Колокольников Станислав Владимирович : другие произведения.

День Бахуса

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Д Е Н Ь
   Б А Х У С А.
   SUA QUEMQUE
  
   DEORUM FACIES.
  
  
  
   ( НА ЛИЦЕ КАЖДОГО БОГА НАПИСАНО КТО ОН. )
   Оооооооооооооооооооо 1 оооооооооооооооооооО
  
   Раствори нас в водах жизни, как если бы мы были в винном погребе вечного Соломона.
   (из молитвы дионисийских архитекторов.)
  
  Если ты спросишь меня, кто я такой, то проще уже известных слов не найти. Было у меня когда-то преотличное имя, но одно происшествие стерло его из памяти, и я едва совсем не позабыл его. И вспоминаю лишь смутно. Так, иногда.
  А что до остального, так оно кануло вслед за именем.
  Правда, всё случилось не вдруг и не сразу. Начался сей casus secundi с того, что я решил, подобно славному калифу аль Мамуну, достать какое-нибудь ослепительное сокровище, окруженное ореолом бесчисленных интригующих историй. Однако, сокровище не из тех, что извлекают при помощи кирки и лопаты, а из тех, чья природа, словно лампа аладдина, отзывается на любое желание и дается в руки посредством заклинаний.
  В то время, в самом начале лета, я только обустроился в скромном домике на берегу горного озера и изрядно потел, орудуя дешевыми шариковыми авторучками. И буквально изнывал от бессилья и бесплодных потуг.
  В мои планы входило в сжатые сроки трех летних месяцев разродиться литературным творением. В этом я видел первый шаг к намеченной цели обладания сокровищем. Почему? Просто более всего я верил в магию слова. И книга должна была открыть мне путь в новую жизнь.
  Однако, обеспокоенное сознание выстраивало преграды и упорно сопротивлялось, не желая связываться со столь непостижимой задачей. Не расположенное к такому не благодарному ремеслу, оно выплевывало лишь редкие вымученные капли, которые я тут же старательно размазывал на строчки.
  Тщетно я потом пытался узреть в них хоть частицу достойного. Всё, что угодно, но то, что выходило из-под пера, напоминало не более, чем лихорадочный бред, который так часто, потеряв семью и кров, несут бродяги в пылу белой горячки и одиночества.
  Понимая, что выдавливать из себя, как из полупустого тюбика, в общем то не честно и глупо, я все же не смог отказывать себе в удовольствии продолжать рассеянно теребить чистые листы и деловито постукивать по ним ручкой, в ожидании чуда. И иногда, это самое чудо - скромное, как ситцевые в голубой горошек занавески у меня на веранде - снисходительно проявлялось. Вот тогда я и начинал строчить, словно обезумевший медиум. Хотя по началу я больше напоминал новобранца пулеметчика, который залег за деревней в овраге, и еле сдерживая оружие, нервно трясется, не в силах остановиться.
  Бывало перед ужином, на голодный живот, я исчиркивал такие внушительные кипы бумаги, что, казалось, нащупываю точку опоры, от которой, по моему неясному разумению, можно было, то ли оттолкнуться и полететь, то ли совершить головокружительный пируэт. То ли, на худой конец, просто проделать ловкий трюк или фокус.
  Мне это было необходимо. С настойчивостью новорожденной зверушки я упорно тыкался в самые глухие места своего сознания, вынюхивая следы своего предназначения.
  Не скажу точно, как чувствуют себя будущие матери, вынашивая под сердцем нежно любимый плод, но, приехав к озеру и вкусив все прелести новой жизни, я возможно начал переживать нечто подобное. С той лишь разницей, что порой мне казалось, будто под сердцем я ношу холодную лягушкой. А то может и с десяток уродливых жаб, которых молодым царевичам пришлось бы долго целовать в засос, чтобы эти отвратительные цфардеа* превратились во что-нибудь путное.
  Впрочем, дурные наваждения посещали не часто. В заброшенном пансионате, где я снимал комнаты, достаточно хватало занятий и развлечений. Пансионатом я называл горстку полуразрушенных домиков, составлявших некогда детский лагерь отдыха, куда в летние месяцы родители с радостью отсылали своих беспокойных отпрысков.
  Всего лишь второй или третий год пансионат пустовал, а выглядел, как забытое богом и разграбленное индейцами первое поселение миссионеров на берегах Америки. Моя фигура на фоне полуразваленных и постанывающих от ветра строений смотрелась несколько нелепо и печально, словно, то ли чудом выживший и одичавший поселенец, то ли в конец запутавшийся в личной жизни молодой абориген.
  Босой и заросший, будто дервиш, задерганный путаными мыслями и сомнениями, я слонялся по окрестным каменным лепешкам, которые в следствии работы ветров или же еще каких-то местных климатических особенностей приобрели формы гигантских вымерших животных и древних идолов. Собранные вокруг пансионата, в сумерках они походили на жуткий неземной зоопарк. Опыленный космической экзотикой он отзывался на струнах сознания небывалой глубиной, оставляя там плотный протяжный отзвук, больше похожий на замирающее эхо выстрела, плавно сливающееся с гулом сходящей лавины.
  В многочисленных нишах и площадках, похожих на верхние палубы огромного корабля, устроенных природой по своему вкусу среди дремавшего камня, днем я скрывался от одиноких пастухов и пьяницы-сторожа, любителей до застольных разговоров ни о чем. Особенности их профессии налагали на беседу отпечаток легкого безумия трудных пациентов психиатрической лечебницы, охотливо раскрывающих всю свою подноготную. Они сутками напролет пили разбавленный спирт и курили паршивый табак. Надоели друг другу до смерти, и потому принимали меня за нечто сверхъестественное, способное увидеть в них стертые узоры вечной жизни, которая к ним не имела уже никакого отношения.
  Еще до приезда в пансионат я утратил способность непринужденного общения с окружающими людьми. И часто случалось, что человеческая речь вызывала у меня панический страх туземца перед огнестрельным оружием.
  Мало того, иногда простые земные люди пугали меня похуже, чем иные монстры и лярвы. Своим бесперспективным, насквозь обывательским идиотизмом они доводили меня до белого коления. Теряя рычаги управления, я врезался лбом в их бараньи лбы, участвуя в сумасшествии их междоусобных войн за щепоть табака и горсть сухарей. Эти кровавые локальные драки возводили нас в ранг агрессивных животных, у которых вид ужасных ран вызывал лишь еще большее остервенение.
  Ах, как мы калечили друг другу души.
  То была пора, когда я отчетливо понимал, что сейчас от людей надо держаться подальше. Мне перестало хватать умения и терпения обращаться с ними, как того требуют сложившиеся ими нормы морали и поведения.
  Их присутствие было лишним.
  Для себя я это объяснял довольно просто, тем, что в моей молодой и очень творческой голове непрерывно рождались причудливые образы будущих книг, отнимая все необходимое внимание. Неутомимыми ордами они носились по осваиваемому пространству, находя его вполне пригодным и довольно удобным для тотальных игр. Подобно стае диких обезьян они с гомоном прыгали по ветвям своих деревьев, пихаясь и расшибаясь. Целыми армиями они атаковали, переходили в наступление в самых неожиданных местах, весело истребляя друг друга и все вокруг. И тут же вновь плодились, словно кошки на чердаке.
  Только вот такими метаморфозами происходившими в голове я объяснял все свои странные выходки, приводившие в изумление даже самых искушенных безобразников и хулиганов. Впрочем, кое-кто находил другие причины, а именно в вину всему определялось мое чрезмерное увлечение возлияниями. На них списывалось всё, что ставило меня в невыгодное положение.
  Да и как иначе можно объяснить, к примеру, неестественные перепады в настроении, когда от болтовни, перемалывающей в минуту мегатонны чуши, я переходил к столь же неумному и сосредоточенному молчанию обиженной коровы. А от меланхоличного бездействия к таким колебаниям воздуха, что несчастных бесов, всюду таскавшихся за мной, охватывала жуткая истерика. Они начинали верещать и так истошно вопить, словно подавились раскаленными углями.
  Не спорю в одном кувшине, представляющий некий внутренний сосуд души, я часто мешал самые несхожие субстанции. Столь разные, что легче камень смешать с водой, старика обратить в юношу, а теням обрести плоть, чем найти общее между тем, что я пытался соединить в себе. И мне еще доставляло удовольствие наблюдать, как всё в моем сосуде шипит и булькает на грани взрыва.
  Будучи еще несмышленым птенцом, явно выраженным бабуррусом*, и дня у меня не обходилось без того, чтобы я не отдегустировал литр-другой красного вина. И обязательно poto crapulum, то есть пить допьяна, а не как-нибудь bibere, immo poto - пить, слегка пьянея.
  Бахус, хоть длинные языки и болтают, что он путается с Фетидой, с юных лет стал мне близким другом, братом, кумом и сватом. Ведь никто иной, как он, балуется этим миром, словно ребенок с любимой игрушкой. Одно время его даже называли Спасителем, и во многих древних мистериях он представал перед народом как дитя. Впрочем, мало ли кто кого и как называл, а уж тем более, кто к кому и в каком обличье являлся. В этом сложном вопросе надо иметь редкую бдительность и осторожность, обман здесь имеет особый смысл.
  Появлению в пансионате предшествовал довольно долгий период, когда доверчиво напиваясь, увешанный цветочными гирляндами, охмелевший я бродил по фригийским полям, с радостью принимаемый во дворцах и хижинах под звуки флейт, свирелей и тимпанов. Встречая молодых менад, увлеченный их песнями и танцами, я забывал обо всем. Под их нежными взглядами я напивался до бесчувствия и надолго оставался в свите самого веселого бога.
  Я вообще был готов навечно присоединиться к этой не на миг не унывающей процессии. И если бы не участие светлых сил, я давно бы укатил, лежа поперек осла, в неизвестном направлении, вослед Дионису. Лишь заботливое вмешательство не позволяло мне сгинуть раньше времени.
  Я возвращался.
  Хлопотные, но родные отношения с Бахусом не мешали мне. Каждодневное бражничанье не утомляло. И если однажды, ангелы соберут все выпитое мной вино, то полученное пространство влаги Васко Нуньес де Бальбоа* вряд ли отличит от безбрежного Великого океана, коий явился ему, когда он прорубился через заросли тропических лесов Панамы.
  Выдуманное мешалось с реальным в одну съедобную похлебку. Это было привычно. Еще с детства, когда игры в одиночестве рождали всевозможные новые миры, вдыхающие душу в любую мечту. Склонный окружать себя этими мирами, я смутно ощущал, что человек всегда находится на границе между выдуманным и реальным, по сути и являясь этой самой границей. А все остальные его "я", словно стрелки сломанных часов, носятся в разные стороны по циферблату будущего и настоящего. Мысленно мы то здесь, то там, вокруг этой одной неуловимой точки, стержня настоящего, границы между выдуманным и реальным. И вся человеческая суетность, лишь в вечном нежелании оставаться тем, чем он является.
  И верно, именно эти ощущения обусловили мое стойкое пристрастие к возлияниям и сочинительству. Кстати, мне всегда было интересно, как первое отражалось на втором. Ведь, порой, одно без другого, что сад без заботливого полива, вянет быстрее, чем солнечный луч несется к земле.
  Первые нелепые персонажи и образы с ужасом обнаружившие свое рождение из-под пера были мало понятны даже мне, их истории беспризорной сетью опутывали меня с головы до пят. Под этой сетью я чувствовал себя, как орфическое яйцо сдавленное обручем змеи. Не больше, не меньше. Алхимия слова давалась мне с трудом.
  Вдобавок ко всему я пристрастился к бенгу или бангу, как о нем еще упоминал Навои: "Ежедневно он бангом был охмурен и мечты его были, что путаный сон". Бенг в содружестве с Бахусом давал поразительный эффект. Мне казалось, что растворяясь в переживаниях рожденных от слияния дыма Титанов и сердца Вакха, я обретаю тайну сверкающего потока свободы, и редкое сокровище для избранных становится доступным.
  Вовсю пользуясь этим удовольствием, я говорил себе, что и цыгане, зачастую имеющие прямое отношение к бенгу, согласно Секретной Истории, изначально были египетскими жрецами и обладали книгой Тота. И когда я принимал из рук перемазанных цыганят пакетики с бенгом, то с теплым ехидным смехом представлял, как пальцы их предков глубокомысленно листали книги мудрости, совершенствуясь в поедании истины.
  А вообще, одно время я был просто помешан на Египте, пирамидах, жрецах и инициациях. Все, что встречалось напечатанного по этому поводу, касалось меня, как глубоко личная, почти семейная история. Я с потрохами покупался на любые упоминания о потерянных знаниях, словно речь шла о принадлежавших мне и выкраденных кем-то рукописях, по обрывкам которых я теперь составлял вполне знакомую картину.
  Когда я приехал в пансионат, голова моя была доверху забита красивыми кусками всевозможных суждений и знаний. Она гудела, как трансформаторная будка в грозу. Первым делом в ней созрело решение открыть письменную лабораторию, где под средством заклинаний, cantamen magicum, постигнуть алхимию слова и пробить местную скважину по добыче философского камня, дабы удовлетворять всех желающих в вопросе о смысле жизни.
  Проводя большую часть дня на пляже и загорая на раскаленных камнях, я неустанно составлял план работы над собой и своим творчеством. Нежась на жарком солнышке, я загорался все новыми и новыми идеями.
  Поздними вечерами, а чаще просто в пасмурные дни, я пытался хоть что-нибудь осуществить. Из стола доставалась очередная дешевая шариковая авторучка и начиналось заклинание. Но в этих заклинаниях было столько болота, столько липких и ненужных слов, грыжей вываливающихся отовсюду, что я даже усомнился в своих способностях. Усомнился настолько, что с радостью плюнул бы на все это дело. И надо было. Ан нет, я продолжал держаться за чернильный карандаш, как за связку ключей от свинцовых дверей "уянь".
  На какие только хитрости я не пускался, рождая чудеса изобретательности, лишь бы не потерять её. А в итоге, письменные занятия, а вернее их результат, стали не столько удручать и приводить в уныние, сколько вызывали раздражение, переходящее в недоумение и легкий испуг. Как если бы чужой и грубый голос окликнул меня в темной подворотне, требуя закурить.
  Отказаться от сочинительства было очень трудно. Исписанные листы лелеялись и хранились, подобно священным писаниям халдейских мудрецов.
  Ощущение бессилья выразить желаемое при помощи пера не переставало щекотать нервы. Путаясь в веревках тугих и несъедобных предложений, связанный ими по рукам, я готов был ругаться, злиться, ломать мебель, взрывать машины, топить корабли, вызывать землетрясения и бури, и изрыгать бесконечные проклятья в адрес, возможно и не существующего, обидчика, склонившего меня к cacoethes scribendi, то бишь к бумагомарательству. О-ля-ля, берегись, несносный негодяй и обманщик!
  К середине жаркого июля, когда вода в озере приобрела зеленоватый оттенок, пансионат наполнился заезжими любителями отдыха на лоне полудикой природы.
  Шум. Гомон. Ночные возлияния. Веселые оргии нескованные городскими стенами. Волей-неволей приходилось завязывать отношения с соседями и принимать участие в их беззаботных, не знающих покоя, каникулах. А отдыхали они с традиционным национальным размахом и дурью. Я настолько глубоко окунулся в эти бурные holiday in a sun*, что прежняя мало-мальская усидчивость и письменные занятия вызывали теперь у меня лишь мерзкие насмешки.
  Пьяный с раннего утра, не разбирая бумаг, я устраивал продолжение пирушки прямо на письменном столе. Расплескивал вино, разбрасывал косточки от фруктов, пробки, бутылки, огрызки, шкурки, пепел и фантики. Ничего не убирал, сознательно стараясь превратить в кучу мусора результат нескольких недель.
  - Ты что писатель, да? - без всякого любопытства спрашивали приезжие, устало вытирая жирные руки об исписанную бумагу.
  Утвердительный ответ тянул за собой дальнейшие, никому не интересные и вызывающие изжогу, расспросы; но отречься от призвания я не мог.
  Вечером, во хмелю, я сгребал в груду заляпанные, скомканные листы и выбрасывал в мусор. Решение начать как-нибудь сызнова посещало меня регулярно.
  Весь сезон визитов, длившийся до конца августа, я провел в непрерывном празднике нетрезвых радостей. Люди вокруг день за днем ели и пили, сменяя друг друга, словно картинки комиксов. Похожие в своих страстях и наклонностях до безобразия, они не утомляли лишь потому, что на фоне горных идолов оставались почти незаметными.
  Порой ночью при свете луны, когда камни медленно оживали, костры и голоса становились особенно неестественными и чужими, никак не втискиваясь в окружавшее волшебство. Однако лишними они были не больше, чем пьяница сосед случайно забредший на семейное торжество.
  Постороннее присутствие придавало каменным идолам в темноте еще большую брутальную суровость и отстраненность, настолько тяжелую, что было видно, как их волнует лишь собственная неземная усталость. У тех, кто сновал рядом, похожая усталость бывала разве что от зубной боли или из-за нереализованной половой жизни. Каменные идолы были же неподражаемы в своих величественных эмоциях, напоминавших больше томления богов от вечности.
  Жить среди этих картин было сущее удовольствие.
  
  С приближением осени пансионат вновь опустел. Он стал еще более разграбленным и одиноким, словно облетающее дерево, уныло погружаясь в сон, тоскливо подозревая, что сон этот может оказаться последним.
  В центре своей комнаты я поставил еще один стол и уложил на него все книги найденные в пансионской библиотеке. На удивление, там, помимо пестрых детских брошюрок и журналов, классических обрезков школьной программы и элементарной поучительной пурги, попадались экземпляры пригодные для чтения. Сердце просило ясной грусти и размышлений. Откликнувшись на просьбу, я перечитывал имеющиеся томики душещипательной и душеспасительной классики - Пушкина, Гоголя и Чехова.
  Книги выручали меня всегда. Нуждаясь в помощи, я переживал башни, замки, курганы, столпы книг. Хватал жадно, без остановки и меры, по много за раз. Увлекательные прогулки, дальние морские путешествия и просто загородные пикники, приятные беседы полные мудрых советов, а также самые неожиданные встречи и проказы, любовь, дружба и смерть. Ради этих переживаний и очищений я тащил книги отовсюду. Не задумываясь, прихватывал со всех встречных полок и прилавков. Бессовестно тайком уносил за пазухой из библиотек и магазинов понравившиеся мне сочинения мужей разных эпох. Без спроса брал их, где и когда хотел. И прочитал так много книг, что, возможно, в какой-то момент выстроенная из них башня стала тенью Вавилонской. К счастью, меня минула судьба ее строителей.
  Оставшись один в опустевшем пансионате, я чувствовал, как каждое утро рождало неутолимую жажду открытий. Оно будило настойчивыми и требовательными шлепками. Нам было необходимо великое движение. И опять не хватало жизни, радости и любви. Хотя бы одного глотка любви.
  А в тумбочке у меня стояла винцо. Да... вот так. И выпив за обедом, я начинал суетиться, как молодая одуревшая макака, хвататься за разные дела и причудливо перемещаться из одного места в другое, не зная, где и зачем остановиться.
  К вечеру я выпивал еще и еще, и долго потом не мог заснуть. Свет тушил рано. Потому как только темнело, мне начинало казаться, что кто-то большой и не от мира сего смотрит в дом сразу в четыре окна. Лежа во мраке, я глядел на близкие и яркие звезды и тосковал неизвестно о чем.
  Как-то дней десять я не видел живой души. Никто не приезжал, пастухи разбрелись, а сторож уехал в соседнюю деревню за спиртом, да так и не вернулся. Дул ветер, обдирая камни. Серый, местами бледно-желтый пейзаж вгонял в томительную скуку. Совсем не хотелось гулять по вымершим дорога и, тем более, печально созерцать покинутые летним солнцем края. Я дремал на диване сооруженном из двадцати матрасов и вдруг услышал мужские голоса. Говорили прямо под моим окном.
  - Э, да здесь кто-то живет !
  - Смотрите, цветы какие-то сушеные на окне.
  - Да, точно, живет кто-то... вон... видите, посуда... сигареты.
  - Надо войти, проверить.
  В дверь постучали. Потом с силой дернули за ручку. Было не заперто, и я испуганно вскочил, гадая - кого черт принес. Через порог, толкаясь, перли милиционеры, кажется, их было восемь или девять. От такой неожиданности я потерял дар речи и, честно говоря, даже запаниковал. И хотя ни в чем виноват не был, почувствовал себя, как пойманный преступник. У меня даже появилось желание не сдаваться и отстреливаться.
  - Та-а-ак, а-га, живут здесь. - глядя на меня и обращаясь к остальным, бесцветно произнес старший милиционер, по званию майор.
  А его коллеги совершенно бесцеремонно разбрелись по комнате, как по музею, в котором все можно трогать, нюхать и даже лизать. Они вел себя, как в камере на досмотре у заключенного пожизненно. Ноги мои предательски задрожали и я сел на стул.
  - Ты кто такой будешь? - подозрительно спросил майор.
  Некрасивый коренастый мужик, он совсем не вызывал симпатии. Глаза его горели очень холодно, как у какого-нибудь нечестивца. Злые и недовольные.
  И рта я не успел открыть, как он заговорил опять.
  -Ты скрываешься, что ли, от кого, а?
  - Нет, не скрываюсь. - неубедительно пролепетал я.
  - А чего живешь здесь, здесь в эту пору никто не живет, документики то имеются?
  - Да, имеются.
  Пока я с дрожью в руках нашаривал в вещах паспорт, чувствуя, как по мне, словно насекомые, ползают любопытные взгляды, хранители порядка с убивающей простотой брали со стола мои книги, тетради и листали их, читая пометки на полях и записи.
  - Так ты что, писатель, что ли? - спросил кто-то.
  - Ну, вроде того, пишу, - неестественно усмехнувшись, не оборачиваясь, ответил я.
  - Пушкин ты, значит, - объявил классическую глупость тот же голос, вызывая общий одобрительный смех.
  Тут я нашел документы.
  - Ну ладно, ещё разберемся с тобой. - изучив паспорт, важно сообщил злой индюк-майор.
  Его дурной глаз опять оценил меня, и он двинулся прочь. Вся компания вышла за ним, остался только один молоденький лейтенант. Самый юный из всех явившихся приведений, он, глубокомысленно задрав голову, смотрел куда-то в потолок, явно выдумывая вопрос.
  - А вот, вы прозу или стихи пишите? - вымолвил он наконец-то нужные слова.
  - Нет, - не сразу ответил я. - Не стихи.
  - Ага. Рассказы. - догадался лейтенант.
  Не опуская поднятой головы, он вращал лишь глазами, на долю секунды останавливая их на мне. Его праздное любопытство было нудным. Сразу видно, что остался он, чтобы казаться оригинальнее, чем есть.
  - Рассказы, да? - не принимая моего молчания, переспросил он.
  - Типа того. - буркнул я.
  - Ага, - понимающе кивнул лейтенант, - о чем, если не секрет?
  - Так, - неопределенно пожал я плечами, - обо всем.
  После этих слов я почувствовал себя совершенным болваном и отвернулся. Прямо под окном, у соседней веранды, те самые приходившие милиционеры затевали шашлычок. Под навесом пансионский сторож, пропавший две недели назад, нарезал им хлеб и вожделенно поглядывал на разлитую по полстакана водку, при этом он ещё что-то говорил себе под нос и вздыхал.
  - Ну-ну, ладно, до свидания. - пробубнил за моей спиной лейтенант и вышел.
  Я видел, как он прошел мимо окон к своим. Они что-то спросили, и он охотно ответил. Ответ вызвал дружный смех. На душе у меня стало противно и склизко, будто кто-то помочился мне на голову. Я достал из тумбочки винца, налил себе и выпил. Принятое лекарство скоро направило мои мысли в более жизнерадостное русло, и я уже находил уморительной нашу встречу, представляя насколько комично смотрелся с перепуганной рожей среди банды расслабленных офицеров. Я выпил еще и забыл про них.
  Через неделю я вообще уехал из пансионата. Надоело.
  И те несколько часов проведенных в дороге, возвращаясь домой, мне не терпелось увидеть друзей, услышать их голоса и напиться с ними. Очаровывающее материю и душу, время внушило, что мы не виделись вечность. Может, это было и правда.
  В моих отношениях с друзьями всегда было что-то мистическое, начертанное на известке последних пирамид. В хрусталиках их глаз угадывались полузабытые миры. Теплые, радостные, близкие и потерянные, они всплывали, словно лотосы из глубин небесного озера. А исчезая, они оставляли след из серебряных облачков, которые по долгу не хотели рассыпаться и издавали приятные мелодичные звуки. Я так давно и горячо любил своих друзей, что порой забывал кого и как зовут.
  "Что толку с имен? - размышлял я укачиваемый движением к дому. - Имена - это всего лишь уловки, соединяющие нас с надоевшим механизмом, с туманной генеалогией, о которой знаешь только, что ты сын своего отца, который был сыном своего отца, который в свою очередь был тем же, и так далее. Но ведь за этим ничего не стоит, это не те двери, через которые можно куда-то попасть. Обертка, за которой не притаилась начинка, универсальное, ежесекундное надувательство. Да, оно необходимое и успокаивающее, без него мы, словно дети ночью в темной комнате без одеяла, под которым можно спрятаться с головой от пугающих открытий, а ведь..."
  Тут машину, как следует, тряхануло на кочке, и мысли мои рассыпались, как кубики с буковками, превращаясь в абракадабру.
  "Тьфу ты, ерунда какая, - зевнул я и напоследок подумал. - А неплохо бы было, если бы меня или кого-нибудь из моих друзей звали Миссон или Караччиоли*, вот чья кровь должна промывать вены".
  Вскоре я уснул. И конечно, был сон.
  
  Неторопливый разговор двух посетителей портового кабачка города Марселя затянулся. Молодой офицер французского флота и беглый доминиканский монах, склонившись друг к другу, говорили не умолкая. Стараясь, однако, не повышать голоса. Впрочем, никто не обращал на них никакого внимания. Одеты они были скромно и заказывали исправно, как все, бутылку за бутылкой молодого флорентийского вина.
  - Мне не терпится поскорей начать, - разгоряченный вином жарко шептал молодой офицер, с виду типичный южанин, смуглый, с крупным носом и красивыми решительными чертами лица. - Разве теперь можно ждать, надо действовать.
  - По меньше суеты и спешки, сын мой. - охлаждал его пыл облаченный в ветхую, но аккуратно заштопанную рясу монах, носивший итальянскую фамилию Караччиоли, будучи несколько светлее и выше своего товарища, он говорил глубоко и мягко, словно находил в словах редкую прелесть и вкус. - Надо быть рассудительнее и на время подчинить себя разуму, к чему спешить, persuasionis pienus cuncta fato agi.
  - О боже, нет-нет, ждать - это не по мне. Только не это.
  - Понимаю тебя, но нам нужен корабль.
  - У нас будет целый флот!!
  - Тише-тише, пока нам нужен только один корабль.
  - О господи, нет ничего проще!
  - Вот как?
  - Конечно! Для начала мы...
  - Подождите, Миссон, - прервал монах начавшего расходиться друга, - мне кажется, следует перенести нашу беседу в другое место, лучше всего на свежий воздух.
  - А что такое? - полюбопытствовал Миссон, подливая вино. - Чем здесь плохо?
  - Уйдем отсюда, не зачем искушать судьбу. Поверьте, такие вещи лучше обсуждать укромно, подальше от общества. Сыновья Лойолы сидят в каждой таверне и суют нос в каждый разговор.
  - Мгм, вот оно что. Ну что же, уйдем, - согласился Миссон, - только давай, прихватим с собой пару бутылочек вина. Отличное здесь винцо падают!
  В старом городе, куда направились заговорщики, вокруг старой гавани еще сохранились руины римских укреплений. Тени былой мощи великой империи сиротливо доживали свой век. В полумраке их вид был настолько трогательным и волнующим - чуть ли не наворачивались слезы.
  Миссон так расчувствовался, глядя на них, он сел на камень и принялся раскупоривать бутылку.
  - Знаешь, святой отец, - мечтательно улыбаясь, обратился он к монаху, - все-таки, я бесконечно влюблен в жизнь. Вот смотрю я сейчас на эти развалины и думаю: Империи и города превращаются в пыль, цивилизации в легенды, люди кто, во что горазд. Бесконечный поток времени почти не меняет правила этого мира, и всегда чистое бежит от грязного, вечное от бренного, спокойное от суетного. Верно, и мы бежим от этих городов в море, потому что ложь и мышиная возня претит нам. А?
  - Бросьте. - коротко отозвался Караччиоли. - Зачем эти разговоры?
  - Не знаю, просто так, подумалось.
  - Поменьше думайте на пьяную голову, не искушайтесь, nescit vox missa reverti. Лучше объясните, что вы там придумали с кораблем?
  - Все очень просто, святой отец. Завтра я пристрою вас на наше судно, вы человек образованный, латынь знаете, врачуете неплохо, и, уверяю вас, понравитесь капитану. Через шесть дней мы отплываем к берегам Индии, и там, в открытом море, где-нибудь у острова святого Лаврентия, нам представится случай завладеть кораблем, в удачном исходе которого я не сомневаюсь, потому, как знаю о нашей команде намного больше капитана. Давайте выпьем за это.
  - Пейте, я не хочу. - сказал Караччиоли.
  Покачиваясь в такт набегавших волн, он что-то бормотал. Плащ черным парусом вздымался за его спиной.
  - О чем вы там, святой отец? - позвал Миссон.
  - Либертины.
  -Что?
  - Я говорю, либертины, так в Римской империи называли вольноотпущенников, тех, кто вместо рабства получал свободу. А был еще такой староитильский бог оплодотворения Либер, впоследствии отождествленный с греческим Вакхом. А еще Либералия (Liberalia), ведь именно так и называлось празднество в честь Вакха и Цереры, в этот день в марте юноши получали тоги свидетельствовавшие о их совершеннолетии... как однако расплетается смысл одного слова...как забавно играет сам с собой...
  - Мм, всё понятно. - неопределенно промычал Миссон, больше занятый выпивкой, чем размышлениями друга. Будучи легким и беспечным человеком, он был уверен в скором свершении их планов и ни о чем другом и не думал.
  Не прошло и четырех месяцев, как Миссон и Караччиоли захватили корабль, на котором плыли. Да и захватом это назвать, язык не поворачивался, команда сама с восторгом отдала им судно. В море они встретили еще не мало людей сходных с ними по духу. Карибский пират Тью, к прмеру, добровольно вручил им свою шпагу и фрегат.
  Вскоре, на Мадагаскаре, созданная ими республика Либерталия воплотила в себе вечные идеи равенства и братства. В середине семнадцатого века это была едва ли не единственное место на земле, где свободные граждане с радостью подчинились разумным законам и правилам. Бывшие пираты, эти забияки, игроки и выпивохи добровольно подчинились даже запрету на игру в кости и пьяный кураж.
  Существовать долго республика Либерталия не смогла. Обманом негодяев она была уничтожена. Ложное донесение о богатых испанских галионах из Индии выманило все мужское население в море, оставив на истребление их семьи и дома. И кончилась история Либерталии, оставив о себе лишь красивую легенду о честных пиратах, ставивших свободу и справедливость превыше всего остального.
  А что еще не менее печально...
  Приблизительно в то же время была истреблена и гигантская птица эпиорнис, во множестве обитавшая до того на южном острове. Есть тут какая-то связь или нет - тайна, покрытая мраком. Не достучаться. Пока.
  
  Разбудили меня уже в городе, когда еще сонное воображение пыталось представить высокую и гордую птицу. Причем, мне показалось, что сон, приснившийся мне, все-таки принадлежал графу Маврикию-Августу Беневскомку. Именно он, известный венгерский авантюрист, в восемнадцатом веке получил монополию на колонизацию Мадагаскара, но погиб во главе созданных им же туземных отрядов в стычке с французами. А пока был жив, он часто видел сны о пиратах, считавших, как и он, Мадагаскар одним из любимеших богом мест, ибо там до сих пор нет ядовитых змей, и где-то в глубине острова, возможно, всё ещё проживает самая гуттаперчевая семья.
  Вечером того же дня в одном из питейных заведений моего любимого города за бутылкой вина я пересказал приятелю подробную историю Либерталии, а за одно сделал и увлекательный экскурс по истории освоения морей и открытия новых земель, выхватывая из жизни Великих капитанов самые яркие куски.
  Горячо обсуждая возможность отправиться в плавание, мы пришли к отличной идее. А именно, минуя мелкие речки, озера и заводи, спустить наш корабль в бескрайние просторы моря Бахуса и исследовать его загадочные горизонты.
  "А что, - подумал я, - очень мило совместить полезное с приятным. Главное не забывать о цели - исследование".
  Следующим утром, не мешкая, мы начали оснащать судно. Сбережения друга и небольшое наследство оставленное мне родственниками помогли нам быстро собрать команду. И в скором времени под всеми парусами, пьяные в стельку, мы отплыли в неизвестном направлении.
  Придерживаясь соображений Гуго Гроция* о свободном море, без всяких волнений за свою судьбу мы, так сказать, отдались в руки ближайшего винного бога. Нам были не нужны компасы и точные карты Мартина Вальдземюллера*, не было даже надобности сверять точность курса по Финикийской звезде.
  И раз уж мы ни о чем не заботились, единственным нашим занятием было sed praeter omnia bibendum quid, то есть прежде всего выпьем.
  Святые волны неудержимо несли вперед, и упругий ветер добросовестно надувал парус, мы же пили вино, развлекая друг друга шутками. Безоблачное небо и яркое солнце не предвещали ничего дурного. Полные счастья мы радовались, как дети, светлой легкости нашего продвижения. И хотя кому-то припомнилась трагическая судьба фрегата "Минерва"*, крушение "Дианы"*, после четырех недель изнуряющей борьбы с бурями и землетрясениями, загадочная гибель тендера "Камчадал"*, а также необъяснимое исчезновение кораблей "Белла"* и "Атланта"*, и таинственная-претаинственная история французского судна "Розали"* и, конечно, всем известная, завораживающая мистика о "Марии Селесте"*, все эти воспоминания не смогли омрачить нашего великолепного настроения. Какое отношение к нам могли иметь все эти корабли, свалившиеся в другое измерение? Нам, казалось, никакого. Беззаботные, словно мультяшки, мы уплывали вдаль на своем разноцветном кораблике.
  Когда же, между прочим, возник резонный вопрос, как далеко нас занесло, то никто ничего с уверенностью сказать не смог.
  Ответ явился сам.
  По середине радужного простора нарисовался остров. И мы, не дождавшись обеда, снарядили туда лодку. Вблизи остров оказался таким ярко-зеленым и свежим, что мы подумали, уж не тот ли это самый остров Биминия*.
  На поиски Биминии дал согласие сам испанский король Фердинанд Католик, после чего экспедиция снаряженная Хуан Понес де Леоном отправилась искать чудесный остров. А вернее, волшебный омолаживающий источник находившийся там. Ходили легенды, что человек окунувшийся в воды этого источника обретает второе рождение. И так некоторые прониклись идеей найти остров с омолаживающим родником, что половина команды, собранной сеньором де Леоном, состояла из тех, кому давно требовался капитальный ремонт. Все они устремились поправить пошатнувшееся здоровье, а кое-кто даже обрести потерянную в стычках с пиратами руку или ногу. Уж как они надеялись на это чудо.
  Верно, и сам Фердинанд Католик не раз похлопывал от удовольствия в ладоши, ожидая во дворце помолодевших морячков. Может даже и во сне, он часто сладко причмокивал, предвкушая скорые чудеса, и ему снилось, как несут моряки большие бурдюки с волшебной влагой. А Фердинанду, конечно, не терпится, и он прямо на глазах у честного народа, во множестве собравшегося по случаю счастливого возвращения экспедиции, обливается прямо из бурдюков и в раз молодеет. Подданные ликуют, и все как бы счастливы.
  Наверняка Фердинанд прямо пищал от подобных сновидений.
  Надо сказать, ничего эдакого не вышло. Долго не появлялась экспедиция сеньора де Леона, о них уже, как о живых, и не думали. И все-таки, вернулась.
  В меньшем составе, потрепанные и совсем не молодые, моряки своим видом весьма расстроили Фердинанда. Так он на них обиделся.
  - Это что же получается, отец родной, - надув губы, сердито говорил Фердинанд изрядно постаревшему и седому Хуан Понесу, - обманул ты меня. Брынза ты эдакая! Как же это вы позволили себе такое, интересно мне знать. Неужели совсем страх растеряли за морем?! Ведь я, как никак, пока еще король ваш, а не какой-нибудь соседский простачок, которого за так надуть можно! Где это вы, интересно, шарились столько лет? И где, хотелось бы знать, мой омолаживающий источник?
  На что сеньор де Леон падал на колени и слезно просил о прощении, повествуя о своих злоключениях. И не сносить бы ему головы, если бы не золото привезенное из долгого плавания да еще новые земли, открытые за время путешествия, приписанные теперь к и без того длинному титулу короля Испании.
  - Что ж, золото - это хорошо, очень хорошо, особенно нам государям вещь прямо-таки нужная, - хитро улыбался Фердинанд Католик, - правда, расстроил ты меня, вельзевул эдакий, с этой вечной молодостью, так хотелось подымить на этом свете еще... и на тебе... кукиш...А вот за золото спасибо, золото это всегда хорошо, и за земли тоже спасибо. Далековато они, конечно, но еще пригодятся когда-нибудь.
  Поулыбался Фердинанд да и прибрал к рукам всё, что привез сеньор де Леон, наградив последнего очередным титулом. А вскоре Фердинанд и сам прибрался. То ли хворал, то ли по старости годы вышли. Всякое бывает.
  
  В общем, остров с омолаживающим источником вещь редкая, и кому попало не встречается.
  И потому, как только наша лодка коснулась носом прибрежного песка, я первым прыгнул на берег. И тут же упал пораженный внезапным недугом, а вернее каким-то неожиданным смятением мира вокруг. Небо свернулось в свиток, а земля рассыпалась из-под ног крупным черным горохом.
  Надобно тут заметить, что с первых дней плавания, видимо в следствии одной из форм морской болезни, меня начали преследовать легкие галлюцинации.
  Всякие разные.
  Однажды, к смеху сказать, мне даже казалось, что я нахожусь в маленьком двухэтажном особнячке на берегу реки и в компании пятнадцати человек взахлеб упиваюсь плодово-ягодным вином. При этом галлюцинации были настолько слабые, что мешались с реальным окружающим морским пейзажем, где плещутся волны, дует солоноватый ветер и хищная птица кричит, злясь на утекающую рыбу, а над головой поскрипывают снасти и шумят паруса.
  Когда я повалился на берег ярко-зеленого острова, то сильно ударился обо что-то твердое головой. Ноги отказали мне, они успели где-то напиться вдрызг. И если левая нога еще еле связывала слова и могла хоть как-то оправдываться, то правая нализалась так, что валялась чурбаном, похожая на мертвецки пьяного юнгу с нашего корабля. Левая нога что-то промямлила про неровный пол, про валяющиеся всюду банановые корки, про начинающийся шторм и захрапела, забыв обо мне.
  Должно быть я препорядочно тюкнулся башкой об этот прибрежный пол.
  Свернувшееся небо и земля, рассыпавшаяся черным горохом, наскоро обратились в мерцающие звезды.
  Я всё еще ощущал под собой горячий песок и близость моря, но когда с трудом приподнял голову, то обнаружил вокруг лишь темную пустоту, обсыпанную по краям звездочками, словно эскимо кусочками ореха.
  Экзотическими зелеными зарослями здесь и не пахло.
  Рядом понемногу начали проявляться полупризрачные тени пирамид. Вскоре всё вокруг стало напоминать египетскую ночь в пустыне, где тут и там понаставлены однообразные фигуры допотопных гробов.
  И тут я совершенно отчетливо услышал голос. С задушевностью ведущего клуба кинопутешественников он рассказывал о Посвящении.
  "Посвящение, - мягко говорил голос, проникая откуда-то из пирамид, - обозначает приобретение сознания. Сейчас ты сознателен до той степени, которая соответствует сопротивляемости твоих нервов и тела. Получая сознание более высокого духовного уровня, человек автоматически начинает проводить в свое тело всё более высокие и глубжепроникающие силы. Поэтому он должен также повысить и уровень сопротивляемости нервов и тела. А при высшей, божественной степени сознания сопротивляемость нервов должна возрасти до уровня позволяющего выдержать это божественное сознание без вреда для тела. Сейчас ты не готов к Посвящению. Ты еще не научился руководить божественной творческой силой внутри своего тела. А без контроля на физической плоскости, сознание этой силы на духовном очень опасно. Достигнув же высшего уровня духовного сознания и получив контроль над этой силой, ты можешь нанести себе огромный вред, если проведешь её в свои низшие нервные центры. В этом случае твое сознание опустится ниже, чем оно было. Пробуждение сознания должно начаться на низшем уровне, тогда ты будешь проводить в тело только силы соответствующие уровню твоего развития, которые твои нервы выдержат без вреда для себя, так как они имеют достаточную сопротивляемость и ..."
  Тут где-то трескнуло короткое замыкание, что-то щелкнуло, голос зашипел и пропал. Почти под боком захихикали девушки, и чей-то знакомый трубный бас сытным матом отослал подальше нескольких незримых оппонентов.
  Это вернуло меня к жизни.
  Гипнотическая история о Посвящении запудрила мозги так, что я перестал соображать.
  Добрый бред о Посвящении был знаком, подобное мне где-то не так давно встречалось. В другой раз и в другой обстановке эта тема вызвала бы у меня обильное мысленное и словесное cacaturio (испоражнение). Люблю, знаете ли, иногда, пофилософствовать по поводу и без повода. Но сейчас, когда трудно было понять, что происходит и где я, от вида этих дурацких пирамид кружилась голова и тошнило.
  Так ни разу и не пошевелившись, я с радостью заметил, что темный пугающий пейзаж медленно растворяется, словно туман. А на смену ему появляется знакомый зеленый остров и загорелые ноги обступивших меня товарищей.
  С диагнозом солнечный удар и переутомление я был возвращен на корабль и уложен в сухое прохладное место. Остров осмотрели без меня и ничего, кроме необычно яркой зелени, не нашли. Я же пролежал весь день, без обеда и ужина, в своем прохладном месте, не мало размышляя сколько мудрости требует от новичка любое плавание.
  Мудрость то мудростью, а как на следующее утро, после выздоровления, я выпал за борт, совершенно не ясно. Стоявший на марсе и тот не приметил. Качнуло, верно, как следует, и я скатился с палубы никем не замеченный. Да и сам я, признаться, узнал о том лишь через сутки, когда был выловлен командой с другого корабля. В море Бахуса мы не одни, всегда найдется кто-нибудь, кто подымет тебя на свой борт.
  Нахлебался я в открытом море с непривычки изрядно. Откачивали меня долго.
  Еще с неделю я провалялся в отведенной каюте, попивая капитанский портер, потом учился делать счисление мест и трезвым глазом глядеть на буссоль. Здесь этому отводилась не последняя роль, команда не первый год плавала вместе.
  Вечерами, когда я оставался один, мечты и размышления печальные, словно фиолетовая ткань или серая от грязи тюль, окутывали меня. Мысли о былых странствиях, кругосветных путешествиях и Великих капитанах овладевали сердцем.
  Питая этот трепетный огонь, я вспоминал имена покинувших родной дом, чтобы жить морем. Пусть, порой, не по своей воле, но всё же они видели дальние берега всех широт, и они вдыхали грудью настоящую свободу. Я повторял имена, и являлось чувство, будто знал их самих, плавал на одном корабле и тонул, захлебываясь одной волной. Френсис Дрейк*, Рока Бразилец*, Эдвард Тич*, по кличке Черная Борода*, Генри Морган*, Монбар Истребитель*, Франсуа Лолоне*, Уильям Кидд*, Бартоломео Португалец*, Ван Хорн* и беспечный Пьер Француз*... Где же вы? Неужели ваши корабли навеки обратились в прах? Нет, не верю, не может быть.
  Я качался в гамаке тихих дум о смелых, бесконечно отважных и порой даже безрассудных Великих капитанах, об их Великих открытиях и приключениях, и было немного странно и грустно, что это полузабытое прошлое, почти, некуда приладить. Оставалось, только, вертеть в руках этот малый обломок великого корабля жизни и медитировать на нем, читая нескончаемую мантру имен. Или же развлекать себя утешительной мыслью, что корабль уносивший нас вперед все тот же.
  Что еще?
  Ламир тринкен а глезеле вайн - Давайте выпьем стаканчик вина.
  Однажды рано утром, когда я еще не решил, продирать мне оба глаза или только один, капитан приютившего корабля зашел предупредить, что уже третьи сутки мы дрейфуем. А также, у нас закончились даже запасы пресной воды и еды, отчего вся команда, не медля, растаяла в воздухе и, как не жаль, нас осталось лишь двое. Собравшись духом и посовещавшись, мы решили обратиться за помощью к знакомым и незнакомым богам и духам.
  И мы усердно принялись, по очереди и вместе, взывать к вышине, к низу и в стороны, стараясь, насколько возможно, объяснить наше никчемное положение.
  Через час-другой слабенький ветерок начал покачивать и потрагивать паруса. Вдвоем мы стали быстро налаживать снасти, готовясь к хорошему ветру. Не взирая на слабость и истощение, мы так бойко взялись за дело и так ловко держались на пертах*, что чайки, не зная границ восторга, громко кричали нам вслед.
  Качаясь высоко над палубой, я безусловно, как часто бывает, возомнил себя бывалым моряком и даже запел что-то лихое о своей удали молодецкой, но неожиданно вспомнил старое правило: Кем человек себя воображает и кем хочет казаться, тем часто меньше всего и является.
  Я жутко сконфузился и чуть не рухнул вниз.
  Капитан же наблюдал за мной и, угадав ход моих мыслей, успел поддержать. Между делом он напомнил и другие старые присказки-считалки, упирая на то, что они не всегда соответствуют истине, а от некоторых, вообще, несет средневековым нафталином. Среди них были такие: Кто до слез доводит, тот добра желает. Кто тебя славит, тот надуть норовит. Кто на людях много ест, тот дома ест мало. Кто строит дурака, тот знает больше других. Кто любит жизнь, тот чаще её и губит. Кто хулит товар, тот хочет его купить. Кто шутит, тот нередко правду говорит. Кто слишком благоухает, тот дурно пахнет. Кто владеет всем, тот не владеет ничем**.
  Сказанное капитаном, то ли в шутку, то ли в назиданье растрогало меня до слез. И если бы не высота, я бы расчувствовался напрочь и точно всплакнул, умилившись такому богатому знанию жизни, мой то опыт был явно поскуднее.
  Скоро мы благополучно спустились вниз, радуясь крепчавшему ветру. К ужину, когда птицы принесли нам провиант, корабль уже набрал довольно приличный ход и широкой грудью мощно рассекал встречные волны. Глядя на разбегающиеся в стороны бурунчики, я погрузился в созерцательную пустоту и не заметил, как палубы заполнила новая развеселая команда.
  Как это могло произойти? Не знаю, не видел.
  В море Бахуса бывает и не такое.
  Вот только не надо делать скороспелых предположений, что море вина просто-напросто повышибало к чертям мои иллюминаторы, и они не видели дальше собственного носа. Идите сами к черту с такими предположениями, а я то знаю точно, что, лишь отправившись странствовать, стал видеть гораздо лучше, чем когда-либо. Хотя сначала, признаюсь по чести, плавание показалось мне легкой непринужденной прогулкой, этаким пикничком на зеленой лужайке в майский, солнечный полдень.
  Чем дальше я плыл, тем лучше осознавал все возможные трудности и неприятности. Не раз мне приходилось видеть, как сквозь лица веселящихся друзей проступают черты сатиров, демонических козлоногих спутников Вакха. Когда же сатиры пускаются в пляс, мир может превращаться во что угодно, и в вертеп, и в сверкающий поток свободы. Он встает на голову, ходит на ушах и отдается в неприличные объятия первых встречных. Он способен на всё, что угодно, может быть похотливой сукой с горячей промежностью, а может смеяться чистым и искренним детским смехом, одаривая воздушными поцелуями и радостью.
  От такого лицедейства становилось не по себе. Однако я сказал себе, что глупо волноваться по пустякам и отказываться от дальнейшего плавания из-за каких-то там видений.
  Тем более, что в душе, я пока оставался тем же наивным ирландским школяром, по утру отправившимся в лес с тайной надеждой встретить там волшебников-эльфов, мудрейших детей Дагды*, и весело прогуляться с ними по их прекрасному миру.
  
  Фортуна долго заботилась о корабле, с капитаном которого я очень сдружился, но, как водится в её характере, неожиданно ей наскучило быть верной и доброй спутницей. Она покинула нас, крутанув напоследок колесо в другую сторону. И тут же, злые стихии набросились на нас, словно свора голодных псов. Готовые растерзать бурями и неудачами, они жадно вгрызались в тонкую перегородку отделявшую наш корабль от гибели.
  Пасмурным осенним днем корабль увлекло сильное течение. Впереди со дна моря черными когтями поднимались острые рифы. К несчастью, начавшийся прилив не оставил никакой надежды управлять судном. Скорость течения составляла несколько миль в час. Как мы не старались, но поднявшийся ветер и течение быстро несли нас на рифы. Прежде, чем мы успели проститься, корабль с силой ударился о подводные скалы и разлетелся в щепки.
  Что случилось со всей командой, я не знаю. На ближайший берег выбросило только нас с капитаном да еще бочонок красного вина.
  Берег принадлежал небольшому острову прорезанному цепью гор, между ними тянулась плодородная долина украшенная деревьями и ручьями. Среди которых, мы увидели множество хижин и садов, окруженных живой изгородью цветов и пышного кустарника.
  Остров оказался, в своем роде, довольно примечательным местом. Населяли его смешавшиеся в одну дружную семью колонисты и аборигены, они подобрали нас израненных и обессилевших, и выходили. Радушие и гостеприимство, столь щедрое и искреннее, первое, что здесь удивило нас. Уже поправившись, и осматривая остров, мы везде встречали одинаково трогательную приветливость.
  Милый и уютный, словно женское рукоделие, с множеством тропинок, вьющихся по садам между ухоженных разноцветных хижин, остров слегка походил на выдумку.
  Почти над каждой крышей развевался чудной флажок, изображающий на голубом фоне красную розу с дубовыми листьями и летящую вокруг неё пчелу. Видимо, это был герб острова, но что он означал, мы не смогли узнать. Никто не отличался здесь особой болтливостью. Люди были дружелюбны и услужливы, но на наши многочисленные вопросы отвечали лишь ужимками, жестами да непонятными знаками, которые чертили на земле.
  Нет, они не были лишены дара речи. Просто, в разговоре они старательно обходили всё, что касалось их понимания жизни. А самим нам узнать что-либо было трудно. Никакого культа или религии, через которые можно понять мировосприятие островитян мы не обнаружили.
  Их взаимоотношения также не имели культуры торговли и денег.
  Единственное, что мы выяснили точно - жители острова, подобно Пифагору**, даже в столетнем возрасте оставались олицетворением величия и силы. Конечно, это можно было объяснить благоприятным климатом, здоровой пищей и трудолюбием, однако, полагаю дело не только в этом.
  Видимо, соблазнившись секретом долголетия, капитан решил остаться на полюбившемся острове.
  Мною же руководило другое стремление.
  Узрев столь чудесное место, мне не терпелось увидеть и прочие, в существовании которых я теперь не сомневался. Не желая злоупотреблять гостеприимством, когда закончился бочонок вина, я собрался при удобном случае отправиться дальше.
  Скоро такой случай представился, и я ступил на палубу проходившего мимо корабля, перед тем душевно простившись с моим другом. Он подарил мне на память свою любимую капитанскую трубку, начиненную лучшим бэнгом, дал также несколько добрых советов. И, взяв обещание, навестить его, благословил в добрый путь.
  И я, пыхтя трубкой, поднялся по трапу навстречу новым приключениям.
  На корабле я попал в общество весьма обаятельных людей. Новый капитан оказался настолько славным малым, что первый подавал пример во всем, не зная меры ни в чем. И хотя, некогда мудрый Клеобул** трижды отвечал одним словом "мера", царю трижды просившего совета достойного небесной мудрости Клеобула. Мой капитан либо совсем забыл о славном Клеобуле, либо просто наплевал с высокой колокольни на его мудрые советы, а также за одно начихал и на Питакка** из Митилены изрекшего: "Во всем избегайте излишеств". Здесь же, напротив, их отнюдь не избегали, забывая: ne quid numis - ничего слишком.
  Видя общее желание не знать меры, поддерживаемое капитаном и всей командой, я не стал спорить, строить из себя умника вломившегося в чужой монастырь со своим уставом. И включился в эту увлекательную игру, очень похожую на невинную забаву. Тем более, что я и сам соскучился по безудержному веселью, которое (никогда не надо забывать) всегда кончается по-разному. Если, конечно, есть разница между тем, чего можно лишиться - головы или задницы.
  К началу третей недели плавания у нас иссякли запасы пития. И хотя, брали мы из расчета на два месяца, дули мы это питие, как полагалось, без всякой меры. К счастью, жажда не мучила нас долго, к исходу того же дня мы заметили признаки материка или, возможно, всего лищь острова. Мимо проплывали стволы деревьев, пучки уносимой течением травы и водорослей, над нами пролетали наземные птицы. Скоро впереди показалась земля. По мере приближения, она всё более раздавалась вширь. В лучах начинающего садиться солнца незнакомый берег отсвечивал зловещей до неприличия краснотой.
  Мы торопились.
  Нужно было до захода солнца найти удобную бухточку. А берег порос высокими деревьями, которые кончались у самой воды, там, где им уже не хватало почвы.
  Спустив шлюпку, мы с трудом нашли подходящее место, и бросили якорь в бухте у устья не большой реки, слева от которой имелась лишь узкая полоска песчаного берега, а справа непроходимые мангровые заросли.
  Мы быстро принялись наполнять бочки.
  На это дело нужен был час-полтора, и капитан предложил мне осмотреть остров насколько возможно. И я, не колеблясь, согласился. Не взирая на возможную опасность, меня так и тянуло вглубь острова.
  Осторожно, шаг за шагом, разрубая сети плетевидных растений, мы начали продвигаться через заросли, но тут кто-то из команды позвал капитана, и он вернулся. Выждав несколько минут, я нарушил просьбу капитана, не ходить одному, и продолжил осмотр.
  Ничего особенного, кроме тех же спутанных зарослей, преграждавших дорогу, мне не встречалось, и приходилось прилагать не мало усилий, чтобы двигаться вперед.
  "Вряд ли здесь могут жить разумные существа, - думал я, - так всё здесь дико и нетронуто. Вполне очевидно, что это необитаемый остров".
  Обратных фактов, опровергающих мое предположение не было. Пока, ничто не обнаруживало чьих-нибудь грубых посягательств на девственность природы.
  Идти скоро стало легче. Заросли сменились на толстостволые деревья, листья которых широкими зонтами качались над головой. Это приободрило. Намного приятней идти свободно, а не мучиться, продираясь сквозь какие-то просто тропические джунгли.
  Удобно вышагивая между уходящих вверх гладких стволов, я уже вскоре напевал и вспоминал разные забавные истории. И почему-то вспомнил историю о пяти индийцах.
  
  
   ИСТОРИЯ О ПЯТИ ИНДИЙЦАХ.
  C утра пятеро индийцев отправились в поле. Весь день они, как проклятые, проработали под жарким солнцем и утомились. Когда к вечеру небо неожиданно затянули облака, и вот-вот должен был пойти дождь, ни у кого не осталось сил быстро добраться до деревни. Вскоре разразился сильнейший ливень. Промокшие насквозь индийцы увидели неподалеку огромное дерево, сердцевина которого была выжжена. В образовавшейся нише могло поместиться несколько человек. Укрывшись в таком надежном от сырости убежище, индийцы с ужасом наблюдали за разошедшейся не на шутку стихией. Тысячи молний кусали тёмное небо, грохот кругом стоял такой, что не было слышно собственного крика. Казалось, сам Мара устроил здесь показательные пиротехнические выступления. Что и говорить, погодка была не из самых приятных, просто отвратительная погодка. Спрятанные индийцы дрожали от страха и от холода. Гроза не прекращалась. Напротив усиливаясь, она давала понять, что вот-вот вмажет по дереву.
   Тогда старейший из индийцев сказал: "Дело вот в чем, так вас раз так, срань вы господняя, кто-то из вас круто прогневал бога, и теперь бог намерен наказать мерзавца. Если мы сейчас не выясним, кого ждет наказание, то погибнем все вместе. Доходит до мозга?"
  Такое весомое заявление внесло оживление в ряды перепуганных индийцев. Они на перебой заспорили, пытаясь выяснить между собой, кто же провинился перед богом. Помимо оскорблений, дело дошло даже до рукоприкладства и членовредительства.
  " Постойте, кошкины дети, не орите, голова пухнет, - опять молвил старейший, - эдак мы ничего не решим, и сами друг друга поубиваем. Так дело не пойдет. Я вот чего придумал, слушайте сюда, ироды. Видите холм напротив нашего дерева. Так вот, каждый из нас по очереди должен добежать до вершины холма и вернуться назад. И пока тот, кого ждет наказание будет бежать, бог его узнает и, как надо, испепелит молнией. Остальные же благополучно уцелеют. Доходит до мозга?"
  Сказав такие грамотные слова, старый индиец тут же первый выбежал из укрытия. Его товарищи, бледнея, наблюдали, как он взбирается на холм и возвращается. Пока он бегал, ни одна молния не потревожила небо. Благополучно вернувшись, старый индиец предложил и другим проделать то же самое. Второй индиец, потея и дрожа от страха, еле преодолел всё расстояние, ещё с большими усилиями это сделал третий. Четвертого просьбами и угрозами долго заставляли выйти наружу. Он брыкался и куксил, как маленький, но наконец и ему пришлось добираться до холма. И он благополучно вернулся. Когда подошел черед пятого индийца, тот повалился на землю и стал вымаливать разрешение остаться. Его не хотели и слушать, кричали и требовали, чтобы он немедленно убирался. Пятый индиец, блея от ужаса, ползал по земле и цеплялся за ноги товарищей. Обезумев от страха, он даже не мог подняться. С трудом остальные индийцы выпихнули несчастного наружу. Ничего не соображая, он пополз на коленях по грязи, ожидая скорую смерть. Когда сверкнула молния, и невообразимо мощный грохот потряс всё кругом, индиец хрюкнул и повалился ничком уверенный, что пришел его конец. Долго он так лежал, уткнувшись носом в раскисшую землю, пока не понял, что ничего дурного с ним не случилось, и он жив-здоров. Индиец приподнял голову и оглянулся. Молния угодила прямо в дерево, под которым накануне прятались от дождя его товарищи, и похоронило всех в одно мгновенье. Остался только пепел. Гроза утихла, небо очистилось, обнажив ночное сверканье звезд. Индиец, оставшийся в живых, жалея товарищей и их близких, по знакомой дороге отправился в деревню.
  
  Эта нехитрая и несколько печальная история о людях, которые не знали элементарных правил безопасности и не были знакомы с законами физики, крутилась в голове, пока продолжалась прогулка.
  Мне наскучило бродить, и я решил вернуться.
  И тут, впереди, между деревьев я увидел полуразрушенную вертикальную стену из четырехугольного камня сложенного, причем, весьма искусно.
  Я подошел ближе и взобрался на стену, обнаружив за ней хорошо вымощенную площадку, на которой стоял древний храм. То, что это был храм, и то, что он был древний, говорили многочисленные знаки, символы и руны, начертанные по стенам ветшавшего здания. Портик его был обращен на восток, а вход в святилище на запад. По всему было видно, что строение это некогда украшало огромное количество золота и драгоценных камней. Следы их варварского разграбления зияли всюду.
  "Вот так находка, - подумал я, - пожалуй, стоит посетить эту антикварную лавку".
  Я перелез через стену и с нараставшим волнением прошел по площадке.
  Внутри храма я ступил в большую светлую залу, в центре которой металлический и мраморный столп подпирали свод. От символов и знаков на столпах рябило в глазах, знание, сокрытое в них, осталось здесь в сумрачном одиночестве. Только оно этим не тяготилось. Даже не будучи посвященным, я ощущал обворожительное совершенство царившее вокруг в соотношении между колоннами, арками, сводами и куполами. Понемногу двигаясь вперед, я попал в следующий зал, где пол в виде шахматной доски наталкивал на мысль, что и здесь не обошлось без заботливых высших устремлений дионисийских архитекторов*.
  Нужно было спешить. Надвигались сумерки, и причудливые тени, сгущаясь, появлялись тут и там. Трепет охватил душу, и всё вокруг с пугающей близостью коснулось глубин сознания, как-то привычно и бесстыдно овладевая им, словно старой знакомой гетерой.
  Озираясь, я попятился и чуть не свалился.
  Совсем рядом, прямо под ногами таились ступени ведущие вниз. Содрогаясь от волнения, я поддался непонятной силе и попал в подземный проход.
  К моему удивлению, там было не темнее, чем наверху. Свет таинственным образом сочился сквозь стены и разгонял мрак. Однако же, свет этот был причудлив, серо-серебристый и какой-то призрачно-прозрачный, он вполне осязаемой субстанцией заполнял переход. Я шел, словно по дну волшебного ручья.
  Неожиданно, я обратил внимание на то, что перестал слышать стук своих шагов и шорох одежды. Я негромко воскликнул и нечего не услышал. Тогда я остановился и крикнул, что есть мочи. До меня донесся лишь чей-то отдаленный сдавленный шёпот. Я испугался, решив, что, в лучшем случае, лишился голоса или сошел с ума, и хотел было уже вернуться, но непослушные ноги вновь подчинились иной силе и повели вперед.
  Через несколько шагов я попробовал еще раз сказать какое-то слово. С первого же слога пространство вокруг раскинулось в стороны, превращаясь в рев и грохот. В ужасе я свалился на пол, не сомневаясь, что храм рушиться.
  Лишь лежа, когда всё стихло, я вспомнил о тех акустических причудах, с которыми по воле жрецов приходилось встречаться каждому кандидату мистерий. Верно, я попал в одно из таких подсобных помещений, где проходили инициации.
  Я поднялся, осторожно прошел немного вперед, не зная, чего еще ждать от такого переполошного места, и оказался в небольшом светлом подземном зале.
  У стены, напротив входа, стоял белый кубический алтарь. Даже невооруженным глазом можно было различить, что прежде на нем возлежала весьма ценная вещица, пропавшая видимо по чьему-то недосмотру, и канувшая теперь в дырявом кармане безвременья. Впрочем, и помимо неё, в зале осталось на что посмотреть. Одно описание рисунков на стенах и потолке, если донести их тайный смысл, заполнило бы не мало пухлых рукописей.
  Открыв рот, я пялился на магические каракули.
  Внезапная мысль о надвигавшейся ночи и о том, что я далеко от берега и корабля, рассеяло всё любопытство и интерес. Остаться одному на чужом острове и разгребать пыльные тайны заброшенного острова. Не очень то прельщала такая перспектива. В любой другой раз, только не сейчас. Хотя, когда он еще представится.
  Как бы то не было, я окончательно заторопился и в последний раз глянул по сторонам.
  И только тогда обратил внимание на доселе незамеченную палочку, скромно лежавшую в тени алтаря. Нагнувшись, я подобрал её и с изумлением обнаружил, что по виду она напоминает те, что носили греческие мистики. С одного конца она была немного утолщена в форме сосновой шишки, а основание как бы перевито плющом или виноградной лозой.
  Называлась такая штука - тиреус - жезл Вакха. Я почти ничего не знал об его истинном предназначении, но не прихватить такой сувенир, было просто невозможно. Вместе с находкой я поспешил наверх.
  Быстрее ветра, прижмурив глаза, чтобы не видеть блуждавшие вокруг тени, я пулей вылетел из храма. И не оглядываясь, еле сдерживая охватившую меня крупную дрожь, стал улепетывать.
  Честно говоря, я чувствовал себя расхулиганившимся до неприличия, глупым и несведущим мальчишкой, который тайком пробрался в дом Мастера и нашкодил там, стянув кое-что из личных вещей, и теперь, что есть, мочи уносил ноги.
  И возможно возмездие, высунув желтый язык, уже неслось по пятам.
  Но неподкупная судьба без тропинок вывела меня через набухшие сумерки обратно к берегу, на ту сторону ручья, где начинались мангровые заросли. Я спешил к устью, ожидая оттуда увидеть судно.
  Однако то, что я увидел, ошеломило меня.
  Наш корабль, подняв все паруса, уносился прочь от берега. Еще не совсем стемнело, и я мог наблюдать красивый и необъяснимо стремительный ход корабля.
  Не успел я раскрыть рта и разразиться громкими словами проклятья, как обнаружил причину столь предательского бегства. От такой причины, я и сам не только запаниковал, но и чуть не помочился в штаны.
  Вдоль берега, по колено в воде, размахивая копьями, пращами и палицами, сотрясая воздух боевыми воплями, прыгали туземцы. Разукрашенные устрашающим боди-артом, сердитые и кровожадные, они своим видом заставили меня ретироваться в заросли. Оттуда я мог безопасно наблюдать, как они готовят к погоне пироги.
  На носу самой большой из пирог был изображен кривляющийся человек с безобразным лицом, высунутым языком и с глазами, сделанными из двух белых раковин. Глядя на его рожу, сердце подсказывало, что в моих товарищах туземцы видят преотличное лакомство на ужин.
  Оружия на нашем корабле не имелось, и бегство товарищей, посчитавших меня уже съеденным, вполне объяснялось. Что-то, однако, заставляло туземцев медлить с погоней. Они не спешили, осыпая убегавших градом стрел и камней.
  Произошедшее далее событие ввергло меня в самую настоящую пучину смятенных чувств. И чуть не довело до инфаркта или тяжелой формы безумия. Что и говорить, не будь я с рождения заторможенным, с трудом воспринимающим шокирующую информацию, то от увиденного запросто и сразу мог бы стать седым молчуном, или наоборот припадочным заикой, хромым эпилептиком, стариком с выпученными глазами. Да, кем угодно. Я остался самим собой, но все равно пришлось обделаться в еще сухие штаны. Извиняюсь, за скабрёзность, но, ей богу, далее было такое...
  Победные крики туземцев огласили берег, когда гигантский спрут вынырнул из темных глубин моря и напал на корабль. Огромные змеевидные щупальца опутали мачты и палубу. Судно в страшных объятиях плясало, как игрушечное. Треск ломающихся снастей и крики перепуганных людей резали слух. Хотелось оторвать уши и съесть их. Кто бы мог подумать, что в таких, с первого взгляда, безобидных просторах Бахуса, обитают такие кошмарные чудовища. Шторма, мели и рифы, это еще понятно, это еще куда не шло, но чтобы, так коварно, таить в своих недрах монстров, это полное безобразие. Я был поражен и подавлен.
  Быстрая расправа, и уже лишь щепки напоминали о произошедшей трагедии. Туземцы еще долго веселились на берегу, что-то вылавливая из моря, палили костры и отплясывали хороводы вокруг них, распевая какие-то свои злобные куплеты. Маленького роста и непропорционально сложенные, с плоскими лицами и лохматыми бородами, они вызывали редкое отвращение. Причем у некоторых из них были, так сильно перетянуты веревкой животы, что они натурально становились похожими на крупных муравьёв. Отвратительное зрелище
   До глубокой ночи я сидел в кустах, воняя и слушая каннибальские частушки, и не шевелился. С ужасом я взирал на море, крепко сжимая найденный жезл и бормоча под нос всякую околесицу. Утро встретило меня разбитым и уставшим.
  Целый день мне, словно лазутчику, пришлось красться по кустам вдоль берега. Терзаемый голодом и дурными мыслями, я проклинал тот день, когда началось плавание.
  - О боги, - страстным обиженным полушепотом горестно восклицал я, - неужели, столь драгоценная жизнь дарована мне для бесславной погибели на треклятом острове. И почему мне спокойно не сиделось дома за чашечкой чая, за стаканом компота или киселя с кусочком печенья или вафли. О боги, куда меня занесло, почему никто из вас не отговаривал меня от безрассудного поступка, если это так. Вы, братцы, верно и вправду, так безалаберно относитесь к своим обязанностям, как говорят. Как же, скажите, жить в мире, где боги судили иначе ( dis aliter visum*). Как же понять мир, где...
  Гнус, больно куснувший меня в левое ухо, закончил эти незрелые рассуждения о смысле жизни. Потирая укушенное место, я вдруг увидел за стеблями зарослей одно из тех легких суденышек, что туземцы готовили для погони.
  Колебаться или ждать чего-либо, было бы совершенно непростительной ошибкой, тем более, весла лежали рядом на песке.
  Ничего в жизни, ни до, ни после, я не делал так быстро и ловко. Словно на ускоренных кадрах кинохроники, я выскочил из кустов и схватил весла, потом спихнул пирогу в море и погреб в сумасшедшем темпе. Минуты спустя остров являлся уже лишь широкой полосой на горизонте.
  Надо заметить, что тогда я позабыл обо всем на свете. Единственным желанием было поскорее убраться подальше от кошмарного острова и не попасть в лапы, а то и зубы, гадких туземцев. В том, что они людоеды, я не сомневался, и насколько возможно радовался тому, что избежал встречи с ними.
  Уже на порядочном расстоянии от берега, перестав грести, я вспомнил о гигантском спруте и, заметавшись, чуть не повернул назад.
  Положение было катастрофическим.
  К довершению неприятностей, свалившихся на мою голову, горе-лодка, державшая меня на плаву в море Бахуса, дала течь. Воистину, беда не приходит одна. И в таком щекотливом положении оставалось только одно - гордо твердить бескомпромиссный девиз графов Кентских*, не привыкших живыми отступать перед трудностями.
  Совершенно отчаявшись, и не видя смысла даже в том, чтобы как-то грести веслами, я проклинал судьбу. Делать это очень легко. Особенно, когда ты один в бескрайнем просторе дальнего моря полного опасностей, где повсюду ожидает крушение надежд и гибель, где ты один в утлой дырявой мыльнице. Беспомощный, как десять тысяч безруких младенцев.
  "И какая истина, - горевал я, - может существовать в хаосе громадного океана, где плохо без везения, помощи и друзей. И как, тут верить в свои силы, если единственная и последняя опора медленно и верно идет на дно. Вах, вах, вах."
  В сердцах я плюнул в обидчика и закрыл глаза. Такой вот я был злой.
  Redormitio*, после прошедшего напряжения, сразу овладело моим сознанием. Я увидел во второй раз очерченные темным небом пирамиды. Может пирамиды Гизы, а возможно и другие, не разобрал.
  Из одной пирамиды уже знакомый голос ведущего всех кинопутешественников, не спеша и добродушно, пересказывал кому-то достоверные факты. О том, как Сыновья Бога покинули континент, который так и назывался Дом Сыновей Бога, увозя из храмов специальное оборудование и хитроумные инструменты. Когда Сыновья Бога были уже далеко, разыгралась трагедия, а кому и комедия. Один из черных магов случайно провел в тело энергию разрушающую материю, превращая её в другую форму энергии. А уж если этот процесс начинается, то идет, не останавливаясь, пока все окружающее не дематериализуется. В общем, через такую катавасию уничтожили целый континент в миру именуемый Атлантидой. Когда же процесс разрушения остановился, на землю обрушился бесконечный поток воды грязи и песка. Проще говоря, начался библейский всемирный потоп. У Сыновей Бога имелось специальное оборудование на кораблях, удерживающее судно всё время в равновесии, оно помогло пережить катастрофу и добраться до провинции. Там они понастроили пирамид, захоронив в них свои знания.
  После этого заявления голос угадал мое присутствие и сделал паузу. Потом, откашлявшись, он сменил повествовательную интонацию и обратился уже ко мне.
  "Твое Посвящение, - доверительно запел он, - это окончание долгого пути. Ты шел по этому пути по земле. Твое духовное и интеллектуальное руководство находится в наших руках. Старайся быть, как можно более терпимым. Но ты, есть ты, и твой путь также определит твою судьбу и будущее. Мы не можем вмешиваться в твою судьбу, но в вечном единении мы всегда будем вместе, и сила идущая от нашего единения всегда будет сопровождать тебя и помогать в самые тяжелые времена и ты... и ты..."
  Тут в помехах радиоволн голос пропал, потонул в треске и писке, в ворохе всевозможных звуков. Откуда-то издалека сквозь шумы доносились знакомые веселые аккорды. Неожиданно послышались звонкие голоса. Музыка заиграла так громко, что я открыл глаза.
  Прямо передо мной на голубых волнах покачивался белоснежный пароход. Люди на палубах лихо отплясывали твист под вопившего из репродуктора Чапи Чеккера, бывшего ощипывальщика кур из Филадельфии. От парохода к моей до краев залитой мыльнице уже спешила шлюпка.
  Те, кого я встретил, оказались хорошими и веселыми людьми, коими является большинство молодых искателей приключений.
  Привычное жизнерадостное веселье царило на их корабле, предлагавшее мне сразу позабыть о минувших неприятностях. Запасы влаги здесь были предостаточные, и каждый занимался, чем хотел, никто даже и не подозревал о таившихся под боком опасностях. Мои робкие попытки поведать о них новые товарищи не приняли всерьёз. Капитан дружески похлопал меня по плечу, поздравляя с удачным спасением, и настойчиво посоветовал не забивать голову пустяками и ерундой.
  "Судно наше крепкое, - убедительно говорил он, - ему не страшна буря, не заметен штиль, оно может поспорить с любым подводным течением. Команда бравая, и не верит в сказки о людоедах и морских чудовищах. Сам понимаешь, такими бреднями можно запугать только малых детей да впечатлительных дамочек. А уж никак ни морского волка. Он то точно знает, что не так страшен черт, как его рисуют. "
  После такого простого объяснения я на своем больше не настаивал. Не в моих правилах переубеждать человека, если он в чем-то глубоко уверен, надо будет, жизнь сама поправит сбившиеся набекрень мозги. Я лишь поинтересовался, каким направлением держат путь на этом корабле, ибо с некоторых пор ощущал незнакомую прежде нужду в знании курса. На этот вопрос, как на первосортную шутку, капитан и вся команда ответили дружным хохотом.
  Не отягощенные лишними вопросами, они знай себе веселились, беспечно следуя направлению течений и ветров. Ничего другого и мне не оставалось.
  Через сутки я уже сам без посторонней помощи беззаботно вкушал сочные радости жизни. Благо, погода баловала теплом и солнечным небом, а когда надо и крепким ветром, лот мерил многофутовую глубину, и мель не грозила кораблю. Работа от нас требовалась несложная, следить да поправлять снасти, чистить палубу и каюты. К тому же, наш капитан владел ловким умением вовремя пополнять запасы нужной влаги. Опустошая всё за день и ночь, утром мы вновь находили полные бочки. Чудеса.
  Когда я отправлялся в плавание, то, честно признаюсь, прихватил на всякий случай перья и бумагу, и первые дни путешествия даже пробовал вести дневник. Каждый раз написанное выбрасывалось за борт или служило для раскуривания трубки, или же еще для более нужных и естественных потребностей. Последовавшие передряги повытрясли из меня не только письменные принадлежности, но и всякую охоту заниматься ими. Переполнявшие прежде сознание образы уютным образом трансформировались в мягкие пуховые перины неразгаданных ощущений грядущего. Укутанный и убаюканный ими я посапывал, зарывшись в сладкие грезы о будущем.
  И то, что, не считая дней и ночей, я напивался, как конченый шикер*, до последних чертей, ничуть не беспокоило меня. Невидимый людям корабль лепестком скользил по волнам, еле отражаясь в зеркале моря Бахуса. Мир полный радости кружил вокруг него хороводом, балаган шуток и развлечений работал на нем без обеда и выходных. И неунывающий капитан, словно уже нашел сокровища островов Григан и Кокос*, неустанно лил вино в бездонную чашу. И будь на то наша воля, это бы продолжалось вечно, и никто никогда бы не вспомнил о той пригоршне грязи из английской пословицы, которую за свою жизнь приходится съесть каждому.
  
  Морской змей похожий на тех, что обычно изображали на средневековых гравюрах и картах, напал так внезапно, что мы и не успели опомниться. В наступившей ночной мгле он вынырнул возле корабля с разинутой пастью и, изрыгнув ядовитое пламя, набросился с жадным рычанием, принявшись рвать и заглатывать все подряд.
  Он быстро превращал корабль в кучу объедков. Спасая из каюты свой жезл, я запутался в свалившемся с фок-мачты большом лоскуте нижнего паруса, и упал, потеряв сознание.
  Очнувшись в кромешной тьме, я чуть снова не впал в забытье от зловонного духа вокруг. Содрогнувшись от догадки, что это чрево змея, я готов был подохнуть от страха, но еще более, как это выяснилось немногим позже, я готов был умереть от состояния своего тела. Его мутило, воротило так, что ежесекундно я блевал под себя, разрываясь на сотни тысяч грязных кусочков. Назвать это просто мучением, означало сказать, что я беззаботно купался в крем-брюле. Нет, черт возьми, всё было куда хуже и гаже.
  У обутого в лучшие испанские сапоги*, и одетого в самое кружевное санбенито*, измученного узника замка Каркассон*, готового на рассвете принять последние суровые радости инквизиции, и то нашелся бы повод расслабиться и поковырять в носу, мечтая о спасении. У меня нет.
  "Уж лучше бы мной отужинали туземцы, - с трудом думал я, - тогда бы хоть вертелся на солнышке, на свежем воздухе и вкусно благоухал жареным мясом и луковой подливкой".
  Вместо этого я лежал в зловонной могиле заживо погребенный. Вдали от жизни, как больше ненужное ей удобрение.
  И что же ждет дальше?
  Волосы шевелились от предположений, и хотелось выть от ужаса. Что я собственно и сделал. У-у-у! Принялся выть и орать благим матом, чтобы воплями и воем хоть как-то скрасить свой одинокий кошмар. У-у-у!
  Ори, не ори, а надо раньше прислушиваться к сердцу.
  Сердце вернее пророчит беды, чем радости. Оно редко бывает обманщиком, хотя часто глупцом, его легко охмуряет наслаждение - глава почти всех пороков, и получается знакомая всем картина - не удовольствие для жизни, а жизнь для удовольствий. Цель превращается в средство, а средство в цель. Где надо пройти мимо, там устраиваешься поудобней. За что потом и расплачиваешься, лежишь в грязном вонючем брюхе морской змеи и канючишь, жалеючи себя : вах, вах, вах.
  В общем, как ясно выразился один латинский автор : do poenas temeritatis meae, et-si quae fuit illa temeritas?
  Что означало: я наказан за свое безрассудство, а впрочем, в чем состояло это безрассудство?
  Смрад, темнота и гадкие мысли в итоге довели меня до окончательного упадка духа, превратили меня в растерзанного на нитки и жилы кролика. То, что осталось, можно было смело назвать дохлятинкой.
  Спасибо, нашлись те, кто сходили на поклон к Осирису ходатайствовать о помиловании. К удивлению и радости, там к просьбе отнеслись благосклонно и выдали рекомендательное письмо и пропуск. Ознакомившись с уведомлением высшей инстанции, морской гаденыш соблаговолил cacos, испражниться. После чего, словно куль с говном, я вывалился из его заднего прохода.
  Мог запросто оказаться на самом дне, а оказался выброшенным на незнакомый берег.
  Бездыханный я неподвижно лежал укутанный в парусину, как в саван. Бревно бревном, куда хочешь неси, пили, жги или там строгай нового носатого героя. Слава богу, помощь опять подоспела вовремя. Сам бы я вряд ли выпутался из крепкой ткани, так бы и усох, почивши в коконе, так и не обернувшись бабочкой. Хе-хе, бабочкой.
  К счастью, ничего подобного не случилось, меня выпутали из смирительной рубашки. Вернее, распеленала молодая девушка. Она обмыла меня и привела в чувство. Очнувшись, я долго не мог поверить тому, что жив и вижу перед собой молодую симпатичную особу.
  Симпатичной особой оказалась единственная дочь старого рыбака. Рыбак накануне ушел в море и до сих пор не возвращался. Дочь его в беспокойстве бродила по побережью и случайно наткнулась на меня, приняв сначала за кучу гнилых водорослей. И если бы не мой слабый вздох, она прошла бы мимо.
  Радуясь такому исходу, я поведал спасительнице о злоключениях выпавших на мою долю. Бедняжку так растрогала история, она даже всплакнула в подол яркого сарафана. Она так распереживалась, что я был тронут, хотя слезы её были о пропавшем отце.
  Девушка отвела меня в хижину рыбака, уютным и милым местечком выглядела их кабанна*(cabanna). Просто райское гнездышко после зловонных внутренностей. Благодаря хлопотливым рукам очаровательной хозяйки, обособленный мир этого гнездышка напрочь отвлекал от реальности. Уж не знаю, насколько она овладела секретами других измерений и кто её учил хранить этот мир от посягательств извне, но уходить отсюда добровольно никто бы не захотел. Здесь она меня накормила, отпоила липовым чаем и уложила спать в чистую постель.
  В сон я провалился, как в колодец, сразу и весь без остатка. Спал я долго и ничего во сне не видел. Это был даже не сон, а удивительный покой нисшедший на меня из другого мира.
  Проснулся я в тишине пустой комнаты. Знакомая девушка, укутанная до ушей в теплый плед, умиротворенно дремала рядом. Тихо. Покойно. Только еле различимый шелест дождя. Ни одного оттенка мысли или чувства не владело мной, я лежал и слушал, как в ровном монотонном шорохе растворялось всё окружающее бытие. Дождь шептал кому-то об истине, которая в минуты редких озарений оставила след на лице каменного Будды в Индонезии, или Атэна в Парфеноне, или улыбке Реймса. Дождь шептал, что истина совершенно естественна и потому её не должно быть видно. Ведь по сути, она единственное, что есть в мире. Если её нет здесь и сейчас, тогда её не будет нигде и никогда.
  Тихо и ровно дышал за стеной дождь, и с ним так легко было ускользнуть из липких объятий сомнения, оставляя предметам лишь тень.
  
  
  
   Оооооооооооооооооооооооо 2 ооооооооооооооооооооооооооооО
   Всякий пьющий воду сию, возжаждет опять.
   (из вечной книги.)
  Прошел почти год, как я жил с дочерью рыбака. Бедняжка, её отец так и не вернулся с неудачной рыбалки. Вполне возможно, морской змей сожрал и его. Хотя оставалась надежда, что рыбака занесло далеко в море к неведомым землям.
  Конечно же, я не мог оставить свою спасительницу скорбящей одну. Нет, нет, и еще раз нет, я не так жесток и бессердечен, как выгляжу на картинах, гравюрах, марках, серебряных и золотых монетах.
  Ну и что с того, что мой прапрадед участвовал в крестовых походах вместе с герцогом Годфруа Бульонским и Раймундом Тулузским, известным как граф Сен-Жиль*, и, также, как они, распоясавшись, зло хулиганил в Константинополе, поджигая храмы и потроша частную собственность. Я то уже не такой. Во мне то вся эта дурь почти повыветрилась, я теперь и мухи не обижу.
  И вообще, я стал сентиментальным до слёз, как молоденькая монашка в погожее весеннее утро. Если вижу, как кто-то рядом хнычет и о чем-то переживает, то ни за что не пройду мимо. Останусь с ним, как пить дать. И еще буду успокаивать и развлекать, пока не увижу, что он уже смеется, как полоумный, не зная куда, деваться от радости.
  Бывает, конечно, и у меня нервные срывы, выпущу пар. Но опять же так, по мелочам, плюну в кого-нибудь, пну под зад или за ухо укушу, а больше ни-ни.
  И так, без лишних слов я остался в хижине рыбака, где сразу почувствовал себя совершенно легко и свободно, будто провел там долгую и счастливую жизнь. Притом тяги к путешествиям и приключениям поубавилось настолько, что не хотелось никаких долгих встреч с морем Бахуса. Хватало и того, что я поселился на острове окруженный им.
  Братом и сестрой сначала жили мы с дочерью рыбака и не спешно вели хозяйство, занимаясь повседневными делами. Когда горе девушки поутихло, мы по её желанию стали жить, как муж и жена. Стало повеселее. Настолько я отвык от женщины за дни скитаний, что сразу почувствовал себя на седьмом небе, когда у меня появилась любимая-domina. Она принесла то, чего мне всегда не хватало. Чуда любви.
  Наши дни вместе это чудеснейший сон. Влюбленный в Домину я позабыл, что когда-то был настоящим грассатором* (grassator) и думал лишь о себе. Ей-богу, Домина стала центром моей вселенной. Необыкновенно чуткий человек, она своей добротой и вниманием творила невероятные вещи.
  А ведь верно же, приятель, нам всем не хватает доброты и внимания. И мы прекрасно знаем, какие чудеса ими творятся, но почему-то всегда ждем их от кого-то, забывая, что сами способны сделать первый шаг. Сами способны творить чудеса. Знаем и можем, да и что нам об этом толковать, если мир только с помощью этого и крутится.
  Когда Домина улыбалась или напевала, казалось, сам начинаешь светиться от счастья. Её трогательное, и в чем-то даже детское, отношение к жизни сделало меня её верным слугой. Она могла ради бегущего по небу облачка или порхающей бабочки забыть о боли или страхе. Такого непрошибаемого романтика, я не встречал давно. Её отношение к жизни, окрашенное неведомыми мне светлыми небесными красками, быстро взяло верх надо мной.
  Влюбился я крепко.
  И самозабвенно заботился о каждой мелочи в доме, и не думал больше ни о чем, только как остаться в этом доме и быть всегда рядом с Доминой. Близость её была дыханием вечности, от которого исходило благоухание мирры. То не могло закончиться никогда. Но... Momento. Sento. Tormento*. Да-да, как говорят, пролетело всё в одно мгновенье, все чувства приводя в смятенье.
  Впрочем, расскажу по порядку. Спешить некуда.
  Как уже говорилось, радуясь тихому домашнему счастью, я перестал замечать счет дней. Руки не знали покоя и устали, и всегда что-то ладили. И минуты я не скучал. Кроме того, я излазил весь остров вдоль и поперек.
  Пологая местность здесь повышалась к середине острова. На склонах, на пути к высшей точке имелось множество лужаек мелкого клевера, среди которого в изобилии росли душистые цветы и одинокие фруктовые деревца.
  Имея возможность глянуть на остров сверху, я установил его форму похожую на человеческое сердце. В округленной части находилась наша хижина, там было больше всего лужаек и солнечного света, и с холма сбегал небольшой чистый ручей. В остроконечной части острова росли старые тенистые деревья, с одной их стороны находилось болото и два озера, там водились перепелки, чирки, султанки и дикие утки, с другой в изобилии рос перечный кустарник, из которого Домина варила тонизирующий напиток чем-то похожий на коньяк. А дальше сплошные заросли спинифексы - густой травы с колючими семенами, которые цепляются за одежду и, прокалывая её, вонзаются в тело.
  В центре острова на вершине холма, куда мы любили забираться, из земли торчало множество огромных камней. Обломки полуразрушенных скал, кое-где напоминавшие глыбы железа, носили следы подземного извержения. Но нам они напоминали развалины древнего замка, на останках которого приятно устроить пикник и поболтать, глядя на окружавшее со всех сторон море. Здесь мы не раз признавались друг другу в любви, молчали, глядя на созвездия, наши ладони соприкасались и мы, преодолевая силу земного притяжения, уносились вверх. Так просто и хорошо. И то, что на острове мы жили одни, ничуть не смущало. Для нас это было символом нашей близости.
  Жизнь никогда еще не казалась мне столь нужной и приятной. Не раз, чувствуя под ногами твердую землю, я благодарил бога за место дарованное мне, за некий spiritum familiarem, домашний дух, витавший всюду. Душевное равновесие и внутренняя сила крепли во мне день ото дня, dies diem docet*.
  
   К А Р Т А О С Т Р О В А .
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Но однажды случилось нечто изменившее мир. (А для тогдашней моей по-детски впечатлительной натуры, даже если бы я переродился в теле своих кумиров: Артура Ли, Дона Ван Вьета или Лу Бархатное Подземелье*, и то показалось бы мне чем-то менее необычным.)
  И начался casus с того, что я нашел утерянный в море жезл Вакха. Возвращаясь по берегу домой, я чуть ли не споткнулся об него. Мы то думали, он пропал в заднице у змея, а он лежал под ногами, как новенький, явно радуясь неожиданной встрече. Конечно, и я вспоминал о нем, но он все-таки оставался частью переваренного прошлого, и потому не вызывал особого волнения.
  Теперь же обнаружив его вновь, я сразу почувствовал необъяснимое воодушевление, трепет и притяжение, узрев в нем нечто большее, чем всё, что видел и знал. Для меня это был условный мистический знак, предвещавший нечто грандиозное.
  И, слава богу, сие примитивное искушение первое время оборачивалось лишь тем, что целыми днями я упаривал мозги, пытаясь разгадать тайные надписи, коими было покрыто гладкое дерево.
  Они приводили меня в восторг. Раньше разобрать эти письмена не было никакой возможности, в виду их полного отсутствия. Да, я не оговорился, прежде жезл был чист. И, казалось, ныне появление надписей как раз и приближает разгадку тайны тиреуса.
  Скоро мне повезло. Если конечно уместно говорить о везении, потому как именно после этого случая всё и покатилось к чертовой бабушке.
  Как-то пасмурным днем мы и носа не казали из хижины. Домина вязала теплую накидку, а я сидел в кресле у огня, где варилась фасолевая похлебка, и вертел в руках вернувшийся трофей. Я уже знал, что жезл не берет ни сырость, ни огонь, его также не возможно сломать или как-то повредить, на нем не оставалось следов от ногтей, зубов или щипцов для колки орехов. И конечно, было ясно, что он способен на нечто большее. Но вот на что? Этот вопрос мучил меня, как чесотка.
  Задумавшись, я и не заметил, как той частью жезла, где он имел форму сосновой шишки, трижды коснулся груди и лба.
  Последовавшее видение настолько потрясло сознание, что если не воздержаться от его описания, то есть риск оказаться в роли наглого выдумщика. Или, что еще более грустно, навеки прослыть неисправимым лгуном. Ну и зачем, скажите, ураганом образов сотрясать чужое воображение, а потом выслушивать обвинения в надувательстве или позерстве.
  Ведь никогда и никто сразу, просто так с первого наскока, и не поверит, что волею невзрачного жезла я переместился в пространстве. И увидел такие необычные и аберрационные вещи, от которых кругом идет голова, и напрочь размывается привычное миропонимание. И невозможно толком объясниться лишь потому, что делать это совершенно бессмысленно, как ловить падающий на голову кирпич.
  Настолько далеко это от наркотических галлюцинаций и болезненных видений. О, этот четкий, здоровый и яркий, неописуемый мир искусителя душ! Он зовет и манит той притягательной стороной, где именно для тебя припасена открытая дверь, а за ней еще одна и еще, и где-то там, вдали в открытом окне маячит вечно дурманящий призрак свободы.
  И эта наглая ложь действует, как бодрящая влага, утоляющая жажду открытий, но стоит лишь оторваться от источника, как нестерпимая жажда одолевает вновь и вновь, обжигает ум и мучает сердце.
  Всё произошло настолько быстро, что Домина не успела сотворить и десяти петель в своем вязании. Она подняла глаза, когда вызванная тиреусом сила уже вернула меня назад.
  - Что-то случилось? - спросила внимательная Домина.
  - Кажется, пока еще нет. - ответил я и отложил жезл.
  Домина понимающе улыбнулась. Вообще, она видела и понимала очень многое. Честно говоря, половина из того, что она понимала и знала, мне открывалось не сразу и с долгим некрасивым скрипом. В сравнении с ней я был просто имбецил. Потому Домина и являлась для меня высшим и совершенным существом. Почти как для брахмана Великий Лебедь, отмечавший этап преображения личности.
  Отложив жезл, я однако решил ей ничего не рассказывать. Она бы точно стала уговаривать отказаться от услуг тиреуса, она бы никогда не пустила меня в мир, где сгинуть проще, чем хмыкнуть. Домина понимала, чем это могло кончиться, и сделала бы всё, чтобы избавиться от жезла. Как я её ни любил, но расстаться с ним было бы выше моих сил, ибо он нашел во мне слабое место, и впустил туда универсальный яд поиска истины.
  С тех пор, как я опять нашел жезл, отношения с Доминой тускнели, словно серебро в полнолуние, и на находку Домина смотрела с опаской, как на спящую гадюку или на залетевший, бог весть откуда, снайперски пущенный зажигательный снаряд, особенно после того, как я поведал его историю. И если бы теперь она узнала, что я понемногу добиваюсь своего и проникаю в тайну тиреуса, то очень бы расстроилась. Огорчать Домину и терять тиреус не хотелось, я смолчал, ибо мне не терпелось глубже, по самые уши, влезть в новое (или старое, но хорошо забытое?) приключение.
  Только боязнь и сомнение мешали мне повторить увиденное, я догадывался, что сила, с которой так хочется связаться, превосходит сопротивляемость моего сознания. Опасно играть с неизвестностью, рискуя жизнью, и не очень то хотелось стать жертвой уникального легкомыслия и неосторожности.
  Пряный дух сготовившейся фасолевой похлебки разом выветрил из головы лишние мысли.
  "Завтра решу, что делать, - сказал я себе, - в конце концов готовый ужин важнее всего прочего. А посему. Завтра."
  Ночью меня запросто по-соседски навестил кошмар. Приснилось, что я в храме, где нашел жезл, и я там не один. Что-то темное и зловещее нацелилось из глубины главного зала, явно желая напакостить мне. Тщетно я пытался найти выход и смыться наружу. Заплутав в лабиринте галерей и коридоров, я попал куда-то глубоко вниз, и застрял в душном земляном лазе. Страх крепко прижал меня к своей холодной груди. Меня уже нагоняли какие-то козлорожие бафометы* со стойкой антипатией на бородатых физиономиях, а я никак не мог вырваться из тесного прохода. И если бы не заботливая Домина, думаю, навеки и остался бы там.
  Она осторожно разбудила меня.
  - Тебе что-то приснилось, ты так кричал?
  - А... Кричал... - спросоня повторил я, - Кто на кого кричал?
  - Ты кричал во сне. Очень громко ругался на архитекторов.
  - Да... Мне приснился тот дурацкий храм, где я нашел жезл. Просто настоящий кошмар какой-то. Словно наяву. Страх как живой. И за мной еще гнались какие-то жуткие уроды, прямо вылитые козлы Мендоса. А я, понимаешь ли, застрял в узком, как жопа, проходе. И ни туда, и ни сюда. Надо, по-моему, поменьше есть перед сном, а? Как ты думаешь?
  Домина нахмурилась. В темноте было видно, как её надбровные дуги собрались в тревожные домики.
  - Они злятся на тебя. - серьёзно сказала она.
  - Они? Ты это про кого? - удивился я.
  - Духи, сторожившие храм.
  - Духи, сторожившие храм? Что за ерунда, он заброшен, там никого не было.
  - Ты так уверен?
  - Ну, допустим, не совсем уверен? - согласился я, - Тогда почему же они позволили взять жезл?
  - К жезлу и к подобным вещам имеют отношения разные силы, и самые низшие из них всегда чем-то недовольны, они и забрались в твой сон. И возможно они попытаются, как следует надрать тебе задницу. Выкинь ты эту палку от греха подальше.
  - И откуда вы, девушка, всё знаете? Может вы фея или магистр изумрудного стола, а не простая дочь рыбака?
  - А что, разве ты сомневался, похититель жезлов? Выкинь его, мой тебе хороший совет. - настойчиво повторила Домина.
  - Никогда.
  - Что никогда?
  - Никогда не сомневался.
  - В чём?
  - Что ты у меня самая лучшая.
  - А жезл?
  - А что жезл, тю, ерунда какая. И не думай о нем больше, выкину. Потом.
  Домина не знала главного. То, что игрой с жезлом я давно разбудил дремавшие в нём силы, и их запущенный механизм не остановить. Как же мне его выбросить, когда проще оторвать и выбросить голову. И во сне я либо получил предупреждение о том, что наши отношения с жезлом зашли уже так далеко, что мне не выкарабкаться. Либо он сам просто неудачно пошутил надо мной, решив пощекотать, проверяя на прочность, мои и без того слабые нервы. Либо, действительно, вредно есть на ночь слишком много фасолевой похлебки.
  Я обнял Домину и уснул, чувствуя сквозь сон, как она гладит меня по голове и шепчет нежные слова. Она любила меня, как свое дитя.
  Мы проспали почти до полудня и встали лишь, когда солнце забралось к нам в постель. После завтрака, в течение которого мы весело болтали и, не вспоминая о ночном разговоре, я пошел проводить Домину до родника.
  Чудесный солнечный день салютовал яркими красками цветов и ублажал слух трелью птиц, разоравшихся от тепла, как пьяницы перед свадьбой друга. И хотя наш остров вообще не переодевал своего доброго летнего наряда, погода здесь случалась разная. Пасмурные дни сменяли солнечные, и наоборот. Впрочем, сильных холодов не было никогда.
  У родника я недолго посидел с Доминой. Она мыла посуду и расспрашивала меня о прошлой жизни, её забавляло, как по-разному, в зависимости от настроения, погоды или расположения созвездий, я пересказываю одни вроде бы и те же истории. Часто это и вправду было смешно.
  Потом ни к слову я вспомнил историю об одном знакомом ротном бригадире и до кучи рассказал её Домине, чтобы как следует поразвлечь.
  
   С У К К У Б К А.
  Один ротный бригадир, напившись казенного рома, пошел в город за женщиной.
  И уж такая, знаете ли, в нем похоть взыграла, что ажно рвет его на части. А время было уже затемно и до города верст пять. Бежит наш ротный бригадир, охает и за штаны, как тяжело раненный, держится. Так ему, значить, невтерпёж.
  Бежит-бежит. И вдруг смотрит - впереди силуэт, и вроде, как женский. Вояка то наш по натуре не насильник, не мародер и беззакония не чинил. Он только и подумал - подойду, мол, спрошу кое-чего, даст так даст, нет так нет, дальше пойду.
  Догоняет он фигуру эту, глядит - точно женщина. А на роже у ротного бригадира крупными буквами написано чего он хочет, даже говорить не надо.
  Хоть разум то у ротного бригадира от желания и закосило не мало, однако он замечает, что женщина то какая-то непростая. Странная женщина. Смотрит она уж больно безбоязненно и даже как-то нагловато, и будто сама пытается внушить доверие.
  Надо сказать, что бригадир то наш был человек вполне образованный и начитанный и кроме того дружил со штабным писарем, от которого он и знал еще много такого, о чем простой солдат и слыхать не слыхивал.
  Глядит на женщину ротный бригадир, а между ног у него пожар. Везувий целый прямо. Но на ум то всё равно, с горем пополам, путные, спасительные мысли лезут, о суккубах там или инкубах. Кто из них на чем специализировался, ротный бригадир не помнил, но все остальные детали их недвусмысленной деятельности память обрисовывала достаточно ярко.
  А женщина всё молчит и молчит, и так развратно улыбается, что вся одежда у ротного бригадира колышется и сама понемногу с тела сползает.
  Понимает бригадир, что бежать надо отсюда, подальше, а сам прирос, и как магнитом женщину притягивает.
  - Эй, дайфа, ты чего немая, что ли? - зачем-то хрипло выдавил из себя ротный бригадир, - Чего молчишь то? Не молчи.
  А женщина лишь улыбается и улыбается, и уже прямо вплотную подошла, и руки на плечи положила.
  "Эх, была не была, - подумал ротный бригадир, - не могу, черт возьми, больше терпеть, да и тетка вроде согласная".
  И только он, значить, на неё по-мужски навалился, как слышит - патруль идет. Дело то было в первую мировую войну, недалеко от Пловдива.
  Патрульных всегда издалека слышно, ходят они шумно с матерками, с плевками, с отрыжками и прочими серьёзными мужскими достоинствами, то ли для страху, то ли от страха.
  И вот шаги их совсем рядом. Смотрит ротный бригадир, а женщины то и нет. Лежит на каменном мосту лицом вниз, без штанов и специфично конвульсирует, так сказать, один без необходимой напарницы.
  "Бог мой, совсем я спятил! - вскакивая, испуганно подумал ротный бригадир, - Что же делать то? Обратно бежать, что ли?"
  Подходит к нему патруль. Проверили документы, выяснили что, куда и как. Посмеялись, то да сё, пятое да десятое.
  Успокоился ротный бригадир, полегчало ему, да и до города уже рукой подать. Желания хоть и поубавилось, а зазря возвращаться не хочется. Постоял он ещё с патрульными, покурил с ними и побежал опять к городу.
  Только голоса патрульных стихли, как видит ротный бригадир опять ту же женщину впереди. Стоит она у дерева, привалившись к стволу так развратно, что у растения листья в мелкую дрожь бросает. Стоит она и ждет.
  А женщина симпатичная, молодая, такие к себе за всю войну бригадира и близко не подпускали, такие всё больше с офицерами или со смазливыми штатскими по ресторанам и театрам таскаются. С другой стороны, какая же это женщина, если даже при самом невнимательном и ничем не вооруженном взгляде, и глупой козе станет понятно, что это и не женщина вовсе, а черт её знает кто.
  В общем, многое как бы понятно ротному бригадиру, и про то какая за ним охота идет, и какие средства используют. А всё-таки не можется ему, играют в нем гормоны, как зайчишки на лужайке. Ну, нет сил совладать с собой. И в то же время, ой как не хочется кормить своим семенем сатанинское отродье. Дуализм, вроде как.
  А ведь в нужные моменты жизни ротный бригадир становился богобоязненным. И вот и теперь, не смотря на привлекательную красоту и молодость негодной женщины, он всеми силами противился неутомимому желанию. Да, он всячески пытался отогнать наваждение.
  - Проклятые душегубцы, отстаньте, отстаньте от меня, а то я за себя не ручаюсь, - бормотал ротный бригадир, с трудом оставаясь на месте, - уймитесь же вы, наконец...не могу...не могу, блин...что же это со мной...жарко...холодно мне...скучно...грустно...весело мне...не троньте...не троньте меня, ради бога!
  А женщина, между прочим, сама вела себя как-то пассивно, она позевывала и почесывалась, лишь украдкой поглядывая на ротного бригадира, а вернее на то, что болталось у него ниже пояса. Забавно подметить, что на каждый её короткий и прицельный взгляд то, что болталось ниже пояса, реагировало как стрелка компаса на магнитный полюс. Но это как-то мало тревожило ротного бригадира, сейчас он более всего заботился о спасении души и внутренне сосредотачивался на том, как избежать опасного контакта.
  Надо полагать и женщина-суккубка что-то там понимала на этот счет, и потому выжидающе вела свою тактическую игру, явно приберегая самое интересное напоследок.
  Отчаявшись, ротный бригадир уже решил прочесть какую-нибудь молитву и задать стрекача в воинскую часть, как вдруг с изумлением обнаружил, что женщина стоит перед ним в чем мать родила и тянется губами с чувственным поцелуем.
  Этот факт подействовал на хрупкую психику ротного бригадира совсем разрушающе. Он почувствовал, как у него кружиться голова, и он теряет контроль над собой.
  И так получилось, что факт присутствия обнаженной женщины срубил под корень все благие помыслы ротного бригадира. И уже не ведая, что творит, он овладел этой сомнительной дамочкой. Хотя вернее будет сказать, не он овладел ей, а она им. Хм, вот так. А что, бывает.
  Всё произошло так стремительно и потусторонне, что ротный бригадир даже и не понял - было что или нет.
  Возвращался он как в бреду, и напевал в разброд самые плутоватые солдатские песенки, скабрёзно посмеиваясь и икая. Ничего такого гнетущего ротный бригадир не ощущал, лишь легкий, даже приятный, холодок в паху.
  На утро пригород, где стояла воинская часть ротного бригадира, атаковал неприятель. Но его быстро отогнали.
  И что самое интересное, жертв не было ни с той, ни с другой стороны. Убит был только ротный бригадир. Вернее даже не убит. Он сам от неожиданности подавился остатками казенного рома, когда с утра, пытаясь опохмелиться, услышал первые пушечные выстрелы над головой.
  Погиб, значит.
  
  - Ты куда? - спросила Домина, когда я поднялся, закончив рассказ, окончание которого она уже не слушала, а думала о чем-то своем.
  - Так, пойду, прогуляюсь.
  - Подожди меня, пойдем вместе. - предложила Домина, вытирая на сухо посуду.
  Я внутренне напрягся. Втайне от Домины я прихватил тиреус и решил, что, пожалуй, продолжу вчерашний эксперимент.
  - Хотя ладно, не надо, - передумала Домина, видимо угадав моё напряжение, - мне на самом деле не хочется. Иди один.
  "Интересно, чем она объяснила себе моё напряжение. - подумал я, не заметив и тени обиды. - Надо бы ей сказать что-нибудь успокаивающее".
  - Да я быстро, мне нужно лишь проверить озерных сурсиков. - соврал я.
  - Встретимся дома! - уже сбегая по тропинке, кричала Домина.
  Шел я торопливо, опять взвешивая все за и против. Возле болота я вспугнул стаю диких уток и, остановившись, внимательно наблюдал, как они разлетаются в стороны. Когда стихли их недовольные крики, я твердо решил сделать задуманное, и прибавил шагу, чтобы поскорее добраться до старого леса.
  Там в тени мощных деревьев, в глубине зеленого океана я с небывалым трепетом повторил нужные манипуляции и вскоре с легкостью нащупал ключи к столь желанной двери, коей моё появление было не менее желанным.
  С того дня я настолько увлекся открывшимися возможностями, что перестал обращать внимание на всё остальное. Мне казалось, я проникаю в сокровенные тайны мира, по-хозяйски роясь в его сундуках. На самом же деле я вскрывал бесконечные двери своего "эго", мой давно предавший меня ум так ловко раскинул сети, что не было и обрывка мысли, никакой маломальской догадки, разгадывающей этот изощренный обман.
  Шар, внутрь которого я добровольно заточился, показывал такие чудеса, что ничего другого не хотелось видеть и знать. Еще бы, всё было обставлено так увлекательно и познавательно, я и не догадывался, что становлюсь преданным рабом своего галлюцинирующего ума. Он при помощи тиреуса обратился в паука-охотника и почти не прилагал усилий. Я сам лез в ловушку.
  Перемены во мне Домина восприняла, как должное. Она ни о чем не расспрашивала и ни в чем не упрекала. Ей была открыта другая сторона наших отношений, где всё идет тем путем, которым и должно идти. Конечно, она догадывалась о фокусах тиреуса, и чем это может кончиться, тоже знала.
  С той поры, как я окончательно увлекся погоней за химерами, Домина стала печальна и молчалива. Со мной, если она и говорила, то как с малым ребенком.
  Она медленно угасала, а я не замечал.
  Trompette marine, то есть морская труба, не звала сердце в далекое плавание, и я всецело отдался сухопутным вакхическим играм с жезлом. Вообразив себя новым Гермесом Трисмегистом*, готовый создать очередной "Божественный Пимандр"*, я полагал, что и мне открываются секреты души и божественная мудрость пастуха людей. Вот такой самовлюбленный кретин.
  Можно ли с уверенностью говорить, что мне стало совершенно наплевать на любимую Домину. Нет же! Ибо то, что творилось со мной, известно только богу, и может еще двум-трем посторонним наблюдателям первой категории. Конечно, я не сберег Домину, она так тщательно скрывала разрушающий недуг. Недуг? Да, недуг. Имя которому - ТОСКА. Казалось, откуда бы взяться этой чертовой старухе? А ведь нашлось откуда.
  Любящее сердце Домины с первой встречи угадало во мне неугомонного странника. Ей была ясна причина моей оседлости, и увидено скорое её завершение. Моя глупая болтовня и бесконечные истории о морских путешествиях пустили в сердце Домины болезненный дух томления по неизведанным мирам. Миры, которые ей были нужны также как балерине клюшка.
  А когда жизнь превращается в ожидание невозможного, и тем паче ненужного, теряешь не только силы и покой.
  Хотя и говорят, что в этой жизни для нас возможно всё. Как не горько признавать, пока это, увы, не так. Беспокойные духи нашепчут и не такое. Почти невозможно встать на одну ступень с богом на этой земле, и творить свою судьбу без оглядки на левое плечо. Прелесть обманчива. У каждого своя тарелка с кашей и нечего заглядываться на тарелку соседа. Конечно, всегда есть надежда, что существующее положение вещей не надолго и скоро всё изменится. Однако пока... А пока не огорчайтесь и не огорчайте свою судьбу.
  Забыв о том, как мы влияем на жизнь близких людей, я своими бреднями внёс в душу Домины такой жуткий разлад, что даже небеса, привычные ко всяким гадостям, и то содрогнулись.
  Домина не сомневалась в моей любви и знала, что я не брошу её, печаль вошла в женское сердце лишь с появлением тиреуса, когда она перестала чувствовать прежнее участие, заботу и поддержку. Мне же казалось, что всё в полном порядке. Так часто и бывает, когда сам ощущаешь внутренний комфорт и силу, полагаешь, что и близкие должны чувствовать тоже. Обманчиво-с.
  Видя, что я даже не замечаю её печаль, Домина понемногу начала тосковать, причем всячески то скрывая. Волшебное сердце Домины знало и хранило очень многое. Возможно, и это тоже погубило её.
  Понимаете, как ни выносливы и ни крепки наши сердца, а порой не стоит в них держать невысказанные слова, полные противоречивых чувств. Одно такое слово может разорвать его на части. Одно такое слово может стоить жизни.
  В тот день я ушел с утра на обычную прогулку с тиреусом, а, вернувшись к обеду с ворохом перечного кустарника, нашел Домину на кровати, мирно почившую вечным сном. Она ушла из моего мира неожиданно и просто, словно отказалась от ненужной вещицы, выкинув, как надоевшую безделушку.
  Я умолял её проснуться. Кричал в небо проклятья и угрозы, тут же сменяя их на просьбы и обещания. Я крушил всё, что попадалось под руку, поздно понимая, как был слеп и глух. Не хотелось верить и принимать то, что невозможно изменить случившееся. Казалось, время всё же внемлет мольбам, повернется вспять и вернёт Домину. Только потеряв Домину, я осознал, каким близким и дорогим человеком она была для меня.
  Была? Неужели вот и всё?
  К любой смерти привыкнуть трудно. Будь то смерть любви, человека или цветка, или же чего-то еще. Сердцу ближе и нужнее май, а не ноябрь. Молодость, а не одряхление. Зелень, а отнюдь не солома.
  Конечно, всё важно и значимо в нашей жизни, и начало и конец, но я сейчас о другом...
  Холод смерти опустошает, как будто навсегда. Пусть это и не так, но сердцу этого сразу не понять. Оно тоже надолго замирает, соприкоснувшись с близостью смерти. Мантия смерти сотканы из пустоты, даже при одном взгляде на её одеяние глаза и сердце обращаются в камни, а душа в пыль.
  Долго я не мог придти в себя. Ничего не помня, ослепший от горя и страдания я ползал по острову в поисках щели, где бы боль оставила меня. Я вгрызался под землю, забивался в трещины камней, укрывался листьями и травой, но везде дыхание смерти моей любви настигало меня. Пока промытый слезами и выжженный изнутри, словно прерия в злую засуху, весь по уши в спинифексе я не вышел к морю. И в нем я увидел единственное средство успокоения от терзавших мук. Увидел моё единственное спасение. Утопиться. Утопиться. И еще раз утопиться.
  Собственных сил справиться с горем не было, и море Бахуса приняло меня.
  Не знаю, сколько дней я плескался в прохладных волнах, но утонуть мне не давали, и держали на плаву. Думаю, и к этому был причастен тиреус, который я сначала хотел немедленно уничтожить, как виновного в смерти Домины. А потом оставил, решив, что он виновен не более моего, да и не уничтожить его.
  Сила, исходившая от жезла, не позволяла коснуться дна. Почему? Не знаю. Ведь дух и разум тогда изменили мне, и где бы меня ни носило море, везде я был основательно пьян и порой даже невменяем. Море увлекало меня всё дальше и дальше, как никогда испытывая пылью одиночества, тяжестью атмосферного давления и скукой однообразия.
  Не было ни кораблей, ни островов. Ненужной щепкой я скользил по зыбкому пространству.
  Наступившая как-то между прочим осень еще пуще принялась сосать последние соки измочаленного сердца. Ранние сумерки и полная луна и вовсе перетрясли душу, выворачивая её с треском на изнанку, как гнилую иссохшую тряпку. Море тоскливо накатывало волну за волной без желания утопить или выбросить на какой-нибудь берег.
  Неуспокоенность во мне всегда находила отклик во всевозможных демонических проявлениях мира. Каждая гадость липла ко мне, как к родному брату. Каждый мертвец вешал на меня свои кости. Терзание оглашенных мыслей такой чесоткой разъедало сознание, что я не находил себе места ни на земле, ни в море.
  Глубочайшей бездной, каждый раз когда я видел дно бутылки, открывался перед моим опьяненным взором мир темных сил, старательно пытавшихся овладеть мной. Зрелище из тех, что обращают сумбурных юношей в седых стариков с пронзительным и чуть охеревшим взором, а конченых циников и распутников в добросовестных монахов, до хрипотцы поющих святые писания. И только для такого идиота, как я, сие зрелище казалось весьма забавным и даже познавательным.
  Но...Что бы ни творилось со мной. Какие бы бесы не одолевали. У любой бездны я не забывал о своей счастливой звезде. Она любила помаячить мне. Иногда это был всего лишь холодный блеск поддельного стекла с ожерелья капризной стервы. Иногда нежный и ласковый луч, как взгляд любящей матери. А иногда её заботливый свет и вовсе плотно скрывал туман мнимых бед и неудач. Но и тогда, я точно знал, что если не звезда упадет с неба в ладони, то я сам поднимусь к ней наверх.
  После смерти Домины я довольно долго и однообразно хлюпался на прохладных окраинах моря Бахуса, пока не попал в теплое течение, не хуже Куросио или Гольфстрима. Намного лучше, знаете ли, быть объятым теплыми волнами, которые подхватят тебя, словно ангелы с черными повязками на глазах, и вознесут куда-нибудь подальше от себя самого.
  И если отдаться такому течению так, как невеста первый раз отдается своему жениху. Безраздельно, и с замиранием сердца от восторга и ужаса. То никто в честной игре уже не поставит на кон вашу душу, цена ей будет ломаный грош.
  Стремительно понесло меня по руслу большой реки внутри моря, течение которой отличается целенаправленностью и скоростью движения. От ежедневного пьянства мозг истощался и усыхал. Настроение менялось по десять раз на день, то я впадал ясное и легкое состояние прелести, чувствуя себя святым, то в истеричном капризе катился вниз, увлеченный гремящей лавиной бутылок, погребая себя под ней.
  Не желая, застревать на мысли, что происходит и куда несет, я предпочитал mulieres oro ebriantor, а это значило пить, пить, пить и всегда пить.
  За первые дни осени, на пору которой пришлось новое плавание, я основательно подрастерял запчастей не только от мозговых извилин и внутренних органов. От постоянного пребывания в море Бахуса, я стал растворяться в нём, как головка сахара. И уже ничего под собой не чуял, лишь смутно догадываясь, что теплое течение еще правит мой путь.
  С какого-то момента мне начало везти на разные корабли. Я попадал на них с потрясающей регулярностью, впрочем, корабли, как чумные, разбивались о желтую грусть моих осенних дней и тонули один за другим. И вновь и вновь я оказывался один в открытом море уносимый течением, пока очередной обреченный корабль не поднимал меня безобразно пьяного на борт.
  Не счесть, сколько лиц и имен промелькнуло мимо. Встретишь рассвет с одними, а закат уже провожаешь с другими. Хаос, свистопляска и неразбериха царили снаружи и внутри. И если бы не благотворное тепло течения, то такая задерганность явно бы сказалась на пищеварении, на слухе или зрении, а то может на чем и посущественней.
  Ради смеха, от нечего делать среди развлечений, я навострился сочинять коротенькие истории, байки, стишки и песенки, умудряясь втискивать в них то неописуемое баламутство творившееся вокруг. Ими я развлекал себя и окружающих. Благодаря ним, меня скоро стали считать законченным идиотом, и потому поили везде бесплатно и дарили еще пригодные обноски. Что и говорить, кривляка тогда из меня был отменный.
  Так что порой жилось довольно неплохо, а иной раз совсем дрянь. Но мне в общем то годилось, ибо я стал этакой le fatalist, сознававший, что он будет кружиться в колесе картин и смены декораций до тех пор, пока этому не придет действительно настоящий конец.
  Может рядом и лежали островки покоя и оседлости, но вокруг них кипело живое море, а в нем и виделось настоящая жизнь.
  А потому...Allons! Allons!! Allons!!! Вперед! Вперед!! Вперед!!!
  
  Много поучительного довелось узнать в морской карусели. Помните, к примеру, Шовела - адмирала английской эскадры, отправившейся из Гибралтара на родину. Западный ветер гнал их три недели, а скрывавшее солнце не позволяло определить точное местонахождение. Когда же штурману все-таки удалось сделать необходимые замеры, то по ним решили, что большая часть пути уже пройдена и рядом Ла-Манш. Корабли повернули на восток, радуясь попутному ветру, и в тот же день пять из них налетели на рифы. В море на засолку пошло почти две тысячи человек, а уцелевшие двадцать четыре с изумлением обнаружили, что находятся вовсе не на британских островах, а на Сицилии в Средиземном море. Вот так то.
   История адмирала Шовела.
  После завтрака, не допив кофе, адмирал Шовел вышел на капитанском мостике и в сердитой задумчивости запыхтел трубкой. Уже три недели, черт знает где, их таскало море.
  - Эй, кто-нибудь, на вахте! - крикнул адмирал Шовел.
  - Да, господин адмирал, слушаю вас! - поднялся к нему молодой вахтенный офицер, ошалело вращая красными глазами.
  - Нет, это я вас слушаю! Ну, что у нас там?! - нетерпеливо спросил Шовел.
  - А что у нас там? - недоуменно вскинул брови вахтенный офицер.
  - Как что?!! Как что?!! - закричал адмирал, в бешенстве откусывая у трубки мундштук, - Сделал ли штурман замеры?! Замеры!! Вот, что у нас там! И здесь!! И везде! Ясно?!
  - О да...действительно, сэр...- испуганно забормотал вахтенный офицер, пятясь назад, - так точно...он сделал...
  - Ну и где же они?! Где они?! Где?! - уже подпрыгивая от волнения, предельно громко спрашивал Шовел.
  - А кто они? Я никого не знаю. - поглупев от страха, не понимал офицер.
  - Замеры! Мне нужны замеры!! Олух вы царя небесного! Замеры! Где замеры?!
  - А...так...действительно, сэр...- рассыпаясь от ужаса, лепетал офицер, - так точно...они есть...они здесь...вот они...вот.
  Шовел выхватил протянутую бумагу, крупно дрожавшую в руках вахтенного офицера.
  - Ага, хорошо! Очень хорошо! - изучая замеры, и успокоившись, радостно восклицал адмирал, - Ну, просто мило, очень мило. А, все-таки, надо проверить еще раз. Береженого, как говорила моя бабушка, бог бережет.
  Он отдал приказ. Замеры проверили и подтвердили.
  - Ну что же, прекрасно! - потирая руки, совсем обрадовался адмирал Шовел, - Кораблям лечь на левый галс! Через двое суток увидим Ла-Манш! А, офицер?
  - Так точно, ваше превосходительство! Увидим-с! Нет никаких сомнений-с! - вытянулся в струнку молодой вахтенный офицер, с которым накануне марокканский гашиш сыграл злую шутку, - Все, как один, ждём-с!
  - Да ладно, сынок, расслабься.
  Адмирал понимающе подмигнул офицеру и пошел к себе в каюту вздремнуть. Ему приснился полуголый лохматый старик, который, противно посмеиваясь, уговаривал топить котят и щенят. Этим он очень разозлил адмирала Шовела, любившего как никто другой разных домашних животных. И во сне адмирал схватил старика за зеленоватую бороду и, что есть силы, дернул, выдрав порядочный клок. Старик погрозил кулаком и исчез.
  Вечером, выспавшись, и потягиваясь, адмирал вышел на палубу и обратился к проходившему мимо матросу.
  - Ну, что, дружок, Англию ещё не видать?
  - Никак нет! Нигде не видно, господин адмирал!
  - Ну, ничего, дружок, скоро уже увидим этот наш туманный Альбион.
  - Скорей бы уж. Скучаем.
  - Скоро.
  И в тот же момент страшный удар сотряс судно.
  - Это чего же такое? - испуганно спросил адмирал Шовел. - Что за шутки? А?
  Охотников разговаривать с ним не нашлось. Матрос, только что стоявший рядом, уже вовсю принимал морские ванны, истошно крича от удовольствия.
  Тогда расстроенный адмирал пошел было к себе за табачком, но по дороге, когда палуба накренилась, он неловко поскользнулся и скатился за борт, так ничего и не узнав.
  
  Примерно похожая история однажды случилась и с кораблем подобравшим меня. Мы покинули гавань, где пополняли запасы, успешно миновали прибрежные рифы и вышли в открытое море. Неделю, не просыхая, мы болтались по морю, не имея возможности выяснить, где находимся.
  Как-то, в редкие минуты просветления, мы сделали торопливые замеры и пришли к мнению, что забрались в самые далекие миры. Они были обозначены на картах как самые диковинные. Там водились одноногие люди, люди с головами собак и птиц, а также люди и вовсе лишенные головы с глазами и ртом прямо на животе. Помимо людей там жили сирены, великаны, поющие драконы, пятнистые карлики, говорящие гекконы и ламдены, летающие тигры и прочая невидаль.
  Мы прибавили ходу, чтобы поскорее увидеть такие чудеса. И к вечеру налетели на ту же наружную цепь рифов, которую неделю назад миновали весьма удачно.
  Приходилось сдирать не одну шкуру, чтобы не сгинуть в приветливом, на дурашливый глаз, море. Столько напастей и неожиданностей здесь, что везением и находчивостью надо запасаться во все карманы, на себя, на своих знакомых и по самое не хочу. А иначе, чуть что, и поминай, как звали. Кстати, а как тебя звали то?
  В пору угасания золотой осени, когда надежды теряют форму и, словно последние стаи птиц, муторно плачут где-то над головой, мне посчастливилось попасть на бригантину со странным названием "GARLIC KINGS" или "ЧЕСНОЧНЫЕ КОРОЛИ".
  Уже отчаявшись, я вдыхал по утрам холодный воздух и прощался с уходящей красотой, со своими мечтами и надеждами на встречу со спасительным кораблем. Тоска умело сверлила в нужном месте. Дыра в моей груди достигла столь впечатляющих размеров, что сквозь неё уже запросто пролетал крупный шестидесятилетний ворон. А заглядывать туда, было всё равно, что совать голову в пасть зевнувшего левиафана.
  И если бы не улыбка судьбы, от меня вряд ли осталась бы и тень.
  Вот везение. Однажды, когда я неподвижно задыхался в своём одиночестве, обреченно ведя отсчет последним секундам, и через силу запивая их какой-то крепкой гадостью. Я увидел парус. Белый, похожий на новую сорочку, он каждый раз одним своим появлением лечил от хандры и скуки, выветривая бурую пыль разочарования. Но за каждым парусом стоит разная судьба, порой такая же короткая и бессмысленная, как жизнь мотылька.
  В этот раз сердце обещало - будет иначе.
  Чудесная встреча. Половина команды - старые знакомые, с кем я начинал плавание. Да и самого капитана Беллфиосса*, я был уверен, где-то встречал.
  Мне весьма обрадовались и удивились, ибо ходили слухи о моей бесславной кончине. К тому же, мало кто забирался в широты, где мы встретились. Испытание не для каждого корабля. А "GARLIC KINGS" судно крепкое и, как поведал капитан, выдержало не одну передрягу штормов и бурь. Верилось охотно, стоило лишь глянуть на ладную осанку корабля и закаленную в плаваниях команду.
  И ведь только горький опыт заставляет нас сомневаться в том, что не вызывает сомнения. Эге, почтенные, еще маленьким мучачо* я, как и все в юном возрасте, отличался крайней доверчивостью и наивностью, принимая всё за чистую монету. Меня можно было дурить даже легким посвистыванием и почмокиванием, и я тут же бросался в объятия любого проходимца, выкладывая все свои секрета. Прекрасная наивная пора, не правда ли? Как теперь известно, это проходит.
  С годами мудрость чаще и чаще навещает сердце. Приходит срок и она устраивается там, как дома, если находит сию обитель достойной. А после уж, как хотите, делайте из неё свой мёд или же яд. Как угодно вам и вашим покровителям.
  И хотя, я не любитель давать настоятельные советы, всё же остерегайтесь впадать и в другую крайность, и прослыть недоверчивой и вечно сомневающейся персоной. Будьте просто благоразумны - vir sapiens. Это совсем не трудно, особенно если вино закусывать сыром и не курить натощак.
  Насадив шишек, набравшись хваленой рассудительности и благоразумия, я теперь надеялся, что судьба надолго свяжет меня с "GARLIC KINGS". Лучшего, пока, и желать было нельзя.
  Многое здесь соответствовало моим привычкам. Начиная от кухни с её овсянкой на завтрак и заканчивая вечерними играми в кости и нарды, окутанным дымом кальяна.
  Капитан Беллфиосса, при всей своей открытости характера, всегда для меня оставался личностью во многом загадочной. Имея добрый и веселый нрав, он нередко погружался в глубокую задумчивость, и уединялся в своей каюте, изучая толстенные фолианты и карты.
  И корабль, конечно же, имел несомненное сходство с тем, кому был вверен в руки. Уютный, чистый и радостный, слово колыбель, он в то же время в дальних своих углах хранил влекущие и малодоступные тайны. Печать божественной силы, которая ни к чему не обязывает, но в то же время с неотступным вниманием печется о вас, как о родном.
  Приятной неожиданностью еще оказалось и то, что способностью contare&chordas, то есть петь и бряцать по струнам, здесь никого не удивишь. Каждый второй прекрасно владел и тем и другим, было чему поучиться и порадоваться, не один вечер мы провели, занимаясь музыкой, сочиняя новые песни и распевая старые.
  В сплоченности команды мне довелось убедиться, когда огромный кит напал на корабль. Коварное животное подобралось сзади, прячась в недосягаемых глубинах. Дождавшись темноты, оно дерзко накинулось на нас, размечтавшись потопить корабль и растерзать всё живое на нем. Никто не дрогнул и не поддался панике и страху, каждый был храбр, что твой Бернардо дель Карпио; да-да, тот самый средневековый испанский герой-баламут, которого слезно прошу не путать с голливудским киноактером имеющего созвучное имя.
  Все разом принялись отбиваться от чудовища. В ход пошли даже лютни и пилочки для ногтей. Не ожидая такого отпора, зубастый кит отступил, более не осмелившись совершать дерзновенных попыток к нападению.
  Отважные ребята. Так ведь они не забывали, где находятся - там, где вино было составляющей частью мироздания. Выпивали часто, не чурались веселья и озорных проказ, но, как я заметил, тех, кто не знал меры в развлечениях, смывало волной с палубы и уносило в пучину открытого моря. Сколько их потом не искали, всё без толку. Хороший урок остальным, согласитесь. И что самое важное, капитан Беллфиосса активно участвовал во всех пирушках и оставался всегда примером благоразумия и сдержанности. Momendo, то есть убеждая, тем в целесообразности такого поведения.
  Помню еще одну неприятность, из которой мы удачно выпутались.
  После очередной бури, когда сильно повредило руль, и судно нуждалось в конопачении, мы остановились у крохотного клочка суши, чтобы провести ремонт и почистить киль. Бросили якорь в бухте безвестного острова. Повсюду тянулись низкие холмы, поросшие мелким лесом, кое-где рос сахарный тростник, имбирь и тамаринды. Дальше холмы обращались в горы, за которыми остров и кончался.
   Пока шла чистка днища, несколько из нас пошли собирать имбирь, который, как известно, помогает от морской болезни, и неожиданно наткнулся на несколько хакал - хижин укрытых пальмовыми листьями. Хакалы пустовали, но сохранили следы человеческого обитания. Те, кто жили здесь, а судя по всему люди неопрятные, не наведывались домой несколько недель. Кто они и чем занимались, понять было трудно, но в любом случае они не внушали доверия. Таких неудобных, грязных и запущенных жилищ еще пришлось бы поискать. Мы похихикали над неряхами и, помочившись на хакалы, забыли о них.
  Ремонт уже завершался, когда мы заметили, что в эту же бухту идет люгер - небольшое двухмачтовое судно. Приглядевшись в подзорную трубу, мы угадали наемных пиратов. Люди подобного сорта в основе своей состояли из остатков неразборчивых авантюристов, преступников, неудачников, дезертиров и слабодушных мечтателей, пустившихся в плавание и не нашедших себя в нем. Готовые на что угодно, они давно вознамерились выбиться из двусмысленного положения и стать хозяевами моря. Любым способом, не гнушаясь никаких средств. Они захватывали суда, брали в плен моряков и увозили их, сдавая на галеры, в публичные дома, вивисекционные лаборатории и даже иногда в пункты приема посуды, вместо пустой тары, что было особенно обидно.
  Схватка была отчаянной, ибо каждая сторона совершенно однозначно относилась к другой. Флибустьеры к нам с черной завистью и ненавистью, а мы к ним с нескрываемым презрением. Ведь такие пираты не более чем каратели, пытающиеся по чьему-то гадкому велению захватить или уничтожить всех, кто свободно бороздит море. И для нас такие пираты - всего лишь завистливые демоны, орудие чужих противоборствующих помыслов.
  Мы справились с ними. Люгер потопили, а уцелевших пиратов высадили на необитаемом острове. А остров нарекли именем шотландского моряка Александра Селкирка*.
  
  Мало помалу я привык к "GARLIC KINGS" и искренне привязался к команде и к капитану Беллфиосса, ощущая некое единение. Порой даже чудилось, что мы ступили на новый путь. Ведь мы не могли выносить прежнее небытие, состоящее из одной и той же вечной истории, в которой меняются лишь имена, лица и слова. Мы всегда пытались вспомнить, не скользить, как медузы, а вспомнить. Но что? Мы даже точно не знали что. Только не себя и ничто из того, что сцепляет как зубчатое колесо. Нет, нам было нужно чистое воспоминание, которое в итоге становится зовом, маленькой вибрацией нового бытия, которое везде нам будет сопутствовать, заполняя всё, каждый шаг и жест, простираясь даже позади нас. Как если бы мы шли в другом пространстве, но еще полностью не там, но уже имея ключи от его морей и полей, вдыхая другой воздух, вслушиваясь в иные песни, шагая в ином ритме - необъятном и очень нежном. И чем больше нас сжимают прежние жизненные щупальца, желая задавить, чем больше мы оглушены гамом бессмысленного существования, тем больше огонь пылает внутри нас и согревает. Мы начали двигаться по солнечному пути посреди мирового мрака, и никто не мог отнять у нас этого. Мы получили доступ к другому царству, и мы смотрели на мир уже другими глазами - немного слепыми, но которые чувствуют. Они как бы наполнены еще не родившейся реальностью, еще не сформулированными знаниями, еще не проявившимся волшебством.
  Но не стоит забывать, - мы находились в море Бахуса и было бы немудрено, если бы один из путей в ад показался нам божественной дорогой сверхчеловека. (sheol & hell)*. Коварство моря Бахуса уже известно. Это не Арафурское море или Мулоккское море, чью географию можно изучить по картам. Представляете, чем отличается море Бахуса от того же моря Рисер-Ларсена, чем не похоже на Лигурийское море, Тиморское, на море Серам, Бали, Сулавеси, Баффина, Дюрвиля или, в конце концов, на море Уэдделла. Море Бахуса просто забито и кишит бесами и демонами всех мастей и разной величины. И, слава богу, что мы еще плыли на чесночном корабле. И избегая гибели, возможно, чересчур обольщались прекрасным будущим.
  
  Как-то перед ужином я зашел в каюту капитана Беллфиосса, где он неторопливо разбирал бумаги. Капитан сердечно обрадовался моему визиту, любезно пригласил присесть и предложил табаку. И лишь после того, как я удобно расположился, начинил трубку и закурил, он поинтересовался моими делами.
  Так мы премило беседовали, и я задал вопрос, который собственно и являлся причиной визита. Я хотел узнать о конкретно цели плавания, если таковая имелась у самого капитана.
  Конечно, из общих разговоров я давно понял, что наше судно, как и многие другие канувшие в лету, лелеяло пересечь бескрайнее море и разузнать, что же находится там, где оно кончается.
  Мне же хотелось самолично побеседовать с капитаном на такую любопытную тему.
  Итак, я задал вопрос и, в принципе, ожидал пусть продолжительного, но почти немедленного ответа. И я ошибся. Капитан замолчал надолго, словно его язык прилип к гортани или тихо вышел в полном недоумении, чем даже смутил меня - уж не сказал ли я чего лишнего. Всякое бывает, ляпнешь чего-нибудь ни к месту, а человек сидит и гадает - дурак ты или нет.
  - Знаете, дорогой друг, - наконец то нарушил молчание капитан Беллфиосса, - наш общий знакомый Юлий Цезарь говорил, что великие начинания даже не надо обдумывать. И я согласен с ним, ибо полагаю, он имел в виду то, что все великие начинания живут своей судьбой, и от наших действий иногда зависят очень мало. В том смысле, что порой, они руководят нами, а не мы ими. И откуда нам знать, мы ли затеяли новую никчемную игру, или же сама игра давно двигает нас в нужном ей направлении. Тут, сами понимаете, нет ясного ответа, свисающего над головой, как спелое яблоко. Ну, да ладно, на всё воля божья. А что касается конкретно нашего плавания, что еще добавить. Наше же плавание, так сказать, в самом расцвете сил, пока всё складывается успешно, чему я и рад вполне. Думаю, иначе и быть не могло. Если же в дальнейшем случиться что-нибудь неприятное, то, как поется в одной милой итальянской песенке: mi lagnero tacendo dell mia sorte amara. Что переводится, если вы не знаете, так - я буду молча сетовать на горькую судьбу. А посему, согласитесь, остается лишь верить в счастливую звезду "GARLIC KINGS", ведь так, дорогой друг?
  - Не скажу, что такой ответ полностью удовлетворил меня, - промолвил я, - однако и спорить здесь абсолютно не с чем.
  Капитан Беллфиосса согласно кивнул.
  - Хотя лично ваша цель мне все-таки не ясна, - продолжил я свою мысль. - и мне кажется, вы знаете намного больше, чем говорите.
  - А что же вас, друг мой, гонит всё дальше и дальше в просторы этого непростого моря? - не обращая внимания на мои мысли вслух, спросил капитан Беллфиосса.
  - Даже не знаю. Мне кажется, никто и ничто меня не гонит, просто я добираюсь туда, где рано или поздно должен непременно быть.
  - И где же это находится, если не секрет?
  - Думаю, там же, где будете вы и ваш корабль.
  Беллфиосса невольно улыбнулся чему-то. Потом пристально взглянул на меня, посерьёзнел и сказал.
  - Ну, что же, я рад, что нам по пути. Entre nous soid dit, то есть... между нами говоря, вы выбрали опасную дорогу.
  - Знаю.
  Я благодарно пожал капитану руку, и мы просидели допоздна, распивая вино и беседуя о той жизни, что сейчас висела между нами в воздухе, собранная в атомы и молекулы. Qui parlaient da la via. - Словами о жизни.
  После, я частенько, нет-нет да и загляну к капитану Беллфиосса поболтать о том, о сём. Всегдашнее радушие хозяина, острота его ума и мягкость юмора, каждый раз приятно отзывались в душе. Ведь ничто так не радует ум, как хороший собеседник, чьи слова не пресная вода, а вино - крепки и зажигательны.
  Отличные душевные качества капитана Беллфиосса я отметил сразу, теперь же получил возможность убедиться в их совершенной красоте. Во многом, благодаря именно им, наше успешное продвижение по морю Бахуса ничем не омрачалось.
  Не надо забывать и о команде, состоявшей из людей мужественных и благородных, под стать капитану. Судьба преподнесла мне настоящий подарок, определив место среди этих людей. Благие начинания, зарождавшиеся во мне, пали на плодородную почву и дали обильные всходы, и дали надежду на зрелые плоды не пораженные гнилью и червями. Всеми силами я стремился к этому, а когда нуждался в совете, то спешил к капитану Беллфиосса. И всегда получал необходимое вразумление.
  К примеру, довольно долгий период времени я подвергался странному смятению духа. Грязь так и лилась из меня в словах, поступках и мыслях. Сдерживался я, как мог, всячески стараясь не выдавать своего состояния товарищам. Внешне выглядело неплохо, но душой я чувствовал фальшь такого существования. Видя общее расположение к себе, и сопоставляя его с внутренней дисгармонией, я сначала просто переживал, а после впал в настоящее отчаяние.
  Скоро это мне уже грозило полным помутнением разума, ибо я не находил никакого объяснения этому состоянию и впадал в скверну.
  Мои дурные выходки, нервные срывы и грязные словечки принимались за неудачные шутки, и прощались. Никто и не подозревал, что это лишь еще малая часть уродливого целого - огромного айсберга уходящего многотонной тушей в глубины расстроенной души. Я чувствовал себя, как последний прокаженный, особенно когда фонтаны грязи вылетали из меня, брызгая во все стороны.
  Вот тогда то я и обратился к Беллфиосса за советом.
  Выслушав с предельным вниманием, он в постоянной дружеской манере, размахивая дымящей трубкой перед лицом собеседника, объяснил, что такое состояние, есть ничто иное, как выход скопившихся нечистот.
  - Понимаете, мой дорогой друг, человек, сам того не подозревая, является жутким хранилищем всяких мерзостей, бр-р, - говорил капитан Беллфиосса, - они, как злодеи за углом, ждут своего часа. Хорошее же начинает на них действовать, как рвотное или слабительное. И они во всей своей неприглядной красе устремляются наружу, проявляясь в наших поступках и словах, которых мы себе не можем объяснить. Нам кажется, что нами овладевают бесы, мы пугаемся. А они же напротив не находят себе места. И при неправильном обращении с таким подарком, можно весьма сильно навредить своему естеству и даже покалечить его, обратив весь выход нечистот себе во вред. Ибо никто не знает, каков по силе и характеру окажется выметающийся наружу зловонный поток. Чем бережнее и осторожнее ты отнесешься сейчас к себе и своему состоянию, тем легче и быстрее изгонишь мучающих тебя бесов.
  В общем, узнав, в каком критическом положении я нахожусь, Беллфиосса предложил мне перебраться в соседнюю с ним каюту, дабы помочь поскорей избавиться от гнетущего душевного недуга. Я с готовностью согласился, радуясь, что теперь смогу чаще бывать в обществе капитана Беллфиосса.
  Однако он прописал уединение.
  Утром капитан заглядывал лишь справиться о здоровье, да иногда заходил вечерком угостить стаканом теплого кагора.
  Отшельничество я поначалу находил утомительным, но вскоре свыкся, и даже стал ощущать в нем необходимость. Немалую роль здесь сыграла предоставленная возможность вовсю пользоваться библиотекой Беллфиосса.
  О, Книги были подобраны с величайшим вкусом и мудростью. Трудно поведать о небесном удовольствии, с коими я погружался с сокровища Беллфиосса, выуживая новые и новые драгоценности. Клянусь, я потерял счет времени, забыл где и зачем нахожусь.
  Но и это не всё. Вечерами, отложив книгу, я поудобнее усаживался в старое кресло. Брал перо, осторожно макал в чернильницу и неторопливо исписывал лист за листом.
  С удивительной легкостью я принялся за это, казалось, забытое занятие. Беллфиосса догадывался о характере моих поздних посиделок, но вслух ни разу об этом не обмолвился. И я был благодарен ему, ибо еще сам не относился всерьёз к своему сочинительству, и потому лишние разговоры были бы в тягость. А на шутки товарищей иногда навещавших и обращавших внимание на следы ночных бдений, я отвечал, не скупясь на иронию и сарказм.
  Вскоре я совсем позабыл о мучившей меня болезни и всецело отдался занятию, с которым, как казалось прежде, наши пути никогда не пересекутся. Плохо ли, хорошо ли, но я ошибался. И свеча до глубокой ночи горела на столе моей каюты, опаляя брови и бороду**.
  Почему я возвратился к сочинительству? Есть только одно объяснение. Как только я брался за перо и бумагу, то передо мной открывался мир бесконечных чудес. Я чувствовал, как шаг за шагом, учусь использовать наивысшую силу малейшего ясного мига. Я начинал понимать, вернее даже ощущать, как хрупка и иллюзорна дистанция между разными вещами. Между сегодня и завтра, между одним берегом и другим, между мной и тобой. Я чувствовал, как скоро мы перешагнем стенку пространства и времени.
  С радостью я отдавался предчувствиям новой жизни. Приближение и наступление коей гарантировалось каждым вдохом и выдохом. Милое и трогательное бытие маячило впереди, маня, как белыми бантами, свободой и вечностью.
  
  Как-то поздним вечером, когда я, подточив перо, только занес его над бумагой, привычная тишина вдруг нарушилась громким криком: "Земля!! Земля!!!"
  Шум и суета, вызванные этим смелым заявлением, заставили и меня выглянуть за дверь. Я сразу же попал в возбужденный хоровод товарищей радовавшихся еле различимому в сумерках силуэту земли. Много долгих дней и ночей до того мы не видели никаких берегов и не ступали на твердую почву. Море, окружавшее нас, вымывало из подсознания уже иные воспоминания, больше похожие на сны дельфинов, и казалось, что в мире не осталось и клочка суши.
  И вот перед нами земля.
  Однако, теперь, опасаясь подводных камней, мы не решились в темноте подплывать ближе и с нетерпением ожидали утро.
  Единственный, кто не разделял общую радость и нетерпение, был капитан Беллфиосса. Он с задумчивым видом забивал поминутно новую трубку и, прячась в клубах дыма, созерцал доступное только ему.
  Тут, наверное, пришла пора вспомнить и рассказать вот о чем, - жезл Вакха, находившийся при мне с того печального дня, как я покинул остров любви, очень заинтересовал Беллфиосса. Когда он увидел эту штуковину во время одной из наших посиделок, то даже присвистнул от удивления. Мне же очень хотелось узнать, что означают имеющиеся на жезле руны, и я показал тиреус в надежде, что капитан Беллфиосса разберется в непонятных мне надписях. Капитан долго изучал их, потом листал какие-то старые книги и перебирал древние свитки.
  - Ну и что? - нетерпеливо спрашивал я. - Проясняется что-нибудь?
  - Знаки, начертанные здесь, говорят о многом, - наконец после долгих изысканий проговорил Беллфиосса, - я имею в виду их различное предназначение и смысл. Если же в двух словах выразить общее и главное, то на латыни это будет звучать так: in noc signo vinces.
  - А что это значить? Я не силен в латыни.
  - А, ну да. Это, так сказать, вывеска жезла. Его заглавие. Оно означает: "Этим победишь".
  - Вывеска, - недоуменно повторил я, - но и она мне мало понятна, хреновина какая-то. Что или кого должно побеждать им? Насколько помню, я находил ему другое применение.
  И я подробно пересказал почти всё связанное с жезлом, опустив только то, что касалось Домины и меня. Беллфиосса слушал внимательно и не перебивал вопросами, а в тех местах, где я старательно обходил упоминание о Домине, он отводил пытливый взгляд и делал вид, что желает чихнуть и не замечает недомолвок.
  - Ну что же, мой милейший друг, - проговорил Беллфиосса, когда история закончилась, - мне все стало ясно, и я теперь, пожалуй, на некоторое время возьму жезл. Так сказать, для общей пользы дела.
  - Как это возьму? - удивился я, - И не поделитесь тем, что вам стало ясно?
  - Поделиться то оно, конечно, можно, мой чудесный друг, - мягко проговорил капитан Беллфиосса, - но вряд ли вы правильно истолкуете то, что я вам наговорю.
  - А все-таки, я настаиваю, - попытался, как можно тверже, сказать я, - вы уж это...постарайтесь, капитан, втолкуйте мне.
  - Ну, что же, мой любознательный друг, могу только напомнить вам одну старую английскую пословицу, в коей говорится, мол, чем ближе к косточкам, тем вкуснее мясо. Но только, тсс-ссс-сс. Об этом никому, ни-ни.
  - Что опять?!! - изумленно воскликнул я. - Что за чушь?!! Причем здесь какие-то мясные косточки?!!
  - А ни при чем. Так просто, пословица вспомнилась. Проголодался я, что ли? - расхохотался капитан Беллфиосса, давая понять, что надул меня.
  Однако, глядя в глубину его глаз, я понял, что и в этой шутке он припас долю серьезного.
  - Дорогой друг, вам еще рано заниматься некоторыми вещами. - спокойно добавил капитан Беллфиосса. - Так что, хватить болтать на не нужные темы, я забираю жезл и делу конец.
  - Но...
  - И ни каких но.
  Спорить с капитаном Беллфиосса не мог никто. Он обладал тем магнетизмом, который подчиняет себе любую волю. Проще было уболтать Колумба вернуться с половины пути назад в Испанию, чем переспорить Беллфиосса. И я понимал, что знания Беллфиосса намного значительнее моих, и потому доверял ему полностью. Я согласно кивнул, отдавая тиреус, всё же немало огорченный таким поворотом событий. А вскоре приключился со мной тот недуг, при котором Беллфиосса прописал мне уединение.
  Сейчас же, когда Беллфиосса стоял на мостике, раскуривая трубку за трубкой, я, глядя на его суровое медальное лицо, почему-то вспомнил о жезле. Подойти и спросить о нем, я не решился, уж больно строго выглядел капитан. Черты его лица обострились, делая похожим на каменное изваяние с острова Пасхи.
  Мысль о жезле не покинула меня, напротив, с настойчивостью уличного прилипалы она домогалась решения. И я направился к каюте капитана. Впрочем, так неуверенно, что приходилось подбадривать себя тем, что хочу лишь взглянуть на вещь принадлежавшую мне.
  "Ничего плохого в этом нет, - говорил себе я, - ничего плохого в этом нет. И хорошего ничего нет. И плохого ничего нет".
  Никаких дверных запоров на корабле не существовало, и я без усилий попал в знакомую каюту. Уют и порядок царили здесь, причем даже в наборе предметов обихода и их расположении можно было угадать добрый и веселый нрав хозяина.
  Тиреус хранился в верхнем ящике письменного стола рядом с манускриптом непонятного содержания. Я выдвинул ящик. Жезл лежал на месте. Как только взгляд ощутил его притягательную форму и силу, мысли засуетились, как торговки на базаре, они зашептали, что вещь сия по праву принадлежит мне. Я был засыпан убедительнейшими доводами, что являюсь хозяином тиреуса и могу забрать его с чистой совестью, а капитан Беллфиосса уже, верно, и позабыл о нём.
  Колеблясь, я взял жезл.
  Как только он оказался в моих руках, все сомнения покинули меня. Незаметно я отнес тиреус к себе и старательно спрятал. Поразмыслив, я решил более не выходить на палубу, а провести время на кровати, в недрах которой я и укрыл кочующий жезл.
  Подогретое вино и легкая порция бенга настроили чувства на снятие плотности мира, на его бестелесность. Я лежал на спине и глупо улыбался неизвестно чему. Необъяснимые словами образы рождались в сознании и тут же, оживая красочными картинками, разрастались в бесконечные миры, намотавшиеся на глазные зрачки, развлекая не хуже нового домашнего кинотеатра.
  Ночью в мой сон попала Домина.
  Случайно обнаружив свое присутствие, словно попав в поле, обозреваемое объективом скрытой камеры, Домина в одиночестве гуляла по цветущему саду погруженная в созерцание. В руках она держала ветку акации. Она проходила мимо. Я торопливо заговорил с Доминой и спросил её, где она и что с ней. Видимо моё присутствие было невозможно, и слова, прозвучав за кадром, остались без внимания. Домина прошла немного вперед, как вдруг её детская задумчивость сменилась налетевшим облаком переживания.
  "Ты здесь?" - чуть слышно спросила она.
  Я попробовал коснуться её плеча. Словно леденящий ветер задел Домину своим дуновением, она тревожно обернулась.
  "Я знаю, ты здесь. - совсем тихо проговорила Домина. - Зачем ты здесь?"
  Вряд ли я как-то мог ответить ей. Чувствуя, что моё незримое появление доставило Домине страдание, я и сам был готов расплакаться от защемившей сердце тоски. Свидание оказалось весьма печальным, похожее чем-то на затасканную и все равно трогательную сценку из дамского романа. Встреча в чудесном саду на дальней цветущей аллее двух бывших влюбленных, одного из которых еще к тому же и не видно. Душещипательно, merde.
  И хотя все вокруг было, как реальность, даже чувствовалось густое благоухание акации, я никак не мог проявить себя, и витал, словно беспомощный дух, занесенный злыми шутниками в волшебное царство ушедшей любви.
  Как мучительны эти чертовские сны, где появляется неосуществимая надежда вернуть исчезнувшего любовника.
  Домина стояла наделенная красотой своего мира, похожая на поднебесное, невесомое облако. Вторая Ида Лаура Пфейфер*, женщина-путешественник, из неё не получилась, да и не годилась ей эта роль. Она могла бы стать отличным художником, или просто чьей-то музой, или пусть практикующим учителем латыни, греческого или французского, преподавать сольфеджио, или даже на крайний случай могла бы запросто стать лучшим ветеринаром года. А теперь она служила каким-то другим целям. Эх, если бы знать, каким? Прелестная чистота девочки, волшебная сила эльфийской девы и одухотворенность мадонны качающей младенца - в этом полусказочном воплощении, я еле угадывал черты некогда близкой девушки.
  Нынешний мой путь пролегал совсем в другой стороне. И уводил всё дальше и дальше.
  Уныние овладело сердцем, жизнь показалась ненужной и бесполезной. Я почувствовал себя игроком, который занят бесконечным и уже почти бессмысленным риском долгого путешествия, выбирая специально окраинные тропы, подальше от любимых дорог, запутывая от себя самого еле заметные следы.
  Это так ужасно - представлять себя неудачником и прожигателем жизни, - я готов был провалиться куда угодно. Видимо угадав мое состояние, Домина взмахнула веткой акации. И я увидел совсем иное. Мы шли с ней по дороге, вьющейся лентой среди желто-зеленых холмов, и беседовали. Судя по выражению смеющихся лиц и нашей жестикуляции, теплая беседа была приятна нам обоим. Но успокаивающее видение длилось недолго, кто-то уже тряс меня за плечо, вызывая по имени.
  Я открыл глаза.
  Разбудил меня один из приятелей, его восторженная физиономия давала понять, что повод для столь раннего пробуждения явно существует.
  Расстроенный, что меня забрали из такого хорошего сна, я, поеживаясь от прохлады, вышел на палубу. Утренний туман медленно рассеивался, являя взору долгожданную картину. Большой остров, а скорее материк лежал прямо по курсу корабля. Влево и вправо, куда не глянешь, уходили высокие скалистые берега, на которых по-великаньи росли разлапистые деревья очень похожие на сосны.
  Осторожно направляя корабль вдоль берега, мы жадно искали глазами признаки жизни. И каково же было наше изумление, когда неожиданно береговая линия причудливо изогнулась, и образовался приличный залив, в гавани которого стояли корабли. А от гавани вверх по склонам уходил город. Мы ждали чего угодно, но только не этого. Никто из нас не мог даже предположить, что за город и чьи корабли. Многочисленные догадки лишь подстегивали любопытство.
  Капитан Беллфиосса зачем-то с утра изрядно выпил, и на наши вопросы отвечал только пьяной недовольной ухмылкой, щурил глаза и показывал язык и рожки. И два раза, как заправский факир, пустил из-за рта короткую огненную струю. Это означало одно - Беллфиосса чем-то чертовски недоволен. И дает понять, что все происходящее сейчас его мало интересует, поскольку оно далеко от того, чем кажется. И предназначено скорее не нам, а нашим двойникам тоскующим где-то по оседлой жизни городов.
  Нам было некогда, да и честно говоря, не очень хотелось обращать внимание на его причуды, и разбираться в его знаках. С берега уже заметили "GARLIC KINGS", о чем оповестил холостой выстрел береговой пушки. Сигнал приглашал в гавань. Капитан нехотя отдал последние распоряжения, и вскоре мы уже опускали якорь, отдавали швартовый и готовили трапы.
  Читая названия окружавших кораблей, а мы втесались между речным пароходиком "IRON MOUNTAIN"* и настоящим парусником "ADVENTURE"*, я готов был поручиться шляпой, поспорить с кем угодно и на что угодно, что вижу их не в первый раз. Когда я сказал о том капитану, то он, скорчив бесподобную гримасу, объяснил, что одни из стоявших здесь кораблей совершили дальние и кругосветные плавания в разное время, а другие, подобно нашему, считаются пропавшими без вести.
  А по трапу на борт "GARLIC KINGS" уже поднималась делегация из восьми человек. Степенность их движений и шага, серьезность лиц и запах дорогих сигар выдавало явное желание казаться важными персонами. И действительно, к нам явились отцы города. Капитан Беллфиосса принял делегацию с прохладной почтительностью. Он, словно став воплощением Гарпократа, бога молчания, не роняя ни слова, молча слушал приветственные речи и кивал головой, даже когда в том не было особой нужды. При этом он глядел на явившихся людей, как осиновый кол на вампиров.
  Беллфиосса также остался нем, когда важные персоны предложили осмотреть город. С их слов выходило, что город основали первые искатели приключений, когда убедились, что здесь последняя граница, за которой лишь мрак и пустота, непригодные для жизни и плавания.
  Все моря рано или поздно пересекаются в одном условленном месте. И каждый, кто скитался по морям и не хотел сгинуть в пустоте, бросал якорь здесь и оставался жить. Город, по утверждению важных персон, последняя точка обетования для тех, кто когда-то пустился в плавание по бескрайнему морю. В городе есть всё для уставших скитаться без цели, ибо город вместилище всех явных и тайных желаний. Не успел подумать, а оно уже сбывается. И чтобы убедиться в том, надо просто ступить на его площади и улицы, заглянуть в его дворы и переулки.
  Такое предложение не могло не заинтересовать нас. Однако прежде, мы захотели узнать мнение капитана - нет ли здесь какого подвоха, но Беллфиосса, видно, решил играть приглянувшуюся роль Гарпократа до победного конца. Он безмолвствовал, одаривая нас безупречным молчанием и кислой улыбкой, не проявляя почти никакого внимания к происходящему.
  Делегация отцов города ничуть не обескураженная приемом нашего капитана вскоре удалилась, на прощанье еще раз пригласив команду навестить город и одарив в целях рекламы всех по носовому платочку с вышитым девизом города: dignus est, quicum in tenebris mices*.
  Посовещавшись, мы решили после завтрака прогуляться в город. Тем более всё, что оценил наш взор вооруженный подзорной трубой, оставляло самые приятные впечатления. Мы по очереди глядели в окуляры и восторгались милейшим из виденных мест. Всюду гуляли беззаботные красивые люди и не обращали внимания на прибытие очередного корабля.
  После завтрака, перед уходом я сбегал в каюту и взял тиреус с собой. В легком возбуждении мы сходили на берег. На корабле оставался лишь капитан Беллфиосса, так и не пожелавший объяснить своих молчаливых причуд. И мало того, когда мы сходили на берег, он, не переставая, показывал нам язык и покручивал у виска пальцем, потом указывая им в нашу сторону. Вот так.
  Конечно, каждый из нас отдавал себе отчет, что в высшей степени странное поведение капитана Беллфиосса чем-то обусловлено. И имеет разумное объяснение. И возможно даже предостерегающее, ибо не тот это капитан, чтобы зазря валять дурочку. Но вид чудесного города так обворожил нас, что каждый находил для себя вполне безобидное объяснение. И мы более старались не говорить о том, негласно решив отложить до возвращения, полагая, что большее, что может нам угрожать - какая-нибудь пьяная поножовщина в кабаке.
  Ступив на землю, и отдавая дань традиции, мы для начала зашли в портовый кабачок и беззаботно закатили небольшую пирушку. И угощая посетителей, принялись расспрашивать о здешних нравах. Бойкие до выпивки утренние завсегдатаи плели небылицы как кружева, выдумывая их прямо с ходу в промежутках между глотками.
  Изрядно подзаправившись и узнав мало полезного, веселой шумной компанией мы вышли в город, всюду привлекая любопытные взоры. Лица прохожих загорались нескрываемым интересом при виде нас. Они наблюдали за нами, словно за стаей королевских пингвинов или межгалактической футбольной командой чемпионов.
  Вблизи город оказался несколько скучнее, чем мы ожидали. Обычные люди, дома и машины. Мечтая, как следует промочить горло, мы прошли через главную площадь со сломанными часами на старой башне, и наткнулись на питейное заведение со скромной вывеской.
  
   ЭГАД & КЕНОТАФА. ВИНО. ЗАКУСКИ. Днем и Ночью.
  Пройти мимо места, где по французской морской терминологии берут пресную морскую воду, никто из нас не смог. Правда, мы так и не вспомнили, что же такое "кенотафа*".
  Остановка у эгады* перешла в хорошенький кутеж, словно мы и не собирались осматривать город. А прибыли сюда лишь за тем, чтобы напиться вдрызг. До вечера мы пили, шумели и хохотали над каждой шуткой, как спятившие клоуны. Так нам было весело, что мы все охрипли.
  Кроме нас в темном зале сделанном искусными мастерами в стиле средневекового подземелья почти никого не было. В самом дальнем углу под потухшим факелом сидел лишь старик и дул пятую кружку портера. На наши приветствия и приглашения он не отвечал, а старательно прятался за огромным куклусклановском капюшоном черной накидки и курил трубку.
  - Эй, старик! - в очередной раз крикнул я. - Присоединяйся к нам, расскажи о городе, мы здесь впервые и ненадолго!
  Старик чему-то беззвучно засмеялся.
  - Ты чему радуешься, старик? - тоже смеясь, спросил я.
  Я сидел к нему ближе всех, и, подумав, взял со стола бутылку вина и направился к старику. Когда я садился, он еще глубже окунулся в капюшон.
  - Ты чего, старик? От кого прячешься? - весело спросил я, - Может ты разбойник или чего похуже... маньяк? А, признайся, успокой душу.
  Старик сердито закряхтел и чуть приподнял голову.
  - Ну, ты это...извини, старик, если, что не так. Ты только не сердись. - отреагировал я на его недовольный взгляд. - А хочешь вина?
  - Спасибо, не хочется. - ровным голосом отклонил он мое предложение.
  Обрадованный, что старик не немой, я тут же попытался его разговорить.
  - А что, старик, невесты в вашем городе есть?
  - Хм, кому и кобыла невеста. - подмигнул старик.
  Тут мы оба рассмеялись довольные собой и общей шуткой. На нашу завязавшуюся беседу никто не обращал внимания. Товарищи бурно веселились, откупоривая бутылку за бутылкой, а хозяин погреба устало дремал за стойкой, подперев голову руками.
  - Ну, за знакомство, старик! - поднял я бутылку вина и хлебанул прямо из горла. - Как тебя, кстати, зовут то?
  - Меня не зовут. Я сам прихожу. - хмуро заметил старик, словно речь зашла о смерти.
  - Да ладно, чего ты. Обиделся опять, что ли?
  Старик чуть приподнял капюшон и посмотрел на меня. Взгляд его был настолько ясен и глубок, что действительно не приходилось сомневаться в том, что он приходит сам, без всяких позывных. И никогда не обижается. У меня даже глаза закосило от его взгляда, я крепко приложился к бутылке, и окончательно захмелел.
  - Скажи, старик. - спросил я, - А чем же этот город так замечателен, а? Есть тут на что посмотреть? Или нет? А то, видишь ли, мы сегодня забу... загуляли...вот...и никуда, разумеется, не пошли... вот...и ничего не увидели, а? Как оно здесь?
  - И не увидите.
  - Как так? Почему не увидим?
  - И не увидите. - повторил старик и опять беззвучно засмеялся.
  Выглядело так, будто он кривит рожи.
  В старике мне вдруг почудился наш капитан, и я наклонился ближе. Старик неторопливо отодвинулся и встал.
  - Поздно уже. - бесцветно произнёс он, словно поминая вечерний часе, - Поздно.
  Бросив на стол монеты, старик направился к выходу.
  - Постой, старик!
  Удивленный я выбежал за ним.
  Дело ясное - старик не простой, но к чему он так вел себя. Не понятно. И где он?
  Пустая улица уходила к оживленному проспекту. Плавно раскачиваясь в нетрезвой походке, я прошел чуть вперед к ярким огням. В сумерках город несказанно похорошел. Теплые промежности мягкого света домашних окон. Острые огни фонарей, причудливые тени домов и деревьев. Движущиеся силуэты прохожих, мельканье машин, запахи и звуки. Всё сливалось в бесконечно меняющиеся узоры из дедушкиного калейдоскопа.
  Я вспомнил. Вспомнил, как весь день что-то мешало мне расслабиться. С самого утра заноза сидела в подсознании, зловеще пульсируя ртутным шариком в слабом виске. Сейчас, после встречи со стариком, при виде города полного светлячков, она разрослась в опухоль и нахлобучилась на голову, как цепкий виртуальный шлем. И только опьянение помогало этого не замечать. Я устало вздохнул и решил, пора вернуться на судно и лечь спать. Блеск и хмельная нежность города пугали меня и вызывали приступы животного трепета, словно приманка уже сработала и ловушка захлопнулась.
  Оглядевшись, я с трудом вспомнил, зачем стою один, и почему никого из товарищей нет рядом. Я вернулся. Но там, где был вход в питейное заведение, меня холодно встретила лишь кирпичная стена вековой кладки. Наверное, я увлекся прогулкой и в полутьме потерял нужное место. И хотя, я был уверен, что не отошел и сотни шагов, все же испуганно заметался, не зная, что делать и где искать.
  Дурные предчувствия начали с треском разрывать непрочное полотно внутреннего спокойствия. Потом по швам стал расходиться весь мой мир, со всеми его кораблями, морями и плаваниями. И я не мог ничего поделать, я метался, как затравленный зверь.
  Стоило лишь остановиться, как неуверенность и страх слету ударили под дых. И я, загнувшись, заплясал на острие бритвы настоящего, словно умирающий паяц на цирковой проволоке. Казалось бы, чего бояться и переживать. Надо просто пойти да поискать товарищей.
  Но ведь это был не простой испуг перед незнакомым городом. Не просто боязнь одиночества. А мистический страх, пророчески настигающий очередную жертву через века, как неминуемое проклятье. И имей я даже магический шлем Мамбрина, защищавший своих обладателей от любой напасти, и то не смог бы увернуться от такой неприятности. Ибо мое отчаяние объяснялось не предчувствием дурного, а тяжелым ощущением уже свершившегося пророчества, о коем узнаешь, как всегда, в последний момент. Когда оно уже поимело тебя.
  И я чувствовал, что со следующего шага попаду в полосу не самого беспечного периода своей жизни. Конечно, и до того был не курортный роман. Но теперь, словно ослепленный Вилизарий, я погружался во мрак, и более не мог пользоваться прежними благами доступными в обществе Беллфиосса. Та реальность вдруг перестала существовать, и из объемной картины снизошла до светлого еле приметного мазка альфрейной живописи.
  Занавес тихо опускалась под злорадный хохот публики, а неудачливого актера, взявшегося играть главного героя, уже волокли за ноги. Сердце его остановилось в тот самый момент, когда он должен был поведать миру о своем глубоком и тонком знании жизни, и за одно должен был ловко выковырять из-под ногтей истину, а он вместо этого заломил руки и с хрипом повалился на спину и замер. Ничего себе герой.
  
  Когда я пришел в себя, то обнаружил, что нахожусь, черт знает где. Единственный знакомый - звездный шатер - привычно раскинулся через бездну. И красавица Кассиопея также висела вниз головой, продолжая по настоянию нереид учиться скромности.
  Ночь наступила давно, и я лежал по середине незнакомого, темного и безжизненного двора, разглядывая окружавшее мертвое пространство, как блоха пустую утробу котомки на плече бродяги. Чувствовалось, что-то должно произойти и ожидание терпеливо отпускало необходимые минуты.
  Я осторожно поднялся.
  В темноте вздрогнула тень. Не успев испугаться, я сразу же обратился во внимание и слух. Ждать пришлось недолго.
  - Скажите, добрый человек, - раздался из темноты испуганный голосок, - почему вы здесь лежали. А теперь встали и стоите, как истукан, с вами что-то стряслось? Вы кто?
  - Я с корабля "ЧЕСНОЧНЫЕ КОРОЛИ", прибывшего сегодня в порт. Я потерял товарищей, мы много выпили накануне. - ответил я невидимому собеседнику, а вернее, судя по голосу, молоденькой собеседнице.
  - Вот как, а мне привиделся в вас горожанин, страдающий странным недугом.
  - Нет, я не горожанин. Я впервые в городе.
  - Впервые?!
  Из темного провала подворотни светлым пятном проявился силуэт. Кто-то приближался.
  - Скажите, - вдруг останавливаясь, доверительно спросил силуэт, - вы и в правду с корабля, а не лгун и бродяга с улицы.
  И хотя было совсем не весело, я невольно усмехнулся такой наивности. Кто же тебе расскажет правду, детка, кроме меня.
  Видимо, искренний смешок стал лучшим ответом, и вскоре призрак из подворотни превратился в молодую симпатичную девушку лет шестнадцати. Роскошные длинные волосы и смешное короткое платьице делали её похожей на дюймовочку.
  - Добрый вечер, я Фьюсхен. - представилась она, останавливаясь подле меня и доверчиво заглядывая в глаза.
  Мой взгляд успокоил её, и она улыбнулась.
  - Я повздорила с мачехой, - продолжала Фьюсхен, не сводя с меня больших заплаканных глаз, - получила от неё пощечину, и убежала из дома. Проплакала весь день на чердаке. Домой идти боязно...поздно уже...побьют. Понимаете? Нет, отец у меня добрый, а вот мачеха злая...дерется она. Хорошо, что я вас встретила, а то здесь страшно. Правда?
  - А где мы? - спросил я, разглядывая Фьюсхен.
  - У пустырей. Они за домами. Город здесь кончается, а там дальше ипподром.
  - А порт далеко?
  - Порт? Река на другом краю города.
  - Нет, я спрашиваю о море.
  - Какое море? Здесь нет никакого моря, и не было никогда, - удивленно пожала плечами Фьюсхен, - только река.
  - Ты уверена?
  - Конечно. А зачем вам море?
  Я молча переваривал услышанное.
  - Так, зачем вам море?
  - Ладно, пойдем куда-нибудь. Потом расскажу. - предложил я.
  Отсутствие моря естественно огорчило меня, но я подумал, что ведь возможно маленькая Фьюсхен ничего не знает о море. И если уж я попал сюда, то надо осмотреться и решить, что делать. Где-то же плещется моё море, где-то же есть "Garlic Kings" и капитан Беллфиосса.
  Мы шли бесконечными городскими лабиринтами. Нехитрые истории из жизни Фьюсхен я слушал в пол-уха, больше размышляя о внезапных переменах.
  Если перемены встают поперек горла и перехватывают инициативу, то в чем же их сила, насколько они важны, и что значат. И если это просто хлам, ссыпавшийся на грешную голову, то как можно стряхнуть его не медля.
  Наконец, не без труда, уже глубокой ночью мы нашли приют в самой дешевой ночлежке и до рассвета проболтали за бутылкой вина. За какие-нибудь три-четыре часа Фьюсхен привязалась ко мне, как к родному брату, и к рассвету заявила, что не покинет меня не на шаг. Пока я не протестовал, ибо не привык с раннего утра спорить по пустякам. Притом, одному без спутников, в чужом городе первое время не так просто, а я не собирался задерживаться надолго.
  Однако, выглянув по утру из окна, я тоскливо понял, что улизнуть, так скоро, отсюда не удастся. С корабля мы видели совсем иной город. Город-дитя, открытый и милый. А тут за окном скалился, больше похожий на убийцу, город-злодей, который по добру, по здорову, не отдаст свою добычу.
  "Recontare*, - уныло шепнуло сердце, - recontare". Поединок. Но с кем или с чем, мне и сердцу пока было не ясно. Только гадать. С городом? С судьбой? Не всё ли едино. Обрывки чужой нечистой кармы прилипли к моей заднице, и оставалось смотреть и ждать, что же будет дальше.
  Глядя в окно и на дремлющую Фьюсхен, свернувшуюся в клубок, как котенок, я налил себе вина и, вспомнив надпись на жезле, сказал только одно: "Ergo, bibamus!*".
  
  
  
  
   Оооооооооооооооооооооооо 3 ооооооооооооооооооооооооооооО
   Propter vitam vivendi perdere causam.
   (Ради сохранения жизни утратить её смысл).
  Город - место самое противоречивое. Обитатели городов - создания тоже весьма и весьма противоречивые. И потому, если для одних город - это Куканья, полная легко дающихся благ, то для других - последний круг ада, насилующий душу и плоть. Воистину, здесь с голубиной кротостью да сочетается хитрость змеиная. Ведь здесь собирается всё, чем богат властвующий век: и его пороки, и его мудрость, и его легкомыслие. Если вы что-то ищете, то всегда найдете это в городе, ибо только здесь сгустки света и тьмы так радостно плюхаются друг на друга, как влюбленные, одержимые страстью, не имея сил расстаться даже на миг. Вспомните, что говорили о дурной женщине: мол, она крепче вина, сильнее царя и, как воплощенная ложь, соперничает с самой истиной. То же, не задумываясь, можно сказать и о любом городе. И не надо досконально осматривать каждый, все они зеркальное отражение одного. И если кому-то иной город покажется лучше, чем прочие, то такому человеку, верно, видится большая разница между крупной и мелкой монетой. Все же не стоит себе лгать. Любой город - это тюрьма, а человек в нем - узник.
  Почему же порой, так приятны и милы эти каменные кандалы. Может быть, потому что именно их первых и коснется дух свободы, и именно отсюда из каменных стен и шагнет новый человек, унося огонь этой неминуемой свободы.
  На что нам эти поля и реки, озера, леса и горы, если в каменном узилище томится человек. И не обрести нам свободы среди просторов природы, пока по улицам городов течет гниль лжи, разъедая мозги и сердце каждого встречного-поперечного.
  Видите, вон там между домов крадется человек. Горожанин. Каждое утро он наводит боевой раскрас, дабы не сгинуть среди тысяч подобных. Он плотно засеивает себе мозги всевозможным мусором, ничего не желая знать о себе и месте своего обитания. Ему хватает той жизни, где один пугливая мышь, а другой ленивый котище живущий вольготно и жирно. Все они мало свершают, ничего не сохраняют, на всё зарятся и всё теряют. Им бросают фальшивые кости, а они довольствуются тем, что грызутся за них, как за настоящие.
  Несусветные глупости и пороки затопили дома. А что делать, ведь течение грязного потока столь стремительно и невеликодушно, что устоять труднее трудного. Самое мудрое - терпение, пока все пустые головы сами не захлебнуться в собственных нечистотах. Sustin....sed praeter bibendum quid. - Терпи... но прежде всего выпьем.
  Однако не думайте, что мое воображение нарисовало пресловутого льва свирепее, чем он есть на самом деле. Отнюдь, и этого мало. Скажите, разве вы сами не видели, сколь много вокруг когтистых гарпий, семиглавых и тысячу раз своенравных гидр, разве вам не доводилось видеть распаленных похотью кабанов и обуянных гордыней тигров и львов, разве вы не видели высокомерных обезьян и тупых ослов. Повсюду кишмя кишат легионы чудовищ, превращая милые места в зверинцы. И глядя на эдакое безобразие, понимаешь нужно не одно терпение и мужество, чтобы добраться до столпов стойкости. Мало одного желания, чтобы оказаться у рубежей высших человеческих возможностей. Думаю, вы согласны, numinus discrepante - никто не спорит.
  
  Ну и так, что же случилось со мной в городе, куда я приплыл вслед за судьбой. Вроде ничего путного, но с другой стороны немало поучительного. По началу, вместе с Фьюсхен я и здесь не просыхал днями напролет. Словно Хуан Вековечный*, я находил в карманах нескончаемые монеты и напивался день-деньской в кругу новых друзей, которые подобно грибам после слепого дождя появлялись каждый час. Мы кочевали из дома в дом, орошая их углы обильными винными дождями и населяя их новыми вышеупомянутыми грибами.
  Но одно дело - плыть на корабле в море Бахуса, и совсем иное - в пьянстве прозябать в городе. Веселье здесь порой граничило с умопомешательством, ибо вино тогда действовало более губительно, чем яд гадюки или стигийская селитра. То был особый яд - он метил в тело, а увечил душу. Попадая в желудок, он отравлял рассудок. Он мог превращать мужчин в обезьян, а женщин в волчиц или крольчих. Сколько мудрецов несло из-за него вздор, исходя на нет бредом сивой кобылы. Хорошо еще всем пораженным ядом бывает очень весело, и они знай себе, похихикивают да похохатывают, находя своё положение очень смешным и забавным.
  В общем, по немного спиваясь, я перестал контролировать себя. Сознание и ум стали покидать меня, ссыпаясь, словно мука из драного, проеденного крысами мешка, оставляя по переулкам города белую кривую полосу. Всё, связанное с прежними путешествиями, рассеялось, как мысли после сытного обеда. Никакого моря и гавани с кораблями я не нашел. Только город, окруженный гибнущей землей. Правда, порой в некоторых лицах я узнавал друзей с "GARLIC KINGS", но в их глазах не было и тени прошлого. И потому я ни с кем не говорил о той жизни. Прошлое, словно рисунок на прибрежном песке, смыло набежавшей волной. И смутные очертания его волновали всё реже, обретая яркость, лишь когда трубка начиненная бэнгом торчала во рту.
  И ещё...
  Да, и еще жезл Вакха, оставшийся при мне. Он то помнил всё. Тиреус поддерживал и останавливал меня, когда черти шептали в левое ухо, что пора через сумасшедший дом спускаться в чистилище.
  
  Однажды, кажется в конце лета. Да, точно, в теплой августовской вечерней полутьме, пронизанной всем волшебством уходящего лета, я спешил к знакомым на день рождения, сжимая в руке крепкую кожаную сумку. В сумке тихо постукивали три бутылки вина, четвертая полуосушенная одиноко побулькивала в боковом кармане. Она доживала последние минуты. Время от времени я соскальзывал с основного маршрута и таился в тени добродушных деревьев или у скрытых скамеек. Там, причмокивая от удовольствия, я целовал округлые стеклянные губы. Три-четыре крепких поцелуя в засос, и я не спеша продолжал путь, закуривая на ходу очередную сигарету. Мир вокруг был теплый и пахучий, и не хотелось убегать от него. И когда вновь я уединился и в один присест опустошил ту, которая последние две тысячи метров была приятной спутницей и собеседницей, то снизошло на меня ощущение веселого покоя и тихой радости. Прислушиваясь к вечному празднику, царившему вокруг, я с нескончаемым наслаждением внимал ему.
  Человек появился неожиданно. Слегка напугав, он шагнул из-за дерева и оказался подле меня. Я не сразу узнал его. Призрачное лицо и далёкий нездешний взгляд потемневших глаз.
  - Ну что, наслаждаешься жизнью? И как тебе твоя dolce far niente, твоя сладостная праздность, нравится? - с ходу в лоб, без всяких "здравствуйте", озадачил он и, не дождавшись ответа, продолжил, - А не боишься, балда ты такая, что если днем ты был лебедем, то ночью станешь тем самым вороном?
  Сначала даже смысл его слов не доходил до моего сознания, я смотрел на явившегося человека, как на невиданное беспардонное чучело. Мало ли в городе сумасшедших.
  - Что за ё...- наконец решил я для приличия выругаться.
  - Заткнись! - перебили чучело. - Знаешь, сколько было таких как ты, желавших стать кладезем знаний, а ставших колодцем грязи. И все спотыкались о своё "но". О них говорили, мол, человек больших достоинств, но невезуч; талант приятный, но мыслей мало, не глубок; он добрый малый, но неуклюж. И тому подобное. Твои "но" сродни этим, ты и дня не проживешь, чтобы не оступиться на ровном месте. И видишь, куда тебя занесло? Идиот, неужели тебе так нравиться ворошиться в потрохах чужой жизни? Вижу, ты собрался сгинуть здесь заживо. Скоро от тебя и места пустого не останется. Что ты молчишь, как рыба после свадьбы?
  У меня даже рот открылся от удивления. Вот это да, вот это нотации. Но тут я всё понял. Такую поучительную ахинею и вразумляющую околесицу могло нести только одно знакомое мне создание.
  - Капитан Беллфиосса!!!- завопил я от радости, признавая друга. - Бог мой, какая встреча!!! Какая радость!!!
  Лицо моего старого товарища просветлело.
  - Ну здорово, прохиндей. - шутливо проговорил он. - Узнал таки. Как я тебя разыграл? Пробрало?
  - Ох, и пробрало. Я уж думал у меня того... галлюцинации.
  - Хм, ну скажешь тоже. Какая же я галлюцинация. Скорее уж всё вокруг наваждение, чем я. - усмехнулся капитан и спросил. - А ты, чем занимаешься, мой впечатлительный друг?
  Я пожал плечами и указал на пустой сосуд лежавший рядом.
  - И всё? - удивился капитан.
  - Ну. Всё. А чего еще?
  - Жаль, - искренне огорчился Беллфиосса, - мог бы найти занятие и поразумней.
  - Это что же, по-твоему получается, что пить вино не разумно?
  - Да, в теперешнем положении не разумно, особенно тебе.
  - И это говорит капитан, чье судно было одним из лучших в море Бахуса. Не верю своим ушам. - сказал я и даже постучал по ушам, дабы удостовериться - не засорился ли там какой-нибудь клапан.
  - Не валяй дурака, всё верно, ты не ослышался. - проговорил Беллфиосса.
  - Какой кошмар, - запричитал я, - какой ужас, куда всё катится, уже и вина выпить нельзя. Это что же дальше то будет. Представить даже жутко, тьфу-тьфу.
  Так кривляясь, я и не догадывался, как уже исхудал мой разум, а душа все более походит на бурдюк вина. Потому как, прежний вольный ветер моря сменился на мусорный дым городской клетки. И вместо гостившей свободы, радость вина теперь мутили прескверные тени и злые духи.
  - Тем более, - твердил я свое, - в здешних каменных джунглях, где процветают бесподобные гадости, трезвость граничит с безрассудством.
  Я так разошелся по этому поводу, что принялся даже упрекать капитана Беллфиосса в предательстве и неверности каким-то там идеалам. В темноте я и не заметил, как он шагнул назад и исчез. Обнаружив его исчезновение, я разом одумался и принялся звать Беллфиосса, кричать извинения. Но через мгновения уже и позабыл кого и зачем зову.
  
  Конец лета и ранняя осень обошлись со мной довольно приветливо. Я освоился в городе, снял неплохой уголок с видом на заброшенный парк и на заплеванный желтыми листьями, мутно поблескивающий пруд. С Фьюсхен мы расстались, её хрупкое здоровьё с трудом переносило постоянное общение со мной. Она стала заговариваться, плести какие-то небылицы о неземном разуме, о скором конце света и агониях вечной любви.
  И вообще алкоголь не лучшим образом действует на психику молодых женщин, они спиваются быстрее, чем скорый поезд идет под откос, и при этом все время говорят и делают такие вещи, что приходится сомневаться в наличии у жизни какого-либо смысла. Фьюсхен стало казаться, что у неё появились способности предсказывать будущее и толковать прошлое. Во мне же она стала видеть магистра Меробибуса (от латинского слова merobibus - то есть пьющий чистое, не смешанное с водой, вино, а надо заметить, что в Древнем Риме этим занимались только горькие пьяницы) и требовала от меня раскрыть тайну магических заклинаний, призывающих вино в любых количествах.
  Жизнь с Фьюсхен превращалась в бродячий цирк, слетевший с катушек. Рядом с ней я чувствовал себя в кабине с неунывающим камикадзе. И я сделал всё, чтобы остаться одному.
  Весело проводить время было моим основным... Я бы даже поправил - единственным занятием. Искать ничего не приходилось, всё само вкусно прыгало в руки и на плечи. В чем заключалось веселье? Точно не скажу, но веселье это было какое-то неприличное и гипнотическое. И заполняя всё вокруг, оно совсем не попадало внутрь. Чтобы было яснее, попробуйте, к примеру, прямо сейчас без причины, ни с того ни сего, громко засмеяться и продержитесь так хотя бы минуты две-три. Ну, вот так, примерно, и получится.
  С божьей милости, такое нездоровое веселье, близкое умалишенным, колдунам и шаманам, не доконало меня в конец и не занесло дальше спасительной черты. Нет, я держался молодцом, с грустью поглядывая на слетавших с вертушки развлечений, знакомых и незнакомых пассажиров.
  Неприятности заключались для меня в том, что, когда последний желтый лист лег на холодную землю, к моему веселью стал примешиваться знакомый страх. Животный и беспричинный. Сначала он беспардонно останавливал меня на остывших улицах, загоняя в винные погреба. Потом он начал приходить в гости без приглашения и стука, когда ему вздумается. С колючей и нагловатой, как у смерти, рожей страх цеплялся за мою кожу, сдирая её до кости, впиваясь и обжигая нервы. Каждый раз он умело свежевал мое тело, разделывая его, как заправский мясник. Вполне возможно, что именно присущее мне non curarsi di niente, моё "не заботиться не о чем", позволяло этому мерзавцу подбираться так близко и творить, что ему угодно. А может дело и в другом. В любом случае это произошло. И с приближением зимы страх потешался надо мной уже во всю. Словно дебил-переросток, он задорно играл со мной в "кошки-мышки", в "палача и висельника", в "герасима и муму" и в другие занятные игры, отводя мне, конечно, не самую главную роль. Естественно, чем грозят такие игры - потерять свою горячо любимую жизнь.
  Ну, а пока, мы доигрались лишь до того, что леденящие мертвые щупальца забирались даже во сны. Они обставляли их коридорами, дырами и безднами, высохшими, как мощи, городами, бесконечными стенами и пустыми дорогами уходящими в бессмысленную даль, населяя все это невыносимыми масками. Страх старательно разъедал хрупкие границы между мирами, помогая черной плесени перебираться из снов дальше и дальше.
  Конечно, я не мог позволить этим издевательствам продолжаться без конца. Когда мое любопытство было удовлетворено, пустые карманы незнания заполнены, и, в общем, неудачные шутки со стороны неприятеля затянулись, исчерпав себя, тогда-то я и попытался вступить с ним в честный бой. И сразу же обугленный и полуживой с пробоинами головы и живота был пущен на дно, словно выпотрошенный испанский галион. Противник оказался не простачком, а укусы его были столь ядовиты, что все семь моих чувств выли нотами, агонизируя от предельной порции яда. В довершении за свою дерзкую попытку к сопротивлению из озорного bell poltrone*, милого лентяя, я был превращен в подыхающего дракона изрыгающего огонь, дым и лаву. И чем должна была закончиться его смерть, мало кто знал.
  Дракон чувствовал себя, будто банда подростков, досыта обожравшихся наркотиков. В брюхе у дракона носился скорый поезд, летевший над рельсами мимо станций и вне расписаний. Паровой котел поезда дрожал на пределе, готовый взорваться в любую секунду. От чего испуганные пассажиры прыгали прямо на ходу из дверей и окон, колечясь и убиваясь. Дракон целыми днями ныл так, что плавились окна соседских домов.
  Как понимаете, такие мои внутренние переживания отменяли способность ориентироваться в житейских ситуациях, держаться в рамках приличия и не раздражать постных окружающих. Спалив все высшие нервные центры, напившись из источника забвения, я день-деньской изменял прежнему возвышению, лазая теперь больше по подвалам да подворотням, и дрыгаясь в обруче хаоса. А отравленный дракон умирал долго, медленно рассыпаясь на молекулы.
  В его последний день дул сильный ветер. Снег металлической стружкой вбивался в лицо. Кое-где под ногами еще попадались вмерзшие в землю, обглоданные стужей остовы последних листьев. Их неубранные скелеты напоминали о моем поражении. Пьяный и злой я волком бродил за городом у крутого обрыва широкой замерзающей реки. Серое, почти бесцветное и безвкусное небо казалось выброшенным на улицу трупом, оно висело так низко, что чуть ли не цеплялось за голову.
  Я подошел к краю обрыва и тяжело поглядел на неживую ленту реки. Пустота внутри меня чего-то настойчиво просила. Безвольный, как тень, я попробовал закурить, но ветер зло вырвал из рук огонь и унес прочь. Необычное томление охватило вдруг душу и тело. Показалось, будто этот холодный, ветреный и уже вечереющий день давно ждет моего появления здесь в этом тоскливом месте. Горячей волной ожгло горло и сердце, ветер завыл уже где-то между ребер. И тут откуда-то из живота родилось неуемное желание ринуться вниз с обрыва и уничтожить в себе последние островки света. Сделать шаг и лететь в пропасть под истеричный хохот маячивших поблизости речных духов. Хотелось падать и знать, что падение бесконечно. Падать, только бы падать, ниже и ниже. И если бы не резкий отрезвляющий порыв ветра в грудь, то я бы сделал свой последний дурацкий шаг.
  Качели чувств вернули меня к пограничной черте целым и невредимым, и так встряхнули, что возвращение было более чем осмысленным. Мне даже показалось, как что-то темное и ненужное удалось сбросить в пропасть обрыва, не свалившись следом. Я заглянул внутрь и понял. Дракон исчез.
  Усталость я почувствовал лишь в трамвае, когда, сидя в пустом вагоне, возвращался домой. Нужно было проехать пять остановок, а дальше идти пешком. Хмель уже начисто выветрился, и я мечтал лишь о чем-нибудь спасительном от пробирающего озноба. Чтобы хоть как-то развлечься, я принялся размышлять о всякой всячине. И когда трамвай остановился у нужного поворота, я еле успел выскочить, чуть не проехав мимо. В голове у меня уже вовсю трещала печка жарких мыслей, согревая, пока я вприпрыжку скакал к своему дому. Через парк, завывающий ветрами в голых ветках. Через дворы, изнывающие от ужаса одиночества, темные и продрогшие.
  А думал я, как не странно, о том, как много раз пророчили гибель этого мира, предвещая суровую кончину в пучине несусветных пороков. И как упорно, уходя по уши в землю, мир гордо несет бремя этих пороков, которые распутно кочуют из века в век, где их неустанно пропесочивают, перебирают по косточкам и выставляют на всеобщее обозрение у позорного столба. Безусловно, не обходя вниманием, и пьянство, обостряющее всё порочное. Потому вино, как и всякое, подобное двуликому Янусу, оставляет право выбора. И если одна древняя пословица глубокомысленно заявляет: "Друг вину, враг себе самому". То другая, не менее веско и со знанием дела, отвечает: "Вино исцеляет тело и душу". И нет повода - спорить и что-то доказывать - каждый берет свое, кому как позволяет воспитание духа, ума и... печени.
  А мудрые мужи давно уже хихикают над нами, сидя на облаке, и, посмеиваясь, сплевывают косточки от спелых вишен прямо нам на головы. Они знают - нужен лишь миг, чтобы сбросить путы рассуждений, перестать ощущать себя персонажем замысловатого фильма, то грустного и злого, то доброго и веселого, то про любовь, то про войну. Перестать. И жизнь снаружи подчиниться жизни внутри, оповещая конец искусственности. Гипноз пропадет, своим исчезновением обнаружив горы надуманной фальши. И только тогда красота истины даст нам нашу собственную власть любить, творить и искоренять смерть своей бессмертной радостью.
  Я не раз терял эту способность, обрастая выдуманными мирами и нечестными фантазиями. И только по свой вине я оказывался добровольным пленником общих колодок. И вот теперь, когда я в очередной раз понял, что пленение было всего лишь частью движения, и всем предыдущим потерям я обязан за сегодняшнее обретение - calamitas virtutis occasio*, краски и звуки мира вновь открылись мне всеми своими живыми и радужными цветами.
  
  Как все-таки приятно попасть в теплый дом, окончив путь по заброшенным и безлюдным ноябрьским дорогам, передумав кучу мыслей и проморозив руки и ноги. Как хорошо переступить порог никем не занятых покоев, нарушая тишину своим долгожданным появлением. И укрывшись от непогоды, наконец то перевести дух. А после можно делать всё, что угодно.
  Мне было угодно - поскорее лечь. Я так утомился и не стал стелить. Зевая, как кашалот, я включил негромкую музыку, что-то типа "m.davis in a sailent way"**, и лег на пол. Мягкий ковер похожий на спину гигантского тигра плавно поднялся и куда-то полетел. Музыка под ним обрела мелодичную плотность высоких серебристых ветров. Ни одной мысли не удавалось узелком завязаться в голове и нарушить наступивший покой. В этот вечер я как никогда был свободен от ненужных размышлений.
  Стук в дверь, тихий и уверенный, вернул улетающий ковер с полпути на юг, и несколько удивил меня. Я никого не ждал. И больше меня удивило то, что эти три коротких удара в дверь оказались именно теми звуками, которых не хватало.
  И не задавая глупых вопросов себе и тому, кто стучал, я отворил.
  Фигура стоявшая у входа в мое жилище была не просто знакома, а вызывала бурную волну неподдельно искренних чувств. Капитан Беллфиосса в длинном черном пальто и новой широкополой шляпе смотрелся настоящим франтом, эдакий главный герой из кассового фильма о любви и перестрелках, где он с честью проходит огонь и воду, так и не запылив дорогого костюма.
  Что поделаешь, капитан всегда отличался умением хорошо выглядеть, оставаясь в любом облачении собой, и не переигрывая.
  В каких только нарядах я его не видел - от греческого, пурпурного плаща расшитого золотом, который он, подобно софисту Гипию*, сам же и выткал, до мундира офицера наполеоновской гвардии или костюма пожарника с начищенной до блеска каской на голове. Все костюмы лишь отражали его данное настроение.
  Я привык и сейчас, глядя на его одежды, только подумал, мол, хорошо, что капитан без банальной сигары в зубах и оружия.
  В руках Беллфиосса держал бутылку вина и заговорщицки улыбался.
  Такая радостная встреча. Мы крепко обнялись.
  - Ну надо же! - восклицал я. - Просто глазам своим не верю!
  - И правильно, не верь им никогда, - многозначительно кивал Беллфиосса, передовая бутылку, - не зачем расслабляться.
  - Проходи, дружище, я сейчас! - уже из кухни кричал я, пытаясь одновременно выпустить джина из бутылки и протереть бокалы.
  Визит капитана Беллфиосса взволновал меня, и я немного суетился.
  - Ну, как ты? Где ты, вообще, бываешь? - торопливо вбегая с подносом в комнату, спрашивал я. - Что нового?
  Вместо ответа Беллфиосса раздвинул шторы моего окна на третьем этаже, и я увидел, что вместо привычного ночного города, пейзажа из фонарей, темных фигур высотных домов, светлых линий дорог и деревьев, качающихся от сильных порывов мерзлого ветра, там тихо плещется теплое море.
  Изумленный я попятился, и от слабости в ногах чуть не свалился вместе с подносом.
  - Чего это? - испуганно глядя на капитана, спросил я.
  - Море. - спокойно ответил он. - А что? Не похожее?
  - Как море? Какое море?
  - Ну, откуда же мне знать. - усмехнулся капитан Беллфиосса. - Тебе, кажется, виднее. Ты же здесь живешь.
  Он взял у меня из рук поднос, поставил на стол и, устроившись рядом в кресло, занялся вином.
  - Вот так фокусы...покусы... - бормотал я, продолжая стоять и не имея сил отвести взгляд от окна. - Вот так фокусы...или как... так...
  Некоторое время мы молчали. Мне сказать было нечего, я ошалело смотрел на море.
  - Скажи, - нарушая молчание и протягивая мне вино, обратился капитан Беллфиосса, - а ты не разучился творить?
  - Что? - переспросил я, никак не приходя в себя.
  - Я говорю! - закричал капитан. - Ты! Глухая тетеря!! Еще не разучилась творить?!!
  - Творить? - не понимал я, к чему он клонит.
  - Да!! Творить!!! - орал Беллфиосса мне, будто я провалился в глубокий погреб.
  - Не ори, я все прекрасно слышу.
  - Ну и?
  Я выпил вина, недоумевая и подбирая подходящий ответ. С мысли меня сбивало плескавшееся под окном море.
  - Хм, ну не знаю, - наконец начал я, - честно говоря, я понимаю все несколько иначе. Во-первых, что значить разучился?
  - Ничего нового.
  - Нет, ну подожди, - заспорил я, - тут я не согласен, разве возможно научиться этому, а уж тем более разучиться?
  - Вполне. - лаконично отвечал капитан Беллфиосса.
  - Послушай, - догадался я, - ты завел разговор из-за той книги, которую когда-то...
  - Ну конечно, - закивал Беллфиосса, - а о чем же еще. А что, разве ты теперь не занимаешься этим?
  - Как тебе сказать. - замялся я. - Ну, в общем, спешить то особо некуда.
  - Вот как?
  Беллфиосса сидел в кресле напротив и в упор смотрел на меня. Его бездонные глаза сейчас ничего не выражали. Казалось, смотришь в глаза хищника, птицы или рыбы. Глаза пустые, красивые и завораживающие.
  - Значит, ты считаешь, - медленно проговорил он, - что тебе совершенно не нужно торопиться с книгой?
  - Как бы так. Куда спешить то. Некуда.
  Я сказал это с деланной уверенностью и пренебрежением, и в душе отчетливо услышал отзвук своим словам. Он означал совсем иное. Несомненно, Беллфиосса услышал его тоже.
  - Ты ошибаешься, - мягко возразил он, - разве не слышишь, что тебе говорит сердце.
  Я промолчал, ибо остался недоволен замечанием Беллфиосса. Хотя больше и некому было сказать слова, к которым бы я прислушался и отнесся внимательно и серьезно.
  - Ну и что же, - кисло усмехнулась во мне детская обидчивость, - если это так, то что же меняется. Просто я никогда ничего не напишу, вот и всё....
  - Эй, полегче, не надо так говорить, - добродушно остановил меня капитан Беллфиосса, - а то знаешь, что бывает после таких заявлений. Смотри, кое-кто подслушает, и ты...
  - Знаю. Ладно, я и не говорю. Всё нормально.
  Беллфиосса отпил из бокала вино, довольно причмокнул и опять как-то хитро посмотрел на меня.
  - А кстати, мой настойчивый друг, - заговорил он, и я сразу понял о чем, - расскажи, как получилось, что тиреус снова у тебя?
  -Я забрал его из твоего письменного стола. - честно признался я.
  - Ну ладно, не в претензии. Жезл твой. Просто интересно, он тебе не надоел?
  - Вряд ли, я и не пользовался им здесь.
  - Вот уж, действительно, вряд ли, - надув щеки, значительно заявил капитан и кому-то подмигнул в сторону.
  Сразу можно было догадаться, когда капитан Беллфиосса говорил о чем-то серьёзном и важном. Он становился насмешливым и немного равнодушным, как бы незаметно разглядывая каждую частичку мира вокруг в невидимую остальным лупу.
  - О чем вы, капитан? - настороженно спросил я, угадав это состояние друга.
  - Всё о том же. Разве ты не знал, что жезл читает каждую мысль и желание, даже те, которые ты не успел подумать и пожелать. Он чутко отзывается на каждое изменение внутри. И очень любопытно, как ты со своими наклонностями еще не спился и не сошел с ума. Впрочем, шучу. Я знаю тебя довольно хорошо, ты не таков. Ну, а этот тиреус, как волшебная палочка, может многое, надо только понять...
  - Постой, - не выдержал я, - что же получается, ты хочешь сказать, мол, с тех пор, как я владею им, я постоянно связан с ним незримой нитью, даже если не пользуюсь.
  - А ты что не чувствовал этого?
  - Да, но...я думал...я полагал...что это нечто такое...эфемерное...а как еще...
  - Хм. В общем, слушай сюда внимательно. Когда в жезлах действительно была необходимость, они предназначались чаще как спутники или поводыри сознания. Не редко они служили и для более высших целей. Ведь тиреусы могли обретать любую форму, придавая содержанию нужное направление. Впрочем, всё это было очень давно, и походит больше на добиблейскую легенду. Теперь, прямо скажем, жезлы на дорогах не валяются. И то, что он попал в твои разбалованные ручки, несёт определенный смысл. Как я уже говорил, тиреус может обретать любую форму и проявляться хоть в чём. Припомни, пожалуйста, когда ты держал перо над бумагой, не казалось ли тебе, что ты держишь в руках свой полюбившийся жезл.
  - Ну... - лишь растерянно произнес я.
  - Вот тебе и ну, дуги гну. - помахал рукой капитан Беллфиосса. - Дальше, думаю, разобраться уже нетрудно.
   - В чём? - по привычке спросил я.
  Поглядев на мой поглупевший вид, ибо до меня только-только доходил смысл сказанных слов, капитан Беллфиосса не выдержал и засмеялся.
  - Ты, давай, не прикидывайся шнугом*, - перестав смеяться, серьёзно произнес он, - лучше подумай, верно ли, что тебе некуда спешить.
  - Хорошо. - отозвался я.
  - Чего хорошо?
  - Подумаю.
  Комната, словно каюта, ровно покачивалась, и сквозь шум волн я слышал, как ветер стучит в окно. Он стучал не как путник, просящий о ночлеге, а как гонец, вызывающий в путь. Настойчивыми ударами он советовал поторопиться: "Спешите, милейший, спешите, вас ждут!" И я понимал - это не бессмысленная спешка и суета, а начало движения, которое нельзя упускать. Когда дует попутный ветер - паруса следует поднять.
  Увидев, что я впадаю в глубокую летаргическую задумчивость, Беллфиосса принялся неустанно подливать вино и развлекать меня веселыми историями, что происходили с ним всегда и везде. Капитан Беллфиосса являлся отличным магнитом, притягивающим всевозможные приключения и сюрпризы. Я даже небезосновательно полагаю - уж не он ли настоящий автор многих презабавных книг.
  По началу я слушал друга довольно меланхолично, больше думая о чем-то печальном, но вскоре меня все-таки увлек его веселый рассказ. Я начал с хихиканья и скромного прысканья в ладошку, а закончил варварским гоготом во всю мощь грудной клетки. Она к счастью оказалась весьма крепкой, иначе бы мне не поздоровилось, и я бы просто лопнул от смеха, как пузырь.
  Беллфиосса со своими гримасами и ужимками, как рассказчик, был просто бесподобен и неотразим. Вне конкуренции. Он умело и вкусно подавал любую историю.
  - Эта история, - начинал очередное повествование капитан Беллфиосса,- произошла со мной, когда я был невообразимо молод и жил только тем, что пил да гулял, гулял да пил. Впрочем, о том и не жалею. Итак, назовем нашу историю.
  
   ОНА И МОРСКОЙ ОФИЦЕР.
  Она одиноко стояла у входа в заброшенный парк и нетерпеливо поглядывала по сторонам. Одетая в теплое темно-фиолетовое пальто волнующего фасона она выглядела невероятно мило. Пройти мимо я не смог. Я присел на скамейку в парке и сквозь решетку принялся наблюдать за ней.
  Осеннее утро - тоже одинокое и мокрое - часом раньше встретило меня с порога чужого дома по соседству с парком. Вчера была вечеринка, сегодня легкое похмелье. На перекрестке я долго стучался в лавку, желая купить вина и булку. Потом, купив оное у сонного продавца, отправился бродить по парку. Никем не тревожимый, незаметно пьянея и впадая в восторг, я шатался вокруг старого планетария, когда-то бывшего церковью, как вдруг заметил ЕЁ и остолбенел. То ли на самом деле, то ли после принятых витаминов, но ОНА показалась мне неземным чудом. И потому, стараясь быть не примеченным, я расположился неподалеку.
  Не успел я, как следует, насладиться приятными наблюдениями, как появился Морской Офицер. Подтянутый и стройный он вынырнул буквально ниоткуда и замер возле барышни. О том, что офицер жив, а не превратился в каменное изваяние, свидетельствовал лишь пар клубившийся у рта. Морской Офицер говорил, а ОНА его слушала. Потом наоборот.
  Глядя на них сквозь черную решетку, я невольно представил себя Морским Офицером. И вот я беру барышню за руку и нежно говорю: "Знаешь, любимая, я так скучал без тебя, так скучал. Мне все дни без тебя, как будто не хватало воздуха, я не жил, а задыхался. Я так тебя люблю. Так люблю. Ну, просто о-го-го, как люблю! Ну, просто свистать всех наверх, как люблю!!" Тут я прижимаю её руку к своему поющему сердцу, и Она улыбается, превращая осень в весну, а серый промокший воздух в сверкающую радугу.
  Я мечтательно вздохнул, подразумевая - да, мол, любовь волшебная вещь, везет же некоторым. Отхлебнув вина, я потрогал свою недельную щетину, глянул вниз на повидавшие многое туфли и печально причмокнул, сравнив себя с тем парнем в новой офицерской шинели.
  Морской Офицер стоявший у ворот парка вдруг повернул голову и пристально посмотрел на меня. Она сделала то же самое. Секунды они смотрели в ту сторону, где, раскинувшись на лавке, я поглощал скромный завтрак состоявший из вина и теплой булки. Потом, обменявшись фразами недосягаемыми для моих ушей, они вошли в парк. И явно, по мою душу. Бутылку я прибрал в сторону, стряхнул с себя крошки, а носки башмаков стыдливо сунул поглубже в желтые листья. Я даже успел слегка разгладить помятые складки физиономии и уложить по местам лохматые волосы.
  Они подошли.
  - Здравствуйте. - сказал Морской Офицер.
  - Доброе утро. - сказала Она.
  Я вежливо поднялся, стараясь не доставать туфли из кучи листвы.
  - Доброе утро. Здравствуйте. - как можно дружелюбнее поздоровался я, встречая их улыбкой.
  Она улыбнулась тоже. Улыбнулся и Морской Офицер. И так мы все трое разулыбались, что можно было подумать - встретились бывшие одноклассники. Один из которых по каким-то особым причинам в самом начале недели с раннего утра уже пьяненький.
  - Нам нужна ваша помощь. - сильным сухим и чуть севшим голосом сказал Морской Офицер.
  В этой короткой фразе почувствовался такой напор, что я сразу понял - от помощи мне не отвертеться. Хотя прозвучало сказанное, как учтивая просьба.
  - Вот как. А какая же помощь? - спросил я, усиленно перебирая возможные варианты и стараясь угадать.
  - Видите ли, - неожиданно мягко и доверительно вступила в разговор Она. - нам нужен свидетель. Понимаете?
  - Ах, вот оно что. Свидетель. Понимаю. - закивал головой я, - Вы решили вступить в законный брак, чего же тут непонятного.
  И сразу представил себя на торжественной церемонии бракосочетания. Свадебный марш, и все дела. Определенно, я годился для такой роли. Правда, выглядел сегодня не очень то...Потрепан да еще выпил с утра. Но ведь это дело поправимое.
  - Нет. - резко оборвал плавный ход моих мыслей Морской Офицер. - Мы не собираемся бракосочетаться. Барышня немного обмолвилась, нам нужен не свидетель, а секундант. У нас будет дуэль. И потому нам необходим хотя бы один секундант.
  - Кто?
  - Секундант.
  - Тю-ю-ю. - присвистнул я и сел обратно, от удивления невольно хватаясь за бутылку вина, - Ну вы даете, граждане.
  Стряхнув с обуви налипшие мокрые листья, я разочарованно покачал головой.
  - Нет, ну что вы, я не гожусь для такого мероприятия. Извините, я совсем не готов. Нет, что вы, только не сегодня. Нет, и не уговаривайте меня. Мне нельзя, вот что я вам скажу. У меня, извините, сердце слабое да печень, если быть честным до конца, тоже ни к черту. И с головой у меня так себе. В общем, нет и еще раз нет, только не это.
  Впутываться в сомнительное дельце никак не хотелось, и я отговаривался, как мог, упираясь руками и ногами. И даже возникшая долгая неприятно молчаливая пауза, и та не разубедила меня. Я оставался непоколебим.
  - А по моему, вы подходите нам, как никто иной. - просто и искренне сказала Она, и доверительно положила руку на мое плечо.
  Это было слишком. Это подействовало.
  - Вы так находите? - польщенный спросил я, готовый для неё уже почти на что угодно.
  - Да, конечно, только вы. - подтвердила Она.
  Как выяснялось, Морской Офицер не был её женихом. Не знаю, кем он там приходился, но я позволил себе разглядеть её, как можно лучше. Чудо, коснувшееся моего плеча. То, что Она была красива, само собой разумеется. В ней помимо красоты присутствовала какая-то черта, заставлявшая вас просто млеть от счастья при взгляде на неё.
  - А вы, как считаете? - обратился я к Морскому Офицеру, когда моё пристальное рассматривание стало выходить за рамки приличия, - Так же, как Она?
  - Да! Точно так! - коротко ответил Морской Офицер.
  - Очень хорошо. Ну что же, так и быть, я согласен. Куда идти то?
  Мы углубились в парк. Прошли по боковой аллее в поисках уединенного места, и наконец остановились где-то на краю молодых кленовых зарослей. Поляна, окруженная сонными, мокрыми деревьями, вряд ли, могла в этот ранний час привлечь внимание любопытных. Мы обошли вокруг. Мои новые знакомые держались друг от друга поодаль. Морской Офицер шёл серьёзный и сосредоточенный. Она чему-то улыбалась, нежно дотрагиваясь на ходу до последних болтавшихся на деревьях листьев.
  - Что у вас там, шпаги или пистолеты? - спросил я, чтобы хоть как-то поддержать контакт, пока мы выбирали подходящее место.
  - И шпаги, и пистолеты. - не глядя в мою сторону, официальным тоном ответил Морской Офицер.
  Он остановился, указывая на выбранное место, и сосредоточенно прикурил сигарету. И так же сосредоточенно сразу её выкинул.
  - Ну и превосходно. - сказал я, размышляя про себя, где же, черт возьми, он найдет шпаги и пистолеты, никаких футляров и чехлов я при нем не наблюдал, - Попр-рошу пр-риготовить ор-ружие!
  На это требование Морской Офицер неожиданно и очень лихо выудил из карманов и за пазухи две шпаги и два пистолета. Он почтительно передал одну шпагу и пистолет своей сопернице. Она грациозно приняла их. Лицо Морского Офицера при этом исказила трогательная гримаса, и он, прикрыв веки, с притворным наслаждением втянул ноздрями воздух. С легкой насмешливой полуулыбкой Она наблюдала за ним, а потом перевела взгляд на меня.
  - А позвольте полюбопытствовать, что является причиной вашей сегодняшней ордалии*? - разом выпалил я ей мучивший вопрос.
  - К чертям разговоры!! - отклонил просьбу Морской Офицер, хотя обращена она была не к нему. - Давайте счет!!
  - Что давать? - не понял я.
  - Счет! Давайте счет!! - весело крикнула Она, рассекая сырой воздух острием шпаги. - Ну, там, раз, два, три.
  Я растерянно пожал плечами. Честно говоря, мне так и не верилось, что сейчас начнется дуэль. С этими шпагами и пистолетами, из которых стрелял еще Мартынов, они выглядели неубедительно. Казалось, стоит сосчитать до трех, и они враз всё побросают и весело захохочут над тем, как надули меня. Да и я, пожалуй, посмеюсь.
  Видя их требовательные взгляды, я откашлялся и ...начал.
  - Ну, если такая спешка... Раз! Два! Три! Поехали!!!
  И тут же грохот выстрелов и звон стали разорвал тишину и повис в воздухе. Проворно отскочив в сторону, я спрятался за стволом самого большого дерева - сегодня в мои планы не входило быть продырявленным шпагой или пулей. А оба дуэлянта, будучи уже ранеными не подавали и вида, что это их как-то беспокоит. Напротив, судя по лицам, им было очень весело, словно сильно расшалившиеся дети, они визжали от удовольствия и сбрасывали с себя шарфы и перчатки, шинели и пальто.
  Затаив дыхание, я восхищенно наблюдал за невозможным, не забывая посматривать - нет ли рядом посторонних. Удивляться чему-либо было уже поздно и не к месту. Я осторожно достал из кармана плаща недопитую бутылку и в один глоток принял содержимое на грудь.
  На меня не обращали никакого внимания. Дуэлянты, по меньшей мере, раз десять должны были прикончить друг друга. Они же продолжали неугомонно бегать, стреляя в упор и по рукоятку вонзая шпаги.
  - Э-э-эй...- негромко позвал я из своего укрытия.
  Ничего. Ноль внимания.
  - Эй! - уже громче опять позвал я. - Вы как там, долго еще?
  Мое присутствие явно игнорировалось. Я постоял, покурил, разглядывая довольные рожи дуэлянтов.
  - Эй вы, клоуны!! - стал нервничать я. - Кончайте этот цирк!!!
  И еще раз громко крикнул.
  - Кончайте цирк!!!
  Откликнувшись на это предложение, и издав по последнему выстрелу, два тела упали пораженные одновременно.
  Нет, что там, со стонами рухнули на грязные затоптанные листья и замерли.
  "Неужели убились, - тревожно подумал я, - а может просто, придуряются? Да нет, вроде на самом деле, видишь, как неудобно лежат и дырок сколько в них. И кровь. Фу, кровь. А может, это клюквенный сок? Сок. Ага, как же, сам ты клюквенный сок, и вместо мозгов у тебя клюква. Гроздями. Опять ты начинаешь, да? Кто начинает, никто не начинает, сам подойди к ним да осмотри, если такой умный".
  У меня и в мыслях не было приближаться к ним, не люблю трупы, меня тошнит с них. Да и к тому же такой неожиданный финал расстроил меня. Они так славно сражались, так многообещающе. И вот на тебе. Всё закончилось. Рассудком можно повредиться от таких неожиданностей.
  Постояв еще немного, я решил поскорей покинуть парк. Опечаленный несправедливостью и даже жестокостью этого мира, где порой хорошим людям приходиться наносить друг другу и в душу и в тело смертельные раны, исход которых самый плачевный, как для тела, так и для души. Всё во мне булькало от напряжения и негодования, меня прямо-таки подмывало тоже вызвать кого-нибудь на дуэль. Ноги быстро несли меня к выходу.
  Я забеспокоился, когда мои близорукие глаза различили впереди у входа в парк знакомую фигуру.
  Через десяток шагов я остановился и подумал, что рехнулся на почве сегодняшней дуэли.
  За оградой парка в своем темно-фиолетовом пальто стояла Она и нетерпеливо вертела головой. Я устало опустился на ту же скамейку и перевел дух. Рука потянулась к сердцу. Что?! Что это?!! Никто не поверит. Та же бутылка вина и теплая булка покоились во внутренних карманах плаща.
  Я опять перевел дух. Оставалось только начать второй завтрак. Ленч. Чувствуя от волнения первородный голод, я так и сделал.
  Когда же появился Морской Офицер, я чуть не подавился и готов был бежать искать ту полянку, где он лежит, раскинув ноги, в дырявом кителе в пяти шагах от своей новой шинели.
  Я стал нетерпеливо ждать, когда они наговорятся и войдут в парк. В том, что они войдут, я почему-то не сомневался. И они вошли и, конечно же, направились ко мне. От волнения я сначала решил прикинуться глухим и слабоумным, но передумал.
  - Доброе утро. Здравствуйте. - поднялся я, здороваясь первым, - Чем могу служить?
  Она скептически оглядела мой потрепанный и нетрезвый вид.
  - Не смущайтесь, предлагайте всё, что угодно. - бодро проговорил я. - Заранее на всё согласен.
  Морской Офицер, сосредоточившись на моих глазах, заговорил своим знакомым севшим голосом.
  - Вы знаете, нам нужен свидетель. Мы...
  - Шпаги и пистолеты!! - перебивая, не выдержал я.
  -Что?!! - очень сильно удивился Морской Офицер.
  - Понятное дело, что. - усмехнулся я, подмигивая им обоим - Дуэль!
  Она взяла Морского Офицера под руку и зашептала ему прямо в ухо.
  - Разве ты не видишь, дорогой, этот тип совершенно пьян. Может не надо его в свидетели.
  - Как захочешь, дорогая, но ведь больше никого нет. - сказал Морской Офицер.
  - Позвольте-позвольте, - заволновался я, встревая в разговор, - я еще не совершенно пьян. На всё сгожусь. Только вы мне сразу скажите, из-за чего деретесь. Какая у вас причина?
  - О господи, он еще и сумасшедший! - воскликнула Она. - Какая дуэль?! Кто дерется на дуэли?! Мы спешим во дворец бракосочетаний и нам нужен свидетель, а люди вокруг, как вымерли. Вот только вы остались.
  В растерянности я сел на скамейку.
  - Значить дуэли не будет? - расстроено спросил я.
  - Если только между нами. - сердито буркнул Морской Офицер, с вызовом глядя на меня.
  - Так, извините, граждане. Всё понял. - поднялся я, - Беру все свои слова обратно. А на счет свидетеля, вы не передумали?
  - А вы сможете? - засомневалась Она.
  Всем своим видом я изобразил такое изумление, что, мол, почему же это я порядочный и интеллигентный человек не осилю такого пустяка. Пусть я немного нетрезв, пусть бурный поток судьбы несколько пыльно отразился на моем костюме и физиономии. Всё это мелочи, не стоит обращать на них никакого внимания.
  По дороге я им все рассказал, то есть наврал, что являюсь талантливым режиссером из местного института культуры, и в парке ждал своих студентов-третьекурсников с готовыми театральными этюдами на тему "Дуэль и похмелье ", чем собственно и объяснил свое странное поведение и состояние. Они поверили. И дальше я болтал без умолку, стараясь расположить к себе будущих молодоженов. Вскоре они смеялись и радовались жизни не меньше моего.
  Брак мы успешно зарегистрировали, это дело прошло у нас гладко. Потом мы пошли празднично обедать в ресторан. Молодожены были счастливы. Я тем более, и напился так основательно, что к концу обеда нес откровенную чушь. Впрочем, меня мало слушали и не налегали, как я, на водку и салаты.
  Когда я охрип от тостов, молодожены засобирались - Морской Офицер утром отправлялся в плавание. А я решил остаться допивать и доедать весь почти нетронутый, роскошный обед.
  И к стыду своему всё доел и допил. Б-р-р.
  Осенью темнеет рано. Уже совсем смеркалось, когда, покачиваясь, сытый и довольный я вышел на улицу, как на верхнюю палубу корабля. Штормило. И какие-то черти понесли меня опять к парку.
  Там у входа в мутном свете фонаря маячила фигура, явно кого-то поджидая. И почему-то мне взбрело в голову, что там стояла именно Она. Вдоль ограды незамеченный я осторожно подкрался совсем близко. Мне даже показалось, я вижу то пальто волнующего фасона.
  - Женимся или стреляемся?!! - выпрыгнул я из-за колонны к фигуре.
  Стоявший у входа в парк ночной блюститель порядка чуть не пережил разрыв сердца. Но он был молод и сообразителен. Увидев перед собой чуть живого пьяницу, он инстинктивно пришел в себя и попытался схватить меня. На помощь к нему спешили еще двое.
  Путь к отступлению был один. Парк. Очумелый я бежал наугад, слушая топот и ругань за спиной. Не знаю, как долго мы играли в догонялки, наконец, я споткнулся обо что-то мягкое и упал. Сил подняться не было, и я спокойно лежал, ожидая неприятной встречи. Я был настолько пьян, что ничего не дождался и уснул прямо на листьях, где и лежал.
  Когда с рассветом я очнулся и открыл глаза, то так и остался лежать в неудобной позе. Тело моё валялось на той самой полянке, где сутки назад стрелялись Она и Морской Офицер. Они, кстати, лежали здесь же. Видимо об их раскинутые ноги я и споткнулся.
  Вскоре такой поворот событий перестал меня смущать, ибо состояние организма было еще более критическое, чем обстановка в мире. Судя по внутреннему скрипу и скрежету, водки я вчера выпил на пять-шесть смертельных доз. Постанывая, я кое-как поднялся и еле заставил себя взглянуть на лица дуэлянтов. И снова изумился. Их лица выглядели так, будто они только полчаса назад прилегли и прикрыли глаза, дабы не смущать меня. Это так развеселило меня, что я подобрал сигарету, выброшенную вчера Морским Офицером, и закурил.
  - Итак, родные мои, мы опять вместе. Мы неразлучны. - сообщил я, выдыхая дым, - Какой кошмар, а? И кому он нужен, этот день сурка?
  Никотин добавил отравы в организм, и тот мучимый похмельем немедленно возжелал крепкой выпивки. Как ему помочь? Вот задача.
  И тут меня осенила гениальная мысль.
  Быстро, насколько возможно в моем трудном положении, я заспешил к уже порядком поднадоевшему месту встречи. И что же вы думаете? Верно, место встречи изменить нельзя.
  У входа в парк стояла Она и, как всегда, нетерпеливо крутила башкой. А в моих внутренних карманах, как я и надеялся, появилось вино и хлеб. На знакомой лавке, разрываясь от восторга, я с жадностью набросился на привычное меню. И когда к Ней подошел Морской Офицер, я уже глядел в дно бутылки и катастрофически быстро пьянел.
  Они долго о чем-то разговаривали, иногда оборачиваясь на мои радостные вопли.
  - Хей! Хей! Привет!! Идите скорей сюда!! Ну же, идите!! - кричал я, надрывая глотку, и приветственно махал руками. - Ждем-с!!!
  Видимо они не разделяли мой восторг и не спешили входить в парк.
  - Что у нас на сегодня! Какие планы?!! - продолжал кричать я. - Куда сначала пойдем?! Стреляться или жениться?!!
  Что и говорить, вид у меня был уже более, чем отпугивающий, и годился разве что для кошмарных снов. Впрочем, я же конечно был иного мнения, и считал себя в тот момент самим обаянием. И очень удивился, когда Она и Морской Офицер пошли прочь. Вскочив, я попытался броситься вдогонку, но ноги предательски подогнулись и увлекли меня вниз.
  - Родные мои, куда же вы? Стойте. Это нечестно. Как же я без вас то? - тщетно пытаясь подняться, бормотал я. - Постойте, что же вы уходите без меня? Неужели вы бросаете меня? За что, а? Ну что я такого сделал? Простите меня.
  Они не слышали моих причитаний и ушли.
  Упустив таким образом возможность быть опять вовлеченным в игру начатую вчера, я раскис окончательно. И даже прослезился, когда осознал, что безвозвратно потерял нечто важное, такое от чего мир весело встает на уши и делается намного милее, чем это возможно. А терять редкую возможность менять мир, согласитесь, не самое приятное занятие.
  И все из-за чего? Из-за лишнего глотка вина. Не обидно ли? Очень обидно. Какие сделаем выводы? Никаких. Пить надо меньше? Ну, что вы...
  Потому что, когда я дня через три утихомирился, проспался и вывел из организма солидную часть токсинов, сознание несколько подобрело ко мне и позволило расслабиться и не переживать по поводу случая в парке. Нет, никаких пошлых намеков на белую горячку. Нет, боже упаси. Проще было осознать, что Она и Морской офицер никуда не делись от меня и стоит лишь захотеть, как мы встретимся вновь, так как я сам ...
  
  Кажется, я не дослушал эту странную историю, конец которой капитан Беллфиосса уже явно высасывал из пальца, как кончившийся коктейль через изжёванную соломинку, и уснул.
  А открыв глаза, обнаружил, что наступило утро, и я лежу на полу укрытый чьей-то заботливой рукой теплым пледом.
  Открыл глаза и чуть не ослеп. За свободным от штор окном лежал настоящий первый снег. До этого дня ветер лишь таскал по улицам лишь какое-то жалкое подобие снега. И вот только теперь природа сподобилась.
  Раздвинутые шторы превращали окно в неширокий экран провинциального кинозала, где я был единственным зрителем. Капитана Беллфиосса в комнате не было. Однако то, что он приходил, не вызывало никакого сомнения - на журнальном столике стояла початая бутылка вина и два бокала.
  Выбравшись из-под пледа и разогревая вино, я никак не мог отвести глаз от окна. Первый снег прямо-таки сыпался через него в дом. Он был теплый, не таял и пухом заваливал меня по самую макушку. Укутанный этой белой шерстью я сидел и пил подогретое вино.
  Трель дверного звонка выдернула меня из приятного созерцания. Зевая и гадая, кому бог ума дал - припереться с утра пораньше - я открыл дверь. На пороге стояла Фьюсхен, в руках она держала сверток. Не здороваясь, не удостоив меня даже взглядом, Фьюсхен прошла в дом. Я закрыл дверь, размышляя, что же означает ее визит, и откуда она узнала адрес. Расстались то мы с ней, мягко говоря, совсем не ласково и, вроде бы, навсегда.
  На середине комнаты стояла Фьюсхен, сжимая двумя руками пистолет вековой давности, и целилась мне прямо в голову.
  - Ну что, Меробибус! - сказала она, - Я пришла тебя убить!
  - Из этого утюга? - продолжая зевать, спросил я, - Где ты его взяла, в музее, что ли?
  Фьюсхен отвела дуло в сторону и нажала на спусковой курок. Грянул оглушительный пушечный выстрел, сбивая со стены старую картину, где генуэзские корабли возвращались в родную гавань.
  - Ты что, дура, рехнулась?!!! - бросился я к Фьюсхен.
  - Не бойся, трус!! - отбиваясь от меня тупым предметом, кричала она, - Там был всего лишь один патрон!!
  - Ни хрена себе, у тебя шуточки!! - вырвав оружие, ругался я, - Ты же могла убить кого-нибудь!!
  - Тебя, Меробибус!!! - кричала Фьюсхен, цепляясь за пистолет.
  - Да пошла ты, куда подальше, со своим Меробибусом, крейзанутая истеричка! Чего тебе надо?
  Неожиданно Фьюсхен свалилась на пол и разревелась.
  - Ты...ты...предатель...подонок, - плакала она, - я тебя ненавижу... я думала ты мне как брат ...настоящий друг. А ты кинул меня... избавился от меня, как только я тебе надоела... как только ты испугался за свое сраное спокойствие...пусть...пусть с тобой жизнь обойдется также, как ты со мной...
  Я молча выслушивал её упреки. Нет, спорить тут не с чем - эгоизма во мне хоть отбавляй, хватит на всю династию Бурбонов и еще на других останется.
  - Ты знаешь, плакса, - сказал я, когда Фьюсхен перестала плакать и красными глазами требовательно смотрела на меня, ожидая моего мнения, - я с тобой согласен, тут я поступил не лучшим образом, и сам не пойму, то ли с заботой о тебе, то ли о себе...
  - Да откуда тебе...- заволновалась Фьюсхен.
  - Помолчи. - перебил я, - Хочу сказать тебе сразу, всё это пустяки...да... дела житейские. А что касается твоего пожелания о жизни... рано или поздно, она поступает так с каждым.
  - Налей мне вина. - примирительно сказала Фьюсхен.
  Мы выпили, посидели молча.
  - А кроме вина у тебя есть что-нибудь ?
  Фьюсхен очень любила бенг.
  Я подумал, потом достал с полки книгу, на обложке которой мужественная рука разрубала холодным оружием цепи. Книга называлась "Меч и свобода", сердцевина у неё была аккуратно вырезана, и там хранился кожаный мешочек с бенгом.
  Через полчаса мы, выдувая из легких последние клубы дыма, относились к миру намного доброжелательнее, чем в начале нашего рандеву. Из старых двадцатипятиваттных колонок проникновенно пела Lisa Germano:
   everybody feel the same.
   play me... play me...
   alcoholic... alcoholic...
   - А кто у тебя был? - оглядывая комнату и указывая на два бокала, спросила Фьюсхен,- Кажется, не женщина? Кто?
  - Один морской офицер. Капитан.
  - Какой капитан?
  - Беллфиосса. Капитан " GARLIC KINGS".
  - Чесночных королей? - недоуменно спросила Фьюсхен, ведь я ей никогда о том не рассказывал.
  - Да, Короли Чеснока. - подтвердил я и, подняв палец, продолжил. - В Аравийской пустыне водиться мышь, если эта мышь пробежит по чесноку или по еде, в которой есть чеснок, то чеснок и еда сразу превратиться в яд. Жители той местности едят чеснок с особой осторожностью, чеснок же, по которому пробежала мышь, рассылали в разные концы мира королям для использования по их интересам. Никто никогда не подумает, что в чесноке есть яд. Известно это только тому, кто слышал об этой его особенности. А посему, жуйте чеснок с осторожностью, будьте бдительны.
  - Это ты откуда знаешь? - спросила Фьюсхен, - Сам придумал, да?
  - Нет. Это Аджа-иб-ад-Дуниа. Чудеса мира.
  - Не знаю таких. А ещё ?
  - В горах Табаристана растет трава. Тот, кому дадут её в руки, воспроизведет то же действие, которое сделал сорвавший, когда срывал её. Если эту траву растереть, смешать с вином и выпить, то прибавится веселье и радостное настроение.
  - Ну, а это ты точно сам придумал! - радостно сообщила Фьюсхен.
  - Не-а, оттуда же.
  - Хм, а ещё?
  - Однажды группа пьяных женщин с песнями проходила мимо Аристотеля. "Женщины - ангелы смерти" - изрек он, почесав задницу. "Вот это да, это каким же образом?" - спросили у него. Аристотель, не долго думая, дал ответ: "Ангел смерти отнимает душу у человека лишь один раз...так да...а женщины... женщины...ммм...это...как его...о! отнимают душу у мужчины каждую ночь, во как." "Уау !!" - воскликнули спрашивавшие.
  - Ой, ну перестань, хватит. - недовольно произнесла Фьюсхен. - Не смешно.
  - Хватит, так хватит. - согласился я.
  - Пойдем, погуляем, - предложила Фьюсхен, - смотри, как классно на улице, сходим куда-нибудь, а?
  - Не могу, - отказался я, - занят, дела у меня, постирать надо и отремонтировать кое-что.
  - Давай помогу.
  - Не надо, я сам.
  Фьюсхен надулась и обиженно отвернулась.
  - Ну, тогда я пойду, не буду мешать.
  - Как хочешь. Иди. - сказал я, равнодушно пожимая плечами.
  Фьюсхен покосилась на пистолет валявшийся на полу.
  - Не убивайте меня, девушка, - плаксиво проговорил я, - я хороший.
  - Живи, Меробибус.
  - Сама ты - Меробибус.
  Фьюсхен быстро оделась и уже на пороге спросила.
  - А можно я к тебе вечером зайду? Покурим еще.
  - Заходи.
  - А ты точно будешь дома?
  - Весь день буду дома, никуда не собираюсь. - соврал я.
  Фьюсхен ушла.
  В обед я решил пойти прогуляться в город. Ничто не могло заставить меня усидеть на месте и не выйти в очарованный мир.
  Шагать по первому белому ковру было невообразимо легко и приятно. Он ещё не вмерз в землю, не успел вгрызться в неё злым корнем. И даже не измарался. Пока это было всего лишь волшебное покрывало, сотканное небесными мастерицами из чистых душ арамейских девственниц. Добрейшим белым медведем оно терлось о ноги, сахарной ватой похрустывало под подошвами и изумрудами сверкало на солнце. Оно неустанно и щедро подкупало, предлагая стать союзником зимы, уводя фарватерами свежевытоптанных тропинок в белое никуда.
  Завороженный первым зимним колдовством я потихоньку впадал в то знакомое состояние - когда, к примеру, двигаясь из одного места в другое, ты начинаешь вдруг наполняться тем неизменно великим ощущением жизни, отбирающим тебя у этой дороги, места, человека, разговора, мысли и вообще всего-всего. Рядом кто-то меряет шаг и неглубоко дышит. Машины и время продолжают нестись мимо, ветви деревьев продолжают качаться над головой, там же безмятежные хлопья облаков продолжают ползти из ниоткуда в никуда. А ты вдруг исчезаешь, разбегаешься и распадаешься на еле уловимые пятнышки света. Всё кругом продолжает двигаться, вертеться и шевелиться, а ты исчез, растворился в сверкающем потоке свободы - том единственном сокровище, которое добывается без кирки и лопаты. Оно и есть, то неизменно великое ощущение жизни, смывающее имена и маски, не диктуя никаких условий и правил, как прочие изощренные продукты человеческого измышления. Это сокровище - самый честный и безопасный способ избегать соприкосновений с издыхающей реальностью.
  Возьми только это сокровище, изменив всем остальным. И никто ничего не заметит, ибо все кругом спят на ходу, пожевывая во сне мочалки. Сон, навеянный собственным бессильем выкарабкаться из вороха уже ничего незначащих символов, - долгий и крепкий.
  Не спят и не знают отдыха, заношенные до дыр, словно любимые королевские лохмотья, платья одиночества и грусти. Они недовольными старыми птицами хищно кружат по близости, готовые в любой момент накинуться и уволочь в свои безнадежные коридоры. Они всегда найдут нужную им жертву и не останутся без пищи. И порой, мало кто, даже из счастливых и избранных, способен защититься или увернуться от них. А ведь их дело нехитрое - dura vita*.
  Сейчас я был недосягаем ни для чьего желания - обладать мной. Проще было догнать позавчерашнее сновидение и перерисовать его, чем выяснить, где я и как. Мной владело самое любимое состояние - независимости от всех явлений здешней жизни. Знаете, это совершенное средство для отпущения всех грехов скуки.
  Так развлекаясь, я дошел до знакомого перекрестка, где на углу двух пожилых улочек увидел приятеля. Он шел прямо на меня, на ходу сминая раскрасневшимися ладонями увесистый комок снега. И пока снежок, описывая намеченную траекторию, пролетал мимо левого уха, в пору еще раз вспомнить о тех, с кем я плавал по дальнему морю Бахуса. Они не исчезли и не умерли. Нет, их бессмертное существование проявлялось не реже, чем того хотелось мне или им. Однако перерожденный мир так изменил нас и всё вокруг, что теперь при встрече мы старательно вглядывались друг в друга, признавая с каждым разом всё лучше.
  И вот сейчас по первому снегу я шагну на встречу одному из них, и сразу же с места нашего рукопожатия мы попадем в водоворот происшествий и новых встреч. Начнут мелькать дни и ночи, они будут пролетать под знаком, расшифровывающим все земные коды и замки, под знаком раздающим в верные руки все свои ключи и отмычки. И всё кругом начнет растворяться в густых каплях блаженного сока, выжатого из вен любящего сына. Пока море не выйдет из берегов и не затопит сушу, и тогда мы, словно глубоководные, пучеглазые рыбы в красных просторах, начнем бесшумно шевелить плавниками, то разбредаясь, то вновь направляясь в нужную сторону.
  И каждым следующим утром колесница Диониса опять полетит вперед к солнцу, и тот, кто попадет под неё, будет больше, чем жертвоприношение. По виноградной лозе ему удастся влезть на небо. И с умопомрачительных высот он будет обозревать бескрайние дали, наблюдать, как горизонты раскроют свои врата, и добрые сильные великаны, словно крупные зайцы, выпрыгнут наружу с винными бочками на плечах, раздаривая улыбки и смех, помогая не задумываться ни о каком смысле. Ибо стоит только человеку задуматься над смыслом, как он тут же немедленно глупеет, а то, над чем он задумался, тает и исчезает прямо на глазах.
  День за днем поддерживают жертвенный огонь во всех близлежащих храмах жрецы Диониса, обращая всю скопившуюся там энергию в свои харизматические игры. И что бы ни случилось, они предлагают чаши полные таинственной влаги, выводящей из глубоких пещер забвения. С их легкой руки многие прихожане превращаются в надутые игрушки, и начинают вытворять такое, что у невольных свидетелей глаза лезут на лоб. Так получилось, что жрецам и служителям храма наплевать на то, что происходит с их подопечными, предоставляя последних их личным наклонностям, а также всем случайным встречным духам, в изобилии шатающихся вокруг храмов.
  Конечно, и мы побывали в храмах, потолкались среди прихожан, погрелись у жертвенных огней. Хотя для меня в том было мало проку и радости, все эти храмы напоминали о том одном, где я стянул жезл. И здесь в глазах каждого жреца я читал нескрываемое любопытство, что же я буду делать дальше. Их навязчивое внимание действовало на нервы, но убежать от него, вернуться в море Бахуса и укрыться там от любых возможных продолжений сегодняшнего дня было не легче, чем проникнуть в тайны дерева Сефирот*.
  Это высвечивалось на каждом лбу, это выводилось руноподобным осадком на дне каждой бутылки, это рисовалось пестрыми линиями во всех уголках неба.
  Конечно, можно было попробовать обмануться и воспользоваться помощью жезла. Однако результат данной возможности всегда непредсказуем.
  И все же, чем дольше я бродил из храма в храм захоженными до дыр тропами в шуме и гаме бранливых прихожан, глядя как дыхание свободы касается их лишь на миг, когда распахнутые двери храмов дарят недоступное им, но близкое и желанное. Тем сильнее мне хотелось сделать хоть что-нибудь, хоть как-нибудь избежать всеобщего надувательства.
  Ни усталость, ни скука и злость гнали меня прочь. Желание покинуть город было естественным движением одного бесконечно движущегося колеса. Где одна надежда сменяется разочарованием, а следом уже идет новая надежда, в хвост которой дышит разочарование. И так крутятся, гоняясь друг за другом.
  Давно и старательно выяснялись мои отношения с городом. Сначала я врастал в него, как зернышко, павшее на безжизненные камни, пуская наперекор неизвестно чему маленькие цепкие корешки. Потом, прочно врастая в эту чужую породу, я уже ломал её своими окрепшими корнями, уже освобождаясь от грубых твердых объятий, устремляясь к тому, кто давал мне силы.
  Все эти образы, конечно же, переживались мною глубоко в печени души, и были почти недоступны постороннему пониманию. Ибо без сомнения, твоей тете из пригорода показалось бы, что вся моя жизнь в городе заключалась в том, что я бездельничал напропалую, сибаритствуя и беспробудно пьянствуя то один, то со странными сомнительными типами и компаниями. А также шляюсь, где попало, ночую, где придется, ни имея ни семьи, ни дома, ни работы, ни денег, ни цели, ни желаний. В общем, ни грамма совести, так как нагло увиливаю от общепринятых правил, норм жизни и поведения. А узнав обо мне ещё чуть больше, эта тетя заговорщицки шепнула бы на ухо своей соседке, что такие субъекты, как я, весьма опасны, хотя на первый взгляд довольно милы и приятны.
  К счастью, мы никогда не будем знакомы с твоей тетей из пригорода. Никто меня не видел и не увидит, не только она. Ничей цепкий взгляд не коснется меня, а уж тем более не настигнет, как ядовитая стрела, и не заставит хрюкать или лаять. Я дельфином ускользну в непроницаемые глубины, оставляя охотникам лишь неясный исчезающий след. И постараюсь, всегда оставаться неуловимым, словно Джон Деллинджер у себя в Чикаго.
  
   ИСТОРИЯ ДЖОНА ДЕЛЛИНДЖЕРА.
  В тот вечер в особняке "Маленькая Богемия "собрались самые, что ни есть мега-звезды гангстерского мира тридцатых годов. Помимо Красавчика Флойда, Нельсона Детское Лицо, Ван Мэтра и Фьерпойнта пришел и Джон Деллинджер**. Холеный, голубоглазый красавчик с улыбкой плейбоя, он один был спокоен и невозмутим. Остальные несколько нервничали и собирались расходиться.
  - Носом чую, - твердил тридцатилетний Нельсон, шмыгая своим детским носиком, - рядом копы!!
  - Что и говорить, - поддерживал его Фьерпойнт, - пора уносить ноги, иначе нас тут всех того...
  
  - Да поздно уже спешить, - лениво перебил Джон Деллинджер, - когда я шел сюда, то видел, что весь особняк окружен.
  - Окружен !!! - воскликнули все на разные голоса.
  - Ага, точно. Окружен, и на каждого из нас по десять фараонов. Мы здесь, как в мышеловке. Ловко они нас.
  - Ну всё, кажется это конец, - устало произнес Флойд Красавчик.
  Он выразил почти общее мнение. Все отвернулись друг от друга, чтобы не глядеть в глаза и не выдавать назревшего ощущения.
  - Ничего, ничего, - усмехнулся Нельсон, доставая из-за пазухи автомат и нежно поглаживая его, - со мной всегда мое любимое пианино.
  Джон Деллинджер уважительно посмотрел на смертоносную игрушку, потом осторожно выглянул в окно.
  - Кажется, оно тебе очень скоро пригодится, и ты на нем вдоволь наиграешься, Нельс. - как-то азартно произнес Джон.
  И тут же громкий голос из полицейского громкоговорителя оповестил:
  - Граждане гангстеры, добрый вечер, рад вам сообщить неожиданную новость - вы окружены! Сдавайтесь! Через пять минут мы открываем огонь на поражение! Желаю всем не ошибиться в правильном выборе! Удачи, преступнички! А тебе, Деллинджер, особый привет! Ох, и поймаю я тебя, сукин сын! Или...ну ты сам понимаешь!
  - Понимаю. - тихо усмехнулся Джон.
  Все обитатели особняка посмотрели на Джона.
  - Ну и как, Джонни, и в этот раз надеешься смыться? - сочувственно спросил Ван Мэтр.
  - Конечно, он надеется, он у нас такой, его хлебом не корми, дай повыпутываться из дерьмовых ситуаций. - сообщил Нельсон, заряжая свое пианино, - А зря, никто в этот раз просто так не уйдет. Перестреляют нас к чертям собачим.
  - Типун тебе на язык, тапер хренов. - проворчал мрачный до неузнаваемости Флойд. - Думай, что говоришь то.
  - Что хочу, то и говорю. - огрызнулся Нельсон. - Меня то голыми руками, я им покажу кузькину мать, они у меня ...
  - Осталось три минуты! - пропел за окном в рупор агент Пурвис долгие годы безуспешно гонявшийся за Деллинджером, - С распростертыми объятиями ждем вас! Ку-ку !
  - Может первые начнем. - предложил Нельсон, нетерпеливо перебиравший единственную клавишу на своем пианино, - А, ребят, чего тянуть ?
  - Сиди ты, провокатор! - сердито прикрикнул на него Флойд, - Успеется еще!
  Все преступники доставали оружие и занимали удобные позиции. Только один Джон Деллинджер беззаботно курил сигару и чистил палочкой ногти, сидя на журнальном столике напротив окна.
  - Осталось одна минута! - сообщил оттуда Пурвис, - Стреляем без предупреждения!
  - А вот интересно, - отозвался на это Джон, - почему так устроена жизнь - одни день и ночь трясутся за свою шкуру, ожидая от судьбы очередную пакость. Другие задабривают судьбу и дарят ей дорогие подарки, причем не зная примет она их или пошлет подальше. А вот я вижу наперед свое будущее безоблачным и ясным.
  - Даже сейчас? - спросил Флойд, лицо которого так исказил страх, что язык не поворачивался назвать его красавчиком.
  - А чего? Какая разница? - неподдельно удивился Деллинджер.
  - Не трепись, Джонни, - вступил в разговор Ван Мэтр, - какого хрена, что ты строишь из себя везунчика, сейчас всем жарко придется. А уж тебя Пурвис точно не упустит.
  - Пурвис - мудурвис. - задумчиво проговорил Деллинджер, - Честно говоря, я не знаю, чем для вас закончится эта катавасия, но с первым выстрелом оттуда я уже буду знать, как выкрутиться именно мне.
  Первая пуля разбила зеркало за спиной Джона Деллинджера и тут же началась жутко скоростная перестрелка, среди которой явно выделялся Нельсон Детское Лицо, сам того не зная, он на своем пианино исполнял этюды Листа.
  Обе стороны радостно исходили свинцом, убавляя ряды нападавших и защищавшихся. Все так увлеклись пальбой, что в суматохе никто и не заметил, как в очередной раз Джон Деллинджер, не спеша, целый и невредимый покинул неудавшуюся вечеринку.
  На следующий день с поля брани уносили и хоронили почти всех участников party*, а Джон Деллинджер в это же время обирал очередной банк Среднего Запада, поражая несчастного Пурвиса своей дерзостью и везением.
  Ну что же, сам того не зная, Джон Деллинджер придерживался правила древних римлян: numquam periculum sine periclo vincitur. Что означало: ни одной опасности нельзя преодолеть, не подвергаясь опасности. Ну а то, что ему везло чуть больше других, это уже простите не в нашей компетенции. Мы тут, так сказать, опускаем руки и тихо показываем небольшой кукиш. Что с нашей стороны означает не много - стоит ли брать в голову такие пустяки, лучше идите и расслабьтесь, выпейте чего-нибудь, что ли. Потому как на ваш счет, мы точно ничего не знаем, - повезет вам или нет. Надеемся, повезет.
  А что касается агента Пурвиса, ему так и не подфартило в гонке за неуловимым гангстером. Даже наоборот, после долгих безуспешных лет поисков и слежек, подрастеряв остатки ума и выдержки, в центре оживленной улицы он подстрелил невинного прохожего, выпустив в него всю обойму, уверенный что это и есть Джон Деллинджер...
  
  Однако, что бы ни происходило в мире, что бы ни происходило со мной, какие бы идеи, образы и фантазии не овладевали сознанием, какие бы события не захлестывали его. Ничто не вредило мне и проходило бесследно. Мое сознание настолько всегда и всему было открыто, и так чувствительно внимало каждому малейшему движению мира, каждому его колебанию, каждому человеку, каждой краске или отзвуку, что оно как зеркало отражало видимый мусор, принимая внутрь лишь то, что настроено на его частоту.
  Всегда я слышал, видел и чувствовал, как стучит каждое сердце и бегут по капиллярам масенькие кровеносные частички. Как каждая мысль отливается в хрупкие гипсовые статуи, как каждое слово пеплом посыпает наши головы, как каждый удар пульса тонким слоем нетленной пыли ложится нам под ноги, чтобы при случае, к исходу всех тысячелетий, накрыть с головой, если смертоносный ритм нашего дыхания не смениться на живую радость свободы.
  И пусть, слетают на обочины дорог старательно шедшие вперед, случайно шагнув в сторону за блестящим фантиком или монетой. Пусть попадают с потрохами в расставленные за каждым углом капканы черных дыр, где отовсюду, словно кузнечики-мутанты, на шею начинают прыгать вампиры, и они жадно жуют и грызут всех подряд, жирно давясь кусками уставших душ. Пусть. Ибо нужен лишь момент, чтобы остановиться и стряхнуть с себя всю дрянь, весь этот хлам и мусор. И тогда можно, не спеша, неторопливо оглядывая тревожные лица оставшихся на перроне, на ходу войти в поезд, уносящийся в другую сторону. И вновь обрести гармонию, становясь невидимым для дурных глаз и бесплотным для грязных рук.
  Открытость моя была обоюдоострой. Она одновременно помогала мне оставаться неуловимым и понимать все, что происходит вокруг, и при том эта же открытость успевала приподнять мне завесу над моей собственной внутренней нечистоплотностью, что действовало весьма губительно на мое спокойствие.
  Ясно, что открытость проявлялась не в том, что я, дурашливо улыбаясь, приставал к сотрапезникам с беседами на сокровенные темы. Бывали, конечно, и такие моменты взаимного изливания душевности, но лишь в часы крайнего опьянения, когда речи извергались в том же обилии, что и вино лившееся из сосудов. Они бесплодно впитывались во взрыхленную почву и забывались.
  Открытость принуждала меня к действию. Оставшись один, я немедленно счищал себя чужие отражения и чувствовал себя одной большой свежей раной от остро отточено бритвы сиюминутного мгновения. Во мне рождались почти животные инстинкты, когда я чувствовал, как мощно пульсирует сиюминутный миг, как он разрушает засохший вокруг мир предметов, как он выбирает направление согласно ритму сердца, и несет подобно мощной волне, что в час прилива спешит к незнакомому берегу.
  
  И когда, спустя несколько дней, я наконец-то вернулся домой, оставляя за спиной шлейф веселых и безрассудных похождений, доверху набитый впечатлениями и переживаниями, во мне окончательно вызрело желание воспользоваться жезлом и покинуть город. Я долго не знал с чего начать, и промучился остаток дня и всю ночь.
  Усталый я утром вышел из дома за вином. Было холодно, зима еще только наступала и, пустив вперед себя свиту своих вассалов, грабила город ледяным ветром и пустотой.
  "Вот медвежуть то, - тревожно подумал я, прячась поглубже в рукава и воротник, - смыться бы отсюда подальше."
  Я купил вино и стал пить его там же на улице, спрятавшись от ветра и любопытных глаз за углом дома. Делал я это назло зиме и той хмури в душе, которую каждый раз рождало внезапное появление зимы. Не любил я зиму, хотя сам ей почему-то нравился, как снежной королеве нравятся маленькие мальчики.
  "Нет-нет, нечего здесь делать, - опять тревожно подумал я, облизывая замерзшие губы, - так не годиться... это не по мне...местонахождения - дрянь...погодка тоже дрянь... и судя по всему надолго...нет, ей-богу, надо отсюда..."
  И тут же почувствовал, как тиреус лежавший в кармане зашевелился и начал указывать путь.
  Я, конечно же, надеялся, что это путь к гавани, где стоит знакомый корабль готовый отплыть от этих берегов.
  И действительно получилось почти так.
  
  Путь привел меня к небольшому судну без имени, оно собиралось вот-вот отправиться. Незнакомый капитан ходил по палубе и отдавал последние распоряжения. Заметив меня, он остановился и принялся наблюдать за мной. Я был единственный человек на причале в столь ранний час, и мне ничего не оставалось, как поздороваться и попробовать завязать разговор.
  - Доброе утро, капитан, кажется, вы готовитесь покинуть этот берег?
  Капитан молча изучал меня. Нельзя было назвать его наблюдение слишком дружелюбным, да и равнодушным тоже. Он, с каким то грустноватым сожалением, наблюдал за моими нелепыми попытками расположить его к себе, как будто я сбивал цену на приглянувшийся товар.
  - Вы чем-то недовольны капитан? - поинтересовался я.
  Он отрицательно покачал головой.
  - А что вы тогда смотрите на меня, как на дезертира вымаливающего прощение? - не выдержав, спросил я.
  - Нет, все в порядке. А вам собственно, что нужно то?
  - Мне надо срочно покинуть город.
  - Что ж так срочно?
  - Выдался случай. Никак нельзя упускать.
  - А что за случай?
  - Случайно нашел вашу гавань. Когда ещё так?
  Капитан опять посмотрел на меня с каким-то сожалением, и нехотя крикнул.
  - Ну что же вы стоите там ? Вас то мы и ждем, как раз. Живее поднимайтесь наверх !
  Я быстро поднялся. Не скажу, что при этом испытал шальную радость. Нет, так себе, небольшое облегчение, будто сбросил утренний балласт.
  - Скажите, капитан, - спросил я, останавливаясь подле него, - а куда держим курс?
  - Куда-куда, - без всяких эмоций отозвался капитан, - всё туда же.
  - Не понял, извиняюсь.
  - Он не понял. - как будто обращаясь к кому-то другому, в сторону сказал капитан. - А в принципе, какая кому разница. Вот вам лично, ведь, я так понимаю, важнее не куда вы сбежали, а откуда. Так, я вас спрашиваю?
  - Ну, в каком-то смысле, да. Сейчас...Но возможно, уже завтра утром... - начал рассуждать я.
  - Тогда давайте, подождем до завтра. - перебил капитан. - И хватит мне этих, куда да зачем. Сначала сами для себя решите, а потом другим голову морочьте.
  Тон его был такой обескураживающе усталый, что я лишь согласно кивнул, и пошел знакомиться с командой.
  Мои новые спутники оказались неплохими людьми, но все чем-то озабоченные, словно это был не корабль, а курсы для беременных. Я не стал лезть им в душу, тем более уже поднимались паруса, и надо было править снасти.
  Когда же к вечеру мы со всем управились и сели ужинать, я быстренько напился за знакомство, и пошел спать, чтобы поскорее наступило завтрашнее утро. Устроившись в отведенной каюте, и уже забираясь в постель, я вдруг испуганно подумал, как бы не проснуться в той покинутой постели, в том доме и городе, и не пробудиться лишь с воспоминанием о волнующем сне.
  К смеху сказать, так оно и вышло, но еще более забавно получилось, когда на следующее утро я опять проснулся на том же корабле. И вообще, всё завертелось в такой путанице, я просыпался то тут, то там, с трудом понимая, что происходит и где. Чаще, конечно, я находился на корабле, и бывало, что много дней не тревожила меня никакая кутерьма. И уже начинало казаться, что все обошлось, но нет - всё повторялось опять.
  Когда после первого раза я поведал капитану о произошедшем, он совсем не удивился, а лишь пожал плечами.
  - Ну вот, я же говорил. - устало произнес он.
  - Что говорили?
  - Что-что, а то, что вам важнее - не куда вы направляетесь, а откуда исчезаете.
  - Ммм. Совсем не так.
  - Бросьте, ничего страшного, здесь все такие.
  И правда, мои фокусы были не исключением. Вся команда, как один мельтешили туда-сюда, некоторые исчезали навсегда. Впрочем, старых знакомых я так ни разу и не встретил, хотя команда менялась почти наполовину из дня в день. И иногда попадались такие пассажиры... Конечно, не последние мамзеры*, то бишь ублюдки, но все равно, боже упаси.
  Может потому, капитан и имел всегда хмурый вид дежурного врача на ночном обходе. И хотя на серебряной бляшке его ремня было выгравировано OMNI-NUMIS*, то есть носящий все имена, он не вызывал у меня того восхищения и приязни, как капитан Беллфиосса. Впрочем, то, что творилось за бортом тоже разительно отличалось от того, что доводилось видеть раньше. Море ныне походило на недоваренный сливовый кисель, что, однако, компенсировалось отсутствием штормов и бурь. И никаких новых земель и островов вокруг, благо небо и солнце оставались теми же.
  При скудных запасах вина, немудрено, что единственным развлечением были перемещения в пространстве.
  - Вы, это у меня, не увлекайтесь беготней туда-сюда, - отчитывал капитан вернувшихся по утру, - давайте определяйтесь с чем-то одним. От вас чертей уже в глазах рябит.
  - Постараемся, гер капитан, - в разнобой бубнили ему в ответ.
  - Да уж, как же, вы, охламоны, постараетесь. - ворчал капитан.
  И конечно, я из-за всех сил старался почаще появляться на корабле, но вряд ли это уже было в моих силах. Я так и не знал, что могло остановить запущенное в ход действие тиреуса. Да, правда, и не очень то хотелось. Города я почти не видел, и если находился вне корабля, то с помощью жезла дурачился, как хотел, стараясь держаться подальше от прежних надоевших воспоминаний.
  На корабле я каждый раз старался продолжить разговор с капитаном на тему нашего плавания. Моя общительность и изобретательность не знали пределов. Я задавал наводящие вопросы под разным предлогом и на разные, как бы абстрактные темы. То меня интересовало, знаком ли капитан с творчеством Фармиона*, или как он относится к публикациям Александра Далримпля* о засекреченных испанских экспедициях, или предпочитает ли он крепкое вино сухому, или измеряется ли наш путь в таузах или парсангах, или чем ему удобней пользоваться настенными часами, ручными, песочными, солнечными или может клепсидрами*, или знает ли он, что означают церковнославянские слова "семо и овамо"*.
  Как я не лез со своими назойливыми вопросами, но так ничего толком и не добился.
   Капитан смотрел на всех нас, как на банду провинившихся привидений. Он не пил с нами вино, не развлекался и всё свободное время ходил в нехорошей задумчивости, игнорируя наше общество и время от времени одаривая кого-нибудь колким замечанием. После чего этот кто-то ходил, как оплеванный.
  И чем больше плавание на безымянном корабле походило на неудавшуюся шутку, тем настойчивей росло желание узнать, чем закончится его плавание, и к каким берегам он пристанет.
  К сожалению или к счастью, я этого не узнал. Однажды мои попрыгушки с корабля на бал прекратились. Перемещаясь как-то в подпитии из дома на море, я чуть-чуть промахнулся, и оказался в несколько ином месте.
  
  
   Оооооооооооооооооооооооооооо 4 ооооооооооооооооооооооооооооооО
   desides domi sedemus ...
   ( сидим дома в праздности...)
  
  Ангел по обыкновению заходил вечерами в четверг или пятницу. В субботу и воскресение по утру. Другие дни недели он предпочитал игнорировать, кроме понедельника, когда от него приходили поздравительные телеграммы и заказные письма с вырезками и загадочными коллажами из топовых журналов.
  В четверг он часто бывал чем-то озабочен, выпивал чаю с лимоном, манерно надкусывая желтую дольку, затягивался пару раз дорогой сигаретой, отпуская дым вензельным колечком, и торопливо уходил. А я следом смахивал белое перышко со стула и недвусмысленно вздыхал. Оставалось ждать следующего раза.
  Так и выходило. В пятницу, как правило, Ангел заявлялся навеселе в расстегнутом пальто, развязанном шарфе, с одной перчаткой в кармане и некрепко сжатой в зубах тлеющей сигарой. Приносил вино, сыр, табак и уличный холод.
  Не обращая внимания на убийственную мрачность моей меланхолии, пил со мной, как со своей молодой невестой, ублажая и никогда не коротая ночь вместе.
  В воскресное утро он всегда весь в белом появлялся у изголовья кровати и пел веселые песни о влюбленных женщинах, благоухая персиками или даже свежими огурцами. Пел до легкой хрипотцы и потом исчезал, оставляя пятилитровое пластиковое ведерко до краев наполненное теплым кагором.
  И неизменно каждый свой визит он приносил облегчение, если находил меня умирающим от скуки или одиночества.
  Когда вечером в пятницу пришел Ангел, я занимался тем, что сжигал в коридоре ворохи исписанной бумаги и, как начинающий колдун, сидел в облаках дыма и пепла, заставляя время от времени очередную бумажку плясать в остром язычке пламени.
  С тех пор, как я попал сюда (плохо понимая, что со мной и где я) и увидел за окном недружелюбные равнины снега, скелеты деревьев и жесткую метлу ледяного ветра, мне стало совершенно наплевать на всё, что происходит в мире. И со мной. На память пришло лишь опиумное рассуждение Томаса де Квинси* о том, как печально принимать сан мертвеца под летним небом, и как совсем недурно можно провести время за тем же занятием под зимним небом. Уж кто-кто, а Томас кое-что об этом знал.
  Ангел понимал, что происходило в моей душе, и потому обращался со мной, как с пятилетним ребенком. Говорил о пестрых книгах, о популярной музыке, о забытых кумирах кино и эстрады, иногда вспоминал настольные игры или словесные забавы, или, того лучше - рисовал на стенах теплые страны или портреты боливийских революционеров.
  Что еще? Он часто угощал восточными сладостями, халвой и финиками, и каждые три-четыре дня учил, как правильно готовить глинтвейн.
  Впрочем, и такое заботливое участие меня мало трогало. Меня не хватало даже на правильное дыхание, а не то что на благодарность. Целыми днями я пил душистый настоянный на чабреце и зверобое чай с вином, наблюдая, как редкие прохожие бредут, словно с похорон, зажатые и укутанные в свои зипуны. Я гадал, кто они, куда идут, и слышал, как за стенами сипло сердится ветер, пытаясь достать меня ледяными пальцами и пощипать. Сослепу он принимал мою фигуру у окна за что-то родное и полагал, что у него легко получится навязаться ко мне в приятели. Могло бы так и статься, однако я был далеко не в лучшей форме.
  Если я не пил, то был не жив - хмур и сосредоточен.
  Ангела же смешило буквально всё, словно школьника объевшегося смешинок Момуса*. Покажи ему обезьянью рожицу, и он будет укатываться до обморока, я же наоборот оставался непоколебимо равнодушен к любым проявлениям жизни, словно старая уставшая бамбера*.
  - Всё по-прежнему? - спросил Ангел, являясь передо мной прямо в коридоре.
  В ответ я молча поджег еще одну бумажку и зевнул. Буковки на листке обиженно закривлялись и исчезли, обратившись в пепел.
  - Cinis dolosus!* Лукавый пепел! - еле сдерживая смех, глубокомысленно заявил Ангел.
  Вообще, он был большой оригинал и любил иной раз при случае щегольнуть непонятными мне словечками. Такими, что язык можно сломать, впрочем я редко спрашивал, что они означают.
  Меня мало что интересовало. Хватало того, что всем заоконным миром владела зима, как всегда соблазняя очередного жениха белыми свадебными нарядами, холодной загадочностью, невинностью и пустотой. Глядя на неё, хотелось немедленно согреться. И не важно как - выпить или же заняться каким-нибудь другим согревающим баловством. Сейчас, к примеру, я вяло поджигал страницу за страницей, найденной в шкафу рукописи с неразборчивым и подозрительно знакомым почерком.
  Вдоволь насмеявшись надо мной, Ангел принялся готовить ужин, а я сметать золу и подтирать носками пол.
  Сказать по совести, мне всё же чем-то нравилось мое положение. Во-первых, оно не походило ни на одно другое оставшееся в прошлом, а во-вторых, место нынешнего пребывания оказалось столь обособленным и затерянным от внешнего мира, но в то же время отделенной чисто условной границей, словно камешек упавший на дно родника. И к тому же жил я здесь таким анахоретом, что мнилось, будто замурован в хрустальной келье, и заботится обо всем Ангел. Вот сейчас он выглянет с кухни и позовет ужинать.
  - Эй, муни*, садитесь ужинать, - пригласил Ангел, указывая перстом на стол уставленный дымящимися кратерами тарелок и бокалов, - только прежде снимите, пожалуйста, то, чем вы так старательно вытерли пол и вымойте затем руки.
  Я послушно выполнил просьбу, пошел в ванну и, не задумываясь, забросил носки подальше под раковину. Оттуда раздалось недовольное ворчание, которое могло принадлежать лишь самим носкам раздраженным своей судьбой. Подумаешь. Вот еще.
  Ополаскивая лицо и руки, я задержался и стал разглядывать в зеркале чью-то печально-скучающую физиономию, глаза которой ничего не выражали, кроме адской скуки. Насколько я помнил, физиономия эта оживала лишь от вечерней порции вина или бенга, более ничто не могло её развеселить.
  Забавно, сейчас я мог пялиться в зеркало на свою хмурую рожицу сколько угодно, а раньше не выдержал бы и минуты.
  - Ну где ты там... ау! Не спи на ходу! - весело позвал Ангел, прерывая мои созерцания, - А то один всё съем, и уйду!
  Я очнулся, погрозил чуть ожившей физиономии и пошел в столовую. За спиной чихнули, обернувшись, я увидел, как отражение шмыгает розовым простывшим носом и виновато разводит руками, мол, извиняюсь за беспокойство. Я подмигнул ему и вышел.
  При всей своей не проходящей расположенности поболтать во время трапезы, так, чтобы слова с трудом прорывались через полный рот, оставляя там весь смысл, в этот раз я был немногословен. Ангел весело наблюдал, как я сосредоточенно шевелю нижней челюстью, делаю большие глотки вина и заворожено гипнотизирую темно-синий квадрат окна.
  Зимой, когда все дни сливаются в одни нескончаемые сумерки, - солнечные отрезки так редки и кратки, что уже и не веришь в их существование. Чаще поверх крыш тянется какое-то немытое безобразие раньше гордо именовавшееся небом. И только скорые, словно не легкие сны морфиниста, сумерки скрывают безрадостные ландшафты.
  Хихикая, Ангел дул в мою сторону, в промежутках пытаясь разговорить меня, и не без усилий вытягивая из меня односложные ответы.
  - Ну как тебе ужин, а?
  - Вкусно.
  - А вино?
  - Да.
  - Что, да?
  - Хорошее. Нравится.
  - Тогда давай выпьем еще.
  - Давай.
   Мы выпили. Пожевали.
  - Давай еще, что ли, выпьем. - предложил Ангел.
  - Ну давай. - согласился я, - Выпьем.
  Мы выпили еще. Пожевали.
  - Послушай, - опять обратился Ангел, - а тебе сейчас чего больше всего хочется?
  - Ничего. - меланхолично покачал я головой.
  - Ну ведь неправда. - не поверил Ангел.
  - Неправда? Почему?
  - Нет, ну чего-то же тебе хочется, и я даже знаю чего. - хитро проговорил Ангел.
  - И зачем тогда спрашивать, если знаешь. - бесцветно сказал я.
  - Так водится. - охотно объяснял Ангел.
  - Где?
  - Да хоть где. Везде.
  - Аааа. - зевал я и спрашивал, - А тебе чего хочется?
  - Выпить с тобой хочется.
  - Ну так что ж, давай и выпьем.
  За такими тривиальными беседами мы проводили не один ужин, тихо и плотно напиваясь.
  После ужина, прибрав на кухне, Ангел засобирался уходить. Выпив на дорогу ещё глоток вина и закурив сигарету, он по-братски похлопал меня по плечу, выбивая облако оранжевой пыли, и выскользнул сквозь дверь.
  Я же встал у окна и, икая, наблюдал, как Ангел выходит из подъезда, машет мне рукой и на невидимом лифте поднимается к себе наверх, с бравой гайдуцкой песней исчезая в хороводе снежинок. Оставалось только представлять, как он минует границы, посты и переправы туда, где мне еще не выписан новый пропуск.
  После ухода Ангела я сразу ложился спать, даже не пытаясь почитать что-нибудь перед сном. Хотя Ангел постоянно подкидывал любопытные книжки, которые, словно старые сундуки, доверху забиты драгоценностями мировых знаний. Или книги, где одна фраза стоит всех остальных вместе взятых. Я их лишь лениво полистывал и перекидывал с места на место, не удосуживаясь по-настоящему приобщиться.
  Здесь я как-то охладел к мировым знаниям. Соки в моем древе познания подзамерзли, а корни дремали в недетской апатии. Единственное, что хоть как-то забавляло меня, это ночное бюро сновидений. Большинство приятных сюрпризов и бонусов шло именно оттуда.
  Что касается снов навещавших меня здесь, то я бы отметил их оригинальность и смелую выдумку. Чаще они связывались с переживаниями из всего, что волновало прежде. Снились заброшенные, бесконечно одинокие прозрачные светло-голубые моря и океаны, они также были песчано-желтые и мелководные с ушедшими в них по пояс древними городами и цивилизациями, золотыми дворцами и гигантскими обломками статуй богов и богинь. Снились необитаемые цветущие миры полные чудес, вызывающие восторг и восхищение. Снились огромные покинутые корабли с распущенными, словно косы, парусами, плывущие по чьей-то забытой воле неведомо куда и зачем. Снилась сплошная мистика, навеянная бесконечной сказкой заложников своего воображения.
  В одну из ночей я оказался в мрачном средневековом замке, в руках я держал корону из мирты и плюща, самых известных растений вакхических мистерий. Я вертел корону, пытаясь примерить, но она была то велика, то мала. И я то натягивал её, то старался уменьшить. В итоге от короны остались лишь клочки. Пробуя собрать их, я вдруг заметил что держу обрывки бумаги покрытой незнакомым шрифтом. И только меня посетило желание склеить их, чтобы восстановить текст, как порыв сквозняка сдул их, разнося вверх и в стороны по всему огромному залу.
  Когда при следующей встрече я пересказал сон Ангелу, добавив от себя кое-какие размышления и толкования, ибо, как не крути, любил порассуждать на соответствующие темы, Ангел выслушал мою болтовню, случавшуюся теперь довольно редко, и рассмеялся.
  - T"es philosophe - c"est tres beu*. - на удручающем французском добавил он.
  Его насмешки сразу умеряли любой мой философский пыл. Ангел иронизировал почти над каждым моим разглагольствованием на высокие темы. Иногда я чувствовал себя, как оплеванный, ибо Ангел оставался в любом случае совершенным до изжоги, и невозможно было понять утомляет это или нет. Впрочем, что кривить душой, с ним было хорошо всегда. Вино он любил не меньше моего и баловал им весьма разумно.
  - Послушайте, гуапо*, - всякий раз насмешливо говорил он, - я принес вам вино.
  - Да что вы говорите, очень мило с вашей стороны, вы настоящий хавер*, - отвечал я, научившись у него некоторым словечкам.
  За вином Ангел иногда был склонен блистать мудростью настоящего учителя. И если я внимал достойно, то к концу беседы, сопровождаемой возлияниями, у меня шла кругом голова от всевозможных точных замечаний и метких фраз. Я даже начинал дышать, как загнанная лошадь, от его искрометного остроумия.
  Ну, а когда же, бывало из-за несоответствующего настроения, я не желал ничего слушать и на неназойливые проповеди отвечал, не стесняясь, печальной зевотой.
  - T"es melancolique - c"est tres beu*. - тогда убивающе протяжно в нос говорил Ангел.
  - Тьфу на вас, куропатка галльская, - как бы обиженный на насмешку, ерничал я.
  - Ну-ну, не будь плаксой.
  - Нет, ну а что ты меня все время достаешь?
  - Я? Достаю? - неподдельно удивлялся Ангел.
  - Ты. Достаешь. А то, кто же еще.
  - Боже упаси, совсем нет.
  - Правда?
  - Ubi quid mihi est te fallere*! - подняв палец к небу, заявил Ангел.
  - Блин! - вспылил я. - Ну вот, ты опять начинаешь! Что вот, ты, сейчас сказал! Откуда мне знать!
  - Я сказал. - не опуская пальца, объяснил Ангел. - Какой смысл мне тебя обманывать.
  - А по нормальному ты сказать не мог?
  - Как еще?
  - А то ты не знаешь?
  - Нет.
  - И даже не догадываешься ?
  - Нет.
  - О-о-о! Вот так ты и достаешь меня!
  Спорить с Ангелом просто невозможно, он такой искренний. И по всему, казалось, он лучшее, что можно встретить здесь замурованным в келье. Заботливое участие Ангела проявлялось во всем. С помощью кэролловских "съешь и выпей меня" он доставал мне ключики и проводил через потайные дверцы в дальние миры, за которыми хлопьями исчезали зимние дни, растворяясь, словно мед в стакане горячего душистого чая, а лучше вина. И все для того, чтобы я не скучал и не чувствовал себя одиноко. Не помогало...
  А ведь Ангел всячески старался разогнать мою апатию, он буквально исходил выдумками и презентами, как заботливый аппарат кучами попкорна.
  Помню, перед Рождеством Ангелом была подарена белая хлопковая майка с красивой готической надписью CWRWG CWYDRIN*, как долго объяснял Ангел, так у друидов называлась стеклянная лодка плывущая через вечность, и если ступить на неё, то никакие горести и печали уже никогда не коснуться тебя. Я внимательно выслушал, а потом за ужином так уделал майку кетчупом, что плывущая лодка не успела подать сигнал "sos" и ушла на дно вечности.
  Самый интересный сюрприз Ангел мне устроил в самый канун Рождества. Он познакомил меня с Ганео, чье имя переводилось с латыни, как Кутила.
  Ангел привел Ганео в тот момент, когда я лежал под новогодней елкой и, выпив все запасы, размышлял о характере разных праздников, отдавая предпочтение тем, чей размах не имеет четких границ и правил. Ибо в празднике прежде всего цениться карнавальная масштабность, дурашливый характер и прямая возможность устранения времени и пространства не только бутыло-рюмочным способом. В чем безусловное превосходство новогодних праздников перед другими. А в дальних теплых краях, так вообще, надо думать, подобное веселье царит круглый год.
  Ангел и Ганео заявились вовремя и, как говорится, ко двору. Я уже соскучился по веселым компаниям, беззаботно прожигающим жизнь. И как раз замечтался о легком и нежном, как мармелад, запое. Только я представил, как это бывает. И вот они нарисовались.
  Открытый и жизнерадостный нрав Ганео сразу пленил меня. Всё, что касалось кутежей, тертулий, то бишь, вечеринок и дружеских посиделок, и прочих возлияний, было его родной стихией. Не на миг он не давал бурлящему потоку жизни вокруг себя утихнуть. Ганео вел себя, как коронованный племянник Диониса, он не мог пройти мимо трезвых скучающих людей. Шествуя с виноградной лозой в руке, он дошел и до меня, и так как я не испытывал недостатка опыта в культе вина, он верно сразу угадал во мне натуру склонную к возлияниям. Причем, натуру, которую никто никогда не называл marcens potor*, или вялый собутыльник.
  И хотя, к тому времени я уже постиг довольно простую истину, что пьянство - кум ереси, оно способно оживить и другие уже схороненные пороки, ибо любит их отвязную компанию. Все же молодость и самонадеянность взяли верх. Вскоре мое затворничество превратилось в вечное застолье. Изысканность многих напитков и блюд сначала без труда склоняло к тому.
  Мы день-деньской восседали с кубками на кухне довольные жизнью, друг другом, склонные более к милым шалостям, чем грубым шуткам. Наше вино было чистым и не марало душу. Мы пили задорно и шумно, словно скандинавские боги, в жарком пылу своего пьяного веселья, окутанные холодными узорами зимы на оконном стекле.
  Поддавшись живости Ганео, видя его щедрость и состоятельность, я согласился даже на редкие прогулки по гостям. Тем более, как выяснилось, мир за окном очень даже обитаем. Но я так и не понимал, что же это было вокруг: остров, город или другое поселение. Меня выводили на улицу в подпитии наполнявшем взор туман, а относили домой уже изрядно пьяного.
   Нашлось не мало радужных мест, где покидало всякое душевное "ама"*.
  Ангел и Ганео - сердце и печень нашей компании, знали таких мест множество. Перед ними открывались любые двери, за которой каждый хозяин и случайные обитатели почитали за большую радость и удачу провести несколько пьяных дней в нашей компании. Выпивка и веселье гарантировались.
  Конечно, пьянствуя теперь в столь непредсказуемом обществе, я, как мне казалось, держу ухо востро. И, памятуя прошлый опыт, стараюсь не выходить за полагающиеся в моем положении рамки.
  Так, в окружении бесподобных спутников, я проводил зиму, радуясь, что так легко отделался от неё, и как-то мало представлял своё будущее. А оно, в ожидании очередной весны, конечно же, мнилось безоблачным. И конечно, своё будущее я не отрывал от реального мира, в котором собирался жить, и потому под сердцем стало появляться сладкое предчувствие скорых перемен в жизни, какое-то необоснованное ожидание мирового катарсиса.
  Всё чаще мои беседы с Ангелом затрагивали вопросы о грядущем. И Ангел, словно подыгрывая мне на белом беккеровском рояле, говорил о нем так занимательно, будто кормил отборными сладостями. Будущий мир в его речах завораживал своей легкостью и великолепием, разившими наповал своей сентиментальной утопией.
  И я верил, ибо сознание давно было настроено на эту волну.
  Предсказание скорых чудес, словно делало меня уже сопричастным к готовившимся грандиозным изменениям. Не скажу, что абсолютно всегда проникался историями о великих свершениях. Однако, выпитое вино запросто настраивало меня на восторженную доверчивость пионерки.
  - Так значить, всё к тому и идет? - обращался я к Ангелу, имея в виду грядущий мир открытий и потрясений.
  - Безусловно, идет, - кивал он, - всё, блин, к тому.
  - Ну и чудесно. - говорил я и подмигивал Ганео.
  - Ну и чудесно. - пьяно улыбаясь, повторял Ганео и подмигивал мне и Ангелу.
  Вслед за подмигиванием шел тост за грядущее и так далее.
  - А слышали ли вы историю про Сибарита? - однажды перед очередным тостом за будущее спросил я у своих собутыльников.
  - Нет! - ответил они хором.
  - Тогда слушайте!
  
   И С Т О Р И Я С И Б А Р И ТА .
  Уже второй зимний месяц Сибарит не выходил из дома.
  Началось затворничество вскоре после того, как Сибарит закончил работу над статьей, а вернее над её первой частью. Статья называлась несколько претенциозно, но, как решил автор, характерно - "Современное влияние дионисийских архитекторов на развитие науки и культуры", и вышла в печать в непримечательном журнале для пожилых вахлаков.
  На солидный гонорар Сибарит, конечно же, не рассчитывал. Хотя статья была лишь наполовину плодом его больного воображения, а в остальном она содержала не мало серьезных и верных замечаний, основанных на вдумчивых наблюдениях дионисийских архитекторов. На них то, видимо, и клюнули те влиятельные лица, которые обратились к Сибариту с предложением продолжить работу над оставшейся частью статьи. Причем, работа оценивалась в весьма крупную сумму и с последующей перепечаткой полной статьи в уважаемом альманахе, посвященному проблеме сокрытых знаний.
  Встреча Сибарита и работодателей была весьма продуктивной, и принесла каждой из сторон приятные результаты. Сибариту в виде реальной финансовой поддержки, а работодателям договор на полноправное владение будущей статьёй и всех побочных эффектов произведенных её содержанием.
  Ах, если бы недальновидные работодатели, глядя в умные, внушающие полное доверие серые глаза Сибарита, могли предположить, какие вынашиваются им планы о растрате получаемой суммы. Тогда бы в их решение о сотрудничестве вкрались бы существенные коррективы.
  Как только стороны горячо заверили друг друга в соблюдении всех обещаний и до поры, до времени разошлись, Сибарит занялся тем, чем давно хотел.
  А именно, еще за написанием первой части статьи он глубоко проникся идеей о перемещении в пространстве, таком необходимом умении, присущем и дионисийским архитекторам, и их неофитам, и прочим чудакам, типа братьев розы и креста, или рыцарей золотого камня. Сами они проворачивали это дельце примерно так. Маскируя под храмы и пирамиды свои стартовые площадки, они выстраивали их в той особой гармонии, позволявшей без труда и остальным участникам, знающим еще кое-какие дополнительные правила этой увлекательной игры, перемещаться в пространстве и времени с дерзкой легкостью.
  Помимо этого способа, дионисийские архитекторы не отрицали возможность индивидуального перемещения, используя силу своей воли. А также волю других людей, случайные ругательные посылы и неправильные пробуждения.
  В любом случае, сначала предполагалось изменение химического состава тела, ибо без этого исключаются все возможности продвижения в данном направлении. Приводились убедительные ссылки на инициации египетских жрецов, на их одно из основных правил о том каков, мол, химический код твоего организма, таков и результат твоего перемещения.
  И Сибарит начал необходимые приготовления.
  Прежде всего кухня и две комнаты, которые снял Сибарит были оборудованы нужными приборами, механизмами и предметам, как ручной работы, так и промышленной сборки. К предметам ручной работы, к примеру, можно было отнести серебряные, медные и глиняные колокольчики развешанные в местах перехода из комнаты в комнату и углах, где дислокация и турбулентность домашних и пришлых духов имела высокий коэффициент, а к промышленной сборке - переносной музыкальный центр, телевизор и видеоглазок спьяну похищенный у загипнотизированного коммивояжера из Польши.
  Чем дольше Сибарит собирался, тем больше дом ему казался снаряжаемым в плавание кораблем. А после того, как все трюмы кухни были заполнены провизией и вином, причем вином намного основательнее, чем провизией, и Сибарит крутанул штурвал установленный между кухней и входом в дом. Откуда-то сверху послышался шум разворачивающихся парусов, и комнаты с легким креном перешли на плавание.
  И вот уже второй месяц Сибарит не выходил из дома, изучая в хитрое устройство видеоглазка, подключенного к телевизионной сети, всех приходивших развлечься. И лишь изредка пропуская на палубу самых-самых потерянных, из тех нуждавшихся в парусе над головой.
  Сейчас в соседней комнате исходил пьяным храпом беглый каторжник с арабских галер, а под боком у него посапывала прибившаяся к кораблю неделей раньше племянница испанской инфанты, скрываясь от недружелюбных происков своей завистливой тетки.
  От храпа у Сибарита раскалывалась голова, и он давал себе обещание, что по утру выкинет за борт обоих пассажиров.
  Второй месяц, пропивая и проедая полученные субсидии, а также пользуясь любезностями судьбы, Сибарит начинал понемногу надоедать сам себе. Так бывает.
  В соседней комнате зашевелилась племянница инфанты. Вздыхая и пытаясь сглотнуть пересохшим горлом, она вошла к Сибариту.
  - Лежишь ? - спросила она.
  - Вино пить будешь ?- вместо ответа предложил Сибарит.
  Инфанта недовольно поморщилась, давая понять, что в неё уже не лезет, но она все-таки попробует. Не столько для удовольствия и пользы, сколько ради общения. Попытка оказалась для инфанты неудачной, её затошнило, и она побежала в уборную. Слушая характерные звуки, Сибарит представил себе позу инфанты и как она таким образом перемещается в пространстве и времени. Такая картина не рассмешила Сибарита, наоборот ему сделалось скучно, и он крикнул, что есть мочи.
  - Эй! Эй... беглый каторжник... вставай, черт тебя раздери! Ты меня с ума сведешь своим храпом! Слышишь!
  Храп в соседней комнате смолк, каторжник пошевелился и через минуту захрапел с новой силой.
  Инфанта перешла из уборной в душ и, принимая водные процедуры, пыталась что-то напевать о несчастной любви молодой городской девушки к капитану дальнего плавания. Её завывания окончательно расстроили Сибарита, и он полностью сосредоточился на мысли, что последнюю неделю его заносит куда-то в другую сторону.
  И дело даже не в том, что увеличилось количество возлияний, и не в том, что дионисийские архитекторы начали присылать по два-три раза на день телеграммы тревожного и непонятного содержания. Последними из которых были: "Получили приглашение зпт сожалению не успеваете зпт желаем удачи тчк", "Изучайте звезды зпт готовьтесь отливу зпт будьте бдительны тчк" и "Plagae crescunt зпт nisi prospecis тчк".
  Дело в том, что, следуя советам вышеупомянутых архитекторов, Сибарит давно и упорно менял химический состав организма. Так трюмы, к примеру, хранили следующий перечень продуктов: дикий мед, сухофрукты, овёс, отруби, лекарственные травы, подсолнечное масло, чеснок, сухари черного хлеба и вино. И последние дни чувствовалось особенно остро, что в следствии использования всех перечисленных продуктов, выбранных Сибаритом по наитию, организм настроен на любые сюрпризы.
  Организм жил своей интересной жизнью, готовый к веселым приключениям.
  Сибарит откупорил очередную бутылку вина, хорошенько глотнул и на секунду закрыл глаза...
  
  - Он живой или нет ? - услышал Сибарит над собой голос инфанты.
  - Не знаю, вроде не дышит. - произнес рядом беглый каторжник.
  - Совсем ?
  - А ты у него спроси.
  - Слушай, а куда это он нас затащил, совершенно непонятно, где мы.
  - А я тебе что - отдел справок?
  - Началось...
  Сибарит открыл глаза.
  Инфанта с мокрыми волосами и опухший со сна каторжник испуганно смотрели на него.
  - Ты чего не дышишь? - спросила инфанта. - Заболел?
  - С чего вы взяли, что мы непонятно где? - в свою очередь спросил Сибарит.
  - А ты в дверной глазок посмотри.
  - А за окном что?
  - Молоко.
  - Какое еще мо...
  Сибарит перевёл взгляд на окно и увидел сплошное молоко.
  - Ты лучше в дверной глазок посмотри.
  Последовав этому нехитрому совету, Сибарит выяснил, что вид на экране совсем не тот, что раньше. Вместо лестничной площадки там размещались объемные картины незнакомой природы, больше похожие на старые декорации. Пейзаж был неподвижным и каким-то усохшим. Именно поэтому Сибарит не доверил глаз технике, а еще раз проверил через оптику простого дверного глазка.
  - Мы где? А? - опять спросила инфанта, когда Сибарит прекратил наблюдения и в задумчивости разглядывал стены.
  - В индийской деревне Шивапур*. - наугад пошутил Сибарит.
  - Где, где? - сразу оживилась инфанта.
  - Откуда я знаю. Вон переключись новости, там всегда всё знают. - продолжал неуклюже шутить Сибарит. - Может что-то в мире произошло...
  Инфанта послушно переключила телевизор. Тут же во весь экран объявился явно посторонний гражданин с глумливой улыбкой на лице и с приклеенными как попало густыми рыжими усами. Он разговаривал сам собой, но при этом хитро поглядывал на инфанту, как бы размышляя, показывать ей язык или нет.
  - Вот, к примеру, третье путешествие Гулливера на летающий остров больше походит на технический отчет, - не хотя, рассуждал гражданин, - и причем тут на лицо явная связь с Алтарным камнем Стоунхеджа, перемещавшимся в пространстве и времени. И если еще, к примеру, взять висящие камни деревни Шивапур, то становится почти ясно к чему так упорно клонил автор удивительных приключений моряка из...
  При упоминании о деревни Шивапур инфанта вздрогнула и испуганно посмотрела на Сибарита.
  - А... ерунда это всё, - отмахнулся Сибарит, - если сейчас заговорим о чем-нибудь другом, они и на это отзовутся.
  - В смысле? - не поняла инфанта.
  - Вот, если сейчас я скажу какую-нибудь ерунду...ну, не обязательно ерунду... любое...в смысле, первое, что в голову придет... а с экрана, значит...и не обязательно только с экрана...откуда угодно... могут запросто сразу отозваться по этому поводу. Вроде бы о том же... но и про другое в то же время. Ну... типа случайность такая... совпадение... но и не просто так совпадение, а со смыслом. Как бы знак дают, что ты под наблюдением.
  - Ну. - лишь сказала инфанта, огорошенная таким косноязычием.
  - Что ну?
  - Скажи что-нибудь, чтобы откликнулось.
  - А... Сейчас.
  Гражданин на экране во время их короткого диалога молчал и делал вид, будто что-то потерял под ногами. Наклонившись и посвистывая, он нашаривал там внизу. Время от времени выкладывая на стол, за которым сидел, какой-нибудь мелкий хлам. Или рваный башмак, или старый, как мочалка, зеленый парик, или треснутую голубую чашку, или оправу от круглых очков.
   - Так. Ну, к примеру, вот такая... ерунда... - заговорил Сибарит. - Ага...вот...сейчас...вот, среди древних римлян в ходу было поверье, что съевший зайца, становится красавцем, а тот, кого первым увидел волк, становится немым. А... Плиний Старший*, вообще, всерьез считал, что лучшее лекарство от простуды - это целовать волосатую морду мышки. Так. Что еще есть в памяти? Ага. Вот. Жители Лаоса, к примеру, до сих пор считают человека вместилищем тридцати душ. А на Гавайских островах и островах Тонга во время траура родственники умершего вырывают себе по зубу. А у...
  - Хватит. - умоляюще произнесла инфанта. - У меня и так голова кругом пошла.
  - Пошла уже. Ладно, тогда хватит. Сейчас как-нибудь отзовутся. Любимые их шуточки. Любят ведь, мерзавцы, пыль в глаза пустить. Знаем. Проезжали.
  - Чьи шуточки то? - спросила инфанта.
  - Как это, чьи? Ну ты даешь. Есть только одни любители подобных шуточек. Мелкие духи. Они везде свой нос суют.
  После сказанного Сибаритом гражданин на экране сморщился, будто у него заболели зубы, и повертел головой, словно не зная, куда её девать. Потом успокоился и тяжелым взглядом уставился с экрана.
  От его глаз прошло две огненных полосы и оставили на стене напротив на обоях два опаленных пятна.
  - А почему собственно всё, сказанное выше, ерунда? - вдруг, оборвав молчание, гражданин сердито обратился к Сибариту - Ведь так оно и есть на самом деле. И про зайца, и про волка, и про мышь. И что же дальше то?
  - Ты у меня спрашиваешь? - не понял Сибарит.
  - У тебя.
  - Вот ещё. Дурака нашел.
  Сибарит состроил надменную гримасу и отвернулся.
  Общительность незнакомого мужчины с экрана смутила впечатлительную инфанту, и она дрожащей рукой попыталась его выключить.
  - Ну и глупо! Ишь чего удумала, дура! - сердито обратился к ней дядя. - Не советую выключать! Вам тут как раз телеграммка пришла, диктую "Немедленно шлите сигналы бедствия зпт ваш баркас идет на дно зпт потеем за вас от страха тчк".
  Прочел он и сразу выключился сам.
  - Я хочу домой, к тете... - неуверенно пролепетала инфанта, глядя на потухший экран.
  - А я к арабам, на галеры. - мрачно пошутил каторжник и, также мрачно посмеявшись, добавил. - Поймать бы этих шутников да уши им обрезать по самую шею.
   Сибарит недовольно оглядел их и принялся молча пить вино.
  - Эй, капитан, ну ты скажи чего-нибудь то, подбодри, так сказать, команду. - обратился к нему беглый каторжник. - Нельзя же так, совсем оставлять нас без внимания.
  - У меня плохое настроение, не лезьте ко мне. - пробурчал сквозь зубы Сибарит. - Еще телеграммы эти дурацкие. Не лезьте.
  - А у кого оно здесь хорошее? Это настроение. А? - не отставал каторжник, - Есть тут кто-нибудь с хорошим настроением? Ау!
  Неожиданно загорелся экран телевизора, и оттуда жизнерадостный молодой парнишка с обесцвеченными короткими волосами, с серьгой в ухе и с банкой пива в руке, чем-то очень по-братски похожий на предыдущего, радостно и громко сообщил:
  - Если что, ребята! Имейте в виду! У меня хорошее настроение! Да! Это так! Просто отличное у меня настроение! Чудесное, ё-моё! Честное слово! Без дураков! Хоп! Ну и чего!? Будем развлекаться?! Развлечемся, как следует!! А?! Как?! Давайте я к вам, или вы ко мне. Как...
  Договорить он не успел. Со всего маху Сибарит метко запустил в экран пустую бутылку.
  Шарахнуло на весь дом, и прилично. Штукатурки ссыпалось на пару кило. И еще треснуло на балконе окно.
  - Н-да, настроение у тебя действительно неважнецкое. - сообщил каторжник Сибариту, когда первый шок от взрыва прошел.
  Несчастная и бледная инфанта сидела в углу дивана и судорожно грызла ногти. Лицо её не выражало ни радости, ни сочувствия. Потеряв ориентиры, она была готова съесть себя живьем и, видимо, начала с ногтей.
  - Перестань! - крикнул ей Сибарит, - Слышишь! Не люблю, когда так нервничают и кусают ногти.
  Инфанта, продолжая начатую процедуру, никак не отреагировала на замечание.
  - Перестань! Кому сказано! - опять прокричал Сибарит, повысив голос до командирских просторов. - Мне не нравиться!
  - А что?! Что?! Что мне надо делать?! - неожиданно взорвалась инфанта, - Чтобы тебе нравилось! Может мне...
  - Не-е-ет!! Только не это, это в следующий раз. - перебил её Сибарит и дружелюбно предложил, - Выпей вина, старушка, и иди спать.
  - А я не хочу спать!! - бузила инфанта. - Я выспалась!! И спать не хочу!! Понятно?!! Не хочу!!
  - Ладно. Пей, пока не захочешь. - предлагал Сибарит.
  - Я не хочу столько вина!!! Не хочу-у-у!!! - вопила инфанта, сотрясая пространство. - И не смогу!!! Понятно?!!! Не смогу!!!
  - Смогу, не смогу. Надо, солнышко, надо. - стоял на своём Сибарит.
  Чем громче кричала инфанта, тем он говорил тише и убедительнее.
  - Кому надо?!!! - орала она.
  - Всем надо. А прежде всего тебе. - спокойно произносил он.
  - По-оче-ему-у-у?!!!
  - Выпьем сейчас все вместе, и поспим немного. Только так. Лучше не придумать. - мягко убеждал Сибарит, - А там глядишь, всё само и прояснится - где мы и что мы. Я тебе обещаю, всё проясниться. Так что, давай, попей винца и баиньки.
  Инфанта яростно поводила глазами, со злостью схватила бутылку и неумело стала пить прямо из горла. Красные ручейки красиво и полноводно соскальзывали с губ по подбородку и горлу на платье и под него. И делали инфанту похожей на королеву вампиров за последней трапезой. Она была уже вся в вине, когда вцепилась во вторую бутылку, треть которой тоже вылилось на неё.
  Пока инфанта пила, Сибарит и беглый каторжник, не моргая, смотрели на неё. Останавливать её не было смысла, хотя и ждать, чем это закончиться, тем более. А заняться чем-то другим, по меньшей мере было не интересно.
  Инфанта увидела дно второй бутылки и отшвырнула пустой сосуд.
  - Я не хочу спать!!! Понятно вам!!! - закричала она, - Не понятно?!!! Тогда!!! Сейчас поясню!!!
  Закричала так громко, что на наблюдавших за ней подул сильный северный ветер и на ладонь вдавил их в кресла. А волосы у них встали дыбом и кое-где заплелись в косички.
  Инфанта вскочила с дивана. Вид её - кот Леопольд объевшийся озверина - не давал повода веселиться и похихикивать. Она сделала шаг в сторону кресел, не предвещая своим приближением ни поцелуев, ни даже мятных конфет или мороженого. С тихим ужасом, сидевшие в креслах, наблюдали, как она пытается сделать второй шаг, но...Пошатнулась. И... И упала обратно на диван, в мгновение забывшись мертвецки пьяным сном.
   - И что? - переводя дух, вопросительно поглядел каторжник на Сибарита. - Мне повторить подвиг Инфанты Матросовой. Или погодить...
  - Вместе повторим. - все более мрачнея, отозвался Сибарит. - Берем по бутылке и начали.
  Сибарит подал бутылку каторжнику и кивнул головой, в знак того, что можно начинать.
  - Больше не смогу. - еле выдавил из себя каторжник, когда закончили по первой бутылке, - В меня не полезет, стошнит. Вчера и позавчера не поберегся, много выпил...
  - Ладно. - согласился Сибарит, - Сделаем паузу. Перекурим.
  - Чем перекурим ? - оживился каторжник.
  - Да хоть чем. - махнул рукой Сибарит, - Уже без разницы.
  - Понял. Перекур.
  Благодаря обретенной восточной понятливости беглого каторжника, комната вскоре наполнилась сладковатым дымком отборного бенга из Морракеши.
   - Слушай, если не секрет, расскажи чем ты всё-таки здесь занимаешься. - наконец произнес каторжник, когда после первых затяжек немного пришел в себя.
  - Как это чем ?- удивился Сибарит.
  - Ну, вот я у тебя уже неделю тут живу. Бухаем, говорим всё о каких-то пустяках. А кто ты на самом деле, чего хочешь, не пойму. Знаю, что здесь у тебя, типа, корабль. Как бы игра такая. Да. А к чему это вообще, а? В чем, так сказать, прикол? Объясни.
  - Перемещения в пространстве. - нехотя произнёс Сибарит.
  - Чего, чего ? - встревожено переспросил каторжник.
  - Пользуясь советами дионисийских архитекторов, пытаюсь перемещаться в пространстве и времени...ик... - объяснил Сибарит и выдохнул дым прямо в нос каторжнику. - Вот первые результаты.
  - Ох, мать вашу...Вот дерьмо то! Ой-ой-ой! - вдруг завосклицал беглый каторжник, словно поняв, что речь идет об очень опасной преступной афере, где риска больше чем прибыли. - Ой, как не повезло! Как не повезло!! Ну надо же было так вляпаться!!
   - Чего еще случилось? - удивился Сибарит восклицаниям беглого каторжника. - Ты то чего? Такой же истеричный как инфанта, что ли?
  Каторжник не отвечал, а лишь ойкал, взявшись за голову, как за спелый арбуз. На его лице неподдельным темно-серым узором росло беспокойство.
  - Ой, какое же это дерьмо, - причитал он, - ой, как я опять вляпался, ой-ой-ой.
  - Ну чего случилось то ? - спрашивал Сибарит. - Чего ты застрадал то? А?
  Беглый каторжник явно не расположенный объясняться, блуждал где-то среди кустов своих переживаний. Наконец он выбрался и, недовольно глядя на Сибарита сердитым правым глазом и стеклянным левым, пострадавшим от арабской плетки, спросил.
  - Ты знаешь Парацельса?
  - Это...который врачеватель...алхимик... - вспоминая, медленно говорил Сибарит, выуживая обрывки знаний, - ...и он еще вроде как Мастер Эликсира Жизни.
  - Да, да. Он.
  - И что с ним ?
  - Не с ним, а со мной.
  - С тобой? - удивился Сибарит.
  - Да! - уже возбужденно закричал беглый каторжник, чем весьма и весьма удивлял собеседника не представлявшего пока, что является причиной неожиданного возбуждения. - Да! Я встретил этого Парацельса в Константинополе, когда он собирался в Азию. И угораздило же меня поссориться с этим нервным чудаком, на букву "м". Представляешь, этот урод сделал со мной не что-нибудь, а переместил меня в пространстве и времени, как отходы по кишке в клоаку.
  - В пространстве? Во времени? Тебя? - не верил своим ушам Сибарит. - А как он это сделал? Как?!
  - Молча, скрипя зубами! - крикнул каторжник и погрозил кулаком куда-то вдаль.
  - Молча...да... - повторил Сибарит, осмысливая услышанное, - А за что поспорили то?
  - Да за пустяки, за баб каких-то. Были там одни... Но я то ему, ля, одно говорю, а он мне, вообще, о другом. Я про конкретно этих баб, а мне какие-то абстрактные рассуждения о женщинах. Я упорно гну своё, что эти бабы шлюхи, он слушал меня, слушал, а потом как заявит что-то типа "заткнись, самец", а я ему в том же духе, мол "сам заткнись, дятел, да ты сейчас, сам, козел растакой, пойдешь далеко в задницу". А он мне "учти я тебя предупредил, я уже нервничаю, и если выйду из себя, то за последствия не отвечаю", а я ему "ой, как интересно, ой, какие мы необычные, и что же будет дальше, что же за последствия такие". А он без всяких предупреждений хлоп... и я уже на галерах под арабской плеткой. Каково, а? Ну не урод ли он после этого?
  - Где же он этому научился? - спросил Сибарит скорее у бутылки в руках, чем у беглого каторжника.
  - Да где-то уж научился, собака бешеная!! - опять сорвался каторжник, - Что вообще происходит на этой земле?!! Куда только смотрят эти учителя, поднатаскивают кого попало, вот их бы, ля, так...как меня...я бы посмотрел как они...
  - И ты все это время молчал, и рассказываешь только теперь? - прервал рассуждения каторжника Сибарит.
  - А когда?
  - Сразу бы и рассказал.
  - Откуда же мне было знать, что ты не подвесишь меня на реях за слабоумие! Кто же поверит в такие сказки!
  - Н-да, забавно все получается.
  - Кому забавно, а кому и не очень! - нервничал каторжник, - Лично я пока ничего забавного не вижу! Только беспредел какой-то!
  - А чего ты, кстати, разволновался то так ? - спросил Сибарит.
  - Да откуда мне знать, кто ты на самом деле! - продолжал волноваться каторжник, - Тоже вон, нервишки то не в порядке. Чуть что, и ищи себя потом у черта в попе. Уж мне эти любители перемещать в пространстве, я бы их...
  - Да ладно ты, чего ты. - остановил его Сибарит, - Может быть нас куда-нибудь и получше занесет.
  - Ага, если бы да кабы... - кривляясь, продолжал злиться каторжник, - да еще в носу грибы...
  - Слышь, - перебил Сибарит, - а чем ты раньше занимался?
  - Когда?
  - До галер.
  - Коней воровал в Молдавии. - признался каторжник.
  - Серьёзно? - не поверил Сибарит.
  - Да.
  - Хм, коней воровал...ха-ха... ну вот и попал на галеры... доворовался...ха-ха...это, как оно... карма у тебя была плохая.
  - Больно ты умный...- зло прищурился каторжник, - ага, я вот посмотрю, куда ты попадешь, капитан...ля... прекрасный и мудрый.
  - Н-да, действительно, интересно, - кивнул Сибарит, пропуская иронию мимо ушей, - а то глядишь и того, залетишь в какую-нибудь... сингулярность, ха... И вся жизнь коту под хвост. А мне...
  - Ну что, пить то будем еще? - спросил каторжник.
  - Будем, будем.
   Сибарит принес ещё по бутылке.
   Некоторое время тишину в комнате нарушало лишь судорожное синхронное глотание.
   Первым оторвался Сибарит. Он немного недопил и остатки вылил себе на голову. От головы, как от раскалённых в бане камней, пошел пар.
   Каторжник добрался до дна, и его руки беспомощно выпустили пустую бутылку, и она с рычанием закатилась под кресло.
   Оба собутыльника еле дышали, опустив головы на грудь. Сибарит попытался приподнять голову, приоткрыл глаза и, чуть ворочая языком, произнес.
   - Ну и ... как...оно...
   - Икакано...- повторил беглый каторжник и громко икнул.
   Помычав еще что-то друг другу, через пару минут оба собутыльника замерли.
   Сибарит пришел в сознание от нестерпимой жажды, сушившей весь организм до последней клеточки. Веки опухли и прилипли к зрачкам так, что не было возможности открыть глаза и выяснить откуда доносятся веселые звуки гулянки.
   Лежать было неудобно и раскачивало.
  С трудом отодрав правое веко, Сибарит увидел перед самым носом плывущую землю и две пары волосатых парнокопытных ног, судя по всему принадлежавших задней части осла.
   С удручающей медлительностью Сибарит понял, что лежит поперек осла, от которого несет пивной мочой. Причем, осел ещё что-то напевал об урожае хмеля, который в солнечное утро собирают молодые симпатичные крестьянки. В припеве он почему-то тяжело вздыхал и добавлял заглавную строку из другой греческой песни - "Во чужом пиру похмелье".
   Вокруг осла передвигавшего Сибарита скакали и танцевал, пели и играли на всевозможных бойких и шумных инструментах. Менады и сатиры, вакханки и вакханаты, а также простые граждане и гражданки веселились напропалую. Из общей болтовни Сибарит разобрал, что возвращается их компания, к коей несомненно принадлежал и он, из Прасии, где, уняв долгие раздоры, они установили наконец то мир. И на радостях гульнули там, упоив всё местное население, так, что некоторые до сих пор бродили следом.
   Кто-то дружески похлопал Сибарита по спине и сказал.
   - Ну что, Силен, проспался.
   Сибарит никак не ответил на это замечание, а лишь отодрал второе веко и попытался увидеть собеседника. Тут же две пары сильных и заботливых рук быстро изменили его висячее положение на вертикальное и усадили на осла, вручив кувшин с благоухающим вином.
   - Силен! - позвал его тот же голос. - Ты как ?
   Сибарит повернул голову. И увидел Диониса.
   Дионис полуобнаженный в драном хитоне неопределенного цвета и размера возлежал на увитых виноградной лозой носилках поддерживаемых сатирами и хитро улыбался. В руках он тоже держал кувшин.
   Сибарит от такого сюрприза закрыл глаза. И тут же открыл.
   Дионис сидел уже в колеснице запряженной крупными рысями. Опоясанный шкурой тигра Дионис держал в руках тиреус и размахивал им, как дирижерской палочкой. От чего веселье вокруг прямо-таки набирало обороты в такт задаваемой мелодии.
   - Здорово, Силен! - крикнул Дионис Сибариту. - Чего не весел - нос повесил?! Ну-ка, скажи папочке что-нибудь хорошее!
   - Здорово, Бромий! Рад лицезреть тебя. - неожиданно для себя отозвался Сибарит, уже задним умом вспоминая, что Бромий одно из культовых прозвищ Диониса и означает Гремящий. - И я весь в твоём распоряжении.
   - Это хорошо. - согласился Дионис. - Когда ты дрыхнешь, Силен, я начинаю скучать. И ради смеха навеваю на тебя самые забавные сновидения.
   - Оно и заметно.
   - Тебя, кстати, нечего не беспокоит.
   - Нет, вроде.
   - Ну что же, тогда поехали дальше.
   - Куда еще ?
   - На Праздник Кувшинов. Ты разве забыл, Силен, праздники цветов уже начались. Нас ждут. - сказал Дионис и весело рассмеялся, - Да ты не волнуйся выпей из кувшина и всё-всё вспомнишь, как тебя, однако, легко разыграть.
   Не отрывая от Диониса взора, Сибарит приложился к своему кувшину.
   Дионис подмигнул ему, взмахнул тиреусом.
   И они поехали дальше.
  
  
   Началась весна. Она с каждым днем сильнее и сильнее разжигала во мне пьянящее настроение грядущих чудес новой жизни. И я просто упивался свободой, распаляясь вместе с весной все более и более, с чувственностью невоспитанного ребенка припадая к исходящей соком груди матери-земли. Шамбала, Калапа, Долина Бессмертных, Беловодье открывались мне на каждом шагу. Словно я попал в волшебный мир вечной молодости, на блаженный остров Инис-Гуидрин*.
  И когда весенним утром, я выходил откуда-нибудь с лицом одухотворенным похмельем, чувствуя себя при этом словно лысая собачка-ксоло, по незащищенному тельцу которой разбегаются вибрации действующего мира, то ощущал я настолько неуёмную радость, что вскруженная голова требовала немедленной беатифакции*, причисления к лику святых.
  Двенадцать месяцев в году их дюжина считай, но веселее всех других весенний месяц май.
  - Компа-а-а-й*!!! - кричал я в восторге на японском наречии, подымая ежедневную чашу за ЛЮБИМЫЙ МЕСЯЦ.
  В Африке есть такое поверье, мол, достаточно женщине, встретившей в джунглях удава, раздеться перед ним донага, как тот сразу вытягивается в струнку, словно загипнотизированный. И пока удав заворожено глазеет на лесной стриптиз, женщина может потихоньку приблизиться к нему и нанести смертельный удар по голове спрятанным за спиной тесаком. Вот такая охота.
   Весна, наряжаясь в май, будила во мне этого зачарованного удава. И вся её красота, и первозданность делали из меня конченого язычника. Всем сердцем я отдавался листьям и травам. Словно Фердинанд Монтера де Эспиноса*, отправленный возглавить христианство на Филиппинах, но после пяти мучительных месяцев плавания через океан увидевший сказочно цветущий мир, плененный и обращенный ведьмой Урдухой в язычника, жреца дикой природы.
  Поклоняясь природе, как мудрейшему источнику жизни, я искал поддержку у Ангела и Ганео. А они продолжали купать меня в вине, потакая всем моим прихотям и желаниям. Их майское вино из нектара цветов околдовало меня совсем, и я уподобился врубелевскому Пану, стал сатиром, полный растительной мудрости, стихийной и с некоторых пор чуждой человеку.
  
  Отцветала черемуха. Я проснулся еще до рассвета в чужом доме на старом диване. Звезды только-только сходили с неба. Освежающая прохлада струилась в распахнутое окно, за которым, вплотную подступив к комнате, шелестели листьями деревья. Стараясь согреться, в тишине еще не нарушаемой гулом и лязгом металлических предметов, они так пересказывали друг другу свои ночные сны.
  Поеживаясь, я поднялся. Голова наполнилась равномерным гудением. Вчера бесспорно было очень весело. Грандиозная вечеринка удалась. На столе стояло несколько недопитых бутылок вина. Вокруг в разных неестественных позах лежали люди, будто их между делом скосили пробегавшие мимо косари.
  Посомневавшись немного, я все-таки для начала разбавил вино водой и выпил. Похорошело. Потягиваясь и добродушно зевая, я ласково осмотрел лежавших в неудобных позах вчерашних собутыльников. Ни Ангела, ни Ганео среди них уже не было. После того, как однажды я выполз на улицу без их сопровождения и обнаружил вполне приятное пространство, и назвал его "мой маленький рай", они повели себя иначе. Теперь во время кутежей они уходили раньше всех и встречали меня на пороге моего дома, чтобы продолжить там на троих.
  В соседней комнате кто-то зашевелился, громко засопел и завздыхал, как недобитая выпь. Там запутавшись в одеялах, спал хозяин дома, ему снилось, что он на тонущем корабле запутался в свалившихся на него с фок-мачты нижних парусах. А вчера он держался дольше всех, и с удовольствием бегал за вином до последнего, пока носили ноги. Мы даже успели с ним потанцевать под архивный винил, напоследок обрушив пару книжных полок и разморозив холодильник так, что теперь лужи по всему дому напоминали об окончании ледникового периода.
  Всюду витали подтухавшие пары минувшей попойки, извращая утро пока лишь до легкого безобразия. Я представил себе, что же будет здесь через несколько часов. Хлебнув еще красненького винца, я натянул чью-то полосатую кофту и вышел.
  На улице светлело. Сырость и туман отступали за стены домов.
  Я постоял у подъезда, решая куда пойти. Напротив меня стоял высокий тополь в три обхвата, слева детская площадка с корабликом, справа телефонная будка и пузатый белый автобус. Ничего я не решил и пошел налево вдоль дома. Звуки шагов одиноко гуляли по пустому зеленеющему двору между клумб, песочниц и качелей. Утро обещало стать теплым днем. Из-за угла дома вдруг блеснуло солнце и вскоре оттуда брызнуло ярко-голубое небо. Встрепенувшись, зачирикали птицы.
  Первые движения окончательно оживили мир.
  Впереди через дорогу я увидел овраг, а за оврагом пустырь. Там всё было залито солнечным светом и желтым ковром одуванчиков. Я перешел дорогу и спустился в овраг.
  Когда по узкой тропинке заросшей крапивой я поднялся на другую сторону оврага, то впереди в метрах ста, вместо поля цветущих одуванчиков и пустыря закиданного железом и битым мусором, увидел широкую нежную гладь моря с качающимся на волнах знакомым кораблем, чья палуба не раз гудела под веселыми пирушками чесночных королей. Вид судна, на котором я пережил одни из самых лучших мгновений жизни, наполнил меня огнем воспоминаний. Его появление я сразу же воспринял, как обещанное ангелами небесное пришествие. Оно избавит от житейских страданий и заберет в последнее плавание.
  От кромки моря в мою сторону шел человек. Солнце слепило глаза, но узнать капитана Беллфиосса было не трудно.
  - Эвое*!!! - радостно завопил я и побежал навстречу. - Эвое!!!
  Радость моя несколько поостыла, когда я увидел лицо капитана. Серьезное, не столько строгое, сколько усталое, оно совсем не вязалось с моим восторгом, к его выражению больше подходили бы проводы родных братьев на гильотину.
  - Здравствуй, капитан. - скромно поздоровался я, как это делает лисица с опытным охотником, - Что-то случилось?
  - Случится. - коротко сказал капитан Беллфиосса и добавил, - Когда воображение сыграет с тобой самую злую шутку и притом, как понимаешь, последнюю.
  Если после долгой разлуки, без всяких приветствий, вместо теплых рукопожатий и объятий, вместо подарков и роз, так говорил мне мой друг капитан Беллфиосса, значить, то того стоило. И дело, как говорят в таких случаях, имело серьёзный оборот. Конечно, я сразу это понял, но ...
  - А что я такого сделал? - огрызнулся я обиженный прохладной встречей. - В чем собственно дело то?
  Капитан проговорил так, словно каждое слово одолжил взаймы:
  - Неужели, ты и правда веришь тому, что происходит с тобой? И тому, что всё происходит к лучшему?
  - Ну как...- не зная, что и сказать, начал я. - В общем то, да. Но... Если... Нет! А в чем дело? Говори прямо, капитан!
  Капитан Беллфиосса нахмурился.
  - Не томи душу, капитан, говори, а, - повторил я. - чего мне гадать.
  - Не рано ли тебя стали ангелы навещать, сынок? - продолжил нашу беседу капитан Беллфиосса в своей вечной манере задавания вопросов. - Ты, я смотрю, круто сеешь.
  - Ах, вот оно что! - рассмеявшись, понял я. - Ангелы! А что же тут плохого?
  - Да уж, куда хуже. Хуже и не придумаешь. - так мрачно заявил капитан Беллфиосса, что я невольно поглубже заглянул ему в глаза.
  Глаза, похожие сначала на мокрые камни, вдруг сделались прозрачными и глубокими.
  Поток хлынувший оттуда размыл, разметая в стороны, мою затвердевшую форму. Прожег оболочку и открыл внутри меня тень ловца человеческих душ. Я с ужасом увидел, как Великий NUESTRO SENOR ENEMIGO* - ГОСПОДИН ВРАГ НАШ с безупречной хладнокровностью серийного убийцы строит коварнейшие планы, выдавая свой наступающий хаос за удивительный мир грядущих чудес. Люди, как безрассудные дети, охотно верят каждому его слову, хотят скорейшего приближения его, жаждут близости с ним, складывают головы и сердца пред ним, хотя и твердили людям с рождения этого мира, что любое его обещание - изощренная ловушка.
  Тень его лежала и на моей душе, исходившей трещинками, как разбитое о камни стекло. Глядя туда, как в зеркало, виделось, как otro misterio mas*, еще одна тайна, крошится, теряя притягательную силу. Но теряет её лишь на миг, как стервятник выпускает добычу и тут же подхватывает её в воздухе с удвоенной силой и ловкостью. Ибо в этой тайне всё - где мы и куда направляемся. Никто не знает этого, потому что это знание дает власть над миром. Можно однажды увидеть то, что недоступно пониманию. И этого будет достаточно, чтобы встревожиться над своей твердолобостью и отсталостью в развитии. Однако большего получить невозможно, если продолжать кормиться с ладоней возжелавших нас поиметь.
  
  Когда я пришел в себя после увиденного, то сначала, наверное, почувствовал, как император Константин, которого папа Сильвестр в порыве благодушия исцелил от слепоты.
  С трудом я перевел дух:
  - Ты хочешь сказать, капитан, что ангел посетивший меня не ангел, а демон?
   - А самому трудно было догадаться.
   -Но в таком обличье... крылышки... - недоумевал я. - крылышки...перышки...белые как...
   - Обличье. - кисло усмехнулся капитан Беллфиосса, - Тирренским разбойникам** Дионис тоже казался дивным юношей, пока не обернулся львом.
   - А...это, когда он всех кроме кормчего превратил в дельфинов. Да, помню. Ну, тут разбойники сами виноваты, перестарались, нашли кого пугать. А что! Конечно! Если всякие ху...
   - Полегче!
   - И...начнут... - попытался я высказаться до конца.
   - Обличье можно принять любое, - не слушал капитан Беллфиосса, - и с какой целью, это тоже всегда можно понять. Самое важное, что именно ты, ты не хочешь этого понимать и действовать так, как того требуют обстоятельства. Ты слишком часто полагаешься на течение. Это плохо. Так нельзя.
  Моя левая щека дернулась.
  Когда меня начинают поучать, пусть даже самые мудрые люди. И пусть даже с самыми благими намерениями. Не знаю почему, но я почти каждый раз становлюсь в позу несправедливо оскорбленного патриция.
   - Всё понятно, капитан, - проговорил я, чувствуя, как ко мне возвращается прежнее полное скепсиса настроение, - и то, что Беллфиосса никогда не ошибается, нам известно. И то, что наверняка надо прислушаться к вашему мудрому гласу, тоже ясно. Ну, а что если...
  - Никаких если, или окончишь свой путь худо, - произнес капитан и, сделав паузу, добавил, - ты уже не достоин стоять в тени третьего инока пришедшего к Иоанну Савваиту.
  - Чего?
  - Чего слышал.
  - Ну-ну, конечно. - неубедительно согласился я.
  - И зря не веришь, таких, как ты, только неверие и губит. Что ты щуришься?
  - А скажи, капитан, правда ли, что доктор Парацельс был пьяницей и скор на руку?
   - К чему это ты ? - не понял капитан Беллфиосса.
   - Да так, просто, припомнил один случай. Кажется, ведь доктор Гогенгейм тоже водился со всякой нечистью. Природные духи были с ним дружны. Сильфы к нему приходили, ореады навещали, ундины там всякие. Или нет?
   - Тебе то, что до него? - спрашивал капитан Беллфиосса.
   - Ну как же. Такой человек. Может в его судьбе что-то перекликается с моей. Безумно интересно. И еще по слухам дошло, что будучи профессором в Базеле, доктора Парацельса редкий день видели трезвым. Неужели правда. Просветите. - твердил я. - Вы то наверняка с ним знакомы.
   - Хм. - недоверчиво хмыкнул капитан, и тут же лицо его поприятнело, погрузившись в воспоминания. - Я познакомился с Филиппом Теофрастом в Константинополе, когда ему было немногим больше двадцати четырех. Он уже объездил всю Европу и направлялся в Азию. Встретились мы в Константинополе в доме одного ученого араба. Будучи уже навеселе Филипп отвел меня в сторону и по секрету признался, что здесь на Востоке ему открылись некоторые знания, с помощью которых он развил в себе прежде недоступные возможности, и еще он с их помощью, якобы невольно, проучил одного негодяя. Какие знания он получил, Теофраст умолчал. В свою очередь я предложил встретиться вечером или на следующий день, желая поделиться с ним кое-какими соображениями о предмете нашего разговора и услышать его мнение. Наша встреча состоялась следующим вечером. Тогда то, выпивая с ним в одном укромном заведении, я и узнал ближе этого удивительного человека. При всем своем вспыльчивом характере он имел глубину ума необыкновенную. Во хмелю же был необуздан, словно одержим бесами. На моих глазах он прокусил нос одному индийцу решившему возразить Филиппу по поводу его учености. Вторая наша встреча была уже в Базеле, когда ходило множество слухов о докторе Парацельсе, Мастере Эликсира Жизни. В эти свои годы профессор уже не касался ни вина, ни женщин, видя в том и в другом, а особенно последнем, корни помешательства. Правда, и сам он тогда имел вид довольно странный, видимо, сказывалось общение с силами, к коим он часто взывал, пытаясь их приручить. И всё, как он объяснял мне, лишь для того, чтобы лечить болезни и исцелять безнадежных. А ведь мудрейший был человек.
   - А что с ним сталось? Чем закончил? Говорят, убили его. Правда?
   - Таких людей не убивают, а ... - прошептал Беллфиосса и очнулся, - Тебе то что!? Что ты привязался к нему!? О себе подумай!
   - Ну а как же... Так выходит, что всех этих алхимиков, искателей философского камня и эликсира жизни, мечтавших пробраться в тайны пространства и времени, прибрали к рукам черти. А? Как?
   - Мудрейший был человек. - вздохнул капитан Беллфиосса. - Как врачевал. А вот на тебе, порой верил кому попало, связывался с кем попало. И одному богу известно, что с ним теперь.
   - И тебе не известно ? - спросил я.
   - Мне всё известно. - мрачно заявил капитан, не глядя на меня.
   После этого интригующего заявления капитан Беллфиосса замолчал, погрузившись в далекие, как чужие карманы, думы. Глядя на него, можно было подумать, что он блуждает где-то в потемках чужой души.
   - Что дальше то, капитан? - осторожно спросил я, - Куда поплывем ?
   - А!? Что!? Кто здесь? - вздрогнул капитан, - Так ты еще здесь? Ступай прочь! Хватит болтать !!
   - Как! Куда?! А разве...- удивлялся я, указывая на корабль.
   - Всё. Хватит. Считай, что отплавал своё. - безапелляционно заявил капитан Беллфиосса.
   - Как же так, капитан, - не унимался я, - почему, а? Я же...
   - Уймись ты. - затыкал меня капитан. - Тоже мне, Жанн Ив Кусто нашелся.
   - Я не узнаю ...
   - Отвали, придурок! - уже как-то по-разбойничьи засопел Беллфиосса.
   - Ага! Вот ты как! - взвопил я, - Так и разойдемся?! Да?!
   - Достал ты меня. Всё. До свидания. - спокойно сказал капитан Беллфиосса и исчез вместе с морем и кораблем.
   Я стоял один, как облитый помоями, посреди пустыря заваленного старым мусором.
   - Ну и хрен с тобой, хрыч. Пердун старый! - в сердцах плюнул я и пошел прочь.
  
   Только я ужасно расстроенный и злой вошел в свой дом, и только закрыл за собой дверь, как появился Ангел. Как и я, он был чем-то встревожен. Наполовину выйдя из стены, Ангел смотрел на меня пытливо и подозрительно. Можно даже сказать, он смотрел на меня как сытый удав на взрослого кролика, решившего пробежать мимо.
  - Ты чего удумал, мурзик? - спросил он.
   Верно, мой вид давал повод полагать, будто я что-то удумал. Это было не так. Пока я еще ничего не удумал. И только я собрался ответить в том же духе, как в дверь позвонили.
   Пришел Ганео с полной корзиной еды и выпивки.
   - А вот и я! - радостно сообщил он. - И вижу вся честная компания в сборе! Отлично! Можно начинать нам вкусно пить и жрать, всегда найдется повод, надо полагать!
   Это была такая наша походная шутка.
   Молча я проводил его на кухню, где он принялся сооружать на столе баррикады из принесенных продуктов. И вернулся в коридор. Ангел сидел на тумбе у зеркала и курил сразу две сигареты. За все это время я не произнес и звука.
   - Ну что же ты молчишь, мурзик, - глядя на меня в зеркало, проговорил Ангел. - Я все знаю.
   - Что знаешь ? - еле выговорил я слипшимися и пересохшими губами.
   - Всё знаю.
   - Ну и ...
   Ангел захохотал, не дослушав моего лепета.
   - Ты что испугался ? - спросил он.
   - А чего мне бояться. - неуверенно пробормотал я.
   - Действительно, чего. - поддержал Ангел.
   Мы стояли друг напротив друга, и как ни в чем не бывало скалили зубы, будто два молодых волчонка. Ангел выглядел нагло, а я немного испуганно.
   - Эй, брудеры*, ну где вы там! Идите же сюда! - позвал Ганео с кухни, - Всё готово! Давайте похмеляться!
   - Ну что, пойдем. - сказал Ангел.
   - Ну, пойдем. - сказал я.
  За столом, непрерывно работая руками и ртом, я наелся и напился в считанные минуты. Разговор шёл о чем-то смешном, кажется об одной девице курившей пупком на вечеринке у группы Queen. Как вдруг, стукнув по столу кулаком, я неожиданно прервал беседу.
  - Итак, сударики! Значить вы и есть самые настоящие черти! - громко, больше утвердительно, чем вопросительно, изрыгнул из себя я. - И правда, получается, не так страшен черт, как его малюют!
  - А ты кто ? - поперхнулся Ганео, изумленно глядя на меня, будто увидел в первый раз. - Ты то сам, думаешь, кто?
  Опешил и я.
  - А я кто ?
  - Ты идиот! Кретин! - злобно засмеялся Ангел. - Болван!
  Обиженный не лестным замечанием в свой адрес я, не думая, схватил со стола бутылку и замахнулся, чтобы заехать ей обидчику в лоб. Но не рассчитал. За спиной что-то зазвенело, и из разбившейся бутылки мне на голову и за шиворот полилось вино. Тут Ангел с силой пихнул меня в грудь, и я повалился на бок. Голова въехала в угол чего-то твердого, одаривая веселыми искрами и звездочками перед глазами. Охнув, я отключился от мира.
  В сознание я пришел видимо уже глубокой ночью. Было темно и окна соседних домов не светились. Никого рядом не было. Потрогав гудевшую голову и слипшиеся волосы, чувствуя легкую тошноту и желание пить, я еле дотянулся до стола и пошарил по нему рукой. Пустые тарелки, бутылки и стаканы жалобно зазвенели в ответ. Выругавшись и даже не поднимаясь с колен, я пополз в ванную. И хотя чувствовал я себя прескверно и соображал туго, мне вскоре не составило труда понять, что нахожусь я не у себя дома.
  В том месте, где должен быть проход в коридор, моя голова воткнулась в треножную подставку для цветов. Таковой у меня никогда не водилось.
  С предельной комичностью глиняный горшок смазал мне по уху и разбился, предоставляя возможность ощутить всю прелесть положения человека пришибленного горшком и усыпанного землей.
  В дальней комнате включили свет. И я распластанный по полу усыпанный комьями, словно пехотинец после артобстрела, увидел, что вход в коридор был несколько правее, и кто-то шлепал по нему босыми ногами.
  Когда же надо мной неожиданно загорелся свет, то я буквально чуть не превратился в мышь, готовую забиться в любую щель.
  Я приподнял голову.
  В дверном проеме стояла молодая заспанная женщина и с упреком смотрела на меня.
  - Здрасьте, - как можно приветливей кивнул я, - не волнуйтесь, мадам, сейчас всё уберу.
  Женщина, зевая, села на табурет.
  - Послушай, ну сколько же можно, - заговорила она таким простецким житейским тоном, что я сразу заподозрил, что эта молодая красивая женщина знает меня очень хорошо и давно, и с разных сторон, как сестра или жена.
  Причем она еще назвала меня по имени.
  - Сколько можно так напиваться, - говорила она, - ты же обещал быть благоразумным. А сам вчера опять учудил такое.
  - Какое? - спросил я, не решаясь задавать более конкретных вопросов.
  - Да ну тебя. - махнула женщина рукой и ушла в уборную.
  Пока она там скрывалась, я осторожно поднялся и осмотрелся.
  "Неужели мы вчера куда-то еще ходили, хоть умри, не помню". - подумал я.
  Уют царивший вокруг, если не считать бардака на столе и разбитого цветочного горшка, совсем не походил на спартанскую обстановку моей кухни, где мы последний раз сиживали с Ангелом и Ганео.
  Дверь из уборной открылась.
  - Послушай, может ты все-таки спать ляжешь, - сказала явившаяся оттуда молодая женщина, - завтра все уберем. Надоело. Спать хочется. Хорошо хоть завтра воскресенье.
  - Да, конечно, хорошо. - неуверенно согласился я.
  Женщина внимательно посмотрела на меня.
  - Ты, как будто не в себе. - тревожно произнесла она и заботливо стряхнула землицу с моей головы, - Странно выглядишь. У тебя все в порядке. Не тошнит. Может у тебя сотрясение, а?
  - Ничего не помню. - откровенно заявил я.
  - В каком смысле.
  - Откуда я здесь?
  - На кухне, на полу, что ли ? - не понимала женщина.
  - Нет. Вообще, в этом доме. - пояснил я.
  - Ты здесь живешь.
  - С тобой? - спросил я у удивленной женщины.
  - А с кем тебе еще здесь жить? - обиделась она.
  Женщина была молода и очень красива, и чем-то напоминала Мэрилин Монро, только что переставшей быть Нормой Джин. Жить с ней, судя по всему, было весьма приятно и ничуть не скучно, и я был не против такого расклада житейского пасьянса.
  - И давно мы это...так живем? - поинтересовался я, разглядывая её.
  - Полтора года. - испуганно произнесла женщина и тут же обиженно надулась, - Слушай не строй из себя дурачка, к чему этот цирк посреди ночи. Ты за кого меня принимаешь?
  Ситуация была настолько необычная, что я лишь и сказал, меняя тему.
  - Н-да, интересно, и с кем это я так вчера напился ?
  - Не знаю. Ты пришел уже навеселе с тремя бутылками дешевого портвейна, который якобы, как ты сказал, вынес с поля боя. - сосредоточившись на рассказе, успокоилась женщина, - Ну я, конечно, отказалась пить такую гадость. Ты обозвал меня синим чулком и объявил, что отправляешься в плавание один. Я обиделась и ушла к подруге. Возвращаюсь через несколько часов, стол усеян пустыми бутылками, бокалами и тарелками, а ты храпишь во всю на полу, время от времени обращаясь к кому-то с предложением навестить амфитеатр в Афинах, так как там, по твоим сведениям, есть кресло с надписью: "принадлежит жрецу Диониса**." И возможно под этим креслом и спрятано то, что тебе нужно.
  Тут женщина сделала необходимую паузу и, сменив повествовательный тон, заботливо сказала:
  - Нельзя же так напиваться до чертиков, однажды забудешь, как и меня зовут.
  - Да, точно. - согласился я, пытаясь вспомнить имя женщины.
  - Я понимаю, - продолжала она, - ты вот такой человек. Ещё и книгу взялся писать с таким названием. Но подумай, какой год это может продолжаться. Ты уже, по моему, стал заложником свой бесконечной истории. Хоть бы начал, что-нибудь другое сочинять. "Вечный Трезвенник" или, там, "Час Любви". Глядишь, и в другую сторону бы заклинило.
  - Час Любви - это хорошо. Это смешно. - согласившись, рассмеялся я.
  - А ну тебя, - махнула женщина рукой, и видимо это был привычный ей жест, - тебе всё хорошо и смешно, лишь бы выпить было. Пьешь почти каждый божий день. Работы бросаешь, когда хочешь. И меняешь их, как Людовик Четырнадцатый свои носовые платки. Да и вообще, пользуешься тем, что я тебя люблю.
  - Я тоже тебя люблю. А то, что я использую твои чувства, - это неправда. Это резонёрство! - заспорил я, не склонный соглашаться с несправедливым обвинением. - Это просто дьявольское наваждение, очнись красавица!
  - Ну не знаю, не знаю, откуда мне знать. - засомневалась она, - И вообще, эта тема не для ночной беседы. Идем спать.
  - Правильно. Спать. - одобрил я многообещающую идею, - Только, все-таки, приберу немного.
  Посыпая порошком желтые от яичницы тарелки и вилки, я никак не мог дать оценку своим ощущениям. Был ли я сильно взволнован таким оборотом событий. Пожалуй, нет. Я вроде бы чувствовал себя здесь, как дома, и потому необычным казалось не то, что происходило сейчас, а то, что происходило до того.
  Я осторожно вышел из кухни. В доме было три комнаты. Как и во многих домах дальней была спальная комната, а смежная с ней зал. Приоткрыв самую ближнюю дверь выходившую в коридор, я обнаружил кабинет заставленный книгами, с письменным столом у окна, креслом и кожаным диваном. Здесь обитали знакомые книги и карты. Глядя на них, я почувствовал какую-то невостребованную легкую грусть и одиночество.
  Инстинктивно я подошел к столу и немного поворошил бумаги.
  Неожиданно я наткнулся на тиреус, он лежал на отдельной бумаге и еле заметно вибрировал. Я развернул бумагу и прочел.
  ( Из Книги Чудес, Аджа-иб-ад-Дуниа, очень забавно и по теме, использовать где-нибудь между делом :
  "На пути в Чин на берегу моря лежат горы. В горах у моря есть ущелье. В ущелье поселили людей, дабы они предостерегали корабли идущие туда. Ибо корабли, который приходили туда сразу же исчезали. Некогда один правитель выстроил судно и посадил на него много людей вместе с провизией и вином. В надежде, что ему удастся выяснить обстоятельства исчезновения кораблей, он направился по морю к ущелью. Конечно же, выяснит ему ничего не удалось..."
  Тогда, я подумал.
   А разве любое место, где я оказывался по воле своего воображения, не было для меня тем самым ущельем у моря по дороге в Чин. Ведь я исчезал в одном месте и появлялся в другом. Так.
  И еще. С помощью жезла, который я сейчас держу в руках совсем не сложно перемещаться в пространстве и времени, совсем не сложно зиму превращать в май, а голый сад в цветущий. Сложно другое... совсем другое...знать точно, где мы находимся и куда собираемся. Ибо никто того не ведает. Ибо знание это освободит нас от многих вещей. Мы перестанем зависеть от них. С этим знанием придет смена миропонимания. Это неотвратимо и необходимо, но...это... еще одна тайна...
  Не решившись больше прочесть и строчки, я отложил бумаги и тиреус, и вышел.
  В гостиной, устроенной по всем правилам фэн-шуй, помимо привычных электроприборов, разнообразящих наш быт, под зеленым абажуром стоял большой круглый стол и резные под старину легкие стулья. На скатерти расшитой желтыми подсолнухами стоял чайный сервиз и домашнее печенье. Напротив на пианино, приоткрыв один блестящий глаз и наблюдая за мной, лежала черная кошка.
  Несколько картин развешанных по стенам могли понравиться любому изысканному идиоту. А глиняные фигурки, колокольчики, деревянная модель трех парусного фрегата и большой средневековый глобус с автографом Магеллана привели и меня лично в особое умиление к этому дому.
  "Неужели я здесь живу, - подумал я, - вот так фокусы".
  Хотя, что и говорить, приятный фокус. И притом, всё происходящее не было сном. Ведь даже в хорошо скроенном сне не бывает полного ощущения жизни и надежды.
  Когда я открыл дверь в спальную комнату и при свете миниатюрного бра увидел красивую молодую богиню возлежавшую с яблоком среди белых волн покрывала, то чуть не ретировался, прежде извинившись за то, что ошибся дверью. Меня остановил лишь нежный взор ловивший мой взор, как ловят дети теплыми губами первый снег.
  - Ты невозможный человек, - сообщила богиня, играя яблоком, - ну что ты блуждаешь по дому, будто попал сюда впервые.
  - Действительно. - согласился я, не отрывая от неё завороженных глаз.
  Чему-то усмехнувшись, богиня отложила спелый плод и погасила свет.
  
  
  
  
  
   Оооооооооооооооооооооооооооооо 5 оооооооооооооооооооооооооооооооО
  
   Ab me bene mane Dionysus...
   ( Ко мне рано утром пришел Дионис...)
  
  Воздух наполнился шипением и ароматом первого пекущегося блина. Утро. Я открыл глаза и сразу вспомнил весь вчерашний день, вечер и особенно приятную ночь. Голова до сих пор немного гудела, но исправно выдавала нужные образы из моего прошлого. Вдыхая с детства волнующий аромат, я готов был поручиться, что все это правда. И вполне возможно - имеет ко мне отношение.
  Память медленно редуцировала, сводя весь набор воспоминаний к простому узору существующей реальности. А была она такова.
  До того, как полтора года назад я с любимой женщиной поселился в этом милом доме, где только я не бродил, и чего только не делал. В основном, я выдавал себя за писателя, ибо, и вправду, часто на меня находило нечто от вдохновения. И тогда, я начинал исписывать листы только мне близким и понятным бредом. Делалось сие не с какой-то определенной целью, а по неясному наитию, высвобождавшему во мне скопище переживаний, они выливались в замысловатые рассуждения и странные действия героев, творивших от моего лица безвкусные полуфабрикаты. И я верил в них так же, как Джон Кливз Симмс* в свои домыслы о том, что земля внутри пуста и имеет на полюсах входные отверстия.
  Как часто, наделив себя пока ничем неоправданными творческими полномочиями, я отрицал механическую работу, обывателя, как абсолютный антагонизм свободы, столь необходимой чистому художнику. Молодость и склонность к лирическим воображениям, переходящим в безудержную фантазию, давали моему уму самую разнообразную пищу. За неполные десять лет после прощания со школьными пенатами, я набил себе голову идеями, уводящими в самые подозрительные дали.
  Во что только я не уверовал, ибо не сомневался в своей исключительности, мало сознавая греховность своих поступков и мыслей. От мира я хотел лишь одного - отзывчивости на каждое желание. Ведь я признавал мир своим, частью своей плоти, своей души, и требовал от него того же - взаимности - относиться ко мне со всем вниманием, отдаться мне безраздельно, открыть предо мной все двери, не требуя от меня гиперусилий познания.
  И если бы так и вышло...
  Или всё же, так оно и вышло? Да. Так и вышло.
  Veritas odit moras* - Истина не терпит отсрочек.
  Густое облако томного дыхания блинов окутало меня вновь и напомнило недалекое детство: зимнее воскресное утро, яркие блики солнца на промерзшем стекле и безотчетную радость ожидания чего-то чудесного. Пекли блинчики в основном зимой, когда топились печи. Сами понимаете, при таком раскладе в моей памяти осталось самое трепетное и нежное отношение к блину, ибо, когда жизнь за окном скована холодом, или окутана бураном, и по белому океану несутся белые злые всадники с ледяными копьями наперевес, то держать в руках нечто жаркое и похожее на солнце - это не меньше, чем волшебство.
  Откинув одеяло и сладко потянувшись, я выскользнул из кровати и убедился, что сейчас за окном расцветает май. Там тепло и солнечно. Так будет теперь всегда.
  Я готов был танцевать и петь, но легкая сушь во рту направила первые утренние действия привычным руслом. Дошлепав до кухни, где заботливая женщина пекла блины, я полез в холодильник. Женщина, которая этой ночью вдохнула в меня новую жизнь, утром еще более восхищала красотой, но я не подал и виду, проскользнув мимо и лишь коснувшись ладонью её мизинца. Нежные тайны любви делают со мной невероятное, наполняя эфирное тело силой и светом.
  - Доброе утро, солнышко, - сказал я, изучая внутренности холодильника - выбирая между кефиром и компотом.
  Настолько быстро я свыкся со своим пребыванием здесь, что и не нашел нужным выразить свою привязанность к любимой страстными поцелуями и прикосновениями. Впрочем, я собирался сделать это чуть позже.
  - Привет, привет. Ты как сегодня? - ловко переворачивая горячий желтый круг, спросила любимая.
   Не знаю, что заставило её заняться выпечкой. Насколько я помнил, кулинария для неё еле-еле тянула на хобби. Быть может её обеспокоило моё вчерашнее настроение, и она приняла легкую амнезию за первую весточку белой горячки.
   - Да знаешь ли, солнышко, пить хочется. - ответил я, так и не выбрав сорт влаги.
   - Я заварила чай. - на миг глянув в мою сторону, сообщила любимая.
   - Чай. - медленно повторил я, закрывая белую дверь, отделяя себя и от кефира, и от компота.
  Упорно соображая, хочется мне чая или нет, я неожиданно вспомнил, что сегодня воскресенье и вполне разумно пить пиво.
   Прогнав мысли о чае, я чмокнул любимую в ухо, и скромно поинтересовался:
   - Не нужно ли нам, солнышко, чего в магазине прикупить.
   - Если ты за пивом, то купи и сметаны, деньги на шкафу за часами. - не выдавая своих мыслей и не глядя на меня, на одном дыхании выдала повелительница блинов.
   Наскоро я принял ледяной душ, ибо наивно полагал, что каждому человеку, словно Руалю Амундсену**, пол жизни готовившего себя к встрече с Южным полюсом, надо обязательно дружить с холодной водой и спать до поздней осени у распахнутого окна. Меня не раз насмешливо спрашивали: "И для чего же это нужно?". А я совершенно серьёзно отвечал: "Закаленный организм всегда поможет сознанию настроиться на неограниченные возможности. И даже если пост и уединение иной раз не по сердцу, то сила холодной воды придаст необходимое ускорение познающему себя. А если кому-то это лишнее, то пусть меня сегодня же уволят с любой занимаемой должности и лишат выходного пособия". Также по существу и мимоходом я отмечал, что холодный и контрастный душ, та редкая процедура, что побеждает любой бодун. Что никак нельзя назвать маловажным фактом и отмести его прочь.
   Еще не успел подрумяниться очередной блин, а я уже слетал с площадки первого этажа во двор. Наш дом стоял на углу перекрестка двух шумных улиц. Здесь трамвайная линия разносила главный проспект города в трех направлениях. Грохот вагонов, шум машин и голоса людей в это солнечное утро почему-то были весьма милы и кстати. Они напоминал инди-запись редкого нойзового ансамбля из Британии.
   Я купил тут же две бутылки пива и перешел дорогу. А там вдоль широкого тротуара торговцы-лоточники предлагали всё, что угодно воскресным прохожим. Заглатывая пиво, и стремительно оживая, я в великолепном настроении, не спеша, двигался вдоль ряда лотков, разглядывая цены и товар.
   - Привет. - услышал я, когда у предпоследнего лотка засмотрелся на земляничное мыло и мятные зубные порошки, еле сдерживая желание купить какую-нибудь забавную гигиеническую штучку.
  Голос был полон неземной усталости и дружелюбия. Так говорят ожившие старые плюшевые мишки или тряпичные куклы. И не было сомнения - здесь так меня могла поприветствовать только одинокая коробочка с выбранным мылом.
  Я наклонился к ней ближе и улыбнулся.
  - Привет. - раздалось уже надо мной.
  Я поднял глаза и невольно улыбнулся еще шире.
  Продавец стоявший напротив оказался старым приятелем. Насколько я помнил, мы прошли с ним вместе по жизни не одну сотню километров и откупорили не одну бутылку. Он тоже улыбался, но по его красным глазам и не мало потрепанному и шальному виду можно было догадаться, что человек переживает все смелые радости глубочайшего похмелья, терзающие его, как немолодые мастера дыбы и каленого железа свою не первую за день жертву. Улыбка была вымученная и неспокойная, а взгляд его нежно ласкал бутылку в моих руках, даже чувствовалось, как взгляд, материализуясь, настойчиво прилипает к этикетке.
   - Ну, здравствуй, крендель медовый, а к тебе можно? - спросил я, указывая на небольшое пространство по ту строну прилавка.
   - Конечно, конечно, проходи! - торопливо отодвигая стол, предложил приятель.
   Усевшись на коробки, я открыл второе пиво, и мы разом приложились к горлышкам.
  - Ф-ф-ф-у-у-у! - выдохнул приятель, отлипая от почти пустого сосуда.
   В этом "ф-ф-ф-у-у-у" заключалось столько всего, от житейских эмоций облегчения до глубокой благодарности к его величество случаю, и ко мне лично, как гонцу от него, что я чуть не прослезился.
   Вслед за выдохом последовал бурный монолог подробного отчета с деталями и яркими отступлениями о вчерашних похождениях моего друга. И я вместе с ним прошел вчерашний его путь от вечернего кафе щедрого на манты и водку до ночных оргий в гостеприимной квартире в спальном районе на окраине города. И когда рассказ был окончен, и я вместе с другом печенью пережил все его метаморфозы, вплоть до сегодняшнего утра, мы облегченно вздохнули и закурили.
   Громыхающие, словно готовые к завтраку крышки кипящих чайников, трамваи отражали в своих окнах висевшее где-то над нами солнце. И большие солнечные зайчики, каждый раз, когда трамвай проносился мимо, перепрыгивали к нам через мостовую. Мы щурились и продолжали разговор, а через дорогу на остановке толпились люди, млея от теплого майского утра и предвкушения сладкого лета.
   - Смотри-ка, - друг слегка толкнул коленом в мое колено, - это не к тебе идут? По-моему, к тебе.
   Из подошедшего трамвая выходили еще двое наших общих хороших друзей, отличных балагуров-сотрапезников и неунывающих флибустьеров, потрошащих без устали и без зазрения совести чужие винные погреба.
   Пока отягощенные сумкой они ждали, когда поток машин послушно замрет у светофора, мы начали гипнотизировать их, гадая, ко мне они или нет, и зачем. Почувствовав на себе неустанное внимание, один из флибустьеров заметил нас и помахал рукой.
   Вскоре они стояли у прилавка, громко радуясь неожиданной встрече. Отчего прохожие тоже невольно замирали у прилавка, создавая легкую очередь и бессмысленно прикупая бытовой товар. Когда же в редкий момент публика рассосалась, и мы остались одни, то неунывающие вольные пираты заговорщицки переглянулись и тихо у нас спросили.
  - У вас папиросы есть?
  О да, это приятный момент. Особенно, если вы впечатлительны и склонны верить в совпадения, а с утра вы послушали Боба Марли или Ли Пери.
   - Не волнуйтесь, что-нибудь да найдем. - сразу обнадежил их я и поднялся, понимая к чему идет дело.
   Тут надо заметить, что в некоторых географических поясах нашей необъятной земли, по странной случайности чаще именно папиросы используют для курения бенга. В соседних краях кто-то постигает искусство "джойнтов", а где-то и вовсе используют всё остальное богатейшее многообразие опыта предков - от кальянов и сирийских ножей до костровищ.
   Минут десять спустя, оставив лоток на соседок-торговок, мы вчетвером стояли за дальними гаражами и растягивали трубку начиненную бенгом. Столь нелегальное развлечение всегда помогало некоторым вечным странникам жить в согласии с миром. И если у кого-то одно лишь упоминание об этом занятие вызывает отрицательные эмоции негодования, то не следует презрительно смеяться над таким ограниченным человеком, у него, верно, есть какие-то свои серьёзные причины. Возможно, он до сих пор при помощи логики делит добро на зло, путаясь в основах определений, вполне допустимо - в детстве его обижали старшие, и не отпускали одного на прогулки в поле и у реки собирать ромашки и одуванчики. Много может быть причин. Надо просто, не лишний раз напомнить ему и остальным, что корень зла, если даже таковой имеется, предпочтительнее искать в другом месте, а не в листьях дружественных нам растений.
   Заметно повеселев от последних, вдумчивых затяжек, мы понемногу начали проповедовать друг другу уморительную чушь. Разгоняя лошадку фантазии и речь быстрее и быстрее, упражняясь, в гибкости ума и языка - в ход пошла неутомимая игра слов и образов, сопровождаемая гомерическим смехом и мелкими конвульсиями. Воображение, раздувая щеки и высовывая длинный разноцветный язык, дразнило и щекотало сознание сочностью и яркостью цветов так, как этого не делают даже лучшие мастера перевоплощения.
  К тому моменту, как тень Венеры сдвинулась чуть в сторону, мы уже говорили на семидесяти двух языках, показывая жестами, как устроен параллельный мир, как тут и там танцуют с хвойными деревьями, как рисуют пальцами на небе и подпевают птицам. У одного из нас неожиданно обострилось умение сводить ушные мозоли и лечить дорожный геморрой.
   - Так, хлопцы, стоп. - притормозил я на критической точке выхлопа энергии в атмосферу. - Вспомнил. Я же за сметаной шел. И заболтался. Что же... вы это... подождите меня здесь... сейчас куплю сметаны, отнесу домой и вернусь. Вот так.
   - А твоя женщина дома? - спросили вольные пираты.
   - Дома.
   - А как у нее настроение.
   - Нормальное, как бы.
   - Может к тебе и пойдем, - немедленно поступило предложение, - посидим, еще покурим и выпьем, у нас вот есть полная сумка вина.
   - Нет, лучше не надо. Я вчера там набедокурил малость. Сегодня там лучше не маячить и не суетиться.
   - А ты точно вернешься?
   - Конечно.
   - А через сколько?
   - Ну... так...минут через двадцать...допустим.
   - Тогда мы тебя здесь во дворе и подождем.
   - Ладно, идет.
   - Давай быстрее только.
   - Всё, побежал.
   Стараясь не париться и отгоняя безумные выдумки о нешуточных наклонностях продавца, пытавшегося заглянуть мне в правый глаз, и ограблении магазина, я с масштабным, просто космическим, удовольствием купил сметаны. С ностальгией припомнил те времена, когда мне наливали её в стеклянные литровые банки, а кефир продавали бутылками, и поспешил домой.
   - Наконец-то, явились, - встретила меня с порога женщина, - всё давно уже готово, только вас и ждём. Куда же вы запропали, мистер, уж не случайная ли встреча опять задержала вас? И вы опять нашли возможным не задумываться о времени.
   Насколько я помнил, эта женщина называла меня "мистер", если начинала нервничать, находя моё поведение мало приятным, полным дешевого эгоизма. Сердилась она по-детски, как если бы вдруг обнаружила в нагрудном кармашке хитрую дыру, через которую уже потерялось несколько дорогих бусин.
   - Хорошо. Хорошо, что всё готово. Просто чудесно. - сделал я вид, что не замечаю ее раздражения. - Сейчас мы посметаним наши блинки и насладимся ими, как добрые сельские гурманы на пятый день масленицы.
   Накрытый стол вызывал у меня каждый раз откуда-то из глубин живота прилив бесконечной доброты и нежности ко всему живому на планете. Казалось весь мир и вертится, и шевелиться ради этих сладостных мгновений, когда плоть начинает петь.
   Еле сдерживая восторг, рожденный в столь удачных утренних встречах, я принялся понемногу шутить и паясничать. Моя подруга при хорошем стечении обстоятельств и соответствующем настроении - всегда отзывчивая веселунья. Везение было на моей стороне - она и теперь благосклонно отнеслась к моим кривляньям. И когда от собственного смеха я чуть не подавился только что откусанным блином, подруга, что есть силы хлопнула меня по спине, и назидательно заметила:
  - Помни! Первый блин - комом!
  За уплетанием блинов со сметаной и милым семейным разговором я как-то невзначай и позабыл о ждущих меня во дворе приятелях. И вспомнил только, уронив кухонный нож.
  - Оба-на! - воскликнул я, - Нас же ждут!
  - Кто еще? - строго спросила женщина.
  - Товарищи.
  - По работе? - насмешливо предположила женщина.
  - По работе. - кивнул я.
  Подруга моя сразу же проявила несвойственную ей по утру сообразительность и расторопность. И пока я предавался ненужным объяснениям о характере предстоящей встречи, она успела сменить домашний наряд на дорожный.
  Глядя по русалочьи, сквозь меня, женщина подмигнула кому-то пустым глазом и сказала:
  - Ну что, мурзик, пошли.
  Когда мы вошли в назначенный двор, там, на дальней лавочке, трое молодых и хорошо знакомых нам мужчин допивали второй тетрапакет вина. В ту пору в обиходе водились такие емкости с вином фасованным по одному литру, с обложки которого нам вяло улыбалась видавшая виды молдаванка, она легко придерживала на плече большую плетеную корзину полную отборного винограда свисавшего ей даже на шею. Над головой ветреной молдаванки летели журавли, а также крупными буквами красовалось имя испанской королевы, которая вместе с мужем успешно освободила от мавров родные земли, заодно изгнала евреев и учредила инквизицию, на презентации которой жгла непутевых ведьм и алхимиков-неудачников.
  Появление наше внесло в ряды выпивох еще большее оживление. Как оказалось, сумка вольных флибустьеров была полна ценной влаги, приобретенной по случаю выдачи английским правительством крупного аванса за свершение дерзких поступков на море против торговых судов иных государств.
  Вся троица уже была в прекраснейшем расположении духа. И более всего это отразилось на приятеле, до роковой встречи торговавшего на улице с лотка, теперь он не имел достаточных сил не только для того, чтобы вернуться к прежнему занятию, но и для того, чтобы непринужденно веселиться вместе с нами и разумно вести беседу. Винный дух, исходивший от него, мог парализовать не только любого прохожего с ослабленным организмом и склонностью к нервным обморокам, но и крепкого здоровьем крупнорогатого скота.
  И глядя на то, как этот приятель беззаботно тянется к очередной трубке начиненной бенгом, я вспомнил слова персидского сатирика-сквернослова Обеда Закана. Неизвестно, то ли в пылу жизненных неурядиц, то ли с похмелья, то ли на свежую голову, но после соответствующего опыта, он сказал всем так: "От мужчины, который часто прибегает к вину и бенгу, и от женщины, которая прочла сказание о Вис и Рамине, не ждите целомудрия и неиспорченности, вот так вот... вах."
   Передавая своей подруге вино и трубку, я спросил у неё не приходилось ли ей читать "Висрамиани". И с удовольствием принял отрицательный ответ, теперь ничуть не сомневаясь в её целомудрии и неиспорченности. А что еще можно требовать от женщины.
   Однако, если бы на моем месте оказался один чудный грузинский поэт, с ранних лет после гражданской войны мотавшийся по свету и всюду таскавший с собой ветхое издание вышеупомянутой книги, его бы отрицательный ответ несомненно огорчил, и он сходу, не задумываясь, прочел бы что-нибудь наизусть из "Висраминиани":
   Любовь сорвала с меня личину,
   И душа моя потеряла сознание.
   И однажды поднялся внезапный ветер,
   И показал мне лицо, которое было прекраснее,
   Чем лик Сатаны.
   Это была сама Судьба.
   Я посмотрел на лицо своей подруги, пытаясь вообразить себе, или может просто вспомнить, прекрасный лик Судьбы. И довольно быстро из своих наблюдений вывел, что, несомненно, они, моя любимая и Судьба, были родными сестрами. Совершенно точно. Вот так, да. Родными сестрами.
   И вот, что я еще подумал по этому поводу, выуживая из памяти к случаю слова Горация. Не помню, правда, к чему он их приплел: "prope res est una soloqe, quae pussit facere beatum", мол, "вот единственная вещь, способная дать блаженство". Однако, в этот момент, глядя на подругу, я решил, что сейчас бы отнес эти слова к их улыбке, ёё и моей судьбы, что по сути одно и то же. С другой стороны, конечно, такое объемное и туманное выражение Горация можно связать с чем угодно. И все равно, как не крути, если уж судьба не улыбнется во всю красоту своего капризного лица, то никакого блаженства никому не видать. А улыбаться её заставляют, скажем друг другу по секрету, частые проказы самых веселых богов.
   Мы сидели на лавочке и болтали о пустяках. Единственный из нас multa prolutus vappa, то есть упившийся дешевым вином, уже не участвовал в разговоре и клевал носом, пытаясь вплотную приблизиться к земле и разглядеть, что творится в мире насекомых. Он и не помышлял о трудовом дне, который по случаю натянутых отношений с Судьбой пришелся на воскресенье.
   Скоро нам надоело быть заботливыми няньками нашему товарищу. Мы отвели его сомлевшего под тент лотка, и сдали под опеку соседок-торговок с укоризной глядевших на нас.
   Нам было все равно куда идти. Наша филотопия тянула или за город, или к главной площади города. В очередной раз мир вокруг принял милую, очень даже обаятельную, форму гостеприимного дома. Преображение не менее удивительное, чем то, когда Алберт Великий* пригласил трех парней - Уильяма Второго, графа Голландского и короля Римского - посреди зимы в свой монастырь в Кёльне.
   История Альберта Великого.
  Собралась честная компания титулованных особ в ограде у стен кёльнского монастыря. А кругом морозно и как-то, честно говоря, не уютно. Зима, все-таки. И зима выдалась холодная.
   - Холодно здесь. - пожаловался Уильям Второй, оглядывая усыпанный снегом двор, - И в покои чего то не зовут.
   - Неприятно, - согласился граф Голландский, - если бы это был не того... не монастырь... я бы уже давно того...повесил кого-нибудь.
   Тут выходит к ним то ли привратник, то ли еще кто, и говорит таким елейным голоском:
   - Монсеньёр Алберт просит господ пройти через двор в сад.
   - Он чего, пьяный, что ли ? - обратился Уильям Второй к королю Римскому, имея в виду Алберта Великого. - Какой сад? Куда он нас приглашает то? Холодно же там. А может у него маразм старческий?
   Король Римский уже знакомый со многими фокусами великого лепителя повседневной мистики покачал головой и заметил:
   - Если Алберт приглашает в сад, значить идем в сад.
   - Ну там же холодно?
   - Посмотрим. И ничего не бойся, главное. Как говорят в здешних местах, Альберт ребенка не обидит.
   И они прошли через двор.
   А в саду действительно было не жарко. Мороз загибал так, что даже сказанное горячим шёпотом слово и то скатывалось с губ ледяным шариком.
   - Ну и шутки у магистра, - пожаловался граф Голландский, зябко попрыгивая, - у меня уже в паху...
   Однако, тут появился Алберт Великий и все почтительно смолкли, так и не узнав, что творится с графом.
   Одет Алберт Великий был по-летнему, в шорты и шлепанцы, и насвистывал мелодию реггей. Не успели присутствующие что-либо прикинуть в голове на этот счет, как Алберт Великий взмахнул палочкой похожей на тирс, и произнес несколько непонятных слов.
   И неожиданно снег исчез, а голый сад стал цветущим, полным птиц и цветов. Зеленая трава и деревья заблагоухали таким ароматом, что его пряный вкус оседал на языке и в горле.
   Гости не готовые к такому приятному сюрпризу, конечно же, онемели. И пока в сад выносили столы и накрывали к ужину, они щипали друг друга за щеки, дергали за усы и пинали под коленки, дабы убедиться, что не спят.
  - Неплохо, монсеньер, - пришел первым в себя король Римский, - совсем неплохо.
   - Небывалое чудо!!! - восхищенно вторили ему спутники, - Небывалое чудо!!! Чудо!!!
   Не обращая внимания на привычные ему с детства восторги и почитание, Алберт пригласил гостей к столу.
   За ужином Альберт Великий, как ни в чем не бывало, говорил о пустяках. О том, как прекрасен город Кёльн, о том, как прекрасны и воспитаны здесь девушки, и как умны и талантливы юноши, о том сколь много редких книг в монастырской библиотеке, о том, сколь остер на язык и горяч на руку здешний повар. И о том, сколь понятлив и расторопен старый садовник, и как мило, так по простому собраться здесь в его саду теплым обществом и испить доброго винца под сенью цветущих деревьев, болтая о бренном.
   На робкие попытки гостей выведать тайну чудесного преображения зимнего сада Алберт Великий отвечал очередным тостом или пространными рассуждениями о неприятии им зимней рыбалки и двоякости витализма.
   И магистра покорно слушали. Пока гости не напились до смелого состояния, и горячий граф Голландский прямо насел на Алберта.
   - Нет, гражданин магистр! - кричал граф, размахивая полным кубком и оплескивая всех присутствующих вином, - Как не крути, а мы должны знать, каким таким способом вы заставляете природу плясать под вашу дудочку! Ибо мы, государи, не желаем оставаться в скотском неведении! Лично я не хочу мучиться всю жизнь, не понимая в чем тут дело!
   Алберт Великий одобрительно кивнул на заявление, поднялся из-за стола и направился к монастырю. По пути он хлопнул в ладоши и разом сад обратился в прежнюю голую пустыню.
   Не успели гости отреагировать, как остались в саду одни в окружении лишь своих слуг и морозного ветра, бросившегося терзать их походные платья.
   По краям тропинки, которой только что прошёл великий магистр, рудиментарным способом кривыми крупными буквами с характерной желтизной по белому снегу было выведено:
   С одной стороны. - Оtro misteio mas ... (Еше одна тайна...)
   С другой стороны. - Certum non habeo, ubi sis aut, ubi futurus sis. (Я не знаю, ни где вы находитесь, ни куда направляетесь).
  Вот такая писанина от Альберта Великого.
  
   Да что тут говорить, несколько мер вина в нужном месте и нужное время, и тогда любой Альберт Великий отдыхает со своими фокусами. Хотя, по совести сказать, говорить такие слова на счет магистра - это чистой воды свинство и невежество. С другой стороны, и взять то их обратно, уже нет никакой возможности, nescit vox missa reverti*. То есть, слово не воробей.
   В мае, когда город наряжен солнцем и первой зеленью, теплые ветра вдувают в легкие новые надежды и радости, отцветающие только к ноябрю. Чувство невесомости с бешенством рвет людей от земли, гормональным половодьем с корнем вымывает с насиженных мест. И, в общем, жизнь вновь становится вечной. И смысл её приобретает вполне конкретные очертания.
   Лично мне казалось, что теперь я так освоился в пространстве и времени, что без труда нахожу то, где лучше и нужнее, перемещаясь туда доступным хитроумным способом. В этом мнился достойный итог всех предшествующих метаморфоз, и нынешнее положение виделось лишь, как одна из первых ступеней на лестнице чудес.
   - Как удивительно хорошо! - восторженно вздохнула любимая женщина у моего плеча, всю дорогу созерцавшая пока еще свежие краски весны.
   Несколько глотков вина делали из моей подруги непроходимого романтика, а если она выпивала совсем лишнего, то готова была босиком навсегда уйти в сторону теплых стран Атлантики и поселиться там, где-нибудь на необитаемом острове, довольствуясь участью золотой песчинки.
   Её глаза, словно окна храма на райской радуге, приводили меня в трепетный восторг. Рядом с ней я чувствовал себя вечным, мудрым и сильным, как флорентиец Франциско дель Джаконода** увидевший как-то по утру при весеннем солнце только что законченный мастером портрет своей супруги.
   И это майское утро и мне казалось чудесным обретением.
   Amo - ergo sum. Влюблен - значить существую.
   Наша прогулка у главной площади города принесла нам не одну дюжину приятных встреч. Друзья появлялись из подворотен, выходили из автобусов и трамваев, выбегали из-за деревьев, иногда даже выпрыгивали откуда-то сверху, махали руками с балконов и крыш, окликали из окон домов и машин, трогали за плечи и щекотали под мышками. Возбужденные солнцем и вином они, как и все мы, искали вход туда, где это состояние не прекращается. Никто не подскажет, как доехать на велосипеде в рай?
   То с одними, то с другими, то с третьими мы то садились в кафе, то в дворики, то в детские сады, то забирались на крыши старых домов, то таились у уютных скверов и фонтанов. И всюду за шумной беседой плескали струи молодого вина в кабирский кувшин Диониса.
   К тому времени, как солнце сползало с вершины и готовилось к первым сумеркам, мы расположились на полянке в парке, и уже допивали, верно, самую большую бочку вина из тех, что хранятся в подвалах Пербибесии (Perbibesia*), шутливой стране "Выпивохии".
   Шумная компания немного утомила мою подругу, и она задремала, пристроив голову на моих коленях. Ей снился далекий остров похожий формой на сердце, где мы коротаем наши дни вдвоем, упоенные близостью друг друга, где она бежит по кромке моря, ловя руками брызги и превращая их тут же в стрекоз и бабочек.
   И когда все пошли освежиться к реке, я решил не будить подругу, и остался сторожить её сон. Это приятно, ибо страж сна может уподобляться в опытного собирателя ракушек и жемчужин, идущего по дну моря с богатым уловом.
   Глядя на умиротворенное лицо дремавшей богини, сошедшей на день не весть откуда, дабы быть мне попутчицей, пока я плыву на своем "Мэйфлауэр"* к новому свету, я вдруг ощутил волнующую печаль недоступного. Так бывает, когда вдруг перед глазами встает чарующий мир, уготовленный быть может и для тебя, и когда-нибудь ты соприкоснешься с ним в полной мере, но здесь и сейчас это лишь обманчивый миг, который растает быстрее паруса на дальней границе горизонта. О, греховно-махровая печаль вечного поиска истины, вечно ускользающее из рук счастье понимать этот мир, изыди!
   И мне казалось, что сейчас на моих коленях дремлет сотканное из воздуха видение, которое исчезнет, когда ему вздумается.
   Я и не заметил, как видение пробудилось и тихо наблюдало за моим кислым лицом.
   - О чем грустим, солдатик? - спросила женщина.
   Взгляд её теплый и нежный, всегда хранил где-то в глубине еле уловимую пустоту хладных глаз русалки.
   - Не знаю. - ответил я. - Обо всём.
   - Идем домой. - предложила она.
   - Идем.
   Приближение сумерек - самое трепетное, и от того близкое и дорогое для меня время суток. В них я угадывал свое частое душевное состояние, как метко заметил один молодой поэт - ни ночь, ни день, ни свет, ни тьма. В них, в сумерках - глубина и тайна жизни.
   Конечно, и в ясное утро я страстно влюблен, обожаю его, как дети мороженое, и вижу в нем свет, радость и спасение от пустоты. Я также вижу в нем свою и твою любовь, да, именно так выглядят души влюбленных. Утро - это то, чем дышишь, то, что дает силы и самообладание. И если сумерки зачастую можно сравнить с нашим пребыванием здесь, то утро - это дорога, которая рано или поздно выведет отсюда.
   Сумерки. Они, порой напоминающие густую ткань вина... Хм. Да, да, от поздних сумерек, как от сгустков вина, веет каким-то пророчеством, каким-то домашним фатализмом, помнящим о нашем почти минувшем, почти исчерпавшем себя предназначении. Смысл, которого до конца не понят, и без сожаления утерян. И дело, извиняюсь, не в действии алкоголя на сознание и не в банальных умозаключениях - как то, мол, вечер символизирует угасание жизни. А, опять же извиняюсь, утро, соответственно, - рождение. Нет, я не чувствую в сумерках никакого угасания жизни, в них та же сладкая печаль вечности, предвкушение чуда и... как говорится ...nondum omnium dierum sol occidit , то есть, не последний же раз зашло солнце.
  - Расскажи что-нибудь, - попросила подруга, когда мы переходили широкий мост, под которым, словно гигантская змея с горящими глазами, пронеслась электричка. - что-нибудь жизнеутверждающее.
  - Жизнеутверждающее? - переспросил я, собираясь с мыслями.
  - Да.
  - Ну, что же...слушай.
  
   ИСТОРИЯ СПРУТА И ДЕВСТВЕНИЦЫ.
  И надо же было такому случиться, Спрут полюбил Девственницу.
  Нет, кто вообще мог подумать, что Спрут способен любить. Небывалый случай, ей богу.
  И заметьте, это был не просто какой-то Спрут из первой подворотни - мелкой лужицы. А это был Спрут морей Бахуса. Ясно, о чем идет речь. Вот так.
   Конечно, и выпивал он, не без того. А где вы нынче видели не пьющих спрутов. Нигде.
  И все-таки, он был не какое-нибудь потерянное для жизни существо, шмегеги, или того хуже - законченный синий алкаш. Нет. Он - Спрут. Спрутище. Так, без лести, можно было сказать. И разница есть, между прочим. Надо знать.
  Да ведь и характера Спрут был особенного. Кораблей он не топил, как прочие. Раз. Во хмелю Спрут был сентиментален, а не гневлив. Два. И если какое проплывавшее судно нарушало его покой, он и в этом случае не цеплялся к нему. Три.
  В общем, жил - никому не мешал.
  И тут, значит, Любовь пришла. Не шуры-муры, петух и куры, а Любовь.
  И выяснилось, если Спрут полюбил, то всё, навеки. Как в том кино. Будешь моей и никаких "но"... Как герой решил, так и будет.
  Хотя, Девственница по началу ещё ничего об этом не знала. Она, значит, пока была сама по себе. Там где-то. Далеко.
  И как Спрут про неё прознал - до сих пор никто не знает.
  Помучился Спрут, и понимает, что любовь пришла. И от неё, от любви, как теперь даже науке известно, спасения нету.
  И что же, спрашивается, Спрут. Как поступает с таким ля-муром? Нет, как настоящий герой, он сильно не расстраивался и не суетился. Он не такой, не то воспитание. Житель внутренних морей, все-таки.
  Спрут, значит, долго не раздумывая, бросает море Бахуса, бросает свое щупальцевидное тело и чистым духом взмывает в небо. Правда, гульнул напоследок в дешевом ресторане, а после еще вволю нащекотался в молодой листве. В мае было дело.
  Гульнул напоследок и прямиком к ней, к Девственнице.
  А та, как нам уже известно, ни сном, ни духом.
  Ну, а Спрут прилетает к ней и объявляет новость:
  - Так, мол, и так, барышня. Влюблен-с. Вы моя.
  Девственнице, конечно, опешила по началу. Вот это, думает, здравствуйте от самарской бабушки. Вот это да, мол, расцветают кактусы. Что ещё за чудо с небес? Что за вертопрах такой, что за хлюст и гаер?
  И она ему вполне резонно заявляет:
  - Что за пошлые шутки, гражданин. Мы с вами в одной предбаннике не переодевались. И в одной реке раков вместе не ловили. А вы мне такое говорите. В общем, как докажите ваши слова.
  Спрут от таких речей тоже по началу растерялся. Как, мол, доказать то.
  - Да я, барышня, - говорит он, - уже и тело свое ради тебя бросил, у меня теперь никакой, даже маломальской, видимости нет. А ты мне - докажите. Очень умно. Очень смешно. Бросай-ка и ты, красавица, свое тело и давай ко мне, а дальше уж разберемся как-нибудь.
  А Девственница ни в какую. Погодите, мол, не шумите. Кто же такими вещами шутит, и решает их с бухты-барахты. Это вам не в огород за крыжовником сходить.
  - И, кстати, - говорит она, - еще не известно, кто вы такой на самом деле. Что за фрукт. Я вот сейчас, между прочим, Лермонтова перечитывала, царство ему небесное. Как у него там Демон Тамару соблазнял. А?! Небось, известен вам такой вопиющий безобразием литературный факт! Вот! И то, что вас, гражданин, не видно, тоже, извиняюсь, очко не в вашу пользу. В общем, шут его знает, сразу не разберешься, как тут поступить. Сложная ситуация.
  А Спрут ей всё о своёй любви твердит. Мол, как же ты, чумичка эдакая, не понимаешь.
  - Ты к дыханию моему прислушайся, - говорит он - это всё, что от меня на текущий момент и осталось. И поймешь тогда, что так, как я, никто тебя любить не будет!
  И ладушки, прислушалась Девственница к потустороннему дыханию и чует взаправду, не шутит, Любовь. Её дыхание. Ни с чем не спутаешь.
  И она, бог ума не дал, бросает свое нетронутое тело, эта virgo intacta*, так сказать, и к нему, к Спруту.
  
  - Это ты на ходу придумываешь? - спросила меня подруга, когда мы перебежав дорогу, еле увернулись от мотоциклиста, чуть не оставив одну или две жизни у него под колесами - Или уже знаешь, чем всё закончится?
  - На ходу придумываю и знаю, чем закончится. - ответил я, погрозив кулаком вслед молодому лихачу.
  - И что там дальше?
  
  Что дальше?
  Полетели они к небу. Куда же им ещё. Стали там летать.
  Они то думали, их там ангелы встретят с распростертыми объятиями и свадебными пирогами. Ан нет, никого. Они одни одинешеньки летают.
  Летали они, значит, долго. Летали-летали, все наслаждались свободой и незримым присутствием друг друга.
  В небесах то оно, конечно, хорошо. Вольготно. Недурственно-с, не поспоришь с этим.
  Однако, Девственница первая закуксила, домой захотела. Какой у них там день или год полетов пошел, неизвестно, да и не важно. А закуксила первая она, морковка эдакая.
  - Слушай, Спрутик, - так заискивающе говорит Девственница, - вот мы всё летаем и летаем. В небе то оно, бесспорно, хорошо. Облака, опять же, мягкие. Мило очень. Однако, надоедает. Вот сколько мы тут уже болтаемся. Месяц. Год. А ангелы где? А чудеса разные? И гравитация, опять же, почему-то к звездам мешает подняться. А согласись, Спрутик, ведь на земле нам тоже было бы совсем не плохо. Спуститься бы как-нибудь, обратно, а? А как? Спрут, ты у нас за мужчину, ты и придумай что-нибудь. Решай.
  Спрут, конечно, нехотя, но согласен. Раз любимая говорит, значить что-то надо делать. Ему и самому, честно говоря, вся петрушка с летательностью поднадоела. Все вроде осмотрели, все наземные достопримечательности посетили. И там вроде хорошо, и в другом месте неплохо. А тел то, нет. А без тел то, как? Ничего не потрогать. Вина не глотнуть, и сигарету не выкурить. И опять же, извиняемся, в полной мере друг другом не насладиться. Чем тут насладишься, когда от тел одни флюидные воспоминания остались.
  Впрочем, конечно, по большому счету всё это мелочи, кабы рядом ангелы объявились. Они бы и посоветовали чего иное, получше, поинтересней, что ли.
  Однако же кругом никого не наблюдалось, даже каких-нибудь завалящих сильфов. Никого. Не сезон, что ли. Или же в отпуске все были. Пусто, в общем. И никто никаких справок не дает.
  Хотя, конечно, у Спрута было одно предположение, что, мол, вся эта необъяснимость - не что иное, как испытание божие. Насколько, мол, сильны в своей любви и чисты в помыслах. И может быть, надо было еще пару лет полетать, и тогда уж прямиком в чертоги небесные. И никаких тебе проблем потом.
  Ладно, испытание. Однако же скука с него какая берет, хоть волком вой.
  Ну и Спрут не стал со своими предположениями к Девственнице лезть, а начал суетиться, так сказать старые связи стал налаживать.
  Там посуетится, в другом месте посуетится. Были у него связи. Как не быть. И хорошие. То ли по ближе к земле, то ли к воде, то ли где-то по середине, не помню.
  А везде ему говорят одно, мол, раз тело добровольно покинули, сдали, так сказать, в утиль, то уж и не знаем, чем на скорую руку и помочь то. Ждите, говорят очереди. А там, посмотрим.
  Ага, дождешься там очереди, все без очереди, сукины дети, лезут, как тетки в базарный день.
  А Девственнице не терпится. В кино ей хочется, на танцы, мороженое-пироженое, ну и еще кое-чего, по мелочам.
  И Спрут, значит, старается, ищет лазейки и днем и ночью, без сна и покоя.
  И не даром ведь душа то у него спручья. А щупальца они, брат, не то, что до Киева или Рима, до Луны доведут. Ну, в общем, таки, в конце концов, всеми правдами и не правдами, еле выхлопотал он парочку тел.
  А тут с ними хохма вышла.
  Спустились они с неба на землю. К телам выданным, и прыг туда, а те тела то им, видно, совсем наспех подсунули. Смотрят. А они обе женщины. Молодые, правда, такие, спортивные и загорелые. И одной татуировка даже цветная на ягодице. Хороший товар, если по совести. Но... ни к месту...
  Девственница в смех. Веселится девчушка, такая с юморком попалась. Весело ей от того, что они теперь вроде как подружки. Да и еще самое смешное, что они вроде как не девушки уже, а, если говорит без обиняков, опытные женщины. И, правда, согласитесь, очень весело.
  Ей, значить, смешно. А Спрут, значит того, от стыда вянет. И он, не долго думая, на следующий день и удавился на бюстгальтере. Все-таки привык Спрут как-то к мужскому телу очень, к хозяйству своему и все такое. Да и не житель он на острове Лесбос*, честно говоря. Хотя, кто его знает, мог бы и попробовать, может с него и не убавилось. Ну, ладно-ладно, шучу-шучу, чего вы. Хотя...Сказал же, шучу так.
  Тут я замолчал, сбившись с мысли. Мимо прошло знакомое женское лицо и приветливо кивнуло мне, и я, конечно, напряг память, выуживая оттуда все связанное с этим приятным лицом. И выудилось то не мало, так, будто я закидывал не удочку, а сеть.
  - И всё, что ли? - не поняла моего молчания подруга, - Ничего себе, очень жизнеутверждающая история. Обнадежил.
  - Нет, не всё так плохо, жизнь моя. - опять меняя ход мыслей, сказал я, - Это еще не конец. Сейчас продолжим. На чем я остановился?
  - На том, что Спрут повесился и ты, к сожалению, не шутишь.
  - Ага...
  
  Не в этом дело. Повесился, так повесился. Его, конечно, сразу черти в ад потащили за надругательство над телом. Первое то свое тело Спрут как-то так, незаметно, во вторые руки сдал. Ну и обошлось, не приметили его выходку. А тут погорячился, и всё сразу наружу всплыло.
  А в аду сидит Люцифер и скучает, а может и с похмелья мается, по нему сразу не разберешь. Темная личность.
  Тут приводят Спрута.
  - Оба-на, кто к нам пожаловал, Спрут! - радостно говорит Люцифер. - Наслышан о тебе, братишка, премного. Ты у нас повесился, значить. Нехорошо...Ой, нехорошо... Чего же ты так? Теперь тебе по закону отвечать придется, с этим делом у нас здесь строго, никому никаких поблажек.
  Говорит Люцифер, а сам думает: "Одна душа хорошо, а две лучше".
  И потому сразу строит в голове коварные козни.
  - Слышь, Спрут, чего скажу сейчас, - говорит Люц Иваныч, это так его дружки по пьяной лавочке кличут, - Ты это, как его, домой то, назад хочешь?
  - Ну хочу. - хмуро отвечает ему Спрут. - А ваше какое дело, господин властелин мира и враг наш.
  Люц Иваныч даже опешил от такого уважительного обращения. Давно его так никто не звал. Все свои черти давно уже звали просто Дядя, а дружки Люц Иванычом. А ангелы божие, так вообще, окликали его чем-то вроде: Эх-х-ма!
  - Ну-ну, да. - обрадовался Люц Иваныч, - Да! Я такой! Действительно, я ещё властелин мира, а не какое-нибудь эх-х-ма! И против этого не попрешь! Никуда не попрешь!
  - А дело, дружок, собственно вот в чем, - продолжал властелин мира, - хочу я тебя назад вернуть и при том в мужском теле. Да еще в каком. Красавец. Орел, просто будешь. Оля-ля-ля, просто! Гарантирую! Приглянулся ты мне чем-то. Согласись, есть в тебе что-то эдакое, а?
  Спрут молчит, не верит значит. Думает, издевка над ним какая. Верно, думает, положено у них здесь так - поиздеваются прежде, а потом в пекло.
  А у Люц Иваныча свои планы на уме. Он так размышляет - вот сейчас спроважу Спрута обратно к Девственнице. А то та без него заскучала что-то и чуть ли не в монастырь собралась. И вот она согрешит с ним, а потом вообще блуду предастся, так сказать. А там, глядишь, дело до извращений дойдет. И тогда я их обоих, опаньки, и к себе. Пусть на пару танцуют на противнях.
  - Ты мне одно скажи, согласен ты ай нет? - спрашивает Люц Иваныч у Спрута.
  - Ну, согласен. - хмуриться Спрут.
  И не успел он это сказать. А ему уже, значить, раз и тело новое, мужского рода, предоставляют. И надо сказать, не обманули его, тело фирменное с лейблом, со всеми модными прибамбасами, типа, пирсинга. И на землю его в этом теле.
  Спрут сразу к Девственнице.
  Она сначала и не поверила, что явившийся к ней кучерявый мачо и есть Спрут.
  - Красавчик, ты и в правду мой Спрут!!! - восхищенно восклицала Девственница, когда были предоставлены соответствующие доказательства.
  - Ну да, детка, это я!!! Правда, круто?!!
  В общем, описание трогательной сцены их встречи годиться разве для книг серии дамского купидона. У нас нет таких наклонностей, и подробно описывать количество пролитых от радости слез, перечислять все телячьи нежности, на кои не поскупились герои, не в наших правилах. И хотя, некая тетка Пифо*, игравшая некогда скромную роль второстепенной богини римского пантеона, и давала нам убедительный совет уделить хоть какое-нибудь внимание сцене встречи влюбленных, мы пренебрегли им. Мы считаем, что сцены встреч влюбленных настолько затасканы и похожи друг на друга, что надо иметь недюжинный талант и выискать нечто новое. Вот если бы это была сцена расставания, тут бы еще был шанс развернуться. А так, нет. Дохлый номер.
  Мы скажем лишь, что у Спрута с Девственницей начались плотские утехи. Ну и пьянь-гулянь всякая, соответственно. На радостях то, как не выпить. Легче и не жить совсем. И прямо скажем, на этой почве у них сплошное веселье поперло. Что ни день, то праздник.
  Любуется Люцифер со стороны на это дело и ладошки потирает от удовольствия. Радуется, как маленький, ей-богу. Мои, думает, мол, мои оба безобразника. Однозначно.
  И прибрал бы он их к рукам. Спрута этого и Девственницу его. Хотя даже и не девственницу уже, хе-хе. А того, собственно, как это, действиницу, хи-хи.
  Ну да не соль важно, ха-ха.
  Дело то в другом, хо-хо.
  Всё дело в том, что указ вышел. Указ. Понимаете. Высший. Влюбленных ни под каким предлогом в адилище не забирать. Не забирать, мать вашу!!!
  Хо-хо, обломали значить Люц Иваныча. Обмишурился он.
  Хотя он сильно то и не злился. Даже и не переживал по этому поводу.
  - Подумаешь, - лишь пожал он плечами, дернув лишнюю стопку, - мне то какое дело. Хлопот только меньше. Сами с ними теперь и нянькайтесь. А меня потом и не просите. Не возьмусь. Нет.
  Хотя и проявил Люцифер в этом вопросе равнодушие и недальновидность, но нам то все равно приятно, что все так не в его сторону обернулось, и он остался с носом. Мы как-то вдруг сразу понимаем глубоко и ясно, ага, мол, любовь - это сильная вещь, не тенге какое-нибудь и не понюшка табака. Влюбленных, мол, так просто не возьмешь, с пол оборота не выхлестнешь. И каждый, кто не влюблен - вроде и не человек вовсе, а - не в пасху будет сказано - кто.
  И что еще можно добавит по этому случаю.
  Любите, друзья мои, любите до глубины души и от чистого сердца и даст бог, живы будете. Аминь.
  
  Последние слова истории о Спруте я рассказывал, уже отпирая ключом дверь. И пока я возился с замком, моя подруга сделала предположение, что, наверное, по сюжету этой истории уже снят фильм с продолжением, так как она видела в телепрограмме на прошлый год фильм Спрут-5 и Спрут-6. Я сказал, что вполне возможно, и ничего удивительного в этом нет, ибо история о Спруте ни для кого не секрет, её знает каждый школьник. Хотя, если быть предельно честным и раскрыться до последней карты, то скажу, что история о Спруте не очень то понравилась моей подруге, и с художественной точки зрения она оценила её, как вышеупомянутые фильмы. Что поделаешь, я еще не в той поре, чтобы блистать совершенством. А так бы ей пришлось восхищаться, не находя сравнения.
  Дома, когда мы готовили ужин, женщина, очищая лук, со слезами на глазах спросила:
  - Скажи-ка, а какое бы ты нашел сравнение тому, как ты относишься ко мне, только быстро, навскидку.
  - Как Дон Кихот к Дульсинее Тобосской! - следуя условию, не задумываясь, ответил я.
  Она засмеялась.
  - Ты это серьёзно?
  - Конечно серьёзно, а как ещё. - пожал плечами я и, как смог, объяснил, чем для странствующего рыцаря являлась простая крестьянская девушка по имени Альдонса Лоренса*.
  - Но ведь они не разу не были вместе? - не понимала женщина, - В чем тут аналогия?
  - Судья, я протестую! Они всегда были вместе! - громко обратился я к шипящей сковороде, и сам на манер судьи строго хлопнул половником о стол и важно третейским голосом сообщил, - Протест принимается!
   - Я имела в виду другое, - не унималась женщина, - я имела в виду...
   - Тем более! - строго перебил её я, - Не в этом дело!
   - Хм, - не желая больше спорить, хмыкнул мой оппонент, - ладно. Пусть я буду Альдонса Лоренса.
   - Поздравляем вас, это мужественный и ответственный поступок, - пожал я руку оппоненту, - с моей стороны заверяю, что не перестану ценить этого никогда, и каждую седьмую пятницу недели обязуюсь предоставлять вас к очередному ордену св. Партенопы и св.Эрифилы.
   - Знаешь, а не взять ли нам еще вина, - хитро подмигнула мне Альдонса Лоренса, - поужинаем с вином. Каково?
   - Ценное предложение. Нужное слово в нужный момент - это редкость для нашего века. Позвольте я вас облобызаю, ибо владеющих этим даром - раз, два и обчелся. - заметил я, - И что характерно, многие просто не хотят верить, что вино - это вечный праздник, а тут, как говориться, labor eo, ut assentiar Epicuro , что означает я склонен согласиться с Эпикуром.
   - Ты давай иди за вином, а я накрою стол.
   Пока я одевался, Альдонса Лоренса задумчиво смотрела на меня и видела нечто иное, чем я представлял из себя на самом деле.
   Я чувствовал, как под её взглядом обрастаю латами, шлемом из цирюльного таза, мечом и щитом с замысловатым гербом рыцаря печального образа.
  На стройном, сытом и довольном жизнью Росинанте я выехал за ворота нашего замка и направился к ближайшей винной лавке на поиски волшебного напитка.
   И я нашел вермут.
   Разглядывая в витрину упитанную продавщицу и ряды бутылок у неё за спиной, я гарцевал вокруг лавки с сигаретой в зубах, наслаждаясь теплым майским вечером.
   Я вспоминал то лето на берегу почти карманного озера у одинокой горы. И ту неожиданную встречу с Альдонсой Лоренсой в жаркий день середины июня у пустого домика заброшенного пансионата, среди фантастических фигур древних скал ожидавших нас тысячи лет. Такая встреча бывает раз в жизни, и проходит она как во сне. Но если бы это был сон, я бы проспался и забыл его. Так нет, я все помню. Я живу этим.
   - Милейшая сеньора, будьте так любезны, продайте мне две бутылки вашего чудесного вермута. - наконец влезая по плечи в узкое окно лавки, обратился я к продавщице.
   Она сначала и не поняла, что я говорю именно с ней, а не сам с собой или со своими друзьями лилипутами, которых ей не видно, и посмотрела на меня, как Малыш впервые увидевший Карлсона.
   - Чего, чего? - спросила она.
   - Чего, чего, посадку давай! - лукаво обрадовался я.
   - Чего давать то? -недопонимала она, моргая под моим загадочным взором.
   - Дай мне вина, старуха из Эргиля! - прикрикнул я, вспугнув какую-то дамочку за спиной, и зачем то добавил, - Эх, были мы в печали.
   - Ага, сейчас, сейчас, сынок. - засуетилась продавщица, выходя на полновесный контакт, - Дам, дам, сколько тебе, чего?
   - Вермута мне, две бутылки.
   - Сейчас, всё будет, родной.
   - Спасибо, сестра, вы дарите мне новую жизнь, - со слезами благодарности сказал я, принимая товар из её горячих рук, и опять не удержался, и блеснул сомнительным остроумием, - vitis laetatur tepore*.
  - Чего, чего?
  - Виноград, говорю, любит тепло.
  - Да, да. Тепло, тепло. - согласились со мной, - А послезавтра, говорят, дождь будет.
  - Ego nihil timeo*! Я ничего не боюсь! - гордо сообщил я и удалился.
  Полный светом воспоминаний о первой встрече с Альдонсой, я галопом поскакал, чувствуя, как разгорается во мне пламя восторга, им я подгонял гигикающего Росинанта.
   Дверь отворилась, не успел я её коснуться.
   Наряд и вид стоявшей на пороге Альдонсы Лоренсы опалил меня еще большим восторгом.
   Однажды спустившись от королев и фей, муз и нимф к барышне спешащей утром на работу, Альдонса Лоренса сохранила свое божественное воплощение, в котором мне угадывалось спасение от яда и плесени одиночества, от падение в бездну безжизненно дряхлеющих минут. Шанс, о боже, еще один шанс.
   Ну, еще бы, каждый воспитанник добрых волшебных сказок всегда верит в победу золушек, и держит кулачки за них и за себя. Так уж повелось.
   - Где...я? - задыхаясь от восторга, спросил я, оглядывая сверкающий наряд Альдонсы Лоренсы. - Куда... попал?
   - В замке, в гостях у королевы Альдонсы. Скоро полночь. Я жду Вас.
   - Что прикажете, ваше величество, я ваш покорный слуга!
   - Повелеваю вам мыть руки и садиться ужинать.
   - Не смею спорить, ваше величество. Иду. Бегу! Нет, лечу!!
   - Лети, лети.
   Чудно. За ужином мы зажгли свечи и без умолку болтали, налегая на вино и жареную барабульку. И казалось, мы не виделись с той поры, как гунны разрушили некогда родной Рим, и потому не могли наговориться.
   И я уже привыкший к своим преображениям, тут почувствовал такой небывалый прилив восторга и радужных эмоций.
   Я воплощался в Диониса. Вакховы рыси, lynces Bacchi*, запряженные в мою колесницу неслись, что есть мочи, подгоняемые лозой моего восторга.
   Мною говорились невообразимые вещи, кои, впрочем, весьма органично вписывались в моё настроение. То я восклицал красивым выражением на латыни.
   - Ho die instar vitae esse puto*! - вопил я, томно поглядывая на Альдонсу Лоренсу и прикладывая руку к сердцу, и тут же объяснял значение сказанных слов. - Этот день ровняется для меня целой жизни! Именно так! Не иначе!
   То я пускался в пляс, напевая старинный рецепт Гесиода**, но почему-то с грузинским акцентом:
  
   Рэжь и домой уноси виноградные гроздья,
   Дэсать днэй и ночэй нэпрэрывно дэржи их на солнцэ,
   Днэй на пяток послэ этого в тэнь положи.
   На шэстой, лэй ужэ в бочки дары Диониса нэсущего радость.
  
   Произнося фразу "дары Диониса несущего радость", я лихо присвистывал, приплясывал с притопом, хватал со стола бокал вина, выпивал залпом, держа его одним ртом, и пытался потом сделать сальто-мортале.
  Мои выкрутасы, не вызывали у Альдонсы Лоренсы беспокойств за состояние мой психики, а напротив лишь безудержное веселье. Она хохотала, хлопала в ладоши, подливая себе и мне вино.
   В какой-то момент мне показалось, что Альдонса Лоренса бесплотна и состоит лишь из сгустков белого огня, вид которого и вызывает у меня приступы восторга.
   - П-п-позвольте, сударыня, выпить с вами на брудершафт!!! - качаясь, выпалил я. - Позвольте!!
   - На колени! Рыцарь!! На колени! Мурзик!! - последовал веселый ответ.- О такой любезности у дамы просят на коленях! И! На колени!!
   - Умоляю вас!!! На брудершафт!!! - с ревом бухнулся я на колени так, что весь дом тряхануло, и мне даже показалось, что дом от удара на пару метров вошел в землю.
   Мое энергичное и самоотверженное падение тронуло даму моего сердца, и она милостиво молвила.
   - Так уж и быть. Герой. Вставай. Давай выпьем на брудершафт. - сказала Альдонса Лоренса и, потрогав мое колено, заботливо спросила, - Ты не ушибся, бэтмэн?
  Мы выпили и троекратно расцеловались. С таким чувственным чмоканьем, что от наших губ в разные стороны полетели маленькие розовые сердечки, пронзенные малюсенькими золотистыми стрелами.
  И тут меня понесло.
  Я стеганул рысей виноградной лозой, скинул с себя тигровые шкуры и, выхватив из воздуха тиреус, замахал им как саблей.
  Тиреус! Что тут началось!
  Сначала с потолка посыпались цветы, и громко зазвучала музыка. Из стен стали виться виноградные кудри, усыпанные сочными гроздьями. Над ними порхали стрекозы, бабочки и пчелы. Время от времени оттуда, из виноградных чащ, высовывались морды львов, леопардов, жирафов, обезьян и прочей дикой живности. И посмотрев на нас смеющимися глазами, они исчезали.
  Бесплотные тела вакханок, укутанные в желтые тоги, пробегали сквозь нас. С воплями они иногда протаскивали испуганных корчившихся мужчин. Один из них, поймав мой взгляд, отчаянно прокричал.
  - Я - Диктис*! Я ни в чем не виноват! Не мучьте меня, дяденька!
  Мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное, подбодрить, но вместо этого из меня вырвался грозный человекотерзательный рык Диониса, сотрясший мои слабые легкие.
  - Nocens precator, innocens irascitur*! - проревел я в след моряку. - Виновный просит о снисхождении, не виновный возмущается!
  Вакханки одобрительно взвизгнули и утащили несчастного прочь.
   Каждая метаморфоза вокруг вызывала у Альдонсы Ларенсы лишь радостный смех и аплодисменты, она восторженно смотрела на тиреус, протягивая к нему руку.
   - Дай, дай подержать. - шептала он.
   А я продолжал махать тиреусом, уже не обращая внимания на рождаемые им чудеса. У меня перед глазами мелькали лишь пятна разных ярких цветов и форм.
   И если бы я мог соображать, то оценил бы ситуацию, как явное отклонение от курса, говоря формальным сухим морским языком, как девиацию. Становясь заложником тиреуса, я не замечал, что уже не я им махаю, а сам болтаюсь подвешенный к нему за руку.
   И нет, чтобы плавно, аданте, прекращать вакханалию, переходя к умеренным возлияниям, я не мог угомониться, мне мнилось опять новое превращение, воплощение забытой мечты взойти на одну ступень с Дионисом. Случай стоял ко мне волосатым передом, а не лысым задом (fronte capillata, post est occassio calva*). Я видел в том удачное начало...
   И проходи поблизости, к примеру, некий поэт Эллиот, видимо, переживший некогда похожий неприятный обман, он бы, глядя на меня, не преминул заметить с неприсущим ему при жизни сарказмом:
   What we call the begining is often the end*.
   Ему повезло, что он не шлялся по близости, иначе, при всем уважении и не желании ссориться с хорошим поэтом, на это замечание я бы размозжил ему голову тиреусом.
   Я неистовал.
   Лишь на миг я замер, чтобы перевести дух и сообщить, что последняя бутылка с вермутом почти пуста.
   - Дай, дай подержать. - проговорила Альдонса Лоренса, протягивая руки к жезлу.
   - На, девчушка, только на секундочку. - вручил я палочку, вытряхивая из бутылки последние капли вермута.
   - Ах, как мило с вашей стороны, - радостно воскликнула Альдонса Лоренса, принимая жезл, - однако, будьте любезны, подайте мне еще вон те салфетки, а то вы мне забрызгали вином платье.
   - Какие проблемы, мэм. - ухмыльнулся я.
   В моей голове продолжали петь соловьи, стучали тимпаны и наяривала под гармошку свирель.
   Салфетки стояли в вазочке на полке у меня за спиной. Они чем-то напоминали трехпарусник, я потянулся за ним.
   Что и говорить, я был изрядно пьян, центр тяжести вихлялся во мне туда-сюда, уподобившись своему приятелю шалтай-болтаю.
   Но упал я не поэтому.
   Три салфетки-паруса перед глазами превращались в знакомый корабль, в ушах закипало море с шумом волн, скрипом снастей и криком чаек.
  Корабль, развернувшись носом, шел на меня, как на таран или на абордаж. Он увеличивался в объеме и был уже далеко не игрушечным. Можно было разглядеть, что твориться у него на борту. А там по надраенной палубе был рассыпан крупноголовчатый чеснок, по которому на задних лапках бегали мыши.
   Альдонса Лоренса взвизгнула мне в самое ухо.
   Я покачнулся на табурете.
   Всё дальнейшее происходило с потрясающей медленностью. Я мог наблюдать, как время сначала рассыпается на кашты. И в каждой каште* я, выбирая направление, все равно оказываюсь перед кораблем.
   Корабль медленно врезался в мой лоб, даже, уместней сказать, въезжал в него с каким-то императорским триумфом, а мыши с корабля прыгали мне на голову, исходя мерзким писком, который на диво звучал довольно внятно.
   - Аллиум сативум! Помогите! Аллиум сативум! Спасите! - кричали мыши, притом явно дразня меня, так как они и я знали, что allium cativum в переводе с латыни означает "чеснок". Несомненное издевательство.
   Не успел я отреагировать на их выходки, как самая крупная мышь с гусарскими усами и в адмиральском кителе, рубанув воздух кривой пиратской саблей, заглянула мне в самые зрачки и мрачно заявила.
   - Бамбарбия кергуду! Шутка! - сказала она и, показав синий язык, прыгнула на меня.
   - Ой-ой-ей-ей! Ой-ей-ей! - причитал я, врезаясь лбом в корабль и получая двойную порцию искр.
   И всё равно, кажется, я не терял сознания. Только темное полотно на миг закрыло мир.
   - Ой-ой-ой-ой, ой-ей-ей-ей! - вторично запричитал я, чувствуя резкую боль в голове.
   И открыл глаза.
   Лучше бы я этого не делал.
   Вместо уютной кухни и милой Альдонсы Лоренсы, моему еще затуманенному взору явилась унылая атмосфера покинутого дома, где сутки назад я вместе с Ангелом и Ганео сидел за нашей последней, невеселой пирушкой.
   И вот я лежу, где мусорно и хладно, и дела до меня нет никому. А в памяти лицо Альдонсы, её дыханья нежность и голоса обман.
   Вдруг я услышал какое-то движение в соседней комнате и в коридоре.
   - Дорогая, это ты, ты здесь?! - закричал я в новой надежде, не желая верить в печальный поворот событий.
   Я вскочил, слушая, как приближается чей-то твердый шаг.
   Дверь на кухню резко распахнулась и звонко ударилась о стену. Зажегся свет. И я увидел капитана Беллфиосса. Он стоял в парадном морском мундире, расшитым золотом, на голове у него красовалась императорская треуголка вздорного корсиканца, а на ногах мои домашние тапочки. В одной руке у Беллфиосса была ополовиненная бутылка дешевого шотландского виски, а в другой тиреус.
   Я обомлел.
   - Ну что, дорогой... - передразнивая мой тон, сказал капитан и тут же громко по военному рявкнул, - Допрыгался!!!
   Меня обдало волной недельного перегара.
   - Капитан, где она. Где Альдонса? - переводя дух, тревожно спросил я.
   Капитан Беллфиосса молча изучал меня, будто ожидая, когда провинившийся матрос сам выберет себе меру наказания.
   - А, капитан? - переспросил я.
   - Какой капитан? - отхлебнув из бутылки, с интересом спросил Беллфиосса.
   - Я хочу назад! К ней! К Альдонсе! - вдруг повысил я голос, - Как мне это сделать ?!
   - Ничего не понимаю. - согласно кивая, проговорил Беллфиосса.
  - Пожалуйста, капитан Беллфиосса, не валяйте дурочку, - взмолился я, - ради бога, скажите что-нибудь вразумительное!
   - Я вижу, ты так ничего и не понял. - сухо сказал капитан.
   - Чего не понял?
   - Ничего не понял.
   - Я хочу вернуться к Альдонсе. - пояснил я.
   - Как ты можешь чего-то хотеть. Ты же одержимый.
   - Чем?
   Капитан Беллфиосса устало вздохнул и глянул себе под ноги, от чего мои домашние тапочки превратились в легкие серебристые сандалии, как у Гермеса.
   - Молчи, несчастный, - неправдоподобно трагичным тоном, оборвал меня Беллфиосса, лишь я попытался открыть рот, и нараспев заговорил каким-то псевдоморсимовым стихом. - тебе ли говорить, а также думать и желать. Твой жезл, которому ты отдал жизнь, теперь тобою говорит. Думает. Желает. Воображение твое - его душа и генератор. Как будет прост расчет любого, кому душа твоя нужна. Воображение твое - распахнутая дверь для разносортных демонов и их друзей, и их подруг развратных. Так обольстить тебя не сложно. Любым виденьем радужным. Оп...
   Тут капитан Беллфиосса поперхнулся. И смочив горло, продолжил тем же театрально-трагичным тоном.
   - Опасен путь, который выбрал ты. Я призываю, откажись. К чему тебе в разладе с богом жить. Терять и обретать волнующую пустоту. Ведь все равно, пройдя и этот долгий путь, ты обретешь лишь то, что можешь обрести сейчас. Мои слова не звук, а истина. Я... я ...я...
   Беллфиосса опять промочил горло.
   - Что ж я хотел сказать то...- потер он переносицу, и спросил у меня, - На чем мы остановились то?
   - Твои слова, не истина, а звук. - сдерзил я.
   И тут же схлопотал по лбу тиреусом.
   - Я не шучу! - закричал капитан, продолжая угрожающе махать тиреусом, - Думаешь, мне доставляет большое удовольствие гоняться за вами дураками и вразумлять вас до потери пульса! Я тебе говорю, бросай ерундой заниматься, чего без толку переливать из пустого в порожнее! Ей богу, бесы попутали тебя!
   - Я не могу, - начал возражать я, - мне нужно...
   - Всем нужно! - опять перебил Беллфиосса, - Одному одно, другому другое, третьему третье. Можешь мне не рассказывать об этом. Я все людские желания насквозь вижу.
   - Альдонса Ло...
   - Ты правда дурак, или так хорошо прикидываешься! - заревел тут на меня капитан Беллфиосса, - Какая Альдонса Лоренса!? С чего ты вообще взял, что она существует, эта Альдонса Лоренса!? Да пусть будут прокляты все эти Альдонсы Лоренсы!! Если кто-нибудь произнесет здесь хоть раз это имя - Альдонса Лоренса! Я тому башку проломлю это бесполезной палкой, которую держу в руках!! Нет никаких Альдонс Лоренс! Не было, и нету! Просто прикрой фонтан своего воображения, придурок!!
   - Так, стало быть, так-таки и нету? - печально усмехнулся я.
   - Не-ту-у-у !!!
   Честно говоря, до меня по немного доходило всё вышесказанное капитаном Беллфиосса. Это было ужасно. Как однажды бесхитростно заметил в предсмертной записке один мой суицидальный знакомый: "Надоело... я не я, и фишка не моя".
   - Послушай, дружище, - спокойно заговорил капитан Беллфиосса, - я не шутил, когда упомянул о дороге, которой ты двигаешься. И ты все равно придешь туда, где можешь быть раньше.
   Я молчал. Меня воротило от этих рассуждений.
   - Ладно, как хочешь. - согласился капитан Беллфиосса. - Только, помнишь, расхожее правило - каждому ученику приходит пора становиться мастером. Как ты думаешь, почему я...
   - Я ничего не думаю, - отрезал я, - я хочу остаться один. Меня тошнит от твоей болтовни.
   - Ты верно тут догадался, я вспомнил о нем потому что, если ты собираешься и впредь ковылять по выбранному пути, то тебе пора становиться мастером, иначе участь твоя будет презрительно жалка.
   - Я хочу остаться один!! - громко повторил я.
   - Если я уйду сейчас, то в этой книге мы больше не встретимся, ты же знаешь.
   - Пусть.
   Первое недоумения от моего появления здесь уже прошло и уже сменилось горечью. И болью. Теперь всё неудобство одиночества измерялось этой бессмертной величиной. Ничего не хотелось, не видеть, не слышать. Все усилия воли были направлены на то, чтобы не задохнуться от ощущения сиюминутности, сжатой жадной и сухой лапой одиночества. О, как одиночество одолело меня в эти мгновения. Я ощущал его, как невыносимую боль, корчась, трескаясь и лопаясь от страдания.
   - Ты бы мог избавиться от этого прямо сейчас, - сострадательно произнес капитан Беллфиосса, его волевое лицо впитавшее в себя соли и бури всех морей прониклось сопереживанием, - покайся, малыш.
   О чем он говорил, я понимал. Но...
   - Исчезни, капитан! - вдруг зло и устало произнес я, тут же чувствуя стыд и раскаянье за свои слова. К тому же и сказал то я эти слова, как актер, играющий смертельно раненного в живот солдата умоляющего командира бросит его в лесу под елками.
   Посмотрев куда-то в сторону, капитан Беллфиосса что-то внимательно изучал.
  - Что же, сынок, договорились, ухожу, - тихо произнес капитан, - ухожу.
  Потом, помолчав, он негромко рассмеялся, как бы вспомнив что-то очень уж забавное, и сказал.
   - Ну все, пошел я. Как у нас говорят - Данзас сказал, Данзас сделал.
  - Что!!? - удивился я.
   Но капитан Беллфиосса уже исчезал в лучших традициях чеширских котов, и потому не отвечал, а лишь туманно улыбался, глядя сквозь меня. Последней исчезла наполеоновская треуголка, в центре которой была прикручена металлическая бляха с буквой "M" в круге.
   Я остался один, и долго сидел неподвижно, прислонившись спиной к стене напротив окна. Долго я сидел разбиваемый стуком своего сердца, пока не почувствовал, как что-то твердое давит мне под левый бок. Я пошарил рукой. Бутылка вермута, коим я потчевал Альдонсу Лоренсу, неизвестно как попавшая под меня, лежала, указывая горлышком на юг. Свет окон и фонарей с улицы непостижимым образом отражались на темном теле бутылки летящим во все стороны салютом.
   Откупорив её, я без привычной здоровой жадности стал пить лекарственную влагу, без эмоций отмечая аромат и вкус.
   Ощущение тяжелый ноши, которую если нести на себе всю жизнь, понимая её ежедневный груз, то можно обратиться в вечного атланта, навсегда оставшись наедине с бесполезным чужим грузом, - давило на сознание, прессуя его до выделения горькой мутной жижи беспокойства.
   Сквозь тишину иногда доносился звук пущенной наоборот пленки, гортанные звуки и хлопанье крыльев. Еще я различал чьё-то бормотанье, остальные звуки никак не классифицировались.
   Окна и фонари на улице потухли. Кругом стало настолько темно, что я не поручился бы, что не ослеп. Словно мою голову окутали в старую портьеру.
   Я пил ещё. И ещё.
   И так опьянел, что перестал понимать, где нахожусь и, что мне явиться в следующее мгновение. То мне чудилось, что я все ещё плыву на корабле и слышу из своей каюты крики товарищей танцующих на палубе, слышу, как вздыхают паруса, как в борт корабля стучится волна. То вдруг слышу, как бушует буря, разрывая снасти, трещит корпус, как в него вонзается острие подводных рифов, и тут же всё сменяется тишиной. А потом опять сменяется шумом и весельем, бойкими голосами незнакомых языков южных портовых городов. И это исчезало, сменяясь стертыми с земли дворцами, храмами, чертогами Диониса или хибарами одиноких рыбаков. И то я лежал на дне океана, наблюдая, как надо мной проплывают флотилии великих капитанов и плещутся дельфины. То лежал отшельником на песке потерянных в океане малых островков. А то вдруг ко мне приходили ведьмы, и видения становились не менее жуткими, чем те которые узрел Мигель де Маньяра* из Севильи, после коих он покаялся в своей распутной жизни, раздал богатства и стал праведником.
   Опорожнив бутылку и оставив попытки понять или угадать, что же сейчас происходит со мной. И зачем моему, и так утомленному сознанию, являются все эти картины, я предался тем редким размышлениям, от которых любое одиночество и, вообще, любое трудное состояние становится тем бесподобным явлением, от коего зависит дальнейшее направление всех жизненных путей, дальнейшее движение всех космических светил и объектов вселенной. От него зависит и то, когда нам следует объявить сингулярность, как новую и самую прогрессивную поп культуру во всём мире.
   Размышляя о том, что же творилось со мной с первых дней плавания, я вдруг с легкостью осознал всю глубину своих отношений с Бахусом (Bacchus). Осознал, как давно окончились провалом мои наивные попытки превратить отношения с рогатым Вакхом в легкую игру с добрыми правилами не на смерть, а на вечную жизнь, наполнив для начала эту жизнь воздушными шарами, фейерверками, веселыми песнями и всякого такого рода бесконечными карнавалами. Я возжелал соединить в себе легкость и глубину с первой попытки. Я возжелал сам стать тем веселым богом, чье движение по миру приносить беззаботную радость, возвращая в детство, как будто выписывая бесплатные талоны на питание. Я возжелал, подобно ему ходить сквозь пространство и время, застревая в чужих сердцах и обращаясь с ними с задорной беспечностью. Не будучи готовым ко всему этому, не отдавая себе полного отчета, чем это чревато, Я возжелал ...
  А он, Дионис, со свойственным ему своенравием взял меня за руку и моей же рукой поставил точку моим намерениям. Большую красивую точку. Однако, он может поставить еще одну и еще, и получится многоточие.
   И все равно, пока я остался один. Один. Хотя и хотел то немного - обрести свободу и любовь. Да... конечно... торговаться в этом вопросе с кем не следует - весьма глупо.
   Вместо того, чтобы обрести свободу и любовь, я заглянул туда... даже точно и не знаю куда, может к чертям в ад, может на дно морей Бахуса, а может просто на дно кувшина, с которым Дионис до сих пор ходит в обнимку где-нибудь в Дельфах.
  И пока ясно одно - я навсегда вплелся в сеть бездонных зрачков Диониса, мета его прожгла меня.
   И я теперь знаю, почему пекло тоски и одиночества не спалило меня дотла, а обожгло лишь лицо, руки и глотку.
   Я побывал в тихом омуте бесконечного круга созерцания, где порой появляются чаши с вином, а в чашах этих видны очертания дальнего берега, который, если кто и достиг, то верно не шумной развеселой компанией, а один. Один.
   И что происходило со мной, и что происходит, и, вполне возможно, еще будет происходить, это не что иное, как один бесконечный день Бахуса. Ибо день Бахуса - это последний день Вавилона, а день этот может длиться вечно...
   Скажите, можно ли придумать наказание хуже...
  ...inqua, sile, non est ultra narrable quidum...
  ( ...молчи, язык, говорить больше не о чем...)*
  
  
   ВВВВВ
   ?????
   ??4??
   ?????
  
  
  
  
   НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ ПРИМЕЧАНИЯ.
   ООО 1 ООО
  Цфардеа - Жабы. (иврит.)
  Бабуррус - от латинского слова baburrus - балбес.
  Васко Нуньес де Бальбоа - голландский мореплаватель-завоеватель, вместе со своими товарищами, высадившись на побережье Атлантики, пересек Панамский перешеек и вышел к Тихому океану.
  holiday in a sun - "каникулы на солнце" в переводе с английского, из одноименной песни ансамбля "Секс Пистолеты".
   Миссон или Караччиоли. - пираты середины 17 века, о чьем благородстве ходили легенды, но, скорее всего они вымышлены. Ибо их судьбы хотя и типичны для того времени, но характеры и поступки пронизаны утопией.
   Гуго Гроций - голландский философ и адвокат, считавший, что моря не должны иметь границы принадлежности каким-либо государствам. Гуго выступал за свободное море.
  Мартин Вальдземюллер - нидерландский картограф 17 века, чьи карты отличались удивительной точностью, и потому были весьма популярны среди моряков.
  "Минерва", "Диана", "Мария Селеста", "Розали" и др. - со всеми этими кораблями и их экипажами действительно связаны мистические истории разного толка. Их таинственные исчезновения и перемещения в пространстве и времени до сих пор во многом остаются не разгаданными. Их истории схожи. Вот для примера самая известная о "Марии Селесте": Впервые эту двухмачтовую бригантину под названием "Амазонка" спустили на воду с верфи в Новой Шотландии. Первые же плавания показали, что судно не приносит удачи своим капитанам и владельцам, один из них умер, другой разорился и продал судно, третий столкнулся с другим бригом и потопил его. В итоге перештопанная бригантина стала называться "Мария Селеста" и отправилась в плавание увековечившее это имя. На борту находилось более полутора тысяч бочек с алкоголем (!), молодой капитан Бенджамин Бриггс должен был доставить этот груз в Геную. Через двадцать восемь дней судно нашли в океане в четырехстах милях восточнее Азорских островов, с неповрежденной оснасткой и полным порядком на борту. Если не считать отсутствие экипажа, которого больше никто и не видел. Причем груз был в целости и сохранности(!).
  Биминия - легендарный остров долголетия.
  Френсис Дрейк, Рока Бразилец, Эдвард Тич и др. - почти все эти мореплаватели были пираты, многие из них существовали в реальной жизни и промышляли в Карибском бассейне, а некоторые родились по воле их авторов, наделивших их своими чертами.
  Перты - приспособление позволяющие стоять высоко на мачтах и поднимать или опускать паруса.
  ** - пословицы собраны из книги "Осень Жизни" средневекового испанского автора.
  Дагда - эльфийский царь, до сих пор живущий на берегах Ирландии, встречи с ним и его потомками всегда оборачиваются не предсказуемыми последствиями. Герой многих сказаний.
  ** Пифагор прожил более ста лет, и в этом возрасте имел молодую жену и отличался редким здравомыслием, но умер от несчастного случая в огне пожара.
  ** Клеобул и Питакка - два греческих философа, они не были братьями, они не были даже знакомы, но оба проповедовали аскетический образ жизни, не только внешний, но и внутренний. За что и были весьма почитаемы согражданами, и к их советам прислушивались правители многих стран.
  Дионисийские архитекторы - творцы мировой гармонии. Окружая себя миром гармонии, доносили до потомков самые сокровенные знания об устройстве мира и его первопричине, на что многие потомки ответили рав нодушным забвением
  dis aliter visum. - "боги судили иначе", или скорее: "на бога надейся, а сам не плошай".
  Девиз графов Кентских весьма лаконичен: "Победить или умереть".
  Redormitio - вторичное засыпание, то есть сон во сне. Здесь же это возвращение к пережитому однажды сновидению.
  Шикер - на языке идиш это пьяница.
  острова Григан и Кокос - одни из тех островов, что лежали на пути свободных моряков, чьи корабли, переполненные награбленными сокровищами, искали укромные места для их сохранения. Чьи-то сундуки еще до сих пор лежат там.
  Испанские сапоги - деревянные тиски-колодки, применяемые инквизиторами при пытках.
  Санбенито - скромное одеяние не для вечеринки, а для тех, кого решили повесить, колесовать и сжечь.
  Каркассон - замок на юге Франции, один из оплотов инквизиции
  кабанна ( от латинского слова cabanna) - хижина, в которых жили крестьяне, рыбаки и мелкие ремесленники.
  
   ООО 2 ООО
  граф Сен-Жиль - весьма неоднозначная персона времен второго и третьего крестовых походов, весьма хитрый и корыстолюбивый человек, свои личные интересы ставил превыше всего, не считаясь с планами братьев по кресту.
  грассатор (от латинского слова grassator) - гуляка, бродяга.
  Momento. Sento. Tormento. - в переводе с итальянского языка означает: мгновение, чувство, смятение. Этими словами часто рифмовались старые итальянские песенки.
  dies diem docet - в переводе с латинского: "день учит день", и понимается героем, как "жизнь преподносит все необходимые уроки".
  Артур Ли, Дон Ван Вьет, Лу Бархатное Подземелье - признанные мастера музыкальных экзерсисов, чьи творческие удачи и неудачи (есть у них и никуда не годные вещи) по духу очень близки путешествующим по времени и пространству.
  Бафомет - демонический помощник, похожий на человека-козла, являющийся сам или призванный адептом алхимии для проведения сакральных опытов и астральных путешествий. Хотя у тамплиеров это было божество, изображавшееся как человек с длинной белой бородой.
  Гермес Трисмегист - величайший алхимик и философ живший в Александрии, скорее всего под эти именем скрывалась чья-то божественная сущность или несколько людей, описывавших открытые им знания, ибо труды напечатанные под этим именем превосходили доступное одному человеческому разуму. "Божественный Пимандр" одно из его ключевых произведений.
  Беллфиосса - корни этого имени надо искать в греческих словах (одно из них написано наоборот), означающих "красота" и "мудрость", а вместе "красота мудрости".
  Мучачо - это по-испански мальчик, а мучача - девочка.
   Александр Селкирк - пережил судьбу полную приключений и описанную позже Дефо, послужив прототипом для его героя по имени Крузо.
  sheol & hell - в одной из древних добиблейских книг слово "sheol" означало просто иной мир, мир сверхчеловека. Позже это слово преобразовалось в "hell" и стало означать ад.
  mi lagnero tacendo dell mia sorte amara - это грустная итальянская песенка о безответной любви моряка, ушедшего в долгое плавание, который не в силах забыть мечту своего сердца - быть рядом с возлюбленной.
  ** - в средние века опаленные борода и брови свидетельствовали о том, что их обладатель занимается науками и проводит время за чтением и письмом до глубокой ночи, наклоняясь над огарком свечи, чтобы разобрать написанное.
  Ида Лаура Пфейфер - первая женщина в одиночку совершившая кругосветное путешествие, по её же словам на этот её подтолкнуло полное нежелание заниматься домашними делами.
  "IRON MOUNTAIN" - речной пароход двигавшийся по Миссисипи, пятьдесят два пассажира находилось на его борту, когда пароход скрылся за поворотом из вида провожающих его в Виксберге, то больше никто не видел ни его, ни пассажиров. И никаких-либо намеков на его существование или катастрофу, он просто пропал. Одно интересное совпадение: это произошло в 1872 году, в один год с "Марией Селестой". "ADVENTURE" - один из кораблей капитана Кука.
  dignus est, quicum in tenebris mices - на латыни это означает: "ему можно доверять с закрытыми глазами". Подобными словесами любили бросаться римские сенаторы, хотя порой ими не брезговали и мастера высокого слога.
  Кенотафа - это слово родилось из имени собственного. Так называлась бухта одного из островов, встретившихся на пути кораблей Лаперуза. В этой бухте странная воронка захватила одну из лодок, плывущую к берегу, и в считанные минуты расправилась с ней, не оставив в живых ни одного моряка.
  Эгада (из терминологии французских моряков ХVII века) - это место, где пополняют запасы пресной воды.
  Recontare - в переводе с французского языка: "поединок".
  Ergo, bibamus! - Итак, выпьем! (латынь.)
  
   ООО3ООО
  Хуан Вековечный - один из героев испанского фольклора, на манер Вечного Жида, он также бродит через века, не унывая, не имея скарба, не зная забот и бедности.
  bell poltrone - в переводе с французского языка: "милый бездельник".
  calamitas virtutis occasio - потерям обязан за обретение (латынь).
  "m.davis in a sailent way" - один из самых спокойных и умиротворяющих альбомов Майлза Дэвиса.
  Гипий - реальный древнегреческий софист, одинаково хорошо работал руками и головой.
  Шнуг - на идиш это значит: лопух и растяпа.
  Ордалия - в средние века так называли судебные поединки, решавшие, кто прав, а кто виноват. Если поверг ты своего соперника, значит ты и прав.
  Аджа-иб-ад-Дуниа - книга всех чудес мира, в ней рассказывается о вещах на первый взгляд невероятных, но весьма поучительных. И надо полагать эти чудеса когда-то имели место.
  dura vita - "просто жизнь", здесь дается в понимании, как повседневная жизнь, лишенная радости.
  дерева Сефирот - древо жизни и центр мира, обладает и другими символами, о которых подробно изложено в трактате "Сефер Йецира".
  ** - все эти гангстеры наводили ужас на американские банки в первой половине двадцатого века, их ограбления были дерзкими и, видимо, потому весьма удачными. Но самым неуловимым и непредсказуемым, конечно же, был Джон Деллинджер.
  Party - вечеринка (англ.)
  Мамзеры - на языке идиш "ублюдки".
  OMNI-NUMIS или НОСЯЩИЙ ВСЕ ИМЕНА - эти слова были написаны на венце одного древнего божества, охранявшего путь между мирами.
  Фармион - древнегреческий философ, пытавшийся заниматься не своим делом и давать советы тем, кто в них не нуждается.
  Александр Далримпль - французский морской историк, обнаруживший в архивах материалы, касавшиеся первых испанских экспедиций за золотом, причем многие факты разительно отличались от общеизвестных.
  Клепсидры - это водные часы.
  семо и овамо - "туда и обратно".
  
   ООО4ООО
  Томаса де Квинси - автор интересной книги-исповеди об англичанине употреблявшем опиум, не смотря на чрезмерное увлечение этим наркотиком герой остался жив.
  Момус - бог смеха.
  бамбера - так в латиноамериканских странах зовут женщин, снимающихся в порнофильмах. Cinis dolosus. - "лукавый пепел" (в переводе с латыни), здесь в том смысле, что не все тайны хоронит огонь и пепел.
  Муни - это отшельник.
  T"es philosophe - c"est tres beu. - перевод с французского означает: ты философ - это очень красиво.
  гуапо - по-испански это красавчик, а гуапа - это красотка.
  Хавер - на языке идиш это товарищ.
  T"es melancolique - c"est tres beu. - перевод с французского означает: у тебя меланхолия - это очень красиво.
  Ubi quid mihi est te fallere. - "какой смысл мне тебя обманывать", когда-то так говорил каждый римлянин, и на базаре, и в сенате, и дома.
  CWRWG CWYDRIN - это стеклянная лодка друидов всё еще плывет через вечность, потому как больше ей деваться некуда.
  marcens potor - на латыни это вялый собутыльник, так римляне называли не тех, кто не может больше пить, а тех, кто не хочет.
  душевное "ама" - душевный недуг, характерный признаками тоски и упадками душевных сил. Шивапур - индийская деревня известная своими чудесами, одно из них "висящие камни": камни, замеревшие в воздухе на высоте человеческой груди без постороннего усилия.
  Плиний Старший - римский философ и врач, принимавший на веру всё, что ему нравилось.
  Инис-Гуидрин или остров Терн-Эйл - земля вечной молодости и радости, где обитают не только эльфы, но люди, которые попали туда, благодаря свой счастливой судьбе.
  собачка-ксоло - редкий вид собаки, вообще не имеющей волосяного покрова, и потому очень теплолюбивой.
  Беатифакции - это причисление к лику святых.
  Фердинанд Монтера де Эспиноса - испанский епископ отправленный католическим первосвященником на Филиппинские острова возглавить там церковь, но тот мистическим образом отступил от веры и стал язычником.
  Урдуха - жрица культа "анито", типично языческого культа природных сил, описанного филиппинским писателем Ником Хоакином в одной своей книге. Именно эта жрица и пленила воображение сеньора де Эспиноса, став причиной его отступничества.
  Компай - так зовется месяц май.
  Эвое! - клич вакхических мистерий, означавший в зависимости от эмоциональной окраски совершенно разные состояния.
  NUESTRO SENOR ENEMIGO - господин враг наш (исп.), так уважительно называли главу темных сил те, кто видели его тень повсюду.
  otro misterio mas - еще одна тайна (лат.)
  ** популярная история о Тирренских морских разбойниках, захвативших Диниса, приняв его за простого юношу невероятной красоты; молодого бога опознал только кормчий, он то и отговаривал товарищей от безрассудного поступка, пока Дионис сам не обратился во льва.
  Брудеры - на идиш это братья.
  ** действительно с древних времен существовала традиция в амфитеатрах Афин и других городов оставлять места для жрецов Диониса, на этих креслах были прикреплены специальные таблички с надписью: "принадлежит жрецу Диониса."
  
   ООО5ООО
  Джон Кливз Симмс - англичанин всерьез полагавший, что земля внутри полая, и потому активно приглашал всех к путешествию от одного полюса к другому по отверстию существующему там.
  Veritas odit moras* - Истина не терпит отсрочек (лат.), многие это знают, но не многие это чувствуют.
  ** Руаль Амундсен всерьез готовил себя всю жизнь к путешествию на Южный полюс, он много ходил, часто принимал ледяной душ и даже зимой спал при открытом окне.
  Алберт Великий - величайший алхимик средневековья, обладая необычайными познаниями, он поднялся над миром почти на недосягаемую высоту; его разум странствовал во времени, не зная преград и сомнения.
  Оtro misteio mas ... - Ешё одна тайна... (лат.)
  Certum non habeo, ubi sis aut, ubi futurus sis. - Я не знаю, ни где вы находитесь, ни куда направляетесь. (лат.)
  nescit vox missa reverti - латинская поговорка на манер славянской: слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
  ** однажды весенним утром флорентиец Франциско дель Джаконода привел к художнику Леонардо да Винчи свою жену, чтобы тот писал с неё портрет. Что с того получилось теперь знает каждый школьник.
  Perbibesia - Пербибесия, шутливая страна "Выпивохия", доступная каждому, кто засыпает и просыпается в обнимку с кувшином доброго вина.
  "Мэйфлауэр" - первый корабль с поселенцами прибывший из Англии к берегам Америки.
  virgo intacta - нетронутая девственница (лат).
  Лесбос - остров любящих друг друга женщин, воспетый Сафо.
  Пифо - богиня помогавшая в спорах убеждать.
  Альдонса Лоренса - та самая крестьянская девушка, которая стала для дон Кихота единственной и неповторимой Дульсинией Тобосской.
  Партенопа и Эрифила - никогда не были святыми, они были простыми женами каких-то древних царей, причем обе отличились не лучшим образом, за что и поплатись жизнью, то ли своей, то ли своих мужей, но об этом помнят только энциклопедии мифов.
  vitis laetatur tepore - виноград любит тепло (перевод с латыни из книги по виноделию).
  Ego nihil timeo! - Я ничего не боюсь! (лат.) Так часто заявляли Герои древнего Рима.
  lynces Bacchi - рыси Вакха (Бахуса). Эти дикие звери были запряжены в колесницу бога вина и носили его по миру, управляемые виноградной лозой.
  Ho die instar vitae esse puto! - Этот день ровняется для меня целой жизни! (латынь). Так сказал один из императоров, получив долгожданный трон.
  ** - этот рецепт был написан Гесиодом специально для книги по виноделию.
  Диктис ( Dictys) - моряк, превращенный Вакхом в дельфина.
  Nocens precator, innocens irascitur! - Виновный просит о снисхождении, не виновный возмущается! (латынь). Это основное правило суда Древнего Рима.
  fronte capillata, post est occassio calva. - "у случая волосатый перед, но лысый зад" (латинская пословица.). Что означает: лови момент, чтобы за него уцепиться.
  What we call the begining is often the end. - в переводе с английского эти стихотворная строчка Элиота пессимистично внушает, мол то, что мы зовем началом, зачастую уже конец.
  Кашта - мельчайшая единица времени, намного меньше, чем даже доля секунды.
  Мигель де Маньяра - человек ставший прообразом Дон Жуана и видевший Командора, как свои пять пальцев.
  inqua, sile, non est ultra narrable quidum. - молчи, язык, говорить больше не о чем (лат).
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"