Глава вторая

Короля делает окружение. Московского государя, за редким исключением, тоже. Долгие десятилетия скромный городок на берегах захолустной Москвы-реки изо всех сил надувался и пыжился, дабы сравняться по значимости со столицей Великого Владимирского княжения. Перелом наметился после того, как на службу к Московскому князю зачастили тверские, ярославские, стародубские, смоленские князья: Оболенские, Холмские, Сицкие, Ромодановские, Даниловы... в сиянии их золотых шеломов купола московских церквей засветились ослепительно, до слёз в глазах. Их именами, их талантами расширилось и загремело на весь окрестный мир русское царство.

Но были у Москвы и собственные умельцы, те, чьи труды подняли захолустный удельный городишко до высот, заманчивых для древних княжеских родов. В татарских степях, в скандинавских шхерах и землях могущественной Посполитой Речи шептались и аукались имена потомков знаменитых московских бояр: Михаила Прушанина, Андрея Кобылы, Акинфа Великого и наследных тысяцких Вельяминовых.

Это они водили московские полки на Тверь, Рязань, Литву и ордынских ханов. Это их разумением создавались выгодные союзы и рушились сговоры неприятелей. Уступая в знатности заезжим орёликам, любой из них мог предъявить взамен длинный список родовых заслуг первостепенной, судьбоносной для державы важности. Бывало, бывало - кланялись им и польские магнаты, и немецкие герцоги, и турецкие башибузуки. Они брали в жёны княжеских дочерей и выдавали своих за московских государей. И в ближних Думах сиживали бок о бок с теми, кого прилюдно пропускали вперёд.

Но, что, правда, то, правда, в последние времена и тех, и других изрядно потеснили литовские выходцы: Глинские, Бельские, Мстиславские, перебегавшие к Москве не только с дружинами верных головорезов, но и приводившие под руку государей свои наследные земли. Им - первый почёт, им - ласковое слово царя и Великого князя.

Да ещё эти - кромешники, худородные протеже Иоанна Васильевича из опричного двора Александровой слободы. Все эти Грязные, Плещеевы, Шеферетдиновы, Годуновы, Некрасовы - дерзкие, нахальные городовые дворянчики из провинции, готовые по движению царских бровей вцепиться мёртвой хваткой во всё, что шевелится. Ох, Господи!

И вся эта разномастная колода годами перетасовывалась при дворе, раскладывалась в немыслимейших комбинациях и собиралась вновь. На сегодняшний день выскочки Годуновы, возглавляемые царским шурином Борисом, подмяли под себя куда более значительные роды Вельяминовых и Сабуровых, притянули остатки опричников и, растолкав княжеские группировки, прочно расселись вокруг престола.

Первый думский боярин Фёдор Иванович Мстиславский стремительно терял своё величие, лишившись опоры в лице запёртого в Угличе царевича Димитрия Иоанновича и его матери - царицы Марии. Его партия, включавшая знатных литовских выходцев Куракиных и Бельских, получила крепкое пополнение в лице братьев Голицыных Андрея и Василия Васильевичей. Оба, как и Куракины, принадлежали к знаменитому роду князей Патрикеевых, служивших Москве уже два столетия. Ни того, ни другого нимало не устраивал союз, заключённый их батюшкой с Романовыми, они не желали плестись в хвосте, следующем по пятам за Фёдором Никитичем и его братцами. Таковых же взглядов придерживались и Шереметевы, по справедливости, считавшие себя первородней Романовых, что и подчёркивали повсюду самым навязчивым образом. В компании Мстиславского и те, и другие чувствовали себя гораздо комфортней и готовы были биться до победного конца.

Но если Шереметевы форсили перед Романовыми, то до Колычевых им было - как до Венеры. Обескровленная Иоанном ветвь Кобылиных-Ёлкиных, по-прежнему задирала голову выше крыши. Этим даже Мстиславские казались смердами. Единственными, кого они готовы были терпеть впереди себя - это потомков Святого Александра Ярославича, державшего предков Первого боярина в комариных топях Литвы. Шуйские подходили для этой роли по всем статьям. Державные суздальские князья, даже выродившись в московские жильцы, не утеряли своего ореола. Будто шакалы, плетущиеся за львиным хвостом, они вечно караулили потомков прижимистого Калиты, ожидая удобного случая потеснить их на московском престоле. Калитичи бились меж собой в кровь, не гнушаясь ядовитых зелий и чужеземной поддержки, Шуйские жили мирно, умножая собственный род. Верх забрала средь них линия князей Шуйских, но были ещё Скопины и Горбатые-Суздальские. А вокруг этой многочисленной монолитной поросли сплотились Головины, Урусовы, Татевы.

Перед кончиной Грозный Иван Васильевич оставил для поддержки своего добродушного и богомольного наследника Фёдора опекунский совет, в составе которого наибольшим влиянием пользовался Никита Романович Захарьин-Юрьев, глава клана Романовых. Клан обладал реальной силой, как финансовой, так и административной - он включал пятерых сыновей Никиты Романовича, трое из которых: Фёдор, Александр и Михаил уже достигли совершеннолетия, князей Щестуновых и Черкасских, Ивана Сицкого, Александра Репнина из гордого рода Оболенских, знаменитых дьяков Щелкаловых Андрея и Василия, всего около двухсот семей, объединённых родством, кумовством и общими интересами.

Люди в клане собрались "с бору по сосенке"; самыми знатными среди них были Репнин и Сицкий. Но клан представляли братья Романовы. Их тётушка Анастасия была первой царицей Московской, первой и самой любимой женой Ивана Васильевича. Их двоюродный брат Фёдор занимал Московский престол. Отец происходил из старинного московского рода Кобылиных, а мать - из самой старшей ветви Шуйских - из князей Горбатых-Суздальских.

При жизни Никиты Романовича клан вышел на первое место в Большой Четвёрке московских группировок. В Думе заседали три его представителя - глава клана, его старший сын Фёдор и князь Фёдор Дмитриевич Шестунов, секретарём в заседаниях Думы выступал Большой думский дьяк Андрей Щелкалов. Вооружённые силы группировки доходили до сорока тысяч, в том числе и около семисот дворян и детей боярских. К Романовым традиционно стягивались люди не только удалые, но и верные, уважаемые в любой среде - от воровских шаек до царской дружины. Исключение составлял, пожалуй, единственный человек - незаконный сын боярина Шестунова Владимир, задиристый сорвиголова, замещающий отца во время его частых отъездов.

Когда Никита Романович отошёл в лучший мир, горько оплакиваемый не только ближними, но и всеми сторонниками, все ожидали великих перемен. Шуйские решили, что настал их черёд. Сговорившись с Литовской группировкой, возглавляемой Фёдором Мстиславским, бывшие суздальцы вывели на улицы Москвы своих сторонников, требуя отставки и удаления от двора Бориса Годунова.

Перепуганный царский шурин, не надеясь на верность стрельцов и московского дворянства, на возможности своего клана, бросился к Щелкаловым. Влиятельные, но происходившие из простонародья Андрей и Василий с чувством неловкости и тайного презрения выслушали сбивчивую речь конюшего боярина, называвшего их - выходцев из торгового сословия - отцами родными, обещавшего немыслимые услуги и полную покорность клану, в который они входили.

На совете группировки "начальник штаба" Шестунов выступил против оказания помощи Годуновым, указывая на то, что Борис в последнее время стянул в свои руки почти все бразды правления государственной машиной. Но дьяки настаивали на необходимости примерного обуздания Литовского клана. А по какому поводу - не столь уж и важно. И Фёдор Никитич дал "добро" - десятки гонцов унеслись по вотчинам и именьям членов клана. А к полудню Москву наводнили боевые холопы Романовых, нещадно разогнавшие недовольных.

Шуйские вместе с другими боярами находились в это время в покоях митрополита Московского Иова, которому царь поручил рассудить спор Годуновых с Мстиславскими. И объединённая группировка пошла на мировую. А как было не пойти, когда под открытым окошком митрополичьей горницы Александр Никитич, Александр Репнин и Володька Шестунов во весь голос сговаривались о разделе имущества "государевых изменщиков", споря о том, кому что достанется из богатейшего наследия зарвавшихся "перелётов"?!

Ни одна из конфликтующих сторон не сомневалась - эти могут. И перевешать половину государевой Думы могут, и перебить всех, кто заступится. У этих орёликов опыт имеется - они уже однажды принудили бояр присягнуть своему племяннику Димитрию Ивановичу, когда Грозный царь слёг в горячке. Были ещё среди спорщиков те, кто помнил, как скрутили их отцы гордого Владимира Старицкого, насильно заставив поклониться и присягнуть семимесячному младенцу, лежащему на руках царицы Анастасии Романовны, как поставили на ножи упёртого князя Пронского.

Но Шуйские не унялись. Воспользовавшись бездетностью царской четы, они подбили москвичей требовать развода Фёдора Ивановича с Ириной Годуновой. Как водится, верноподданнические чувства изъявляла хмельная, разогретая шептунами толпа, в которой, словно маковые зёрна в сдобной плюшке, затесались дворяне объединённых группировок. Толпа требовала, чтобы любимый её государь обвенчался с княжной Мстиславской - дочкой Первого думского боярина Ивана Фёдоровича.

На совещании Романовского клана разгорелся нешуточный спор. На сей раз Щелкаловы стояли за то, чтобы лишить Годуновых их главного козыря - царицы. Уж больно пронырлив и жаден оказался её брательник Борис. Такого вовремя не укороти - сам тебя подомнёт. А вот Шестунов и Сицкий ратовали за то, чтобы "литовцев" и "аристократов" к трону близко не подпускать. Шуйские коварней Годуновых втрое.

Решение принял глава клана.

- Знаешь что, дядя Андрей, это дело не политическое, а семейное, - Фёдор Никитич на заседаниях "штаба" обычно помалкивал. Молод ещё, а тут такие головы собирались, что только запоминай да учись мозгой шурупить. Но сегодня смолчать было никак нельзя. - Ты, дядь Андрей, человек железный, а мне Федю жалко - они с Ириной Фёдоровной душа в душу живут. Да неужто я ради каких-то Мстиславских и Шуйских лад в братней семье порушу? Как я потом в глаза ему глядеть стану?!

- Брошу я вас на хрен! - сплюнул Большой дьяк. - Пойду к Голицыным Ваське и Андрюхе! Они-то, небось, слюни не распускают, грехи не замаливают; делают, как положено, а не как хочется!

- Иди-иди! - подал голос Александр Никитич. - Смотри только - поосторожней с ними; со скуки не помри!

- Зато с вами со смеху окочуришься! - фыркнул Щелкалов.

Участь старшего поколения Шуйских была решена. К следующему вечеру на них навалились отряды Годуновых и Романовых. Уцелели только младшие: Василий, Дмитрий да Иван. Но старшие ли, младшие ль, Шуйские всегда остаются Шуйскими - от них, кроме пакостей, ждать нечего. На Рождество сошлись москвичи на льду кулачными боями кости размять, в борьбе потягаться. Знатная награда ожидала победителей - золотой кубок с вином из царских рук да сороковник собольих шкурок на шубу.

На мягких золочёных креслах восседали Фёдор Иваныч с царицей Ириной. Вокруг кресел - знатнейшие бояре: Мстиславский, Годунов, Вася Шуйский, Федор Романов, Глинский, Воротынский, Голицын... По левую руку, на стуле красного дерева - Симеон Бекбулатович - Касимовский царь и Тверской Великий князь - в окружении татарских царевичей. По правую - патриарх Иов с иерархами. Послы, купцы иноземные, дьяки, дворяне, стрельцы... да разве всех перечислишь! Громадная разноцветная толпа сгрудилась на берегах Москвы-реки, выпивая-закусывая, разражаясь попеременно, то обидными выкриками, то восторженным ревом.

Все были в этот день в славном настроении - бойцы сходились известные: Максим Бык, Гриша Дубов, Емельян Могила, Митяй Держи Меня.

Приз взял на сей раз Юрка Колун, вольный сторож, сопровождавший по найму купеческие караваны в Сурож. Нападать на обозы, охраняемые Юркой и восемью его крестовыми братьями, остерегались даже самоубийцы. Литровый кубок этот лось выхлестал в один дух...

- Угости народ, Юрка, - сказал ему Фёдор Никитич Романов и бросил в опустевшую ёмкость серебряный рубль.

Остальные тоже не пожелали отстать: Годунов расщедрился на трешницу, другие, выдерживая манеру, кинули по целковому. Вася Шуйский дал полтину, но зато расцеловал богатыря прилюдно.

- Подойди-ка сюда, Юрка! - донеслось слева от государыни.

Симеон Бекбулатович поднялся со стула. Высокий, сухощавый, седой...

- Позволь старику силу испробовать, молодец, - промолвил царь Симеон, надевая рукавицу. - Устоишь, не оступившись, доверху монетой кубок наполню.

- А оступлюсь? - прогудел трубный голос Колуна.

- Рубль подаришь, я его себе на шапку нашью.

- Годится! - Юрка встал напротив, и строгие ценители рукопашного боя незамедлительно отметили, что ноги чемпиона отчего-то оказались вдруг на одной линии.

Князь неожиданно быстро, по-волчьи, саданул Юрку в необъятную грудь, и богатырь, пошатнувшись, сделал пару шагов назад.

- Твоя взяла, государь, - сказал Юрка, вынимая из кубка рубль.

- А это тебе на память, - ответил Касимовский царь, снимая с пальца массивный перстень с синим камнем.

- Да за что ж?

- За то, что старика уважил.

Когда и каким образом в состязания по борьбе втянули князя Черкасского, Фёдор Никитич узнал лишь после того, как события, всколыхнувшие праздничную Москву, отгремели и стихли.

Пока вельможи обменивались впечатлениями от разыгранной сценки, пока поздравляли царя Симеона с одержанной победой, на льду начались стартовые поединки борцов. Здесь желающих оказалось побольше - не так опасно, как в кулачном бою. Победу второй год подряд одержал Завьял Кидала - подручный каменных дел мастера, в одиночку заменявший целую артель подносчиков камня.

И тут к Борису Черкасскому, словно змий, подскользнул Иван Шуйский - младший из троицы братьев.

- Видал, Борис Канбулатыч, каковы богатыри-то на Москве-матушке! - зашипел искуситель. - Были б в твоих горах такие ребята, не пришлось бы, чай, султану-то кланяться! А?

- Есть у нас борцы и похлеще, - сдерживая горячую натуру свою, отозвался Черкасский.

- Слова, князь, недорого стоят, - ухмыльнулся Иван Иваныч. - Москва - вот она, а на могучесть твоих борцов мы только твоими же глазами подивиться и можем. Показал бы, что ли, чего вы там в ваших горах умеете... Сто против пятидесяти - не устоять тебе перед Завьялом!

- Двести к сотне, что устоит! - тут же подсунулся непонятно откуда вынырнувший Михаил Салтыков.

- Сто за сто - больше не рискну! - подал голос и Михаил Татищев, известный склочник, цеплявшийся к любому, лишь бы полаяться всласть. - Не обессудь, Борис Канбулатыч, но уж больно здоров Завьялка...

- Э-з-э! Вы это об чём? - спохватился Александр Романов, оборачиваясь к спорщикам.

- Да вот Борис Канбулатыч грозится Кидале кости намять, - тут же сообщил Иван Шуйский.

- Спятили, что ли?!

- Вот и я тоже говорю: спятили, - подхватил Татищев. - Стыдоба-то, какая, если какой-то каменщик князя оземь припечатает!

- Никогда такого не будет! - заорал Черкасский, сбрасывая шубу, потом кафтан. Его зелёная рубаха с яшмовыми застёжками трещала на груди от негодования, овладевшего Борисом Канбулатовичем.

Александр Никитич попытался удержать горячего зятя, ухватив за плечо, но тот вырвался и, с проклятиями протолкавшись сквозь густую толпу светлейших зевак, выскочил к царской чете. Кидала с изумлением обернулся к разгневанному князю.

- Чего тебе, Боря? - Федор Иванович перевёл на Черкасского весёлый непонимающий взор. - Обидел кто?

- Бороться хочу! - выкрикнул Черкасский. - Только не так, как царь Симеон! Слышь, смерд: одолеешь меня, сто рублей дам, я одолею - мордой в снегу вываляю.

Этого еще не хватало!

- Борис, опомнись! - Фёдор Никитич вышагнул к самому подлокотнику трона. - Зачем тебе это надо?

Но Черкасского уже занесло так, что не остановишь:

- Ну, что? Мой кубок? - гаркнул князь, протянув руку.

- Заслужи сперва, - загораясь гневом, отозвался Кидала. - Идём, что ли?

Они сошлись под прицельными взорами притихшей массы людей, прекрасно разобравшейся, что на сей раз шутками и не пахнет. Кидала был выше, но в ширину Черкасский ему не уступал. Мышцы вздувались так, что рубахи трещали, массивные ноги двигались, словно танцуя.

Захват, ещё захват... оба умело сбивают с тела кольца вражеских рук. Наконец сцепились, запрыгали, бросаясь из стороны в сторону, выделывая ступнями подсечки и зацепы, подбивая голенью и бедром...

Силы были равны, но умением, как оказалось, горский богатырь владел в совершенстве, а вот Завьял, торопящийся к заслуженному призу, этого не учёл. Вся Москва ахнула, когда князь молниеносным движением поднырнул под ноги её богатыря и поднял его на плечи.

Шмяк! Прямо на лопатки. И всей тушей сверху.

- Мордой вниз! - прохрипел Борис Канбулатович, поднимаясь.

Кидала, пунцовый, точно свёкла, беспрекословно исполнил уговор.

- Живи, парень! - снизошел к противнику князь. - Сам вижу - боролся в полную мочь. Шкурки можешь забрать, дарю, а кубок - мой! Мой!

Тишина стояла гробовая, и в мёртвой той тишине негромкий отклик пронёсся над всеми как эхо:

- Перебьёшься!

Парчовый полушубок жар-птицей спорхнул с берега, следом хлопнулся кафтан рытого бархата...

- Фёдор, ты чего?

- Выходи, давай! - ответил Фёдор Никитич, закатывая рукава малиновой рубахи.

- С ума сошёл? - зашипел Черкасский. - Как я с родней бороться буду? Нельзя так.

- Тебе можно, а мне нельзя? - в полный голос заорал молодой боярин. - Мне - Романову - и нельзя?! Выходи на бой, татарская рожа!

Его трясло, будто чахоточного. Ярость гуляла в каждой жилке тела, в каждой клеточке мозга. Сейчас он ничего не помнил, ничего не понимал, кроме одного - этот человек должен быть повержен. Здесь. При всех. Прочно. Наглухо. Без малейшего сомнения в возможности иного исхода.

Они схватились, два зверя: тигр и снежный барс. Рубахи повисли клочьями после первого же захвата. Князь Борис весил за шесть пудов, руки Фёдора Никитича едва сходились на могучей спине соперника... Но разве это помеха? А вот увертлив, гад, просто на диво!

Вот, сплетясь, будто пряди в корабельном канате, оба зверя, рыча, валятся наземь, катаются туда и сюда и вскакивают, расцепившись. Вот, поймав Бориса рукой за загривок, Фёдор с бешеной силой рвёт его на себя, подставляя грудь и прогибаясь в поясе почти пополам. Тела мелькнули в снежной пыли, в ледяных брызгах... Это было лихо. Это было красиво. Это было нужно всем. Оба берега разразились настоящим ураганом криков. Казалось, еще немного, и зашатаются крепкие стены Кремля.

Александр и Михаил Никитичи принялись заботливо укутывать старшего брата. Боярин Шестунов и князь Репнин поднесли поверженному его одежду и, обняв за плечи, повели прочь.

- Ты, это... поосторожней бы надо, - попенял Фёдору Никитичу Фёдор Иоаннович. - Чего звереть-то? Смотреть страшно!

- Это ещё полбеды, - вздохнул Александр Никитич. - Как теперь с Борькой-то мириться будем - вот вопрос!

Помириться помог Симеон Бекбулатович. Князь Черкасский никого не хотел видеть сегодня, но отказать старику - царю и великому князю - он не мог. Встретил на первой ступеньке крыльца, поклонился в пояс.

- Входи, отец, - сказал угрюмо, пряча глаза за насупившимися бровями. - Только не взыщи, не до веселья мне нынче.

Усадили старика в красном углу, поднесли медовой водки - не любил он романеи.

- Ну что, зас...ц, стыдно, небось? - спросил Симеон, опрокинув стопу и промокнув полотенцем седые усы. - Чего глаза-то таращишь? Батьки у тебя нет - жаль! Ну, да, ладно, я тебя сам выпорю! Ты зачем на лёд полез, мальчишка? Повыпендриваться захотелось?

- Нельзя что ли? Всем можно, а мне нельзя?

- Мои предки Москвой двести лет владели, - веско сказал старик, щуря и без того узкие глаза. - Они сюда бесчисленно хаживали со смертью и пожарами. И твоих предков приводили. Ты думаешь, москвичи об этом забыли? Ты бы сам про такое забыл? В глаза мне смотреть, мальчишка! В глаза! А если ни ты, ни они об этом не забыли, зачем ты им напоминаешь, глупец?!

Он помолчал, глядя на могучего князя сверху вниз, и добавил:

- Я Никитичей с собой привёз. Вели позвать.

- Мне с ними говорить не о чем! - гордо вскинув голову, отозвался Борис Канбулатович.

- Как не о чем?! - усмехнулся царь Симеон. - А Федора поблагодарить за то, что тебя вразумил?! А перед Сашкой повиниться, что увещеваний его не слушал? А Мишутке поклониться, за то, что не он против тебя вышел - он бы тебе все ребра запросто переломал!

- Никого не хочу видеть! - выкрикнул князь.

Симеон Бекбулатович медленно поднялся с кресла, похожего на трон, выпрямился во весь свой немалый рост:

- Кто ты такой, чтобы перечить мне?! Мне - царю и великому князю Тверскому?! - спросил он свысока, глядя на могучего кабардинского князя, словно беркут на полевого суслика. - Мне сам Иоанн Васильевич в пояс кланялся. Ты примешь Никитичей и повинную им принесёшь! Я так хочу.

Было в этом татарском старике что-то такое, отчего князь Черкасский согнул свою мощную спину и велел звать родственников.

Мирились долго, с трудом преодолевая неловкость. Уступая настоянию царя Симеона, обнялись, хлопали друг дружку по плечам, бормотали невнятные речи.... Положение спас Михаил Никитич - с прямотой большого ребёнка он заглянул в глаза зятя и участливо сказал:

- Не держи зла на Федю, Боря. Он по-другому не мог, прости его! - и добавил деловито. - А приёмчику, которым самого Кидалу положил, меня научишь?

Борис рассмеялся и обещал научить. Примирение обмыли от души, покричали, вспоминая подробности поединка, и разъехались довольные возобновленным союзом.

А на следующий день Андрей Щелкалов пригласил главу клана посетить его приказ, чтобы похвастать новоприобретённой книгой об искусстве соколиной охоты. Фёдор Никитич этим приглашением был изумлён до оторопи - в таких случаях Большой дьяк сам прибывал в гости, выпивал-закусывал до полуночи, общаясь со всеми членами семьи Романовых, ну, и, конечно, со своим крестником Василием Никитичем. Крестник в Андрее Яковлевиче души не чаял, с ним одним канцлер Московского царства был нежен и участлив, как нянька.

Не взирая на странность поступившего приглашения, старший из братьев Никитичей не решился отказать влиятельному своему стороннику и прибыл в Посольский приказ в сопровождении брата Михаила и жильца Замятни Отрепьева. Приказ - "министерство иностранных дел" встретил гостей непривычной для этого места глухой тишиной. Хотя на дворе едва наступили сумерки, в обширном помещении щелкаловского ведомства не было ни единого человека. Но свечи ярко озаряли все закоулки приказа и его повелителя, восседавшего на кресле в торце длинного стола, заваленного свитками недописанных дел. Перед хозяином стояли несколько бутылей с винами далёкой Франции, чуть более близкой Рейнской области и совсем близкой Венгрии. А ещё там лежала книга, подаренная Андрею Яковлевичу Фёдором Никитичем год назад.

В этой книге повествовалось отнюдь не об охоте, а о свирепом князе Владе Цепеше, по прозвищу Дракон или Дракула. И написана она была одним из предшественников канцлера Волком Курицыным.

- Низкий поклон тебе, боярин, за то, что не отказал худородному чинуше во встрече, - ехидно пропел гордый канцлер Щелкалов при виде вошедших. - Но зато порадую тебя новинкой, от которой ты возвеселишься и воспаришь в небеса. Низкий поклон и тебе, Михаил Никитич! Проходите, присаживайтесь. А ты, Замятня, встань снаружи и никого в двери не пропускай. Понял?

- Понял, Андрей Яковлич, - мигнул Замятня, ухмыльнувшись в усы. - Вы, поди, господа, изрядно откушавшие, чтоб с каждым раздолбаем беседовать?

- Именно! - весомо подтвердил дьяк. - Ступай.

А когда мудрый жилец закрыл двери с внешней стороны, Андрей Яковлевич поднял на братьев тёмные от гнева и тревоги глаза и велел жёстко, как умел он один:

- А ты, Мишутка, встань у дверей и ежели почуешь, что хитрован Замятня подслушать пытается, дай ему в ухо! Даже ты нас слышать не должен! Фёдор, иди сюда.

Встревоженный принимаемыми мерами безопасности Фёдор Никитич сел рядом с дьяком и наклонился к нему:

- Что случилось, дядь Андрей?

- Вчера дошёл до меня разговор, подслушанный одним из моих людей, о том, что мой тёзка Клешнин подбивает Бориса Фёдоровича.... - дьяк, казалось, на миг захлебнулся словами, но справился и вытолкнул их из себя через силу, - убить Димитрия Иоанновича. Я не знаю, наверное, правда это или оговор, но без внимания такое известие оставить нельзя. Нельзя! За годуновскими холуями надо присмотреть, плотно присмотреть.

Ничего хорошего от воцарения потомка обиженных на Романовых семейки Нагих Фёдор Никитич не ждал. Но Митька Нагой, не только Нагой - он кровь и семя его дядюшки, государя Московского Иоанна Грозного. И в сердце молодого боярина поселились тревога и смута. Царевичей убивать нельзя - грех это! А с другой стороны, что сделает с ними этот мальчик, когда Фёдор Иваныч уйдёт с престола?

Усмиряя волнение, он осушил наполненный до краёв кубок. Бургундское вино прокатилось в желудок. Не оставив по себе ни аромата, ни вкуса.

- Есть у нас тайный человечек, - сказал глава клана, стараясь выглядеть спокойным и рассудительным. - Я пошлю его в Углич. Он присмотрит. Мишутка, а ты чего не пьёшь? Андрей Яковлич угощает! - добавил в полный голос.