В детстве она хотела стать проводницей. Не стюардессой, а именно проводницей, хотя на поезде никогда не ездила, да и на самолете не летала. Когда бывала в райцентре, всегда ходила на станцию смотреть, как прибывают поезда, как проводницы в голубых пилотках выходят на перрон и с неприступным видом лузгают семечки у своих вагонов. А когда состав трогается, стоят на подножках с флажками в руках.
Осуществить мечту она даже не пыталась - трезво оценивала свои шансы. После школы ее взяли на почту разносить письма и газеты. В деревне это называется - письмоноска, или почтальонка. Родители восприняли такой поворот, как большую и неожиданную удачу. С детства ее считали умственно отсталой, потому что она почти не разговаривала. Если все же ей приходилось что-то сказать, бормотала стесненно и невнятно, отворачивалась от собеседника и прикрывала рот ладонью. Всему виной - плохие зубы, крупные, кривые, торчащие одновременно вперед и в стороны. В школе ее дразнили немилосердно. И когда, наконец, вся эта канитель под названием 'счастливые школьные годы' закончилась, она вздохнула с облегчением.
Нет, она не была умственно отсталой. Она не была бы и уродливой, если бы не надобность время от времени все же открывать рот. Часто, глядя на себя в зеркало, она закрывала платком нижнюю часть лица и думала, что если бы выйти замуж за мусульманина и уехать с ним в Азию, то можно было бы ходить в чадре, или как там это у них называется, когда видны одни только глаза. Глаза были хороши, но отделить их на лице от зубов в условиях европейской цивилизации было совершенно невозможно, и не было ни одного мусульманина поблизости. Да она бы и не решилась. Она не была решительной.
Не была она и злой, не была и доброй, и умной тоже не была. И вообще она скорее не была, чем была. Привыкла прятаться в себе. Поэтому новая работа ей сразу понравилась: общение с людьми было сведено к минимуму. Нужно только забрать утром почту, а потом целый день с собой наедине перемещаться от забора к забору, от одного почтового ящика до другого. И не раскрывать рта, только кивать встречным, не останавливаясь. Это действительно было какое-то подобие 'новой жизни'. И она отдалась ей самозабвенно. У нее был велосипед, и она колесила на нем по деревне и окрестностям. И даже если в сумке было всего два письма, она разносила их целый день. На ее участке кроме деревни были еще два хутора: один - 'живой'; другой - 'мертвый', в нем уже несколько лет не было ни души, но еще стояли, постепенно погружаясь в почву, брошенные домишки.
Все, конечно, заметили, что Почтальонка колесит по деревне больше, чем это необходимо для исполнения служебного долга. Но поскольку с детства ее считали дурочкой, никто этому не удивился. Она стала чем-то вроде местной достопримечательности: безмолвная фигура на велосипеде с сумкой через плечо, безостановочно вращающая педали. Председатель колхоза назвал ее как-то: 'Летучий голландец в юбке' - и очень гордился образностью своего мышления.
Каждый день ее видели в полях по дороге на хутора, даже если писем туда не было. Этому не придавали значения, а зря. У Почтальонки, как у всякого существа, живущего больше внутри, чем снаружи, была своя тайна. В одном из покосившихся домишек 'мертвого' хутора она совершала тяжкое должностное преступление: читала письма, доверенные ей почтовым ведомством - все письма, которые приходили в деревню. Иногда их было два, иногда - пять, очень редко - семь. В брошенной развалюхе у нее были спрятаны старый примус и чайник. Подержав конверт над паром, она аккуратно вскрывала его, прочитав письмо - снова заклеивала и везла по адресу. Зачем читала? Сама она вряд ли смогла бы объяснить. Но я-то знаю: ей не хватало жизни, как не хватает витаминов на исходе зимы.
А что было в письмах? Ничего особенного. Не было в них никакой такой особенной жизни: ':Здравствуй, Наташа, пишет тебе твоя сестра Марина: У нас все хорошо: картошку посадили: Сашка в школу пошел, учится хорошо: платят мало, но все хорошо: До свидания, привет Петровым и Анисимовым', или: 'Здравствуйте, дядя Вася, пишет Вам Ваша племянница Оля: у меня все хорошо: вышла замуж: летом приедем погостить:'. Еще были письма из армии: 'Здравствуйте батя и мамка, у меня все хорошо, служба идет нормально: хочется домой:'. А еще - письма от студентов: 'Здравствуйте, папа и мама: у меня все нормально, учусь хорошо: пришлите денег:' По большей части это были послания, в безжизненности своей похожие друг на друга, как серые осенние дни. Но Почтальонка читала, как роман, скучные неловкие слова и уже не могла обходиться без них.
Как то она вскрыла письмо, прочла его, потом прочла еще раз: и еще десять раз подряд. Заплакала. Сидела неподвижно в своем убежище и смотрела на дорогу и поля через окошко с выбитыми стеклами. Долго сидела и вернулась в деревню уже затемно. Постучала в дверь и отдала письмо адресату - молодой учительнице, недавно приехавшей по распределению. Хорошо, что было темно, и никто не видел лица Почтальонки, опухшего от слез.
Писал учительнице ее однокурсник по институту. Письма приходили через день, а то и каждый день. Почтальонка никогда раньше не читала таких. Она даже предположить не могла, что один живой человек может писать другому живому человеку такие слова. Был момент, когда она даже подумала, что ее разыгрывает кто-то: узнал как-то о ее увлечении, и подсовывает такие письма, которые в действительности существовать не могут. Конечно, это была дикая мысль, которую Почтальонка сразу же отмела. Она читала, верила и не верила. Хотя, казалось бы, что здесь невероятного: ' :люблю: сердце мое: счастье мое: всегда жду тебя: светлая душа моя: пусто без тебя: люблю: люблю: люблю:'. Почему же использование этих слов по назначению так ее потрясло? Потому что никто никогда рядом с ней таких слов не произносил. Никто из знакомых ей людей не смог бы их выговорить или написать: ни родители, ни соседи, ни одноклассники. Они умели прочесть эти слова в книге, они научились не смущаться, услышав эти слова с экрана телевизора, но произнести их - никогда. Такие слова говорят герои фильмов, такие письма пишут герои романов, но никак не реальные люди, живущие реальной, настоящей жизнью. И все же вот они - написаны одним человеком другому человеку, запечатаны в конверт со штемпелем. Это тоже реальность!
Другие письма она читать перестала. Для нее там больше не было жизни. Каждый день ждала только этого письма, будто оно был предназначено ей. Получив почту и увидев среди прочих конверт со знакомым почерком, Почтальонка летела в поля, крутя педали, пряталась в развалюшке, нетерпеливо колдовала над конвертом, а потом читала и перечитывала, торопясь, захлебываясь, перескакивая со строчки на строчку. Так пьют воду в поле, в жаркий полдень, из ведра, большими глотками, задыхаясь, проливая на грудь и плечи: Плакала. Общий смысл ускользал, лишь главные слова проникали в нее и долго звучали внутри. Но ей и нужны были только эти главные слова. Добравшись до конца, она возвращалась к началу, и снова плакала. Иногда слезы попадали на листок, чернила расплывались. Учительница, читая потом строчки, отмеченные круглыми каплями, думала, что это плакал ее однокурсник, когда писал. Прочитав письмо несколько раз, и наплакавшись допьяна, Почтальонка садилась на велосипед. На душе было пусто, звонко и легко. Она всегда лично вручала письмо учительнице, хотя на заборе висел почтовый ящик. Стучала в окно, не говоря ни слова, протягивала конверт, и уезжала.
Это закончилось скандалом. Как-то в очередном письме однокурсник написал учительнице о крымском лете и крымском вине, которое они пили когда-то на берегу моря под шелест волн. Моря Почтальонка не видела и вина не пробовала. Слово 'Крым' напомнило ей поезда, которые она встречала и провожала в райцентре: 'Симферополь - Москва', 'Севастополь - Санкт-Петербург'. Ей захотелось попробовать вина и она купила бутылку портвейна. Легко сказать - 'купила бутылку портвейна'. Для нее это был подвиг во имя настоящей жизни! Она не могла купить сама. Стоило бы ей только заглянуть в винный отдел, ей - деревенской юродивой, никогда даже не нюхавшей спиртного - как об этом моментально узнали бы родители. В закутке у хлебного склада она подкараулила одного алкаша. Можно себе представить, какой там состоялся разговор у вечно пьяного и полу немой. В конце концов, он понял, что от него требуется. На ее деньги купил две бутылки портвейна. Одну взял себе за труды.
Три часа спустя через 'мертвый' хутор проезжал на двуколке бригадир второй бригады. Еще издали он услышал пение, раздававшееся из крайней развалюхи. Если бы бригадир, как обычно, поехал на мотоцикле, ничего бы не случилось. За шумом двигателя он не различил бы: 'Вот кто-то с горочки спустился:'. Но на этот раз он ехал на лошади. Голос был сильный, высокий и незнакомый. Бригадир знал всех местных певуний, потому что сам любил выпить, но этот голос слышал впервые. Когда он осторожно заглянул в пролом стены, то увидел Почтальонку такой, какой ее никто никогда не видел. Она сидела на ящике среди какого-то хлама и самозабвенно пела. Перед ней на примусе исходил паром чайник, стояла бутылка портвейна, опустошенная на треть, и лежало распечатанное письмо. Почтальонка была совершенно пьяна, нисколько не смутилась, увидев бригадира, и даже не перестала петь. Протяжно и очень верно выводя каждую ноту, она улыбалась во весь рот. Это было ужасно.
Бригадир привез ее пьяную домой, сдал родителям - и пошло-поехало. Вдруг откуда-то стало известно, что она читала письма учительницы. Узнали и о содержании этих писем. Никто не задавался вопросом, откуда это стало известно. Но я-то знаю, что заведующая почтовым отделением Антонина Петровна тоже читала письма учительницы еще до того, как они попадали к Почтальонке, и сумела разболтать их содержание, не навлекая на себя подозрений.
Учительница сочла себя оскорбленной и уехала. Почтальонка отказалась давать какие-либо объяснения. Да никто и не ждал от нее объяснений. Ее уволили с почты и отправили на ферму доить коров, но прозвище - Почтальонка прилипло к ней навсегда. Веселые доярки немножко дразнили ее первое время, но скоро отстали. Она вообще перестала разговаривать.
Неожиданно она вышла замуж. Ее взял рябой тракторист. По общему мнению, Почтальонке сильно повезло - тракторист был не такой уж рябой, чтобы жениться на ней. В деревне считали, что он достоин лучшей партии. Он никак не объяснил своего выбора ни родителям, ни друзьям, ни даже самому себе. Но мне кажется, я понимаю его. Он, как и все, знал, какие слова были написаны в тех письмах. И они потрясли его так же, как Почтальонку. Их связали слова, которые они никогда бы не сказали друг другу.
Купили домик на окраине и жили долго и несчастливо. Он пил и бил ее: друзьям говорил - потому что дура, на самом же деле ревновал к письмам, которые не ей были адресованы; к слезам, которые она пролила над словами чужой любви.
Понемногу она научилась давать ему сдачи, а потом и пить вместе с ним. Обычно после третьей рюмки, выпитой ими в молчании, Почтальонка переставала стесняться своих зубов и начинала петь. С возрастом песни становились все протяжнее. Тракторист сосредоточенно слушал, выпивал бутылку до конца, потом они немного дрались, или занимались любовью - это уж как пойдет - а иногда случалось и то и другое, почти одновременно.
Вот и все. Ничего больше не было. Все так и шло, пока не подошло к концу:
И не спрашивайте меня, почему все это так грустно. Откуда я знаю, черт возьми!