно, хочу? - задумался я. Заколебать Иосифа Виссарионовича своими прогностическими способностями и провидениями, сделаться при нем советником, благодетельно подсказывающим мудрые решения и предостерегающим от ошибок, неудач и нежелательных крайностей? Как же, как же - потерпит товарищ Сталин рядом с собой такого советника! Нет, если бы я предложил ему ввести промежуточный патрон (ну, например, для решения крайне актуальной для нынешней РККА задачи - массовой замены трехлинеек автоматом Федорова, переделанным под этот патрон) и расстрелять Хрущева (секретаря партячейки рабфака Донецкого горного техникума)... То Сталин, конечно, послал бы меня куда подальше, но особо ничем плохим это для меня бы пока не грозило. А вот если я начну советовать ему сначала не обострять отношения с троцкистами, затем ни в коем случае не наезжать на спецов, потом - не пережимать с форсированием коллективизации и индустриализации, не обижать Бухарина и т.д., то он не только пошлет меня далеко и надолго, но и примет меры, чтобы источник подобных завиральных идей не смог бы их распространять направо и налево.
   Нет-нет, тут надо разыгрывать совсем другую партию. Может быть, это должна быть постановка под названием "тайный советник вождя"? Вождя? Может быть, может быть... Но не этого. И не того. Этим вождям я в советники набиваться не буду - для них мне вполне достаточно быть фигурой, обладающей неким тайным знанием (или эксклюзивной информацией, если говорить на языке потерянной для меня эпохи). Мне вряд ли удастся манипулировать, управлять, дергать за ниточки - потому что я реально оцениваю свои способности. В лучшем случае я смогу мягко влиять, смещать акценты, оттенять альтернативы. Но и это будет уже очень много - если вообще получится.
   Кроме того, линию реальной истории я ведь радикально не поменяю. Рай земной в СССР в ближайшие двадцать лет никакими моими усилиями не устроить. Больше того, даже всерьез улучшить основы советского строя - малореальная задача. Через объективные условия не перепрыгнешь. Но вот формы этого строя и их дальнейшую эволюцию можно привести в несколько более разумное и человеческое состояние, немного снизить ту цену, которую мы заплатили за рывок вперед. Однако и ради такой альтернативы придется крепко попотеть, и то не факт, что надрываться я буду не напрасно. Но иначе - зачем вообще я здесь?
   Еще одно соображение, которое я посчитал весьма важным, заключалось в том, что разыгрывать свою игру, ориентируясь только на нынешний набор политических лидеров, практически бесперспективно. Нужно не только выводить на шахматное поле новые фигуры, но и подправить, насколько удастся, сами правила игры. Не поменять - ибо это задача неподъемная, - но подправить. Вот если удастся хотя бы в такой мере поменять расклад, то и многое другое может измениться. Но начинать-то все равно придется с тех, кто сейчас играет ключевую роль, ибо иначе не удастся сорвать развитие сценария, который меня категорически не устраивает. С кого же начать?
   Сейчас таких ключевых фигуры две - Троцкий и Сталин. Бронштейн и Джугашвили.
   Сталин... Сталин свои задачи на данный момент решил. Ленин тяжело болен и выбыл из игры, Троцкий политически изолирован, а большинство членов Политбюро объединилось со Сталиным против Троцкого. Первоначальный круг доверенных исполнителей у него сложился - Каганович, Молотов, Бажанов... Сталину теперь всякие новые помощники-советчики ни к чему. Тем не менее, работать с ним все равно придется, но не прямо, а через других лиц. Так, эту мысль пока отложим - потом ее надо будет продумать более детально.
   Другое дело - Троцкий. Он сейчас оттесняется от выработки политики, его сторонники недовольны внутрипартийным режимом, который поворачивается против них. Значит, Троцкий?
   Троцкий... Троцкий неуживчив, амбициозен, и сейчас, именно потому, что он теряет позиции в Политбюро, его амбиции приобретают преувеличенный, болезненный характер, усугубляемый тем, что он ни в коем случае не желает обнаружить эти амбиции (возможно, даже перед самим собой), и старательно демонстрирует отсутствие всякого желания вести борьбу за власть в партии. Тем больше амбиций он будет склонен проявлять как партийный теоретик и идеолог. Да-а, то, к чему мне желательно его подтолкнуть, он встретит в штыки. Тут и сомнений нет. Как же быть?
   Я резко оборвал ход своих мыслей, сказав сам себе - "сейчас, братишка, ты ничего путного не родишь! Выспись, пойди на работу, пообщайся с людьми, пощупай настроения, понаблюдай за ключевыми фигурами, полистай газеты за этот год - и тогда возвращайся к обдумыванию своих стратагем. А пока - мысли из головы вон, и спать!".
   Уже погружаясь в сон, я подумал: "Что-то неладное с тобой творится, Вика! Ведь собирался же ты плюнуть на всю эту советскую службу, послать Красина с его уговорами куда подальше. Сам он мужик неплохой, и тоже не в восторге от всего этого режима, но допустил в ARCOS всяких проходимцев, имеющих высоких покровителей чуть ли не в Кремле, так что их на кривой не объедешь. Раз уж задумал ты в июле подавать в отставку, надо было дать заявлению ход. Нет, зачем-то порвал в последний момент, да еще и напросился обратно в Москву, в наркомат, гори оно все синим огнем! Что за муха тебя укусила, Виктор? От этой власти надо было держаться подальше, и остаться там, как и намеревался. А тебя словно подменил кто..."
   Сон внезапно как рукой сняло, я рывком сел на кровати и замотал головой. Какой еще, к хренам, Вика? Откуда у меня эти мысли? Реципиент проклюнулся? Прежний Виктор Осецкий? Что же выходит? Неужели я сюда еще месяца полтора назад провалился - когда тут еще июль был, - и успел своему реципиенту влезть в мозги и линию жизни крепко свернуть? Но вот осознал себя "вселенец" - я, то есть, - только сегодня утром, при пробуждении - так что ли? Похоже...
   Растревоженный этими мыслями, я заснул не сразу, но все же заснул, потому что нервы были уже измотаны почти до предела.
  
   Глава 2. Первый день в наркомате
  
   Проснулся я с тревожным ощущением - почему не звонит будильник? Протерев глаза и бросив взгляд на тумбочку, обнаруживаю, что будильника там нет, а стоит он себе, как и вчера, на подоконнике, зато громкого тиканья от него уже не доносится. Да, что будильник аккуратно раз в день заводить надо, к этому еще предстоит заново привыкнуть. Ну ладно, у меня же еще и мозеровские часы есть. Подтягиваю их к себе за ремешок и в довольно ярком уже свете утра обнаруживаю, что их стрелки остановились на половине третьего. Вот раззява! И эти забыл завести!
   Сколько же сейчас времени? Ё-моё! Небось, проспал! Мне же в наркомат, на работу!
   Делать нечего - второпях собираюсь (и на этот раз решил одеться без претензий - пиджачок попроще, рубашка без галстука) и бегу на кухню. Пожевав на ходу хлеба с остатками колбасы, и нацедив из бидончика полстакана молока, уже немного отдававшего кислым запахом, но еще приемлемого на вкус, выскакиваю на улицу и быстрым шагом направляюсь к трамвайной остановке. С некоторым замедлением припомнив номер нужного мне трамвая (34-й), я, после нервного ожидания, его таки дождался, втиснулся на подножку, сунул кондуктору тысячную купюру за шесть трамвайных станций, и, в сопровождении нередких звонков вагоновожатого, пополз с ним к Волхонке и дальше, на Моховую и на Охотный ряд.
   Мимо меня проплывала Москва - одновременно знакомая и незнакомая. Зелени в центре было явно больше, чем в мои времена. Вон, прямо за Музеем изящных искусств сколько деревьев! А ведь ныне тут плотная застройка... Ныне? Когда это - "ныне"? Ныне тут как раз деревца да кустики. А дома тут тесниться еще только будут, в том времени, из которого я выпал...
   Трамвай миновал Боровицкий холм, оставил по правую руку здание Манежа, выполз на Манежную площадь и двинулся вдоль "Националя". Но впереди не было видно знакомых с детства зданий - ни тебе гостиницы "Москва", ни здания Совнаркома (затем Совета Министров, затем Госплана, затем Госдумы). А вот Дом Союзов был себе вполне на месте. Затем показалась обширная площадь, обрамленная вполне узнаваемыми зданиями - Большой театр, Малый театр, за ним - серая псевдоготическая громада магазина "Мюр и Мерелиз" (нынче именуемого ЦУМ), с противоположной стороны - гостиница "Метрополь". Сама же площадь с обеих сторон была довольно пустынной - знакомые по прошлой жизни скверы с фонтанами отсутствовали.
   В трамвае стало чуть посвободнее. Заметив на руке довольно представительно одетого человека примерно моих лет наручные часы ("тоже, небось, на службу едет" - решил я), спросил у него время, перевел стрелки своих мозеровских часов и завел пружину. Если я и опаздывал, то не слишком - было примерно пять минут десятого. Но все-таки непорядок.
   Трамвай покатил дальше, вдоль побеленной Китайгородской стены с башнями, крытыми зеленоватой черепицей, и на Лубянской площади вышел на кольцо. Дальше 34-й маршрут уходил на Мясницкую, и чтобы добраться до Ильинских ворот, надо было делать пересадку, либо преодолеть оставшееся расстояние пешком. Выбрав второй вариант, схожу на Лубянской площади и сворачиваю направо. Лубянская площадь сильно отличалась от привычного мне облика - не было ни монументального здания "Детского мира", ни станции метро, а на месте снесенного памятника Дзержинскому красовалось какое-то сооружение, вроде фонтана. Торопливо шагаю вдоль Политехнического музея, и, дойдя до угла, как раз напротив Ильинских ворот, перехожу улицу, оставляя за спиной памятник героям Плевны. Проскочив в Ильинские ворота в Китайгородской стене, уже вижу здание, занимаемое Наркомвнешторгом.
   "Дурак!" - мелькнула у меня мысль, когда я снова глянул на часы, подходя к зданию наркомата. - "Надо было извозчика брать - быстрей бы доехал!".
   Войдя в вестибюль наркомата, не задумываясь, поднимаюсь по лестнице и направляю стопы к своему кабинету. Память реципиента ведет меня безошибочно и через несколько минут я распахиваю дверь в приемную, где меня уже дожидается первый посетитель.
   Это был сравнительно молодой русоволосый человек, с зачесанными назад волосами, в пиджаке из толстой ткани, с желтым портфелем (свиная кожа польской выделки - отметил мимоходом я) на коленях, нервно теребивший в руках светлую кепку.
   - Здравствуйте... - нерешительно и с едва заметной нервной дрожью в голосе пробормотал он.
   - Добрый день. Проходите! - мотнул я головой в сторону своего кабинета.
   Молодой человек, даже не представившись, начал торопливые и сбивчивые объяснения:
   - Виктор Валентинович! Это не дело! У нас законно оформленное удостоверение на ввоз кожсырья, а из-за вас мы не можем выбрать даже тот мизерный контингент по импорту, который нам выделен на текущий год!
   - Погодите, погодите! - остановил я его. - Во-первых, кто это "мы"?
   - Мы - это Главкожа ВСНХ! - нервно затараторил он. - В стране огромная нехватка кожсырья для производства обуви, а вы...
   - Еще раз погодите! - снова вынужденно обрываю его. - Объясните толком, почему вы не можете выбрать контингент, и причем тут я?
   - Большая партия кожсырья застряла на таможне...
   Приходится снова перебить его:
   - Но мой отдел не ведает таможенными делами. Вам нужно обратиться в Главное таможенное управление.
   - А меня из ГТУ послали как раз к вам! - уже с некоторыми нотками отчаяния воскликнул молодой человек. - Они говорят, что это вы задерживаете решение вопроса!
   - Еще раз уточню - какого вопроса? - внутри я начал потихоньку закипать, но пока еще вполне был способен беседовать мягким, размеренным голосом.
   - Какого вопроса? Какого вопроса?! - молодой человек уже кипел вовсю и нисколько не скрывал этого. - Из-за вас таможня не имеет утвержденного тарифа и потому держит наш товар!
   - Как это - не имеет утвержденного тарифа? Ввозные тарифы были утверждены еще постановлением ВЦИК и СНК РСФСР от 9 марта 1922 года! - изумился я.
   - Да, но Главкожа по настоятельным обращениям Обувного треста сделала представление через Президиум ВСНХ в Таможенно-тарифный комитет при СНК о снижении тарифа на кожсырье, что дало бы возможность хотя бы немного увеличить объемы закупок в пределах валютного плана Наркомфина. - принялся объяснять молодой человек.
   - Еще раз спрашиваю - а причем тут мой отдел? Это же вопрос ТТК, с ними и объясняйтесь! - мое терпение, вообще-то говоря, не беспредельно, но я все еще держал себя в руках.
   - А при том, - буквально взорвался молодой человек, переходя почти что на крик, - что с ТТК как раз мы все выяснили. А вот когда из ТТК послали новый тариф на согласование к вам, в НКВТ, то в Главном таможенном управлении он согласование прошел, а у вас в отделе импорта - все еще нет! И из-за вашей волокиты все стоит! Развели тут бюрократию! - слова его пылали праведным гневом.
   - Ну, наконец-то мы подошли к сути дела, - я не преминул подпустить немного язвительности в голос. - Хорошо, давайте разбираться, кто и что заволокитил. У вас есть номера и даты исходящих документов ТТК, которые были переданы нам для согласования?
   - Да, вот, держите... - и с этими словами молодой человек завозился с латунными пряжками своего портфеля, затем зарылся в его содержимом и после нескольких минут раскопок извлек, наконец, несколько листков бумаги. - Вот они!
   Перебираю протянутые мне бумажки и разбираю реквизиты предоставленных мне документов.
   - Позвольте! Но вы ведь предоставили мне номера писем, направленных из ТТК на имя заместителя наркома тов. Фрумкина. А в мой отдел ничего не направлялось!
   - Верно, - согласился со мной молодой человек, - но Фрумкин передал письмо ТТК в ГТУ, а те направили документы на согласование к вам.
   - Так от какого числа и за каким исходящим номером бумаги из ГТУ были направлены к нам? - продолжаю выяснять обстоятельства дела.
   - Прошу прощения, но это ваша внутриведомственная переписка! - парировал молодой человек. - Я не Рабкрин, чтобы иметь полномочия копаться в вашем делопроизводстве! Хотя, если дело так и дальше пойдет, боюсь, без вмешательства Рабкрина не обойтись!
   - Думаю, все гораздо проще, - помотав головой, берусь за вычурно изогнутую телефонную трубку, одновременно накручивая ручку вызова. Услышав ответ, прошу телефонистку с коммутатора:
   - Барышня, дайте мне, пожалуйста, следующий номер... - и диктую ей номер заведующего ГТУ из списка, лежащего у меня под стеклом на столе. - Сейчас мы все выясним прямо у Потяева, - поднимаю глаза на посетителя.
   - Алло! У аппарата зав. Отделом импорта Осецкий. Андрей Иванович у себя? Переключите на него, пожалуйста.
   - Андрей Иванович? Здравствуйте. Осецкий у телефона. К вам на согласование из ТТК должен был поступить проект нового тарифа на кожсырье. Меня интересует, какого числа и за каким номером бумаги на согласование были переданы в мой отдел?
   - Хорошо, жду. - Вешаю трубку и поднимаю глаза на своего посетителя, который нервно тискает ручку своего портфеля, а его светлая кепка валяется на ковровой дорожке, но он совершенно этого не замечает.
   - Молодой человек, у вас кепка упала, - произнес я, указывая глазами в нужном направлении. Тот нервно покрутил головой, затем его взгляд зацепился за упавшую кепку, он порывисто наклонился и поднял ее, при этом едва не уронив портфель.
   В этот момент зазвонил телефон:
   - Виктор Валентинович? - раздается в трубке голос Потяева. - Документы у нас, подписаны, но к вам еще не отправлены.
   - Хорошо, Андрей Иванович, - ответил я, - тогда прямо сейчас к вам в секретариат заскочит молодой человек. Передайте, пожалуйста, документы ему.
   Кладу трубку на место и повелительным тоном обращаюсь к своему посетителю:
   - Так, сейчас беги в Таможенное управление, прямо к секретарю Потяева. Возьмешь у него бумаги - и пулей ко мне. Если там все в порядке, я завизирую и сегодня же попробую подписать их у товарища Фрумкина, а если ты хочешь ускорить дело, сам зарегистрируешь их в Управлении делами и в экспедиции, и потом оттащишь в Тарифно-таможенный комитет. Но вот на Совнаркоме вопрос только они могут поставить. Тут уж я ускорить ничего не смогу.
   Ни слова не говоря, молодой человек выскочил за дверь.
   Так начался мой первый день в наркомате. Кстати, тогда я и выяснил, какое у нас нынче число. На перекидном календаре на столе у моего секретаря значилось: "3 сентября 1923 года. Понедельник".
   Как день начался, так он и продолжился. Посетители, бумаги, подписи, согласования. Цены, тарифы, задержки на таможенных пунктах, склоки вокруг контингентированных товаров, неисполнение договоров поставки зарубежными контрагентами, переписка с торгпредствами, оформление удостоверений и лицензий на ввоз, урегулирование спорных вопросов с Валютным управлением Наркомфина...
   Улучив момент между обедом и нашествием очередных посетителей, я улизнул в библиотеку наркомата и стал лихорадочно пролистывать подшивки "Правды".
   Так, ультиматум Керзона. Был. XII съезд ВКП (б) - состоялся. "Ножницы цен" - пик обсуждения прошел. Переворот Цанкова в Болгарии и убийство Стамболийского - были. Но вот восстания коммунистов в Болгарии, похоже, еще не было. Ну да, оно же так потом и называлось - "Сентябрьское". А сегодня еще только третье число. Что у нас в Германии? Конфликт вокруг Рурской области исчерпан, к власти пришло правительство Штреземана... А вот об образовании левых правительств в Саксонии и Тюрингии ничего еще нет. Значит все это, как и гамбургское восстание, будет позже. Но когда позже? Во всяком случае, до ноября, потому что в ноябре будет "Пивной путч" в Мюнхене. Вот, сегодня первые сообщения телеграфных агентств о катастрофическом землетрясении в Токио первого сентября. Но это мне ничего не дает...
   А что у нас? Кризис сбыта. "Дикие" забастовки из-за задержек зарплаты. Дискуссии с Троцким пока никакой не видно. Тут вроде все тихо. Значит, вот-вот начнется. Надо внимательно следить за атмосферой в партийных верхах и быть готовым. К чему? А вот это надо серьезно продумать. Принципиально вопрос ясен - надо не допустить чрезмерного обострения внутрипартийных разногласий, чтобы они не привели к росту взаимного озлобления и нетерпимости, которые сыграли столь роковую роль в нашей истории...
   Однако, сидя в наркомате что-либо "серьезно продумать" было решительно невозможно. Текучка заедала. Причем главное время уходило на распутывание запутанных траекторий хождения бумаг между отделами и управлениями наркомата, между наркоматом и другими ведомствами - ВСНХ, Наркомфином, СНК, СТО, да и на поиск нужных документов в собственном отделе... Конечно, было бы утопией даже попытаться вылечить эту советскую волокиту за счет одной хирургической операции. Но вот навести некий элементарный порядок у себя в ведомстве можно попробовать. Даром, что ли, прямо напротив НКВТ высится здание, занимаемое Рабкрином? Попробую-ка я подрядить кого-нибудь оттуда на это дело. Им ведь эта задача как раз по профилю. Завтра же и займусь - сейчас уже рабочий день к концу пошел.
   К слову сказать, в начале рабочего дня меня прямо-таки грызло опасение обнаружить перед сослуживцами свою непохожесть на прежнего Виктора Валентиновича Осецкого. Хорошо хоть, что у моего реципиента здесь нет семьи и прочных личных привязанностей. А не то, как бы я выкручивался? У меня даже мелькала мысль начать имитировать сильные головные боли и списать на них провалы в памяти, да еще и врачу пожаловаться.
   Однако час проходил за часом, а никаких подозрительных или косых взглядов со стороны сослуживцев я не замечал. Это что же получается - мой реципиент мне и свою манеру выражаться, и лексикон, и характерные жесты - уже все успел передать? Ладно, поживем - увидим. Во всяком случае, непосредственных оснований для паники пока нет. Вероятно, те примерно полтора месяца, которые, по моим предположениям, я находился в личности реципиента в "латентной фазе", как раз и позволили мне адаптироваться к особенностям его речи и поведения. Недаром и знания реципиента всплывали в моей памяти как-то очень вовремя и удачно.
   Вот и сегодня, к концу рабочего дня, память услужливо намекнула мне, что надо бы прикупить продуктов. Те, что были, за прошедшие уже сутки с лишним, считай, полностью слопал. Домашних холодильников в этом времени не водится, на дворе стоит теплая сентябрьская погода, и потому запас продовольствия надо обновлять практически каждый день, закупая понемножку, как раз примерно на сутки, не больше - иначе испортится все нафиг.
   Готовить дома обеды как-то тяги не было. Да и не умею я этого, сказать по чести. На работе можно и в столовой наркомата супчику похлебать, как я сегодня и сделал, а в выходной - заглянуть в трактир. Но вот посещать подобные заведения по вечерам - благодарю покорно. Ни вечерняя публика, ни атмосфера там мне была совсем не по нраву. А утром, перед работой, на походы в трактир жалко времени. Лучше поспать подольше, перекусить быстренько дома - и в наркомат.
   Выскочив из трамвая на Охотном Ряду, приглядел продовольственный магазин, где и запасся хлебом, сыром, колбаской, прихватил несколько яиц, а потом заглянул в лавку по соседству, чтобы разжиться молоком, творогом и сметаной. Хватит пока. Но тут передо мною встала неожиданная проблема: портфеля я с собой не таскал и положить купленное было некуда. Приобрести для продуктов сетку-авоську? Собственно, этот вариант меня нисколько не смущал, и что обо мне подумают, например, сослуживцы, увидев своего начальника с авоськой - мне было глубоко наплевать. Но вот не торговали ими в пределах прямой видимости, и память реципиента, как назло, ничего в этом вопросе не могла мне подсказать. Пришлось ограничиться самым простым решением - завернуть все покупки в оберточную бумагу и перевязать шпагатом. Получилось два свертка, не слишком удобных, но на первый раз сойдет. А потом что-нибудь придумаю.
   Выйдя на улицу, я решил пройтись до своего дома пешком. Минут за тридцать - сорок доберусь, а то при моей сидячей работе движение не только полезно, но и необходимо. Надо будет, кстати, к какому-нибудь местному спортивному обществу пристроиться, привести себя в хорошую форму. Не помешает.
   Прогулка по Охотному Ряду и Волхонке была довольно любопытной. С интересом разглядывая попадающиеся навстречу типажи, я не обделял вниманием хорошеньких барышень. Большинство одето весьма скромно, некоторые - в заметно потрепанную и залатанную одежду. Вот прошли две совсем молоденькие, коротко стриженые, и в отличие от большинства - простоволосые. На простеньких блузках - значки КИМ. Но попадаются и вполне прилично упакованные (а вот от таких словечек надо избавляться - даже мысленно лучше не употреблять!). Вон та, например. Серый деловой костюм из явно дорогой тонкой шерсти, шляпка и сумочка в тон. Даже перчатки! А чем это от нее пахнуло? "Реноме", "Кармен", "Фуджи Сан"? Или вообще привозные, контрабандные? Не очень-то и разбираюсь я в здешних женских духах. Как еще названия-то вспомнил...
   Так я дотопал до Пречистенки, все больше ощущая неудобства от больших бумажных свертков с продуктами, которые никак не мог пристроить поудобнее. Скорее бы до дома добраться... До дома? До какого дома? Этой коммуналки в Левшинском? Мой дом остался в Москве, в другой Москве, где живут все мои друзья, все родные, все дорогие мне люди, где идет та жизнь, которой я жил раньше, и из которой меня вырвало неведомо зачем и швырнуло сюда! Для чего? Ввозные тарифы согласовывать?! А там, в утерянной жизни, осталась та, которой я уже никогда не смогу шептать слова любви, там остались книги, которые уже никогда не будут написаны и не увидят света, там остались друзья, которым я мог доверять и на которых мог опереться, там остался насквозь привычный, хотя и не слишком приятный мир. Здесь же я чужой, совсем чужой! И что мне теперь осталось? Совать пальцы между жерновами истории, в надежде, будто это что-то сможет изменить?
   Мне хотелось взвыть, вцепиться зубами в собственную руку и покатиться с воем по пыльной булыжной мостовой прямо под колеса дребезжащих трамваев. Однако же не завыл, никуда не вцепился и ни подо что не покатился. Остановившись, как вкопанный, я замер, сдерживая резко участившееся дыхание, и прислушиваясь к гулкому стуку сердца, отдающемуся в висках. "Спокойно! Спокойно!" - уговаривал я сам себя. - "Расслабься! Истерикой ты ничего не исправишь!". Постепенно первый приступ отчаяния схлынул, и я нетвердой походкой двинулся дальше, не особенно отдавая себе отчет в том, куда же, собственно, иду.
   "Надо срочно приводить себя в чувство. Так совсем нервы разболтаются" - эта мысль потянула за собой другую - "Тяпнуть, что ли, грамм сто для релаксации?". Я опять остановился. Покрутив мысль в голове, мне пришлось признать ее не слишком удачной. И в самом деле - водкой сейчас не торгуют. Знаменитая "рыковка" появится только в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Нет, полстакана самогона в каком-нибудь трактире из-под полы... Но это если знать, как и у кого спросить. Можно, конечно, медицинский спирт купить в аптеке. Или залить горе пивом либо вином. Только вот куда я приду по этой дорожке?
   Незаметно для меня самого ноги принесли меня в Малый Левшинский переулок, к нужному подъезду. Вот и дверь на втором этаже. Ключи... Ключи в кармане. Когда я оказался в своей комнате, ее пустота вдруг навалилась на меня со всех сторон, громко крича - "Ты здесь один! Один! Один!.." Внезапно подкрался приступ дурноты, стало трудно дышать, закружилась голова, держать ее прямо не удавалось - казалось, что сейчас я грохнусь посреди комнаты. Согнувшись и уставившись в пол, я медленно опустился на паркет, бросив свертки с продуктами там же, где и сел.
   Накрыло меня всерьез, сил подняться не было. "Так и копыта откинуть можно" - тревожно пронеслось в голове. Я постарался освободить голову от любых размышлений о смысле бытия, потихоньку приходя в себя. Где-то через четверть часа мне удалась попытка встать на ноги. Даже шатало не особо. Держась за стенку, доплелся до кухни, разжег "на автомате" примус, поставил чайник - неполный, чтобы вскипел побыстрей. Затем снова совершил поход в свою комнату, подобрал с пола пакеты с продуктами, прихватил заварку и снова осторожненько двинулся на кухню. Вскоре я уже отхлебывал горячий, крепко заваренный чай, и закусывал, чем бог послал, по-прежнему изгоняя из головы любые размышления. Да они уже и не проявляли былой настырности, не пытались взять за душу. Понемногу я успокаивался...
   Лишь после получасового отдыха на кровати у себя в комнате я осмелился снова включить голову, и на этот раз со вполне обдуманной целью. "Изводить себя тоской об утратах можно до бесконечности, и мысли эти будут сами в голову лезть, тут к гадалке не ходи" - решил я. - "Посему голову свою надо загрузить работой, чтобы пустым умствованиям и рыданиям о своей несчастной судьбе в ней места не осталось. Хочешь ты эту реальность слегка оттюнинговать? Хочешь. Ну и флаг тебе в руки - пахать не перепахать. Работы хватит, в том числе и для головы. Вот и работай головой, а не используй ее для того, чтобы фигней маяться!". И я начал работать головой.
   Нереальных задач я себе ставить не буду. Выигрывать там восстание в Германии, или в Болгарии, или в Эстонии - это глупость. Не то, что не сумею - это и так очевидно, а по любому не светит там ничего. Хотя, признаюсь сам себе, лет еще в двадцать пять, а то и в тридцать такие намерения у меня в башке завестись могли. Но вот сорвать ближайшую партийную дискуссию, - или, точнее, не сорвать, а спустить на тормозах, ибо сорвать мне уж точно не под силу, - это сделать нужно. Попытаться хотя бы.
   Что это дает? А отсрочку это дает. Отодвигает партийный раскол, окончательное деление на "чистых" и "нечистых", замедляет вызревание всеобщего убеждения, что в борьбе со своими все средства хороши. Разумеется, грызню за власть между партийными вождями это не отменит. Но методы ее могут немного скорректироваться. А если внутрипартийная атмосфера будет хоть чуть поспокойнее, больше шансов, что и социально-экономическая политика не станет заложницей подковерных дворцовых интриг и сопровождающей их "охоты на ведьм".
   Итак, ближайшая задача поставлена. Кто у нас был инициатор дискуссии? Троцкий. С него и начнем. Надо искать подходы. Разумеется, объяснять ему, что он неправ, я не собираюсь. Не поверит. И людям куда как авторитетнее меня не поверит. Тем более что и не по всем пунктам он неправ. А вот нарисовать ему расклад, при котором дискуссия приведет к остракизму его сторонников и к полной потере их позиций в партии (сегодня весьма и весьма немалых) - можно. Эту логику он воспринять, вероятно, сумеет. Дело за малым: найти к нему подход, и добиться того, чтобы он выслушал меня с доверием. Ну, совсем пустячок. Хотя, чует мое сердце, свернуть его с пути - шансов мало. Но пока гадать рано. Пока я даже подходов не имею. Буду искать.
   Легко сказать - искать! Но где же мне искать человека, который сведет меня с Председателем РВС СССР? И под каким предлогом к нему набиваться на личную встречу? Хотя... предлог у меня как раз есть. Вскоре - а именно двадцать третьего сентября - на Политбюро Льву Давидовичу подложат хорошенькую свинью - расширение состава Реввоенсовета и, разумеется, отнюдь не его сторонниками. Вот предупреждение об этом и может стать завязкой для встречи. Но через кого? Через кого?
   Из контактов в партийной верхушке у меня только один Красин. Что у него за отношения сейчас с Троцким? Не знаю, не помню... На прошедшем недавно XII съезде Красин Троцкому отнюдь не подпевал. Однако... В прошлом, кажется, они были до какой-то степени дружны. Да и совсем недавно по вопросам монополии внешней торговли они выступали заодно. А, все равно! Других вариантов меня нет, и наработать их нереально. При моей-то коммуникабельности. Ну, нет у меня способности внаглую подкатиться к нужному человеку и быстренько его обаять. Ценная способность, но я, увы, таковой не обладаю. Значит, остается только Красин...
   Все, все! Спать! Остальное - завтра. Уже засыпая, я встрепенулся от какой-то неясной мысли, напряг мозги и вспомнил - будильник! Будильник надо завести и поставить на половину восьмого. И свои мозеровские тоже завести надо. Лишь проделав эту необходимую работу, я, наконец, со спокойной совестью уснул.
  
   Глава 3. Да здравствует НОТ!
  
   Мысль по поводу наведения порядка у себя в отделе меня не оставляла, и новый рабочий день я начал прямо с визита в Рабкрин. Ха! Вы думаете, там, у себя, они уже бюрократию вывели? Как же! Пока я путешествовал из кабинета в кабинет, будучи, где вежливо, где не очень, посылаем от Понтия к Пилату, чего я только не наслушался! И что обследование Наркомвнешторга у них на ближайшие месяцы не запланировано, а на будущий год планируется проверка представительств Наркомвнешторга за границей. И что с письмом о внеочередном проведении соответствующих работ за подписью своего наркома мне надо войти в коллегию РКИ, добиться включения в повестку дня очередного заседания коллегии и ждать соответствующего разрешения этого вопроса. И что все ответственные работники РКИ и так перегружены сверх всякой меры, а я еще хочу взвалить на них внеплановую нагрузку...
   Наконец, какой-то хитроватый мужичок в управлении по счетоводству и отчетности, где я в очередной раз излагал свою просьбу, вдруг встрепенулся и пробормотал себе под нос:
   - А в этом что-то есть... Внеплановое обследование... Ведь и сверху такие указания частенько спускают. Вот! Нам надо еще одну, специальную инспекцию завести! Как раз для внеплановых обследований! Штаты под нее получить...
   Потом мужичок в опрятном, но несколько поношенном френче поднял на меня глаза и с ходу предложил:
   - Услуга за услугу! Я вам, так и быть, подкину троих студентов из числа практикантов Свердловского университета. Ребятки молодые, горячие, даром, что опыта маловато, зато они готовы горы своротить! Но вы уж меня тоже не подведите. Леонид Борисович Красин человек весьма уважаемый, и если вы притащите письмецо за его подписью на имя нашего наркома - так, мол, и так, очень мы благодарны за внеплановую помощь, и видим большую пользу в том, чтобы и впредь РКИ могла выделять бригады для необходимых и срочных внеплановых обследований, - это нам очень даже поможет.
   - Если ребятки ваши будут не совсем безрукие, - отозвался я, - то почему бы и не помочь столь душевному человеку. (К слову сказать, вскоре я узнал, что инспекция внеплановых обследований в НК РКИ таки была создана, а уж какую там роль сыграло подписанное мною у Красина письмо - не выяснял).
   На том и порешили, и вскоре я уже знакомился с тройкой студентов Коммунистического университета им. Я.М.Свердлова. Мы быстро договорились с ними, что со следующего дня, прямо с утра, я введу их в курс дела, и мы приступим к работе.
   В среду утром они сидели напротив меня в моем кабинете. Я постарался обрисовать им задачу, а сам присматривался к студентам, изредка заглядывая в блокнот, где в кадрах Рабкрина мне надиктовали их краткие характеристики.
   - Наша задача не в том, чтобы искоренить бюрократизм в системе Наркомвнешторга, или хотя бы в моем отдельно взятом отделе. Искоренение бюрократизма - дело долгих лет упорной работы, и одними организационными мерами тут не справиться. Для этого нужно обеспечить множество социальных, политических и, главное, культурных предпосылок, как писал по этому поводу Владимир Ильич, - начал я. - Наша задача в том, чтобы, по крайней мере, не дать бюрократу и волокитчику спрятаться за неразберихой в учете и отчетности, не дать ему пользоваться путаницей в прохождении дел. Задача в том, чтобы было прозрачно ясно - кто какую работу и в какие сроки должен сделать, и кто за что отвечает. Поэтому наша первая задача - регистрация документов, картотека документов, система контроля за движением документов. Вторая задача - распределение функций и ответственности: кто, что, в какие сроки должен сделать, кому что передать, от кого что получить.
   - Кто из вас работал на производстве? - задал я вопрос, внезапно прерывая свою речь.
   - Я! - поднял руку невысокий жилистый паренек в сильно потрепанной гимнастерке. - На Коломенском паровозостроительном. Полгода... - добавил он уже несколько тише. Я заглянул в свой блокнот: "Семенов Павел Аристархович, 22 года, из рабочих, в ЧОН с 1918 года, в Красной Армии - с 1919, ранен на колчаковском фронте, после демобилизации поступил в Свердловский университет. Член РКСМ с 1918 года. Образование начальное".
   - Значит, должен знать, что на производстве все будет работать нормально, если каждый участок свою работу выполняет вовремя и точно в срок передает нужные детали и узлы на следующий участок или в следующий цех, - назидательно произнес я. - И если у вас в заводоуправлении ушами не хлопают, у них должны быть графики, где расписано время, когда какие детали должны быть поставлены с участка на участок, от цеха к цеху. Вот нечто подобное надо сделать и у нас.
   - Далее. Для облегчения поиска документов, помимо регистрации их в журнале учета, на каждый должны составляться несколько карточек для картотеки, - продолжаю инструктаж.
   - А почему несколько? - поинтересовался светловолосый, широкоплечий и несколько полноватый парень в косоворотке и поношенном пиджачке. Снова скашиваю глаза в свой блокнот: "Войцеховский Адам Витольдович, 23 года, электромонтер из Вильно, член РКП (б) с 1917 года, в Красной Армии с 1919 года, секретарь партячейки факультета. Закончил в Вильно реальное училище".
   - А потому, - поясняю, - чтобы была возможность вести поиск по нескольким признакам. Во-первых, по дате поступления либо отправки. Во-вторых, по входящему или исходящему номеру. В-третьих, по типу документа: то ли это директивный документ, то есть приказ, распоряжение, постановление и т.п. То ли это письмо, запрос, заявка, прошение и т.д. В-четвертых, по содержанию документа - к какой сфере нашей работы он относится: контингентирование товаров, выдача удостоверений на ввоз, выдача разовых лицензий, контроль исполнения договоров поставки, оплата поставки через банк и т.д. В-пятых, от кого или куда направляется документ. И в-шестых, рабочий ли это документ, или же он отправлен на хранение в архив.
   - Так у нас целых шесть картотек получится! - встрепенулась девица с пронзительным взглядом карих глаз и со скуластым волевым лицом, не лишенным, впрочем, некой миловидности. И платьице на ней простенькое, но довольно изящное. Глянем-ка в блокнотик, что я там про нее в РКИ нацарапал: "Лагутина Лидия Михайловна, 1900 года рождения, дочь владельца книгоиздательского заведения ("Как же она попала в Коммунистический университет?" - удивился я), члена РКП (б) с 1891 года ("Ого! Тогда понятно"). Закончила гимназию в Самаре. С 1918 по 1920 год - сотрудник Московской ЧК. Член РКСМ с 1921 года". Занятная биография.
   - Вы правы, - отвечаю безо всякой паузы, ибо все изложенное в предыдущем абзаце пролетело в моей голове за доли секунды. - Вот и займитесь тем, чтобы выделить из перечисленных признаков два-три наиболее полезных для нашей работы. К концу дня жду вашего обоснования вместе с проектом формы регистрационной карточки. А пока представлю вас своему секретарю, которого вы будете терзать всеми вопросами по порядку работы нашего отдела и нашего наркомата. Ну, а что он не сможет объяснить - выпытывайте у меня.
   После беседы со студентами опять завертелись текущие дела. Рассмотрение заявок от различных хозорганов по поводу выписки удостоверений на ввоз товаров из-за рубежа. Улаживание споров по поводу распределения между ведомствами выделенных контингентов на импорт товаров. Выписка разовых лицензий на ввоз не контингентированных товаров. Бесконечные споры по поводу того, на какую долю импорта может претендовать частник. Впрочем, главный фильтр, обеспечивающий укрепление внешнеторговых позиций государственной и кооперативной торговли, которые пока держали едва ли половину внутреннего товарного оборота (а в рознице - и того меньше), стоял не у нас. Частника отсеивало, прежде всего, Валютное управление Наркомфина, потому что на собственную валюту (как за счет экспорта, так и за счет покупки валюты на рынке за червонцы) частнику было не разгуляться. Ну, и контингентированные товары частнику практически не доставались. В результате из общего числа удостоверений и лицензий на ввоз товаров из-за границы частник получал что-то около 8%.
   Хорошо это или плохо? Я считал, что плохо, потому как то, что частник недополучал по линии Наркомвнешторга, он добирал контрабандой. Контрабандными товарами торговали везде и почти в открытую. Контрабанда была сущим бедствием, с которым упорно, но пока без решающих успехов, боролись таможенные органы и пограничные войска ГПУ. Впрочем, мое мнение на этот счет особой поддержки не находило, хотя некоторое число сторонников подобной позиции все же имелось.
   За всей этой текучкой день незаметно подошел к концу, и ко мне в кабинет заявилась троица мобилизованных мною студентов.
   - Ну как, есть ли у нас первые успехи в деле научной организации труда? - поинтересовался я.
   - А вы какую школу НОТ предпочитаете, Виктор Валентинович, - Керженцева или Гастева? - ответил вопросом на вопрос Адам Войцеховский, старательно пряча огонек лукавства в глазах, пока ребятки рассаживались у стола.
   - Вообще-то я вас сюда не для научных дискуссий о преимуществах той или иной школы пригласил, - немного суховато парировал я. - Но все же отвечу. У обеих школ есть свои сильные стороны. Но для данной, конкретной задачи, которую мы с вами должны решить сейчас, я бы предпочел школу Керженцева. И не потому, что я по своей работе соприкасаюсь с Платоном Михайловичем как с полпредом в Швеции. И не потому, что он по вашему ведомству так же проходит, как член Президиума Всесоюзного совета по НОТ при ЦКК-РКИ. Гастев ведь тоже там состоит. А потому, что нам сейчас не разработки гастевского Центрального института труда нужны, сколь бы они ни были полезны на производстве: не думаю, что внедрение рациональных с психофизиологической точки зрения приемов перекладывания бумажек работниками наркомата сильно улучшит нашу работу и поможет укоротить бюрократизм. Нам надо, прежде всего, организовать продуманное и четкое взаимодействие членов нашего коллектива для бесперебойного решения возложенных на нас задач - а тут надо обращаться именно к концепциям Керженцева.
   Ребятки переглянулись с многозначительными минами на лицах, и, как мне показалось, не без некоторого удовлетворения.
   - Так я жду результатов, - с некоторым нажимом произнес я.
   Инициативу на себя взял, к некоторому моему удивлению, Паша Семенов:
   - По картотеке. Сортировку по датам, входящим и исходящим номерам мы отвергли сразу, потому что это будет простое повторение данных регистрационных журналов. По типу документов - тоже. Слишком много этих типов, и не всегда точно можно сказать, какой документ как назвать...
   - Не получится классификации по ясному и однозначному критерию, - слегка покачав головой, вклинилась в разговор Лида, при этом, казалось, целиком погруженная в какие-то свои мысли. Паша бросил на нее косой взгляд и продолжил:
   - Поэтому мы предлагаем оставить две картотеки: первая - по содержанию рассматриваемых вопросов, и вторая - по наименованию учреждения, откуда прибыл или куда убыл документ. Однако мы решили так же, что все перечисленные вами признаки документа на карточку тоже надо заносить - пригодится в случае каких-либо неясностей. Но картотеки держать все-таки только две.
   - С картотекой по содержанию документов будет больше всего проблем, - заметно волнуясь, снова вступила в разговор Лида. - Мы еще не знакомы со спецификой работы вашего отдела, да и наркомата в целом. Потребуется время, чтобы понять круг функций вашего отдела, и, соответственно, содержание вопросов, отражаемых в документации. Только после этого можно будет составить правильный классификатор документов.
   - Разумеется, - подтвердил я. - Поэтому пока такой классификатор вы делать не будете, а будете как раз изучать содержание решаемых вопросов, кто из сотрудников какие вопросы готовит, кто принимает окончательные решения, будете отслеживать, так сказать, маршруты движения документов в отделе, между нашим отделом и другими отделами и управлениями нашего же наркомата, взаимодействие с другими ведомствами. Вот когда вы все это усвоите, тогда и с классификатором будет больше ясности. А к этому моменту вы уже сможете и должностные инструкции подготовить с конкретным распределением функций, сроков исполнения, порядка получения и передачи документов и т.д.
   Я замолчал, и тогда Адам Войцеховский протянул мне листок бумаги:
   - Вот ту мы набросали проект регистрационной карточки...
   Быстро пробежав глазами аккуратно разграфленный листок с надписями, так же довольно аккуратно выполненными чертежным шрифтом, пожимаю плечом:
   - На первый взгляд все нормально. Должен вообще сказать, что по первому дню впечатление вы оставляете неплохое. Но пока возьмите эту заготовку себе, а окончательно будем решать этот вопрос, когда вы лучше познакомитесь с нашей работой.
   По окончании рабочего дня, проделав уже знакомый маршрут, - Охотный ряд - магазины и лавочки - Малый Левшинский переулок, - я оказался у себя в коммуналке. Поскольку первый решительный шаг был уже обдуман, оставалось лишь достать из портфеля, который я раньше на работу не носил, а использовал для хранения канцелярских принадлежностей, несколько листков бумаги и вечное перо (которое теперь чаще именовали просторечным словом "самописка"), пристроиться у стола и приступить к сочинению некоего документа.
   На это ушло всего около сорока минут, заставивших меня изрядно поволноваться. Дело было не в содержании документа, которое уже оформилось у меня в уме. Хотя я имел возможность убедиться в том, что вполне справляюсь с задачей выводить подпись Осецкого, практически неотличимую от прежних образцов, у меня отнюдь не было уверенности, что с воспроизведением почерка в целом письме все пройдет настолько же гладко. Однако - получилось. Притерлись наши личности, притерлись - его знаний и навыков я не потерял, а вот явно господствующее положение в этом тандеме моей собственной личности меня вполне устраивало.
   Надо бы поторопиться, чтобы не придти слишком поздно. Поэтому быстренько переодеваюсь - на этот раз надеваю приличный костюм, чистую выглаженную сорочку, повязываю галстук, достаю из шкафа не ботинки, а туфли, и, выйдя в коридор, навожу на них глянец сапожной щеткой.
   На улице было еще довольно светло и многолюдно. Правда, трамваи уже не были так набиты, как сразу после рабочего дня, и до "Метрополя" удалось доехать с относительным комфортом. В подъезде меня встретил консьерж, которому я предъявил служебное удостоверение.
   - Я к своему наркому, к товарищу Красину.
   - Лев Борисович и так занятой человек, а вы его еще и дома беспокоите! - Консьерж глядел на меня с явным неодобрением, оставаясь стоять у меня на пути.
   - Ничего, на меня товарищ Винтер в обиде не будет, - отвечаю с твердой уверенностью, с нажимом произнеся одну из подпольных кличек Красина.
   Не знаю, понял ли консьерж, почему я вдруг назвал наркома Красина "товарищ Винтер", но, когда я решительно двинулся вперед, отступил немного в сторону, хотя взгляд его так и оставался неодобрительным.
   Поднимаясь по лестнице гостиницы, я вспоминал, как сам (ага, как же, сам!) жил в "Метрополе" с 1918 по 1920 год, когда был заместителем наркома торговли и промышленности (а наркомом у нас был все тот же Красин). Вернувшись в июле 1923 года в Москву, я уже не смог попасть сюда, потому что все номера были заняты важными партийными и государственными чиновниками. Мне предлагали номер в одном из Домов Советов в Москве (ранее известном как дом Нирензее в Большом Гнездниковском переулке), но этот дом, помимо партийных и советских работников, облюбовало ВЧК, а затем ГПУ, привлеченное полной телефонизацией номеров. Меня такое соседство, собственно, не пугало, но уже тогда, вероятно, сработал (еще подсознательно) мотив "попаданца" - не торчать на виду у работников данного ведомства. Поэтому я предпочел снять комнату для себя сам.
   К счастью для задуманного мною дела, Красин был в эти дни еще в Москве. Постучав в дверь номера Леонида Борисовича, и будучи допущен в апартаменты, я сразу взял быка за рога:
   - Добрый вечер, Леонид Борисович! Готов принести всяческие извинения за неурочный визит, но у меня к вам дело, которое, к моему глубокому сожалению, не терпит отлагательств. Вот вам и вашему семейству в порядке компенсации, - и с этими словами я протянул коробку с набором шоколадных конфет фабрики товарищества "Эйнемъ", которое уже перекрестили в "Красный Октябрь".
   - Ах, голубчик, - страдальчески произнес Красин, после того, как вежливо поздоровался в ответ, - вы же знаете, что мне доктора сладкое не рекомендуют. - Однако коробка конфет была принята и тут же оприходована домочадцами.
   - Прошу вас в мой кабинет - сделал широкий жест хозяин квартиры, и мы направились в одну из комнат довольно роскошного гостиничного номера, которую Красин приспособил под свой домашний кабинет. - Вечно вы, Виктор Валентинович, со всякими инициативами. И не надоело вам за это сверху шишки получать?
   Ничего не ответив на эту сентенцию, я вынул из портфеля и протянул Красину листок бумаги с текстом:
   - Как вы думаете, Леонид Борисович, это может сойти за обычную официальную бумагу? - Я решил не играть с Красиным в прятки, во всяком случае, не до конца.
   Красин сел за письменный стол и углубился в чтение:
  
   "Народный комиссариат внешней торговли СССР
   Исх. N_____ "..."_________ 192... г.
  
   Председателю РВС СССР
   товарищу Троцкому Л.Д.
  
   Уважаемый Лев Давидович!
   Опыт работы Уполномоченного Военведа в моем наркомате и деятельность представителей Спотэкзака привели меня к убеждению, что лица, привлеченные к данной работе, в силу специфики их прежнего рода деятельности не обладают достаточными познаниями в деле ведения коммерческих операций за рубежом. Это приводит к многочисленным ошибкам, как юридического, так и коммерческого характера при заключении контрактов, что неизбежно оборачивается экономическим ущербом для СССР. Неоднократные трения, которые возникали по этому поводу между моими подчиненными и Главным начальником снабжения Вашего ведомства, не послужили к удовлетворительному разрешению сложившегося положения.
   Посему обращаюсь к Вам с настоятельной просьбой взять решение этого вопроса на себя, и возможно скорее изыскать возможность лично принять начальника отдела импорта Наркомвнешторга товарища Осецкого Виктора Валентиновича, имеющего представить вам конкретные предложения по обеспечению Спотэкзака квалифицированными в области международной коммерции консультантами. Таковые, безусловно, не будут иметь касательства к решению вопросов о составе закупок для нужд Народного комиссариата по военным и морским делам, равно как и для нужд Главного политического управления, а будут лишь консультировать вопросы надлежащего оформления контрактов и выбора поставщиков, надежных с точки зрения деловой репутации и предлагающих товар нормального качества по приемлемым рыночным ценам.
   Ввиду того, что в ближайшие же дни намечается мой отъезд за границу, прошу вас не отказать в скорейшем разрешении этого вопроса и телефонировать мне ваше решение.
  
   Народный комиссар
   внешней торговли СССР Л.Б.Красин"
  
   - Чтобы официальная сторона дела сомнений не вызывала, кандидатуры консультантов я уже подготовил, - добавил я, видя, что Красин оторвал взгляд от бумаги.
   - Господи! Во что вы опять ввязываетесь?! - Скривился Красин.
   - Леонид Борисович, вам что, обязательно нужно это знать? - отпарировал я риторическим вопросом. - Лучше продублируйте эту бумагу по телефону, чтобы организовать встречу как можно скорее, и чтобы меня не сплавили к какому-нибудь из заместителей. Очень вас об этом прошу. - В моем голосе зазвучали умоляющие нотки.
   - Да свести-то вас с Троцким труда не составит, - протянул Красин. - Вот чем это вам потом может аукнуться, вы хорошо представляете?
   - Лучше, чем вы думаете! - На этот раз в моем голосе зазвучал металл.
   - Ладно. Если вы так настаиваете... Можете подставлять голову, - Леонид Борисович предпочел отступить под моей столь явной решимостью.
   - В конце концов, это моя голова, - пожал я плечами.
   - Как хотите. - Лицо Красина вновь приняло спокойное, сосредоточенное выражение. - Давайте мне завтра эту бумагу на подпись, я сам прослежу, чтобы фельдъегерская служба сработала незамедлительно, и отзвонюсь Льву Давидовичу. - Он покачал головой и добавил с едва заметной иронией в голосе. - Как это вы мой стиль-то скопировали! Почти что как мой собственный секретарь писал...
   В этот момент у меня в голове замкнулись какие-то цепи, и я вспомнил, как читал где-то именно об этом периоде: Красин с Троцким нередко садились рядом на заседаниях ЦК (хотя Красин членом ЦК в это время не был, по долгу службы его туда частенько приглашали), и, не обращая внимания на прения, обменивались записочками. Так что, наверное, я просчитал правильно - отношения у них достаточно хорошие, и Красин, скорее всего, сумеет уговорить Троцкого принять меня.
   Ну, что же - теперь остается оформить эту бумагу и ждать.
   Дома я, наконец, сумел вернуться к мысли, которая за последние дни уже не раз посещала мою голову, но каждый раз оставалась без последствий. "Надо все-таки заняться собой, любимым. А то реципиент свои физические кондиции как-то подзапустил...".
   Спортивной формы у меня дома не было, и я поступил просто - повесил в шкаф костюм, сорочку, галстук, и начал понемногу разминаться - повращал руками, торсом, понаклонялся. Затем принял на полу упор лежа, и начал отжиматься... Семь раз. Да-а, не густо. Просто паршиво! Теперь подтянуть половичок, лечь на спину, руки за голову, и из положения лежа - наклоны вперед, стараясь носом достать до коленей. Шестнадцать раз. Тоже не рекорд. Да и дыхание совершенно сбилось. Дав себе отдышаться, попробовал присесть на левой ноге. Облом полный! А на правой? То же самое. Ладно, на двух ногах поприседаем. На двадцать четвертом разе я понял, что если еще как следует поднапрячься, то, наверное, дополнительно пару-тройку раз я присяду, но вот всякое желание напрягаться у меня уже совершенно улетучилось.
   Э-э, братишка, так дело не пойдет. Коли уж ты взялся творить великие дела, надо держать себя хотя бы в минимально приемлемой физической форме. Кто знает, как жизнь еще может повернуться? Скажи спасибо, что в этом теле у тебя нет ни гастрита, ни остеохондроза, да и слабым зрением ты не страдаешь. Поэтому не стоит откладывать в долгий ящик свое намерение пристроиться к какому-нибудь спортивному обществу. Ну, а теперь ужинать, разобраться с планом работы на завтра - и на боковую.
  
   Глава 4. Ожидание.
  
   Нервничал ли я, ожидая возможного контакта с Троцким? Было бы глупо отрицать. Умный, скептически настроенный и хорошо информированный Леонид Борисович Красин прекрасно понимал, что над головой "Льва Революции" сгущаются тучи. Хотя никаких открытых нападок на Троцкого еще не было, становилось все яснее, что Троцкий оказался в политической изоляции и его дальнейшая политическая судьба находится под угрозой.
   Тем не менее, сам по себе контакт с ним сейчас, в сентябре 1923 года, никакой особой опасности не нес. Да, намек на близость к Троцкому мог повредить карьере (а через многие годы - стоить и головы). Но однократное (и даже неоднократное) посещение кабинета Председателя РВС по служебным делам могло и вообще не иметь никаких последствий. Если, разумеется, содержание наших бесед не станет известно...
   Для Красина было очевидно, что беседовать с Троцким мы будем не о военных заказах за рубежом, и потому он испытывал обоснованное беспокойство. Если я решился ввязаться в политическую игру... А какая сейчас шла игра? Кремлевская схватка за власть! Такая игра пока не стала еще смертельно опасной для каждого ее участника, но ведь могла стать. Могла, и я об этом знал, пожалуй, еще лучше Красина.
   Тем не менее, предаваться рефлексии по поводу своей грядущей судьбы мне, к счастью, было особо и некогда. Каждый день на меня наваливалась наркоматская текучка, да к тому же то и дело заскакивала троица студентов из бригады РКИ со своими вопросами. Но вот дома, после работы.... Конечно, и тут я пытался прятаться за житейскими хлопотами - закупка продуктов, приготовление ужина, болтовня на кухне с Игнатьевной о растущей дороговизне и об уличной преступности, физические упражнения, потихоньку приносившие свои плоды... Но недаром говорится, что ждать и догонять - хуже нет.
   Прошла среда, прошел четверг, за ним - пятница, а затем и суббота. В субботу, восьмого сентября, я подводил промежуточные итоги работы моих студентов, пытаясь разобраться в черновых набросках, исполненных тремя разными почерками. Несмотря на почти полный хаос, царивший в этих записях, было видно, что ребятки в первом приближении все же смогли разобраться с содержанием основных функций моего отдела, более приблизительно - с распределением этих функций между сотрудниками, и довольно сильно путались в порядке хождения бумаг между подразделениями наркомата и внешними организациями. Последнее, впрочем, было немудрено, ибо определенного устоявшегося порядка в этих делах не было, да еще частые реорганизации советских учреждений вносили дополнительную путаницу.
   - Так, ребятки! - резюмирую свое знакомство с черновиками. - К следующей неделе изложить все то же самое в упорядоченном виде, переписать читаемым почерком, принести мне, я завизирую для машбюро, а затем пустим эти наброски на заключение нескольким ответственным сотрудникам. Я прослежу, чтобы с отзывами не волокитили. Получите критические замечания - и мои в том числе - сядете за доработку. Задача ясна?
   - Ясна! - Вразнобой проголосили ребята.
   - Жду вас в понедельник с рукописными материалами, приведенными в порядок. - В понедельник? Нет, что я их, в выходной работать заставлю? И тут же поправился.- Отставить понедельник! Жду вас во вторник с утра.
   В воскресенье, после завтрака, взял извозчика и прокатился по Бородинскому мосту к Брянскому (ставшему затем Киевским) вокзалу, затем повернул вдоль реки к Воробьевым горам, и, миновав железнодорожный мост Московской Окружной дороги, там, где-то в начале нынешней Мосфильмовской улицы, отпустил "водителя кобылы". Прогулка начинается с преодоления по шатким деревянным мосткам овражка, на дне которого течет речка Потылиха (ныне не существующая) рядом с деревней того же названия, где она и впадает благополучно в Москву-реку. А далее последовало многочасовое путешествие среди рощ, перелесков, деревенек, немногочисленных дач, что помогало моему стремлению полностью освободить голову от всяких мыслей. Брожу, созерцаю окрестности, разглядывая с высокого берега Москвы-реки болотистую пойму с заливными лугами (где потом разместился стадион "Лужники"), различаю в далекой дымке очертания Кремля, и пытаюсь целиком отдаться только этому созерцанию.
   Никаких широких проспектов в этих краях еще и в проекте не было. Обычная сельская местность. Где-то тут ютились и еще довольно скромные государственные дачи для руководящих работников. Но разыскивать эти исторические места у меня не было никакого желания. Я просто гулял, наслаждаясь скромной красотой осенней природы Центральной России.
   Погода уже с утра сильно испортилась. Тепло, стоявшее всю прошлую неделю, ушло, и серые тучи, гонимые холодным ветром, грозили пролиться на меня дождем. Тем не менее, настроение было довольно бодрым, и я, подняв воротник, и поплотнее нахлобучив кепку, энергично шагал и шагал по проселкам и тропкам, уже начавшим покрываться первой слегка желтеющей листвой, хотя деревья вокруг казались все еще почти такими же зелеными, как и летом.
   Изрядно утомленный, дотопал, в конце концов, в район Калужской заставы, к Нескучному саду, где отыскал какое-то заведение, предоставившее мне обед. Набив желудок пищей, и немного передохнув, выхожу, не торопясь, к трамвайной линии. После некоторого ожидания дребезжащий, то и дело позванивающий на ходу вагончик потащил меня к Садовому кольцу, а потом через старый Крымский мост (не тот, подвесной, что высится на его месте в покинутом мною времени). По правую руку от меня никакого памятника Петру работы приснопамятного Церетели, само собой, не наблюдалось, но вот красно-кирпичные корпуса товарищества "Эйнемъ" (то есть "Красного Октября") видны были довольно хорошо. Дальше трамвай двинулся мимо Провиантских складов по Садовому кольцу к Пречистенке. А там уже рукой подать до Левшинского. К этому времени начал моросить противный мелкий дождик, но дом был совсем рядом, так что пальто мое не успело как следует намокнуть.
   Выходные, можно сказать, прошли с пользой. Однако дома, после приятного отдыха в постели, логично завершившего утомительную прогулку и последующий обед (даже поспал с удовольствием минут сорок), мне начали лезть в голову мысли. Такие, можно сказать, увесистые.
   "Ну, хорошо, - думал я. - Первый шаг ты просчитал. Допустим даже, у тебя все пройдет гладко, и первой большой партийной склоки конца 1923 - начала 1924 года удастся избежать. Ну, хотя бы частично. Допустим! Но дальше-то что?
   Дальше надо расколоть "тройку" - Зиновьев, Каменев, Сталин - и сломать устойчивое большинство (подчеркну: любое устойчивое большинство) в Политбюро. Ага, щазз! Так они и побежали дружно раскалываться. Нет, я примерно представляю, что им подкинуть такое, чтобы они не просто утратили доверие друг к другу, - этого доверия у них и сейчас ни на грамм нету - но и убедились в том, что "союзника" надо срочно зажать в угол, чтобы самому не оказаться зажатым там же. Это-то как раз не самое сложное. Подходов у меня ни к кому из них нет, вот в чем беда!".
   Потом мои мысли приняли несколько иное направление.
   "А даже если бы и были у меня подходы?" - спросил я сам себя. - "Я и так собираюсь перед Троцким засветиться. Если же засветиться еще и перед этими, то сколько им понадобится времени вычислить, что есть такой странный тип, Виктор Валентинович Осецкий, который вдруг ни с того с сего принялся толкать под локоток членов Политбюро, выстраивая какие-то свои непонятные комбинации? И обложат меня как медведя в берлоге... А от греха подальше, чтобы воду не мутил - может, даже и не кокнут по нынешним временам (хотя и такого исключать нельзя), а пошлют каким-нибудь инспектором таможни в Тувинскую республику. И интригуй себе там на здоровье хоть до второго пришествия коммунизма".
   Вот такие думки продолжали ползать у меня под черепной коробкой.
   И к выводу я пришел простому, как мычание: на остальных членов Политбюро надо воздействовать а-н-о-н-и-м-н-о! И никак иначе!
   Славно придумано ("можешь взять с полки пирожок"), только вот кто им эти анонимочки преподнесет так, чтобы они схватились за голову и возопили (пусть только мысленно) - "Ай-вэй! И как же я, идиот, раньше этого не разглядел?!" Кто?! Нет у меня кружных подходов к этим людям, и не выстроить мне их так, чтобы еще и самому в тени остаться! Я вам не какая-нибудь обольстительная попаданка с повадками зубра спецопераций (и в довесок - с кучей технической информации в голове), чтобы водить за нос руководителей партии и государства письмами в приемную и звонками с телефонных автоматов. В книжках такое "на ура" проходит - скажу, не кривя душой, что и сам с большим удовольствием читал. Вот только тут у меня не книжка, а жизнь, причем моя собственная, драгоценная и единственная. И как сказал один уважаемый мною автор, дается она нам один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно... в том числе, желательно, и в буквальном смысле.
   Итак, с печалью приходится констатировать, что здесь у меня никаких подходов к нужным людям не вырисовывается. Нет у меня их здесь! Здесь нет... А не здесь?
   Посетившая меня мысль стоила того, чтобы сейчас ее отложить, а потом покрутить в голове так и эдак, прикинуть еще и еще раз, что к чему - ибо ошибиться очень не хотелось. А потому дальнейшие размышления следует себе категорически воспретить и, несмотря на еще ощущавшуюся после прогулки усталость, принять упор лежа - и отжиматься...
   Переведя дух после физических упражнений, отправился на кухню - попить чайку и поболтать с Игнатьевной о том, почем нынче, в преддверии грядущих холодов, встанет кубическая сажень дров с доставкой, и мыслимое ли это дело, так задирать цены на дрова.
   Вот так и закончилось у меня воскресенье, 9 сентября.
   Следующая рабочая неделя началась по уже становившемуся привычным порядку. Зазвонил будильник ("молодец, не забыл с вечера завести!" - мысленно глажу себя по голове), и пришлось вставать, плестись в ванную умываться и бриться. Не прошло и часа, как трамвай уже вез меня знакомым маршрутом к Ильинским воротам. Несоответствие пейзажа за окном вагончика тому, который сделался привычным за последние десятилетия своей жизни, - еще той жизни - хотя и продолжало маленько цеплять краешек сознания, уже не способно было серьезно занять мое внимание.
   На этот раз, как и положено ответственному советскому работнику, при мне находится портфель коричневой кожи, немного потертый, но выглядящий солидно и довольно вместительный, перехваченный ремнями с малость потускневшими латунными пряжками. Бумаг у меня там нет, ибо документы, вопреки обычаю многих совслужащих, я с работы домой не таскаю, но вот в качестве емкости для продуктов портфель мне вечером вполне может послужить.
   Бюрократическая круговерть в наркомате тоже не была уже мне в новинку, и не приходилось каждый раз с нервным напряжением ждать, всплывет ли из памяти реципиента нужная информация. Имевшиеся у него полезные сведения уже достаточно хорошо улеглись на мое собственное сознание и с легкостью извлекались оттуда при необходимости.
   В общем, все шло своим заведенным порядком и напрягало лишь все то же проклятое ожидание - будет ли ответ на письмо Красина, когда будет, и какой будет этот ответ?
   На следующий день, во вторник утром, как мы и договаривались, в мой кабинет явились студенты-практиканты РКИ. Ребята, мне на радость, оказались довольно толковыми. Составленные ими должностные инструкции и общий регламент по работе с документами для моего отдела требовали лишь стилистической правки - с ясностью и лаконичностью изложения у них еще были проблемы. Следующим шагом нашей работы должно было стать описание взаимодействия отдела импорта с другими отделами наркомата и с внешними организациями.
   - Но, прежде чем приступить к этой части работы, - напутствовал я их, - надо сделать еще одно дело: не слишком головоломное, но трудоемкое. Нужно снабдить посетителей нашего отдела необходимой справочной информацией. Мы установим в коридоре большой стенд, а ваша задача будет состоять в том, чтобы вывесить на нем следующие документы:
   1. Список специалистов отдела с указанием, кто в каком кабинете помещается и с указанием часов приема.
   2. Перечень, в котором указано, к кому из специалистов по каким вопросам следует обращаться. И в этом перечне следует продублировать как номера кабинетов, так и часы приема.
   3. Образцы документов, наиболее часто обрабатываемых в нашем отделе: Во-первых, заявки на ввоз контингентированных товаров и заявки на выделение соответствующих контингентов. Далее - заявки на получение удостоверений на ввоз товаров и разовых лицензий на ввоз товаров с перечнями сопроводительных документов. Причем эти удостоверения и лицензии различаются: для государственных хозорганов центрального подчинения и губернского подчинения, для кооперативных организаций центрального и губернского подчинения, и, наконец, для частных организаций и лиц. Кроме того, надо вывесить образцы договоров с зарубежными контрагентами - их, конечно, составлять будут не наши посетители, но они должны знать, какие сведения для этих договоров должны быть предоставлены. К договорам должны прилагаться письма о согласовании графиков поставки и гарантийные письма Валютного управления Наркомфина. Нужны и образцы запросов: запрос данных об исполнении графика поставок, запрос о внесении изменений в согласованный график поставок, и запрос о задержке поставок.
   Пока я говорил, все трое старательно записывали. За время совместной работы мне удалось уже немного познакомиться со своей бригадой. Невысокий рабочий паренек Паша Семенов по окончании университета продолжит работу по линии Рабкрина, но в какую губернию его направят, он пока не знает. У Адам Войцеховского жизненные перспективы еще совсем не определились. Возможно, он будет работать в центральном аппарате объединенной ЦКК-РКИ, причем неизвестно - в самой Рабоче-крестьянской инспекции или же в Центральной контрольной комиссии. Приглашали и туда, и туда. Интересовались им и в каком-то из райкомов партии, и в Московском горкоме РКСМ. Что касается Лиды, то все, что мне удалось выяснить - "пойду работать туда, где буду нужна". Лаконично. Гораздо больше поведала она о своем отце. Тот сразу, уже в 1917 году, добровольно передал свое книгоиздательское дело государству, и стал заместителем директора издательства Самарского губисполкома, а заодно и работником отдела политпросвещения губкома партии. Кроме того, он был еще и членом правления губернского общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев - во время мировой войны загудел в ссылку за антивоенную агитацию. А с 1919 года ее папа перешел на работу в Москву, в аппарат Коминтерна...
   "Отзовется ли Троцкий?!" - молнией прострелила мысль, но я тут же загнал ее в подсознание.
   - Всю эту работу, - надеюсь, что говорю спокойно, и мое нервное напряжение не вылезает наружу, - придется делать довольно долго, но всем троим за нее браться незачем - хватит кого-то одного. Договоритесь, кто из вас будет готовить образцы документов для стенда, а остальные могут приступать к уточнению документооборота с другими отделами и ведомствами. Когда вы изучали входящие и исходящие документы, вы уже могли составить себе примерное представление, с кем, и по каким вопросам нам приходится взаимодействовать. Ваша задача теперь - вычленить, какие потоки документов носят при этом систематический характер, какие - эпизодический, и какие - случайный.
   Когда эта работа будет проделана, надо определить, какая часть документооборота носит для нашего отдела обязательный характер. То есть, какие документы, какого содержания и в какие сроки мы в обязательном порядке должны получать от других отделов и ведомств - от главков ВСНХ, от наших торгпредств за границей, от Наркомфина, от Госплана, - в общем, ото всех, кто должен нас снабжать информацией, имеющей касательство к операциям по ввозу товаров. Соответственно, надо установить, какие документы, какого содержания и в какие сроки мы обязаны предоставлять другим отделам и ведомствам - нашему таможенному управлению, экспортному отделу, Таможенно-тарифному комитету, Валютному управлению Наркомфина и т.д. В принципе, все это уже расписано по должностным инструкциям сотрудников, но теперь надо сделать некую сводную таблицу-график, для того, чтобы можно было оперативно контролировать работу отдела в целом.
   Бригада, получив задание, отправилась делать свое дело, мне же предстояло вернуться к надоедливой текучке...
   На следующий день в наркомате мне пришло в голову, что не помешает еще раз прошерстить подшивки газет, пройтись по статьям уже более вдумчиво, и постараться восстановить в памяти детали и даты событий, которым еще только предстоит произойти, но намеки на которые могут содержаться в газетном материале прошедших дней и месяцев.
   Газетные страницы одна за другой, шурша, переворачиваются под моими пальцами. Вспоминай, вспоминай!.. "Белый террор против революционных борцов в Эстонии"... И вдруг - как вспышка в мозгу! "1 декабря 1924 года". Точно! Восстание в Таллине, поднятое горсткой плохо вооруженных коммунистов, и подавленное тем же утром, когда и было начато. Но это еще не скоро. Да и будет ли к тому времени Зиновьев диктовать политику Исполкома Коминтерна? Лучше, чтобы не диктовал... Да, примерно за неделю до восстания был застрелен руководитель эстонских коммунистов... Как же его звали? Не помню, хоть бейся головой о газетную подшивку. Все равно, надо не забыть о самом факте...
   "Врангелевские недобитки поддержали фашистский переворот Цанкова"... Ага, остатки армии Врангеля на территории Болгарии поддержали переворот против правительства Болгарского Земледельческого Народного Союза. Так они, кажется, потом участвовали и в подавлении Сентябрьского восстания... Двадцать второго? Двадцать третьего? Вроде бы, и то, и другое: 22-23 сентября 1923 года. Уже скоро. И без шансов на успех.
   Когда же ответит Троцкий?.. Троцкий... В конце октября он простудится на охоте и не примет участия в общепартийной дискуссии. Значит, "письмо сорока шести" появилось раньше, где-то в середине октября... Да, точно! В самой середине - аккурат пятнадцатого числа. А еще до этого Троцкий распространил свое обращение к членам Политбюро... Какого же числа? Седьмого? Восьмого? Девятого? А, что толку гадать! Не могу вспомнить...
   Германия, Германия... Ну, про "пивной путч" в Мюнхене девятого ноября я еще раньше вспомнил. А коммунисты-то когда свое дело затевали? До того. Но когда? Октябрь? Послом там Крестинский, а еще там Карл Радек и множество других представителей и агентов Коминтерна. Они и настоят, в конце концов, на отмене выступления, видя его неподготовленность. Но когда?
   И только на следующий день, в четверг, когда пришлось корпеть над отчетами нашего торгпредства в Швеции, у меня в памяти безо всякого внешнего повода вдруг встали всплывать обрывки прочитанного когда-то текста... Так-так-так... Ага! Дата вооруженного восстания была намечена на девятое ноября... Но вот начать раскачку революционных действий Коминтерн решил, приурочив массовые выступления германского пролетариата к годовщине нашей Октябрьской революции - к двадцать пятому октября.
   Да, хороший критерий для определения даты революции - а совершим-ка мы ее, братцы, к памятной дате. Встретим, так сказать, годовщину новыми революционными успехами. Какой идиот это придумал? Наверное, тот же, что и байку о социал-фашизме. Ушки товарища Зиновьева торчат тут вполне отчетливо. Впрочем, в Политбюро тогда все были не без греха, и на германскую революцию одинаково надеялись и Троцкий, и Сталин, и Бухарин. Ну, что же, их всех ждет разочарование и обмен взаимными обвинениями в том, что это они проморгали такой удачный случай, и совместные поиски крайнего, каковым назначат тогдашнее руководство КПГ. Хотя те и в самом деле были не без греха, но результат все равно был предопределен. Уж если в 1920 году, во время подавления Капповского путча, когда у коммунистов в руках была реальная вооруженная сила, ничего не вышло, то теперь-то и подавно рассчитывать не на что.
  
   Глава 5. Лев.
  
   В пятницу, четырнадцатого сентября, когда рабочий день уже подходил к концу, и я уже подумывал о том, чем из продуктов было бы неплохо запастись по дороге домой, на одном из двух моих телефонов замигала лампочка. Секретарь.
   - Слушаю.
   - Виктор Валентинович, вам звонят из Реввоенсовета, - знакомый голос секретаря заставил сердце заколотиться сильней. Неужели Троцкий?
   - Соединяюсь. - Торопливо снимаю трубку с аппарата, параллельного городскому.
   В трубке раздался незнакомый голос:
   - Товарищ Осецкий?
   - У телефона, - лаконично отозвался я.
   - Здравствуйте. С вами говорят из секретариата председателя Реввовенсовета.
   - Здравствуйте. - "Вот как? Просто из секретариата? Даже не представившись? Не адъютант и не секретарь?" - успевает проскочить тревожная мысль. - "Хорошо это или плохо? Впрочем, для него я - не велика птица..."
   - Сообщаем вам, что ваша встреча с товарищем Троцким назначена на вторник, восемнадцатое сентября, на 9 часов 20 минут. У вас будет 10 минут. Пропуск на вас заказан, получите в бюро пропусков.
   - Понял. Буду в назначенное время. - По-прежнему прячу волнение за нарочитым лаконизмом.
   - До свидания. - В трубке раздался щелчок и связь прервалась, так что мне даже не дали возможности проявить вежливость и попрощаться в ответ.
   Как пролетели последующие дни - припоминается плохо. В воскресенье опять гулял за городом, несмотря на скверную погоду. В понедельник меня снова подхватила и понесла текучка в наркомате. На коллегии был ожесточенный спор о распределении контингента на импорт сельхозмашин между представителями губернских ЭКОСО (Экономических совещаний, объединяющих территориальные отделения хозяйственных наркоматов и руководителей исполкомов губернских Советов). Опять приходилось разбираться с таможенным управлением по поводу задержек грузов на таможенных постах. Мы с Потяевым попортили друг другу немало нервов...
   Во вторник с утра, доехав трамваем до площади у Боровицких ворот, пешком отправляюсь вверх по Знаменке, снова и снова и снова прокручивая в голове сценарий разговора с пока еще почти всесильным председателем РВС и Наркомвоенмором. Слабым местом в том письме, которое послужило поводом для встречи, была ссылка на Главного начальника снабжения РККА, Никаких предварительных контактов у меня не только с начальником, но и вообще с Центральным управлением снабжения не было...
   "А есть еще такая болезнь - склероз!" - язвительно бросаю в собственный адрес. Это надо же до такой степени забыть свою собственную семейную историю! То-то у меня мысли в голове все крутились вокруг этого управления снабжения... И только сейчас, здесь, выйдя на Знаменку, начинаю вспоминать. Вот тут, в начале Знаменки, во дворах, находилось общежитие, где поселился в 1927 году мой дед, приехав учиться в Академию им. М.В.Фрунзе (сейчас, кстати, еще живого и не увековеченного...).
   Однако нет, не тогда, не в конце двадцатых впервые появились мои родственники в Москве. Моя бабушка, Дарья Серафимовна, считай, уже давно здесь вместе со своими сестрами. Только к концу этого года она уедет в Нижний Новгород, к месту службы своего мужа, который сейчас заканчивает учебу во 2-й Московской артиллерийской школе. Этим летом они поженились, а пока Дарья Серафимовна работает шифровальщицей в этом самом Центральном управлении снабжении РККА, и как раз нынешним сентябрем поступает на рабфак МГУ.
   А одна из ее сестер сейчас устраивается - или уже устроилась? - пишбарышней (машинисткой, то есть) в секретариат ГПУ.
   Но что мне это дает? А ничего. Практическая сторона этого вопроса для меня никаких сомнений не вызывала: ни представляться своим предкам (а зачем?), ни как-либо вовлекать их в свои дела я не собирался.
   Время за этими размышлениями пролетело незаметно, и вот я уже подхожу к зданию бывшего Александровского военного училища, расположенному по Знаменке, 19. Довольно солидное двухэтажное строение в стиле классицизма с колоннами и треугольным портиком было не очень-то похоже на то, что появилось на его месте после перестройки в сороковые годы - добавились еще два этажа, портик стал больше и приобрел прямоугольную, а не треугольную форму.
   Отыскав бюро пропусков и обзаведясь документом на право прохода в приемную председателя РВС, иду отыскивать тот самый кабинет, номер которого значится в полученной мной бумажке. Поднявшись на второй этаж и пройдя по ряду коридоров, где мне то и дело приходилось демонстрировать пропуск часовым, расставленным у многих дверей (впрочем, бравые подтянутые красноармейцы производили вполне благоприятное впечатление), я, наконец, попал в приемную Троцкого. Это была довольно обширная и почему-то скудно освещенная комната с высоченными потолками. Длинные тяжелые шторы почти полностью перекрывали оконные проемы, оставляя не так уж и много места для дневного света. На стене обращала на себя внимание карта Советского Союза - совсем недавно, во времена Гражданской войны, их тут, говорят, было несколько разных, и все они были испещрены пометками, демонстрирующими ход боевых действий. За столом, у стены, сидели два то ли адъютанта, то ли секретаря - оба в военной форме без знаков различия. Как следует рассмотреть их мне не удалось, потому что зеленый стеклянный абажур настольной лампы создавал в сочетании с дневным светом, ослабленным плотными шторами, не слишком удачное для этого освещение. Но, собственно, пока и нет никакой нужды вглядываться в их лица.
   Как только я вошел в комнату, оба быстро подскочили, как на пружинках, и один из них - вероятно, дежурный, такой же щеголеватый, как и его напарник, - быстрыми шагами направился ко мне по темно-красной ковровой дорожке.
   - Осецкий, Виктор Валентинович? - поинтересовался он.
   - Я и есть, - с этими словами протягиваю адъютанту свой пропуск. Внешность адъютанта и его манеры вызвали у меня на мгновение озорное желание "поиграть в солдатики", щелкнуть каблуками, сказать "так точно" или "слушаюсь"... Это желание мелькнуло и тут же исчезло, но оставило небольшую зарубочку в памяти. Как знать, такая игра может и пригодиться.
   - Лев Давыдович вас сейчас примет. - Адъютант вернулся к столу, снял с аппарата телефонную трубку, тускло блеснувшую в полумраке приемной полоской полированной латуни, прижал ее к уху, и вскоре снова повернулся ко мне:
   - Можете пройти в кабинет.
   Он сопроводил меня до двери и, слегка приоткрыв ее, тихонько бросил:
   - Налево, к окну.
   Троцкий быстро отвернулся от окна, в которое смотрел, и первым поздоровался со мной:
   - Здравствуйте, Виктор Валентинович. Кажется, ранее у нас еще не было случая свести знакомство?
   - Не было,- подтверждаю его мысль коротким кивком.
   - Но к делу. Вы считаете необходимым дополнить сотрудников Спотэкзака своими консультантами? Опять расширение штатов, раздувание бюрократического аппарата? И, конечно, за счет военного ведомства?- Он вперил прямо в меня взгляд своих темных глаз и дружелюбия в его словах не чувствовалось.
   - Никакого расширения штатов! - поспешил я развеять его сомнения. - В этом вовсе нет необходимости. Мы лишь хотим, чтобы некоторые наши наиболее опытные сотрудники по мере необходимости консультировали процесс подготовки контрактов. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста - мы подобрали для вас кадр сотрудников, лучших и надежнейших во всех отношениях. - С этими словами протягиваю ему листок со списком, к которому канцелярской скрепкой прикреплена маленькая записочка:
   "23 сентября вам готовятся подложить большую свинью".
   Глаза Троцкого, которые он оторвал от бумаг и поднял на меня, блеснули из-за стекол пенсне раздражением:
   - Что это значит?
   Коротким кивком указываю на молодого человека в круглых очках, хрупкого телосложения, с гладко зачесанными темными волосами, устроившегося за длинным столом с блокнотом в руках. Очень похож на виденную мною когда-то в прошлой жизни фотографию. Михаил Глазман, секретарь-стенограф Реввоенсовета, который застрелился в 1924 году, после исключения из партии.
   - Миша, тут пока нет предмета для ведения протокола, - поворачивается к нему Лев Давидович. Миша молча встает и покидает кабинет. Понятливый, однако.
   - Двадцать третьего сентября, на заседании Политбюро, "тройка" наметит расширение состава РВС СССР - и отнюдь не за счет ваших сторонников. А двадцать пятого на Пленуме ЦК они продавят это решение официально, - без предисловий сообщаю Троцкому эту весть.
   - Кто? - Наркомвоенмор крайне лаконичен, но уже начинает волноваться.
   - Ворошилов, Лашевич, Орджоникидзе, Уншлихт... Намечают и Сталина, но этот вряд ли согласится. Вас хотят поставить перед необходимостью протестовать, постараются вывести из себя, представить склочником, не способным к коллективной работе. Ведь вас уже почти год стараются представить человеком именно такого рода. Смысл этого решения вам понятен, и ваше возмущение легко спрогнозировать. Хорошо рассчитанная провокация - чтобы вы стали грозить отставкой, хлопать дверью и т.д. - излагаю ему свои соображения.
   - Если это правда... - с закипающим раздражением медленно тянет Троцкий, - то я этого так не спущу...
   - Чего, собственно, "тройка" и добивается, - тут же вклиниваюсь я в его мысли вслух. - Хотите добрый совет? - и, не дожидаясь ответной реакции председателя РВС, продолжаю. - Не упирайтесь. Сорвать это решение вы все равно не сможете. И поменьше эмоций. Вы думаете, что ваши идеологические наскоки сколько-нибудь волнуют "тройку"? Не надо раздувать конфликт по поводу бюрократизации партии и досаждать Политбюро своими эпистолярными филиппиками по этому поводу. И, кстати, остановите ваших друзей, которые хотят сделать публичное заявление на ту же тему - вас раздавят и начнут под этим предлогом изживание всякого инакомыслия.
   Троцкий встрепенулся, расправил плечи, и гневно воскликнул:
   - Я не отступлю! Это - вопрос принципа, это - вопрос о коренных началах политики нашей партии! - и дальше полилась речь (впрочем, не слишком длинная, всего минут на десять), в которой Троцкий пытался объяснить мне, что, вступив на путь революционной борьбы, он не свернет с намеченного пути несмотря ни на какие интриги.
   Да, действительно, как оратор он был вполне достоин тех отзывов, которые приходилось о нем читать. Высокий эмоциональный накал, чувствуется полная вера в то, что говорит. Речь не вычурная, хотя и несколько более усложненная, по сравнению, например, с Лениным. Было видно, что в его речи нет ни наигрыша, ни позерства. Но все-таки какой-то оттенок театральности чувствуется. Видимо, это просто часть его натуры.
   Я уже не столь волновался, как при завязке нашей беседы, и смог оценивающе приглядеться не только к Троцкому, но и к его кабинету.
   Старорежимная роскошь сохранилась в нем почти в неприкосновенности. Стены, отделанные мрамором, бронзовые светильники, люстра с хрустальными подвесками. Перед рабочим креслом Троцкого на столе стоял чернильный прибор и статуя витязя в шишаке...
   Мне вдруг пришли на память стихи племянницы Троцкого Веры Инбер. Обычно я очень плохо запоминаю стихи, а эти я не учил даже, а лишь прочел как-то всего один раз. Но, тем не менее, удалось вспомнить небольшой кусок, как раз с описанием этого кабинета:
  
   При свете ламп - в зеленом свете
   Обычно на исходе дня
   В шестиколонном кабинете
   Вы принимаете меня.
   Затянут стол сукном червонным,
   И, точно пушки на скале,
   Четыре грозных телефона
   Блестят на письменном столе...
   ...И наклонившись над декретом,
   И лоб рукою затеня,
   Вы забываете об этом,
   Как будто не было меня...
  
   Тем временем Троцкий закончил свою речь и я, кажется, понял, откуда у меня возникло это ощущение привкуса театральности. Троцкий "закрылся". Он прекрасно понимал, что в его раздувающемся конфликте с большинством Политбюро речь идет не только о принципах и о судьбе революции, но и о борьбе за ленинское наследство, за распределение власти. Пока Ленин был признанным лидером партии, эта борьба не имела столь серьезного значения - все они были в лучшем случае вторыми, а Ленин к тому же позволял всем им чувствовать себя с ним на равной ноге - конфликтовать, спорить, и даже оставлять его в меньшинстве по ряду вопросов. Эти - не таковы. Они не смогут держать в узде массу амбициозных и небесталанных политиков революционной волны одним только своим авторитетом. Поэтому для этих первая роль означает одно - безраздельную власть. Иначе - не удержаться. И каждый из них это понимает, хотя и с разной степенью отчетливости.
   Но вот этот аспект сложившейся ситуации Предреввоенсовета ни в коем случае не хочет демонстрировать публично. И с почти незнакомым ему служащим НКВТ обсуждать что-либо подобное он не намерен. И вряд ли мне сейчас удастся не то, что переубедить Троцкого, а хотя бы побудить его затронуть эту щекотливую тему. Жаль. Ну ладно, честно говоря, я ведь и не рассчитывал на немедленный успех. Придется предпринять еще одну (а может быть, и не одну?) попытку. Но для этого надо чем-то зацепить Троцкого. Поднимаюсь со своего полукресла:
   - Хорошо, Лев Давидович. Вижу, что вы не расположены к серьезному разговору. Понимаю, что для такого разговора между нами пока нет достаточно доверительных отношений. Однако подумайте на досуге вот еще о чем, - и на него вываливаются заранее заготовленные козыри:
   - Запоминайте. 22 сентября Болгарская компартия поднимет восстание и менее чем за двое суток будет разгромлена. Что будет в Германии - я тоже знаю. Представители Коминтерна там вынуждены будут отменить восстание накануне 25 октября - и мне известно, почему. И знаю, как вспыхнет и во что может вылиться партийная дискуссия, к которой вы идете семимильными шагами...
   - Да, - спохватываюсь я, - и попробуйте прислушаться к одной совершенно конкретной рекомендации. Когда на Пленуме ЦК 25 сентября вы дойдете до точки кипения, не пытайтесь покинуть заседание, хлопнув дверью. У вас попросту ничего не выйдет, - глядя прямо в расширившиеся от гнева глаза Троцкого, поясняю. - Дверь в зале заседаний слишком тяжелая и поворачивается крайне медленно. Попытавшись хлопнуть этой дверью, вы только поставите себя в смешное и даже жалкое положение. - Троцкий, готовый уже выпалить какую-нибудь саркастическую тираду в мой адрес, все же в последний момент сдерживается.
   - Мой телефон вашему секретариату известен, к тому же дополнительно указан в списке консультантов для Спотэкзака. Честь имею!
   Расправить плечи. Легкий наклон головы. Щелчок каблуками. Четкий поворот через левое плечо - и я почти строевым шагом покидаю кабинет, не дав хозяину возможности попрощаться (не кричать же ему "до свидания!" в спину уходящему). Так, маленькая месть за аналогичное поведение человека, звонившего из его секретариата.
  
   * * *
  
   После ухода посетителя, разговор с которым повернулся столь неожиданной стороной, Троцкий некоторое время сидел неподвижно, затем встал, подошел к окну и с минуту смотрел невидящими глазами на хмурое сентябрьское небо над Москвой.
   "Да, интересный поворот. Откуда у этого Осецкого, мелкой шишки из НКВТ, такие сведения? И зачем он мне их выкладывает? - размышлял Троцкий. - Что тут за интрига раскручивается, и кто за этим стоит? Напугать меня хотят? Для чего? Вывести из игры? Но я и так вроде к власти не рвусь..."
   Лев Давидович прервал размышления, резко повернулся, устроился за столом и цепким движением взялся за один из телефонов:
   - Сермукс здесь? Передайте ему трубку!.. Николай? Срочно мне все подробности об Осецком Викторе Валентиновиче. Главное - с кем связан или ранее был связан в партийной верхушке. И не забудьте такую деталь - где получил военное образование, где служил и так далее...
  
   * * *
  
   Закончив беседу с Троцким, я вернулся к своим делам в наркомате. Сентябрьскую зарплату нам выдали совершенно новыми купюрами - это были первые деньги с символикой СССР. Купюры крупные - по десять, пятнадцать и двадцать пять тысяч, с гербом СССР, с надписью "Государственный денежный знак Союза Советских Социалистических Республик". Вот полиграфическое исполнение было довольно примитивным, только изображение герба было гравировано со всей тщательностью...
   Деньги для выдачи заработной платы привезли в кассу наркомата только к самому концу рабочего дня, а выдачу начали вообще лишь около семи вечера, и поэтому, против обыкновения, в тот день я возвращался домой довольно поздно. Темные, едва ли не черные дождевые тучи висели, считай, над самыми крышами домов, превращая вечерний сумрак почти что в ночную темень. Когда я свернул в Малый Левшинский переулок, и до моего дома оставалось дойти едва пять десятков шагов, дорогу мне преградили двое.
   Рожи их совершенно недвусмысленно говорили о той цели, с которой они вылезли из-за кустов мне наперерез. Один из них, крепко сбитый, невысокий, лет тридцати, одетый в некогда щеголеватое, а теперь совсем затасканное полупальто, смотрел цепким недобрым взглядом. Второй, молоденький - и двадцати-то ему, наверное, не набиралось, - был повыше, довольно широк в плечах, в распахнутой шинельке почти без пуговиц. Его взгляд излучал даже некоторое удовольствие - похоже, предвкушал развлечение от предстоящей стычки.
   - Ну что, гражданин-товарищ... - хмуро начал коренастый, но тут молодой перебил его:
   - Короче, дядя! Снимай котлы, пальто, а заодно и кошелек твой тебе тоже больше без надобности! - с неким даже торжественным оттенком в голосе объявил он.
   Во мне быстро закипало раздражение. Так вышло, что ни приемами рукопашного боя, ни какими-либо восточными единоборствами я никогда не владел, не обучался ничему подобному и мой реципиент. Все, что было у меня за душой - подростковые потасовки и шесть месяцев в секции спортивного самбо в студенческие годы. У реципиента опыт был не богаче - две-три стычки после студенческих попоек по неясным причинам и с неопределенным результатом, поскольку все участники были уже пьяны в стельку. Ну, еще раз ему крепко досталось от местной шпаны в эмиграции, в Брюсселе, в пролетарском квартале Les Marolles, буквально в сотне-другой шагов от подножия монументального Дворца Юстиции, воздвигнутого около двух десятков лет назад. Для его строительства была снесена значительная часть квартала и выселено пятнадцать тысяч человек. Сумасшедший архитектор, проектировавший это самое большое судебное здание в Европе (а тогда, наверное, и в мире) умер еще до окончания строительства. И долго еще слово architect было одним из самых ходовых ругательств среди старожилов в местных кафе... Короче, если бы не двое мастеровых, спугнувших шпану, разбитым носом и губами, синяками и кровоподтеками дело могло и не ограничиться.
   Но что-то во мне уперлось - отступать я категорически не хотел. Медленно я процедил сквозь зубы:
   - Что же ты, мазурик, совсем с людьми говорить разучился? Сявке позволяешь поперед себя вякать?
   Похоже, мои слова его все-таки немного зацепили. Старший недобро зыркнул глазами на своего молодого подельника. Секундное замешательство коренастого привело к тому, что ухмыляющийся молодой выступил вперед, картинно надевая на пальцы кастет.
   "Пугает, зараза" - мелькнула мысль. - "Вытащить ремень? Не успеваю. Да и не умею ремнем отмахиваться".
   Больше нельзя было терять времени даром, пока и второй не пошел на сближение. Чисто теоретически я знал, что бить ногами в реальной драке следует только по нижнему уровню: по подъему стопы, по берцовой кости, в крайнем случае - по колену. Нанося удары выше - сам раскрываешься и подставляешься под удар, находясь к тому же в неустойчивой позиции. Поэтому решение было простое - с шагом вперед от души впаял молодому жестким рантом ботинка по голени. Проняло. Он осел на землю и завыл, схватившись обеими руками за подбитую ногу.
   К сожалению, попытавшись применить тот же прием по отношению к коренастому, уже вышедшему на дистанцию удара, я не преуспел. Моя правая нога уже вылетела вперед... Но тут же мне пришлось с большим трудом пытаться сообразить - почему это я валяюсь на земле, от чего у меня так болят нос и губы, и почему так плохо соображает голова?
   Кое-как удается сфокусировать зрение и приподнять голову. Надо мной возвышается какая-то фигура. Кажется, коренастый.
   - Ногами лягаться, падла! - зашипел он, и мне крайне чувствительно прилетело сапогом по бедру. Бедро налилось дикой болью и буквально онемело.
   - Кот, дай мне перо, порежу суку! - это истерично выкрикивает молодой, и снова завывает от боли, не вставая с земли.
   Теперь мне уже достаточно ясно видно, как старший несколько раз дергает руку, засунутую в карман, и, наконец, у него в руке виден блеск полоски металла. Нож! Ну, все, приплыл! С большим трудом пытаюсь подтянуть непослушные ноги к животу - может быть, удастся его хотя бы отпихнуть от себя, выигрывая время?
   Но тут, на мое счастье, неподалеку раздается заливистая трель свистка. Дворник или милиция? Видимо, нападавшим не очень-то хотелось решать эту задачку, потому что коренастый крикнул - "Шухер!" - и, подхватив за шиворот так еще и не поднявшегося с земли молодого, рывком поставил его на ноги, и резво потащил за собой в темноту ближайшего проходного двора.
   Пошатываясь, кое-как поднимаюсь на ноги, и бреду к своему подъезду. Да, это мне еще повезло. Похоже, просто начинающая шпана попалась. Настоящие урки без разговоров заехали бы кастетом или свинчаткой по голове, либо сунули финку под ребро, а потом бы уже обчистили остывающую тушку...
   Все мои потери в этой стычке свелись к испачканному грязью пальто и к двум внушительным синякам, из которых меня больше всего беспокоил фингал, большим фиолетовым пятном расползшийся между носом, губами и глазом, заняв почти всю скулу (синяк на бедре был еще больше, но его хотя бы под брюками не видно...). И если пальто кое-как удалось отчистить, то с фонарем под глазом мне пришлось на следующий день топать на работу в родной наркомат!
   Нечего и говорить, какими взглядами провожали служащие ответственного работника с таким украшением на физиономии. Многие не ограничивались взглядами, а сочувственно интересовались - где это меня угораздило? Чтобы не вдаваться в подробности, я отбрехивался наскоро придуманной байкой о падении на лестнице и последующем столкновении моего лица с деревянными перилами.
   Последними заинтересовались моим внешним видом студенты-практиканты из РКИ, с которыми мы собрались к концу рабочего дня решать накопившиеся вопросы. Но излагать им придуманную мною версию не пришлось. Паша Семенов сразу спросил:
   - Виктор Валентинович! Кто это вам такой фонарь подвесил?
   Да, пред этими ребятками юлить не стоило. Они и сами, небось, такие фонари ставили, да и им в ответ прилетало. Пришлось откровенно признаться:
   - Вчера вечером у самого дома двое пытались на гоп-стоп взять. А у меня с собой вся зарплата была. Отмахался кое-как, да и смылся от греха подальше. Но вот без ущерба не обошлось.
   Студенты сочувственно покивали головами, а у Лиды в глазах мелькнуло нечто вроде презрения. "Не любишь, барышня, когда мужчина за себя толком постоять не может?" - подумал я. - "В общем, и правильно... Но вот ты мне и поможешь поправить дело!".
   Однако пока надо было разбираться с организацией делопроизводства. И тут меня огорошил Адам Войцеховский:
   - А я знаю, как сделать одну картотеку с возможностью сортировки сразу по шести признакам, которые вы нам называли! - с торжественным видом заявил он. Похоже, это стало сюрпризом не только для меня, потому что остальные студенты тоже воззрились на него с удивлением. Он, довольный произведенным эффектом, пояснил:
   - Мне рассказал один наш товарищ, который был в САСШ. Нужно делать каталожные карточки с несколькими отверстиями. И, в зависимости от того, соответствует данная карточка данному признаку, или нет, либо остается отверстие, либо на его месте делается вырез. Например, если исходящие документы - отверстие, а если входящие - вырез. Тогда достаточно в это отверстие просунуть каталожный штырек, и на штырьке повиснут все исходящие, а в ящике останутся все входящие. Теперь, если из входящих нам надо отделить директивные документы от рабочих, просовываем штырек в другое отверстие, и готово: на штырьке повиснут, например, директивные, а в ящике останутся рабочие. Ну, и так далее, - он, с сияющим лицом, обвел всех нас взглядом.
   Я отреагировал первым:
   -Молодец! Действительно, ловко придумано!
   После некоторого раздумья заговорила Лида:
   - Да, для архивной картотеки можно попробовать... А для текущей - не пойдет!
   - Почему не пойдет? - сразу вскинулся Войцеховский.
   - Ну, вот представь себе, - стала объяснять Лида, - понавытаскивал ты себе нужных карточек из каталога. Но потом их надо все обратно укладывать по одной, да строго в том порядке, в каком они были. Замучаешься. К тому же картотека не одному тебе нужна будет. И каждый раз так - сначала вынимаем, потом по местам расставляем? Это же сколько времени терять!
   - Лидка права, - покачал головой Паша. - А вот для архива это и вправду полезно будет.
   Адам не сдается:
   - Пронумеровать все карточки - и расставлять по порядковым номерам. Только и делов! Это любой сотрудник сможет.
   Вмешиваюсь снова:
   - Так, Адам! Есть такой принцип - инициатива наказуема. Поэтому делаешь две вещи. Первое: готовишь подробную инструкцию по изготовлению и использованию таких карточек для каталога документов нашего отдела. И второе: готовишь статью для "Вестника РКИ" с подробным описанием этой системы со ссылкой на практику ее применения в нашем наркомате.
   Войцеховский, немного смешавшийся после критики со стороны Лиды, вновь воспрянул духом, и глянул на своих товарищей чуть свысока.
   Когда, закончив дела, троица потянулась к выходу, я окликнул Лиду:
   - Лидия Михайловна! Задержитесь на минутку, пожалуйста!
   Она оглянулась на ребят, уже выходящих в дверь, пожала плечами и вернулась к столу.
   - Лида, вы спортом заниматься любите? - вопрос был для нее неожиданным, но ответила она на него моментально:
   - Ненавижу! - Было видно, что отвечает она искренне, потому что ее чуть ли не всю передернуло.
   - А что так? - Поинтересовался я.
   Она бесхитростно пояснила:
   - Меня с детства мама этим спортом прямо заездила. А потом еще в МЧК каждое утро тренировки... - она снова передернула плечами.
   - Ну вот, Лида, раз вы не любите спортом заниматься, и я, признаться, тоже, надо нам будет скооперироваться.
   При этом заявлении она удивленно глянула на меня:
   - Что значит - скооперироваться?
   - У меня к вам будет партийное поручение. Поскольку негоже ответственному советскому работнику бегать от уличной шпаны, хочешь - не хочешь, а придется мне заняться всерьез приобретением навыков рукопашного боя, - тут Лида понимающе кивнула. - Я слышал, летом при ГПУ образовалось спортивное общество "Динамо". Может быть, там у вас найдутся знакомые, чтобы можно было у них позаниматься?
   Девушка немного скептически глянула на меня и спросила:
   - А не проще научиться стрелять и ходить с оружием?
   - Да, собственно, я бы и не против, но неохота с наганом таскаться.
   - Не обязательно с наганом! - горячо возразила Лида. - Подберем вам что-нибудь полегче.
   - Ладно, - примирительно поднимаю ладонь, - это вопрос не главный. Но вот научиться постоять за себя вы мне поможете?
   - Что с вами делать, - улыбнулась она (и я впервые увидел улыбку, а не мимолетную тень ее, на ее всегда сосредоточенном лице), - помогу.
  
   Глава 6. Я становлюсь динамовцем
  
   В очередной выходной день на меня накатила жуткая хандра. Голова моя занялась тем, чем заниматься было категорически нельзя - размышлениями о смысле бытия. А точнее - о смысле моего бытия здесь. Самое подходящее занятие для того, чтобы погрузиться в настоящую депрессию и, в конце концов, напрочь слететь с катушек.
   Началось все с констатации печального факта: прошло уже три недели с моего попадания в это время. Три недели, в течение которых я веду себя как некий функциональный автомат, как будто бы механически выполняющий заложенную в меня программу. Нет, конечно, не как примитивный автомат - как очень сложный функциональный автомат: могу гневаться и улыбаться, испытывать страх, наслаждаться яствами и морщить нос от запахов подгоревших блюд на столовской кухне, предаваться элегическим чувствам на лоне осенней природы, и реагировать на аромат духов проходящих мимо барышень...
   Но, на самом деле, я не живу! Или, во всяком случае, оказываюсь отделен от той жизни, которая идет вокруг. Я реагирую на нее, взаимодействую с ней, но я - не ее часть. Жизнь, окружающая меня, выступает лишь как объект неких заданных манипуляций - касается ли это делопроизводства в наркомате, политических интриг, или покупки еды для собственных ужина и завтрака.
   "Что же ты творишь, зараза?" - спрашиваю сам себя. Раздражение мое нарастало. Ну, в самом деле, так же нельзя. Так можно дойти до того, что живые люди вокруг будут восприниматься лишь как пешки на шахматной доске или фигурки для игры в солдатики. Ради чего, собственно, ты заварил всю эту кашу? И, главное, ради кого?
   Социализм строишь? Хочешь, чтобы это строительство обошлось меньшим числом жертв? Похвально. Значит, строим социализм - "малой кровью, на чужой территории..."? М-м-м... да, получается типичная "оговорка по Фрейду".
   Так территория эта для тебя своя или все-таки чужая? А ты весь такой из себя пришелец из прекрасного (или не очень) далека? Нет, так я себя не ощущаю. Но и своим тоже, похоже, не стал. Для этого недостаточно желания облагодетельствовать абстрактный "народ", "исправив" с этой целью его историю. Для конкретных людей чего ты хочешь? В том числе и для себя, любимого? Без ответа на этот вопрос останется непонятно, кто ты есть на этой земле, среди этих людей. Остается теперь назвать СССР "эта страна" - и сливай воду...
   Для себя хочу я, прежде всего, чтобы совесть была чиста. Чтобы утром можно было бы без омерзения глядеть в зеркало и не нашаривать в кармане наган, чтобы выбить мозги той ненавистной роже, которая уставилась на тебя из зазеркалья. Впрочем, у меня и нагана-то нет...
   Сейчас на твоих глазах, парень, рождается новый мир. Ты ведь знаешь, что потом и кровью, энтузиазмом и ненавистью, восторгами и проклятиями, надрывая последние силы, - встанет держава, и вырастут люди, способные остановить собой удар самой страшной на тот момент машины тотального порабощения и уничтожения. Ведут же этих людей за собой не ангелы - такие же люди, обуреваемые в том числе и далеко не самыми похвальными человеческими страстями, и о шкурных интересах не забывающие, и подсиживающие друг друга, и готовые затоптать невиновных - но при всем при том тянущие дело созидания вперед.
   Никакого сравнения с теми проклятыми десятилетиями, из которых меня зашвырнуло сюда. Там дорвавшиеся до власти ничего не строили и никуда не вели. Они лишь паразитировали на разложении доставшегося им одряхлевшего, но изначально еще довольно живучего организма. Сначала они окончательно лишили его жизнеспособности, а потом пировали на трупе, как стая стервятников...
   Но раз уж случай выдал мне возможность жить в другом, отнюдь не более легком, но в любом случае менее подлом времени, то буду жить во всей полноте этого слова, вдыхать воздух времени полной грудью, вместе со страной прилагая и свои силы к тому, чтобы избежать ошибок, чтобы не наступать на ставшие известными в моем времени грабли. Вот тогда - может быть! - система, становление которой будет куплено меньшей кровью, не прорастет жесткой скорлупой внутрь себя, не закостенеет окончательно, не станет со временем равнодушной к живым людям. А люди эти, когда задует ветер перемен, сделают правильный выбор, и смогут поймать этот ветер в свои паруса, не разламывая добытое потом и кровью их отцов и дедов как клетку, сковывающую любое движение.
   "Ну, и наглый ты тип... Виктор Валентинович!" - подумал я, теперь даже мысленно уже не целиком отождествляя себя с человеком, провалившимся из своей реальности в 1923 год. С другой стороны - делай, что можешь, и свершится... Что свершится? А свершится то и настолько, что и насколько ты сможешь. И если то, что ты делаешь, впишется в поступь истории, то нельзя исключить, что сможешь ты немало.
   Кто же после этого скажет, что я не наглый тип?!
   Но раз уж ты берешь на себя ответственность за право "делать, что должно", ты не должен стоять в стороне от того мира, который пытаешься сдвинуть с колеи. Если ты будешь один против целого мира - не сдвинешь. Сдвинуть мир, можно только двигаясь вместе с ним. А ты - вместе?
   Копаясь в памяти Виктора Осецкого, я с самого начала удивлением и с нарастающим иррациональным страхом обнаруживал, что сей субъект не имел в своей жизни до сентября 1923 года практически никаких личных привязанностей. Ни с родителями, ни с родственниками он уже давно никаких контактов не поддерживал, и даже не интересовался их судьбой и местонахождением. Осецкий не имел друзей и даже приятелей - хотя довольно ровные поверхностно-приятельские отношения со многими коллегами по службе и с собратьями по эмиграции он поддерживал (хотя бы с тем же Красиным). Он мог принимать живое участие в судьбе людей, с которыми сталкивался, и ревностно отстаивать интересы дела, которым занимался - но при том ни друзей, ни соратников не приобрел. У него не было ни жены, ни любовницы, а лишь отрывочные полустертые воспоминания о мимолетных связях.
   Взяв от Осецкого, без особого напряжения, его память, жизненный опыт, манеры, внешнюю сторону его стиля общения с людьми, - которые и моему обыкновению особо не противоречили, - я не смог принять его отношения к жизни. Ведь не случайно же он хотел совсем недавно плюнуть на все и остаться в Великобритании? И не случайно провалившаяся в прошлое моя личность вступила в конфликт с этим намерением, и Виктор Осецкий, с подсаженным ему попаданцем (то есть мной), пребывает ныне в Москве, а не в Лондоне. Но вот ту социальную изоляцию, в которой жил Осецкий, я еще не преодолел. Я и сам не могу похвастаться особо хорошей коммуникабельностью, но из этой изоляции надо выбираться, и выбираться как можно скорее!..
   Промучив себя почти все воскресенье этими мыслями, под вечер я уже не был способен к каким бы то ни было размышлениям. Голова обрела состояние спасительно пустоты и какой-то отупелости. Безо всяких мыслей я проделал обычный комплекс физических упражнений, перекусил, затем лег раньше обычного в постель и заснул глубоким, без сновидений, сном.
   В понедельник, к концу рабочего дня, в мой кабинет заглянула Лида Лагутина и поинтересовалась:
   - Ну как, Виктор Валентинович, не передумали заняться спортом?
   - Не передумал, - отвечаю со вздохом, отрываясь от бумаг, разложенных на столе. В последние дни навалилась масса работы по претензиям, связанным с поставкой некачественного товара. Кое-кто в торгпредствах, как обычно, либо мух не ловит, либо ловит немало себе в карман - и отнюдь не мух... Тряхнув головой, словно отгоняя от себя эти мысли, встаю из-за стола и обращаюсь к Лиде:
   - Ну, веди, показывай, где из меня будут делать спортсмена (чуть не ляпнул - "супермена" - но все же вовремя прикусил язык).
   Мы с Лидой доходим пешком до Лубянской площади, пересекаем ее и выходим на Рождественку. По этой улочке сначала лезем в горку, а потом спускаемся к Трубной площади.
   - Ну, а отсюда уже рукой подать, - говорит моя спутница. И действительно, когда мы выходим на Цветной бульвар, я уже догадываюсь, куда лежит наш путь. Новообразованному Московскому пролетарскому спортивному обществу "Динамо" распоряжением Ф.Э. Дзержинского было передано здание на Цветном бульваре, дом пять, где ранее размещалось гимнастическое общество "Турн-Ферейн", имевшее немецкие корни.
   Можно было, конечно, не тащиться весь путь пешком, а пройти от Ильинских ворот по Маросейке до бульваров, а там уж на "Аннушке" доехать до Цветного. Но я вполне понимаю Лиду: живя на студенческую стипендию, лишний раз на трамвае не будешь раскатывать.
   Лида уверенно ведет меня в комнатку, где мы быстренько оформляем вступление в общество "Динамо нового члена.
   - А теперь куда? - интересуюсь я.
   - Да никуда. Все, что нам нужно, - в этом же здании, - поясняет девушка. - Тут организована секция нападения и защиты. Руководит ею...- здесь девушка чуть запнулась, видимо, припоминая, - руководит ею Виктор Афанасьевич Спиридонов. Как раз то, чего тебе не хватает! - и Лида тащит меня за собой.
   Мы заходим в гимнастический зал. Зал как зал: шведская стенка... Стоп. А лесенка-то совсем не похожа на привычную для меня стенку в спортивных залах. Вместо сплошных рядов тесно поставленных поперечных палок здесь установлено совсем другое сооружение. По краям - что-то вроде узких лесенок, у которых короткие поперечные палки крепятся на одном вертикальном брусе. Остальная же часть стенки практически пустая, и лишь один длинный поперечный брус делит ее на два уровня.
   Но в остальном - действительно все, как и в моем времени. Параллельные брусья, конь, бревно... В углу зала навалены стопкой несколько гимнастических матов. В середине зала расстелен борцовский ковер и стоит группа примерно в десяток человек, практически все из них одеты в гимнастерки и галифе, а вот обуви на ногах нет (только один из них был обут в борцовки). Сразу обращает на себя внимание их руководитель - высокий подтянутый, сухощавый мужчина лет сорока, с темными вьющимися волосами и небольшими залысинами (именно он - в борцовках). Под носом - пушистые усы щеточкой. И его выправка, и весь его облик сразу выдают в нем офицера. Можно сказать, образцовый представитель русского офицерского корпуса - прям хоть на выставку.
   С первого взгляда он показался мне строгим, держащимся немного отстраненно, почти надменно. Но это впечатление сразу исчезло, когда он, поглядев несколько секунд на появившихся в зале нежданных посетителей, вернулся к прерванным занятиям. Я увидел перед собой живого, темпераментного, заинтересованного своим делом человека. Не обращая на нас никакого внимания, он втолковывал своим ученикам:
   - Вы должны усвоить, что по книжке, или даже попробовав самому пару раз, изучить приемы самозащиты невозможно. Весь мой долголетний личный опыт свидетельствует о том, что постижение искусства самозащиты достигается только упорной серьезной работой. Недостаточно понять, как выполняется прием. Недостаточно даже отработать технику его проведения. Чтобы окончательно закрепить в себе способность правильно применить приемы в реальной обстановке, совершенно необходима регулярная и длительная тренировка.
   Он остановился и обвел глазами собравшихся вокруг него молодых людей, как бы удостоверяясь, что они поняли его слова, и продолжил:
   - Для чего нужна тренировка? Тренируясь, мы достигаем быстроты и инстинктивного применения приемов. Если вы будете раздумывать, какой прием применить, вы отдадите победу противнику. Тренировка так же развивает инициативу, смелость, навык быстрого ориентирования в создавшейся обстановке. Наконец, только упорная тренировка позволит вам усвоить, как можно во всевозможных положениях выбрать правильные группы приемов, не следуя только заученному шаблону, а применяя общие принципы проведения приемов. Применять прием "по принципу" - значит знать, как и когда можно выбрать и применить некоторый набор общих правил проведения приемов - рычагов, дожимов, вывертов и так далее.
   Еще раз оглядев собравшихся, Виктор Афанасьевич закончил свою речь тем, что строго заявил:
   - Все, кто хочет у меня тренироваться, обязаны беспрекословно исполнять требования руководителя - мои и моих помощников. Изучаемые нами приемы опасны, и потому ни в коем случае нельзя увлекаться, поддаваться чувствам, применять излишнюю силу. Если не будет должной дисциплины, я не могу отвечать за последствия, а потому буду вынужден немедленно прекратить тренировку. Вы должны затвердить правило: каждая отдельная схватка начинается по команде руководителя "начинай" и оканчивается по команде "стой", либо словом одного из тренирующихся "да-да". Если при захвате или зажиме шеи трудно произнести это слово, надо несколько раз хлопнуть рукой по ковру. Это - сигнал к безусловному прекращению исполнения приема. Все понятно?
   Его ученики нестройно загудели в ответ. Спиридонов разбил их на четыре пары, девятого, оставшегося без пары, подозвал к себе, и начал тренировку. Ничего особенного. Разминка, отработка падения. В мои студенческие годы в секции самбо в университете на разминке нас гоняли посильней...
   Кстати, если уж включаться вместе со всеми в тренировку, то и самому надо малость разогреться. Не то потяну еще что-нибудь. Спохватившись, припоминаю, как строилась разминка в нашей секции, и самостоятельно, в сторонке, приступаю к упражнениям.
   Наконец, Виктор Афанасьевич объявил перерыв и я счел возможным подойти к нему:
   - Разрешите обратиться? - некоторые из отдыхающих учеников глянули на меня с любопытством, а Спиридонов коротко бросил:
   - Обращайтесь.
   - Можно ли приступить к занятиям под вашим руководством? В члены общества "Динамо" я уже записан.
   - Можете. Хотя бы прямо сейчас, - слышу в ответ.
   - Но, вроде бы, вы ведете группу еще с августа, как мне говорили...
   - Да, но первые четырнадцать человек уже заканчивают обучение. А это - новички, набранные после наших показательных выступлений в цирке, - пояснил Виктор Афанасьевич.
   - Вряд ли это будет лучшим решением, - в моем голосе звучит сомнение, и, чтобы не оставалось недосказанности, добавляю - Поясню. Дело в том, что мне уже приходилось немного заниматься японской борьбой джу-до под руководством инструктора, окончившего школу Кодокан.
   - Ах, вот как! Значит, Кодокан... - с явной ревностью в голосе произнес Спиридонов. - Почему же вы тогда пришли ко мне?
   - Потому что эта школа джу-до, похоже, не слишком подходит для самообороны. То, что мне демонстрировали - это в основном различного рода броски. Там почти что нет специальных приемов защиты от ударов и нет приемов нападения, - и с этими словами слегка развожу руками, демонстрируя свое разочарование в полученных навыках. - Судя же по названию вашей секции, вы делаете упор как раз на эти элементы. А мне очень не хочется оказаться беспомощным в уличной стычке с грабителями или хулиганами.
   При этих словах Виктор Афанасьевич оценивающе покосился на пришедшую со мной Лиду и мимолетно улыбнулся:
   - Хорошо. Тогда покажите, что же вы умеете.
   На этот раз заулыбалась Лида - явно в предвкушении, что начальство (пусть и временное) сейчас будут валять по ковру прямо в английском костюме. Но я обманул ее ожидания: у меня с собой в портфеле были поношенная гимнастерка и галифе, полученные еще в 1919 году, в приснопамятные времена "военного коммунизма" по ордеру Чусоснабарма (Чрезвычайного уполномоченного Совета рабочей и крестьянской обороны по снабжению Красной Армии и Красного Флота). В те времена у меня с одежкой было худо, и этот комплект меня здорово выручил.
   Раздевалка располагалась как раз напротив гимнастического зала, и через несколько минут я уже стоял на борцовском ковре, напротив одного из своих новых товарищей по секции, которого Спиридонов подозвал коротким жестом. Как оказалось, и в теле Виктора Осецкого у меня сохранились кое-какие былые навыки. Заднюю подножку исполняю довольно коряво, но все же укладываю не сопротивляющегося противника на ковер. Передняя прошла уже чище: левой - захват одежды ниже локтя, правой - в районе подмышки, вытянуть противника на себя, вынося свою правую ногу в сторону и перенося на нее центр тяжести. Теперь рывок, скручивая и наклоняя корпус в сторону броска - и парень гулко шлепается спиной...
   Переднюю подножку с колена удалось исполнить в весьма хорошем темпе. Бросок через спину выполняю значительно хуже, но зато удалось-таки провести этот же бросок с захватом противника за шею, что мною еще не было испробовано на практике. Бросок через себя прошел без проблем... И на этом весь мой отработанный арсенал приемов закончился. Ни подсечки, ни подхваты я выполнять не умел.
   После этой демонстрации молодежь стала поглядывать на меня с некоторым уважением, а Спиридонов лишь чуть усмехался в усы.
   - Вот видите, - обратился к нему, слегка запыхавшись после схватки, - эти приемы хороши для спортивного поединка. В реальной же схватке нужно умение отразить удары противника и умение вывести его из строя, а не просто уронить на землю. Может быть, эти приемы неплохи так же, как элемент тренировки, но не более того.
   - Вот-вот, - закивал Виктор Афанасьевич, - весь этот Кодокан носит чересчур показной характер. Впрочем, у нас тоже будут отрабатываться броски, но только как часть реальных, жизненных приемов системы джиу-джицу. Мы не занимаемся спортом ради спорта. А для вас я могу предложить только тренировки с новичками, потому что первая группа уже практически закончила занятия. Единственное, что вы можете присоединиться к другой группе новичков, занимающейся во вторую смену, с двадцати ноль-ноль.
   Во второй части занятий Спиридонов демонстрировал и отрабатывал с учениками виды захватов, рычагов, вывертов. Здесь и мне нашлось, чему поучиться. По окончании занятий я задержался и разговорился со своим новым наставником.
   - Мне нравится, что вы провели отбор и классификацию приемов, а так же выделили основные принципы их проведения. Ведь раньше вся эта японская борьба носила характер какого-то тайного знания без всяких попыток разобраться в основах ведения схватки, - слегка подольстился я к Спиридонову.
   - А! Вы сразу обратили внимание? - довольно воскликнул он. - Это позволяет создать нормальную методику обучения, и не замыкаться лишь на разучивании "секретных приемов"!
   - Было бы полезно так же провести классификацию ситуаций, в которых надо применять те или иные приемы самозащиты или нападения, - добавил я, вспомнив какие-то обрывки знаний о работах Солоневича в этой области. - Ну, например, выделить дистанции: дистанцию действия огнестрельным оружием, дистанцию действия тростью, дистанцию действия холодным оружием и кулаком, дистанцию ближнего боя, дистанцию захвата, дистанцию боя на земле. И для каждой из этих дистанций подходит своя группа приемов.
   - Молодой человек, - воскликнул Виктор Афанасьевич (хотя он был практически моим ровесником - ну, старше максимум лет на пять), - я смотрю, вы читали кое-какую литературу по рукопашному бою или общались со специалистами?
   - И то, и другое, - честно ответил я. - Но вот собственно рукопашный бой я знаю, к сожалению, чисто теоретически. Всякие там удары ребром ладони, кулаком, пяткой, ребром стопы, коленом, и, соответственно, блоки.
   - Что-что, простите? - удивился Спиридонов.
   - Блоки. Так я называю приемы, блокирующие удары противника, - пояснил я.
   Лида Лагутина, просидевшая в зале до окончания занятий, и на протяжении всего этого разговора шла рядом с нами. Интересно, чего она дожидается?
   Вскоре мы распрощались с Виктором Афанасьевичем, выразив обоюдную надежду, что эта наша встреча - не последняя.
   После его ухода я повернулся к Лагутиной:
   - Что же это вы, Лида, к нам не присоединились? - полушутливо поинтересовался я у нее.
   - Да надоело уже все это! - в сердцах воскликнула девушка. - Намахалась уже руками-ногами вдоволь! Бандиты, они пожестче учат, чем в этой секции... - уже тише произнесла она и умолкла.
   - А вам часто приходилось на банды выезжать? - полюбопытствовал я.
   - Да уж нередко, - она качнула головой. - Бывало, дадут группу ЧОНовцев, а там одни мальчишки сопливые, даже с винтовкой едва научились обращаться... - она снова понизила голос и замолкла, явно не желая развивать эту тему.
   - Ну, а вы-то где научились бандитов бить? - не отставал я.
   - Ха, - небрежно махнула она рукой, - я к дракам с детства привычная.
   - Что же у вас за драки такие были? - удивление мое было отнюдь не показным. - Вы же вроде в гимназии учились, и семья у вас была... соответствующая?
   Девушка взглянула на меня с нескрываемой гордостью:
   - Меня дважды из гимназии за драки исключали!
   - Неужели у вас такие девчонки драчливые были? - мне становилось не на шутку любопытно.
   - Девчонки? - ехидно переспросила она. - Я мальчишек лупила, из старших классов Саратовской мужской гимназии!
   Моя спутница, наконец, разговорилась. Она оказалась весьма необычной девчонкой. Драки с мальчишками-гимназистами оказались только вершиной айсберга: она с детских лет была склонна отстаивать справедливость кулаками и не раз участвовала в уличных драках, внезапно загораясь яростью и бросаясь на тех, кто, по ее мнению, заслуживал трепки.
   - У меня даже прозвище на улице было - "Гадюка", - не без гордости заявила она.
   Нелюбовь Лагутиной к спорту объяснялась очень просто. Ее мать, происходившая из семьи эмигрантов еще народовольческой волны, воспитывалась за границей, и к моменту вступления в брак с отцом Лиды не только успела выучиться в Вене на инженера, но и была неплохой наездницей, увлекалась фехтованием и стрельбой. Ко всем этим видам спорта она старательно приучала и свою дочку, успев привить той отвращение к систематическим тренировкам, вынуждавшим девочку рано вставать и тратить массу времени еще до ухода на занятия в гимназию.
   Как я узнал от девушки, ее мать служила у Фрунзе, сначала на Восточном фронте против Колчака, затем комиссаром 53-го автоброневого отряда в Бухарской операции, там в 1920 году была тяжело ранена, и через два года умерла.
   Сама Лида тоже втянулась в гражданскую войну с самого ее начала. Летом 1918 года, когда поднял восстание чехословацкий корпус, а в Самаре вспыхнул эсеровский мятеж, ей пришлось уходить из города вместе с отцом и матерью, прикрывая бегство семей партийных и советских работников, с которыми расправлялись мятежники. Тогда восемнадцатилетней девчонке впервые довелось стрелять из нагана по живым людям.
   Затем она стала сестрой милосердия на Восточном фронте, но и тут ей не раз доводилось браться за наган, а однажды пришлось взяться и за рукоятку "Льюиса", когда пулеметчик был убит во время нападения бандитской шайки на эшелон, к которому были прицеплены несколько санитарных теплушек. Затем она поступила на работу в военный госпиталь в Москве... А вот о дальнейших обстоятельствах своей жизни, в том числе о поступлении на службу в МЧК, она распространяться не стала.
   "С чего бы вдруг Лидия Михайловна так со мной разоткровенничалась?" - посетила меня вполне напрашивающаяся мысль. - "Уж не для этого ли она терпеливо ждала, пока закончатся занятия в секции самозащиты, и завершится наш разговор со Спиридоновым? Не исключено... И к чему бы это?"
  
   Глава 7. Эх, молодежь...
  
   Во вторник, 25 сентября, наша со студентами работа по рационализации делопроизводства в моем отделе приблизилась, наконец, к завершению. Были подготовлены должностные инструкции, регламент работы с документацией, стенды с образцами документов для клиентуры, изготовлен первый вариант каталожного ящика и карточек.
   Собрав, как обычно, в конце рабочего дня своих студентов-практикантов, объясняю им очередную задачу:
   - Теперь главное - испытать нашу систему на практике. Возни будет, конечно, много. Не хуже вас знаю, как служащих нервируют любые реорганизации, и как они свое раздражение переносят на людей, коих считают причиной своих неприятностей. Ну, как тут не возроптать: новые инструкции и регламенты изучать, с заполнением карточек возиться, - картинно развожу руками. - Вашим делом теперь будет помочь сотрудникам деловым образом освоить то, что вы сочинили. Заодно и увидите - будет это все на практике работать или надо вносить поправки.
   Ну вот, последние инструкции выданы, теперь можно и домой. Из здания наркомата выхожу вместе со студентами. Когда проходим мимо Политехнического, Адам Войцеховский обращает внимание на плакат с объявлением о каком-то поэтическом диспуте. Слово за слово - и понеслось. Чуть не до драки. МАПП, ЛЕФ, имажинисты, Маяковский, Есенин, Хлебников...
   Вмешиваюсь:
   - Вот вы тут копья ломаете по поводу поэтических направлений, ярлычки то наклеиваете, то срываете: пролетарский поэт - не пролетарский поэт, крестьянский поэт, попутчик... Красота! На поэтические диспуты захаживаете. А много вас, студентов, этим увлечены? А рабочая молодежь? Даже комсомольцы?
   Мои друзья-студенты тут же умолкли, а Паша Семенов, рубанув ладонью воздух, в сердцах произнес:
   - Какая там поэзия! В лучшем случае в кино или в клуб на танцульки отправятся, а то - в пивную, или того хлеще - морды друг другу бить по пьяни...
   - Ага, - язвительно добавила Лагутина, - а еще проститутку подцепить на Тверском бульваре - самое милое дело!
   - Ну, этим больше нэпачи занимаются, а не рабочие парни. У тех и денег-то на проституток не наскребется.
   - Верно, верно, - столь же язвительным тоном отозвалась Лида, - они втроем-вчетвером соберутся и своих же рабочих девчонок по углам предпочитают зажимать. Зато платить не надо!
   Адам Войцеховский неуверенно промямлил:
   - Ну, мы с союзной молодежью стараемся работать, просвещать, в том числе и по организации культурного досуга...
   Лагутина все не оставляла своего язвительного тона:
   - Точно! Несем политпросвещение в массы. Кто на лекцию по международному положению опоздал, того потом комсомольский актив в клуб на танцы не пускает.
   Все трое примолкли. Видно было, что парни малость побаиваются Лидиного напора и ее острого язычка. Недолгое молчание снова прервал Паша, с запальчивостью заявив:
   - А что вы от них хотите? Даже среди комсомольцев неграмотные есть! А остальные... Ни книжку прочесть, ни газету. Откуда тут культурному досугу взяться, если они вокруг ничего кроме пивных да драк по вечерам и не видели?! Хорошо их хоть в клуб можно заманить на кино или танцульки, чтобы заодно какую-нибудь лекцию прочесть.
   На этот раз Лида ничего не ответила. Все остальные тоже молчали. Да, до этого я как-то весьма отвлеченно себе представлял, что попал не в тот Советский Союз, каким он станет всего лет через пятнадцать. Сейчас же это все представилось гораздо более выпукло...
   Экономика еще не оправилась от последствий Мировой и Гражданской войн. В городах массовая безработица, огромные хвосты на биржах труда. А значит, процветают пьянство, хулиганство, проституция, воровство, грабежи, разбой. Значительная часть даже городского населения неграмотна, не говоря уже о сельском, а тем более - о национальных окраинах. Здравоохранение хромает на обе ноги - вокруг туберкулез, трахома, сифилис, чесотка, а на юге и востоке страны - еще и холера с оспой и чумой. Хорошо, хотя бы удалось в основном справиться с массовой беспризорностью, и теперь беспризорники устроены пусть в плохонькие, но все же в детские дома, а не наполняют улицы.
  
   * * *
  
   В тот же день председатель РВС, Наркомвоенмор и член Политбюро Л.Д.Троцкий направлялся в Тронный зал Большого Кремлевского Дворца на заседание Пленума ЦК ВКП (б). К этому моменту ему уже было точно известно и о полном разгроме восстания в Болгарии, и о новых кандидатурах в члены РВС, намеченных большинством Политбюро. Троцкий подошел к двери зала, взялся за ручку и потянул. Огромная массивная дверь медленно тронулась с места, едва подаваясь под его усилиями.
   "Дьявольщина! - вихрем пронеслась мысль в голове Льва Давидовича. - Так и есть: попробовал бы я в сердцах хлопнуть этой дверью - вот смеху-то было бы! Но об этом-то как он мог узнать? Надо подстегнуть Николая Мартыновича - пусть роет носом землю, но вызнает все об этом... Осецком, кажется. Ладно, но с наших прохиндеев я все равно просто так не слезу. Будет им на Пленуме веселая жизнь, будет".
  
   * * *
  
   Я, конечно, догадывался, что Троцкий не оставит мою скромную фигуру без внимания. В определенном смысле это было частью моего замысла. Пусть интересуется - то, что он сможет узнать, только еще больше запутает его и распалит любопытство. Вопрос был только в том, к каким действиям это его подтолкнет. Опять мне приходилось ждать.
   Между тем, дела в наркомате текли своим чередом.
   Работа моих студентов подошла к концу. Осталось лишь составить итоговый отчет для РКИ, по которому им зачли бы практику. Не упускаю возможности и даю им еще одно задание: не просто составить отчет по работе с моим отделом, но и приложить к этому отчету такую схему организации делопроизводства, которая могла бы быть применена не только в одном отделе, но и в любом подразделении нашего наркомата.
   С окончанием основных трудов по рационализации труда и у студентов, и у меня появилось чуть больше свободного времени. Решаю воспользоваться этим и нанести визит в Коммунистический университет имени Свердлова, посмотреть, чем дышит там студенческая молодежь. И повод подвернулся неплохой - лекция Н.И.Бухарина по историческому материализму. Заодно погляжу вблизи на этого "любимца партии", как называл его Ленин.
   Ну, что же, Бухарин действительно обладает немалым личным обаянием, прост и доступен общению, что выгодно отличает его от многих партийных бонз. Да и в историческом материализме он разбирается довольно неплохо, хотя старательно обтекает наиболее сложные и тонкие теоретические вопросы, стараясь заслониться от них простыми формулировками. Ильич, пожалуй, был прав и в том, что Николай Иванович никогда вполне не понимал диалектики... Но студенты ему прямо в рот смотрят. Конечно, на фоне старых профессоров или менее грамотных партийных чиновников Бухарин производит самое благоприятное впечатление. А его открытость и простота - не наигранные, и потому нет ничего неожиданного в том, что он притягивает к себе людей, и вокруг него формируется целая школа. Надо сказать, что и аудитория на его лекции была переполнена, студенты сидели прямо в проходах и стояли у стен. Пожалуй, такого человека вполне можно было бы иметь в числе своих друзей. Но вот числить его в соратниках... Лучше поостеречься. Крепости характера, нужной для настоящей политической борьбы, в нем не чувствуется. А если учесть, что и у меня самого с этим качество не ахти как здорово...
   Оказывается, что здесь, в Коммунистическом университете, ведет занятия и еще один человек, с которым я был бы не прочь познакомиться - Давид Борисович Рязанов. О нем мне со смехом рассказал Адам Войцеховский. Оказывается, Рязанов у них читал курс лекций по истории социализма. И вот однажды какой-то студент выразил сомнение в том, что Робеспьер имеет право именоваться революционером. Давид Борисович пришел в такое возбуждение, что все оставшиеся занятия посвятил доказательству тезиса о революционности Робеспьера. В результате весь курс приобрел обширнейшие и уникальнейшие знания по истории Великой Французской революции, но вот изучение курса истории социализма было сорвано.
   В общем, в тот день я не свел знакомство ни с Бухариным, ни с Рязановым, однако круг моих знакомств все же расширился. Довольно неожиданно для меня по окончании лекции Бухарина Лида Лагутина заявила:
   - Виктор Валентинович, мой папа уже не первый раз выражает желание познакомиться с работником Наркомвнешторга, у которого мы проходим свою практику. Может быть, вы не откажетесь заглянуть к нам домой?
   Зачем же отказываться? Во-первых, было бы неплохо познакомиться с человеком из Коминтерна, и, во-вторых, мне было любопытно понаблюдать, насколько далеко - и в каком направлении - простирается явно видимое желание Лиды закрепить наше знакомство.
   Квартировала Лида с отцом не так далеко от центра города, в том самом Доме Советов, от квартиры в котором я не так давно отказался - в доме Нирензее в Большом Гнездниковском переулке. Там они занимали большую двухкомнатную квартиру - по тем временам, можно сказать, роскошные апартаменты. Когда мы взобрались на четвертый этаж, плюнув на медлительный лифт, оказалось, что ее папа уже дома, и не один.
   - Папа, познакомься, пожалуйста, - это наш руководитель практики, Виктор Валентинович Осецкий, - представила меня Лида.
   - Михаил Евграфович Лагутин, - протянул мне руку невысокий, но крепко скроенный мужчина лет пятидесяти ("тезка Салтыкова-Щедрина", - подумал я, - "забавно!"). - Кстати, хочу вам предстваить, - и он жестом подозвал молодого человека, маячившего поодаль за его спиной, который мне смутно кого-то напоминал. - Это Лазарь Шацкин из КИМа. Впрочем, сейчас он студент, как и моя дочь. Только он учится не в Свердловском университете, а в Комакадемии.
   Одному из организаторов российского комсомола, а затем и Коммунистического интернационала молодежи был всего двадцать один год. Одет он было просто, как и многие студенты того времени - в обычную гимнастерку. Лицо располагающее, открытое, на голове - пышная вьющаяся шевелюра.
   Михаил Евграфович позвал всех к столу - пить чай, - и разговор вскоре свернул к прошедшему весной XII cъезду РКП (б). Лагутин вспомнил о выступлениях Владимира Косиора, Давида Рязанова и Лутовинова из профсоюзов против нарушений партийной демократии и покачал головой:
   - Хотя они и правы по существу, но такие нападки на съезде дезориентируют партию и создают почву для демагогии оппозиционных группировок, подобных "Рабочей правде" Мясникова.
   Лазарь Шацкин в ответ кивал головой, но, тем не менее, заметил:
   - Очень плохо, что ЦК, вместо того, чтобы признать наличие болезни, и искать способы лечения, пытается лишь заткнуть рот критикам. Если болезнь долго загонять внутрь, это чревато тяжелыми последствиями.
   - Боюсь, что эта болезнь относится к разряду неизлечимых, - вставил я.
   Все трое моих собеседников, включая Лиду Лагутину, воззрились на меня со странным выражением - как будто не могут поверить, что им довелось услышать такие слова. Решаю взять инициативу в свои руки:
   - Лазарь, вот вы уже второй год учитесь в Комакадемии, и должны уже немного разбираться в марксистской теории.
   Щацкин поднимает на меня глаза с некоторым недоумением - к чему это я веду?
   - Вы уже должны знать, что политический строй общества, в конечном счете, определяется его экономическим строем, - продолжаю тянуть нить разговора в нужную мне сторону. - Почему в буржуазном обществе присутствует пусть урезанная, классово ограниченная, но демократия? Потому что экономический строй капитализма подразумевает формальное равенство всех участников рынка - будь то мелкий лавочник, Рокфеллер со своей нефтяной империей, рабочий, продающий свою рабочую силу, или банкир Морган, ворочающий миллиардами долларов. На рынке все они - продавцы и покупатели. Разумеется, это равенство формальное, а их реальные отношения определяются тем, как наполнен кошелек. Такова же и буржуазная демократия. До последней трети XIX века она вообще допускала к голосованию только представителей имущих классов. Но даже формальное введение всеобщего избирательного права не дает реального равенства, ибо политические отношения точно так же, как и экономические, определяются количеством денег, брошенных на чашу весов.
   - Ну, и к чему эта лекция? - Михаил Евграфович мимолетно морщится. Шацкин же слушает внимательно, ничем не показывая какого-либо недовольства.
   - К тому, - отвечаю, - что трудно найти в нашем нынешнем экономическом строе реальные основания для демократии, сколько бы не называть ее советской и пролетарской. До социализма нам еще далеко, мы находимся в переходном периоде, но куда мы на самом деле переходим, к чему движемся? Много ли сейчас социализма даже в нашем государственном секторе? Ленин как-то назвал его "государственно-капиталистической монополией, обращенной на пользу всему народу, и постольку переставшей быть капиталистической монополией". И где же вы видите у нас экономические отношения, - подчеркну, именно экономические, а не политические, - "обращающие" эту государственную монополию "на пользу всему народу"? Некоторая социалистическая тенденция, которую можно реально увидеть, существует лишь благодаря тому политическому обстоятельству, что наша партийно-государственная бюрократия вынуждена решать задачи экономического развития без буржуазии и против буржуазии, а потому не может не опираться на рабочий класс и в какой-то мере считаться с его интересами. К этому можно добавить то исторически преходящее обстоятельство, что наша бюрократия ведет свое происхождение из совместной с рабочим классом революционной борьбы. Но былая общность быстро забывается, и уже сейчас многие партбюрократы бесконечно отдалились от рабочих, даже если сами вышли из их среды. По мере укрепления экономики, по мере успехов в развитии народного хозяйства от этой необходимости считаться с рабочим классом останется лишь несколько больше, чем та толика социального компромисса, к которому прибегает любое социал-реформистское правительство в капиталистических странах.
   - Да вы рассуждаете прямо как децист или сапроновец какой! - воскликнул Лагутин. - Остается только, вслед за ними, объявить наш строй государственным капитализмом!
   Лазарь Шацкин тем временем внимательно прислушивался к моим словам, не произнося ни слова - ни за, ни против.
   - Государственный капитализм? - воскликнул я. - Нет, это было бы слишком простое объяснение. Наша бюрократия отнюдь не выступает как коллективный капиталист, выжимающий из рабочих прибавочную стоимость. Пока не выступает. Несмотря на уже прорезавшуюся тягу к привилегиям, пока бюрократия работает ради развития народного хозяйства как общего достояния, в том числе, в какой-то мере и в интересах рабочего класса. Но она делает это уже независимо от рабочего класса и без его участия и контроля. Поэтому объективным ходом вещей она уже через одно-два поколения будет поставлена в такое положение, что начнет тяготиться всяким союзом с рабочим классом, тяготиться теми ограничениями, которые не дают ей распорядиться общенародным достоянием только в своих собственных интересах. Минет еще пара поколений, и сначала в оболочке выхолощенных коммунистических догм, а потом уже и отбросив эту мешающую оболочку, она встанет на этот путь - на путь превращения общенародного достояния в свою частную собственность.
   - Революционер не может в своей борьбе руководствоваться таким... таким... манифестом черного пессимизма, вот! - не выдержал, наконец, и воскликнул в сердцах Лазарь Шацкин.
   - Революционер не может смотреть на действительность сквозь розовые очки и руководствоваться в своей борьбе регламентами казенного оптимизма! - парировал я. - Вы что, всерьез думаете, что изучаемые вами законы исторического материализма позволяют проповедовать светлое социалистическое будущее в одной стране?! В стране, находящейся в капиталистическом окружении, где основную массу населения составляют крестьяне, а фабрично-заводской пролетариат представляет собой хорошо если три миллиона полуграмотного и наполовину деклассированного населения?
   - Но из того, что вы говорите, следует только тот вывод, к которому нас давно призывают меньшевики: революция - буржуазная, а с "социалистическим экспериментом" пора кончать! - зло процедил сквозь зубы Михаил Евграфович.
   - Как легко у вас получается переход от оптимизма к капитулянтству, - осуждающе покачиваю головой. - Настоящий революционер обязан найти путь, ведущий к победе, в любых и всяческих условиях. И не впадать в черный пессимизм только оттого, что эта победа нам вовсе не гарантирована, и при своей жизни, мы, может быть, не дождемся торжества социализма.
   - И где же лежит, по-вашему, этот путь? - с недоверием, но и с некоторой заинтересованностью в голосе спросил Лазарь Шацкин.
   - Любая попытка поднять знамя борьбы против бюрократии тогда, когда в социально-экономическом строе общества бюрократия имеет самые прочные корни, будет, в конечном счете, обречена на провал. Поэтому, на мой взгляд, единственный путь борьбы состоит в том, чтобы исподволь, шажок за шажком, не вступая поначалу в открытый бой, отвоевывать у бюрократии экономические позиции, - неторопливо, размеренным тоном, разъясняю свою точку зрения. - Это значит - шаг за шагом вырабатывать, проверять на практике и затем закреплять самые малейшие подвижки в сторону реального участия рабочих как физического, так и умственного труда в управлении народным хозяйством. Если в экономике рабочему будет принадлежать пусть и не решающий голос, но хотя бы некоторые, достаточно прочные позиции, вот это будет означать, что завоеваны реальные, а не только идеологические, предпосылки ограничения всевластия бюрократии.
   Тут я перевел дух, и, не давая возможности собеседникам вставить слово, почти без паузы с напором заключил:
   - Еще раз повторю: на этом пути никто не гарантирует нам победы. Но это - единственный путь, создающий прочные основания для движения к социализму, а не к буржуазному перерождению разленившейся, разжиревшей и окончательно оторвавшейся от масс бюрократии.
   Естественно, что на этом наш разговор отнюдь не закончился. Никто не желал оставлять за мной последнее слово. Михаил Евграфович нападал на меня с позиций правоверной партийной ортодоксии, а Лазарь Шацкин - со всем пылом юношеского революционного романтизма. Лида же Лагутина внимательно прислушивалась к нашему спору, но не проронила ни слова. Лишь в самом конце, когда мы уже прощались в прихожей, она сказала:
   - Может быть, вы и правы. Но я предпочла бы пойти за Шацкиным, а не за вами.
   - Я сам бы предпочел пойти за Шацкиным, - из моей груди вырвался тяжелый вздох. - К сожалению, я слишком стар, слишком опытен, и чувствую слишком большую ответственность за все то, что может случиться с СССР, чтобы ради приверженности красивым и даже вполне достойным принципам обречь дело коммунизма на поражение.
   Лида вскинула на меня свои широко распахнутые от столь неожиданных для нее слов глаза, и с какой-то даже долей испуга слегка отшатнулась от меня.
   В следующие две недели опять закрутились текущие дела в наркомате. Фрумкин был очень доволен теми усовершенствованиями в организации работы, которые были проведены мною при помощи практикантов из РКИ, и даже поставил вопрос о распространении этого опыта на весь НКВТ. Тут очень кстати пришлась докладная записка, подготовленная моими студентами, об общих принципах совершенствования организации труда применительно к специфике работы внешнеторгового ведомства. К счастью, мне удалось открутиться от того, чтобы на меня возложили работу по реализации положений этого документа в остальных подразделениях наркомата. Упирая на то, что какой-то там начальник отдела не может возглавлять реорганизацию работы всего наркомата, предлагаю заняться этим самому Фрумкину.
   Однако успешная реорганизация в моем отделе повлекла за собой и другие, гораздо более болезненные вопросы. Фрумкин поставил вопрос прямо: рационализация проведена? Проведена. А где результат - в смысле сокращение персонала? На самом деле сокращение персонала было предусмотрено, и у меня с собой в папке даже лежала сводка, где были расписаны необходимые служебные перемещения и сокращения. Только вот желания проводить реальные сокращения у меня не было. Но против прямого приказа начальника не попрешь. Достаю сводку из папки, кладу Фрумкину на стол и поясняю:
   - Проведенная реорганизация позволяет ликвидировать должность одного заместителя начальника отдела, одного заведующего сектором, одного главного специалиста и трех специалистов, и преобразовать должности двух главных специалистов в должности специалистов.
   - Что, ни одной машинистки и ни одного курьера не сокращаешь? - недоверчиво поинтересовался Фрумкин.
   - Ну, если посадить главных специалистов за пишущие машинки на полный рабочий день, а начальника отдела так же весь день гонять курьером, то можно и сократить! - отвечаю.
   Фрумкин с улыбкой покивал головой, но потом посерьезнел:
   - Куда их трудоустраивать будешь, прикидывал?
   - Как будто вы сами не знаете, что сейчас во всех совучреждениях сокращения проводятся! Некуда их трудоустраивать. Сейчас такие хвосты стоят перед биржей труда... Даже с рабочими специальностями не очень-то устроишься, а служащему вообще деваться некуда, - бросаю в сердцах. - Конечно, экономика растет, и быстро, поэтому безработица будет рассасываться, да и штаты учреждений, чего греха таить, через какое-то время непременно снова раздуют. Но несколько месяцев придется уволенным на одном пособии помаяться, а это, прямо сказать, впроголодь.
   Да, а мне ведь сейчас придется решать, кого конкретно на эту биржу труда послать, внезапно лишая более или менее устроенной и обеспеченной жизни...
   Тут я вспоминаю одно обстоятельство из прошлой жизни, и говорю своему замнаркома:
   - До меня доходили слухи, что скоро РКИ будет устраивать проверку совзагранучреждений, в том числе и наших торгпредств, на предмет засорения классово чуждыми элементами. Может быть, там какие местечки освободятся? Не все наши, конечно, для такой работы подходят, но кое-кого, наверное, можно будет туда устроить? Или из наркомата кого-нибудь за границу перевести, а на освободившиеся места взять сокращенных? Только это уже не в моей компетенции, это уже вам надо будет закинуть удочку в соответствующих инстанциях.
  
   * * *
  
   Журнал "Огонек" (1923 год)
  
   Мих. Артамонов
  
   Лишние.
  
   Сокращение... разгрузка...
   У кого при этих словах не сжималось сердце? Это значит нет ни кофе, ни хлеба, нет постоянного обеспеченного места за конторкой или пишущей машинкой, - впереди неизвестность, хождение по улицам в слякоть и непогоду в поисках заработка и на Биржу, чтобы узнать, после долгого стояния в очереди, что таких же безработных тысячи и нет никакой надежды.
   Как только наши разбухшие учреждения перешли на самоокупаемость, усиленно начали "свертываться", появились "лишние люди", которые ежемесячно выбрасываются за борт десятками и сотнями. Учреждение, имевшее 200 служащих, оставляло сначала половину, которую через несколько месяцев снова делили на две, - одна продолжала сидеть за конторкой, другая, лишняя, шла домой, чтобы начать новую жизнь, жизнь поисков, ожиданий и надежд. А среди оставшихся через несколько месяцев снова в коридорах и канцеляриях роились слухи о новой разгрузке.
   Сокращение... оно несет гибель благополучия. Человек в этом положении должен быть изобретательным американцем, чтобы найти себе новую службу... иначе ему, остается жить на жалкое пособие от Биржи, одевать на шею ящик с папиросами, или петь на бульваре с протянутой рукой. Сокращенный цепляется за всякую случайную работу. Спец по счетоводству сортирует помидоры на Болотном рынке, консультант клеит из старых журналов пакеты для торговцев, калькулятор продает у Выставки "Смычку", машинистка "дает уроки" переписки, шьет белье на рынок, а вечерами идет на бульвар в поисках знакомств. Прошло беспечное время, получки 1 и 15 числа, надо каждый день изловчаться, чтобы был хлеб и чай.
   Надо сказать, что, сокращение не отразилось на деле в предприятиях и учреждениях. Все знают, как до перевода на самоокупаемость охотно принимались на службу все и каждый, самое незначительное учреждение старалось "раздуть кадило". Теперь идет обратное прессование.
   В конце месяца сокращенные идут на Биржу в секцию совработников на регистрацию. В это время у дверей секции очередь больше тех очередей, какие были в голодные годы у продовольственных лавок; вырастает она по Сытинскому переулку, заворачивается на Тверской бульвар и тянется вдоль его, насколько хватает глаз <...>
  
   Глава 8. Лазарь... и снова Лев.
  
   Работа "моих" студентов практикантов в наркомате закончилась, и я сразу почувствовал, как мне не хватает их присутствия. Да, они отнимали немало времени, отвлекали от повседневной работы. Однако с ними приходил дух молодости, не угасший еще революционный энтузиазм, вера в способность перевернуть мир и изменить его к лучшему. А тут вдруг секретарь сообщает, что меня просит к телефону Лидия Михайловна Лагутина.
   "Интересно, что там задумали мои студенты?" - мелькает мысль, пока рука тянется к телефонному аппарату. Иные причины для такого звонка трудно измыслить. Предположить, что Лида звонит, например, для того, чтобы пригласить меня на свидание, было бы глупо. Однако я оказался прав только наполовину.
   - Здравствуйте, Виктор Валентинович! - прозвучало в трубке. - Не могли бы вы заглянуть к нам домой в ближайшее воскресенье, седьмого? Скажем, часиков в одиннадцать утра? С вами хотел бы переговорить Лазарь Шацкин, - в конце концов пояснила она причину своего приглашения.
   - Хорошо, - отвечаю, - буду у вас в воскресенье, в одиннадцать.
   Та-а-ак, видимо наш разговор все же зацепил Лазаря. И, разумеется, на эту встречу обязательно надо идти. Хотя Шацкин сейчас всего лишь слушатель Комакадемии, он остается членом ЦК РКСМ и членом Исполкома КИМа. Фактически же он является неформальным лидером обеих этих организаций, поэтому его политическую роль не стоит недооценивать. Несмотря на всю свою молодость, паренек он не простой. В возрасте семнадцати лет сколотить Коммунистический интернационал молодежи - это уметь надо. А на следующий год ведь именно он вытащил Ленина на III съезд РКСМ, где тот и произнес свою знаменитую речь "Задачи союзов молодежи" (ну, ту самую, из которой обычно запоминают только фразу про "учиться, учиться, и учиться", начисто забывая про то, что Ленин говорил дальше).
   Поэтому седьмого октября к одиннадцати часам утра, взобравшись на четвертый этаж (я прошел мимо необычно большого лифта - не чета малюсеньким парижским, - ибо дал себе зарок поддерживать форму), уже кручу ручку механического звонка на входной двери в квартиру Лагутиных. В этот момент издалека доносится звук лифта, остановившегося на этом же этаже, а затем за моей спиной слышатся шаги. Обернувшись, вижу силуэт, энергичным шагом приближающийся по длинному полутемному коридору ко мне. Ба, так это же Шацкин собственной персоной! Так что в квартиру мы входим вместе.
   После взаимных приветствий хозяин квартиры тактично оставляет нас наедине, уходя в другую комнату. Посидеть на кухне, по позднесоветскому обыкновению, здесь не удастся - дом гостиничного типа, и кухни как таковой здесь нет. Жильцы пользуются услугами домовой кухни, либо оборудуют какой-нибудь уголок с керосинкой или примусом в жилых комнатах, а то и в обширной ванной.
   Практически сразу к нам с Лазарем присоединяется Лида. Он не обращает на девушку внимания - видимо, разговор не секретный.
   - Виктор Валентинович, буду с вами откровенен, - начинает комсомольский вожак, - я своего мнения насчет вашего черного пессимизма не изменил. Но вот идея ваша насчет развития участия рабочих в управлении производством меня заинтересовала, потому что я и сам об этом задумывался. Не могли бы вы изъяснить свою позицию по этому поводу подробнее?
   - Охотно! - киваю головой. - Сейчас у нас есть два основных канала влияния рабочих на производственные дела. Первый - через фабзавкомы, второй - через партячейки. Однако на практике и тот, и другой канал работают, честно сказать, паршиво. У нас имеется резолюция XI съезда "О роли и задачах профсоюзов в условиях новой экономической политики", написанная Лениным. Общие рамки там очерчены, но вот как подойти к вопросу участия рабочих в делах производства практически - никакая резолюция не научит.
   - Однако, - продолжаю, - эта резолюция достаточно честно фиксирует противоречия, связанные с положением профсоюзов на государственных предприятиях в течение переходного к социализму периода. Первое противоречие касается стачечного движения. Ильич верно подметил возможность конфликта интересов между рабочей массой, с одной стороны, директорами и администрацией госпредприятий - с другой. В этих условиях профсоюзы должны защищать трудящихся от бюрократизма и преувеличенного ведомственного усердия.
   - Должны то они должны, - невесело произнес Шацкин, - да только больших успехов в этом деле не видно. Недаром то и дело слышно о стачках.
   Верно, - говорю. - Но тут вот еще какое обстоятельство надо иметь в виду. Из случившихся в этом году... (тут я прикусил язык - чуть ведь не ляпнул точную цифру забастовок за год - 286, из них за сентябрь-октябрь - 217, а ведь сейчас только закончилась первая неделя октября!) ...почти двухсот стачек (уф, выкрутился!), профсоюз имел хоть какое-то касательство только к одной из каждых двадцати пяти.
   - Как же это так?! Что же, они там совсем мышей не ловят?! - возмутился Лазарь. - Это же их кровное дело - интересы рабочих защищать!
   - Да, это их дело, - придать борьбе рабочих по защите своих классовых интересов организованный характер. Однако ведь партия признает стачки следствием не только бюрократических извращений, но и отсталости масс. А фабзавкомы не хотят, чтобы их обвинили в том, что они потакают несознательным, отсталым элементам в среде пролетариата, - бросаю пристальный взгляд на Лазаря Шацкина, и продолжаю. - Если партячейка возлагает на профсоюз ответственность за то, что не был предотвращен конфликт, то тут десять раз подумаешь, прежде чем решиться возглавить стачку! Фактически сейчас и партячейки, и фабзавкомы в любом конфликте предпочитают стоять на стороне администрации. Ведь, так или иначе, любой работник в большой мере зависит от администрации, особенно при нынешней безработице. Так еще и оправдание есть - мы болеем за интересы развития производства, а значит, за дело социалистического строительства!
   Как же так, как же так, - повторяет Шацкин, смотря в какую-то точку на столе, затем вскидывает голову и выпаливает. - Надо эту беспринципную смычку партячеек и фабзавкомов с администрацией ломать на корню!
   - Ломать? И как вы это себе представляете? - у меня-то уже есть кое-какие соображения, но посмотрим, что скажет мой собеседник.
   - А мы на что? Комсомол, то есть. Союзная молодежь еще не успела обюрократиться, и мы это болото растормошим! - с уверенностью бросает пылкий комсомолец. - Надо, чтобы заводские ячейки союза молодежи брали этих чинуш за жабры и тыкали носом в их прямые обязанности. Молодых рабочих организуем, такую бузу поднимем - это сонное царство живо проснется!
   - Ну, тут вам, как говорится, и флаг в руки, - соглашаюсь я с ним. Вот только как партийное начальство будет реагировать, если комсомольцы против заводских партячеек попрут? Ох, нелегко комсе придется, чует мое сердце. Однако это еще не все проблемы. Надо подойти к основному.
   - Есть и еще одно противоречие, которое так прямо в резолюции XI съезда не обозначено, но все необходимое, чтобы его увидеть, там прописано, - начинаю свой подход к самой важной точке. - Резолюция называет недопустимым прямое вмешательство профсоюзов в управление производством. И это верно - при централизованном управлении руководитель должен нести всю полноту ответственности и иметь все соответствующие права. Поэтому все, что сейчас предлагается для того, чтобы сделать профсоюзы школой управления - это чисто совещательные формы. Но вот толку от совещательных форм нет никакого, потому что они почти нисколько не способствуют привлечению рабочих к участию в управлении.
   - Почему? - возмущается Шацкин. - Разве же сознательные рабочие, члены партии, комсомольцы, не заинтересованы в том, чтобы вникать в производственные вопросы, ставить их перед администрацией, выносить их на обсуждение? Вы не верите в классовое самосознание пролетариата?
   - Я верю в классовое самосознание пролетариата! - мой голос приобретает очень жесткие интонации. - Но я твердо знаю, что оно может покоиться только на реальной основе, которую не заменить призывами, лозунгами, пропагандой. Вспомните слова Маркса: "идея всего посрамляла себя, когда она отделялась от интереса". А скажите-ка мне - какой интерес рабочему после восьмичасового рабочего дня вникать в производственные вопросы, да еще наживать неприятности, споря по этим поводам с администрацией, если он твердо знает, что последнее слово останется не за ним? Даже если у этого рабочего классовое самосознание только что из ушей не лезет? Нечего сказать? Вот потому-то производственные совещания и оборачиваются в лучшем случае пустыми разговорами, или малополезными самоотчетами, с которыми выступают второстепенные лица из заводоуправлений.
   - Кричать, что все плохо, любой горлопан сумеет! А что вы можете по существу предложить? Как исправить дело? - моего собеседника, похоже, проняло, и он буквально взрывается. - Только рецепты "рабочей оппозиции", вроде немедленной передачи управления отдельными предприятиями в руки профсоюзов, прошу не предлагать!
   - Вовсе и не собираюсь вас тащить за "рабочей оппозицией", - пожимаю плечами. - Кажется, я ясно выразился - централизация управления при плановой системе необходима. Но и рабочий человек в этой плановой системе должен иметь свое место, и свое право принимать решения, а не только право на пустые разговоры. Я отнюдь не отрицаю сложности вопросов управления производством, которые требуют специальных знаний и профессиональных навыков. Так давайте дадим рабочему для начала право принимать решения там, где его знаний и навыков вполне достаточно - на уровне бригады. Неужели бригада сама не сможет управлять собой, и ей обязательно нужен надсмотрщик?
   - Управлять собой? Так, что же это у нас тогда получается - самоуправляемая бригада? - заинтересовано переспросил Шацкин.
   - Именно! Пусть сначала на этом уровне овладевают наукой управлять, обучаются принципам хозрасчета и так далее. Освоят этот уровень - по-другому станут смотреть на заводские проблемы. Не на уровне "это не так, да то не эдак", а уже точно зная, где есть узкие места, и что реально можно своими силами сделать для их устранения. Уверяю: и тяга к учебе появится, к тому, чтобы овладеть недостающими знаниями - для дела ведь, а не для просиживания штанов на производственных совещаниях. Вот тогда и дальше можно будет двигаться - к плановой работе на уровне предприятия.
   - Слушай, - вдруг спохватывается Лазарь, - а что это мы все на "вы"? Давай уж на "ты" перейдем!
   - Согласен! - говорю, и протягиваю ему руку. - Ну что, решится комсомол выдвинуть идею хозрасчетных бригад: со всеми правами, но и с полной мерой ответственности?
   - Решится! - твердо отвечает Шацкин.
   - А ведь это - объявление войны, - заявляю, глядя ему прямо в глаза. - Всяким чинушам-бюрократам, и тем, кто привык жить по указке сверху, и тем, кто живет по принципу "моя хата с краю". Таких ведь ой, как много! И война эта - не на один год. Что сам ты не отступишься - верю. А комсомол как, потянет?
   - Потянет! - слышу я твердый голос. - Иначе, зачем было коммунистическим союзом молодежи называться?
   Тут мы перешли к обсуждению конкретных вариантов организации таких бригад, не обращая внимания на то, что подошло уже время обеда. Первым спохватился время от времени заглядывавший в нашу комнату Михаил Евграфович. Он тронул свою дочку, внимательно наблюдавшую за нашей беседой, за плечо, и что-то ей тихонько сказал. Лида Лагутина, извинившись, куда-то убежала (полагаю, в домовую кухню), и вскоре притащила нам поесть. Чем уж она там нас угощала, ни я, ни, думаю, Лазарь Шацкин, не обратили внимания - так мы были увлечены. Впрочем, вскоре после обеда наш разговор завершился, и мы расстались, оба уверенные, что эта не последняя наша встреча.
   Понедельник, вторник, среда прошли в обычной бюрократической круговерти, а в четверг по наркомату поползли слухи о письме Троцкого, направленного им восьмого октября в Политбюро. Согласно этим слухам, Троцкий выступил против зажима партийной демократии. Так-так, все пока идет, как и шло в моей истории. Никакой видимой реакции на наш с ним разговор Лев Давидович не демонстрирует. Да и вокруг меня никакого шевеления пока не видно - а ведь некоторые мои слова Предреввоенсовета никак не мог пропустить мимо ушей.
   По зрелом размышлении решаю не гнать волну, и подождать развития событий. Излишняя суета может только навредить. Было бы чересчур большим самомнением воображать себя мастером политической интриги. Любые неосторожные шаги могут привести к тому, что я заиграюсь и попаду под раздачу без всякой пользы для дела.
   Как и ожидалось, через неделю появились новые, гораздо более неожиданные для мирка советских служащих, слухи. Если про то, что Троцкий бодается с большинством Политбюро, не вынося пока этих конфликтов на люди, было известно уже довольно давно, то вот направленное в ЦК ВКП (б) письмо, подписанное сорока шестью видными деятелями партии (в том числе и членами ЦК) было весьма необычным событием. Обличение бюрократизации партии и государства, и требование реальной партийной демократии, содержащиеся в письме, стали предметом многочисленных кулуарных разговоров среди партийцев, да и не только.
   Очередной телефонный звонок, раздавшийся в среду, 17 октября, при всей его ожидаемости, меня все же удивил:
   - Здравствуйте, Виктор Валентинович. Вас беспокоит Бутов Георгий Васильевич, управляющий делами РВС Республики. Не могли бы вы подойти ко мне завтра, восемнадцатого числа, прямо с утра. В девять тридцать вас устроит?
   Бутов, Бутов... А что я о нем знаю? Да ничего! Зачем же ему нужна эта встреча? Непонятно...
   - Простите, Георгий Васильевич, а каков будет предмет разговора?
   - Не по телефону, - коротко бросил мой собеседник.
   А, ладно! Кто не рискует...
   - Хорошо, я буду.
   - Тогда до завтра, Виктор Валентинович.
   - До свидания, - и трубка отозвалась лишь щелчками да шорохом помех.
   Завтрашним утром я прошел уже знакомым путем по Знаменке к зданию РВС, заглянул в бюро пропусков и получил необходимую для прохода в это важное учреждение бумажку. Ориентируясь на номер кабинета, и подвергаясь проверкам на многочисленных постах, я добрался до приемной управляющего делами Реввоенсовета. Секретарь доложил о моем приходе, и тут снова пришлось испытать легкое недоумение - Георгий Васильевич сам вышел из кабинета, и, поздоровавшись, сообщил:
   - Нам с вами надо будет пройти в другое помещение.
   Неожиданности на этом не кончились: "другое помещение" оказалось кабинетом Троцкого. Бутов, заведя меня в приемную, кивнул секретарю:
   - Сдаю вам с рук на руки, как и договорились.
   Секретарь поднял трубку и через несколько секунд обратился ко мне:
   - Лев Давидович вас ждет.
   Да, интересный поворот! Ну что же, раз ждет, не будем мешкать. Я вхожу в услужливо распахнутую секретарем дверь:
   - Доброе утро, Лев Давидович!
   - Здравствуйте! - и Троцкий тут же, безо всяких предисловий, берет быка за рога. - При нашей предшествующей встрече вы делали весьма интересные намеки насчет Германии. Нельзя ли узнать, что конкретно вам известно?
   - Известно мне не так уж многое. - О, да, разумеется! Не хватает мне еще спалиться на конкретике, которой я почти не владею. Но намекнуть можно - горсть горячих угольков за шиворот не помешает. - Однако выводы из известных мне фактов следует вполне однозначные.
   - Какие же? - едва заметно напрягается Троцкий.
   - Шансы на успешное восстание в Германии, если они вообще были, сейчас уже точно упущены, - твердо заявляю я.
   - Почему? - Предреввоенсовета искренне обеспокоен, но при этом еще и заметно удивлен.
   - Ленин верно предупреждал нас накануне Октябрьского переворота - "никогда не играть с восстанием". А что мы видим в Германии? КПГ не в состоянии собрать сколько-нибудь значимую вооруженную силу. Влияния в рейхсвере у коммунистов практически нет, не говоря уже о добровольческих формированиях типа фрайкора - те однозначно выступают как послушное орудие реакции. Начинать восстание, надеясь только на энтузиазм рабочих, значительная часть которых, к тому же, послушно идет за социал-демократами - авантюра и преступление, - выпаливаю, набравшись храбрости. Но не слишком ли круто завернуто? Как бы Лев Давидович не вспылил!
   Троцкий, однако, явно озадачен моим напором и пока не прерывает меня. Пользуясь этим, продолжаю:
   - Вспомните - вам же это известно лучше, чем кому бы то ни было. В октябре 1917 года у нас было серьезное влияние в армии: Балтийский флот, войска в Финляндии, солдатские комитеты Северного фронта и Петроградский гарнизон были практически целиком за нас. У нас было большинство в обоих столичных Советах и во многих Советах крупных городов. У нас была фактически легальная Красная гвардия! - нажимаю я на него. - В Германии же ничего даже отдаленно похожего нет! Даже те из немцев, кто готов идти и сражаться до конца, не верят в победу. Напротив, они совершенно убеждены в неизбежности поражения.
   - Откуда у вас такие сведения? - не выдерживает и уже с нескрываемым гневом выкликает наркомвоенмор.
   - Вам было бы лучше поинтересоваться не тем, откуда такие сведения у меня, а тем, откуда черпает сведения германская контрразведка! - я тоже умею гневаться не хуже. - Военные склады в Саксонии и Тюрингии пусты, рейхсвер удалил оттуда оружие, так что сформированные там компартией "красные сотни" - фикция. В решающий час им нечего будет взять в руки. Да, нашим товарищам иногда удается покупать винтовки и патроны у рейхсвера, но практически за каждой такой покупкой следует донос в полицию, и в результате мы лишаемся и оружия, и денег. И вообще, как вы собираетесь разгромить рейхсвер - одними винтовками и револьверами против артиллерии? Кроме того, практически все склады в Берлине провалены. У меня есть все основания подозревать, что немецкой контрразведкой уже давно взломаны шифры Отдела международных связей Коминтерна, и все наши приготовления для них - открытая книга!
   Троцкий ошарашено уставился на меня:
   - Что за чушь... - начал говорить он, но в его голосе уже чувствовалась неуверенность.
   - Чушь? Чушь - это победные реляции, которые вы получаете от Брандлера, Тальгеймера, Крестинского и Радека! - не стесняясь, форсирую голос. - Надо смотреть не на выводы, полные казенного оптимизма, а на факты, которые сообщают военные специалисты и рядовые агенты Коминтерна. Запросите Крестинского, Пятакова, Уншлихта - как обстоит дело с фактическим наличием оружия? Задайте напрямую вопрос Гуго Эберляйну, который пытается нам втирать очки - сколько было складов с оружием у Берлинской организации и сколько уцелело после провалов? Прочитайте донесения Виктора Сержа в Коминтерн - он менее всего склонен рисовать "потемкинские деревни", - перевожу дух и на короткое время замолкаю.
   - Но шифры, - забеспокоился Троцкий, - как они могли взломать шифры?
   - Как? Не знаю. Я не криптограф, - пожимаю плечами. - Знаю лишь, что в Германию бежали некоторые специалисты царской криптографической службы. Да вы запросите спецотдел ГПУ, Глеба Бокия - пусть проведет проверку стойкости шифров Коминтерна и саму постановку шифровального дела в тамошнем отделе международных связей. Будете иметь полную картину.
   - Но откуда, откуда вы все это знаете? - продолжает настаивать Предреввоенсовета.
   - Поинтересуйтесь у себя в Разведупре, у Яна Берзина - принято ли так просто раскрывать свои источники информации? - не без нотки язвительности парирую я, и добавляю. - Дело очень серьезное. По-хорошему, надо сворачивать приготовления, не дожидаясь конференции заводских комитетов в Хемнице двадцать первого числа. А то еще накроют всех разом...
   На это предложение Троцкий ответил мрачным молчанием, сосредоточенно разглядывая поверхность стола. Наконец, он поднял голову:
   - Все это требует тщательной проверки.
   - Проверяйте, - киваю ему, - только не было бы поздно. Разрешите идти?
   - Идите, - машинальный жест, выдающий раздражение.
   Да, загрузил я его крепко. Так что затевать еще и разговор о разногласиях в Политбюро и "письме 46-ти" сейчас явно не к месту. Но еще одну свою домашнюю заготовку я все-таки исполюзую. Уже подходя к двери, оборачиваюсь и произношу:
   - Примите еще один совет. Не стоило бы вам выезжать в болота для охоты на птицу. Поверьте моему чутью. Холодно, сыро. Не дай бог, простудитесь, сляжете в весьма ответственный момент. Можете многое потерять.
   И, после мимолетной паузы, прощаюсь:
   - За сим - до свидания. Честь имею! - щелчок каблуками, четкий поворот через левое плечо, и я выхожу за дверь.
  
   * * *
  
   Сказать, что Председатель РВС был выбит этим разговором из колеи, было бы большим преувеличением. В Гражданскую еще и не такое бывало, и сколько раз! Но сейчас Троцкого беспокоила не только перспектива вполне вероятной неудачи восстания в Германии - Осецкий ведь на самом деле сообщал конкретные факты, поддающиеся проверке, и потому вряд ли пришел бы попугать его данными, просто высосанными из пальца. Тревогу внушало то обстоятельство, что об угрозе провала германской операции сообщал человек, совершенно не имевший касательства к этому делу, но, тем не менее, располагавший информацией, возможно, более точной, чем имело Политбюро, да и он сам, наркомвоенмор! Да еще это подозрение о взломанных шифрах... Тогда совсем плохо дело. Пахнет большой ловушкой. Крепко пахнет. Смердит, можно сказать.
   Лев Давидович открыл ящик стола, достал оттуда бумажку, и еще раз пробежал глазами по строчкам, уже внимательно прочитанным им накануне, как будто надеялся отыскать там еще какой-то, скрытый, ускользнувший от его внимания смысл.
   "Осецкий Виктор Валентинович, 1886 года рождения, член РКП (б) с 1903 года. До 1909 - внефракционный, с 1909 - меньшевик. Примкнул к большевистской партии в начале 1918 года, после возвращения из эмиграции..."
   Троцкий едва заметно хмыкнул. Ведь и у него самого в политической биографии есть схожие черты. Так, смотрим дальше:
   "Имеет высшее техническое образование... Из членов высшего партийного руководства имеет сколько-нибудь тесные отношения только с Л.Б.Красиным..."
   Логично и понятно. Красин его непосредственный руководитель и тоже технический специалист. Возможно, еще и в эмиграции сблизились. Но Красин теперь к германским делам - никаким боком. Торгпредство тут не в счет. Да и не полезет он теперь ни в какую политику, если только дело прямо не касается его ведомства. Но откуда же тогда ветер дует?
   Ну, что там у нас есть еще?
   "В 1918 году - первый секретарь советского полпредства в Берлине, консул в Гамбурге..."
   Ага, вот откуда, возможно, ветер дует. У него наверняка должны были остаться связи с товарищами, работающими по германскому направлению. Смотрим дальше:
   "Действительную военную службу не проходил. Военного образования не имеет. В боевых действиях участия не принимал".
   Отлично! Просто великолепно! Что же он, Троцкий, совсем ослеп, и не может разглядеть перед собой военспеца? Да не простого - наверняка штабист, да как бы еще не из разведки! Однако... Когда и как это было бы возможно? Биография его достаточно хорошо известна, и лишь период между 1909 и 1918 годом, когда он от активной политики отошел, освещен неполно. Тем не менее, известно, и где жил, и чем занимался, и есть товарищи, которые его близко знали. Непонятно. А все непонятное - настораживает.
   Значит, надо выяснить, не общался ли он близко с подобной публикой - мог от них и знаний нахвататься, и научиться повадками офицерскими щеголять. Но это надо целое расследование устраивать, тем более, что все ниточки наверняка за кордоном. Ладно, это пока отложим, но зарубочку на память сделаем.
   Все-таки главное теперь - не личность Осецкого, а срочнейшая проверка реальных обстоятельств подготовки к германскому восстанию. Если в Германии действительно все так худо, надо немедленно командовать отбой.
  
   Глава 9. Партийная дискуссия набирает обороты.
  
   День проходил за днем. Никаких важных новостей из Германии так и не появилось, из чего можно было заключить, что организованный мною вброс информации возымел действие. В этой реальности не произошло даже Гамбургское восстание - надо надеяться, что сигнал отмены вооруженного выступления был дан хотя бы двумя-тремя днями раньше, и успел дойти до всех исполнителей. Ну и хорошо - хотя бы людей зазря на баррикадах не положили. Впрочем, для наших внутренних дел, как и для разбирательства в Коминтерне это вряд ли что-то существенно изменило - наверняка, как и в моей истории, сейчас идут взаимные обвинения в Политбюро и поиски козлов отпущения. И, скорее всего, на эту роль опять назначат Брандлера с Тальгеймером.
   Хотя появившееся в середине октября "письмо 46-ти" так и не было опубликовано, текст его стал потихоньку распространяться в среде партийного актива, и кулуарные дискуссии приобретали все больший накал. Обострению страстей способствовало то обстоятельство, что состоявшийся в том же октябре объединенный пленум ЦК и ЦКК постановил не предавать огласке ни письмо Троцкого от 8 октября, ни "письмо 46-ти", осудив их при этом, как проявление фракционности. Но шила в мешке утаить уже было невозможно. Официальные партийные инстанции были встревожены, однако пока делали вид, что ничего не происходит.
   Я пока оставался в стороне от этих "споров в курилках" (тем более что я не курил), ибо мне хватало своих забот в наркомате. Пережив скандалы, мужские истерики и даже слезы попавших под сокращение, пободавшись с профсоюзным комитетом - слава богу, хотя бы в ЦК профсоюза совработников разбираться не пришлось! - мне вновь пришлось окунуться с головой в водоворот текучки.
   Дела наши с импортом обстояли отнюдь не блестяще, если употреблять строго парламентские выражения. Не говоря о ставшей уже привычной некомпетентности как заказчиков, так и сотрудников зарубежных торгпредств, постоянной головной болью были махинации пронырливых дельцов, попавших на теплые местечки за границей. То в СССР по их милости (разумеется, небескорыстной) поступали партии совершенно негодного товара, то избранные поставщики безо всякой деловой репутации растворялись в воздухе вместе с полученными авансами, то цены контрактов оказывались безбожно завышены (понятно, что к пользе и удовольствию обеих подписывавших эти контракты сторон), то валютные перерасчеты проводились по каким-то фантастическим курсам...
   Немало головной боли добавляли и затерявшиеся на просторах наших железных дорог составы с импортными грузами, как и нередкие случаи массового хищения товаров из этих составов. И все это валилось на мою голову. Не только на мою, конечно - доставалось и таможенному управлению, и контрольно-ревизионному, и отделу претензий, и НКПС, и транспортной милиции, да и на коллегию НКВТ скандалы выплескивались далеко не один раз. Валютный отдел Минфина тоже не оставался в стороне, как и самые влиятельные заказчики, прежде всего, из ВСНХ.
   Но и общая политика закупок за рубежом так же заставляла меня задуматься. Да, сейчас, когда наша промышленность только-только встает на ноги после войны, и внутреннее производство многих видов сырья не поспевает за ее довольно стремительным восстановительным ростом, закупки сырья за рубежом являются неизбежным злом, позволяющим смягчить проблему сырьевого голода. Но если не принять срочных мер к организации внутреннего снабжения сырьем, то не останется достаточных валютных резервов, чтобы организовать массовый ввоз машин и оборудования для коренной технической реконструкции народного хозяйства. А ведь еще год-два, и эта проблема встанет в полный рост!
   Конечно, против импорта хлопка возразить было нечего. При старом режиме текстильная промышленность тоже зависела от ввоза сырья, да и на расширение посевов хлопка в Средней Азии и в Азербайджане надо было затратить немало времени, решив при этом массу сложнейших проблем. Кроме того, хлопок особо высокого качества мы пока выращивать вообще не научились. Поэтому в условиях недогрузки мощностей наших текстильных фабрик, от работы которых во многом зависело благополучие людей всего Центрального промышленного района, деваться было некуда - хлопок приходилось ввозить. Да и не дать стране хлопчатобумажные ткани (тот же ситец) - значит, не получить от крестьян достаточно хлеба для экспорта и для снабжения городов.
   Еще больше оказалась зависимость от импорта шелка (более 80%) и тонкорунной шерсти (почти 100%). Да даже грубой шерсти сильно не хватало. С сахаром и подсолнечным маслом положение было вообще ужасное - за годы гражданской войны выращивание подсолнечника и сахарной свеклы практически прекратилось, а заводы по их переработке пришли в полное расстройство. Рынок совсем оскудел и питался только тонким ручейком импорта, ну и, конечно, контрабандой. Но тут все же можно было надеяться на сравнительно быстрое восстановление посевов.
   Однако с ввозом кожевенного сырья ситуация совсем иная. Тратим валюту на импорт кож, а с обувью положение ужасное. Потому что внутреннее производство кожи упало катастрофически, а импортируем хотя по нынешним небогатым временам и много, но только 17% от дореволюционного уровня. Производство поэтому сократилось донельзя. Контрабанда в таких условиях процветает. И из Польши тянут, и из Румынии, и даже из Турции и Ирана. А ведь сырье-то внутри страны есть! Только надо уметь его взять. Тут уж пришлось как следует насесть на Главкожу ВСНХ:
   - Сейчас забой скота у нас составляет примерно две трети дореволюционного, а выделка отечественного кожсырья упала чуть ли не в десятки раз! Поэтому наш импорт в этом случае - лишь следствие нашей бесхозяйственности!
   Представителю ВСНХ крыть было нечем, но он все же пытался защищаться:
   - Вы сами знаете, в каком плачевном положении оказалась наша кожевенная промышленность, да и вся система заготовки кож после войны! Тем не менее, Главкожа ВСНХ только в этом году добилась пуска несколько сотен местных предприятий по выделке кож.
   - Вот! - воскликнул я. - Именно поэтому пути и надо идти. Только подобных предприятий нужны не сотни, а тысячи, чтобы они ориентировались не только на сырье с крупных скотобоен, но и были способны привлечь кожсырье непосредственно из мелких крестьянских хозяйств. Тогда и не надо будет выпрашивать контингенты и валютные ресурсы для импорта.
   - Вам легко говорить! - отбивался представитель ВСНХ. - Бюджет у нас тоже не каучуковый. Его на все не растянешь! Вы хоть представляете себе, какие нужны ассигнования, чтобы создать эти несколько тысяч кожевенных предприятий?!
   В общем, поговорили. Когда накал страстей немного поутих, договорились подать совместную записку от Наркомвнешторга и ВСНХ в Совнарком и Госплан о желательности форсировать развитие местной кожевенной промышленности.
   Так за делами незаметно подошло время пролетарского праздника - годовщины Октябрьской революции, празднуемой теперь по новому стилю 7 ноября (а не 25 октября по старому календарю). В эту среду на страницах "Правды" я увидал большую статью Григория Зиновьева, где были смешаны в странный винегрет признания серьезных проблем в партии, обещания восстановить партийную демократию и нападки на неназываемых политических оппонентов, за которыми легко угадывались авторы "письма 46-ти". Статья призывала к обсуждению поднятых проблем. Итак, как и было в моем времени, Политбюро не решилось бесконечно держать клапан зажатым, и решило выпустить пар. Партийная дискуссия была открыта.
   Страницы партийной печати сразу превратились в поле полемики. Жаркие споры разгорались на собраниях партячеек. РКСМ тоже не остался в стороне. Однако среди всех этих громких голосов не было слышно голоса Троцкого. Заболел и слег, как это было в известной мне истории? Колеблется? Такой вариант тоже был одной из версий его поведения в дискуссии, известной мне из исторической литературы.
   Мне тогда ничего не было известно о мотивах поведения Троцкого. Лишь впоследствии я узнал, что к его колебаниям добавилась слабая тень иррационального страха, едва уловимо маячившая где-то на самой периферии сознания. Ее причина была проста: загадочный В.В.Осецкий оказался кругом прав в ситуации с германским восстанием. И когда Троцкий собрался в самом конце октября выбраться на охоту в Подмосковье, он припомнил предостережение Осецкого и неожиданного для самого себя растерялся. После внутренних колебаний он все же, отругав самого себя за суеверия, выехал на охоту... И предупреждение Виктора Валентиновича насчет болезни оказалось провидческим.
   От всего этого уже веяло какой-то мистикой. Загадка Осецкого, как гвоздь, засела в его мозгу, и он, не привыкший поддаваться сомнениям и колебаниям (хотя и нередко испытывавший их), встал на путь разрешения этой загадки самым радикальным способом - вызвать этого человека-загадку на прямой разговор. Кроме того, он припоминал свой первый разговор с ним. Может быть, этот неприметный внешторговец на самом деле так же знает что-то о тайных пружинах и об исходе развернувшейся дискуссии?
   Точно в середине ноября - на календаре было 15 число, четверг, - секретарь привычно подозвал меня к телефону.
   - Виктор Валентинович? - осведомился голос в трубке.
   - У телефона.
   - Добрый день! Вас беспокоят из Секретариата РВС СССР.
   - Добрый день.
   "Ну вот, опять этот неизвестно кто "из Секретариата". Чего уж в прятки играть?" - немного раздраженно реагирую в душе на это безличное представление.
   - С вами завтра хотел бы встретиться Главный начальник снабжения РККА Юзеф Станиславович Уншлихт по известному вам вопросу о Спотэкзаке. Пропуск вам заказан, номер комнаты там указан. Шестнадцать тридцать вас устроит?
   Смотрю на календарь. Совещаний на это время никаких не назначено, приемные часы у меня раньше, заседания коллегии тоже не планируется.
   - Хорошо, буду завтра в шестнадцать тридцать.
   - Благодарю вас, до свидания.
   - До свидания, - на этот раз собеседник дает мне время проявить вежливость и попрощаться в ответ. Чувствуется в его манере говорить некий налет старорежимного воспитания.
   Что же хочет от меня Юзеф Станиславович? Неужели мои бумажки о консультантах для Спотэкзака с легкой руки Троцкого начали в Центральном управлении снабжения собственное бюрократическое движение и только что назначенный Главный начальник снабжения РККА, натолкнувшись на них, решил переговорить с их инициатором из НКВТ? Бюрократические хитросплетения - штука такая, подчас и не знаешь, что и когда вылезет тебе боком. Тем более что Уншлихт - не человек Троцкого, и был недавно назначен в РВС как раз в пику последнему. Кроме того, Уншлихт - член коллегии ВЧК, а с таким надо держать ухо востро.
   Назавтра, ближе к назначенному времени, появляюсь в уже знакомом мне бюро пропусков в здании РВС СССР на Знаменке. Но едва я успел получить из окошка причитающуюся мне бумажку, как меня тронули за плечо. Оборачиваюсь и вижу перед собой смутного знакомого высокого щеголеватого молодого человека в военной форме. Нашивка на рукаве, идущая от обшлага вверх, напоминая формой клинок с расширением к острию, бирюзового цвета, с красной окантовкой, с большой красной звездой наверху и двумя красными шпалами под ней. Увы, в этих знаках различия я не разбираюсь. Что значили две шпалы в тридцатые годы, я помню, а сейчас, кажется, нет персональных воинских званий, и эта нашивка обозначает должностное положение. Но вот какое?
   - Виктор Валентинович? Здравствуйте. Я вас провожу. - С этими словами молодой человек наклоняется к окошку бюро пропусков и властным, непререкаемым тоном произносит. - Передайте мне корешок выданного пропуска и заявку на его оформление.
   В бюро пропусков, видимо, не горят желанием нарушать заведенный порядок и в ответ слышно какое-то едва различимое, но явно неодобрительное бурчание. Щеголеватый заметно повышает голос:
   - Я что, два раза должен приказывать?
   Через несколько секунд он получает требуемое, и, снова излучая доброжелательность, жестом приглашает меня пройти вперед. Мы движемся по лестницам и коридорам подозрительно знакомым маршрутом, при этом на каждом посту свое удостоверение предъявляет щеголеватый, а с меня не спрашивают ничего. Да, так и есть - мы пришли к кабинету Троцкого!
   Молодой человек (память, наконец, окончательно подтверждает - это один из секретарей или, если учесть знаки различия на его форме, скорее один из адъютантов Троцкого) пропускает меня в приемную, и, закрыв за нами дверь, бросает как бы между делом:
   - Товарищ Уншлихт на самом деле не в курсе вашего приглашения, и ставить его в известность, по понятным соображениям, ни к чему. И постарайтесь не затягивать разговор со Львом Давидовичем - он серьезно болен.
   Та-а-ак, Троцкий уже начал играть в конспирацию? Что же его так задело? Впрочем, я уже давно готовился к решительному разговору с Львом Давидовичем, и ситуация не застала меня врасплох. Было уже решено: сыграю ва-банк. Либо Предреввоенсовета мне поверит, и тогда есть какие-то шансы на дальнейшую игру, либо все мои предшествующие усилия пойдут прахом, и надо будет искать какие-то совершенно новые ходы с другими людьми. Но вот его болезнь... Не внял, похоже, председатель РВС моим предостережениям.
   После обмена приветствиями Троцкий, действительно выглядевший весьма нездоровым, замялся и в несвойственной ему нерешительной манере спросил:
   - Виктор Валентинович, вот все хотел у вас поинтересоваться... Помните, при нашем первом разговоре... Как вы смогли предсказать выступление сорока шести и стремление Политбюро опорочить инициаторов начинающейся партийной дискуссии?
   - А чего тут было предсказывать? Нарыв назревал еще с X съезда, если не раньше. Уже на последнем съезде было видно, что недовольство накапливается, но высшие партийные инстанции его игнорируют. Нарыв должен был прорваться. Конечно, я не знал, кто конкретно, в какие сроки, и в какой форме выступит с подобной инициативой. Но для меня было ясно одно - в старой партийной гвардии таких людей немало, и эти люди рассчитывают на вашу поддержку. Я ведь и сам в этой среде не совсем чужой. Хотя Политбюро и не выносило свои внутренние разногласия на суд партии, слухи о ваших постоянных стычках с "тройкой" неизбежно просачивались. Произошло бы выступление еще в сентябре, или, скажем, в декабре, в виде письма в ЦК, или статьи в партийной печати - не суть важно. Что-то назревало, атмосфера сгущалась, как перед грозой. - Уф, даже спина, кажется, вспотела. Не умею я хладнокровно выкручиваться. - Что же до позиции большинства Политбюро, то тут тоже загадок нет. Дискуссия им невыгодна, поэтому они с самого начала поставили сорок шесть в позицию обвиняемых в мелкобуржуазном уклоне, и, пользуясь случаем, вас заодно записали в эту компанию.
   Троцкий тянул паузу. Чую, что не верит, зараза, в мою полную откровенность. Надо наступать, сбивать его сомнения, не давая опомниться. И я пустил в ход домашнюю заготовку:
   - Товарищ Троцкий, эта дискуссия и для вас, и для ваших сторонников - путь к катастрофе. "Тройка" опирается на силу партаппарата, которую вам уже не сломить, даже если бы вы повели за собой большинство партии. Уже сейчас есть случаи, когда большинство на собраниях высказывается за платформу сорока шести, а секретарь партячейки пишет резолюцию собрания в пользу позиции "тройки". В "Правде" публикуется ложная информация о голосовании на партсобраниях, создающая у партийцев впечатление, что большинство партии так же идет за "тройкой". При самом оптимистическом прогнозе на городские и волостные партконференции вы проведете тридцать, от силы сорок процентов своих сторонников. Это значит, что на губпартконференциях за вас будет не более десяти-пятнадцати процентов делегатов, а на всесоюзную партконференцию пройдут лишь единицы тех, кто решится выступить в вашу поддержку, и то лишь благодаря своим прежним заслугам и авторитету в партии.
   Но эта моя эскапада не смутила Льва Давидовича. Он отвечал мне с не меньшим напором:
   - Я хорошо помню слова Маркса, Виктор Валентинович, что уклонение пролетарской партии от решительного сражения, даже и без малейших шансов на победу, может означать существенно более серьезную деморализацию движения, чем даже самое страшное поражение в борьбе. Поэтому заранее признать торжество партийной бюрократии и добровольно капитулировать перед натиском чиновничьего перерождения партии - это лишить себя всяких нравственных позиций для дальнейшей борьбы за судьбу нашей революции! Нет уж, простите, на такой путь я никогда не встану!
   Ну, на этот выпад у меня был заготовлен ответный укол:
   - А чем же тогда объяснить, Лев Давидович, что сами вы, извините за выражение, отсиживаетесь в кустах, не присоединяете свой голос открыто к сторонникам сорока шести, и даже делаете заявления, которые можно истолковать в духе осуждения инициаторов нынешней дискуссии?
   Вот тут Троцкий, похоже, смутился, потому что слегка сбавил свой напор:
   - Поймите же, Виктор Валентинович, я ведь не сдаю своих принципиальных позиций, и это всем известно. Тут дело в другом. Наша страна стоит в одиночестве против всего капиталистического мира. Внутренняя контрреволюция в любой момент готова поднять голову, воспользовавшись первыми же серьезными затруднениями. В таких условиях только общая воля партии, ее железное единство могут привести нас к победе. Поэтому все, что расшатывает это единство, даже по самым честным и принципиальным мотивам, несет в себе потенциальную угрозу. Я не могу осуждать своих товарищей за то, что они высказали наболевшее, но я не уверен, что сейчас, после победы фашистов в Италии, после наших тяжелых неудач в Германии и в Болгарии, когда спад революционной волны в Европе стал печальным фактом, самое подходящее время для того, чтобы разворачивать в партии столь острую дискуссию, - и Троцкий выжидательно замолчал.
   Да, "Лев революции", а ты ведь явно в растерянности. Надо дожимать:
   - Колебаться уже поздно. Дискуссия стала фактом, и фактом является то, что вас - может быть, и помимо вашего желания - уже прочно связали с выступлением сорока шести. Дальнейшее понять не трудно. Большинство ЦК уже авансом записало вас всех в мелкобуржуазный уклон, сделало намек на фракционность. Скоро против вас уже открыто выкатят секретный пункт резолюции X съезда о запрете фракций. И уже недолго осталось ждать, когда большинство ЦК украдет у вас ваши же лозунги, напишет прекраснейшую резолюцию о развитии партийной демократии, а вас ославят бузотерами и склочниками. Наверняка еще и жупел "троцкизма" пустят в ход.
   Троцкий слушал, не прерывая, и лицо его отражало напряженную работу мысли. Он что-то обдумывал - просчитывал варианты, взвешивал шансы? Я продолжал:
   - В результате вам нечего будет возразить против позиции ЦК, она получит поддержку партии, а вы будете официально осуждены, как разрушители партийного единства. Тем самым "тройка" убьет сразу двух зайцев: с одной стороны, они получат полное право рядиться в тогу сторонников партийной демократии, и становиться в позу борцов с бюрократизмом, а с другой - всех, кто будет рассуждать о необходимости развивать эту саму демократию и бороться с бюрократией, можно будет ославить "троцкистами", мелкобуржуазными перерожденцами, фракционерами, разрушителями партийной дисциплины и партийного единства. Вас всех политически уничтожат - именно потому, что боятся вашего действительно широкого влияния и высокого авторитета в партии. Против вас идут аппаратчики, а они знают только один вид победы - организационный, и потому политическую победу оппозиции они представляют себе единственным образом: нынешний аппарат лишается всех партийных постов и теряет нынешнее положение в партии. Поэтому в разыгравшемся конфликте будет вестись последовательная война на политическое уничтожение несогласных.
   - Так что же вы предлагаете?! - не выдержал и вспылил Троцкий. - По вашему, и вести дискуссию бесполезно, и отказываться от нее уже поздно. Однако tertium non datur - третьего не дано! - Он зябко передергивает плечами. Да, его явно лихорадит.
   А вот на этот его выпад не надо отвечать. Какой бы ответ я ни дал сейчас, Троцкий его не воспримет. Надо зайти с другого конца - ошеломить, обескуражить, - и только тогда можно будет попытаться окончательно дожать. Я издевательски ухмыльнулся (надеюсь, именно это выражение на лице у меня и получилось), и перешел на развязный, покровительственный тон. Ничего, выдержит, как только осмыслит, что именно я сейчас скажу. Ну, а если и это не поможет, тогда вообще - все зря.
   - Вы, Лев Давидович, небось, пытаетесь вычислить, для кого из партийных вождей я веду сейчас с вами эту игру? А иначе с чего бы никому не ведомый Виктор Валентинович Осецкий принялся скармливать члену Политбюро уникальную секретную информацию, да к тому еще и поучать его насчет того, какую он должен вести политику? - ага, проняло, держится хорошо, но все же смутился малость. - Думаю, что в вашем досье на меня указано лишь на мои контакты с Красиным. И так же думаю, что вы не верите в способность Красина ввязаться в подобную игру, - и тут, похоже, тоже угадал. - Боюсь вас разочаровать: изо всей партийной верхушки я контактировал только с Уильямом Фреем.
   Наслаждаюсь явным недоумением, проступающим на лице Троцкого. Ну, конечно же, в период первой русской революции отношения с Лениным у него были натянутые, поэтому никаких прямых конспиративных связей между ними не было, и этот псевдоним ему, понятное дело, вряд ли известен.
   - Никогда не слышал, чтобы у Красина был такой... - начинает Лев Давидович со скептической миной на лице, но я тут же прерываю его. Не стоит затягивать интригу. Подпустив в голос немного досады, восклицаю:
   - Причем вообще тут Красин?! Впрочем, вероятно, вы могли впервые узнать того человека, которого я имею в виду, в Лондоне, в 1902 году, как Якоба Рихтера. А сейчас вы обычно зовете его Стариком.
   Вот теперь на лице Троцкого проступает понимание, затем сменяющееся удивлением, а потом и недоверием.
   - Позвольте, - возмущенно, и даже с некоторым оттенком брезгливости бросает он, раздосадованный столь неумным враньем с моей стороны, - всем известно, что с 1909 года у вас с ним были очень натянутые отношения, а в 1912 вы окончательно расстались прямо-таки со скандалом.
   Еще раз усмехаюсь, на этот раз покровительственно:
   - Рад, что вам не известно ничего сверх этого, - и, наконец, поясняю. - Ссора была показной. Ему нужен был свой человек, находящийся вне всяких подозрений с точки зрения возможности общения с ним, который мог бы обеспечить ему аналитический взгляд на события, так сказать, со стороны, не из гущи партийных рядов. Единственный контакт обеспечивался через Никитича (Троцкий машинально кивнул с пониманием). Но Винтер не расскажет об этом ни слова, даже если представить, что он попал в руки Агранова в ГПУ. По простой причине - вся его роль сводилась к тому, чтобы передать от одного к другому какую-нибудь ничего не значащую на любой взгляд кодовую фразу. Ну, а дальше уже работала наша конспиративная механика...
   Так, Троцкий уже явно заинтригован. Ну, что же, надо развивать успех:
   - Для примера сошлюсь лишь на одну историю. Вы ведь помните, что Старик не поддержал ваше февральское предложение на Политбюро в 1920 году о прекращении продразверстки и переходе к продналогу? - Троцкий снова кивнул.
   - Ленин сделал это вовсе не из ослепления принципами "военного коммунизма". У него в сейфе лежала моя аналитическая записка. В ней я показывал, что пока мы еще не держим прочно основные хлебопроизводящие районы и не восстановили там хозяйство настолько, чтобы иметь основания хотя бы для некоторого оживления местного оборота, отказ от продразверстки - авантюра. Надо кормить города и хлебопотребляющие регионы, которые пока еще не могут дать продукцию в обмен на крестьянский хлеб. Текстильные районы Центра простаивают из-за отсутствия среднеазиатского хлопка, Бакинская нефть нам недоступна, шахты Донбасса затоплены, металлургическая промышленность Урала и Юга Украины в полном расстройстве, и не может обеспечить заводы Центра и Петрограда сырьем. Посему, принципиально соглашаясь с вашей идеей, я советовал ему опробовать эту политику только осенью, как раз под кампанию заготовок урожая яровых. - Перевожу дух после этой длинной тирады и слегка наслаждаюсь напряженным вниманием на лице Троцкого. Впрочем, там не только это. Там и крупные капли пота, которые он машинально вытирает рукой.
   - Старик, однако, запоздал. Первоначальные тезисы по этому вопросу он начал готовить только в ноябре. К тому же он считал, что такие крутые перемены надо выносить на съезд партии. В результате промедления мы получили антоновщину и Кронштадт.
   - Зачем вы мне все это рассказываете? - при всем при том, что Троцкий был немало удивлен моим рассказом, в его тоне по-прежнему сквозило недоверие.
   - По уговору с Лениным, я не мог входить в контакт с кем-либо из руководителей большевиков, и уж тем более не имел права знакомить никого со своими аналитическими выкладками, которые готовил по его поручениям. Но сейчас передо мной безвыходная ситуация. Если бы не его железная воля, Старика уже не было бы с нами сразу после первого приступа. Колоссальным, сверхчеловеческим напряжением ему удавалось возвращаться к работе. Даже сейчас он пытается восстановить работоспособность. Но никакая воля не может справиться с хрупкостью кровеносных сосудов головного мозга. Это наследственное. Его отец, Илья Николаевич, умер от той же болезни. Вряд ли Ильич доживет до нового года. Будет чудо, если он протянет еще две-три недели после этого срока. На большее надежды нет. Никакой. Что бы ни говорили врачи.
   - Что, действительно, никакой надежды? - Троцкий не скрывает своей тревоги, и, похоже, теперь он склонен мне поверить.
   - В том-то и дело! - вынужден огорчить я его. - Я в тупике. Мне не с кем поделиться своими выкладками о ситуации в партии и в Коминтерне. А ситуация крайне тревожная. Происходит то, чего Ильич боялся перед приступом болезни больше всего - раскол, бонапартистское перерождение партии и утрата ее пролетарского характера.
   - Ну вот, - взрывается Лев, - а вы мне перед лицом явной угрозы развития событий именно в этом направлении советуете черт знает что!
   - Для начала: я вам пока ничего не советовал!
   Так, не надо срываться. Отвечай жестко, но спокойно. Не раздражайся, но будь убедительным.
   - Не советовал, но посоветую. Вы сейчас - ключевая фигура, вокруг которой завязался узел противоречий в руководящем слое коммунистов. Поэтому я и обращаюсь именно к вам.
   По существу критики вы правы. Но что вы будете делать с этой правотой? Переубедить противников в ЦК и в Политбюро вам не удастся. Они - не случайные приверженцы чиновничьих методов руководства партией, а лишь выражение уже фактически свершившейся бюрократизации партии и государства. Значит, остается лишь совершить внутрипартийный переворот, прогнать нынешнее большинство и занять его место. Шансов на это практически нет, и к тому же - готовы ли вы поступить подобным образом? Выставить Зиновьева, Каменева, Калинина, Рыкова, Сталина, Куйбышева, Орджоникидзе, Молотова и прочих, вместе со всеми их активными приверженцами со всех их партийных постов и фактически основать обновленную партию? Но ведь реальность такова, что победить вам, скорее всего, не удастся. И ваши противники не станут терпеть оппозицию, которая будет постоянно нападать на них "слева". Либо вас раздавят организационно и политически, либо вам придется встать на путь создания "второй партии". Но ведь, судя по всему, вы и к этому не готовы, не так ли?
   - Какая еще "вторая партия"? - вскинулся Троцкий. - Разве я не ясно только что твердил вам о необходимости партийного единства? - щеки его пылали лихорадочным жаром.
   - Вот видите: вы колеблетесь между партийной дисциплиной и поддержкой оппозиции. Ну, что же, ваши колебания имеют объективное основание. Действительно, вряд ли вы сейчас найдете вокруг себя сторонников "второй партии". Но и победы вам не видать. Ваши красивые принципы натыкаются на объективную логику жизни. Поставьте перед собой простые вопросы: где и с кем вы хотите развивать инициативу рядовых партийцев и партийную демократию? И с чего это вдруг вы стали таким горячим ее приверженцем? Поздно, товарищ Троцкий. В стране с малочисленным, наполовину деклассированным и малокультурным пролетариатом строить воздушные замки партийной демократии - это худший вид самообмана. Старик не от хорошей жизни заявил на X съезде, что рабочий класс не в состоянии самостоятельно осуществлять своего господства. Думаете, он забыл про слова Маркса, что освобождение рабочего класса должно быть делом рук самого рабочего класса? Не забыл, уверяю вас. Но печальная реальность России состоит в том, что логикой вещей на место главной движущей силы государственного строительства выдвигается не пролетариат, а именно бюрократия. И сколько ни потрясать партийной программой, или книжкой Ленина "Государство и революция" - объективное соотношение социально-классовых сил от этого не изменится! - я остановился и перевел дух.
   Да, сейчас Лев Давидович опомнится и перейдет в контрнаступление. И оно не заставило себя ждать:
   - Мне противно от ваших софизмов, Виктор Валентинович! - почти заорал Троцкий. ("А нервишки-то у тебя разгулялись! Задел я тебя крепко!" - мелькнула немного злорадная мысль, но я тут же задавил это злорадство. Попробуй-ка сохранить выдержку с таким ознобом, какой сейчас колотит наркомвоенмора!). - Вы ничего не предлагаете по существу, а только пугаете - то политическим уничтожением оппозиции, то призраком "второй партии", то нытьем о торжестве бюрократии в Советской России!
   - Голос форсировать я тоже умею! - нет уж, болен ты или нет, но задавить себя криком не позволю. - По существу у вас есть что сказать? Вы сами видите политический выход? Нет? А он у вас имеется. Крайне неприятный, даже отвратительный, но это - выход. Он состоит в том, что вашим оппонентам, уже сросшимся с бюрократическим стилем руководства, нельзя дать в руки возможность уничтожить сторонников партийной демократии, объединив их всех под вывеской "троцкистской оппозиции". Нет, бюрократию надо лишить видимого противника, и предоставить партийной верхушке заняться выяснением отношений между собой, тем более что вскоре, уверяю вас, они займутся этим с упоением - когда настанет пора делить ленинское наследство и примерять лавровый венок "самого верного ленинца".
   Тоцкий мотнул головой и ответил, немного сбавляя тон и переходя на несколько более конструктивное обсуждение:
   - Лишить противника? Как вы это себе представляете?
   - Отступление. Капитуляция. Каносса, - бросаю я тяжелые слова. - Нет больше никакой оппозиции. Дискуссия была ошибкой. Все заявления аннулируются. Подписавшие их товарищи солидаризируются с большинством и готовы вместе с ним дружно исполнять партийные решения о развитии внутрипартийной демократии - а соответствующая резолюция скоро появится, уверяю вас. Спишут все с ваших заявлений и выдадут за свое.
   - О, да, - саркастически улыбается Предреввоенсовета. - Капитулировать, и тем самым сохранить себя от нападок большинства ЦК. Покаяться и начать лизать им сапоги. Отличная тактика для самосохранения. Но что останется от революционеров, вставших на такой путь? Циничные лакеи бюрократии, или сломленные люди, готовые до конца идти по пути унижений?!
   - После вашего разгрома таких будет во сто крат больше! - Мой голос полон искреннего гнева. - Нет, товарищ Троцкий, я вовсе не предлагаю сложить оружие. Я предлагаю сменить тактику. От открытого противостояния с организационно более сильным противником надо перейти к партизанской тактике. Вы не хотите "второй партии"? Отлично! Работайте в этой. Не создавайте фракций, платформ, не лезьте с оппозиционными заявлениями и выступлениями. Однако каждый из вас должен будет в каждом конкретном вопросе всеми силами отстаивать и протаскивать такие решения, которые не позволят задушить в партии свободную мысль, живую инициативу партийцев, не дадут превратить партийные организации во всего лишь исполнительные механизмы Учраспредотдела Секретариата ЦК.
   - Без открытого сопротивления такие разрозненные усилия будут гораздо легче подавляться! - немедленно парировал Троцкий, который раз вытирая вспотевшее лицо носовым платком.
   - Не совсем так. Сейчас неудачный момент для открытого выступления. Сейчас идет борьба за окончательное утверждение принципа "секретарской диктатуры", и всех, кто открыто встанет на пути, сметут самым безжалостным образом. То, что я сказал об утверждении бюрократии в качестве главной политической силы - неприятная, убийственная, но непреложная правда. Однако власть бюрократии может принять разные формы. Это может быть нечто вроде бонапартистской диктатуры, а может быть и нечто более демократичное. Местные и ведомственные группировки бюрократии будут нуждаться в механизме политической борьбы, политической конкуренции, механизме вертикальной политической мобильности. Некоторое сохранение норм партийной демократии может стать для них приемлемой формой такой конкуренции.
   И как раз от вас будет зависеть, каким образом решится этот вопрос. Либо под угрозой возглавляемого оппозицией похода партийных масс против своих вождей и за подлинную демократию вожди с перепугу пойдут на установление самого свирепого режима централизованного командования, даже единоличной диктатуры. Либо, в отсутствие такой угрозы, они сочтут для себя более комфортным и безопасным не отдаваться под власть "советского Бонапарта", а разыграть карту формального демократизма. Вот какова реальная альтернатива. Но чтобы сохранить хотя бы остатки демократии в партии, вам придется перейти на партизанские методы. Причем на вас лично, товарищ Троцкий, в таком случае ляжет крайне неприятная обязанность прикрыть собой этот маневр.
   - Что значит - прикрыть собой? - он уж не возражал, хотя несогласие так и клокотало в нем, а заставил себя попытаться вникнуть в существо моего предложения. Носовой платок, который Лев Давидович перестал прятать в карман, совсем пропитался потом, и уже не стирал капли с лица, а лишь размазывал по нему.
   - "Прикрыть собой" - значит очень убедительно продемонстрировать свой отказ не только от роли лидера антибюрократической оппозиции, но и вообще от претензий на место одно из ведущих руководителей партии. Нет авторитетного лидера - значит, нет и весомой оппозиции. Вам придется постараться, чтобы ваша "капитуляция" была принята большинством ЦК всерьез. Изобразите усталость от борьбы, разочарование в собственном политическом будущем. Не ведите политических компаний, притворитесь уставшим, почти "сломленным". Это позволит и вам, и вашим сторонникам остаться в рядах партии, сохранить кадры, сохранить связи. Тихо, не слишком высовываясь, работайте снизу, если ваши разговоры о партдемократии всерьез. Не бейтесь за руководящие посты, за собственные кадры губернских партсекретарей и членов коллегий наркоматов - на этом поле вас легко сомнет Секретариат ЦК - а осторожно играйте на противоречиях бюрократических кланов. - Говоря все это, я так и не мог понять, насколько серьезно Троцкий склонен, нет, не принять все это, а хотя бы задуматься над моими словами.
   - Отдайте РВСР сами, иначе - отнимут. Выпрут вас, извините за выражение, не позднее, чем через год, но уже с позором, как фракционера и мелкобуржуазного уклониста. Уходите куда-нибудь на хозяйственную работу, скажем, в ВСНХ - и начните потихонечку подкапывать позиции "тройки" с хозяйственного конца. Добавлю, что если не будете раскачивать партийную лодку, то на поле хозяйственного строительства у вас есть шансы на союз с Дзержинским. Иначе он пойдет против вас - он всегда будет против тех, кто нарушает партийное единство, кем бы это единство ни олицетворялось. Если не затаитесь, не отступите сейчас, все равно будете разбиты, лишены постов, а впоследствии и изгнаны из партии. И тогда у вас и ваших сторонников уже не останется никаких позиций для отступления, кроме постыдного покаяния, самобичевания, восхваления мудрости партийного руководства и обещания бороться с пропагандой своих собственных убеждений.
   - Ну-у, товарищ Осецкий, - недоверчиво загудел Лев Давидович, - это вы прям иезуитские порядки предрекаете в РКП! Как будто у нас не коммунистическая партия, а инквизиторский орден какой-то, не с революционерами, а с религиозными фанатиками, вроде Торквемады, во главе!
   Да, плохой из тебя пророк, товарищ Троцкий. Забываешь о хорошо известном принципе - "бытие определяет сознание". Когда твои товарищи боролись за революцию, и то они в большинстве своем не были белыми и пушистыми ангелами с крылышками. А уж теперь, когда давно началась грызня за власть, за теплые местечки, за привилегии, люди эти будут меняться на глазах. Не все поголовно, конечно, но подлецов и палачей найдется среди них предостаточно.
   - Очень не хочу оказаться хорошим пророком, но тем, кто попробует встать поперек укрепившейся государственной машины, времена якобинского террора, когда Робеспьер расправлялся с дантонистами, "бешеными", эбертистами, с Шометтом, а потом и вообще с любыми подозрительными, в том числе из числа собственных друзей, скоро покажутся детским рождественским праздником! И не только потому, что вожди трясутся за свои кресла, но и потому, что жестокая схватка за будущее страны не оставит места открытым дискуссиям, сомнениям и колебаниям. Такова объективная логика борьбы СССР за выживание в капиталистическом окружении! - меня переполняла досада на самого себя, предчувствие неудачи, сожаление о зря потраченных усилиях, и надо всем этим витал грозный призрак грядущего "Большого Террора".
   Видимо, когда я произносил эти слова, вид у меня сделался настолько мрачным, что в глазах Троцкого мне показалась не только настороженность, но и нечто вроде испуга.
   - Ладно, - махнул я рукой, - придется привыкать к судьбе Кассандры. Как я теперь догадываюсь, к ее пророчествам не прислушивались вовсе не потому, что таково было проклятие богов, а попросту потому, что никто не хотел глядеть в глаза неприятной правде, - и после недолгой паузы я добавил:
   - Вы сейчас готовите издание своих сочинений. Не поддавайтесь искушению извалять в грязи Зиновьева с Каменевым. Вам это ничего не даст, вы только спровоцируете санкционированные сверху усилия по фальсификации истории Октября, а Зиновьева и Каменева поставите в еще большую зависимость от милости Сталина. На хрена вам, извините за грубость, такой результат? Не советую вам втягиваться в еще одну дискуссию. Не пройдет и года, как официальным партийным каноном будет объявлена возможность построения социализма в одной отдельно взятой стране...
   Видя, что Троцкий уже готов взорваться возражениями, я останавливаю его:
   - Лев Давидович, да ясно же, что с точки зрения марксизма - это полная чушь, а уж для России - особенно. Но не об этом речь. Речь о том, что без этого лозунга пребывание коммунистической партии у власти в Советской России лишается политического смысла. "Партия бесконечного ожидания мировой революции" - так что ли? Если мы быстренько не смастерим "на коленке" социализм - зачем тогда коммунистическая партия держит власть, разогнав всех конкурентов? А этот лозунг придаст большевикам легитимность, хотя бы в глазах пролетариата, а заодно послужит и индульгенцией за все жестокие меры, за все грехи, ошибки, и даже преступления - ведь это же ради благой цели!
   Кажется, все сказано. Пора заканчивать:
   - Верить мне, или не верить - вам решать. Свою голову я вам не приставлю. Что мог - сделал. "Я сказал и спас свою душу". Последний совет, который могу дать: когда умрет Ленин, вам обязательно надо быть в Москве и присутствовать на его похоронах, каково бы ни было состояние вашего здоровья. Поэтому последнюю декаду января никуда не отлучайтесь. - И тут внезапно для Троцкого я покидаю стихию родного русского языка. - Don't think, I am tricking you. Playing dirty games with the Revolutionary Military Council chairman is not my life's biggest wish. [Не думайте, что я вас дурачу. Играть в грязные игры с председателем Военно-Революционного Совета - это вовсе не мечта всей моей жизни], - добавляю я на беглом английском. - Честь имею! - Щелчок каблуками ботинок, четкий поворот через левое плечо, и печатая шаг, я покидаю кабинет наркомвоенмора. Уже взявшись за ручку двери, я вспоминаю и бросаю через плечо:
   - I can add that sixth of December, the Conservatives in the Great Britain will meet with a big failure in the parliamentary elections. They will receive almost one hundred seats less, than Labor and Liberal parties combined. [Я могу добавить, что шестого декабря в Великобритании консерваторы столкнутся с большим провалом на парламентских выборах. Они получат почти на сотню мест меньше, чем Лейбористская и Либеральная партии вместе], - решительным движением распахиваю дверь и аккуратно захлопываю ее за собой.
   Все. Больше у меня контактов с Председателем РВСР не будет. Черт, вся рубашка мокрая от пота после этой беседы!
   Тот же щеголеватый военный, что провожал меня до кабинета, встает из-за стола в приемной:
   - Виктор Валентинович, пожалуйста, ваш пропуск.
   Нет проблем. Протягиваю ему бумажку.
   - Позвольте, я провожу вас на выход.
   И мы начинаем обратный путь по коридорам, и снова щеголеватый проводит меня через все посты до самого выхода по своему удостоверению. На выходе я прощаюсь с ним, поворачиваю из подъезда налево, перехожу улицу и медленно иду по бульварам к дому. Да, как бы меня, буквально взмокшего после столь насыщенного разговора, не просквозило ненароком на ноябрьском ветру, несмотря на пальто! Ускоряю шаг, чтобы разогреться на ходу и не успеть простудиться по дороге домой.
  
   * * *
  
   Лев Давидович, не вставая с кресла, молча проводил взглядом спину Осецкого, удалявшегося к двери, и, когда дверь захлопнулась, тяжело уронил голову на сложенные руки. Разговор измотал его до предела.
   Что это? Хорошо рассчитанная провокация, чтобы выбить его из игры, заставить добровольно отказаться от борьбы за судьбу революции? Или Осецкий и в самом деле способен так хорошо просчитывать развитие событий, обладая своими источниками конфиденциальной информации?
   Все поиски Николая Мартыновича насчет каких-либо связей с Зиновьевым, Каменевым, Сталиным и их клевретами не дали ровным счетом ничего. С ГПУ он тоже никак не связан, хотя дело на него в прошлом году один раз заводили. Но с самого начала было ясно, что дело дутое - как завели, так и закрыли, безо всяких последствий. С верхушкой Коминтерна - никаких контактов, хотя с рядовыми сотрудниками изредка общается. В НКИДе он также имеет знакомства среди рядовых сотрудников, но со многими ответственными работниками - вообще на ножах, причем с людьми из разных группировок - с Крестинским, с Литвиновым, с Коппом...
   Загадочная фигура. Откуда у него замашки военного - так и осталось непонятным. Откуда у него взялась столь полная информация по германским делам - так и не выяснилось...
   Троцкий открыл ящик стола, и в который раз вытащил оттуда справку, составленную Сермуксом на Осецкого. Где же это? А, вот:
   "Владеет немецким и французским языками. По-английски читает с трудом, может связать несколько ходовых фраз". Несколько ходовых фраз! Да он шпарит по-английски как бы не лучше меня! С акцентом, с явными ошибками, конечно, но вполне себе владеет.
   Что же делать? Боже, как раскалывается голова! Надо найти силы, поднять телефонную трубку и вызвать автомобиль, чтобы добраться до своей квартиры в Кремле...
  
   Глава 10. "Нового курса" не будет
  
   Восемнадцатого ноября, купив воскресный номер "Правды", я узнал о результатах процесса в Лозанне против убийц Вацлава Воровского. Честно говоря, после того, как при попустительстве швейцарской юстиции процесс был превращен в бенефис семи десятков свидетелей защиты, рассказывавших исключительно о зверствах большевиков, я считал оправдательный приговор предрешенным. И все же большинство присяжных - пять человек против четырех - проголосовало за обвинительный вердикт. Однако швейцарские законы требуют для вынесения обвинительного приговора по делу об убийстве большинства, по крайней мере, в шесть голосов. Таким образом, хотя большинство присяжных вынесло решение не в их пользу, и Конради, и Полунин были оправданы, и их, соответственно, выпустили на свободу (единственно, что Полунин был выслан из Швейцарии, как злоупотребивший правом политического убежища).
   Это событие немедленно затронуло интересы моего ведомства. Уже в понедельник, девятнадцатого ноября, наркоминдел Чичерин объявил о решении Советского правительства объявить бойкот Швейцарии, что означало разрыв всяких дипломатических и торговых отношений с ней. Впрочем, реальный размер нашего торгового оборота с Швейцарской Конфедерацией на тот момент не делал торговый бойкот сколько-нибудь чувствительным ни для нас, ни, тем более, для них.
   В ту же неделю состоялось собрание партячейки нашего наркомата, на котором обсуждались вопросы партийной дискуссии. Спорили не менее темпераментно, чем в курилках. Я решил для себя, что не стоит отсиживаться в кустах, и тоже выступил - по мотивам голосования. Выступление мое было предельно лаконичным:
   - Поскольку само проведение дискуссии я считаю нецелесообразным, от выступлений в прениях я отказался, а при голосовании за предложенные проекты резолюций воздерживаюсь.
   Вот так. С одной стороны, за резолюцию в поддержку большинства ЦК я не голосовал. С другой стороны, обвинить меня в скрытых симпатиях к оппозиции будет трудно - ибо всегда можно ткнуть пальцем в то место в резолюции октябрьского (1923 г.) объединенного расширенного пленума ЦК и ЦКК, где так же говорится о нецелесообразности дискуссии. Даже если все повернется к худшему, в крайнем случае, поставят на вид недостаточную принципиальность и политическую зрелость.
   Первую декабрьскую получку в понедельник, третьего числа, нам в наркомате выдали червонцами. Когда я занял очередь в кассу и начал медленно продвигаться к заветному окошечку, ко мне пристроился Андрей Иванович Потяев, заведующий таможенным отделом. В очереди мы стояли практически молча, лишь перекинувшись несколькими дежурными репликами. Но когда Потяев отходил от кассы, он с чувством и довольно громко произнес:
   - Приятно, черт возьми, держать в руках твердую советскую валюту! Не то, что совзнаки!
   С ним вполне можно было согласиться - червонец даже своим солидным внешним видом выигрывал у совзнака: новенькие хрустящие червонцы со строгим графическим оформлением больше напоминали какую-нибудь ценную бумагу - например, акцию солидной фирмы или банка. Впечатление же, производимое совзнаками, хотя и имевшими довольно сложный вычурный рисунок, очень сильно проигрывало из-за мрачных тусклых красок, что к тому же усугублялось их сравнительно большей потертостью.
   - Да, червонец всем хорош, - поддакиваю Андрею Ивановичу. - Вот только с нашим совзнаком мы так быстро не расстанемся.
   - Почему же? - не соглашается тот. - Провести обмен совзнаков на червонцы - и все дела. Небось, Гознак их уж вдоволь напечатал.
   - Дело не в мощности типографии Гознака, - объясняю я Потяеву. - Вот у вас на руках совзнаки есть?
   - Есть, - кивает он.
   - И что вы сейчас с ними будете делать?
   - Постараюсь потратить побыстрее, - пожимает плечами заведующий таможенным отделом в ответ на столь наивный вопрос. - Совзнак же обесценивается каждый день. Поэтому и скидывать их надо, пока они вообще в пустую бумагу не превратились.
   - Все верно - говорю. - Если вы помните, то в начале сентября курс золотого рубля был близок к тремстам совзнакам, а сейчас, всего два месяца спустя, он уже стремительно приближается к двум тысячам! Рубль ежедневно теряет 3-5% по отношению к червонцу. Розничные цены, исчисляемые в совзнаках, за те же два месяца выросли в несколько раз. Поэтому не вы один, а любой разумный человек будет стремиться попридержать червонцы, а расплачиваться совзнаками, чтобы поскорее от них избавиться, либо постарается обменять их на червонцы. Нэпманы, так те сейчас усиленно вкладывают совзнаки в создание товарных запасов, скупая все, что они могут заполучить от госпромышленности. Можно сказать, началось повальное "бегство от совзнака". Только вот в результате как раз совзнак и ходит в обращении, а червонец больше лежит в кубышках.
   Потяев хмыкнул:
   - Понятно. Все хотят избавиться от совзнака и все расплачиваются именно им. Вот он и гуляет из рук в руки. Но после официального выкупа совзнака все это закончится.
   - Не так все просто - не спешу соглашаться со своим сослуживцем. - Вот представьте: будут на руках у вас одни червонцы. Пойдете вы в магазин, купите там что-нибудь... Чем сдачу-то получать будете?
   Потяев снова хмыкнул и почесал в затылке:
   - Да-а, тогда надо будет в обращение запускать не только червонцы, но и червонные рубли, и червонные копейки...
   - Вот именно - поддакиваю я. - А пока разменной червонной валюты в обращении нет, разменной единицей останется совзнак.
   Но отнюдь не эти факты занимали мои мысли. На следующий день работа в наркомате прямо валилась у меня из рук. Не в состоянии сосредоточиться ни на одном документе, не осознавая сразу смысла обращенных ко мне вопросов и отвечая нередко вовсе невпопад, я был оглушен только что пришедшим мне в голову выводом: кажется, я влип гораздо сильнее, чем мне представлялось поначалу.
   Анализируя по памяти свой (стоит самокритично признать - не слишком-то удачный) разговор с Троцким, я вдруг уцепился за подозрительный факт. Чего это вдруг меня пробило сообщать Льву Давидовичу о провале консерваторов на декабрьских выборах? Нет, зачем нужно было подкинуть ему эту информацию, для меня было совершенно понятно. Но вот откуда я сам об этом узнал? Какие-то обрывки воспоминаний об электоральной неудаче консерваторов где-то в этот период времени в моей памяти могли сохраниться - допускаю. Исторической литературы я перелопатил за свою жизнь немало - спасибо родителям, историкам по профессии, привившим мне вкус к историческим изысканиям и научившим кое-чему в плане поиска и анализа источников. Но вот точную дату выборов и расклад голосов я уж наверняка не помнил! Точные даты вообще никогда не любил запоминать. Откуда же тогда все это всплыло в моей голове? В унаследованной памяти Осецкого этих сведений быть не могло - она вся была обращена в прошлое, в период до того, как его личность была оккупирована "вселенцем" (то есть мною).
   А мои сообщения о неудачном ходе подготовки выступления Германской компартии? Опять-таки, многое можно было почерпнуть из прочитанной историко-партийной литературы, из мемуаров Виктора Сержа... Но вот о факте взлома шифров Коминтерна я вспомнить в принципе не мог, ибо совершенно точно могу сказать, что до попадания, более того - до самого разговора с Троцким, ничего не знал об этом!
   Мама дорогая! Складывается впечатление, что моя голова, как только возникнет необходимость, получает непостижимым образом нечто вроде доступа в Интернет, и вытаскивает оттуда нужную информацию! А вывод отсюда следует не слишком располагающий к веселью: перенесся я сюда не случайно, не в результате природного катаклизма, и "некто", устроивший мое переселение сюда, еще и манипулирует моим сознанием. Пока я сумел обнаружить лишь подкачку памяти подходящими к случаю сведениями. А если этим не ограничивается, и происходит незаметное влияние на формирование самой линии моего поведения здесь?..
   Вот это действительно называется - "попал", а не то, что однажды проснулся на незнакомой кровати в незнакомой комнате!
   Впрочем, эта мысль не слишком надолго лишила меня способности к адекватному восприятию окружающей реальности. Вскоре она была сменена другой, пропитанной определенной толикой фатализма и здорового цинизма. Предположим, мной действительно манипулируют. Но если это делается таким образом, что невозможно отличить самостоятельно принимаемые решения от результатов манипулирования, то к чему тогда дергаться? Если уж я заметить этой манипуляции не могу, то уж как-то противиться ей - и подавно не сумею. Если мое поведение пока не вступает в конфликт с моим мироощущением, не вызывает протест моего внутреннего "я" - пусть все идет, как идет. А добавочная информация... Ну, так она-то уж лишней в любом случае не будет.
   Знамо дело, крайне неприятно подозревать, что тебя, может быть, дергают за ниточки, или хотя бы аккуратно подталкивают в желаемом направлении. И это ощущение "собаки Павлова", у которой умело вызывают нужные рефлексы, довольно сильно отравляло мне настроение до самого конца дня. Ночью мне снилась какая-то гадость, я то и дело просыпался, и, в конце концов, встал задолго до звонка будильника. К счастью, наутро ночные кошмары не вспоминались даже какими-нибудь общими расплывчатыми впечатлениями, хотя некое тягостное ощущение все же осталось.
   Чтобы избавиться от него, решаю пройтись до работы пешком, благо, что раннее пробуждение оставляло на это достаточно времени. Маршрут прогулки был избран простой - дохожу до площади Пречистенских ворот и сворачиваю на Пречистенский бульвар. Ну, и дальше иду по Бульварному кольцу то Трубной площади, сворачиваю на Неглинку, и топаю до Лубянской площади. А там и до Ильинских ворот рукой подать...
   Дойдя до Никитских ворот и выйдя к началу Тверского бульвара, я обратил внимание на установленный здесь с месяц назад памятник К.А.Тимирязеву из прочного темно-серого камня. Он, надо сказать, почти ничем не изменился с моего времени... А впрочем, что ему меняться? Он же сейчас новенький, это в моем времени ему было под девяносто лет! Да, вот и запомнившегося мне небольшого скола на одном из ребер гранитного постамента сейчас нет. Памятник и тогда производил весьма неплохое впечатление, а сейчас он являет собой резкий контраст со спешно установленными в 1918-1919 годах гипсовыми скульптурами (большинство из которых было весьма сомнительных художественных достоинств) по плану монументальной пропаганды. Кажется, практически ни одна из них не дожила до конца нынешнего года.
   Вдоль бульвара по присыпанной снегом булыжной мостовой с проложенными по ней трамвайными рельсами время от времени довольно резво проносились лошадки, запряженные в сани. Изредка, дребезжа и позванивая, проезжали трамваи, и, пожалуй, столь же редко появлялись автомобили, пыхая сизым бензиновым дымком. Я миновал биржу труда с немалой, несмотря на морозец, очередью, и подошел к началу бульвара, где возвышался памятник А.С. Пушкину ("на Твербуле у пампуша" - называла это место богема и околобогемная публика "Серебряного века"). С двух стороной памятник плавной дугой огибали ряды скамеек, уже очищенных то ли дворниками, то ли самой гуляющей публикой от снега. Впереди, на той стороне площади, высилась колокольня, входившая в комплекс сооружений Страстного монастыря. Но не она была доминирующей высотой в архитектурном ансамбле площади. По правую руку от меня, за невысокими домишками, массивным утесом высился первый московский "небоскреб" - пятнадцатиэтажный "Дом Нирензее", где жила с отцом Лида Лагутина...
   Надо сказать, что прогулка по легкому морозцу и по свежевыпавшему снегу, только что сменившему промозглую ноябрьскую погоду со слякотью под ногами, все же немного меня взбодрила. К наркомату я подошел уже в почти нормальном расположении духа, перестав забивать себе голову вопросами, решение которых зависело явно не от меня. Однако зарубочку на память - не появятся ли у меня желания и стремления, вступающие в диссонанс с моей натурой? - все-таки себе оставил.
   Не прошло и нескольких дней, как в пятницу, седьмого числа, в "Правде" появилось сообщение, что Политбюро ЦК РКП (б) и Президиум ЦКК приняли пятого декабря совместную резолюцию о партстроительстве, провозглашающую, как говорилось в газете, развитие намеченного еще сентябрьским (1923 г.) Пленумом ЦК курса на рабочую демократию в партии. Подчеркивалось, что резолюция принята единогласна - значит, за нее голосовал и Троцкий. Ровно так же, как было в покинутом мною мире.
   Текст резолюции я помнил, конечно, не дословно, но в общих чертах представлял его достаточно хорошо, и потому, читая публикацию в "Правде", не нашел каких-либо бросающихся в глаза отличий от известного мне варианта. Да и вряд ли история изменилась настолько сильно, чтобы в этот документ попали какие-нибудь совсем неожиданные положения. Резолюция констатировала опасность бюрократического перерождения партии и была наполнена великолепными благопожеланиями в духе внутрипартийной демократии, но не содержала никаких конкретных решений, за исключением одного, да и то сформулированного крайне туманно: проверить целесообразность "права утверждения секретарей вышестоящими инстанциями". Но поскольку утверждение партсекретарей вышестоящей парторганизацией было внесено XII съездом в Устав РКП (б), этот пункт фактически мало что значил.
   После такого акта трогательного единения Политбюро надо было ждать скорого выступления Льва Троцкого с серией статей, образовавших впоследствии брошюру под названием "Новый курс" - статей, которые большинство Политбюро должно было расценить как прямую атаку на себя. Уже восьмого декабря должно было появиться обращение Троцкого к партийным организациям, которое одиннадцатого декабря будет опубликовано в "Правде".
   Однако пока никаких слухов о каких-либо обращениях к партии до меня не доходило. Да и во вторник, одиннадцатого декабря, ожидаемая статья в "Правде" не появилась. Что это могло означать? Понятно, что произошли какие-то перемены по сравнению со знакомым мне ходом истории. Но какие именно? Я терялся в догадках.
   Уже много позднее, уже в 1925 году, я узнал от Троцкого, что обращение к парторганизациям им было написано, но он не стал допускать, выражаясь языком моего мира, "утечки информации", а пошел строго официальным путем, через редколлегию "Правды". Разумеется, содержание статьи стало известно "тройке", и на Льва Давидовича посыпались упреки в разжигании фракционный борьбы против ЦК. Тем не менее, по тогдашним обычаям партийной жизни, отказать члену Политбюро в публикации было невозможно, и Бухарин поставил статью в номер на одиннадцатое декабря.
   А девятого Троцкий узнал о большом поражении консерваторов на парламентских выборах в Великобритании. Лев и до этого напряженно обдумывал - какую все же позицию ему занять в текущей дискуссии. Мои аргументы не убедили его, но весьма тревожили, заставляя возвращаться к ним, и обдумывать вновь и вновь. Данные о выборах, практически точно совпавшие с предсказанными мною, заставили его колебаться еще сильнее. В конце концов, он позвонил дежурному редактору "Правды" и попросил отложить печатание статьи, поскольку ему надо внести в текст существенные поправки. В ночь с десятого на одиннадцатое председатель РВС и член Политбюро ЦК засел за новую статью...
   В четверг, тринадцатого декабря, я увидел в "Правде" заголовок: "Обращение Л.Д. Троцкого к участникам партийной дискуссии". Начав лихорадочно проглядывать газетные строчки, я быстро понял - на этой маленькой развилке история сдвинулась немного в сторону. Пока совсем немного, а насколько именно - покажут дальнейшие события. Но, так или иначе, эти события уже не будут в точности такими, как в моем мире.
   В статье было написано: "Я должен прямо заявить - развязывание общепартийной дискуссии, независимо от самых, может быть, наилучших побуждений, которыми руководствовались авторы письма 46-ти, означало шаг по неверному пути. Вполне признавая, что между мною и этими товарищами имеется известная идейная близость по ряду вопросов, свою ошибку вижу в том, что не воспользовался имеющимся у меня авторитетом, не отговорил товарищей от выступления и не высказался сразу категорически против дискуссии. Сегодня же я призываю тех, кто считает себя моим сторонником, отозвать свои заявления, признать публичное выступление ошибкой, и прекратить дискуссию...
   ...Важнейшие вопросы внутрипартийной демократии, поднятые в резолюции Политбюро ЦК РКП (б) и Президиума ЦКК от пятого декабря, требуют не "общепартийного говорения", накаляющего разногласия, разлагающего партию на группы и фракции, а деловой, практической работы. Положения резолюции должны найти воплощение в духе и букве партийных дел и решений, в повседневной работе наших парторганизаций, и в нормах партийного Устава...
   ...Полагаю, что будущая XIII партконференция, которая соберется в январе 1924 года, должна сосредоточиться именно на таких деловых вопросах. В ее решениях, разумеется, следует отразить факт ошибочного разжигания дискуссии. В то же время я полагаю целесообразным воздержаться от политического шельмования ее инициаторов, с тем, чтобы не усугублять партийные разногласия..."
   Далее шли строки, которые мне что-то явственно напоминали:
   "Никто из нас не хочет и не может быть правым против своей партии. Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для решения его основных задач. Правым можно быть только с партией и через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала. Перед лицом партии нет ничего легче, как сказать: вся эта критика, все эти статьи, письма заявления - все это было сплошной ошибкой. Я, однако, так сказать не могу, просто потому, что я так не думаю. Что было несомненной ошибкой, так это превращение поднятых авторитетными членами партии реальных, острых вопросов, требовавших своего решения, в предлог для раскачивания партийной лодки. Но сами проблемы от этого не перестали требовать скорейшего разрешения, - однако, не через раздувание пламени внутрипартийного пожара, а через выработку, принятие и проведение в жизнь решений партийных инстанций. Теперь от сотен тысяч членов нашей партии зависит, как эти решения воплотятся в практические действия".
   Кажется, это напоминает речь, произнесенную Троцким в моей истории на XIII съезде РКП(б) в мае 1924 года. Сейчас же он высказал нечто похожее на полгода раньше. Похожее, да не совсем. Тогда, на съезде, он больше был склонен подчеркивать независимость своей позиции, сейчас же напирал на необходимость дружной деловой работы...
   Интересно, возымеет ли действие этот демарш Троцкого? Присоединятся ли к нему сторонники "письма 46-ти"? И как отреагирует партийное большинство? Думаю, они все же постараются добить противника. А вот какие формы примет это добивание, было пока неясным. Вряд ли события теперь пойдут по сценарию, идентичному тому, что сложился в моей истории. Тут многое будет зависеть и от того, сколько видных оппозиционеров решат заявить о своей лояльности партии, и от дальнейших шагов Льва Давидовича, и, конечно, от степени напористости его противников.
   Самым первым, хотя и с оговорками, Троцкого поддержал Е.А.Преображенский. Несколько позднее - начальник политуправления РККА В.А.Антонов-Овсеенко, командующий войсками Московского военного округа Н.И.Муралов, командующий войсками Приволжского военного округа С.В.Мрачковский. Ну, на этих, полагаю, председатель РВС лично надавил своим авторитетом. Резко осудили обращение Троцкого, как беспринципную капитуляцию перед лицом бюрократического перерождения партии, децисты Т.В.Сапронов и В.М.Смирнов. Многие из подписавших "письмо 46-ти" молчали, вероятно, пребывая в растерянности. Дискуссии на партсобраниях, однако, не угасли, хотя накал их в течение декабря стал понемногу снижаться. Через две недели к заявлению Троцкого присоединился заместитель председателя ВСНХ Г.Л.Пятаков. Одновременно с ним об этом заявил и давно уже решивший переметнуться на сторону большинства заведующий Агитпропотделом ЦК РКП(б) А.С.Бубнов, который теперь, после обращения Троцкого, вдруг засовестился и решил для приличия выдержать паузу. Эти двое были одними из самых ярких ораторов на партийной дискуссии, нередко добивавшихся принятия оппозиционных резолюций...
   Накануне Нового года, в четверг, 27 декабря, как только я появился у своего рабочего кабинета, меня встретил встревоженный секретарь.
   - Виктор Валентинович! Беда! У нас пропали импортные грузы!
   - Как это - пропали? Что случилось? - уточняю я.
   - Шторм, Виктор Валентинович, сильнейший шторм на Черном море! Несколько пароходов затонуло, в том числе и с нашим грузом!
   - Какие именно пароходы, с каким грузом? - опять пытаюсь уточнить у секретаря. - Вы связывались с претензионным отделом? Какова оценка пропавшего груза, в порядке ли страховые документы?
   - Да там такая неразбериха, что черт ногу сломит! - в сердцах восклицает секретарь. - На побережье сплошной погром, портовые сооружения сильно пострадали, мелких судов затонуло - не счесть. Есть и человеческие жертвы. Шторм был ужаснейший! Вековые деревья с корнем выворачивало, пляжи частью размыло, частью завалило всяким мусором. Вместо бульваров - бурелом. Около Анапы поезд под откос свалился прямо в море!
   - Вы меня не пугайте, а толком доложите, что там у нас по документам выходит! - секретаря надо настроить на деловой ритм, а не то он сам себя так напугает, что толковых ответов от него не дождешься. Но секретарь внезапно и сам успокаивается, продолжая дальше уже ровным тоном:
   - Состав погибшего груза уточняется. Что до страховых документов, то они в порядке. Но вы же понимаете, шторм - это ведь форс-мажор, и я предвижу тут большую судебную волокиту по поводу того, на кого, в конечном счете, падут убытки.
   Да, вот еще подарочек на Новый год! Теперь нас завалят претензиями, и, зная наши советские порядки, волокиты нам предстоит не на один месяц...
  
   * * *
  
   Между тем Троцкий, измотанный не отпускавшей его лихорадкой, и мучительными раздумьями по поводу принятого им решения, почти не принимал участия в борьбе, развернувшейся вокруг его обращения от тринадцатого декабря. Он провел лишь несколько встреч со своими виднейшими сторонниками, да несколько раз у него на квартире собирались члены Политбюро.
   Пятого января был опубликован официальный бюллетень о здоровье Л.Д.Троцкого, где отмечалось, что врачи категорически возражают против его занятий делами и рекомендуют продолжительный отдых на юге. Лев Давидович отнесся к этому факту иронически:
   "Как же, как же! Теперь им надо демонстрировать трогательную заботу о моем здоровье. Да еще и предотвратить распространение слухов, что Троцкого за его оппозиционность задвинули так далеко, что он не появляется ни на каких официальных мероприятиях" - думал он, читая номер "Правды" с этим бюллетенем. - "Да еще на юг меня отправить, чтобы не путался под ногами, и не мешал добивать поверженного противника на губернской партконференции в Москве и на XIII партконференции. Ну, уж нет, этого удовольствия я им не доставлю!".
   Седьмого января, после очередной встречи с членами Политбюро, когда все уже прощались, привычно-заученно желая Троцкому выздоровления и скорейшего отбытия на отдых, он негромко обратился к Сталину:
   - Иосиф, останься на пять минут. Есть небольшой разговор.
   Сталин удивленно вскинул брови, - ранее Лев Давидович не был склонен вести с ним разговоры наедине - но, последовав просьбе больного, задержался в его комнате.
   - Иосиф, ты у нас теперь вершишь кадровые дела, - с легким подобием улыбки произнес наркомвоенмор, - поэтому хочу обсудить с тобой один маленький кадровый вопрос.
   - Опять будешь ныть, что с новыми членами РВС дружной работы у тебя не получится? - неодобрительно покачал головой генеральный секретарь.
   Троцкий вгляделся в своего собеседника. С одной стороны, перед ним был все тот же худощавый совсем еще не старый грузин, с пристальным взглядом черных глаз, в которых порой мелькало что-то лихое и бесшабашное, а порой - пронзительно-угрожающее, с черными усами без следов седины, каким он его помнил по началу гражданской войны. С другой стороны, годы и сидячая работа последних лет все же сказывались - и редкая пока седина в голове стала проглядывать, и лицо малость пополнело, хотя фигура оставалась подтянутой.
   - Нет, Иосиф. Хотя я с ними действительно не сработаюсь, тут есть другое решение. Чтобы прекратить друг об друга ушибаться по любому политическому и организационному вопросу, давай-ка я подам в отставку с поста Предреввоенсовета. - Было видно, что последние слова дались Троцкому с немалым трудом.
   - Говорили уже об этом на Политбюро, и не раз! - в раздражении бросил Сталин. "Надоел уже этот... Лев с вечными угрозами уйти, все бросить, и оставить нас, сирот, одних разгребать за ним все его дела по Реввоенсовету!" - в сердцах подумал он. Взгляд его стал злым и цепким, как перед схваткой. - Все пугаешь нас своими отставками!
   - Погоди горячиться, Иосиф! - остановил его Троцкий, и продолжил каким-то севшим голосом. - Я серьезно. Мне оставаться на этом посту становится все тяжелее. Постоянно у нас стычки идут, ты мне не доверяешь, окружаешь постепенно своими людьми... Давай решим этот вопрос раз и навсегда. Понятно, что в конце концов большинство не потерпит во главе военного ведомства человека, который не пользуется полным политическим доверием. Так чего тянуть?
   Мрачный взгляд Троцкого, и проникнутый безнадежностью тон, которым были произнесены последние слова, заставил Сталина задуматься и внимательно посмотреть председателю РВС в глаза. Тот взгляда не отвел. На лице его опять появилось легкое подобие улыбки:
   - И объяснение у нас есть, так что и придумывать ничего не надо. В силу тяжелой затяжной болезни не могу в необходимом объеме заниматься сложными вопросами военной реформы, назревшей в связи с переводом армии на условия мирного времени, - иронично добавил Троцкий.
   - Ну, что же, Лев Давидович, если ты серьезно решил... - начал Сталин, лихорадочно обдумывая ситуацию. "Если он и в самом деле уйдет... А что мы теряем? Свой человек на посту нарковоенмора совсем не помешает. А ему... дадим какой-нибудь пост по хозяйственной части - пусть покрутится! Решено. Только на себя я это брать не буду...".
   - Серьезнее некуда!
   -...Тогда, я думаю, Политбюро сможет пойти тебе навстречу. Но лучше будет, если мы это решим на партконференции, чтобы не чесали языками, что мы тут тебя в угол зажимаем, - продолжил генсек. - Кого думаешь предложить себе на замену?
   - Это уж вы сами решайте, - отмахнулся Троцкий. - Ставьте того, кому вы сможете доверять, и кто с делом справится.
   - Добро, - хмуро бросил Сталин.
   - Значит, договорились? - уточнил Лев Давидович.
   - Договорились. Ладно, ты давай, выздоравливай, а работу какую-нибудь полегче мы тебе найдем. Без дела не оставим. - С этими словами Сталин встал, и, кивком попрощавшись, повернулся к двери.
   - До свидания, - тихо произнес, почти прошептал Троцкий. "Как там Ленин говорил по поводу НЭПа? Не удалось взять крепость штурмом - отойдем, перегруппируемся, перейдем к осаде? А мы, раз открытого боя нам не выиграть, перейдем к партизанским действиям...". Но на душе было паршиво - дальше некуда.
  

Оценка: 5.04*95  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"