Колосов Александр Геральдович : другие произведения.

Вечный путь в рябиновой ночи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 9.29*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Авторская точка зрения на историю "Золотых поясов" - от Куликовской битвы до Великой Отечественой войны. Пока Русь жива, последний из дружины Сварога стоит на вражьем пути. Как может...

Александр Колосов

ВЕЧНЫЙ ПУТЬ В РЯБИНОВОЙ НОЧИ.

   "Ночь стонала ему грозою..."
   "Слово о полку Игореве."
  
   "И бывши нощи Рябинной, бысть тма
   и гром бываше и молниа и дождь.
   И бысть сеча зла и страшна, яко
   посветяаше моления, тако блещашеся
   оружие их... и бе гроза велика
   и сеча силна."
   Тверская летопись.
  
   Бредут по Руси калики перехожие. Куда - неведомо. Откуда - Бог весть.
   С камушка- на камушек. С тропки на тропочку. С большака на гостинец. Рощи, будто пепелища в июльском снегу. Дубравы - как дружины былинные. Дебри полночного часа черней.
   Что гонит вас по грешной Расее, старинушки? Отчего сторонитесь градов княжеских, сел боярских, деревень хрестьянских? Под зипунами долгополыми почто железо позванивает? Или недобро замыслили? Бредут калики - не жди ответов. Сами знают ли?
   Муромские урманы полны отравы. Много нежити извел Илья Иванович, да осталось - вдвое. Гиблые дрягвы пузырятся середи зимы - стерегись проезжий шишиги-кикиморы. Лешаки шатунами к самым избам подкатывают. Лед лопается от русалочьего напева. Не жутко, старинушки?
  
   Но гудит рудяное пламя под черным небом на белой поляне в глухой чащобе:
   - Твой час, брате Филин!
   Шарахнулась нечисть, кинулась прочь с протяжным стоном. Страшно!.. Страшно... Синие всполохи, словно зеницы адские, пляшут окрест поляны, следят за странницким кругом. Запрокинуто в небо востроносое лицо Филина, трясется клин бороды грязного серебра, муравляные зраки пергаментом век накрыты, топчут хожалые чеботы хрусткий наст, топчут, притаптывают, хриплый шепоток роняет бредовые неслыханные слова.
   - Есть!- шерохнулось в кругу.
  
   Тонюсенький, словно старое шило, зоряной лучик проклюнулся сквозь небесную мглу.
   - Есть! Твой час, брате Волк!
   У Волка ноздри серым мхом поросли; сунь туда по ореху - и не заметит. Подпрыгивая и подвывая идет он по кругу, выкликикая странные имена неведомых существ.
   - Дайте, дайте Полуденный ветер!
  
   Посередь зимы повеяло вдруг теплом над Муромским лесом, но не глянется Волку полуденный ветер, он требует ветер Полуночи.
   Затрещали мохнатые ели от студеной белесой пурги, согнулись, отвешивая поясные поклоны, мечется пламя, плюясь искрою...
   - Не то! Не то! Дайте ветер с Заката!
  
   С Запада тянет промозглым туманом. Волковы ноздри вбирают запахи волн, смоленых ушкуев, жгучую горечь татарских пожарищ, знойный дух ляшских аргамаков... Но есть и что-то еще, отчего насупленные клочья бровей, отходят от желтых зрачков, смягчая угрюмые складки на лбу.
   - Сталь и воск... кремень и злато... Быть Расеюшке богатой: пурпуром царским веет с Заката!
  
   Посветлели лики странников, стоящих в кругу:
   - В Москву! В Москву!
  
   Троицкой обители не впервой принимать семьи князей великих. Самого Дмитрия видели древние стены. Невесел нынче Василий Васильевич Московский: войско потерял, из плена чуть живой вырвался, землю татары пожгли, а теперь еще и окуп плати, опричь урочных поборов... Грехи наши тяжкие...
   Вечеряет. Бьет в часовне земные поклоны великий князь Василий Васильевич в яром свете свечей и лампад, взыскуя совета Всевышнего. Нет ответа великому князю!
   В гостевых палатах, на скамьях у резного стола болтают ножками сыновья Василия, слушая старую побывальщину о ковылях Непрядвы. Дивно описал Софроний Рязанец битву лютую: затаив дыхание, внимают седому чернецу-книжнику и княжичи-мальцы, и дружинники-молодцы, и сам боярин Иван Ряполовский. Затаив дыхание, слушают слово Софрония калики перехожие, умостившись в углу.
   "...и поскакивает Пересвет, посвечивая золотыми доспехами..." - выпевает чернец.
   Отчего же ты плачешь, старинушка? Платье темное, волос бел, очи, будто озера глубокие, Что вспомнил ты?
   Истаял голос чтеца, встряхнулись слушатели. То было до нас. Сверкнула искра во мраке ночи. Сверкнула и погасла, лишь пожары ордынские светят пламенем чадным во мгле русской.
   Пора опочив держать.
  
   Старший Васильевич - отрок Ванюша. Ножки резвые в сапожках зеленых. Русая головка в шапочке собольей. Глаза серые - в чистой слезе. Встал на пути Ивана Васильевича старый старик-калика перехожий. Встрепенулись гридни княжеские, схватились за рукояти рыбьего зуба, но удержал их наследник владыки московского.
   - Что тебе, отче?- голосок тонок, стан хрупок... осанка - царская.
   - Ничего, сыне. Посмотреть на тебя хотел.
   - А плачешь зачем? Или слово Софрония приглянулось?
   Телом старинушка - дуб вековечный, ручищи- лопаты, плечи - косая сажень.
   - Красно поведал о битве Мамаевой земляк мой Софроний! Слушал - и не узнавал.
   Вскинулись доверчиво глаза ясные в синие омуты:
   - А разве не так что-то?
   - Всё так было, сыне,- молвил печально калика.- Всё так. И не так.
   Шагнул вперед Иван Ряполовский.
   - Кто ты?
   - Калика. Звать Иваном. Рано княжичу перины мять, боярин!
   - Или сказ имеешь поведать?
   - Хочу. Угостишь ли странника яблоком, боярин?
   Обернулся Иван Иванович, бросил взор на чернеца троицкого. Кивнул чернец - сделаю. Из темного угла потянулись к столу старые калики. Сели на скамью дубовую князь Иван, да странник Иван. Сел меж ними пятилетний княжич Иван Васильевич. И покатилось яблочко по тарелочке.
  
   - Твое слово, брате Волк!
  
   В златоверхом шатре, на походном сиденье держит совет с воеводами Олег Рязанский. Пообочь шатра, куда ни глянь - костры и комони. Между костров и коней - удалые рязанские воины. Кипит и волнуется нескончаемое серебро кольчуг и шеломов. Пред светлым княжеским ликом - посол Литовский. За спиной - отрок со стягом.
   - Великий князь литовский Ягайло, сын грозного Ольгерда, шлет свой братский поклон великому князю рязанскому Олегу,- гордо молвит посол.- Литовская рать в сборе. Готовы ли твои полки, княже?
   - Сам видишь, Тимофей Карпович,- князь сегодня весел и оживлен. От всеобычной угрюмости нет и следа.- Не выпьешь ли романеи с дороги?
   - Не до того, княже!- тон посла резок и тверд.- Время уговор исполнять. По слову ордынского владыки, надлежит тебе сей же час двинуть полки к Дону. В спину Мите Московскому.
   Оглянулся князь на окружающих, тронул жесткой рукой черную гриву волос.
   - Витовт Кевстутьевич с Ягайлой соединился ли? - спросил небрежно.
   - Не крути, князь! Твой обычай нам крепко известен. Поднимай войско!
   Захохотал Олег. Тихо подхватили смех седоусые воеводы.
   - Я тебя спрашиваю, Тимоша, Витовт - с Ягайлой?
   - За Доном у самого спросишь!
   - А кто тебе сказал, что я буду за Доном?
   Онемел посол. Зашлись в громовом хохоте бывалые воеводы рязанские.
   - Эх, Тимоша, Тимоша!- утирая глаза промолвил Олег,- я же тебя вопрошал про Витовта, а не про Ягайлу!- и вдруг зарычал, будто лев разъяренный.- А хотя бы и Витовт! У меня под рукой двадцать тысяч рязанцев, тронетесь с места - в порошок сотру! Так и передай пащенку Ольгерда!
   Вскинулся посол, ища рукоятку меча, но железные руки гридней стиснули его крепче кандалов.
   - Уймись, Тимофей Карпович,- сказал Олег, делая знак отпустить посланца.- То, что ты слышал, предназначено твоему князю. И тут будь точен - передай дословно. А сейчас слово мое к тебе, Тимофей Чарторыйский! Род свой не забыл ли?
   - Мой род твоего не хужее!
   - Тогда слушай. Сегодня не Митя Московский в поход тронулся. Сегодня Русь на Орду вышла. И русскому человеку на той стороне места нет. Сам запомни, и русским воинам в ягайловом стане скажи: в нынешний день всякий, кто врагу пособит - проклят будет потомством навеки! Так говорят и Новгород, и Псков, и Ростов, и Владимир, и Муром, и Рязань.
   - На князя московского - с милым сердцем,- тихо сказал Муромский воевода.- На Русь- никогда!
   - Слышишь, князь Чарторыйский? - грозный Олег широко обвел рукой сдвинувшихся в железную шеренгу бояр рязанских.- Глас Руси прими в душу. С тем и ступай.
   В низком земном поклоне согнулся посол. Не Олега чествовал, оттого и спина гибкой стала.
  
   Катится яблочко по блюдечку...
  
   - Твое слово, брате Сокол!
   Заледенели, дымкой подернулись озера глазищ старца Ивана...
  
   Страда в самом разгаре. Золотые колосья ровно ложатся в снопы. Снопы в скирдах богатырскими шатрами в поле высятся. Солнышко едва проклюнулось, а рубахи - хоть выжимай.
   - Бросай работу!- кричит тятька Григорий, услыша заполошный звон колокола.
  
   Бабы с серпами уже мчатся к селу, мужики приотстали,разбирая топоры и рогатины, сложенные в кустах на обочине. Тем и живы пока, что без воинское справы из дому - ни ногой. Такова уж судьба рязанская - при мече пахать, при щите сеять... при набате колокольном в село бежать.
   В семье у Григория мужиков- пятнадцать душ. Перво-наперво дед Чупрун ста семи лет от роду. Во-вторых, два внучонка: Евстигнею четырнадцать, Панкрату- пятнадцать, этих троих от врага покуда хоронят, мальцов - покуда, старика - уже. Остается Григорий и одиннадцать сыновей. Старшему Петрухе - сороковой пошел, младшему Ивашке - шестнадцать минуло. Мать их, смеючись, походными кличет. Одиннадцать походов за спиной Григория, и после каждого, как на смех - сынок.
   Выскочив на дорогу, заметили вдалеке за селом высоченный пыльный столб. Беда! Это не похоже на вылазку разбойных ордынцев - оттуда следует ждать только москвичей. А с великокняжеским войском не поспоришь. Не за топоры хвататься надо - за рухлядь. И ноги дай Бог унести. Только почему-то вдруг замолк неистовый бой колокола. В чём дело?
   По дороге, на дорогом скакуне в красном аксамитовом кафтане нарастопашь мчится всадник с белым рушником, будто сват.
   - Не боись, хрестьяне!- кричит всадник, заламывая набекрень щегольскую шапку с бобровым околышем.- Великий князь разанцев забижать не велел. Встречайте русское воинство, добрые люди!
   - Врёшь, поди!- не поверил Григорий. В долгих войнах рязанцы москвичей не жалели. И наоборот.
   - Орду бить идем!- подкрутив горделиво вороной ус, смеется гонец.- Великий князь Дмитрий Иванович всю Русь на бой поднимает! Идите в село, встречайте воинов!
   Вдоль дороги - докуда глаз видит - жнецы в белых рубахах с копьями, с секирами. Бабы в праздничных сарафанах, девки - когда успели-то - в васильковых венках; бежать и прятаться нету причины, если Русь идет: Руси без Рязани немыслимо.
   Громом комоний топот сквозь пыльную завесь. Звон дружинных доспехов. Протяжный переливчатый напев владимирских рожечников. Грядет сила невиданная. Впереди - на лихом коне - рязанский великий боярин Евлампий. Следом дружина боярская - сотня копейщиков.
   - Поклон низкий хрестьянскому миру! - конь Евлампия, подгибая колена, кивает мордою вниз, бабы ахают, девки смеются.- Каравай вынимай, да круче подсаливай! Дорогих гостей нынче принимает земля Рязанская! Слава великому князю Дмитрию Ивановичу Московскому!
   - Слава! Слава! - кричат девки.
   - Слава! Слава! - охотно поддерживает бабий хор.
   - Слава...- осторожно тянут мужики, крепче сжимая рогатины.
  
   Золоченая броня, золоченый шлем, золоченый щит - едет под громадным червленым стягом Дмитрий Иванович. Бабье племя на носочки тянется, любопытствуя. Кожа белая, телом дороден - пудов семь, не менее, ликом красен, глаз зорок и строг - князь воистину. Склонились до пояса староста Евфимий и батюшка Иван, подали владыке московскому ржаную краюху с резной солонкой. Не побрезговал - откушал, причмокнул вкусно. За спиной у князя громадный детина в черненой кольчуге. Поменяй шеломы, и не поймешь - который кто. По правую руку - молодой воин в дорогих латах, в княжьем корзне. Нос прямой, бородка шелковистая, волос - солома ржаная, а око острое, блистающее - адамант, да и только! Ошую от Дмитрия - пожилой воевода, весь в железе от головы до пят. Борода черная с проседью, нос с горбиной, меж тяжелых век зеленые рысьи зрачки.
   - Боброк!- ахнул тятька Григорий.
   - Который? - Ивашка приподнялся на цыпочки, заглядывая поверх чернявой петрухиной головы.
   Высок Петруха, а Ивашка того и гляди обгонит первенца, и сейчас-то почти вровень. Плечи широкие, грудь необъемная, а в поясе - будто стрекоза зеленая. Хороший воин растет: медведя на рогатину поднимает, и не погнется, а топором махать готов с утра до вечера.
   Тятька Григорий его уже и к мечу приучать начал помаленьку...
   - Да вон,- сказал тятька Григорий.- в латах ненашенских. Знатный воевода, хотя и литвин. Нам бы такого.
   - Привет вам от златоглавой Москвы, храбрые рязанцы!- крикнул Дмитрий.- Поганый Мамай движется на нас с войском несметным! Слава Батыя и Неврюя не дают ему покоя. Хан Тохтамыш гонит его из Степи, опасаемся мы, что не с набегом пожаловал к нам Мамайка. Хочет поганый в земле нашей сесть навечно.
   Заволновались рязанцы, притихли девки, заохали бабы...
   - Русь свое слово сказала!- крикнул Дмитрий, указывая десницей в воинской рукавице на нескончаемую колонну всадников, текущую по дороге,- Очередь за вами, рязанцы! Во всех странах ведомо - нет пехоты, крепчае вашей! А у нас пешцев мало... Баб, стариков и детей прячьте, а кто копье держать в силах, идите под руку Евлампия.
   - Что скажешь, Григорий? - конь Евлампия, танцуя, встал боком рядом с главой рода Чупруновых.- Первейший здешний вояка,- объяснил он высоким гостям.- Это он тогда нашу пехтуру из-под копыт владимирцев вывел.
   - Помню,- кивнул Боброк и, склонившись в седле, обжег тятьку Григория изучающим огнем зеленых очей.- Вот ты каков!
   - Да уж каков есть,-хмуро отозвался старший Чупрунов.- Не больно ты нас под Рязанью жаловал, княже!
   - Дерзок,- сказал Дмитрий Михайлович.- Это хорошо. Я тебе так скажу, воин, снова в бою встретимся, вдругорядь не пожалую. А нынче - беда общая. Ежели Мамайка верх возьмет - всем крышка! Пришла пора решать кто ты - русский или рязанец.
   - Да что толку-то,- вздохнул старый Чупрун, вышагивая вперед.- Наш Олег ордынцев тоже бивал. Только супротив всей Орды никогда нам удачи не было.
   - Ты меня знаешь, Григорий!- сказал Боброк, не поворачивая головы, не отводя пронзающего взора.- И ведаешь, что мое слово - верное. Нынче татар на нашего - только двое. Я тебе говорю - побьём! Собирайся в поход, русич!
   - Будь по-твоему, княже,- сумрачно ответил Григорий...
   А войско текло и текло по дороге, ехали на крепких быстроногих конях бояре со свитами, легко и вольготно развалившись в седле. Блистая кольчугами, двигались в клубах пыли бывалые княжеские дружины. С разудалой песней гарцевали владимирские казаки под командой воеводы Валуя.
   Шли пешие дружинники с остроконечными червлеными щитами от плеча до лодыжки, с трёхсаженными пиками на жердях, с длиннолезвенными топорами-бердышами.
   Шли ополчения горожан, снаряженные из крепостных арсеналов: не больно роскошно, зато надежно.
   Шли зажиточные черносошные смерды в тягилеях и дедовских кольчугах, в деревянных шишаках, окованных жестью.
   Шла голытьба с досками на петлях заместо щитов, с комелёвыми дубинами и засапожными ножами.
   Шагали охотники с роговыми луками, рогатинами и секирами.
   Несколько разбойничьих ватаг, объединившись, встали под руку известного татя Юрки Сапожника и топали меж полоцких удальцов и псковских купцов, сияя граблёнными доспехами и оружием...
   Ни конца, ни краю не видно ополчившемуся народу Земли Русской.
   То там, то сям мелькают средь воинской справы и крестьянских кафтанов черные рясы - без попов и монахов войску нельзя. Кто помолится за успех дела? Кто исповедует перед боем? Кто отпустит грехи? С посохом в руке и крестом на груди идет на Мамая воинство Божье.
   А кто это в длиннополых зипунах и мятых войлочных шапках? Длиннобородые, убеленные сединой, многие - сгорблены от пережитых лет. В морщинах, с обветренными ликами... Калики-калики, что занесло вас в полки, грядущие к смерти и славе? Шагают калики - не жди ответа...
   - Куда ты дедусь?- жалостно кричит сдобная молодка с румяным чистым лицом, завидя высоченного старинушку, согнутого годами мало не вдвое.- Куда ты? Тебе бы на печке лежать, али в келье грехи отмаливать! Оставайся!
   Поднял голову старинушка, сверкнул нежданно молодыми очами, будто огнем полыхнуло:
   - Вот Мамайку на аркане приволоку,тогда и останусь! Не скучай пока,любая!
   -0й, охальник! - застыдилась молодица. - Седина в бороду - бес в ребро!
   - Почто под ребро?- веселится калика.- С моим бесом до сердца достану! Потерпи малость - вскорости отведаешь.
   Хохочут воины, смеются сельчане - точно ветром сдуло холодок обоюдной сторожкости. Глядь - уже потчуют дорогих гостей и квасом и брагой, а кто и медку хмельного поднесет.
  
   У ближнего двора горделиво расхаживает тятька Григорий в тяжелой новгородской кольчуге, в литовском шеломе. Семь десятков сошлось под его хозяйскую руку и редко-редко нет на ком-то доспеха либо щита: двенадцать семей, два бобыля Митрофан и Пафнутий, да батюшка Иван Евсеевич. Лапти на ногах, сапоги в котомках, обед в животе.
   - Ну, прощай что ли, Алёнка,- сказал Ивашка.
   Дочка Степана Корча мотнула подолом сарафана и отвернулась, поигрывая синей лентой в соломенной косе. Отвернулась, но не ушла, и возликовало ивашкино сердце:
   - Вернусь, жди сватов.
   - Экий прыткий,- бросила через плечо Аленка.- Сперва вернись.
   - Это уж - будь надежна! А Ваське скажи, чтоб не лез - прибью.
  
   Катится яблочко по блюдечку. Оплывают свечи янтарными каплями воска.
   - Твое слово, брате Комонь!
  
   Стройный худощавый калика, гордо встряхнув гривою волос, сгибает длинную шею, скаля зубы...
  
   Пылают села, горят города, дымятся зеленокудрые рощи. В стремительном полете несется солнечноглазый кречет над разорённой землей.
   Призывный клекот тревожит душу.
   Не земля Русская - горят переправы на Дону Великом. В грозном и трепетном молчании стоят на берегу князья и воеводы, вспыхивают и гаснут кровавые отблески на золоченых доспехах. Страх и ликование в глазах вождей. Молча смотрит на рушащиеся мосты юный отрок в легкой кольчуге и кожаном шеломе, грива черных волос стекает до самых лопаток. Дрожат ноги от нескончаемой беготни. Но кому ж еще разносить приказы Боброка, если не Векше... Русское войско, заняв исходные позиции, успокоилось станом.
  
   В наступающей сини вечерней блистают костры очами всевидящего Митры-Лада. Глухой гул сотрясает землю от великого скопа людей и коней. Ворочается, шевелится стан, будто чудовищный муравейник.
   Веселье сегодня, а завтра - в бой.
  
   Едут по полю Куликовскому великий князь Московский, князь Боброк-Волынский и чудо-богатырь Григорий Капустин на громадном жеребце владимирской крови. Трусит сбоку от Григория, держась за стремя, рассыльный Векша. Далеко впереди слышится молодецкий посвист конных дозоров, сшибающихся с татарскими разъездами. Еще дальше мириадами звезд мерцают огни вражьего логова.
   - Сколько же их!- со стоном роняет Дмитрий Московский.-Проклятое семя - нет ему убытку; думалось - уймутся опосля Вожи,а их всемеро больше!
   - Забыл, про что Тютчев баял?- спокойно ответствует Дмитрий Волынский. -Не ордынская сила на нас поднялась - сволочь всесветная: тати, душегубы, наймиты семидесяти племен и народов. Таких бить - душа воспоет!
   - Бить? Дай Бог, чтоб не смяли ,чтоб в Дон не сбросили! Ежели мы здесь поляжем, не быть Руси более. Всех собрал, под гребенку вычесал...одни бабы с мальцами остались. А как с ними татары расправятся, сам ведаешь. Душно. Страшно. Тяжка ноша княжья! Как мыслишь - устоим? Да ты не кивай, я и сам себя успокоить бы рад: скажи как мыслишь.
   В синем воздухе лик Боброка стал белее кремлевских стен:
   - Не знаю,брате...Хочешь - Землю спрошу. Наша Земля врать не станет.
   - Наша ли?
   - Это земля Святогора. От того и Дон - Великий. От того и Волга-Мать. А Днепр-Батюшка!
   - Слышал такое... Да верно ли?
   - Так же верно, как то, что Русь и Литва - близняшки. Ну, спросить?
   - Страшно...
   - Мне тоже.
   - Божеское ли то дело?- колеблется князь Московский.
   - Землю сию нам Бог даровал. Нет греха, коли мать сыну Правду поведает.
   - Гриша, как мыслишь?
   - Я не вождь, княже, - прогудел богатырь. -Мое дело - вражью стену ломить. Что победа, что разгром - все едино, абы душу потешить. А все ж любопытно, да и веселее голову класть, когда знаешь - не зря.
   Набрал Дмитрий воздуха полную грудь, выдохнул с силой:
   - Уговорили, черти языкастые!
   В первый раз увидел Векша как дрогнули руки Боброка. Нехотя сполз воин-ведун с коня, медленно опустился на колени. Зашептал что-то неслышно. Лег, раскинув могучие руки, будто дитя, что мать объемлет, затих.
   Застыли зрители, замерли кони, шевеля ушами, хочется Векше крестом осениться, да плечи онемели, как деревянные. Шелестят сухие ковыли Поля Куликовского. Тихо напевают сонные песни ленивые струи Непрядвы. Но не покоем веет ветер меж станами - неуловимым звоном брани лютой. Дрожит Векша, чуя завтрашний день.
   С трудным вздохом оторвался Боброк от милой земли, осмотрел лики сотоварищей торжествующе и печально.
   - Бейся весело, Гриша,- сказал он, отвечая на немой вопрос, - но стерегись- русская сила в крови по пояс умоется. И стяг твой, брате Димитрий, через кровь благословение примет. Нельзя тебе к знамени. Райские кущи ждут хранителя "Гневного Спаса" и великая слава, но ты на сем Свете надобен.
   Здесь у Непрядвы расстались два Дмитрия. Векша и Гриша тронулись следом за князем московским. Стан весел, тревожен и дерзостен.
   Дуют дудари, гремят тимпанщики, заходятся в плясе завзятые гуляки.
   У огромного костра правит хором здоровенный верзила - кудри по плечи, борода с вершок.
   - Здорово ли поживаешь, Гриша?- гремит он, завидев Капустина.
   - Твоими молитвами, тать! - огрызнулся Капустин.-Каким ветром занесло тебя в княжий стан, Юрка? Рухлядью павших нажраться?
   Примолк хор в недобром затишье.
   - Подавиться бы тебе языком поганым, пёс боярский!- захрипел верзила, хватаясь за сердце. - Ежели завтра жив будешь, зову на Божий суд!
   - Не ровня ты мне, чтоб судиться! Ты - душегуб. Я - воин.
   - К завтрему сравняемся.
   Тронул конские бока шпорами князь великий, властно поднял десницу:
   -Уймитесь, кочеты! Никакого суда не будет. Молитесь, добрые люди, чтоб было кому павших собрать - Орда за победу возьмет дорогую цену.
   - А будет ли победа?- спросил кто-то.
   - Земля сказала. Боброк слышал. А Юрка тебе, Гриша, и нынче равен. Нет в моем стане душегубов; все воины!
   Всяким видал Дмитрия отрок Векша: и гневным ,и милостивым, и щедрым, и скопидомом, и трезвым, и пьяным, будто свинья. А таким - не видал николи. Воистину великому князю служит Векша!
  
   В шатре на грудах ветвей, застеленных персидскими коврами, лежат Михайло Брянко, Владимир Серпуховский и Николай Вельяминов, слушают повесть Дмитрия.
   - Что делать станем? -спрашивает князь, озирая лица помощников.- Кто знамя примет?
   Заворочался на постели боярин Брянко, тряхнул головой:
   - Черное слово изронил ты, княже... ну да нечего делать - за грехи мои тяжкие, видно расплата пришла. Некому тебя заменить, опричь меня!
   - Не ты один грехами богат, - подал голос тясяцкий Вельяминов.- Сладко ели, крепко пили, пора настала ответ держать. Рука тяжела, доспех крепок - авось уцелею.
   - Эка невидаль - смерть принять! - пожал плечами князь Владимир, - За великую славу - души не жалко! Я пойду!
   Задумался Дмитрий, не ждал видно единодушия от ближних своих, не ведал о такой безоглядной отваге.
   - Прав Боброк - не будет Мамаю удачи, коли каждый на смерть готов, - промолвил осекшимся голосом.- Тебе, Миша, стяг доверяю. Береги его Руси для.
   - Ни живым, ни мертвым, стяг ворогу не отдам! -сказал Брянко и поцеловал крестовину своего киевского меча, - Белый конь, чермный стяг, княжий доспех - о чем еще мечтать боярину русскому?
  
   Матово светится яблочко наливным бочком, сверкает влага в глазах князя Ряполовского, раскрыв рот смотрит в блюдечко Иван Васильевич.
  
   - Твое слово, брате Сокол!
  
   Увидев подъезжающего Боброка, поднялись на ноги храбрые рязанцы.
   - Медку не нальете? - спросил литвин, подсаживаясь к костру Чупруновых, - Да пусть кто-нибудь старших скличет.
   Не успел и ковша осушить, подошли главы семей и сам боярин Евлампий.
   - Кто скажет, почему Я вас на левую руку поставил? - хитро прищурился князь-воевода.
   - Невелика мудрость,- махнул рукой тятька Григорий,- За нами броды, и татарам то ведомо. Первый удар сюда направят, дабы отход отрезать.
   - А рязанцев Москве не жалко,- добавил Кирша Воронин.
   - А вороне только бы каркать,-хмуро сказал Чупрунов.- Кто орду остановит опричь нашего брата?
   - Правда,- Боброк с уважением склонил голову.- но блазнится мне, что и вам не сдюжить. Вот, заехал упредить. Ты, Евлампий, и ты, Григорий, две головы у полка рязанского. В дубраве от конницы ладно оборониться, но путь вам в дубраву заказан. Засадный Полк там поставлю. Последний, в живых оставшийся, пусть запомнит - умри, а от леса держись подальше. Ежели сомнут - типун мне на язык - отходите на задки Большого Полка, прикройте ему спину на сколько силы достанет. Просьба моя и великого князя. Не приказ - просьба.
   Насупились мужи рязанские. Велика докука,а честь - вдвойне.
   - Сделаем, если сумеем,- тяжко вздохнул Евлампий и взглянул на совет. - Слушать Григория, коли меня не станет.
   - Само собой, - пробурчал Воронин. -Слух идет, ведаешь ты, княже, что наша возьмёт. Не забудет ли Русь рязанцев, за победу ту головой заплативших?
   - За людей не отвечу. Я и Дмитрий Московский того не забудем.
   - Лестно слышать.
  
   Спят рязанцы.Затихли прочие станы под крепкой защитой конных разъездов. Но не спится Чупрунову Ивашке. Маятно ему - в шестнадцать лет о смерти думать легко ли? Пошел Ивашка к Дону избыть холодной водой жар головы и тягость сердца.
  
   Горит меж станом воинским и рекой великой громадный кострище, высоко взметывая огненные языки. И чудится, что от языков этих странный синеватый отблеск идет окрест. Подошел ближе Ивашка - нет, не блазнит - опоясан круг огненной нитью лазурной, и сыплет колдовская нить холодными синими искрами в полуночи.
   И страшно Ивашке до щекота по спине, и любопытство заело. Лёг на брюхо, пополз, вжимаясь в колючий ковыль...За цепочку пролезть побоялся, да и надобности нет - все видно, все слышно.
   Сидят вкруг костра калики перехожие, кутаясь в длинные зипуны. Много их. Иные временем согнуты, годами убелены, иные почтенного возраста, а иные - не старше Ивашки.
   - А ты где гулял, Червень? -спрашивает знакомый охальник-старинушка, обращаясь к статному могутному мужику с рыжей бородищей.
   - Мы с Брониславом и Мыкалой на Полдень ходили, - серьезно рокочет Червень. - Кто-то должен Горнего Старца проведать? Его отроки совсем распоясались.
   - Мирно ли окончилось странствие ваше?
   - Да где там! Возгордился Старец, возвеличился... Пришлось стражу посечь, кой-какие строенья порушить, пока не унялся. А унявшись, понял, что людям его на Русь ходу нет. С тем и расстались.
   - Ты, Рысь Прыгучая, что делал?
   Гибкий детина с усищами вразлет и коротким плоским носом зыркнул на старика зеленым глазом:
   - Мы с Мурашом и Обилом в хиновские страны ходили. Тамошних трясунов щупали. Сильны черти - смиренны до высокомерия, вроде того Диогена, что Двурогого с глаз прочь прогнал, философы! Кое-как заставили слово дать в наши дела не мешаться. Однако восточную границу запечатали - мало ли чего!
   - Ты, Вольга, где бывал, чего содеял?
   Беловолосый рослый крепыш с курчавой рыжеватой бородкой и холодными голубыми глазами поправил голой рукой пылающую головню, неспешно подул на ладошку:
   - Мы с Бером и Шершнем Персию обшарили. Переговорили с магами и прочими чародеями. Плохо дело, Сокол!
   - Да что так?
   - Проскользнул меж пальцев у нас первейший кознодей персидский. Алькусаим. Полгода за ним по горам, по долам гонялись, так и не достали. Могуч и мудр Алькусаим, и это, - Вольга ткнул за спину большим пальцем в искрящую нить ясной лазури, - его потуги.
   - Кто еще у Мамая?
   - Муркун-шаман, - сказали откуда-то сбоку.
   - Бурташ Юмко,- донеслось из-за костра.
   - Иргын Черемис, - добавил молодой паренек веснущатый и курносый.
   Старинушка опустил голову на поднятые колени, замер на минуту - другую.
   - Значит, мало того что войско вдвое мощнее...еще и колдунов первостатейных собрал Мамай Змиуланович. Добро! Добро!
   - Силой не возьмет, так чарами доконает, - горько оказал Червень, - Чего делать станем, Сокол?
   - А что делать...- старинушка обвел острым глазом сгрудившихся калик.- Сам знаешь... покуда чары в ход не пустят - терпеть.
   - Ну хоть биться-то дозволь!- выкрикнул Вольга.
   - Не дозволю! Забыл Тимонин грех? Чем все это земле нашей аукнулось? Одна горячая башка целую страну погубила! Разбей Мстислав Субедея на Калке, джихангир бы остерегся в нашу сторону соваться! Из всей Словении Литва да Польска остались! Аркону - и ту сгубили. Не дозволяю! Поди сюда, Филин.
   Остроносый нахохлившийся отрок, поднявшись, встал рядом с Соколом.
   - Будешь ответчиком, брате. Засядешь в дубраве в густую листву. Коли увидишь, что войско бежит, пережди, сколь понадобится, и уходи в дебри брянские. Там в известном кругу ждать будешь тех, кто уцелеет, вее слыхали?
   - Все! Все!
   - Дай обет, брате Филин.
   Раскинул руки отрок, будто весь круг обнял:
   - Сварогом, Ладом, Велесом и Перуном клятва моя крепка! Все грехи на себя беру! Добровольно! И ответить готов!
   Волосы дыбом встали на голове Ивашки Чупрунова, и на теле каждый малый волосочек встопырился, когда грохнуло громом с Заката. Ох, батюшки! Пересиля холодную жуть, сторожко и скорехонько пополз ко стану. Но едва успел до костра добрести, рухнул, последних сил лишенный.
  
   Катится яблочко-наливной бочок. Мерцают синие огни в очах старца Ивана...
  
   У Абрахама Жидовина пейсы до самых локтей, глаза сизы и скользки, словно маслины, стан большой, раздобревший. А пальцы трясутся, вцепившись в кольчугу Родьки. Родька Абрахама на голову выше, но согнулся покорно и ждёт, затаив дух.
   - Не пущу! - кричит Абрахам, - А уйдешь, прокляну чресла твои до седьмого колена!
   - Надо, тятя, - бормочет Родька, - Полянин идет, Крень идет... честь-то какова!
   - Честь? - кричит Жидовин, - Ты у меня единственный! Хочешь, чтоб род мой прервался? Для того ль я у князя место тебе вымаливал, чтоб он тебя на верную гибель послал?! Не пущу!
   Оттолкнул Родька Жидовина, гневно крикнул в ответ:
   - Меня и так Украсой жидовской в дружине кличут! Или не воин я? В ногах у Брянко валялся, молил, чтоб отправили в опасное дело! А честь привалила охальникам рты позаткнуть - так не попятную?! Не бывать тому! Дай благословение, отче, авось живым приду. А не дашь - черт с тобой - так отправлюсь. Пусть роду нашему конец настанет.
   Молчит Абрахам. Минуту молчит. Другую...
   - Чего молчишь, тятя? Скажи слово сыну в дорогу!
   - Иди, Родя,- устало сказал Жидовин, - И вправду честь высока... Иди и бейся так, чтобы мне за тебя не стыдно было. Помни - пращур твой самого Муромца к земле припечатывал!
  
   Раздвигая конскою грудью плотные космы тумана, выехал в поле Куликово в челе Передового полка Родион сын Жидовинов.
   И Яков Казарин.
   И Осип Саркел.
  
   Конные носилки трясет немилосердно... Жмётся Семка к теплой материнской груди, не замечая впившегося в щеку нательного крестика. Ата Мелик скачет обочь носилок, поминутно озираясь назад. Вьючные лошади с рухлядью и казной бегут следом. Дед - Мерген ведет отряд из семнадцати всадников третьи сутки. Семке не ясно куда торопятся взрослые, но невольная тревога сжимает маленькое сердечко.
   Истошно взвизгнула мать, притиснув сына так, что у Семки косточки хрустнули - далеко позади показались едва заметные точки.
   Вскрикнул отец, стегая нещадно коней. Бешеный хрип задыхающихся животных, дробный топот, слившийся в плотную сыпь...и удаляющийся крик старика Мергена:
   - Идите в Москву к Симеону! Симеон не выдаст!
   Горячий соленый ручей хлынул сверху на лицо маленького Симеона. Скривился ата Мелик, страшно скрипя зубами. Заплакал Семка, чуя непоправимую утрату...
  
   Колыхнулся туман вокруг колен, встал в челе Передового полка Симеон Меликов.
   И Петруша Чюриков.
   И Данило Белеут.
   И Андрей Серкизов.
   И десятки других...
  
   Деревня вспыхнула разом со всех концов: сплоховали сторожевые псы, поддавшись очарованию ученых ногайских сучек, кинулись хрестьяне на улицу, а встречь им - стрелы и всадники.
   - Климка! - крикнул батяня Остап, - Огородами в лес! Живо!
   Шмыгнул Климка в кусты смородиновые, и на корячках - дай Бог ходу! Следом мамка Пелагея и сестренка Аксютка. С тылу - батяня с оглоблей и топором. До плетня добрались удачно. Климка привычно перемахнул его перепелом и стремглав шмыганул в сторону ивняка речного. Лег. Затаился.
   А мамка с Аксюткой замешкались: сорочка на девчонке - до пяток, а самой - седьмой годик пошел, и плетень ей выше макушки. У мамки - живот круглый большой - ни побечь, ни подпрыгнуть. Заметили их налетчики... Прямо по огороду на конях - трое вперегонки. Смотрит Климка, и к горлу будто желудок подсунулся. Хитер был батяня - вскинулся перед самыми конскими мордами, завыл страшно волком матерым. Шарахнулись кони. Загуляла оглобля по хребтам да костям.
   - Так их! Так их, батяня! - подвывая от восторга и страха, вскрикивает Климка, распластавшись в ивняке.
   Сбил двоих Остап, не дотянулся до третьего: свистнула злая стрела - и нету батяни. Свистнула вторая - повисла на заборе мамка Пелагея. Подхватил чужак Аксютку за шиворот, кинул ее поперек седла.
   Не помня себя, поднял Клинка оголыш речной величиной в мужской кулак, запустил чужаку в спину. Не достал! Не достал! Нет отныне у Климки ни батьки, ни мамки, ни сестрицы Аксютки. Сунулся лицом в грязь прибрежную, и слез нету - лишь духота давит...
  
   Цокнула звонко подкова о невидимый в тумане камень-окатыш, звякнули ножны о шпору - встал на Поле Куликовом в челе Передового Полка Климент Полянин.
   И Андрей Семенов.
   И Фома Хабычеев.
   И Петруха Горский.
   И Антон Купцов.
   И сотни, сотни иных.
   Горечью и кровной обидой кипят жилы молодецкие, будет тебе привет от Земли Русской, Мамай Змиуланович!
  
   Во всю ширь Поля - на две версты - топочут кони, звенят доспехи, колышется над седой завесой тумана щетина копейных насадов. Впереди - воевода Лев Морозов, да князь Дмитрий Монастырев, да Михаило Иванов, сын Акинфа Великого.
   Встало солнышко божье, сверкнуло лучами красными... кровавые отсветы легли на Передовой полк, и не одно сердце сжалось от дурного предчувствия...
  
   - Не много рати набрал Митя Московский! - хмыкнул Мамай, обернувшись к мурзе Касиму, - Этих-то пожалуй плевком перешибем.
   Бегич погиб на Воже, некому урезонить джихангира, опричь Касима. На все четыре стороны света хаживал мурза с победоносной конницей Сарая, нигде не знал неудачи.
   - Погоди, Меч Вселенной, не сдуло еще туман. Кто знает - все ли здесь...
   - А шугануть не мешало бы!- промолвил Гвидо Орсильи, кондотьер генуэзский, - дозволь мне, император!
   - Для тебя дело покрепче найдется, - Мамай на Гвидо и не взглянул. - Эй, трубачи, играть сигнал кавказскому тумену!
   Загудели-завыли аланские, черкесские, да буртасские трубы, ударили бубны. И застонала земля под лавиной конницы. Чуть погодя, взревели кураи, созывая еще два тумена. Оставшиеся, по приказу Мамая, придвинулись ближе.
  
   Дрогнули русские витязи при виде неисчислимого скопища, ринувшегося вперед черным половодьем; дрогнули, придержали ретивых коней, смешав ряды.
   Но уже мчится вдоль строя Лев Морозов - удалой боярин московский - сорок битв, двадцать шрамов...
   - Плачет в поле девица,- крикнул боярин.- Ждет ясного сокола! Плачет в поле женщина - ждет мужа любимого! Плачет старуха, ожидая сынка родного! И измаялись на заборалах мальцы и деды с топорами да самострелами... Не за себя идем, дети мои - за них! За Русь!
  
   - За Русь! - крикнул Дмитрий Московский, пришпорив коня.
  
   - За Русь!- ринулся в напуск Дмитрий Монастырев.
  
   - За Русь!- орлом полетел на борзом своем аргамаке сын Акинфа Великого.
  
   И тронулись с места шеренги богатырские, ускоряя ход с рыси в намет. За Русь.
  
   -У-у-у-у-у! - взвыли воеводы в единый глас.
   - Ра-а-а-а! - взревели витязи и ударили на супостата.
  
   Случалось ли вам слышать треск бурелома, когда ураганом сметает столетние дубы и платаны? Будто смерч обрушился на войско Мамая - враз полопались, разлетелись в щепки тысячи копий. Посыпались наземь поганые, словно горох под цепом умелого страдника. Но немало и витязей нашло смерть в неистовом том столкновении.
   Смешались ряды - не поймешь где касог, где русич. Прочь копье, сверкай харалуг! Кто сказал, что-де орда разучилась 6иться, пусть посмотрит как руда по полю струится! Свистят мечи, гудят щиты, визжат истерзанные шпорами кони, ревут бойцы, обратившись в кровожадных чудовищ.
   Бьются витязи, теснят силу несметную на удивленье себе, на ужас врагу.
  
   - Что это с ними случилось? - хмыкнул Мамай, обращаясь к персу Алькусаиму, - Или зелья какого опились? Или чародей какой лютость в московитов вселил?
   В алом камковом халате, расшитом золотыми драконами, в высокой шапке, обшитой тигровым хвостом, сидит Алькусаим на кошме, поджав ноги в мягких бархатных сапогах.
   - Нет, джихангир,- мягко звучит его бархатный голос, - пока нет.
   Вожа в них страх убила. Уже не боится русич татарина.
   Окрик Мамая ударил щелчком плети:
   - К полудню я вселю ужас в их души!
  
   Дунул ветер с Заката, унося туман, и словно в волшебном сне, холодным сиянием озарило Куликово Поле русскими кольчугами.
   Красные щиты перегородили равнину от Непрядвы до леса.
   Взвились знамена. Лениво заплясали по ветру ярлыки громадного "Чермного Спаса".
  
   Алькусаим встрепенулся. Крылья тонкого носа раздулись, жадно вдыхая запахи далеких волн и горьких дымов.
   - Нет, джихангир,- по-прежнему мягко протянул он, сверкая очами, - чудится мне - к полудню не выйдет.
  
   Обернулся Мамай к Касиму.
   - Отправь на фланги туркмен и ногаев. Пусть сдохнут, но зайдут в спину передней линии.
  
   Взревели кураи, призывая новые силы.
  
   Рубится боярин Морозов, веселится душа воина привычным делом. Катятся головы поганых, снесенные знаменитым косым замахом. Но не рассчитал силы старый вояка... только остановился, чтобы дух перевести, ядовитой гадиной вынырнуло из сутолочи копье мурзамецкое, ужалило в грудь до самого сердца. Вскрикнул Морозов, схватился рукой за древко, но уже потемнело в глазах, дрогнули члены в смертном изгибе. Черный вихрь подхватил душу его, закрутил, понес куда-то. Хочется Морозову веки закрыть - да не можется.
   Что это? Очнулся боярин на зеленом лугу, поросшем высокой травой и чудными цветами. Над головой - синее небо без единого облачка, солнышко ласково греет... А легко-то как! По правую руку - лес - дубы да ясени вперемежку с березой. По левую - река полноводная. Может Дон, может Волга... А по мосту кленовому идут матушка с тятей. Молодые, красивые, в белых рубахах, шитых алыми и лазурными шелками, поясочки бисером низаны...
   - Здравствуй, сынок!- смеется матушка, и руки ему протягивает.
   Побежал Лев Иванович, и дивуется - до чего легко да прытко!
   Обнял родителей, заплакал.
   - Не плачь, Лёвушка, - говорит матушка и теплой ладошкой лицо ему утирает. - Не плачь - кончились муки смертные! Идем в Рай Божий: заждались тебя деды с бабками, да и пращурам взглянуть не терпится. Евдокия твоя семь годов слезами по тебе заливается... Идем!
   - Слышал я от приходящих, не подвел ты нашего рода! - смеется тятя,- Расскажешь родне каково геройствовал, как сюда попал.
   - Глупо попал!- пригорюнился Лев Иванович, - На шальное копье наскочил.
   - Ай-яй-яй! - смеется тятя. - Вот уж грех так - грех! Идём, сыне!
   Вступил на мост легкой ногою боярин Морозов, но знать, время его еще не пришло - всколыхнулся за спиной голос дочери Аннушки:
   - Постой, тятя! Не время тебе в сады Райские! Уже обходят с боков поганые полк твой: грядет беда великая на воинство русское!
   Оглянулся воевода - позади дыра черная, беспросветная. Остановились родители.
   - Не хочу обратно! - заплакал Лев Иванович.- Грязно и страшно там, ноют нескончаемо раны застарелые, ломит поясницу, а сердце пронзенное - огнем горит. Не вернусь! Или мало я пострадал за Русь, мало крови пролил?
   - Знаю,- сказал отец.- Поступай, как хочешь, не приневолю.
   - Дедушка! - захлебнулся в плаче голос внучки Аленушки, - Дедушка, спаси! Кто татар остановит, опричь тебя?
   Вздрогнул Лев Иванович, боярин московский - даже здесь, в предъирии острой тоской полоснул по сердцу стон внученьки ненаглядной.
   - Простите, родимые! - поклонился до земли отцу-матери боярин Морозов.- Видно и вправду рано мне еще в сады божьи!
   - Иди, Лёвушка,- сказала матушка.- двадцать лет тебя ждали, еще полчаса подождём.
   - Иди, воевода! - гордясь сыном, воскликнул отец.- Много нашему роду славы выпало, а такой не бывало!
   Черная воронка втянула боярина со злорадным причмоком, и вновь окунулся он в кружащуюся беспросветную мглу. Боль ударила в сердце, и возопил Лев Иванович от муки и ужаса. Очнулся в руках отроков дружины собственной, в руках сына Андрюхи. Вскинулся, точно конь боевой при виде княжьего стяга, зажимая кровоточащую рану побелевшей ладонью.
   - Ко мне, Пересвет! - крикнул Морозов, озираясь вокруг. - Ко мне, Коротонос!
   Вырвались из сутолоки боя два богатыря, всей Руси ведомые, окоротили горячих коней возле воеводы.
   - Скликайте кого нужным сочтете,- прохрипел воевода, - и гоните на края. Ты, Коротонос, на правую руку. Ты, Пересвет - на левую. Летите так, чтоб земля под копытом горела!
   - Сделаем, боярин!- обнадежил Онтонов-Коротонос. Александр молча кивнул.
   Помчались богатыри, скликая друзей и знакомых, томящихся в задних рядах.
   - Поднимите на щит,- велел Морозов отрокам.- Хочу видеть, что деется.
   - Убьют ведь, тятя,- затужил Андрей Львович.- Вон как стрелы свищут!
   - Меня?- скривился в страшной ухмылке Лев Иванович.- Меня не убьешь - я и так мертвый!
   Подняли воеводу на червленом щите, осмотрелся, опираясь на десницу холодную. Заметил две черные реки, текущие на края от Холма, и крикнул из последних сил:
   - Отходим! Отходим!
   Голубем резвым полетели слова воеводы от воина к воину, но не хочется отступать витязям русским: рука ни притомилась, конь горяч, удаль захлёстывает.
   "Дети вы мои милые! Богатыри святорусские!- хочется молвить Льву Ивановичу, но другие слова срываются с немеющего языка.
   - Назад, сучьи дети! Назад, говорю! Псы смердячие! Ехидны гордячие! Назад!
   Нехотя попятились конные ряды. Не под вражьим натиском - под руганью воеводской. Хорошо отходят - наездами: пока один комоня назад сдает, второй за двоих рубится.
   "Ай молодцы, сыночки!"- думает Морозов, а сам бранится во все корки:
   - Живее! Живей!
  
   Ударили удалые туркмены и свирепые ногаи на крайние сотни, потеснили их, просочились сквозь железные ряды, срубили неподдающихся и совсем было вырвались на простор, не уже вскинуто копье Пересвета, уже взметнулась булава Онтонова-Коротоноса: стоять! Много тут славных дел совершилося, много комоней по алому ковылю хозяев искало. Да разве найдешь?! Мертвые тела сплошной полосой по полю... татарин на русиче, русич на татарине...
  
   Завыли волки по оврагам, почуя великое пиршество.
  
   Пятится Передовой полк, огрызаясь, словно матерый волкодав, угодивший в шакалью стаю - порвать бы их в клочья, да больно много... Окруженные с трех сторон, славно рубятся воины, перестраиваясь на ходу, сплачивая тающие ряды. Обезумели наймиты ордынские - ничего не видят, кроме полка отходящего: крутятся ошую и одесную, снуют взад-вперед не сотнями, не тысячами - стаями многоглавыми. Одного за другим шлет Мамай гонцов к темникам, чтоб скучили своих, открыли путь новым полчищам к скоростному наскоку... не могут темники совладать с разъяренными воями; нет простору силе несметной. Хитер воевода Передового полка, бесстрашен в предчувствии Рая...
  
   - Твое слово, брате Комонь!
  
   Когда остатки Передового полка, истаивая на глазах, слились с шеренгами Большого полка, вспорхнула душа Льва Ивановича и унеслась в Божьи сады. Не удалось Мамаю ни воинство его окружить, ни ударить по русичам всем скопом. Сверкающая серебром доспехов, река православная потекла на поганых...
  
   - Слава тебе вечная, и вечный покой. Лев Иванович - боярин Морозов!- торжественно молвил Боброк, снимая шелом. И склонил голову в немом поклоне князь Владимир Андреевич.
  
   - Твое слово, брате Сокол!
  
   Ни в ближних, ни в дальних краях нет пехоты, сильнее рязанской. Пылая гордостью и отвагой, навалилась рать Евлампия на победоносных ногаев. Плотная конная масса степного воинства, увлеченная добиванием последних витязей Пересвета, не успела разогнаться и принуждена была принять ближний бой. Замелькали рогатины в умелых рязанских руках, засвистали меткие стрелы.
   - За Рязань - матушку многострадальную!- дико вскрикнул Евлампий, поднимая на копье визжащего в смертной муке ногая.- За Коловрата!
   - Бей татей! - вторит боярину тятька Григорий.- Так бей, чтоб и следа не осталось!
  
   Запылала битва в поле от края до края. Гнедой тур Золотые Рога, наклонил голову и пошел вперед, роя землю копытами. Завыла и попятилась стая Бурого Волка. Но уже спешат на вой новые клыкастые хищники с кровожадным неумолчным рыком.
  
   Только верное слово молвил чародей-персиянин: не боится Русь Орды, храбро сражаются воины, будто не Дмитрий над ними, а сам Святослав. То там, то здесь гремят воинские кличи знатных городов. Было времечко - слыхали кличи эти и свей, и булгарин, и лях, и хазарин, и гордый славою старый ромей. Много витязей знала Земля Русская в прежние времена, но кто решил, что нет более богатырей, прежним подобных, тот не видел в грозной сече Григория Капустина, брянчанина Александра, коломенца Юрки-Сапожника, и Михаила Брянко! Будто вихрь - мечи богатырские, будто туча - гневные лики, голос - гром Божий. Там, где высится "Чермный Спас" - там гроза и буря великая, и сыплются градом поганые головы. Нету! Нету Руси супротивника!
  
   Ошую великокняжьей дружины рубится мужичий Владимирский полк под славной рукой воеводы Валуя. Были конные смерды; ныне - казаки - опора степных застав. Нет пехоты, знатнее рязанской, нету в мире конного воинства страшнее владимирцев. До сих пор не забыли в Степи смерти Чингизида Кулькана, подвернувшегося под горячую, злую мужицкую руку. Среди латаных-перелатаных зерцал и кольчуг, то там, то сям мелькают золоченые байданы и чешуйчатые доспехи - недавняя добыча, памятки о степных сшибках.
   - Ой, да што ты, што ты!- веселится воевода Валуй, играя булатным клинком.- Не робей, казаки! Нынче не батыгины времена - нынче их только двое на нашего!
   Веселятся владимирцы, хотя многих и нет уже - аланы и касоги тоже не из робеющих.
   - Эй, ясатники! - кричит Гридя Хрулец - первейший поединщик казацкий.- За каким лихом вас на Русь понесло?! Али ребят Святослава забыли!? Дак напомним!
   - Святослав ваш - тать и убивец!- слышится в ответ гортанный отклик.- Дон и Волга - это наша земля!
   - Ваша? - разъярился обычно степенный Олекса Будинов, - Ваша? Чем на русские земли зариться, краше б вам было у Тохтамышки Яик с Тоболом забрать! Да где вам - отцеедам смердящим - на славной дело подвигнуться!
   - Ах ты, охальник ! - кинулся на Олексу Сарман-джигитай.
   - Вор! Вор!
  
   Сломаны мечи, сломаны секиры, пошли в ход ножи засапожные!
   Синие очи - в синие очи - сошлись две русые головушки в смертном братском объятии, истекая родственной кровью... кончилось рыцарское ристалище, зачалась резня, где раненных не жалеют. И довольно оскалился в усмешке затесавшйся в бучу ногай, щуря щелочки глаз...
  
   Одесную московской дружины держит бой полк брянчан князя Дмитрия Ольгердовича. Еще дальше - полочане князя Андрея Ольгердовича. Еще дальше - таруссцы и плесковчане: "Ольга!Ольга!"- слышится их единоголосый клич.
  
   Ласково греет солнышко божье в небесней лазури, но жарко и душно под ним на Поле Куликовом от множества тел людей и комоней, от истекающих паром кровавых луж. И нет уже ни ковыля, ни степного лютика там, где сошлись кипящие яростью неисчислимые рати - вся срыто копытами и каблуками, все перемешано в бурую грязь, засеяно людскими головушками...
  
   Страшно Ивашке, страшно и муторно. Слушая, бывало, рассказы тятьки Григория, совсем не так представлял он воинскую страду: воображал себя витязей статным, а врага - чем-то вроде соседского Васьки. Ныне все предстало в истинном свете - бьются воины, будто мясники, залиты кровью от чела до мыска сапожного. Упасть остерегись - затопчут - не свои, так чужие: не по земле ступают передние - по мягким колышущимся телам людским и конским, стоны и визг которых заглушаются яростным рыком сражающихся да звоном сталкивающегося булата.
   Страшен тятька Григорий, страшен братуха Петр, и Семен, и Никифор - оскалены зубы, выкачены от лютости очи, пена бешенства стекает по бородам клочьями.
   А ногаи еще жутчае: крутясь на задних ногах, разя передними, занес гнедой конь в толкотню вражью витязя неведомого; молод всадник, едва ли старше Ивашки, но алой молнией мелькает булатный кончар. Что ни мах - голова долой... Навалились поганые на витязя со всех сторон - не успели рязанцы на подмогу поспеть - вцепились в рученьки белые, вырвали меч, вырвали щит... Остолбенел Ивашка, застыл ледяной сосулькой - в парчёвом халате, в золотом панцире невиданной работы подсунулся к витязю холеный ногай и впился плененному в горло зубами. Хлынула русская кровушка, и закричал мальчишечка, забившись в предсмертной муке:
   "Прощай Олёнушка! Велика зело сила татарская!"
   Насытился упырь сладкой сытой своей, утер рукавицей расшитой липкую козлиную бороденку и подмигнул Ивашке, вытянув губы. Обмер парень, застучали колени друг о дружку. "Нет! Нет!"
   Но заметил немую картину сию тятька Григорий и взревел оголодавшим медведем:
   - Ах ты, паскуда ордынская! Чупруновых стращать?! Врешь, вурдалачина! Петруха! Эй, Петруха! Добудь тятьке вурдалачью голову!
   Силен Петр Чупрунов, будто бык матерый, ловок разворотливостью горностая. Услыша повеленье родительское, отбросил за спину щит востроносый и попер вперед, расталкивая шуйцей немогутных ногайских лошадок. За ним - шаг в шаг - Никола, обочь Николы - Митяй, за Митяем - Гаврюха...
   Не принял боя кровопийца ордынский, поворотил коня прочь.
   - Не робей, сыне,- легла на плечо ивашкино невесомая десница батюшки Ивана. - у поганых такое - всегдашний обычай, супротивника в трепет вводить. И наши пращуры, крещенья не зная, грех подобный творили. И хужее бывало.
  
   Кипит сеча в Поле от края до края, нет перевеса никакой стороне.
  
   - Неладное дело! - проворчал мурза Касим, не обращаясь ни к кому по особице, - Московиты всегда злыми были, но сегодня, мнится мне, вчетверо злей.
   - Ты великий воин, мурза, - отозвался Алькусаим, не отрывая от битвы пылающих глаз, - но есть в подлунном мире понятия неведомые воину. Не московиты в Поле сегодня - русичи.
   - Что "навоз овечий", что "дерьмо овечье" - не один ли хрен?
   - Мудрость твоя достойна не воина, а гуртогона, мурза, - спокойно ответил чародей-персиянин.- Московиты подобны ножику железному, русичи - булатному боевому клинку. Сегодня рязанец заступает московскую девицу, а москвич - рязанскую вдовушку. Спаялись, как жилки в нефрите.
   - Рязанцы с нами заедино, - буркнул Касим.
   Алькусаим бросил в его сторону ехидный взгляд - словно крысиный бег:
   - Что-то не вижу на холме сием князя Олега! Небось Литву стережет.
   Скрипнул зубами Мамай, из расписного фиала заструился кумыс по пальцам, бирюзовыми перстнями украшенным:
   - Своей силы довольно,- зашипел он с угрозой.- И московитов смирить, и союзнику неверному воздать по заслугам! Перестань скалиться, маг, зубами рискуешь!
   - Не хвались раньше времени, джихангир, - сказал маг, переведя взор на Мамая.- Вы - воины - не видите того, что видно нашему брату-чародею. Вышла на нас страшная древняя сила, таившаяся до поры. Столь древняя, что уж и не ведаю - достанет ли мощи сломить. Словно тьмой, непроглядной для мага, закинуто поле на тридцать верст; не слышно ни сердца воинского, ни мысли воеводиной. Нынешней ночью нащупал было сгусток темени сей, но потерял еще легше.
   Молчавший доселе согнутый годами Муркун поднял взгляд от кошмы, посопел:
   - В роще. Вон там. На дубу. Филиненок. Малый, но шибко злой.
   - Видишь его? - встрепенулся Алькусаим.
   - Чую.
   - Что еще чуешь?
   - Золотом пахнет. Пером сокольим.
   Вздрогнул персиянин.
   - Верно ли?
   - Шибко верно.
   - Не боишься?
   Щуплый шаман переглянулся с курчавым буртасом Юмко, с огромным, будто медведь, черемисом... сказал твердо, с нажимом:
   - Потягаемся!
  
   Вражий меч, кривой, как коряга, звякнул о бляху на ивашкином щите. Не отдавая отчета в собственных деяниях, рубанул Ивашка, как тятька учил - холодная сталь киевского клинка свистнула соловьем, снесла напрочь и половину папахи, и половину головы. Брызнули белые мозги на руку отрока; стеганула кровавая струйка. Ой, тошно!
   - С почином тебя, братишка!- весело оскалился брательник Мишаня и ловко втянул младшенького за спины старших.
   Все, что съедено поутру, всё выплеснул Ивашка себе под ноги, давясь желтою слизью. Слезами горючими очи заволокло. Тяжелая рука Мишани бережно и любовно хлопала по спине...
   Вырубили владимирцы и касогов, и ясов, огляделись... Ой лихо, лишенько - едва половина осталась от полка удалого! Нету среди живых ни Хрульца, ни Олексы Будинова...не видать и воеводы Валуя. А новые полчища валом прут.
   Самые стойкие подались в смущении, но вскинул над головой червленый стяг Бермята Бушуев и взвизгнул истошно:
   - А здесь ли стольный город Владимир?!
   - Здесь! Здесь,.. к н я ж е! - колыхнулись крепнущие голоса.
   - За Русь! За матерей, что в храмах горели, а врагу не дались! Вперёд!
  
   Ахнули и ногаи и буртасы, когда загуляло в передних рядах.
   - Ой, да што ты, што ты, што ты...
  
   Меж казачьих коней лезут, остервенев, пешие мужики из городского ополчения, крушат секирами и ослопами черепа и кости.
   Напирают сзади конные боярские отроки...
  
   Заметил порыв сей боярин Брянко, заметила великокняжья дружина. Не след от мужиков отставать; древен Владимир, а Москва - главнее. Ударили так, что лопнула вражья стена, будто рогожа гнилая.
  
   Бросил Мамай на подмогу готов и крымских ногаев, сведенных в единый тумен, обернулся к мурзе:
   - Пора с наглецов спесь сбить, Касим! Зови башкирда!
  
   Батыр Хазрат ростом не вельми велик, любому из готов - по плечо, а фрягу - по ухо, но могуч и необъятен в плечах и груди. Шагает валко, чуточку косолапя, однако кажется, будто и травы не приминает - до того спор и легок шаг башкира.
  
   - Настал ваш час, Хазрат! Видишь Митин бунчук?
   - Вижу, джихангир, - голос у башкира, будто барсовый рык, очи желтые, волос - ячменного колоса рыжей.
   - Я тоже: все глаза смозолил проклятый! Свали его, батыр, потопчи копытом коня-великана, в пыль и прах разотри!
   - Не простое дело предлагаешь ты башкирам, джихангир, - сказал Хазрат, - московская дружина даром бунчук не отдаст...
   - Трусишь, батыр?
   - Башкиры страха не ведают, - очи воина сузились, сверкнули желтым огнём.- Мы сломаем московитов, даже если жилы при этом порвем. Но и ты должен подкрепить свои обещания клятвой. Нам легче будет.
   - Клянусь всемогущим Аллахом и великим пророком его Мухаммадом, да пребудет учение его вечно: если возьму Русь, ни сам я, ни потомки мои не потребуем с башкирдов ясака во веки веков. Их враг будет нашим врагом, их друг - нашим другом! Довольно ли тебе сей клятвы, батыр?
   - Довольно, - отозвался Хазрат, светлея лицом. - Не пройдет и часа, как свалю я московский бунчук, или умру. Вели муллам отвернуться, джихангир, ибо не следует им ведать древнего обряда смертников!
   Он посмотрел на чародеев, угощавшихся ханскими явствами.
   - Будя трапезничать! Идем!
   - Ох не нравится мне задумка сия...- протянул, мрачнея, Алькусаим, - Накличем беду на головы наши...
   - Что ты хнычешь, чародей хваленый! - вскинулся хан.- Золото хватал - рука не тряслась!
   Еще больше сгорбился персиянин, сжимаясь в комок.
   - Кабы знал как дело обернется, не брал бы твоего золота! Обманули меня звезды вещие - ничего не сказали... Умоляю тебя, джихангир, вороти шаманов! Воинство твое велико и умело, совладает с Русью и без чар...
  
   В ответ ударили под холмом бубны. Гулко. Со звоном. Взвился в небо древний шаманский напев. Такой древний, что слов не понять. Закружился противосолонь пеший башкирский хоровод.
   - Поздно! - ухмыльнулся Мамай.- Да не трясись ты, перс! Муркун, и тот не страшится.
   - Что он понимает - твой Муркун! - взвизгнул Алькусаим. - Откуда ему знать мощь племени Сама? Всю жизнь от него в лесах хоронились! Запах сокольего крыла с ума сводит: близко-близко кружит Симург - вещая птица русского рода. Нет такой раны, какой не залечила бы она своему народу! Бессильны пред нею сильнейшие чары; лишь воинская мощь может противостоять ее сынам!
   Усмехнулся Мамай, скосил глаз на ревущий башкирский круговорот, на отборный татарский тумен Касима, на железные ряды фряжских воинов.
   - Слыхал уже я про Сама, и про Симурга слыхивал! Только нет уж на свете ни того, ни другого. Смело их могуществом рода Бурого Волка.
   - Род Бодончара от русского племени, - устало сказал Алькусаим. - А в распрях Симург не помощница. Но ты-то, джихангир, ты ей совсем чужой...
  
   Кружатся под древний чародейский напев удалые башкирские батыры, медленно закипает кровь в жилах молодецких, мутит головы, лишая всех чувств, опричь гнева, опричь ярости воинской...
   Когда взошли они на конь, не прерывая бешеной и тягучей песни прощания, когда стронулись в разбег, будто черная тень потекла от Красного Холма к Дону.
  
   Встрепенулся Мамай, весело затрепетало сердце в ожидании скорой и полной победы, ибо кто устоит, видя павшее знамя?! А кто устоит под ударом башкиров, тот не в рубашке - в золотых доспехах родился! Нет соперника в поле башкирскому рыцарю!
   Блистая золочеными латами и серебром булата, летит по Полю неудержимая лава. Никого не видят батыры, опричь великокняжьего стяга; тяжелой кровью очи заволокло... Кто успел - посторонился. Не успевших - смяли. Обрушились с разлета на московскую дружину.
  
   Дрогнула земля под тяжестью доспешных фряжских комоней - то Орсильи повел свой полк на Андрея князя Стародубского, оглушая воинов ревом рогов.
  
   Под истошный визг рванулся на Полк Левой Руки тумен Касима - непобедимого ханского воеводы.
  
   Много сражений за плечами боярина Брянко. Не страшен Михаиле Ивановичу ни татарин, ни свей, ни литвин, ни башкир - грозно сверкают синие очи, синей молнией свищет богатырский меч. Переднего развалил с маковки до седла. Второго наискось - от плеча до бочины. Пошла потеха! Звон мечей и стон доспехов заполонили все вокруг - сошлись в ближней битве русские богатыри и башкирские батыры. Жди беды. Жди беды!
  
   Никому в целом свете не уступала силой и умением дружина Димитрия. Под сокрушительным ударом ее не раз и не два кидались в бега вражьи стаи. Но сегодня нашла, видать, коса на камень: на место каждого сраженного супостата разом двое встают.
   Далеко в Москве заголосила вдруг красная девица Евпраксия - дочь боярина Кобылы... нет в живых её милого Фомы Крестного.
   Схватилась за ноющее сердечко купеческая дочь Милана... закрылись очи дерзкого гридня Сеньки по прозвищу Бык.
   Затужила, закружилась по тятькиному двору дочь Тихона-водовоза - грянулся оземь Максим Сорокопуд...
  
   Рубится боярин Брянко, кладет крест-накрест удары богатырские, но не избывают охотники до княжьего стяга достать. Всё чаще, все гуще чужие лица вокруг. Все реже - отсверк серых да синих очей. И слышится, блазнится Михайле Ивановичу, будто громче становится отдаленная неземная мелодия, что звучала в голове с полуночи.
   Правят на Брянко два первейших батыра Хазрат и Юлай.
  
   Тает, тает дружина Димитрия. Нет удержу очарованным шаманами степным рыцарям - кого оттеснить не сумели, тот под ноги лег. И хоть сами кровью по пояс умылись, но дело сделали: окружили "Чермного Спаса" со всех сторон, срубили знаменосца-хорунжего.
  
   Вскинулся Брянко, в последний миг подхватил древко, прижал к сердцу. Со "Спасом" в шуйце и мечом в деснице встретил он зачарованных батыров под надвигающееся пенье райских птиц.
   Посыпались искры из сталкивающихся клинков, звоном наполнилось на сто саженей окрест. Нет страха в сердцах воинских - гнев и горечь, злоба и мужество смертное.
   Увидел Михайлу Гриша Капустин. Ринулся на подмогу, скликая охотников.
   - Смоем кровью грехи наши тяжкие!- гаркнул Юрка Сапожник и повел вчерашнюю татьбу "Спаса" спасать.
   Оглянулся Гриша. И впрямь воины под рукой соперника старого,
   злодея и душегубца. И сам - воин! Да какой - огромная коряга, обожженная в пламени костра, голубем небесным порхает над Юркой, дробя черепа и шеломы, кости и панцири, ломая клинки заповедного башкирского булата. Будто смерч гуляет в рядах степных удальцов, сметая встречного и поперечного, а вслед катится клин разбойного ополчения, разряженного в яркие шелка да бархаты.
   - Держись, боярин! - крикнул Гриша, полосуя супротивников двуручным мечом. - Держись!
  
   Держится Брянко, хоть и тягостно ему до стона в костях: руку отмахал, надежный дедовский клинок, что в старом Киеве кован, словно свинцом налит, злым ветром с Заката рвет, "Червоного Спаса". В крови боярин, не только чужой, но и своей - дважды лопнули доспехи под вражьим булатом, будто адовый пламень раны жгучие...
  
   Храбры и умелы вчерашние тати, могуч и бесстрашен атаман-Юрка, непобедим доныне Григорий Капустин... Но захлестывают башкирские волны движущуюся ладью, стачивают борта, просачиваются вглубь... Вспоенные молоком бешеных степных кобылиц, вскормленные медвежьими сердцами, не ведают смертной тоски зачарованные джигиты - сотни наземь легли, сотни калеками стали, но растворила башкирская сила мужество русское. Еще гуляет по шеломам Гришин клинок, еще вздымается обагренная кровью дубина, а уже нет вокруг никого, опричь супостатов.
   - Прощай, Гриша!- прохрипел Сапожник из последних сил.
   - Прощай, Юрий!
  
   Плачь Москва, плачьте дружины русские!
   Грянулся наземь краса Руси - богатырь Григорий Капустин.
   Вознесен над битвой на хвостатых стеных рогатинах гроза купцов коломенец Юрий Дубинин.
   Стеная от тяжести стяга, меча и доспеха, бьется во вражьем кольце Михаил Брянко.
   По всему полю гнется под вражьей докукой русский строй - то, истекая кровью, никнет тур Золотые Рога.
  
   Мечется по рядам московской рати воевода Микула Вельяминов, угрозами и мольбой сдерживая отступающих воинов. Не слышат ратники воеводу седого - ужасом уши и сердца заложило.
   - За что караешь, Спасе?! - возопил сын московского тысяцкого, вздымая к солнцу могучие руки.- За что?! Или грехи наши страшней басурманских?! Или не твой лик на знамени нашем?!
  
   Охнул Брянко, изронил из ладони наследный булат. Под торжествующие клики врагов обнял багряное полотнище и рухнул с коня, прикрывая "Спаса" собой. Беда...
  
   Беда!
  
   Беда понеслась по русским рядам. Нет им благословенья Божьего, нет небесной заступы! Проклято знамя великого князя. Проклят всякий, под стяг этот вставший. Шарахнулись ряды, отпрянули от ворога... "Спасаться! "Спасаться!" Самые храбрые духом смутились, самые стойкие дрожь в коленях почуяли. Беда!
  
   Прыгнул Бурый Волк на рамена ослабшего Тура, вонзил чудовищные клики прямо в кость.
  
   Первыми дрогнули под напором касимовской конницы воины князя Московского на левой руке от Большого Полка. Скуля от ужаса и натуги, попятились удалые рязанцы.
   Под гнетом безнадежности, медленно - словно нехотя - потекли вспять шеренги Большого Полка...
  
   Ох, башкиры, башкиры, удалые рыцари Степи... Сколько горя принесла Руси удаль ваша!
   Но не сдобровать и вам!
  
   Черной, лютой обидой переполнилось сердце воеводы Вельяминова, исступление исторгло из горла демонский рык. Вздрогнули от неистовства боярского окружающие его воины-горожане, повинуясь, подняли Микулу на червлённый щит. Без меча и шелома, в одном колонтаре булатном встал Микула Вельяминов во весь рост.
   Спиной к своим, лицом к врагу...
  
   - Летал сокол, летал ясный
   Вкруг двора девицы красной, -
  
   заревел боярин, вскинув бороду к солнышку светлому.
   - Долго ль соколу летать?
   Долго ль девице страдать?
   "Стоять!" -
   ахнули, содрогнувшись, московские мастеровые.
  
   Ошую и одесную поднялись над копьями, сулицами и рогатинами десятки певцов старых и молодых, бородатых и безусых совсем.
   - Лётал сокол, лётал ясный,
   Говорит девица: "Здравствуй! "... -
   послышалось отовсюду, от края до края.
  
   - Твоя берет, хан, - усмехнувшись, промолвил Муркун.
   - Сам вижу!- отмахнулся Мамай, жадно созерцая пятящиеся шеренги московитов.- А у тебя, шаман, глаза на затылке что ли?
  
   - Филинёнок на дубу затосковал шибко. Чует мальчоночка - не уйти ему от когтей лесного шамана.
  
   - Не от страха сжалось сердце мое,- сказал брат Филин, сверкнув желтым оком.- Печаль душу сдавила. Тятька мой - боярин Феодосий, по прозвищу Сват - друга своего смерти предал едино за то, что "Сокола" спьяну затянул и уняться не возжелал. "Сокол" для боярина, ровно нож засапожный, последняя надёжа и упование. Коли "Сокола" запели - жди беды великой! Реки кровью людской наполнятся.
  
   -...Говорит девица: "Здравствуй!
   Долго ль соколу летать?
   Долго ль девице страдать?"
   - Стоять!- пронесся громовой клич русского воинства.- Стоять!
  
   Распаренный, распалённый смоляной яростью до самоотречения, вскинул над седой головой сжатые кулачищи боярин Микула и зарычал, будто шатун-людоед:
   - Выходи на бой, братва дружинная!
   Выходи, бояры!
   Пора мальцам показать каковы батьки их в сече бывали!
   Выходи, ярые!
  
   Ой вы, бояре русские: киевские да новгородские, рязанские да волынские, ладожские да тьмутороканские, полоцкие да черниговские... Где ваша былая сила? Каким стылым ветром разметало ваши белые косточки от Амура до Лабы, от Невы да Печоры до Ганга и Нила? Не было в вас ни вежества латынского, ни тонкости цареградской: пню молились, щи лаптем хлебали, ворон ртом ловили... Русский боярин лишь в Поле - боярин, но в Поле - вдвойне! Убить русского рыцаря можно, бывали счастливцы - умели и победить, но не родился витязь на свете, кто мог бы остановить боярина, идущего напролом.
   То там, то здесь замелькали седые и пегие бороды, заблистали златом роскошные дорогие доспехи, засверкали самоцветы на щитах и шеломах - полезли в передние ряды спешившиеся, по обычаю, воины старшей дружины. Младшему - тридцать, старшему - восьмой десяток.
  
   - Куда ты, тятя? - вцепились в отца дюжие сыновья Матвея Всесвитского.- Стар же ты - пропадешь ни за грош!
   - Прочь, приблуды! - взревел дородный старец, расшвыряв в стороны сосунков-несмышленышей.- Нет у вас отца; одна мать, да и та - шлюха!
   Не замай, зашибу! - и попер наперед, размахивая над головой булавой-шестопером, горланя во всю остатную мочь:
   - Лётал сокол, летал ясный...
   Говорит девица: "Здравствуй!
   Здравствуй, сокол, и прощай-
   За Дон-реку улетай!
  
   И загуляла старая песня боярская по Куликовому полю, стелясь по земле, взмывая под небеса, вгрызаясь в сердце:
   - Ты найди дружка милого-
   Боярина молодого,
   Да скажи, что буду ждать.
   Да скажи, что буду ждать.
   Стоять!
  
   Стоять!
   Раскосый щеголь с подбритым лбом и косой на затылке, машущий двумя окровавленными саблями, будто мельница крылья
   ми, угодил под могучий замах Федора Скрыни... Отбросив обломки клинков, ударил боярина щепотью в грудь, да так ударил зараза, что зерцало погнул. Схватил Федор удальца хиновского, медвежьим гребком прижал голову его ко груди своей... смялся шелом вместе с хрупнувшим черепом, брызнули серые мозги на золотую насечку.
  
   Стоять!
   Шестопёр Всесвитского проломил голову батыру Юлаю.
   Стоять!
   Обухом секиры опрокинул наземь Хазрата боярин Тихон Милославский.
  
   Оглянулся Бермята Бушуев, взмахнул владимирским стягом:
   - А здесь ли стольный город Владимир?
   - Здесь, княже...- послышались хриплые от усталости голоса.
   - Заслужим благосклонность Богородицы, други! - крикнул Бермята, - Много бо нас еще - сотня...почти. Вперед, казаки!
  
   Храпящие, шатающиеся кони, оступаясь на грудах мертвых тел, вклинились в ряды башкиров...
   "Ой, да што ты, што ты, што ты!"
  
   Стоять!
  
   Остановились воинские ряды, укрепленные песней заветной. Нету Руси супротивника, покуда жив хоть единый боярин. Пошла битва ярей прежнего, и хоть тает войско Залесское, но стоит, не хочет показать спины ворогу.
  
   Зато согнулся в бараний рог под татарскими саблями полк Левой Руки, не исправили дела и запасные тысячи, брошенные на подмогу: умел и опытен мурза Касим, не гласом, не рукой - мановением брови воинами повелевает. Бронированные клинья отборной татарской конницы рвут на части дрогнувший полк, разделяют москвичей от рязанцев, каширинцев от угличан. Кто уйти не хотел, тот на землю лёг.
  
   Почернел от гнева и горя тятька Григорий: нет больше Петра, нет Тимохи, вздет на вражеское копье середний - Никола, Семен, и Никифор, истекая рудой, повисли на плечах батюшки Ивана. Вышли наперед младшие, а с младших какой спрос? Что могут, то и делают - пятятся вместе с другими. Хорошо - не бегут, не подставляют загривок под кривой татарский клинок. Чуть в стороне режется обезумевший от лютости Кирша Воронин во главе собственных чад. С другой руки - Митрофан и Пафнутий и какие-то незнакомые мужики, видно, из соседних сел. А дальше - и спереди, и с краев - вражья тьма. Позади чисто: осторожен мурза Касим, хитер, будто Змей-Велес, чем лицом к лицу людей терять, не лучше ль врага спасением поманить? Редко кому сподобится, отступая, в бег не удариться. А тот, кто бежит, для конного не супостат, а так, потеха: догони, да руби...
   - Держаться! Держаться! - кричит тятька Григорий.
   И, внимая отцовскому повелению, из последних сил держится Ивашка Чупрунов, вслепую маша тяжелым мечом. Кружатся перед глазами вражеские рожи и конские морды, лязгают сабли по щиту и шелому, не успеешь одного избыть, второй лезет. Вот тебе, Ивашка-дурень лопоухий, и вся воинская доля - не ты, так - тебя! И передохнуть не моги...
  
   Тает сияющий серебром доспехов прямоугольник Большого Полка, тает, но стоит. Там, где светят золотые латы бояр, там растут кучи вражеских тел, сливаясь в гигантский вал от края до края. Зашли в бок фряжскому рыцарству рыцари града Плескова, разорвали клин надвое, врубились, втиснулись в узкие промежутки рядов, так, что с места не сдвинуться. Не умение, не отвага отныне решают дело - твердость клинка да тяжесть секиры.
  
   Бросил Мамай в толковищу сражения пешие отряды готов и мордвы, армениев и черемисов, ибо в пешей резне степняк лесовику не подобен. Эти не хужей русича умеют топором садануть, ножом ширяться, кулаком бить. Плакать, причитать, ломая белые руки, русским боярыням!
   И вновь колыхнулся, заволновался передний край, начали падать под ноги бьющимся истомленные боем бояре, сначала те, что постарше, затем и младшие.
  
   - Пляши! Пляши, воевода!- кричат ополченцы Микуле, видя как ближе и ближе просвистывают каленые стрелочки вкруг боярина.
   - Стоять!- отвечает Вельяминов, отмахивая стрелы, будто навязчивых паутов, - Стоять!
  
   А рязанцев уже так стеснили, что неволей попятишься. Кабы не тятька Григорий, не Кирилл Воронин, не Александр боярин - кто знает... Но и пятясь, и жизни лишаясь, ни один в сторону дубравы не покосился...
  
   Осмотрелся Касим, поскреб рукоятью ногайки переносье зудящее и кликнул вестового, дабы передал джихангиру совет - пора клещи замкнуть.
   - Рано, - ответил Мамай, даже не обернувшись.- Скажи Касиму, стала подаваться стена. Вот-вот рухнет.
  
   Свистнула злая стрела, ударила в правое око Микулу Вельяминова. Две отмахнул, третью не успел, покачнулся, упал вперед - головою к врагу, как воину принято.
   - Вечный покой и великая слава тебе, воевода, Микула! - молвил Боброк, снимая шелом.
   - Дай Бог и нам век свой так же закончить!- вздохнул Владимир Серпуховский и оборотился к Боброку, - Не пора ли, Дмитрий Михайлович?
   - Нет, - сказал ведун. - Ждать треба.
   - Чего?
   - Знака.
   - Какого знака?
   - Не знаю.
   - Да ты что, змей?! - вскипел горячий, как пламя, Владимир.- Шутки со мною шуткуешь?! Смотри, добалуешься! Левую Руку вот-вот до конца изведут. Большой полк заново пятится, на глазах тает, а ты мне зубы заговариваешь?! Ждёшь покуда Русь сгинет?!
   На что уж спокоен, ко всему привычен Боброк Волынский, но тут и он не стерпел: сгреб за плечо князя молодого, развернул в седле, ткнул за спину рукавицей кольчужной:
   - А эти? Эти тебе - не Русь?!
  
   Оглянулся Векша, и заплакало его сердце вдвое прежнего. Из глубины дубравы шаг за шагом, пядь за пядью тянутся к опушке спешенные воины, зачарованные грохотом битвы. Обрывки молитв, возгласы ужаса - все утонуло в неумолчном гневном стоне.
   - Ох, што-то душно мне, душно мне, браты,- хрипит боярин Ослябя, раздирая лапищей бехтерец, - Што ж то за напасть такая?!
   Рядом с боярином, подстать ему - чернец троицкий. Очи долу, зубы скрежещут, в ручищах - обломки креста.
   Чуть в стороне - юный гридь серпуховский - уткнулся лицом в конскую морду, уши так ладонями стиснул, что ногти - будто инеем окатило.
   Обочь - чернявый мужичище столбом стоит. Из глазслезы в два ручья, а он и не чует, все грызет дубовую ветку перекосившимся ртом - чает небось - кремня крепчае.
   От дерева к дереву, от ряда к ряду: кто крестное знамение кладет, кто поклоны бьет, кто молитву шепчет...
   А в жарком воздухе - скрежет зубовный.
  
   Сквозь своих, сквозь чужих прорвались к отцовскому телу братья Всесвитские, расшвыряли трупьё, коим батюшку завалило... зачали поднимать, а за ним еще двое тянутся - в последний предсмертный миг обнял старец ближних супостатов за шеи, так и помер по-кумпанейски. Стыдно стало молодцам - сами живы, а батьку не уберегли, вскинули на щит старшего, вознесли над головами.
   - Ой же ты, братва дружинная! - заревел Василий Матвеевич, - дворяне, да дети боярские! Люты в сече отцы бывали, да разве ж старый лев молодому - соперник?! Новая слава - наша по праву, а старую меж собою поделим! - сорвал шелом с головы, швырнул о землю.- За шеломом для меня земли нет!
   - Принимаю! - послышалось одесную.
   - Даю зарок! - донеслось слева.
   - И я! И я! - полетели с голов шишаки да мисюрки по всему переднему краю.
  
   Поднял на дыбы истекающего пеной коня Бермята, окинул взором полумертвое войско свое и проскрипел надсаженным горлом:
   - А здесь ли стольный город Владимир?
   - Здесь, княже...- аукнулось вокруг.
   - Вперед, казаки - нас еще больше десятка!
   Ещё раз взбодрились казаки, матом и плетюгами погнали умирающих коней на медвежий строй черемисов. Шарахнулись вороги, услыша заунывный владимирский клич, ибо знали - сей для них - похоронная песнь. Остатки пешего ополчения вклинились в брешь, пробитую конным полком, заработали секирами, булавами, а то и просто дубинами...
  
   Стоять! Полочане, бряцая тяготами доспеха, обрушились на готов.
   - Покажите им, как девок к морю пущать! - расхохотался Андрей Ольгердович. - Пущай познают - дешево ль русское злато! Пущай аукнется хлопам время Бусово!
  
   Для таруссцев да белозерцев мордва и армяне - диковина. Опробовали привычный замах - ничо, годится! И поперли стенка на стенку...
  
   Полк Правой Руки, добивая фрягов, наткнулся на отряды булгар.
   - Ну вот!- с облегчением промолвил Коротонос.- наконец-то заново солнышко поднимается, знакомое дело легше пойдет!
  
   Вскинулся Мамай - опять заминка. Бросил в битву остяков да вогулов. Не помогло. Бросил наемных персов. Бесполезно.
   Тяжко русичам, страшно до зноби, но зарок нарушить - еще тяжельше. Не вал уже в Поле - трупная полоса в пятнадцать сажен. Гони, не гони - не идут кони по трепещущей плоти, храпят, седока норовят за колено схватить. Озверели совсем. Но куда зверю до человека! Там, где конь идти не хочет, человек, смеючись, протопает. Правда, не всякий - то тут, то здесь бродят среди бьющихся блаженные. Одни хохочут во всю глотку, другие плачут навзрыд...
  
   Спешились конные, сошлись грудь в грудь, голова в голову - не протолкнешься. Вновь качнулась чаша в ордынскую сторону - бояр по пальцам сочтешь, и младшие дружины вполовину истаяли.
   Да что там кметей считать - полдюжины одних князей полегло, десяток воевод именитых... изо всего казачьего полка под львиным стягом лишь семеро рубятся!
  
   - Не могу больше!- закричал Ивашка. И, выронив меч булатный, закрыл очи дланями.- Не могу-у-у!
   Взмахнул саблей татарский наездник, целя в беззащитную шею, но метнулся под удар брательник Никифор, принял харалуг на себя, а Семка из последних сил рванул младшенького назад. В тот же миг разъяренный Григорий располовинил обидчика от плеча до седла, обернулся к Ивашке:
   - Подыми клинок, пес!
   - Не могу...- а из-под перстов - слезы рекой.
   - Через не могу, волчья сыть!
   - Тошно мне, тятя! - простонал Ивашка, мотая головой из стороны в сторону.
   - Всем тошно! - заорал Григорий.- Убивать не можешь - от нас с Семеном клинки отмахивай!
  
   Остатки полка Левой Руки - сотни полторы рязанцев, каширинцев и угличан, сбившись в полумесяц, на последнем - седьмом - дыхании держат спицу Большому полку. Красно сказано - держат... уже шарпают ногаи мертвые тела русичей, уже половина касимовского тумена топчет комонями раненых да увечных, что за строем хоронились. Лучшие из лучших - Григорий, Кирилл и Александр брянчанин - скопились на правом краю полумесяца. Там, куда нацелен клин татарского тумена. Коли прорвутся - кончится сразу послед полка погибшего.
   - Вот теперь, пора! - воскликнул Мамай и бросил в зияющую брешь два последних тумена на охват Большого полка.
   - Вороти их, джихангир! - Алькусаим в ужасе упал на колени, с мольбой протянув к хану дрожащие руки.
   - Отстань! - Мамай брезгливо отпихнул его расшитым шелками чувяком, пожирая взором бешенную скачку крымских ногаев.
  
   В то же мгновение в глубине русского строя вырос над частоколом шеломов и копий старец - калика, распрямил богатырские плечи, будто камень Алатырь с них сбросив, воздел раскинутые в стороны могучие, как молодые дубки, ручищи...
   - О, Хорс-Ярило!- покрывая грохот битвы, пронесся над Полем нечеловечески зычный рев калики.- Пошто палишь детей своих стрелами жгучими!? Аль не видишь, Владыко, что нет больше мочи стоять им в Поле Незнаемом? Где помога твоя? Где благословенье родительское? - он замолчал на несколько кратких мгновений, вдыхая полной грудью горячий, на крови настоянный воздух, и заревел пуще прежнего, - Тебя зову, Отче Сокол! Яви детям лик свой светлый! Грянь, Перуне!
  
   Дыбом встали волосы под шеломом у многих, когда раскатился гром среди ясного неба, когда понеслась грозовая, чернее сажи, туча с Заката, полыхая стрелами молний.
   - Пускай сокола! - крикнул Боброк, оборачиваясь к собственным рындам за левым плечом.- Где сокол? Чего трясетесь?
   - Улетел,- сказал старый товарищ князя - галичанин Игнат, протягивая пустую рукавицу с разодранными путами.- Сам ушел...
  
   - Гос-спади, твоя воля! - ахнул литовский ведун, осеняясь крестом, - Прости неразумным их страшное дело!
   Замер Векша - никогда не слышал от странного князя этакой речи.
  
   Замерло на миг все русское войско, завидя стремительный бросок кречета, и вдруг загалдело, заволновалось, тыча перстами в небо:
   - Рарог пришел!
   - Верный знак!
   - Держись веселей, братцы, видать нашему верху быть!
   - С нами! С нами воля русских богов!
  
   - О, Сокол - Соколе, отче родимый, - взревел калика, стискивая могучие кулачищи и потрясая ими над развевающейся космой волос, - долго ли обиду терпеть детям твоим?
  
   Клекот кречета разнесся над погибающими полками, быстрее молнии ринулся он сверху на скопище супостатов.
   - Слушайте меня, дети мои!- загремел старец и разодрал зипун на-полы, так, что пуговицы стрелами полетели.
   Что за диво! - Под ветхим платьем - белоснежная рубаха с алой каймой в подоле, поверх,- стальная кольчуга мало не до колен, вся в алом сиянии яхонтов. А поверх кольчуги - золотой пояс пластинчатый...
   - Довольно боронь держать! Довольно стойкость выказывать! Настала пора Побоище зачинать! Повторяйте за мной, дети Славы! Повторяете за мной: "Врага не бояться!"
  
   - ...не б о я т ь с я...- полетело в стороны.
   - Полону - не бра-ать!
   Рев обезумевшего войска всколыхнул небеса:
   -... не брать!
   - Живому - с р а ж а т ь с я!
   - Сражаться!
   - А мертвому - встать!
   - Вста-а-ать!
  
   - Встать! - взвыл Золотой Пояс, грозя кулаками наступающему ворогу.
  
   - Что он там вопит, Алькусаим? - усмехнулся Мамай, следя за тем, как свежие тумены втягиваются в брешь, пробитую Касимом.
   - Да так... пустяки всякие, - отозвался смертельно усталый голос персидского чародея, - Симурга зовет, убитых оживляет... Ты не видал еще мертвого войска, джихангир? - и залился мелким безумным хохотком.- Сейчас увидишь...
  
   Тихий, скорбный, как сама смерть, стон заполнил Поле от края до края. Сквозь груду погибших полезли наружу окровавленные, обезображенные руки, на всем скаку сбились вдруг в кучу крымские тумены, замялись, спотыкаясь о собственных передовых, что грохнулись наземь вместе с конями, визг ужаса повис над сумятицей. Позади бьющихся ордынцев начали подниматься убитые воины Передового Полка, пошли, шатаючись, живым на подмогу. У кого ноги целы - идет, кто обезножен - ползком подползает.
  
   - Сделай же что - нибудь! - трясет за ворот мага хан Мамай, - Ты же первейший под Небом!
   Отпихнул перс Мамая, гневом и гордостью сверкнули желтые глаза:
   - Первейший под Небом - божественный птах, Симургом зовомый! Племя Сами Золотые Пояса ведут. Кто против встанет? Молись Аллаху, джихангир, кабы самому здесь же не лечь, бо жива еще древняя сила!
  
   - Что делается? Что делается, Господи!- гортанно кричит чернявый горбоносый чернец, хватаясь за голову.
   - Сам не видишь, что ли? - здоровенный коломенский дьякон, скинул нательный крест, аккуратно перемотал цепочкой.- Славяне побоище затевают. Натерпелись, хорош! Подержи крест, гречине, не хочу грех на душу брать.
   - Не гречин я,- замотал головой чернец.- Из сербов.
   - Так что ж ты, брате, голову мне морочишь? - весело гаркнул дьякон, обвязывая цепочкой гриву волос.- Золотые Пояса на битву кличут! Гляди - даже персы к нам перекинулись!
  
   А золотые пояса уже заблистали в передних рядах. Кто не видел в сражении древней силы славянской, тот, почитай, ничего не видал! По обе стороны сварогова воина будто не булатные клинки - жернова вражью плоть перемалывают, и нет ни пощады, ни управы на те жернова. Качнулся строй, но на сей раз - впервые за битву - в сторону Красного Холма. Там, где умер Тур Золотые Рога, воскрес и медленно, словно неволей, поднялся на дыбы русский Медведь.
  
   - Безумцы!- почти что плача вскричал Алькусаим.- Что творите, что творите, гордецы неразумные?! Неужто и впрямь равными Богу себя возомнили?!
   Шаманы, визжа, бросились врассыпную к подножию холма, но поздно - слепящие копья молний ударили по бегущим из грозовой тучи.
   - Ну, что, джихангир?! Рад небось? - оскалился перс-чародей. Светящийся, тонкий, будто шелковая нить, обруч завис над головой мага, рассыпая в стороны синие искры.- Не трусь, хан, нас пока не тронут...Я - Алькусаим! Алькусаим! Слышите, вы?! Кто соперник силе моей, кроме Бога? Сам Ариман отступает с моего пути!
   - Так иди, чего встал? - раздался глубокий, объемлющий окрестности, равнодушный голос.- Не держу.
  
   - На что надеешься, Сокол?- грозно вопросил персиянин, раскинутыми руками словно охватив сбившуюся в кучку охрану Мамая. Только теперь понял ордынский владыка, кого удалось ему в стан залучить и поразился собственной скупости. Такого - не золотом - алмазами до макушки осыпать не жаль: стан, будто дуб, руки, точно орлинные крылья; очи - всесветный пожар, - Что ты знаешь такого, что было б неведомо мне, Алькусаиму?
   - Нет сего,- пророкотал равнодушный голос.- Верно молвишь. Только кто они тебе, парс? Уходи, их судьба решена.
   - Да ты смеешься надо мной, старый бродяга! - раздувая ноздри, загремел величайший маг подлунного мира. - Тебе ли решать долю того, над кем сияет мой хварно? Много взять на себя вздумал, Соколе! Смотри - уже вновь убито мертвое войско твое. Уже заходят живым в спину свежие силы. Смирись, спасайся, аще можеши!
  
   Воздух на вершине Красного Холма шуршал, точно песок, и потрескивал, будто древо надломленное, в людскую кожу казалось вонзались тысячи мелких невидимых игл. Бесстрашные, все повидавшие воины охранной сотни испуганно жались к повелителю. Чисто цыплята полевой куропатки, встревоженные топотом конной охоты.
   - Уходи, Алькусаим!- вновь раздался голос Золотого Пояса, - Путь еще открыт для тебя. Стерегись гнева дружины Сварога, бо выбор твой вельми скуден. Щепа древу лишь кору корежит, сколь ни остра.
   - Три меры индийских самоцветов отсыплю, ежели нас не предашь, - крикнул Мамай, падая на колени и ловя полы ведовского халата, - И каждая - сколько сам унесешь!
   Тигриные зрачки чародея на миг подернулись желтым туманом.
   - Замолчи, хан!- прорычал он в нешуточном гневе.- На что мертвому холодные камни? Да и нет у тебя столько, чтоб достойную Цену дать! Иной награды жажду... Кто смеет грозить великому Алькусаиму? Нет такого! И не будет! Слышишь, Соколе?!
  
   Скоро управились с ужасом удалые наган. И получаса не исполнилось, как в куски изрубали они вернувшихся с Берега воинов.
   И вот уже вновь несут их разъяренные стаи горячие степные аргамаки. В тыл. В тыл. В спину вздыбившемуся медведю.
   - Ну, русичи, пришел наш смертный час!- крикнул до еловца забрызганный кровью боярин Александр.- Не пивать нам больше хмельного меда урочного, не обнимать сладкого женского тела...Пришла пора вечной славы взыскати! За мной, русичи!
   Благородный скакун боярина взвился на дыбы с истошным животным воплем, будто проведал хозяйские думы. Словно не было долгого боя, словно не жгла пересохшего горла мачеха-жажда, словно ни капли крови ни изронил он из бесчисленных ран - грозою Перуна обрушился Александр в гущу ногаев. И, лишенный последней надежды, двинулся вслед исполину остаток погибших полков.
   Мало их было, но казалось, что нечеловеческая сила влилась в истомленные жилы, очи сокольей зоркостью обострились. Надсадно воя, растолкали они несущихся вскачь коней, посшибали из седел наездников и принялись наваливать вал человечий, преграждая путь ханской надежде. Обезумел Ивашка от лютого боя, меч в руке - колесом Смерти свищет, срубая все, что вблизи, из горла - не голос человеческий - рык звериный.
   - Каких воинов Русь лишается! - заплакал Владимир Андреевич, закрывая лицо кольчужной перчаткой.- Что же ты медлишь, Боброк?!
   - Жду знака, - ответил Боброк.
  
   Вдоль вала, обочь вала, позади его - сбились в стены разгневанные ногайские всадники, закупорив задних на полверсты.
   - Что вы на последышей время теряете?! - визжит мурза Касим, - Руку давно отсекли, пора тулово задавить!
   Но не слушают ногаи приказа - каждому лестно гордеца и уп-
   рямца сломить. Лучшие батыры, будто мотыльки на огонь, летят на свет боярского шлема. С тем же успехом. Попасть под меч Александра, все-равно, что с Велесом обняться.
   - Так их, так их, брате! - шепчет Ослябя, стискивая могучие кулаки, - Коси всех, без разбору! Пусти в дело, Дмитрий Михайлович, - взмолился, припадая к стремени князь-воеводы. - Мы с Александром вдвоем их в реку загоним!
   - Терпи, Родион! - отозвался Боброк, - Я же терплю!
  
   Что творилось на переднем крае разгоревшейся битвы, людской язык передать не в силах. В давке трехсоттысячного скопища гибли от тесноты, от недостачи воздуха, от ножа, кулака и зубов.
  
   Вздрогнул Ивашка от отцовского стона, бросил в сторону беглый взор и понял, что один он у тятьки остался; никого больше.
   - Горе нам, Ваньша,- сказал Григорий.- Может и к лучшему, что домой не вернемся. Дед твой - Чупрун - семерых на себя брал. И нам завещал. По всему видать, измельчала наша порода. За нами с тобой целых две дюжины. Не осилим, пожалуй.
   - О чем горюешь, Гришута?! - сплюнул Кирилл Воронин, ловя на щит выпады вражеских копий. - Сынов положили, сами к Богу уходим, чего еще?! Как могём, так и встречаем!
   - Дети наши за Русь головы сложили. Им - честь и слава. А мы - живые, нам и зарок исполнять. Первы-ый!
  
   Рубанул Ивашка широченного, будто печка, ногая, и полетела вражья нога бедром окровавленным на кровавый вал...
   - Второй! - сказал Ивашка. И то верно - коли живым останется - на коне ему больше не сиживать, на Русь не хаживать, селгородов не зорить!
   - Третий! - воскликнул тятька Григорий, насквозь пропоров всадника, что копьем Кирше в бок неприкрытый целил.
   - И за мной не задержится...
   Только, сколь ни грозны были в битве последыши, сколь ни люты, а было их - страшно сказать- трое на тысячу. Не силой, не умением - толпой побиваемы. Глядь-поглядь, а в живых-то лишь пятеро.
   - Ныне, присно, и во веки веков... - одними губами промолвил батюшка Иван.
   - Девятый! - прохрипел тятька Григорий.
  
   Онемев, замерли витязи Засадного Полка, глядя, как прямо у них на глазах, умирают последние рязанские ратники. Как, обогнув чудовищный вал, несутся в спину Большому Полку крымские орды.
  
   - Брате Александре, брате Александре... - шепчет могучий Ослябя... и вдруг ринулся вперед с горловым неудержным воплем. - Держись, Пересвет!
  
   Два копья ударили в Пересвета. Третье пронзило коня. Упали молча, молча умерли, бо не было сил более даже на вздох.
   Горе Русской Земле - не стало знатнейшего богатыря! Горе Ослябе - сын под стягом погиб, брата на глазах умертвили. Разбросал витязь воинов, что удержать в дубраве пытались, но встал перед ним спрыгнувший наземь Боброк.
   - Именем Пересвета заклинаю - стоять! Нельзя туда, боярин.
   - Уйди, княже!- гаркнул Ослябя.- Прочь с дороги, не введи во грех!
   - Брату не поможешь, Родион, а себя зря угробишь.
   - То - мое дело!
   - Дело тебе я назначаю. Я - князь и воевода Засадного Полка! Велю умереть - умрешь. Жить велю - жить будешь! Ступай на место, боярин, ты мне еще нужен!
  
   Ударили крымчаки по Большому Полку, только к изумлению своему не страх, не немочь на ликах русских узрели - радость и бешенство жгучее. Встретили их трехсаженными копьями и топорами шириною в аршин. Невесть откуда вымахнули конные богатыри, вклинились в тумены в трех местах. А уж по всему строю вознеслись на щитах новые глашатаи, весело и бесшабашно сияя очами.
  
   - Хороши во Киеве вина князь Владимира! - разнеслось окрест.
   - У-у-у-! - взвыли воеводы.
   - Ра-а-а! - ответили воины.
  
   - Кулебяки с сигами - в золотом Чернигове!- выкрикнули вместе
   с заводилами полторы дюжины черниговцев.
  
   - У-у-ра-а!
  
   - Ой вкусна водица, где Донец струится! - поддержали глашатаев куряне и дворянин из северского Новагорода Михаил Потапов.
   - Ура-ура-ура!
  
   Всякому на грешной земле свой срок отмерен... Одиннадцать походов за спиной у тятьки Григория, и в двенадцатом головы своей не жалел. Пришел срок старому воину райских плодов отведать. Пока меч свой из вражьего тела выдергивал, выскочил изза спины Кирилла раненый ногай, из последних сил вонзил Григорию нож под сердце. И верная кольчуга не спасла. Взвыл Кирша, раскроил хитрована с головы до самого пояса...да что толку!
   Упал на отцовскую грудь Ивашка:
   - Тятя! Тятя!
   - Живому - сражаться! - прохрипел Григорий Чупрунов, оттолкнув сына. - Иди! За тобой еще семеро!
   - Куда ж я без тебя, тятя? Как в одиночку из сего болота выберусь?
   - Держись, Ваньша! - с мукой в голосе закричал Воронин и осел на груду мертвых. Своих и чужих.
  
   В парчовом халате поверх золотого панциря невиданной работы, на статном тонконогом скакуне подъехал к Ивашке старый знакомый, что кровью людской заместо вина тешился. Неспешно набросил на шею волосяную петлю...
  
   - В Переславле жены красно обряжены!- кличут глашатаи.
   - У-ра! А-а-а...
   - Но нема доныне краше дев Волыни...- прошептал Боброк, сверкая очами.
   - Та й звонки напевы галичанской девы! - заплакал Игнат, - Стыдоба-то какая, Дмитрий Михайлович! Отпустил бы меня: вся Русь в поле, а Галитчины нет!
   - Терпи, Гнате! - проскрежетал сквозь зубы Волынец. - Биться некому, так хоть победу справить! За всех порадоваться! Да не скули ты, волчья сыть! Будет и нам работа!
  
   - Со Злом пришел ты в родную землю, Алькусаим, - зазвучал голос Сокола. - И будь ты хоть трижды величайший, здесь тебе победы не знать! С высот Сварогова Царства зрят на Поле твои пращуры, гневаясь на тебя, болея за нас. Слаще райских птиц им песня наша. Слышишь ли ее?
   - У кметей во Турове вся комонь каурые! - звучало во Поле.
   - У-ра-а!
   - Полоцкие кметы в серебро одеты!
   - У-у-ра-а-а!
   - В золоте латынском все дружины Минска!
  
   Горечь Ивашкину словом не передать. Один он остался из всей семьи. Ни тятьки, ни братьев - старший в дому. Рывок аркана вывел его из тягостной думы едва-едва.
   - X а р о ш м а м л ю к! - сказал упырь, плотоядно цокая языком и покачивая головой.
   - Рязанские мы, - не поднимаясь с колен, не отрывая взора от тятькиного лица, отозвался Ивашка.
   - Рязань мамлюк, - облизнулся ногай. - Шибко харашо.
   "Не понял видать," - решил Ивашка.
   - Не мамлюки мы, отчичи... вятичи,- сказал он, желая развеять вражеское заблуждение.
   - Нэ-эт, ты - м а м л ю к! - поправил ногай, оглядывая веселым прищуром окруживших Ивашку всадников.
   Те с готовностью захохотали - больно забавен был коленопреклоненный детина в кольчуге. Приятно, ох приятно было сознавать как скоро десятки тысяч пригожих русоволосых рабов обратятся в конские табуны, в овечьи отары, в шелка и дорогое оружием. А бабы! Слов нет - недурственно время от времени силком распотешиться, но что на свете слаще вольной женской любви? Не станет у девок своих парней, к чужому прилепятся. Джихангир обещал - каждый, в поход тронувшись, знатным нойоном станет!
  
   От наплыва чувств дернул ближайший джигит за бороду русского муллу. Второй, шутя, крест одним махом содрал.
  
   - В Новеграде старом хвалятся товаром! - закричали тысячи голосов.
   - Словно кремень, слово у граждан Плескова! - отозвались гордые плесковчане.
   - Ладога и Русса не рождают труса! - подхватили северные витязи, круша направо - налево.
  
   Не чудо ли деется в Поле незнаемом? Будто не было тягостей битвы, будто не полегли лучшие богатыри Русской Земли, будто и не погиб каждый второй - русское войско, покачнувшись, шагнуло вперед.
  
   Поднял голову Иван Чупрунов, посмотрел на охальников, небрежно перехватил руку третьего, оттолкнул:
   - Не балуй, грех это. Не мамлюк я, вурдалаче, русич я!
   Вздрогнул ногай, забегали по сторонам маслянистые глазки:
   - Нэхарашо гаваришь. Ты - Рязань мамлюк. Русицы гдэ? Нэту. Резань эсть, Масква - эсть. А Русия гдэ ?
   Далеко-далеко, за спинами сгрудившихся ногаев, за бескрайней синью Великого Дона вздыбилась вдруг земля. Смотрит Иван Чупрунов и глазам своим не верит - в светлой кольчуге и золотом шеломе выросла прекрасная женщина над дубовыми рощами. И мнится Ивашке, будто с матушкой схожа, а глаза Аленкины. На ресницах слезы - скатным жемчугом, по челу белому кровь струёй, а в руке - меч. Протянула руки к Дону дева великая, будто у Ивашки помощи просит, и запылало ивашкино сердце жальбою и огненным гневом.
   - Дай сюда крест,- сказал он, обернувшись к тому, кто батюшку обидел.- Пошто людство зорите? Пошто над стариками глумитесь? Кто звал вас сюда, вурдалаки? Дон и Волга нам Богом от веку дадены. А, ну, вон отсюдова! Прочь! Прочь!
   Мигом выдуло шутливый настрой у лихих ногаев, руки сами собой к мечам потянулись...
  
   - Где отыщешь краше мать Расеи нашей? - взывают глашатаи.
   - У-р-ра-а-а!- и трещит, шатаючись, вражий строй.
   - А загадки эти знают в целом Свете!
   - У-у-рра-а! - еще шаг.
   - Где робеет птица? Враг - кого боится?
  
   Рванул Ивашка за вервь аркана, поймал замешкавшегося упыря на поднятые руки и с восторгом освобождения от мороки вбил его головой в грязь кровавую по самые плечи:
   - Жри, сколько влезет!
   Сгреб за шею ближнего коня, дернул на себя - полетел конь копытами кверху, вместе с наездником.
  
   - На загадки эти вам любой ответит!- крикнули глашатаи.
   И вновь с громовым древним кликом шагнуло вперед русское войско.
   - Страшно сине-море, если с ветром в ссоре!
   Еще шаг...
  
   - Страшен лес дебрянский! - зарычал Ивашка, подхватывая клинок и секиру Семена.- И богатырь рязанский! У-у-у-рр-а-а-а!
  
   Веселье охватило обреченные, казалось, полки. Смешон русичам свирепый ворог, сама Смерть - точно бабка родная.
   Залетел в ряды псковского воинства Дмитрий Ольгердович, приподнялся в стременах:
   - Передали полочане - пусть не трусят плесковчане! И у тятькина колодца можно на ... наколоться!
   Хохотом встретили посланца рыцари града Плескова, но оскорбился посадник Никола Ушкуев:
   - Не князь ты, Дмитрий Ольгердович, а охальник! Ты словами не блуди, лучше в Поле погляди. Кровь бурлит, как брага в чане - бьют Мамая плесковчане! А у полоцкой шпаны - мокры шелковы штаны!
   - Дак што? Так и передать?
   - Ступай, ступай! Нам языком чесать неколи! До Холма - рукой подать!
  
   Изрезанный ножами, утыканный стрелами пал ярославский богатырь Михаил Поновляев. В последнем броске дотянулся до сопротивника, стиснул зубами жилистое горло, с собой повалил. Слава славянину!
   И место его пустым не осталось: заступил брешь новгородский ушкуйник Дмитрий Завережский. Голова окровавленой тряпицей обвязана, а в руке - шелом. Размахнулся, зашвырнул шишак надрубленный в толпище вражье, крикнул зычно, будто труба прозвенела:
   - Живой не буду, а шелом добуду! - и полез вперед, сшибая встречных булавой и секирой.
   - Пропадай головушка, аб жила зазнобушка! - донеслось одесную, - Принимаю!
   - Я за Русь родную, черта поцелую! - аукнулось ошую.- Даю зарок!
  
   Сотни шеломов полетели в гущу Орды, сотни удальцов с хохотком-прибаутками проломили вражью стену, и хоть многие пали, но уже тронулись по их следам друзья и соседи.. .а то и вчерашние недруги.
  
   Дед Чупрун - старый ватажник - в церковь ходил с прилежанием, былые грехи отмаливая, но недаром по селу слухи сеялись, что втайне веровал старичина в древних донаших богов. Ведал про то и внучек любимый. Мальчонкой сопливым посещал он, деду сопутствуя, поляны в чащобных местах, где под дубами, громовою стрелою ужаленными, сходились странные люди. Поговорив и хмельного меда отведав, зачинали бесовскую пляску с дикими выкриками и нелепыми скачками. Мало по малу перерастала та пляска в свирепую драку, казалось, не друзья сошлись на пирушку - враги заветные. Трещали черепа и кости, глухо плескали по телам пудовые кулаки и праздничные сапоги, струйками брызгала юшка.
  
   - Убьют тебя единожды, дедусь,- сказал Ивашка, возвращаясь с потехи, но нежданно помолодевший Чупрун только хмыкнул, зажимая расплющенный нос. в другой раз повелел Ивашке смотреть прилежнее, да запомнить движения танца, сколько сумеет. Нелегким делом оказала себя пляска нелепая, когда сам попробовал. Долго не давалась она в Ивашкины руки - никак в лад угодить не умел. А когда попал...
   В позатом году на Маслянице бились с заречными стенка на стенку. Ивашка уже и в ту пору на Аленку заглядывал, а тут не пошла масть приречному концу - кого с ног сшибли, кого за черту выперли... Остался Ивашка один - одинешенек. Черт что ли его под локоть толкнул, чи гордыня немереная - на виду у всего села закружился Ивашка в заученной пляске. Один против пяти. Трех едва не до смерти убил, то же и с остальными бы сталось, да вбежал на лед батюшка Иван, в шею с ристалища погнал, рассерчал - страсть! Тятька Григорий дома мало не час за волосья таскал. И Чупрун добавил, а после строго-настрого заповедал:
   - С теми, кто сего не умеет, эдак шутить не моги! Подобное знанье для смертного боя, и то - на крайний случай!
   Батюшка Иван на исповеди тоже советовал, только иное:
   - Забудь поскорее науку сию, отрок! - сказал строго.- Бесовское смущение человекам она. На пагубу душе старыми диаволами измышлена.
   Испугался Ивашка, принял в разум слова священнослужителя, и хоть снилась ночами пьянящая легкость заветного танца, наяву крепко зарок содержал.
   Помнил и ныне; только не о душе своей сегодня дума Ивашкина, не о спасении жизни - о деве, что врагом уязвлена и заступы просит.
   Нет ее краше, нету роднее. Чтобы слезы ее осушить - ничего не жаль!
   Крутанулся Ивашка, и два меча свистнули мимо, топнул ногою, прыгнул на месте - секира голову чужую сама нашла, клинок стрелу на взлете сломал. Нагнулся над трупным валом батюшка Иван, поднял харалуг Пересвета:
   - Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!..
  
   Дунул ветер с Восточной стороны, зашумела дубрава зелеными листьями.
   - Что - "пора"? - спросил Векша.
   - А? - переспросил Боброк, склоняясь в седле и заглядывая Векше в глаза.
   Вздрогнул Векша, увидев залитое слезами чело князь-воеводы.
   - Кто-то молвил - "пора",- проговорил он растерянно.
   - Тоже слышал? Не брешешь?
   - Клянусь!
   Могучий гнедой жеребец сделал гигантский скачок и встал на дыбки, вздетый железной рукою Боброка.
   - А што, соколы-соколики? - крикнул предательски дрогнувшим голосом князь-воевода, - Не довольно ли горе мыкати? Взошло солнышко и к нам на двор! Пришло наше в р е м я! Костлявой не трусить... И полону - не брать! - и вдруг заревел, будто зверь невиданный. - Мадай! Ма-а-дай!
  
   Нечеловеческий вопль двадцати тысяч разверзшихся глоток слился с воплем терзаемых шпорами комоней:
   - Ма-а-да-ай!!!
  
   Древний прачуровский боевой клич потряс Куликовское Поле, в полном оцепенении смотрели оба воинства как выплеснулась из дубравы серебряная в сиянии солнца волна истомившихся по мести богатырей, как, разделяясь надвое, заструилась в спину ногайским и татарским туменам и прямо на Красный Холм. В следующее мгновение, все поняв, Орда бросилась наутек.
   - А здесь ли стольный город Владимир? - простонал Бермята, озираясь окрест, взглянул на стяг изодранный и ответил себе, - Здесь, княже...
   Будто падая на выставляемые вперед ноги, плача дитем малым, пошел казачий конь за бегущими супостатами.
  
   - Беги, хан! - сказал Мамаю Алькусаим.- Племя Сама Мадай ведет... Всем, кто удрать не успеет - смерть неминуемая.
   - А ты, маг? - впрыгивая в седло, выдохнул хан.
   - Ему отсюда ходу нет, - раздался голос Сокола.- Да и ты, гадюка, недолго проползаешь.
  
   Хварно персидского чародея уже не искрился, огнём полыхал.
   - Дура-ак! - услышал Мамай, спускаясь к подножию, надсадный хрип Алькусаима.- Кто меня одолеет, тот и часа не проживет!
   - Век мой долгим был, - послышался равнодушный ответ.- Будет о чем в Ирии вспомнить!
  
   Застоявшийся аргамак жадно заглатывал летящие навстречу версты. Позади медленно глохли вопли исстребляемых ратей... Кто успел коня оседлать, бежал сломя голову, кто не успел - навек потерял.
  
   Въехал Боброк на Красный Холм, спрыгнул наземь, протоптал окружие пылающей травы и толчком ноги перевернул навзничь скрюченное тело великого мага. Почти невесомым оказался могучий Алькусаим, в тигриных очах застыли злобные искры...
   - Ну и зверюга! - присвистнул Боброк, обращаясь к Векше. - А все ж-таки не выстоял. Да и никто б...
  
   Горстка ногаев, зажатая меж Большим и Засадным полками сопротивлялась с яростью обреченных. Пощады не просили, знали - не будет.
   - Шестой! - ликуя, пропел Ивашка и крикнул зычно.- Не трогать!!
   Дюжина занесенных клинков нехотя стала втягиваться в ножны, шипя от каленой ненависти. Батюшка Иван, отирая пот со лба, облокотился на меч Пересвета, уперев его в живот издыхающего бека.
   Последний ногай, стоя на коленях, поспешно творил намаз, с покорностью ожидая завершающего свиста булата. Он не возражал и не жалобился, принимая кару за свое деяние, как должное. Сам купился, сам и ответит.
   - Седьмой,- сказал Ивашка, терзая взором коленопреклоненного супостата.
   На вид, казался он не старше своего судии. Бумазейный халат поверх пластины буйволовой кожи, содранной с хребта. Источенная вполовину старая сабля. Пучок камышовых стрел с перьями гуся... Тонкая грязная шея с судорожно дергающейся жилкой... Потные пряди выбились из-под малахая, исчертили шею черными ручейками.
   Повис меч в безвольной руке Ивашки.
   - Не могу, - сказал Чупрунов, отворачиваясь.- Пускай живет.
   - Все одно - добьют, - подал голос священник, и не было в голосе том ни злобы, ни жалости.
   Юный богатырь в помятом шеломе сорвал с ногая колчан, рывком поднял на ноги, знаком руки велел взять поводья одного из топчущихся вокруг коней. Сам вспрыгнул на другого.
   - Провожу, - сказал сумрачно.- Не тронут: буде чего, рязанским назову.
   - Рязанский и есть, - отозвался Ивашка, хватая за грудки недоумевающего джигитёнка.- Ты - мой. Еще раз встретимся - шею сам подставишь! Понял ли?
   Понял ли, нет ли степной удалец рязанца, о том лишь Ладу ведомо, но кивнул утвердительно, и в глаза посмотрел по-братски.
   - Езжайте!
  
   Груды мертвых тел загромождали все поле от дубравы до Смолки. Поверх трупов сидели и лежали навзничь уцелевшие в сече воины. В погоню ушли те, кто сберег хоть частичку прежних сил. У этих непонятно в чем и душа-то держалась, некому было даже воды подать...бились все.
  
   Внимание рязанцев привлекли к себе двое. Спотыкаясь и падая, многие ползли к Непрядве, остудить жар. Эти пробирались к дубраве. Высокий широкогрудый воин с шапкой иссиня-черных кудрей, смуглокожий, с носом, похожим на серп, подставив плечо, тащил старого калику, неловко ступая на правую ногу. Калика висел кулем, перебирая ступнями больше из гонору, нежели в помощь.
   - Это, Сокол,- сказал Ивашка, вставая.- Пойдем, пособим.
  
   - Я для него чужой, - батюшка Иван поправил сбившийся набок крест.- Да и тебе бы, Ваньша, от Золотого Пояса подальше держаться. Не к добру тебе встреча с ему подобными.
   - Почему?
   - Заметил я, отроче, как ты за Дон пялился. Как в зверя лютого обратился, за реку ту глянув. Я там н и ч е г о не узрел. Я для Сокола - чужой. Ты - добыча желанная.
   Будто не тятьку, а его самого ножом под сердце пырнули - такой вдруг тоской полоснуло Ивашку Чупрунова. Кинулся к Золотому Поясу себя не помня. Подставил плечо под жилистую длинную руку, подхватил за поясницу... Позади неуверенно шаркали бродни батюшки Ивана.
   Лёгким, словно былинка, оказался матерый старинушка. Воин, шедший по другую руку, Ивашке головой кивнул:
   - Поздравляю, брате!
   - С чем?
   - С победой, брате. С тем, что жив остался.
   Тяжко вздохнув, так молвил в ответ Иван Чупрунов:
   - Эх, братка! Разве ж то победа! Избавление - в лучшем случае.
   - Еще одна такая победа, - надсадным шепотом подхватил калика, - и на Руси мужиков не останется.
   - Помолчать бы тебе, поганец! - послышался сзади старческий голос.
   - А, это ты, поп Иван...- отозвался калика. - С чего это ты раскудахтался, выродок?!
   - Из-за вас муку смертную терпит Земля наша!
   Долго молчал Сокол, опустив голову, смежив вежды, лишь по переступу можно было понять - в чувствах пока.
   - Правду молвишь, поп!- прошептал наконец.- Наша в том вина. Не отрекусь. Но и то верно, без нас - не избыть сего.
   - Да пропади вы пропадом! - безнадежно отозвался батюшка Иван.
   - А тебе - типун на язык! - не остался в долгу калика. - Коли мы пропадем, ты што ли Орду осилишь?
   Так, под перебранку стариков, и шли они меж усопших, пока не достигли лесной опушки. Знакомый Ивашке востроносый Филин выбежал встречь, перехватил Сокола у смуглого воина.
   - Ты кто? - спросил мимоходом.
   - Жидовин он, - проворчал Золотом Пояс.- Родионом звать. Гридень князя московского. Добрый вояка, но чужой.
   Родион, морщась, нагнулся, погладил ногу, ушибленную вражеской булавой:
   - Вот-вот! Как в драку лезть - помогай, родной! А добычу делить - куда прешь, жидовская морда?
   - Да ты не кипятись, Родька...- отмахнулся Сокол.- Твое от тебя не уйдёт. А в нашем деле - разговор особый! Тут сугубый подвиг нужон, дабы своим стать. Прощевай, больше, кажись, не свидимся.
   - Ран вроде бы не видать...- с недоумением промолвил Родион, обращаясь к Ивашке.
   - Кто-то из него жизненную силу вытянул, - брезгливо поморщился батюшка Иван. - Это их всегдашние игрища, - подумал и добавил.- Козноплёты поганые!
   Между тем востроносый мальчонка уложил Золотого Пояса под дубом на желтеющую траву, подсунув в изголовье скомканый зипун.
   - Тебя зовет, - сказал он Ивашке, на мгновение разогнувшись.
   - Не ходи! - зашептал батюшка Иван, хватая отрока за кольчугу, - Ой, не ходи, Ваньша! Чую, беда тебя ждет неизбывная. Верь мне - сердцем вещаю!
   Видел Ивашка - не лжет батюшка, да что ж поделать, когда и охотой, и неволей, несет его к Золотому Поясу, как игрушечную ладью - в кипящее окиян-море? Смиряя себя, постоял с минуту, вид показывая, будто кровавое пятно на кольчуге оттереть невтерпёж, да и побежал... едва не вприпрыжку.
   Наклонился над каликой, заглянул в гаснущие очи, и повеяло оттуда холодом смертным. Зябко стало, мутно и маятно на душе.
   - Ухожу вот, - слабым, жалобным даже, голоском поведал ему Сокол, - Долго на свете прожил, а все - недосыта. Видел тебя вечор возле костра нашего. Испужался?
   - Есть немного,- честно признался Ивашка, да и грешно было полумертвому лгать.
   - Это верно. И я страшился всю жизнь. Да надо кому-то и сие делать.
   - Зачем?
   - Пока у других такое в ходу, нам тоже не обойтись.Видел ее?
   - Кого?
   - Её!
   - Да.
   - Все мы ее заступники, да не всякий зреть сподобился. Душу отдать за раны девы той не струсишь ли? Неспроста вопрошаю, отрок: всякое может случиться.
   Задумался Ивашка, и впрямь задача не из простых, вдруг и отказался бы, да уж больно терпеливо ждал Сокол Золотой Пояс, не поторапливал, не подсказывал, хотя черты лика на глазах заострялись, кожа листом на огне жухла. Горячо стало на сердце...
   - Не струшу, отче.
   - Я те не "отче", - строго поправил Сокол. - Я те "чур" пока што. На первый спрос был ты крепок... Теперь вот што уясни. Бытие наше хлопотливо и неустроено. С семьей распрощайся, коли зарок примешь. Летом ли знойным, стужей ли лютою, не будет у тебя ни хором, ни избы. Когда шалаш, когда сена стог, а когда и зипун - перина, зипун - рядно. Выдюжишь ли?
   Охотника о том вопрошать смешно, а какой рязанец без охоты? Вот разве что мамка... да Алёнка Корчева... Замялся Ивашка, но вспомнил красу девы страдающей...
   - Сдюжу!- выдохнул, жарко волнуясь.
   - И третье. Много знать станешь, многие неурядицы на земле нашей узришь. Иной раз такого насмотришься - меч сам собою из ножен полезет. Но Золотой Пояс словенина не то што железом - пальцем тронуть не смеет. Сдержишь ли сердце свое, отроче?
   - Не знаю, - признался Ивашка, подумав.
   - Што-о?
   - Не знаю.
  
   Переглянулись Золотые Пояса, и чистой ребячьей улыбкой озарилось лицо умирающего.
   - Наклонись ко мне, сыне, - произнес он, мягко сияя последними искорками синих очей.
   Что поведал он на ухо, пришедшему вослед, о том умолчали блюдечко с яблочком наливным. Только видно было, что склонился над телом отрок, а выпрямился - богатырь. В то же мгновение погасли огоньки в очах Сокола.
   - Ох, Ваньша, Ваньша!- промычал батюшка Иван, обхватив голову сухонькими руками.
  
   Два дня собирали живые павших товарищей, снося их к огромным братским могилам... Многих, многих не досчитались... Лёг в сырую землю и последний воин казачьего Владимирского полка Бермята.
  
   Когда очнулся от обморока Великий князь, пожелал увидеть тех, кто еще остался, выстроились поределые полки.
   В Передовом - дюжина израненных конников.
   На Левой Руке - двое.
   В центре - тридцать тыщь из шестидесяти.
   Легше прочих отделался полк Андрея Стародубского - всего треть потерял.
   Оглянулся великий князь Московский и Владимирский, на хоробрую дружину свою. Нет дружины. Стоят под "Спасом" Тимофей Вельяминов да рассыльный - Векша.
   Судорогой подернулся лик Димитрия и вскричал он, озираясь окрест:
   - Горе мне! С кем ныне ворога встречу? Здесь ли еще стольный город Владимир?
   - Здесь, княже!- глухо отозвался Бермята и упал вместе с конем.
   Подхватили изъязвленный стяг владимирские ополченцы, а богатыря не удержали - закрестились в ужасе:
   - Да он холодный совсем...
   Нагнулся Боброк над телом Бермяты, тронул за грудь...
   - Часа три, как мертвый, - сказал угрюмо. - Две раны всего.. .и обе - в сердце, - оглядел изумленные лики и добавил.- Чему дивиться-то? На том и стоим: убить мало, еще повалить нужно!
  
   Когда войско уходило назад, последний раз встретились Иван-Сокол и батюшка Иван. Долго стояли, неловко уткнувшись взорами в землю, будто чужие совсем.
   - Скажи...- начал было вчерашний Чупрунов, да поперхнулся.
   Поднял на него мокрые зеницы батюшка Иван.
   - Так и так - Золотой Пояс - ломоть отрезанный. Вроде и не живой совсем.
   - Аленку увидишь, передай - пусть за Ваську идет. Велел, мол.
   Кивнул священник, принимая волю последнего рязанского ратника.
   - Не жалко близких бросать?
   Воздух со всхлипом втянулся в грудь нового Сокола, но ответ прозвучал крепостью харалуга:
   - Расею - жальше.
  
   Остановилось яблочко - наливной бочок, умолк глубокий голос старого калики. Тихо стало в горнице, лишь глупый сверчок стрекотал в самом углу.
   - А прочие где?- спросил Иван Васильевич старца Ивана.
   - Иных дружина Ольга Рязанского посекла, - со вздохом отозвался брат Сокол.- Другие в Москве Тохтамышкой порублены. Опять же, Едигей... В Зеленом Бору четыре десятка потеряли, а кто от дряхлости помре. Да, сыне, прошли видно те времена, когда всякий отрок Золотым Поясом бредил. Нынче мы лишь в сказках хороши...
   - А скажи мне, старче, - подал голос Иван Ряполовский. - Отчего нет на Руси нонешней богатыря, Илье подобного? В старину, сказывают, Золотые Пояса умели защитников Земле нашей будить.
  
   Переглянулись калики, невольная улыбка пробежала по издубленным ветрами бородатым ликам.
   - В каждом веке, княже, Илья зовется по-разному, - мягко, ласково деже откликнулся брат Комонь.- Когда Олег, когда Святогор...
   - Сие разумею, - настаивал храбрый князь. - Да не ответ сие.
   - Настали иные времена, князь Иван, - сказал Сокол. - Нынешнюю беду ни один богатырь сам-друг осилить немочен. Царь надобен. Ужели не понял? Береги княжича - в нем одном надежда славянского люда. Ты што, Волк?
   - Беду чую, - ответил брат Волк, втягивая запахи трепещущими ноздрями. - Железо окровавленное, овчины, конский дух...
  
   Вскочили гридни, бряцая тяготой лат; будто лев с логова, поднялся со скамьи грозный Иван Ряполовский - князь и боярин.
  
   - Много ль их? - спросил Сокол, движением шуйцы удержав свиту Ивана Васильевича.
   - Трудно сказать... Но сотня - будет. Медовуха... страх и злоба... Не человецы - зверье лютое. Шакалы... - и задергались, запрыгали сивые усищи брата Волка, обнажив крепкие желтые зубы, - За што подобных беречь? Прикажи, Сокол! В клочья порву-у-у-у!
   - Опять за свое! - прикрикнул на спутников Сокол. - Всё неймется?
   Ты, - указал он на юнейшего из гридней. - Бежи к Василию упредить. А ты, - твердый палец, будто коготь соколий, уперся в грудь монаха, - укрой нас покрепче. Живо! Живо!
  
   Не поверил посланцу Великий князь Московский. И мысли не допускал, что осмелится порушить крестное целованье сродственник его Дмитрий Шемяка. А дружина угличан уже сбила дорожную заставу москвичей и стремглав летела на санях к Троицкой обители, заливая головешки чести ковшами княжьего меда.
   Впереди князь Можайский и Никита Добрынский, позади - полсотни упряжек и полтораста воинов.
   Вломились под своды сергиевой лавры, посекли Васильевых рынд, схватили великого князя у церковного алтаря. И заплакал в монашеское келье могучий Иван Иванович Ряполовский, горюя о потере воинское чести.
   - Не тужи, боярин, - со вздохом промолвил старец-калика.- И сам ты, и потомство твое ныне великую славу снискали, бо честь потерял ты Руси для.
  
   Дерзостны были шемякины гридни, но и жар заповедного меда не мог надолго согреть холодеющие от страха сердца - знали небось какое подлое дело вершили в святом месте. И часу не прошло как ударились клятвопреступники в обратный бег, спеша схорониться за стенами белокаменного Кремля под злодейской рукой своего государя.
   - Пора! - выдохнул Волк.
  
   Сборы были недолги. В сани запрягли тройку монастырских коняг, из тех, коими угличане побрезгали, покидали с десяток тулупов, мешок снеди... Князю Ряполовскому подвели игуменского мерина. С тем и отправились по колее, пробитой богомольцами.
   Калики резво бежали позади саней, не отставая, чему лыжные гридни не больно-то и удивились, ведая кто таится под странническими зипунами.
   - Сто-о-ой! - кликнул вдруг Филин.- Они возвращаются!
   Сокол, наклонившись, выхватил из саней старшего княжича, завернутого в тулуп. Юрия принял на руки брат Комонь.
   - Гоните вперед, сколь сможете! - приказал воинам Сокол.- Задержите погоню, кто жив останется, торопитесь в Боярово.
   - Благослови на смерть, чур! - попросил старший из гридней, склоняя обнаженную голову.
   - На жизнь, молодец! На жизнь!
  
   Четверка воинов Ряполовского, сбросив лыжи, перебралась в сани, на ходу готовя оружие к бою.
   - Кто сказал, што перевелись богатыри на Расее? - с гордостью вопросил Сокол, взглянув не Ивана Ивановича.
  
   Впереди, уминая целину сугробов, бежали на лыжах Филин, Волк, Сокол и Комонь. По лыжному следу поспешали трое других. Замыкал шествие единственный защитник маленьких сыновей Василия - князь Иван. С московской дороги доносился ожесточенный лязг стали - там умирали, исполняя завет, его бестрепетные гридни.
   - Простите, простите меня, други...- шептали искусанные в кровь губы Ряполовского.
  
   Бой был жесток и короток. И хоть дорогой ценой заплатили угличане за право прохода, а своего добились. Вечная память юрьевским воинам! Хватало грехов у каждого - и хмельным, бывалоче, баловались не в меру, и девок портить охочи без устали, и грабежом замараны... Но в этот страшный час, когда грудью своей русского царя закрыли, алой рудой истекли прегрешения их перед людом на измятый подковами снег. И снежной чистотой душа воссияла.
  
   - Э-эй, куда-ть поспешаете, страннички? - раздался позади раскатистый голос шемякина боярина, возглавившего погоню.
   Обернулись калики. Ой, лихо! Обочь пары саней, запряженных великокняжескими жеребцами, две дюжины отборных - и по повадке заметишь - дружинников. Иные кряжисты, точно медведи. Иные - поджарой волчьей стати полны.
   - А-а, это ты, Кудряш! - оскалился Иван Ряполовский, поворачивая коня.- Все смерти ищешь? Поздравляю - нонче набрел-таки!
  
   Стряхнул с плеч боярин богатую соболью шубу, и в холодном свете луны тускло замерцали смарагды дорогого зерцала. Ростом боярин - не ниже князя Ивана, а в груди пожалуй что и пошире. Взор усмешлив и дерзостен. Из-под шелома - не бармица - кудри по грудь.
   - Хороши твои гридни, княже, - хохотнул кругло, и добавил.- были... Я с тобой не в поединке силой меряться послан. Государю нашему, Дмитрию Юрьевичу пащенки Васьки московского потребны. Желаешь клинками со мной позвенеть, уйди с дороги, дело справим - вернусь. А противиться вздумаешь - мои умельцы тебя враз образумят. Навек.
   Ответ боярину прошипел кончар Ряполовского, змеей скользнувши из ножен.
   - Добро-о!- молвил Кудряш, но не успел гридням на супостата кивнуть, как позади, будто дерево треснуло:
   - Ну, бля! Кажись, поспели!
  
   Двое всадников на владимирских жеребцах, тяжелой, сотрясающей землю прытью, обрушились на угличан со спины, дроздами пропели в студени февраля богатырские клинки, и двух голов - как не бывало.
  
   Бывалому воину команды не треба: дружинники Кудряша со всех сторон обступили нежданную докуку. Трое - из лучших - бросились на Ряполовского. Только на сей раз встретили они даже не богатырей - исполинов. Под страшными ударами поспевшей подмоги разлетелись угличане кто в сугроб, кто коням под кованные копыта. Снова и снова сплетались сражающиеся в чудовищные клубки, единяясь высверками булатных нитей.
   - Слева, Семен! - вдруг закричал брат Комонь, приплясывая в сугробе.- Жид, обернись!
   И вновь свистнули мечи наездников, и еще два тела повалились на взбитый подковами снег.
  
   Крепко прильнув к твердому - даже сквозь мех тулупа - плечу Сокола, смотрит на лихую сшибку княжич Иван, сын Василия Московского. И жутко ему, и петь хочется. Впервые воочию видел он богатырей, будто из старины ворвавшихся в нынешнюю смрадную жизнь. Вот так же, верно, наезжал Сухман на татарские орды, вот так же, поди, громил набежчиков и сам Илья Иванович...
  
   Казалось все глаза сошлись на кровавом ратоборстве, но только казалось. Зычный свист стронул с места передние сани. Тройка свирепых княжьих коней отбросила в сторону Ряполовского вместе с меринком.
  
   Лишь на миг отвлекся Родион Жидовинов, а уже просек заповедную кольчатую рубашку вражий меч, глубоко вошел в тело, разделив ребра поровну... Покачнулся старый воин, вцепился руками в холку коня, пытаясь удержаться в седле, но один из угличан со смехом толкнул его в бок боевой рукавицей и сбросил наземь.
   Раполовский, осыпанный снежною пылью, барахтался в груде вражьих тел, вслепую тыча засапожным ножом куда придется.
   Семен Меликов, вздев жеребца на дыбы, крутился в обступившей его толпе, щедро раздаривая могучие удары двуручным мечом.
   Кудряш выпрыгнул из саней, протянул огромную ладонь к Соколу:
   - Отдай мальчишек, старик!
   Сокол молча опустил Ивана Васильевича в снег и шагнул навстречу боярину.
   - Не в моих правилах старость гнести, - настаивал тот, берясь за рукоятку кинжала, - да тут случай особый! Всяко-разно мальцы будут наши, не принуждай меня к ненужной жестокости. Добром отдадите, велю всех живыми оставить. Нет - порешим до единого.
   - Ох, сынок... - в голосе Сокола послышался свист клинка, скользящего по точильному камню.- Ох, милый... кабы ты только ведать мог перед каким выбором ты меня поставил! Уходите по-добру, по-здорову, боярин - не вводите во грех древнюю силу!
   Княжичей вам не видать! Филин, отойди-ка в сторонку...
   - Нельзя тебе, Сокол! - крикнул Ряполовский.- Не смей!
   Родион, скуля, точно щенок побитый, заползал в спину боярину, стиснув зубами нож, и оставляя позади кровавую тропку.
   - Уходи, боярин! - повторил калика и распрямился во весь свой немалый рост.- Душу погублю, а русского царя - не отдам!
   - Царя-а? - ухмыльнулся Кудряш.
   - Это к а л и к и, дурень! - задыхаясь возопил Иван Ряполовский, - Себя не жалко - дружину пожалей!
   - Аль Кудряш - мальчонка ушастый, штоб с бабкиных сказок главу под рядно хоронить? - рассмеялся боярин, тряхнув золотом кудрей. - Мне сам черт пути не заступит! - и одним движением обнажил харалуг персиянского кривого кинжала.- Прочь! Не бывало того, штоб Кудряш приказ не исполнил!
   - Да им твой черт - внучок младшенький! - подал голос Семен Меликов, раскроив очередной шелом. - Хватит болтать, Сокол! Кончай с ними!
   - Бер, Волк, и ты, Рысь, отдаю вам дружину боярскую, - сказал Сокол, не отрывая взора от глаз Кудряша. - Исполняйте!
   Вой, рычание и кошачий вопль были ответом калике. Три размытые тени пронеслись мимо Кудряша и в мгновение ока разметали толпу вокруг Меликова. Иван Ряполовский всадил нож в горло последнему супротивнику.
   Кудряш не мешкал. Выпад его был молниеносным и нанесен был внезапно. Однако Сокола врасплох не застал. Каменная ладонь калики отвела кинжал вбок, правый кулак врезался в панцирь боярина, смяв его, точно тараном, и хрустнули кости в железных тисках.
   Ни в Литве, ни в Орде, ни в родной стороне не было удальца, Кудряшу подобного - захлебываясь кровью, хлынувшей в пробитые ребрами легкие, снова взмахнул кинжалом угличский боярин, но перехватил замах Иван Сокол и ребром свободной ладони перешиб противнику шею.
   - Лихо, - прошептал Родион Жидовинов, выплюнув нож из зубов. - Мне б и в лучшие годы не сдюжить...
   Взглянул Сокол на тело, в ногах лежащее, и пламенем полыхнули синие очи.
   - Какой воин сгиб понапрасну... Будь же ты проклят, Дмитрий Шемяка! Да не будет тебе удачи ни в чем!
   - Где ты раньше был со своими заклятьями? - застонал Родион,
   теряя последние силы. - Он нынче в Москве засел; да так крепко - не сковырнешь.
   Брат Рысь, отдуваясь после короткого боя, наклонился над Жидовиновым.
   - А ведь я тебя помню, - сказал он с удивлением. - Дай посмотрю куда зацепили, может пособим.
   - Это вряд ли. Смерть уже почуяла вкус моей крови, - Родион перевел взор на княжичей, стоящих рядом с Комонем и Соколом, его смоляная борода, тронутая сильной сединой, дрогнула, когда он спросил тихо.- Ну, малыши, который из вас будет царем?
   - Я,- сказал Иван Васильевич, выступая вперед.- И я не забуду тебя, Родион Абрахамович.
   - Знаешь кто я?
   - Отче Сокол показывал тебя молодым, а в Москве мы в твоей лавке бывали. Отчего ты ушел из дружины, лекарь?
   - В младости много бито - граблено, - улыбнулся умирающий богатырь.- Под старость надобно душу спасти. Чаял: в счете леченых с покалеченными сравняю. Ан - нет! Слышь, Ваньша...
   - Слушаю, - отозвался Сокол, опускаясь на колени.
   Толстые белеющие пальцы Жидовинова крепко сжали костистое запястье Золотого Пояса.
   - Скажи, Ваньша, с в о й я для в а с?
   - Чего маешься - сам знаешь.
   - Я от т е б я услышать хочу, Соколе!
   - Будь надежен, русич! Откуда родом будешь?
   - Тятька мой со Ржева в Москву пришел.
   - Спи с миром, русский богатырь Родион Ржевский. Русь тебя не забудет!
   Пальцы умирающего дрогнули и разжались.
   - Исполни в точности просьбу мою, Ваньша... нехристь я. Сожгите по своему обряду, тризну справьте. В Аду ли, в Ирии ли Божьем, хочу с нашими быть. С Гришей, с Брянко, с Семкой-Быком... с тобою, когда время придет.
   - Сделаю, Родя!
   - Ну, прощай покуда, Ваньша, - улыбнулся Родион, откидываясь головой в снег и закрывая глаза.
   Калики молча скинули шапки. Сняли шеломы Иван Ряполовский и Семен Меликов. Снял соболью шапочку княжью маленький государь всея Руси Иван - Третий по имени.
  
  
   Епископ Иона - старец крутой и властный, на руку скор и тяжек. В пору послеобеденного покоя тревожить его остерегись; всяк ведает - добром не кончится. Откушав стопу романеи под сладкого рябчика с запекшейся румяною коркой, прилег владыка на мягкие перины в почивальне своей. Хороши дела рязанского иерарха, спокойно ему под любезной рукою нового великого князя. Того и гляди - митрополичьи одежды примерить достанет.
   Но разрушил медовую дрему владыки служка придомный, Евстихием именуемый:
   - Не прогневайся, отче! - с незнакомой струей в почтительном гласе промолвил Евстихий.- спешное и тайное дело призывает тебя ото сна утешного.
   - Ах ты, пес! - взревел старец, приподнимаясь с подушек и протягивая ладонь за тяжелым подсвечником.
   - Да не лайся ты, отче, - строго сказал вдруг послушный доныне Евстихий. - Изволь, помогу облачение вздеть, бо дело отлагательства не выдерживает.
   - Не егози, малый, - послышалось от дворей. - Мне в парчовых ризах резону нет. Выйди и проследи, штоб ничье ухо и близко не обреталось. Разумеешь?
   - Исполню, чур, - с низким поклоном ответствовал служка и вышел прочь.
   Обомлел владыка от подобного оборота, но духа не потерял, ибо предки его напастям в очи твердо смотрели. Поднялся с постели рязанский епископ, крепко уперся босыми ступнями в шемаханский ковер изножный.
   - Кто ты? - спросил гневно. - По какой правде сон мой тревожишь?
   - Неласково земляка встречаешь, Григорий Васильевич, - укоризненно покачал головой Сокол, присаживаясь на скамью у стены. - Звать меня Соколом, в крещении Иван, а породы Чупруновской. Чуешь?
   - Не понял! - жестко оборвал ходока епископ Иона. - Нет середь Чупруновых Ивана, опричь того, што у Непрядвы смерть принял. В церкви нашей о том Иване дважды в год поминок читают.
   - Знаю, - тяжелый вздох колыхнул могучую грудь старого калики. - Видел. Похож я на нежитя, Гриша?
   Хмыкнул Иона, поскреб ногтем редеющую макушку. Поглядел на странника не с гневом уже, с осуждением.
   - Не упырь ты - это точно, но дрянь порядочная, раз в дом свой вернуться чураешься. Слыхал о таких. На Дону три рода человеков обреталося. Витязи неустрашимые; робкие, што за слабость сердечную смертью искупились, да вечные блудни, позор свой по чужим избам прячущие. Первым - слава нетленная, ласка народная, вторым - жальба мирская, третьим - срам неизбывный.
   - Ох и лютый же вы народ - хрестьяне, - покрутил головой калика. - Легко малодушных срамить, коли не видал што на поле том деялось. Встретился мне как-то Петруха Горский, лет двадцать тому. Разговорились, былое вспомнили. И поведал мне удалец коломенский, што двух изгоев простил. Не только простил - к семьям вернул с присловьем лестным. А ты вон каков!
   - Каков есть - таков и пребуду, - хмуро ответствовал епископ. - И нечего на хрестьян напраслину возводить. Батюшка Иван грех твой сокрыл ложью святой, по тебе, бродяге, все село Бога молит, аки по убиенному за мирское дело, чего еще?
   - Не благолепствуй, - строго молвил Сокол. - Чупрунов Ивашка на Непрядве умер. По нем и служат за заслуги его. Нонче не Чупрунов с Васильевым - Сокол о Ионой беседуют, два чернеца от разных богов. И не с просьбой пришел я к тебе, а с поручением.
   Кривая усмешка исказила точеный лик Ионы.
   - Впервые слышу чудную повесть сию! - хмыкнул он, усаживаясь на постель. - Николи б не помыслил узреть поганого, дерзнувшего христова служителя к делу привлечь.
   - Нужда великая, - спокойно ответил Сокол, - заставляет забыть о том, чьему богу ты молишься, поп. Главное - русский ты. И душа твоя в русских жилках обретается. Одной крови мы, одним воздухом дышим и дума у нас одна.
   - Какая же?
   - Русь. Ее благо. Её достоинство.
   Встал калика, сбросил с плеч дерюжный зипун, и будто солнце вспыхнуло в палатах епископских. Смотрит Иона и сползает с лика его кривая ухмылка, словно грязь с клинка заповедного.
   Нет больше рязанского епископа - на постели его сидит, опершись на подушки пуховые, прозорливый и чуткий Григорий Васильев сын Алены Корчевой.
   - Говори,- сказал он, становясь напротив.
   - Тяжко мне, Гриша, - сурово промолвил Сокол. - Сердце надвое тоска разломила. За ради царя русского порушен мной древний завет, пала славенская сила. В единый миг из чудотворца былинного, из Сокола грозного, впал я в знахари деревенские, в посмешище христианских попов. Не того жаль, а того, што помочь отныне не в силах. Пришла ваша пора Руси радеть! И ты - Первый. Знаю - в нашем селе изменщиков нет!
   - Говори, чур,- сказал Григорий Васильев.
   - Ждал ты митрополичьего сана из ладони шемякиной. Надо забыть думу сию, Гриша. Отдаю под защиту твою сыновей Василия Московского. Особливо старшего береги. Царским пурпуром Ивана Васильевича рухнет могущество вражье, а Земля наша слезы утрет. Слышишь, русич?
   - Даю зарок! - сказал Григорий.
   - Освободи Василия, Гриша. Трудно это, опасность нешуточная грозить будет. Но - надо.
   - Што толку-то? - сказал Григорий.- Шемяка в Москве прочно сел.
   - Как сел, так и спрыгнет. В Москве ему места нет! Кончились времена своевольства княжеского, земля наша ц а р я ждет!
   - А тираном не обернется?
   - Один - не двое. Тираны не гривны - чем меньше, тем лучше.
   - А ты? Как ты-то теперь? - тихо спросил Сокола Григорий Васильев.
   - Да што я... Мне судьбой писано по миру бродить, людей будить. Силы нет, так хоть словом спытаю. Прощай, Гриша.
   Они обнялись - волхв и епископ - обнялись крепко, с открытой душой, потому что были они односельчанами, рязанцами и русичами, и единая дума тлела беспрестанно в их жестоких и нежных сердцах.
   Уже отворил двери уходящий в безвестность последний глава золотых Поясов, когда окликнул его Иона:
   - К слову, чур. Знаешь пошто меня Григорием нарекли?
   - Догадываюсь, - ответил Сокол, не обернувшись. - Только мысль сию от себя прочь гоню.
   - Зачем?
   - То, Гриша, мой грех истинный, увидишь мать, передай, дескать Ивашка - и умерший - ее очи забыть не может.
   - Зачем же бросил ее, дурень старый?!
   - Я женился на другой, а на какой - сам ведаешь! Хочешь скажу пошто к тебе пришел?
   - Ну?
   - У нее глаза алёнкины, у тебя - тоже. Не поминай лихом.
  
  
   В княжей горнице тепло и просторно. Сидит на золоченом московском престоле грозный и дерзкий Дмитрий Шемяка. За спиной, как повелось, рынды в белых меховых папахах высотой в аршин, в белых кафтанах с жемчужными пуговками, в белых сапогах с гнутыми носами. В руках - топорики с серебряными языками.
   Вдоль стен - бояре шемякины. Иные - угличские, иные - московские перевертыши. Тут же князь Можайский со своей дружиной.
   Стоит перед московским престолом старец-калика в разодранном зипуне, со скрученными за спиной руками, двое гридней в порубленных кольчугах, в располосованных полушубках, безопасности для, придерживают Комоня под локти.
   - Кто таков? - щуря острый, будто ледовый осколок, глаз вопрошает Шемяка боярина Добрынского, стоящего рядом с узником.
   - Смутьян московский, донесли мне - чернь на торгу баламутит. Ну, ты ж меня знаешь, княже, за мной не задержится: прихватил дюжину-другую молодцев, да и... Многих смутил речами бесовскими старикан сей, но рассыпались недруги твои под копытами наших комоней.
   - Брешет, - усмехнулся Комонь. - Я им уйти велел.
   - Зачем?
   - Чтобы слово мое не пропало. Недели не пройдет - вся Москва говорить станет: не бывать Шемяке князем Великим! Нет тебе, Митя, удачи ни в чем! Так и запомни.
   - Уж не твоими ли молитвами, пес, третьего дня двух моих дворян в посаде зарезали? - подал голос князь Можайский.
   - Я не пес, мальчишка, - гневно оскалил зубы брат Комонь, встряхнув седой гривой волос. - Я староста, што люд на облаву скликает. А борзые - в Литве! Добрые волкодавы: Василий Ярославич, да Семен Оболенский, да Федор Басенок со товарищи, што дворняжек твоих погрызли!
   - Больно дерзок ты, проходимец! - возвысил голос Дмитрий Юрьевич по кличке Шемяка. - Уйми поганое жало свое, покуда из пасти не вырвали!
   Тряхнул плечами старый калика - и могучие гридни Добрынского покатились по полу, точно колеса окованные.
   - И в другой раз ошиблись вы, воры!- загремел Комонь, согнув перехожий. И слово мое харалуга верней - настало ваше остатное времечко! Уже грянулся Сокол о землю, уже скинули шкуры Бер-хозяин, да Рысь-сестрица! Уже Филин роняет последние перья, клича беду ни ваши головы. И нет вам жальбы, и не будет пощады!
   Вздрогнули сидельцы от гневного рыка комоньего, под шапками боярскими остатки косм в ежей обратились.
   - Воры, говоришь? - встал с престола князь Дмитрий Юрьевич, - Будь ты даже не калика, а сам Андрей - апостол, и то не след бы тебе такими словесами Мономашича, будто шилом, ширять! Не за ради твоего уха дранного, за ради дружины моей, отвечу тебе на пустобрехи твои. Всякому, кто от бога разума не лишился, ведомо - правда за мной! Чем нарушил я правду нашу? Соберись у стола моего все калики перехожия, ничтоже обретут. Коли Бог за нас, кто на ны тогда?!
   - Разум твой до того скуден, што и отнять-то неча, - скривил губы Комонь. - В одном с тобой соглашусь, Митя, с подобным связавшись - ничтожество обрёли. А правда твоя всё ж-таки нами порушена, поскольку в Угличе она - угличская, в Ярославле - ярославская, а в Новеграде - новгородская. Отныне - конец правде сей! Отныне одна Правда силу имеет, и согласно ей - вор ты, Митя. И все, кто клятвопреступничество твоё за подвиг почтут - воры!
   Сел назад в кресло свое Дмитрий Шемяка, со смехом развел руки в разные стороны:
   - Ну и чего добились, глупые? Я - на троне, вы - во прахе.
   - А мы за собственное величие и не цеплялись николи, абы Земля наша цвела и полнилась, да и тебе недолго величаться осталось, Митя.
   Почернели очи шемякины, судорогой жестокой губы извело:
   - Возьми его, Никита! - сказал он Добрынскому. - И позаботься о том, штобы смерть свою за милость почел.
   - Да уж расстараюсь, не изволь сомневаться!
  
   Много лет прошло с той поры, много утекло в окиян-море воды московской... Сгинул Шемяка в Новогороде, будто пес подзаборный, бежал и скончался в чужих краях князь Иван Можайский, издох на острие копья Никита Добрынский. Умер и великий князь Василий Васильевич - бывший узник угличского поруба. Вся Москва оплакала не смирившегося перед вражеской силой железного слепца - властелина. Сел на отчий престол Иван Васильевич. Сел по правую руку государя митрополит Иона, но недолог был его век...
  
   Ростовский архиепископ в палаты великого князя вхож запросто, не гриднями, не окольничьими встречаем - светлой улыбкой самого государя. Нынче не то... лик Ивана Васильевича хмур, губы углами вниз, очи в сеточке жилок кровяных.
   - Никак вести худые, княже? - обеспокоился пастырь.
   - Хужее некуда,- угрюмо отозвался державный муж, прикладывая к бороде смозоленную эфесом ладонь.
   "Ну и лапища,- невольно отметил ростовчанин.- хоть хлебы в печь сажай, заместо лопаты".
   - Што, опять братцы твои вадят-бузят? Али в Литве непокой?
   - Хуже! - прорычал государь Всея Руси.
   - Татары?! - ахнул Вассиан.
   - Да краше б татары! Зубы замучили! С вечера волком вою!
   - Тьфу ты, пропасть!- озлился епископ, гневно пристукнув посохом об каменный пол.- Нельзя же так, княже! Чай не юнец пред тобой! У меня чуть сердцё не лопнуло!
   Слабая улыбка тронула скорбные губы Ивана Васильевича:
   - Больно обидно в одиночку маяться... Не поверишь, отче, второй раз в жизни слезу пустил!
   Усмехнулся Вассиан, сел на лавку, прислонясь спиною к теплой стене.
   - За изгальство твое, княже, следовало бы мне помурыжить тебя часок-другой, штобы впредь остерегся, да уж ладно, сан мой к человеколюбию обязывает. Была и у меня мука сия...
   А что в Литве? Все ли в порядке?
   - Не томи, изверг! - вскрикнул Иван Васильевич. - Вот дождешься - донесу архиереям, што князя умолчанием изводишь!
   - Эва, напужал! - хохотнул Вассиан. - Да Геронтий за такую услугу в преемники подвигнет! Ладно, слушай. У тебя в Зарядье проживает знахарь, земляк покойного Ионы. Он по этой части силен до невозможности. Как меня прихватило, Иона - пусть его Господь у престола приютит - сам к старцу тому отвел. Вели што-нибудь из справы попроще подать - и айда.
   - С мечом-то запустит? - спросил Иван Васильевич, кликнув рынду.
   - Он воинский люд очень даже привечает, - улыбнулся Вассиан. - В молодые лета, похоже, и сам с харалугом дружбу водил. А нынче - стар больно.
   - Поди, помер давно, - усомнился великий князь, накидывая поверх парчовой рубашки темный, но добротный кафтан.
   Вассиан, с помощью рынды, облачился в такое же платье, с довольным видом оглядел себя во фряжском зеркале.
   - Ладный бы гость из меня вышел! - молвил одобрительно. - Да не тревожься, княже! Дивны дела Господа нашего, как иерарх тебе признаюсь. Обмолвился Иона, будто пока ты Ахмату данником числишься, старцу тому смерти не будет.
   - Да правда ли?
   - Правда, княже. Иона в таких делах промашки не ведал.
   - А как кличут старца того? - непонятные епископу искры вспыхнули вдруг в княжьих бессонных очах.- Не Иваном ли?
   Архиепископ кивнул, с удивленьем глядя на встрепенувшегося государя:
   - Знаешь его?
   - Погоди, отче! Не тяни за язык, как нищего за...! Знавал я одного Ивана - рязанца, да тот ли? Веди скорее!
   Осмотрел Вассиан облик великого князя. Хорош! Хоть нынче же в ближнюю дружину. С таким не боязно и по торгу пройтись. Спросил все ж таки:
   - Не страшно ли со двора в одиночку?
   И услышал в ответ удивительные слова:
   - Пока меч на ремне, чего бояться сыну князя Василия?
  
   И то верно - чего?
  
   Изба знахаря не велика, но рублена складно и, тын крепкого сбою. Ставни глухие, простые, без резьбы и узоров, а
   ровные, во дворе баня, да сарай с сеновалом, хоть скотины не видать вовсе. Ворота отперты.
   - Чем живет-то? - спросил государь.
   - Знахарством. В сарае, на сеновале - травы да коренья разные.
  
   И шагу ступить не успели, распахнулась дверь в сенях, вышел на крыльцо отарец-калика. От макушки до кончика бороды - снега белее, кожа, будто кора дубовая, очи - синий огонь.
   - Он, - шепнул Вассиан. - Через час забудешь про зубы.
   - Какие зубы? - откликнулся великий князь, не сводя широко распахнутых глаз со старца, - Ты это про што?
  
   Никому не сказал архиепископ ростовский о том, что сам видел. Знал - не поверят, на старости лет брехуном прослыть кому охота?
   - Здравствуй, чур, - сказал государь Всея Руси, упав на колени перед стариком - знахарем. - Это я.
   - Встань, Ваньша, - громадная пятерня Сокола бережно и любовно опустилась на плечо великого князя. - Не чур я более, знахарь- лекарь обыденный. Кончилась древняя сила. Черёд пришел греческой вере кланяться, - и покосился на Вассиана зраком, что тучи чернее.
   Низким поклоном ответил ему епископ Ростовский:
   - Не гневайся, чур. Не мы силу вашу сгубили. Не на нас и серчать.
   - А для меня, - молвил сын Василия Темного. - Сокол и в силках - Сокол. Почему не пришел ко двору моему? Ну, ежели за низость, за мной бы прислал. В хоромах княжеских жить тебе, чур, а не в домовине тесовой.
   Улыбнулся Сокол, и странно смотреть было на белые зубы древнего старика.
   - Нечего делать в хоромах знахарю нечестивому. А Соколу зазорно, да и по уставу не полагается. В гости зайдете?
   Внутри изба оказалась столь же опрятной, как и снаружи. Так же легко и воздушно припахивало травяным духом.
   Скобленый стол, придвинутый к пристенной лавке, еще скамья - по другую сторону. Несколько горшков, горшочков и кринок на резной полке возле печи. В красном углу на стене - булатный меч с длинным клинком и большой крестовидной рукоятью. Окна пустые - ни стекла, ни слюды, ни пузыря. С восточной стороны - кованый поставец с обгоревшей лучиной.
   Пока высокие гости усаживались на скамью, хозяин поставил пред ними кринки, полные темного крепкого пива, двигался он тяжело, но ног не подволакивал и голову держал прямо.
   - Где же дружина твоя, чур? - спросил Иван Васильевич, - глядя на Сокола влажными очами.
   - Перемерла дружина, - просто отозвался старец, садясь напротив.- Я ведь молодший летами, хотя и глава. Последним Филин скончался, переживал шибко.
   - Што так?
   - Так не свидимся более, - сказал Сокол. - Они в Ирин. А на мне грехи двухсот поколений, мое место - в Аду.
   Дыбом поднялись волосы на голове ростовского епископа.
   Страшно стало, ибо понял, что видит перед собой величайшего грешника, какого и древние преданья не ведают. Такого никакому Собору не отмолить.
   - Не молчите, - сказал Сокол, - мне вашей жальбы не нужно. Есть дела поважнее скудной судьбишки Иванца Чупрунова. Пора ордынской докуке конец положить.
   Переглянулись гости, вспомнив предсказание преподобного митрополита Ионы.
   - Зачем торопишься, чур? - невольно вырвалось у великого князя.
   - Неужто помыслить посмел, што за душу свою Руси изменю? - построжал Сокол.- Я в зароке. И отступиться - себя предать. Довольно силой нашей Орду вскармливать! А хочешь за прежнюю услугу расплатиться, изволь! В час, когда послам от дани отказать решишься, меня извести, мне тогда помирать сладко будет.
   - Господи! - воскликнул Иван Васильевич. - Разве это расчёт? За честь почту!
   - Теперь вот што, - продолжал гнуть свое калика. - Вопрошал ты меня о дружине моей. Есть у меня дружина - молодшая. Видел я, будут Руси беды опричь ордынских. От дружины моей целительные побеги пойдут, беды те превозмогущие. Когда на Ахмата полезешь, ты их в Москве оставь, ибо юноши бездетные покуда.
   - Исполню, чур. Имена назови.
   - Боярский сын Матвей Голенищев. Сын купеческий Архип Миня.
   Крестьянин Олекса Жук.
   - Запомнил, - сказал Иван Васильевич. - И в бой не пущу. А поглядеть - любопытно.
   - Повидаетесь, - пообещал Сокол, улыбаясь широко и по-кошачьи сладко.
  
   За долгие столетия степной империи, ордынские послы накрепко приучились к бархатному взору, которым встречали их появление владыки Европы. Ссориться с Золотой Ордой - себе дороже. Это знали все, и послы величались перед хозяевами, ровно высокородный боярин пред смердами. Малейший не то, чтобы протест, а робкий проблеск недовольства тут же срывал с кочевий разудалые муравейники охочих до драки и поживы туменов!
  
   Весной 79** года от сотворения Мира Москва встречала посольство Ахмата с холодной, натужной учтивостью. Приставы, присланные для торжественного сопровождения свиты Менгли-бека, коротко поинтересовавшись здоровьем джихангира, ехали
   впереди, перебраниваясь с прохожими. Прохожих было немного,
   на посольство взирали враждебно, и, хотя с дороги отступа-
   ли довольно проворно, вослед бросались обидными словами.
  
   Даже безразличный к мыслям подлого люда Менгли-бек, не
   удержавшись, вспылил и приказал одному из батыров поучить
   плеткой дерзкого коробейника, непочтительно отозвавшегося о
   численности посольства. В конце - концов на то они и дан-
   ники, чтоб хозяев кормить. Только не дали батыру приказа
   исполнить.
   - Мы его сами проучим, - хмуро рявкнул главный пристав Ни-
   кифор Федорович Басенков - сын верного дружинника Василия
   Темного - Федора Басенка. - Здесь мы хозяева, нам и порядок
   блюсти! В гости пришедши, хозяев не трожь.
  
   Промолчал Менгли-бек. Понял - не тот случай, чтоб возню
   затевать. По всему выходило, найдется посерьезнее. Пристав,
   отправленный Басенковым, будто в насмешку, мимоходом хлопнул
   торговца концом плети по шкуре стрелонепроницаемого полу-
   шубка, да с тем и воротился.
   - Так-то вы порядок поддерживаете? - буркнул Менгли.
   - Уж как умеем, - равнодушно повел литыми плечищами Никифор
   Федорович. - Народец мы шальной, безалаберный, жалостливый до
   невозможности. Вёликий князь людишек забижать не велел -
   все одно не исправишь.
  
   Насупился Менгли и вполголоса велел свите вместе дер-
   жаться, по торгу не шастать, сабли точить до бритренной
   правки. А еще порадовался про себя, что войско должное ско-
   лотили, прежде чем посольство заслать. Умница джихангир, ис-
   тинный степной владыка - на тыщу верст внутренним оком про-
   видит. Такому государю приятно служить. И выгодно.
  
   Ивану нынче с Ордой не сладить - дай Бог справиться с
   бунтующим Новоградом, с братцами, требующими сладкого куска
   торговых пошлин, земель и власти. А нрав у него крутой,
   неуступчивый. Такой скорее язык себе вырвет, чем вымолвит "да".
   Ах, какое дело предвидится! И потом, подкормившись на русском
   серебре, вкупё с русской пехтурой, можно Большую Орду навечно
   собрать. А там!.. Дрожи, Азия, берегись, Европа!
  
   Не ведал Иван Васильевич про войско, нетерпеливо ожидаю-
   щее ханского свистка. Не ведал и Ахмат о встрече Сокола
   и Великого князя, пустячок этот опрокидывал все расчеты
   серебролюбивого Менги, властолюбивого Ахмата, жадного до раз-
   бойного вседозвольства кочевого скопища. В третий раз за
   последние двести с немногим лет изготовилась Русь к погребенью
   всеплеменной сволочи душегубов. В третий и последний раз.
  
   Грановитая палата сегодня похожа на сокровищницу персид-
   ского шаха - настолько густо заполнено ее пространство зо-
   лотым и серебряным шитьем, переливами самоцветов на одеж-
   дах бояр, думных дворян, рынд и иноземных послов, собравшихся
   поглазеть на столкновение великого князя со своевольным
   восточным народом. Под сводчатым потолком - сдержанный гул
   множества голосов.
  
   За троном, на котором восседает государь в выходной оде-
   жде, сверкание белоснежных нарядов рынд, отблеск навострен-
   ных секир. Костистые пясти Ивана Васильевича, намертво вк-
   леившиеся в поручни престола, украшены драгоценными перст-
   нями, сапоги с гнутыми носами нетерпеливо притопывают по
   ковру.
  
   По правую руку от государя в позолоченом кресле -
   статный и дерзкий наследник Иван Молодой. На темных кудрях
   парчовая шапочка с собольей опушкой, карие очи взирают на
   проход с беспечным вызовом ушкуйничьего атамана.
  
   С левой руки государя, чуть впереди, прикрывая собой пустующий
   тронец царицы Софьи Фоминишны застыла богатырская фигура
   Даннлы Холмского - первейшего воеводы и злого рубаки
   Кафтан нарастопашь, на серебряном кольчатом поясе тяжелая
   боевая сабля, что немаало буйных голов поснимала, из-под густых
   бровей - хмурое недобро. Такому бахвалиться да выставлаться не
   надобно: от Любека до Тюмени, от Нарвы до Рима каждому ведомо
   - каков.
  
   Слева от царевича, облокотись на спинку кресла, подкручивает
   пушистый рыжеватый ус Андрей Васильевич Меньшой - тоже
   удачливый предводитель московского воинства, верный брат государя.
   Сабля у него выходная, вся рукоять от крыжа к темляку смарагдами да
   яхонтами усыпана, на муравляной юфти ножон - златые перехваты с
   просечным узором. Немногим известно какой жестокий клинок
   прячется в этой роскоши, да и те о нем вряд ли кому расскажут...
   разве, что бесам у адских сковородок.
  
   По обе стороны у стен два десятка ближних государевых
   отроков под командой братьев Ряполовских - Семена и Дмитрия:
   молодые, разворотливые, задиры все, как один. Стоят, шушукают-
   ся, пересмешничают меж собой - волкодавы. Под щегольскими ка-
   фтанами, под нарядными рубахами шамаханского шелка, мелкоплет-
   ные кольчужки, ни поясах вострые сабельки польские да
   черкасские, в рукавах - кистени.
  
   Шарахнулась толпа, примолкли отроки, персты государевы в
   подлокотники трона, словно когти сокольи, впились: посольство
   хана Ахмата вступило под своды престольного зала. При ви-
   де гостей маятно стало многим присутствующим - уж до того
   грозно гляделись ханские люди: неловкая поступь кочевников
   тяжела, будто топот турьего стада, косые взоры надменны
   и угрозой напоены.
  
   Впереди Менгли-бек в простом платье монгольского ското-
   вода, сбитом из верблюжьей шерсти. Лишь драгоценная сирийс-
   кая сабля на боку оказывает высоту сана великого посла,
   да и та в худые ножны упрятана. На груди - золотая Ханс-
   кая пайцза с оскаленной мордой барса. В руках - пергамен
   ханской басмы.
  
   По бокам посла четверо громадин-батыров. Трое - урангхай-
   ского рода, знаменитого лихой неустрашимостью и булатной
   лютостью в сечах, четвертый - обликом - вылитый русич: волос -
   солома, очи - сапфир, борода - мерцающий уголь костра. Уж на
   что отважен князь Данила, а и тот в смущении плечами
   повел, узнав потомка рода Бодана; живой легенды Великой
   Степи.
  
   В достопамятной сшибке на Калке, где камень с косой
   столкнулся, взял полонянку батыр Бодан - меньшой брат Бу-
   рундая. От полонянки родился Гудань, принявший на ложе бо-
   ярышню из Переяслава-Залесского. Восемь поколений Боданова
   рода мешали кровь урянгхайскую с русскою кровью, вспаивали
   чад русским молоком, учили горским порядкам. Зверю этому па-
   лец не только в рот не клади, но и на глаз не показывай! Один
   Боданчич сотни джигитов стоит. Взор его сверкающей сталью
   горит. Зубы скалятся в дерзкой усмешке. Видит, небось,
   оторопь московитов. Встретился взглядом с государем Русским, и
   погасла ухмылка, ибо звякнула ощутимо булатная стрела о
   кремневую желтизну. И хоть, доведись в драке встретиться,
   перешиб Великого князя бы мизинцем на шуйце, понял зверь, что
   не ему суждено Ивана Грозного испугать.
  
   За спинами передней пятерки еще девять. Все, словно скопище
   радуг, в разноцветных хиновских халатах поверх боевых
   доспехов. С такой свитой всю Землю проедешь, не споткнув-
   шись, и пайцзы не надобно.
  
   - Добро ли поживает брат мой Ахмат-хан? - раздался в
   грозовой тишине ледовый голос Великого князя. Государя Всея
   Руси.
   - Благодаренье Аллаху, лучше и желать нельзя, - слышится ответ,
   и в голосе том недоброе граянье голодного ворона. - Джихан-
   гир наш здоров и силен, будто великий Бату перед славным
   походом. Его меч, карающий Земной диск, дрожит в золотых но-
   жнах, жаждая дела.
   - Экий он у вас беспокойный, - покачивает кудрявою головой
   Иван Васильевич.- Попридержать бы надо.
   - Это уж от тебя зависит, князь, - каркает Менгли-бек. - Езжай
   в Ставку, облобызай рукоять, укрась ее жемчужными нитями,
   обогрей собольими шубами, сыграй мечу колыбельную на
   звонких серебряных слитках... Да што говорить попусту, золо-
   тые слова джихангира алыми знаками легли на пергамен. Прочти.
  
   Дьяк Волк Курицын принял ханскую басму, с низким покло-
   ном передал ее государю.
   - Старые песни слышу из уст ордынских, - промолвил государь,
   пристукнув свитком о подлокотник.- Пора бы забыть песню сию.
   - Краше было б тебе, князь, старой песне подпеть, нежели
   вопить под барабаны туменского топота. Отвечай, Иван, сам да-
   ни отвезешь или наших джигитов за ними послать?
   - Ох и знатный бы из тебя баюн вышел, - сказал князь Иван,
   укоризненно покачав головой.- Ни слова попросту, все по-
   писаному. Ну да уж ладно, и я худородный испробую. Вот тебе
   ответ, Менгли.
  
   Кто слышал тоскливое шипение гадюки, вдавленной в землю
   сапожной подковкой, тот слышал голос ордынской басмы, рас-
   тертой ногой Государя о ковер Шемахани.
  
   В первое мгновение остолбенели все. Никто не верил своим
   глазам: величавое достоинство Ивана Васильевича, солнцем оза-
   рявшее красивое лицо, собирало толпы зевак, охочих до ди-
   ковинок. Но в этот миг в середине Грановитой Палаты стоял
   не князь, и уж никак не Государь. На глазах изумленной то-
   лпы встал средь зала святой и охальник, мудрец и авосьник -
   свирепый и дерзкий русский кметь.
  
   Первым схватился за саблю Менгли-бек, в следующее мгно-
   вение воздух под сводами палаты наполнился звоном и ляз-
   гом, воплями и воинским кличем. Посольские дела стремитель-
   но перерастали в резню.
  
   - Стоя-а-ать! - громоподобный рев встряхнул каменные стены,
   из свинцового переплета окон посыпались разноцветные куски
   венецианского стекла, многие, побросав оружие, схватились за
   головы. Сначала в задних рядах посольства, потом все бли-
   же и ближе пошла какая-то неразбериха. Менгли-бека выб-
   росило к самому трону, сквозь стену разлетевшихся в сто-
   роны княжьих отроков.
  
   Вперед, бесцеремонно растолкав четверку ордынских богатырей,
   протиснулся крутоплечий потомок Гаврилы Олексича - Матвей
   Голенищев. Сразу следом вышагнули двое юнцов. Все в
   длиннополых белых рубахах с рудяной вышивкой по вороту,
   рукавам и подолу.
   - Иди к своим, - сказал Голенищев и, поймав Менгли за гру-
   дки, швырнул назад, в заботливо подставленные руки посольс-
   кой свиты.
  
   Второй юноша - смуглокожий, черный, как жук - нагнувшись,
   выхватил басму из-под ноги Государя и с поклоном подал
   ее старому калике. Оцепеневшие зрители молча смотрели на
   величественного старца, жадно вдыхающего запах оскверненной
   грамоты хана. Древний двухаршинный меч, подвешенный к поя-
   су из пластин червоного злата, многим о многом поведали.
   Князья и бояре, дворяне и дьяки, отроки и рынды согнули
   на грудь буйные головы.
   - Кто это? - раздался голос молодого Ивана.
   - Предок твой,- тихо отозвался Андрей Меньшой.- Поклонись,
   дурило!
  
   - Ох и сладка же ты, пыль царской подошвы на ордынской
   басме! - простонал Сокол, с медлительным наслаждением разди-
   рая пергаментный лист и сминая в кулаках его половины,
   васильковые очи полыхали на батыров безумным огнем. - Кто?
   - прошептал он, и шепот сей услыхали все от ближних
   до дальних.- Ну - кто?!
  
   Отроки Сокола выжидающе скрестили на груди жилистые
   предплечья. Промолчали батыры. Промолчал Менгли. Промолчал
   Боданчич. Ибо каждый почуял - первый же шаг, первое слово для
   любого станет последним.
  
   - А ну, вон! - сказал Сокол.- Я сказал: вон! В плети их! В плети!
  
   Отколь ни возьмись, нашлись и плети. Забыв про мечи, бро-
   сая копья, прикрывая лица руками, бараньей отарой метнула-
   сь посольская свита из Палаты на двор, расхватала коней.
   Не было им приставов, не было догляда - сами уносили ноги,
   шарахаясь от прохожих, как от чумы. И лишь тогда, когда
   последний московский двор скрылся за дубовыми перелесками,
   белый от ярости и унижения Менгли остановил коня.
   - Я клянусь вам, батыры, отцом, Чингизом и самим именем
   Аллаха, што не будет мне - беку покоя, покуда своими рука-
   ми не поднесу я пылающий факел к дощатым заплатам Кремля!
   Слышите меня?!
   - Слышим, о, бек! - отозвался Боданчич и страшно скрипнул зу-
   бами.- Прими и от нас такую же клятву!
  
   Едва последний ордынец исчез из-под сводов престольного
   зала, мертвенная бледность опустилась на чело Чупрунова Ивана.
   Хорошо, сведомые отроки ближней его дружины вовремя под-
   хватили обмягшего старца.
   - Уйдите все! - гаркнул Государь. - Волк, распорядись, штаб Мо-
   сква нынче гуляла! - наклонился к Соколу и сказал с печа-
   льной похвальбой. - Видишь, чур, какой тризной почтена будет
   гибель твоя?
   - Рано ты меня со счету сбросил, сынок, - прошептал Сокол. -
   ты мне сперва Орду в Степь силком загони, а уж опосля
   тризну справляй. И не зови меня чуром больше, сынок. Ты
   нынче первый царь русский, я - монах повергнутых русских
   богов. Сам и поверг, дурень старый.
   - Я помню, отче. Помню и понимаю. И от понимания того ско-
   рбен вельми.
   - Ничего ты не понимаешь, сынок,- слабая улыбка тронула бе-
   лые губы последнего главы Золотых Поясов.- Поверь на слово
   старому калике: я побольше твоего знаю, и то кое чего в
   толк не возьму. Где ж тебе-то? Познакомься лучше с дружи-
   ной моей. Рыжий увалень - Матвей Голенищев, роду знаменита-
   го и тебе ведомаго. Родит он земле нашей мишука на один
   глаз кривого. Два удара нанесет сей медведище закатной орде,
   и того станется. Вот белоголовый крепыш, честного роду ку-
   пецкого - Архип Миня. Как истый купчина, родит для Расеи ра-
   чительного хозяина, тиуна-скопидома, что разбегающиеся земли
   в кулак соберет, закатное войско за рубеж выпрет и прес-
   тол новому царю передаст. Царю и патриарху. А вот наш
   чернявый грибок-боровичок Жук-Олекса солнечного бога войны
   нам подарит. В свете и беспощадности горячего Хорса. Егора
   Победоносна на белом коне, што копьём своим подземного гада
   в прах повергнет. Дальше не вижу, тускнеет мой внутренний
   взор, мысль туманом течет. Спасибо, потешил старика, дал Зо-
   лотому Поясу древнюю мочь оказать. Теперь прощевай. Покуда
   в поход не тронешься, не тревожь. Тяжко мне, хотя и сладка
   тягость сия.
   - Никуда ты от меня не уйдёшь, отче! - засмеялся Иван Ва-
   сильевич. - Таких гостей грех из дому выпущать! Эй, Андрейша!
   - Чего тебе, братка? - тут же высунулся из дверей князь
   Андрей Меньшой.
   - Проводи чура в горницу ключника, пущай уступит им жилье.
   Да штоб ни еством, ни питьем, ни бельем обделять не смел -
   упреди.
   - Нельзя мне в хоромах-то, - проскрипел Сокол. - Помирать ста-
   ну - бесы твой дворец по камешку разнесут!
  
   Переглянулись державные братья, Андрей залихватски рукою
   махнул:
   - Чай найдется у нас управа на бесовскую силу! Братка
   владыку Вассиана в Москву звать велел. Бог не выдаст,
   свинья не съест.
  
   Шли дни, тянулись недели, речной улитой ползли месяцы.
   С того момента, как стало известно о походе Ахмата, разо-
   шлись пути-дороги древнего Сокола и Государя. Оно и поня-
   тно: стягивались отряды с дальних земель, следовало каждому
   особое место указать, воевод подобрать, задачу назначить,
   провиантом снабдить, Хорошо, что Иван Молодой в возраст
   вошел, было кому воинство на оборонительном рубеже встре-
   тить, да за порядком проследить, а то хоть и впрямь разорвись.
  
   Круговерть суматошных дел силы вытягивала без остатка.
  
   Но было кому и Соколу не давать соскучиться. С раннего
   утра до поздней ночи тянулись в светлицу бывалые воеводы,
   буйные бояре, отроки княжьего войска. Приходили, садились
   на скамьи вперемежку, чина не соблюдая, смотрели, слушали.
  
   Странные речи вышептывали белые губы калики: то ли откро-
   вения, то ли бред. Хитрым и причудливым вологодским кру-
   жевом плелись слова, мало кто понимал об чем речь, но
   внимали молча, впитывая почти неслышный старческий голос.
   Да и то сказать, никто прежде не слыхивал сказок, подоб-
   ных Сокольим. Никто не слышал песен, что пел страшный ка-
   лика. Слов не понять - вроде знакомые, а вроде и нет; име-
   на ощущаются смутно, а как есть - родные, русские.
  
   Лишь однажды не выдержал известный книжник - дьяк Курицын:
   - Байки сие, чур! - сказал он, покачивая головой. - Плесковчане
   за ради собственного самохвальства выдумали. Всю жизнь, по-
   читай, просидели в болотах своих, пням поклоняясь. А туда же!
   - Мудрый ты человек, сын Курицын, - с натугой раздвинул в
   усмешке непослушные губы свои старый бродяга. - Одно худо -
   из Москвы ни ногой. Сходи в Дербент, дьяче, там всякому
   ведомо, чья сила Олексу-гречина за Кавказ-горой удержала.
   А новгородцы, слышь, те же байки плетут, што Геродот ромей-
   ский про наши места поведал, да ладно бы книгочеи, а то -
   смерды дремучие, охотники да смолокуры, письма не чтущие.
   Чуры твои, Волк, по всей Земле жути нагнали, а ты степных
   шильников трусишь! Все их победы от того, што меж собою
   согласия не держим. Русь Святослава и Русь Юрия Всеволо-
   дича - страны разные. И хазарский каган не слабей был
   Ордынского хана. Нонче Земля наша под единой рукой. Быть
   Ахметке битому, попомните мои слова. Да и сам он про то
   ведает.
  
   Пришла пора бабьего лета. Над Русью поднялось и зависло
   знойное марево. Дым от горящих торфяников мешался с дымом
   сжигаемых листьев. Богатый урожай собрали скоро, битком засы-
   пав амбары. То ладно - будет чем великое воинство прокор-
   мить. Худо было другое - высохшие болота открывали простор
   кочевому скопищу в обход засечной черты.
  
   Всё сделал Государь. Войско заняло оборону; всяк знал
   кому чего делать в случае надобности. Харч - от пуза.
   Стрел столько, что хоть гати мостить. Булатные сварные тю-
   фяки с огневым припасом ощерились по речным бродам. Дани-
   ла Холмский, Андрей Меньшой, Иван Стрига-Оболенский крепкой
   рукой правят защитными порядками.
  
   Тридцатого сентября Иван Васильевич прибыл в Москву, собрав
   Большую Думу. До вечера от думского крика знобило
   кремлевский дворец Государя. Осторожные молчали, а те, кто
   слово брал, твердо соображали чем малейший огрех Земле
   обернется. Оттого и схлестывались меж собой, лютей, чем с
   кровным врагом. Робость и почтение - для спокойных времён,
   сего дня и слово Государя брали на оселок безоглядно. И
   довольно жмурился в ключниковой светлице Сокол Золо-
   той Пояс. Серьезный, ух и серьезный народ сошелся на цар-
   ский Совет!
  
   - Как ты тут, отче? - осведомился Иван Васильевич, входя в
   светлицу и отдуваясь. Ни дать ни взять - весь день без
   продыху зерно на ладьи таскал. - Жив еще?
   - Есть немного... Што порешили?
   - Казну с семьей в Белоозеро сплавляю. Каширинцев за Угру
   сводим. Ивана Патрикеева ставим московским главой.
   - За братанами послал ли? - прошелестел Сокол.
  
   Государь устало кивнул и уселся на скамью, оглядел
   ближнюю "дружину" калики, бросил взор на пустой проем окна.
   - Чего это раму высадили? - спросил с подначкой. - Иль дух
   в моих хоромах тяжелый?
   - Мой дух тяжек станет, как с телом простится, - раздалось
   в ответ. - Да и батьке нашему об стекла биться не след.
   Вы это... Посад пошто целым оставили?
   - А чего посады зорить? - торжество сверкнуло в глазах Го-
   сударя. - Ахматка хвалился будто две-ста тыщ всадников вы-
   ставить мочен. У меня столько уже на Черте стоит, да в
   Серпухове полста, да Бориска с Андрюхой тыщ с десяток
   дворян приведут. Слышишь, отче? Нонче не Мамайкины времена!
   Нонче нас с ордынцами один к одному!
   - Знали мы кого от Шемяки вырвали, - донеслось с постели, -
   Для меня твои дела не внове. Только у Ахмата полдесятка
   шаманских душ под рукой, а я - один, да и пуст совсем.
   - Чай не оставит нас милостью Отец Небесный! - сказал уве-
   ренно Иван Васильевич. - Весь Собор днем и ночью молитвы
   творит.
   - Бог ваш высоко сидит, - нахмурился Сокол. - До него земные
   дела долгонько доходят, да и всяк о своем просит. Зажги
   посады - поймёт, небось, какова нужда наша. Пособляют не вся-
   кому, кто покличет, а кому без подмоги невмочь.
   - Не сумлевайся, князь, проверено, - донеслось со стороны окна. -
   Бог ли к погорельцу-охотнику благоволит, али ведовская ухватка
   такая, а не нами замечено - пепел отринутого жилья рушит
   чародейскую мощь!
  
   В оконном проеме - странный гость. Вытянутый, ровно муром-
   ский огурец, лик по глаза курчавой бородкой зарос. Темные
   космы волос затянуты кожаным ремешком. Меж чуприны и бо-
   роды - горящие звериные очи. Через всю рожу наискось стра-
   шный лиловый рубец. На крутых плечах - дерюжный кафтанишко
   с рукавами едва не по локоть. Под кафтаном, поверх грязной
   рубахи - драная кольчуга, на которой проволочной штопки бо-
   льше чем самих колец. Кольца черные, штопка ржавая... это
   ж сколько годов тому доспеху?
  
   - Ты чего за окном болтаешься, Путило? - голос калики - шо-
   рох камышовой волны. - Влезай, раз пришел.
   - А по мне, и тут хорошо, - мотает гость нечесанной головой.-
   Больно ты роскошно жить начал, Соколе. Сам ведаешь - от
   пустоши холодом прет. От простора - теплом да лаской.
   - Будет те ласка, - ухмыльнулся Государь. - Вот сдернет сторо-
   жа за портки со второго поверха-то, не тепло - горячо станет.
   - Авось не сорвет.
   - Ну подстрелят. Слаще што ль?
   - Вот сие шибко верно, князь, - согласился Путило, поворотил
   голову набок и вниз, - Нечко, братушка, пригляди штоб стрелки
   не шалили.
   - Не боись, - доносится снизу надтреснутый голос. - Как ты
   там, Соколе?!
   - Лежмя лежит, - докладывает Путило. - Видать недолго уж...
  
   От странного гостя за версту горячим ветром несет, ды-
   мом да прелой листвой. А еще дикой, нестреноженной волей.
   Чисто - зверь божий, а то и лешак.
  
   - Довольно попусту языком молотить, - тихо осерчал между тем
   Золотой Пояс. - Дело говори, ботало!
   - Эва, нетерпячий какой, - ухмыляется зверская рожа, зияя про-
   валами выстегнутых передних зубов. - Семнадцать сотен да ата-
   манов шесть дюжин. Годится, чур?
   - А Кочуня где?
   - Гы! - восхитился пришелец. - Рано помирать собрался, раз до сей
   поры не знаешь куда наш брат пропадает, месяц уже как нету
   с нами Кочуни, чур. Впрочем Боданчича тоже корова языком
   слизнула. Поторопился, орелик, приперся с ватагой своей
   Рязанщину щупать, там мы с Кочуней его и встретили... В расчёте,
   чур! В расчете!
  
   Нехорошее подозрение мазнуло по сердцу Государя вороньей
   лапой.
   - А ты вообще-то кто будешь? - спросил строго.
   - Станичник он, - донеслось от постели. - Из тех, кто в Диком
   Поле войну творит. Погранец, одним словом. Ты их береги,
   государь. Вояки страшные, но к строевому бою совсем не-
   привычны.
   - Мне беглые без надобности, - резко бросил сын Василия Тем-
   ного.- Сами справимся!
  
   Лицо Путилы застыло, будто у мертвого; зрачки сверкнули
   угрюмым вызовом:
   - Экий ты гордый, князь, - обронил с неохотой. - Только пре-
   жде чем величаться да привередничать, не худо было б вс-
   помянуть сам-то ты какого рода. Мой пращур всей Ерусланью
   владел, когда твоего Игоря из милости словенином признали.
   Ежели по Правде, а не по Силе судить, тебя к хоромам и
   на выстрел подпускать-то негоже! Ну чего ты за ножик-то
   цепляешься, а? Нашел чем пужать казачьего атамана!
   - А ну прекратите свое непотребство! - захрипел Сокол, при-
   поднимаясь на ложе. - Молчи, Ваньша! И ты, Путило, молчи!
   - Он первым начал! - взвился Путило. - Мы полгода по всему
   Дикому Полю, по камышам да яругам казаков шукали, в полк
   сбивали, порядку учили, дюжину бузотеров живота полишили, а
   он, дуралей, по на всем готовом еще кочевряжится! Щас кли-
   кну казакам - да и айда по хуторам и станицам!
   - Цыц, мальчишка! - уже не закричал - захрипел калика, -
   Ты перед кем заслугами меряться вздумал?! Забыл где на-
   ходишься, хорёнок? Покуда я здесь, твое место там, будет,
   где я укажу! Издревле и довеку! Будь ты хоть кто, хоть
   Киевич, хоть Ходотич, хоть и сам Вольхич! И запомни, ще-
   нок, не за ради царя, за ради самих себя собрались нынче
   казаки, - обессилевший старец тяжело рухнул на ложе. -
   Или не русичи вы?! А ты, Ваньша, гордости своей тоже воли-
   то не давай: собиралися птицы стервятника бить - каждую
   пичужку ястребом величали. И тебе - не в укор!
  
   Противники, бычась, искоса посматривали друг на друга.
   Чем-то неуловимым для обычного глаза были схожи они. Что-
   то общее сквозило в чертах лица, складе фигуры, даже в
   осанке. Будто встали напротив боевой княжий скакун, вскор-
   мленный яровчатой пшеницей и медом хмельным, и горячий
   степной жеребец - вожак громокопытных лихих табунов.
  
   - Не пытайтесь мне глаз отвести! - рыкнул Сокол. - Молоды
   еще! Обменяйтесь ножами. Я сказал - ножами, а не кинжалами!
   Теперь приказывай, государь.
   - Ступай к Курицыну, Путило, - сказал Иван Васильевич, пря-
   ча в голенище старинный медвяно-желтый клинок. - Пущай гр-
   амоты выдаст на проход к Оболенскому-Стриге, к Даниле-
   князю, да к сынку моему. А кто куда двинет, решай сам.
   - Сделаю, - обнадежил отходчивый атаман. - Ну, прощай что ли,
   Сокол! Чай больше не свидимся!
   - Прощевай, Путило, - кивнул калика. - Гулять - гуляй, да головы
   не теряй! Удачи тебе! И ты, прощевай, государь. Да посады
   сожги - последний тебе наказ...
  
   Иван Васильевич крепко обнял невесомое иссохшее тело,
   принял поклон от молодших отроков Сокола и вышел прочь.
  
   С отъездом Государя пусто стало в горнице старого
   калики. Не до него было - всяк дожидался известий о про-
   тивостоянии Руси и Орды. В окно, что ни день, залетали
   всеразличные звуки: то ропот, то шумное волненье, то по-
   каянные псалмы с отчаянным колокольным трезвоном, а то
   и мертвая, гулкая тишина. К ночи входил Вассиан Ростовс-
   кий, баял новости, в жестоком нетерпении метался из уг-
   ла в угол.
  
   - Не маячь, поп, - сердился Сокол. - У меня от твоего рыс-
   канья голова кружится! Сказано тебе - быть Ахматке битым!
   Таково и станется! Брысь отседа! Поспи што ль, а не можешь
   сна сыскать, на медок примани!
  
   Епископ видел то, чего не видел никто - Сокол Золотой
   Пояс таял с каждым часом. Непонятно было каким образом
   умудрялась громада его души ютиться в восково-прозрачном
   и хрупком теле немощного старца. Угасание калики внушало
   епископу надежду на благополучный исход гигантского сра-
   жения на юго-западных рубежах, но пугало предчувствием бу-
   дущей беды, зревшей во дворце Государя. Он чувствовал, пр-
   едвидел, знал, что силам Ада Сокол так просто не дастся.
   Не такой он человек, чтоб погибнуть без боя.
  
   Вечера становились морозными, по утром подошвы оскальзы-
   вались на бурых торосиках смерзавшейся за ночь грязи.
   В Кремле денно и нощно пылали костры, обогревая толпы по-
   садского люда, лишённые крова. Патрикеев правил твердой рукой,
   скупо деля меж осадников заготовленные харчи. Кто знает - ско-
   лько продлится вынужденное безделье? Кто знает - как повернется
   на Угре?
  
   Люди роптали. И не могли не роптать. Вассиан хорошо понимал
   их взрывной настрой, понимал измотанного всовоуможными не-
   ладами старика Патрикеева, понимал озлобление вечно одергивае-
   мых, взнузданных гридней осадного отряда. Приходские попы, ис-
   худавшие, исчерневшие ликом, рыскали меж людей, уговаривали, убе-
   ждали, грозили епитимьями и наместничьей карой, и первыми бро-
   сались под копыта отрядов разъяренных дружинников: упаси Бог
   задеть невиновного в этом пороховом погребе! Ежели случалось,
   чернорясники волокли сорвавшегося кметя на наместничий суд.
   По уговору, Патрикеев бился за своих, как лев, вызывая одоб-
   рение и любовь в сердцах все более верной дружины. Вассиан
   грозил гневом Государя, принимая на себя неудовольствие и ро-
   пот воинов. Кончалось тем, что самоуправщика на сутки - на двое
   бросали в поруб, острастки для. В то же время, голодом и стужей
   не морили, давали отоспаться, отойти от раздражения. Ловок был
   ростовский Вассиан, мудр, яко змий: случись осада, москвичи
   встретят ворога единым духом!
  
   Кончился Михайлов день, отмеченный молебнами, медопитием и
   задорными стычками меж хмельными посадскими и осадными грид-
   нями. Дюжину смутьянов выпороли батогами, столько же всадников
   расселилось по кельям поруба - остывать. Вассиан с трудом взо-
   шел в горницу Сокола. За вскрытым окном глухо перекликались
   сторожа, слышалось ворчанье укладывающегося на покой людства.
  
   - Ну, как ты тут? - спросил епископ, усаживаясь на скамью и
   вытягивая гудящие от блуждания ноги.
  
   Калика смотрелся бледней смерти. Вокруг запавших очей чер-
   нели пятна теней. Грудь почти не вздымалась. Бурые пясти ле-
   жат будто прибитые. Отроки облепили постель, жмутся к стари-
   нушке, едва не рычат.
   - Хорошо мне, - ворохнулись шелестящие звуки из белых губ. Ве-
   ки дрогнули, но так и но поднялись. - Покойно. Уже и пле-
   чо онемело. Чую, близок наш последний бой.
   - Самый последний? - не поверил епископ.
   - На ваш век войны хватит, - успокоил колика. - А нам - после-
   дний. Эх, поп, кого мы только ни били...надо ж когда-то и
   битому быть.
   - Били одни, а тебе - битому?
   - Ничего ты, сынок, не поймешь, - послышался сожалеющий вздох. -
   Я последний рыцарь Руси. Что мне победа? Побеждать вы
   будете, а я себе боем сердце погрею.
   - Неужто не отрашно тебе?
  
   Слабая улыбка тронула омертвелые губы Сокола:
   - Золотому Поясу страх уставом заклят. Не положено. Это я
   страх должен внушать.
   - Што есть, то есть, - признался Вассиан, осеняясь крестным
   знамением.
   - Вот видишь...
  
   Взошла луна. Сквозь пламя свечей, сквозь отблеск костров
   серый безжизненный свет хлынул в горницу. И дрогнуло тело
   старого калики, изогнулось, сведенное жестокой судорогой.
   - Бегут! Бе-гу-у-ут! - взревел Сокол, со страшной натугой вз-
   девая себя над постелью. - Ах, до чего же сладко-то, поп! До
   чего ж сладко! Гоните же их, гоните! Не дайте головы повернуть!
   До скончанья! Дотла! Сыграйте рыцарю достойную тризну, што и в
   аду музыкой в сердце б звучала!
  
   Поддерженный заботливыми руками отроков, поднялся на ноги
   калика и оттолкнул дружину свою.
   - Уходите! Прочь из дворца, да помните старого! Ко мне, отче! Да
   поспеши вборзе: пришла расплата, проводи последнего сына в дорогу!
  
   Свечи все так же полыхали в поставцах, но свет их внезапно
   подернулся серою дымкой, воздух уплотнился, загустел, воняя
   протухшим налимьим студнем.
   - А-а, явились! - зарычал Сокол, встряхиваясь, будто волкодав. -
   Што за мерзкие хари! Ну, ну! Но лапать! Не лапать, говорю!
  
   Его седые космы встали торчком, выцветшие глаза налились
   кровью, сверкнули в сплотившемся мраке тусклым красным огнем,
   исхудавшее тело непостижимым образом укрепилось в
   распрямлённости. Было видно, как скручивала его подспудная те-
   мная сила, как рвала туда и сюда его бесплотную суть, и
   отступала, отброшенная, и накидывалась вновь.
   - Ко мне, ко мне, отче! - закричал Сокол с мукой, ожегшей епископа
   раскаленным угольем. - Мчи стремглав на последнюю битву! Свирепа ад-
   ская мощь, славно гуляем!
  
   И вот, отвечая призыву, ударили шумные крылья, звонкий клекот
   прорвался сквозь оглушительную немоту. Огромный, ослепительно-
   белый кречет ворвался в горницу, впился могучими когтями в плечо
   бесстрашного старца, раскрытый клюв угрожающе завертелся окрест,
   крылья распростерлись над седой человеческой головой.
   - Ах, и хорош же прощальный пир! - воскликнул калика, прислоняясь
   щекой к пернатой лапе. - Вперед, выродки! Чего время
   тянуть? Настал ваш час, пришла ваша воля. Хватайте добычу!
  
   - Господи, господи, - шептал коленопреклонный архиепископ, - не
   оставь сына своего милостью и любовью! Знаю о ком прошу... Но не
   дай же души великой на глумление бесовскому отродью! Молю, не дай!
   - Слаба, милый, заступа твоя, - послышалось вдруг от двери. - Есть у
   Ивана и покрепче заступники.
  
   Обернулся Вассиан и обмер. И помыслить не мог, что сподобится чуда
   подобного во веки веков. Темноволосая женщина в белом цареградском
   хитоне вышла на середину комнаты, посмотрела калике прямо в глаза:
   - Узнаешь ли меня, Иван Григорьевич?
   - Догадываюсь, - голос Сокола был тверд и харалужно-холоден. -
   Зачем ты здесь? Подивиться, аль посмеяться явилась?
   - Ничего в том веселого нет, - укорила старца Мария. - Да и дивиться
   особенно нечему - всем ведомо каков в бою князь дружины Сварога. Но
   не всемогущ и он.
   - Я победы не жду, - ответил калика, сверкая очами. - И жалости не
   прошу. Все справедливо. Знал на што иду, и плату вашу по-вольному принял.
  
   - Не спеши в Преисподнюю, Ваньша, - сказал сухонький старичок в
   потрепанной рясе, становясь рядом с Марией. - Послушай Богородицу.
   - Здравствуй, батюшка, - поприветствовал его Сокол, низко склонив голову.
   - Сто лет не видались, а все ж таки свиделись. Недавно тебя поминал - долго
   жить будешь. Передавай там нашим привет от Ивашки, привет и поклон. И
   пущай не горюют по мне, пущай радуются - кончилось проклятое Иго!
   - И тебе от наших поклон, - ответил батюшка Иван. - И от Чупруна, и от
   Григория, и от матушки твоей, и от Алёнки. И от русского витязя Родиона.
   Выслушай Богородицу, Ваньша! Выслушай!
  
   Словно холодным ветром сдуло с лица калики мир и почтение. Взор,
   обращенный им на Марию был хмур и суров.
   - Говори, дева.
   - Уж больно высокомерен ты, Иван Григорьевич! - рассердилась
   Мария. - Чай не с торговкой на рынке беседуешь! За спесь одну немало
   душ в Геенне Огненной стонут!
   - Да мне-то што? - усмехнулся Сокол. - Я и без того на все муки сподоблен.
   - А вот и нет. Грехи все, што на себя вздел, прощены быть не могут - сам
   понимаешь. Но есть человек, сыну моему крепко любезный, который готов
   грехи с тобой разделить.
  
   - Не знал, што и в Ирии недоумки встречаются! - калика только головой
   покрутил. - Обидно даже!
   - Ты, Ваньша, уйми язык-то! - возвысил голос батюшка Иван. -
   Справедливости ищешь, другим воспрещая? Так што ль? А я не забыл,
   кто крест мне вернул, из руки ворога вырвав, кто жизнь за никчемного
   сельского попика под саблю поставил! Внял моему слову Господь: будет
   тебе от меня передышка через тысячу на тысячу лет. Соглашайся, Ваньша!
   Откажешься - меня обидишь - и себя накажешь!
   - Соглашайся, Иван Григорьевич, - сказала Мария. - Пожалеешь потом,
   да поздно станет. Ты ведь и мук-то еще не видывал...
  
   Слушает Вассиан и ушам своим верить страшится. Поди поверь!
   Уж не Морок ли шутки шуткует?!
   - Не Морок, - устало бросила Богородица в сторону смущенного
   Вассиана.
  
   - Благодарствую, батюшка Иван, - сказал калика, прикладывая к
   сердцу громаду ладони. - От всей убогой душонки моей, великой себя
   мнившей, поклон тебе доземи. Но не могу я жертвы твоей принять.
   Нельзя мне. Ты пойми - я - Золотой Пояс, заступа словенскому люду.
   Это не ты меня, я тебя защищать должен. Не могу позволить словенину
   муки моей принять! Не могу!
   - Да што ты чином своим величаешься! - полыхнула гневом Ма-
   рия. - Пожалей душу свою, смири гордыню!
   - Ее и жалею, - твердо ответил Сокол. - Это она меня в Дружину позвала.
   Краше душе в Аду, чем без нее в Ирии! Прочь, женщина! На искушай
   меня - и без того тошно!
  
   Вспыхнуло белое сияние. И уж нет никого.
   - Вечные муки тебе, Иван Сокол, - прошептал пораженный в самое сердце
   епископ. - И вечная слава...
  
   - А где ж бесы-то?- удивленно промолвил калика, озираясь округ и
   поглаживая шелковистое птичье крыло.
   - Экий ты боевой, право, - раскатился по горнице густой мелодичный глас.
   - Што ж мне делать-то с тобой, грехоноша? Не место тебе в Ирин, а в
   Преисподнюю - жаль...
  
   Калика шаткой поступью достиг постели, сел, свесив с костлявых колен
   большие землистые длани.
   - Нет у меня совета, - сказал утомленно, прикрывая глаза. - Не настолько уж
   я задавака, штоб к Создателю с советами лезть. Тебе решать, ты и думай.
   - Ох и язва ж ты, Иванец! - попенял голос, но потрясенный епископ гнева в
   нем почему-то не уловил. - Но есть и тебе радость и мука нарочитая. Живи,
   Ваньша! Покуда Русь жива - и тебе живу быть.
   - Агасферовой карой казнишь, выходит? - равнодушно спросил
   Сокол.- Это ты сильно придумал...
   - Почему ж агасферовой?..- пророкотал глас и смолк.
  
   Калика и епископ с нежданной догадкой встретились взорами. Вассиан
   улыбнулся и отер слезу умиления. Сокол протяжно и тяжко вздохнул.
  
   Настали иные времена. Всевластие Орд сменилось привычной суетой
   Порубежья. Другие ханы слали своих удальцов к русским границам.
   Бывали и нашествия, но уже без прежней уверенности в успехе дела. Уже
   оглядываясь на тылы. И ответные вылазки объединенной страны все чаще
   тревожили Дикое Поле. Особо досаждали расплодившиеся станичники, видящие в
   степняке законную добычу. От ужаса не осталось и следа, все чаще мелкие ватаги
   сорвиголов объединялись в настоящие полчища и с блаженным безумием
   врывались в самое сердце Степи. Еще величались крымские владыки,
   предусмотрительно заручившись поддержкой могущественного Султаната, а уже
   пали волжские Орды, пала Сибирь. Да и в Бахчисарае непослушных детей все чаще
   пугали именами лихих атаманов. Двусталетнее иго аукалось громче и громче.
   Горячие головы в московском Кремле с недовольством уже косились в сторону
   Цареграда, выражая намеренье возвратить кресты на купол Софии.
  
   Но победили купцы, победили псковичи с новгородцами. Да и то сказать - сколько
   можно терпеть своевольство ливонцев на земле древней Колывани. Речь Посполитая во
   главе со Стефаном Баторием вмешалась в войну, и прахом пошли все успехи царя Ивана,
   Четвертого по имени. Пришла Смута, вскормленная деспотией.
  
   Правители менялись, как пешки в шахматном поединке. Боярские рода, лишенные
   тираном достойнейших предводителей, истерзанные опричным произволом, привычно
   уже холуйствовали перед всяким, кого военное счастье, богатство или
   польская поддержка воздымали ввысь. Никогда, никогда, ни до того,
   ни после не помнила Русь подобной замятни вокруг престола.
  
   Бояре крамольничали, дворяне своеволили, казаки гуляли... Уставши
   от неопределенности, оробев от собственного буйства, обезумевшая
   страна присягнула королевичу Владиславу. Женолюбивая шляхта
   хлынула на простор, еще более взъерошив и без того вздыбленную Русь.
   Казалось, все было кончено раз и навсегда, но сквозь щедро политую
   слезами и кровью землицу уже потянулись ростки семян, посеяных
   первым Государем.
  
   От деревеньки к деревне, от села к сельцу, от Тюмени ко Пскову пошли
   ходоки, потрусили вершие, разнося единую мысль:"Будя!" Черная Русь
   подняла очи от полевой борозды, от невода и наковальни и с мучительным
   вниманием вглядывалась окрест - кто дерзнет выкрикнуть мысль в полный голос.
  
   Хмурые медвежатники, набив котомки общественным харчем и огневыми
   припасами, сбивались в артели. Плотники, глухо ворча, оттачивали топоры.
   Рыбаки вострили остроги. Прасолы, барышники и сурожане бряцали
   извлеченными из тайников саблями, в сотый раз проверяли кремни пистолей.
   Стрельцы набивали патроны... Кто? Ну кто же наконец крикнет: "Пора!"
  
   Умученный дневной суетой, издерганный зловещими слухами, медленно,
   нехотя засыпает некогда богатый и сытый Нижний Новгород. К полуночи
   правда утихомиривается даже двор городского воеводы; только изредка
   всколыхнется оклик сторожей, да спросонья взбрехнёт оголодавшая псина.
   Синяя луна баюкает каменный Кремль, подслеповато щурящийся в Ополье
   щелочками бойниц.
  
   - Вставай, Минич, - седой долгобородый старец в ряднинном
   зипуне осторожно, но крепко встряхивает спящего старшину.
   Черноволосый крепыш Кузьма медленно открывает глаза, удив-
   ленно, но без испуга разглядывает прищельца.
   - Ты кто? - спрашивает, приподымаясь на локоть.- Што нужно те-
   бе в доме моем?
   - Я пришел сказать тебе одно слово. Пора, Минич. Русь ждет
   тебя. Пора!
   Повинуясь поднятой огромной ладони, старшина бессильно падает
   в пуховую сладость подушки.
  
   Слово брошено в жадно раскрытые ладони. Были времена, когда долгожданный
   призыв вздымал толпы, взрывал города и целые земли. Но нынче все сталось
   иначе: упавшее слово сгинуло в глубинах сердец, внешне исчезнув из мира.
   Слишком непривычна и объемна была цель, чтоб торопиться. Русь поднималась
   медленно, не спеша, и было в той степенности особенной, грозное величие.
   Отряды стекались от всех сторон. Сумрачные, злые бойцы вставали под стяги,
   озаренные исступленным и истовым светом тысяч очей. Опомнившиеся казаки
   бросали гульбу и, сбывая добычу, набивали овсом переметные сумы. Дворяне в
   непривычно-темных одеждах сколачивали ватаги в полки, скупо и веско роняя
   слова. То там, то здесь разносились вести о прибытии боярских хоругвей. Уже в
   самом стане замелькали собольи шапки в окружении храброго, но худородного
   Дмитрия Пожарского...
  
   И когда вся эта неспешно копившаяся лавина надвинулась на Москву, даже
   разудалая польская шляхта внезапно встревожилась. Попробовали отыскать
   охотников на голову князя Дмитрия, так лазутчики-прельстители едва ноги унесли.
   Сунулись с подзудом в толпу бояр, наткнулись на плети да меткие плевки. Да и что
   толку бояр смущать, когда во главе лавины не дворянин, не князь - хитрый,
   дальнозоркий, бешеный в гневе посадский мужик! Чем купить, добровольно казну
   свою в общий котел бросившего? Чем прельстить избранного Русью истинного
   повелителя громадной Земли?
  
   Ничто уже не могло остановить объединенный народ - ни сумасшедшая
   смелость польских гусар, ни твердая неустрашимость литвинов, ни
   козноплетение перевертышей.
  
   Много ещё было лихих годов, много кровушки пролилось. Не раз и не
   два в толчее рубежей решался вопрос быть ли Царству. Всего хватало.
   И внутренних смут, и внешних войн. Огневая мощь и железный порядок
   полков Задунайских земель свели на нет превосходную конницу Поля.
   Другие дымные ветры повеяли над урманами, над крутыми обрывами
   речных берегов. Запад объединял силы, зарясь на хлебородные
   просторы восточных степей, на строевые боры и красного зверя.
  
   Первый наскок Царство отразило играючи, вполсилы. Даже благодарило
   за воинскую учебу, поило - кормило набежчиков, как дорогих гостей.
  
   Второго ухаря - любителя скрипичных пассажей - загодя измотали в
   Австрийской земле, довели до паперти...
  
   Третьего, как водится, проморгали. Да и то сказать, не больно-то видным
   был поначалу. Спохватились, да поздно - полумиллионная армия уже
   вползала в пределы, целя в самое сердце.
  
   На редутах Бородина пороховой дым густ, словно кисель. Рыжая землица
   вспахана ядрами да картечью, взборонена копытом и воинским каблуком.
   Под надрывный треск барабанов, под горластое завывание труб, сквозь дым,
   пули и картечь шагают французские батальоны, летят конные лавы, пытаясь
   сломить упрямые порядки русских.
  
   Четвертый час гремит великая бойня. Уже отброшены за фронт войска
   бестрепетного Багратиона. Уже карабкается враг на редуты с двух сторон. Уже
   армада Мюрата схлестнулась с русской пехотой. Рев бойцов и ржанье коней
   заглушают вскрики орудий.
  
   Пушкари Раевского бьют в упор. Роты прикрытия режутся с саксами между
   самых стволов. Но одноглазый старик по-прежнему дремлет в крйсле, устало
   кивая в ответ на сбивчивые рапорты вестовых. У него своя примета:
   - А скажи-ка, голубчик, - пытает он встрепанных тревогой гонцов. -
   на каким языке бранятся у вас господа офицеры? Ах, по-французски...
   Ну, добро, добро... Ступай, голубчик.
  
   Не сдюжили саксы, ударились в бег, подгоняемые плевками орудий. Можно
   на минутку дух перевести. Вереница деревенских баб, сгибаясь под тяжестью
   коромысел, взобралась на редут, возглавляемая высоченным мосластым
   старинушкой. Жадные рты наспех глотают воду, отпахивающую дымком,
   крупные капли срываются с длинных обвислых усов. Старухи пеленают раненых
   грубым селянским полотном, отпаивают травяным зельем, шепчут наговоры под
   растеряным взором полкового попа. Убереженные толпятся вкруг старика,
   разбирают табак из картуза.
  
   - Што, дед, боязно небось? - спрашивает грузный артиллерист,
   глубоко затянувшись табачным дымом. - Ишь как прет, нечистая сила!
  
   Старик с усмешкой бросает за плечо косой взгляд.
   - Нет, Медведь, не страшно што-то. Шуму много, толку - нет.
   Ну, да это пока цветочки.
   - То-то и оно, - кивает канонир. - Вона, поглядь - каре в синих
   одёжах. Это, брат, не немчура полабская! Это, брат, молодая гвардия!
   Это такой цвет, што будут тебе щас же и ягодки. Шёл бы ты от греха,
   дед, больно жаркое дело здесь будет.
   - Мне бояться нечего, Медведь, - спокойно и печально даже от-
   ветствует старичина. - Ни пуля меня не берет, ни штык, ни сабля
   каленая. Заговоренный я.
   - Вот повезло человеку! - смеется гренадер в распоротом ки-
   теле. - Мне бы так! А что, старый, нет ли какого слова, чтоб
   "синих" назад завернуть?
   - Да есть, конешно, - отвечает старик, в упор глядя на канонира.
   - Ты не меня, ты - его спроси. Помнишь, Медведь, али за-
   был совсем?
   - Какой я тебе медведь? - озлился артиллерист. - Медведем деда
   моего кликали, а я Петро. Не знаю я никакого слова!
  
   Что-то невидимое, смутно ощутимое нависло над притихшим окружением старца.
   Какая-то подспудная мысль растревожила всех. Никто не оглянулся на
   марширующие полки избраной франкской пехоты, никто не шелохнулся на оклики
   офицеров.
   - Мне все равно как тебя нынче зовут, братец Бер, - тихо
   промолвил колика. - Вижу - память твоя вовсе худой стала, но
   Слово ты знаешь. Вспоминай, увалень: "Врага не бояться..." Ну!
  
   Маленькие темные глазки канонира медленно загорались дремучим желтым огнем:
   - Полону... не брать...- прошептал он едва слышно.
  
   Огромный, тяжеловесно-складный генерал Костенецкий вдруг опустил подзорную
   трубу, прислушиваясь к голосам, доносившимся из группы солдат, сбившейся у
   лафета."Живому - сражаться",- аукнулся ветерок.
   - Ну, суки, - процедил генерал сквозь зубы, - будет вам добрая
   встреча! Пожалеете, што на свет родились! Эй, старче!
   - Чего тебе, Гриша? - спросил калика, подходя к великану.
   - Все по свету рыскаешь, волхв? - тяжелая ладонь генерала, будто
   обвал, хлопнулась на плечо старика.- Нешто ж нет тебе упокою?
   - Упокоишься с вами! - проворчал Сокол. - Глядеть срамно. Моих
   никого не видал?
   - Филин с Мурашом где-то здесь же. Травень и Рысь на
   правом краю. Вольга, кажись, в резерве. Ну а где Комоня искать,
   сам догадайся.
   - И на том спасибо,- буркнул калика.- Смотри, заново не оплошай:
   по приметам, жить долго будешь. Прощевай пока, да помалкивай!
  
   Он подхватил за пояса двух шатающихся, обмотанных бинтами солдат, и,
   подбадривая незатейливой трескотней, поволок их с кургана. Женщины
   заторопились следом. Позади слышалось надсадное гарканье пушек, сухой перещелк
   ружейной стрельбы, пронзительный лязг штыков и густое, протяжное "Вив ля импера..."
  
  
   Раненые озирались, на их черных от пороховой гари судорожно кривящихся лицах
   выражение обиды и ярости менялось ежеминутно, усы гневно топорщились.
   - Ну-ну, нечего сердце надсаживать! - прикрикнул старинушка. -
   Чёрта им лысого, а не редут! Есть герои опричь вашего брата -
   страждущих! Поспешим, сынки, елико возможно: моей роте к
   Немцу пора.
  
   Бешеный, сумасшедший рев захлестнул верхушку редута, заглушая все прежние звуки...
   В глазах калики сверкнули и погасли огоньки нечеловеческой гордости, белые губы
   содрогнулись в улыбке. За весь свой долгий и тягостный век не знал он музыки слаще
   боевого русского клича. Громыхающий, бурлящий вал рукопашной катался по земляной
   стене туда и сюда; от чересполосицы мундирных цветов рябило в глазах, но он знал,
   знал наперед - редута Толстопузому не видать. Да и гвардии собственной тоже... Все
   развивалось под стать древней победе, разве что на новый лад.
  
   Корсиканский коротыш оказался мудрее Мамая, старая гвардия с места не тронулась.
   Но и одноглазый Михаил, не взирая на старческую сонливость, как выяснилось, все знал
   наперед, все видел, ничего не упустил: Уваров и Платов, совершив трехверстный обход,
   прошлись по вражьим тылам, наведя панику и неразбериху, но ближнего боя не приняли,
   а резервные полки, подобно "старым ворчунам", напрасно ждали приказа. Это был лишь
   первый удар старого Мишука, наглядно пояснивший полчищу двенадцати языков с кем
   именно вздумало оно меряться силой.
  
   Коротышка все понял. Его изощренный мозг отыскал крохотную лазейку в замкнутом
   окружье безнадежности, но и лазейка оказалась законопачена наглухо: оскорбленные
   сдачей Москвы, русы не приняли мира.
  
   Второй удар превратил армию пришельцев в толпу беглецов, мечтающих лишь об одном
   - поскорей унести ноги из этой страшной земли. От этих сумасшедших морозов, от
   волчьих стай, стекавшихся из окрестных лесов, от лютых казачьих ватаг. Да не всем
   удалось... Огрызки некогда великой непобедимой громады ничего кроме жалости не
   вызывали даже у тех, кого она так безоглядно, по-хозяйски грабила на пути к Москве.
  
   Русские полки преследовали уползавшего зверя в полном порядке, подбирая замерзающих,
   подкармливая умирающих с голодухи, лекари ухаживали за больными. Но покуда зверь
   был еще жив, шатун, потревоженный им в берлоге, шел вдогон, скаля смертоносные свои
   клыки.
  
   Волей ли случая, или провиденческим промыслом встретились на бреге худоструйной
   Березины два старца, убеленных сединами. Видать сохранилось что-то такое в облике
   древнего калики, что уберегло его от своевольной кичливости маршальской свиты, что
   заставило кучера откликнуться на повелительный жест бродяги в поношенном
   полушубке, даже горячие казацкие кони застыли в пугающей неподвижности.
  
   - Чего тебе, братец? - одолевая сонную одурь, протянул старый
   фельдмаршал. - Если прошенье какое, обратись к генералу Ермолову.
   Вон к тому - носатому. Он человек добрый и распорядительный.
   - Просьба моя лишь тебя касается, Миша, - спокойно ответил
   фельдмаршалу калика. - И тобой лишь исполниться может.
  
   Дряхлый полководец устало вздохнул. С ранними оттепелями его разбитое в сотнях
   походов старческое тело вновь принялись терзать неизбывные приступы ревматизма. А
   стоит забыться на часок - опять неотложное дело.
   - Ну хорошо, братец, говори. Только покороче и без вытья.
   - Великую славу обрел ты в последнем своем походе, Мишук, -
   тихо сказал калика, просунув голову под меховую полость саней.
   - Не зарывайся, подай в отставку.
  
   Единственный глаз полководца вперился в Сокола острее булатного кинжала.
   - Изложи резоны, братец, - промолвил он, грузно подбираясь, ров-
   но старый лев для последнего смертоносного прыжка.
   - Всяк на свет для своего дела рожден, - сказал калика. - Ты
   свое - выполнил. Ни ты, ни учитель твой в чужих землях удачи
   не знали. Понимаешь меня?
   - Понимаю,- поразмыслив, кивнул князь Кутузов.- А Измаил? А
   Бессарабия? А Варшава?
   - Все это, Мишук, земля н а ш а. Останься дома. Есть у госу-
   даря гончие помоложе.
   - Нет, - ответил светлейший князь. - Покуда жив, с Корсиканца не
   слезу. Сам же меня Мишуком кличешь: чуешь значит мою повадку.
   От сути своей кому дано отступиться?
   - Скорой смертью помрешь на чужбине, княже.
  
   Улыбнулся князь, поплотней запахнулся в медвежью шубу, что старые косточки грела.
   - Далеко видишь, старче, да видно душа моя взор твой глубокий
   от себя отводит. У Бонапарта в резерве полмиллиона штыков.
   У нас и трехсот тысяч нет, их, старче, беречь надо. Я дряхл и
   немощен, почитай - одною ногой уже в могиле. Ну и помру - эка
   невидаль! Зато тысчонок десять - пятнадцать воинских душ
   у архангела на свою обменяю. Понимаешь меня, волхв?
  
   - Как не понять,- печально ответил Сокол.- Об одном жалею -
   никто, опричь меня, не поймет. Измельчали людишки! Будешь в
   Ирии, поклон от меня передай.
   - Кому?
   - А кто спросит последнего волхва, тому и передай.
  
   Снял меховую фуражку с седой своей головы светлейший князь Голенищев-Кутузов,
   отер платком взопревший лоб.
  
   - Сделаю, чур! И спасибо тебе.
   - Мне-то за что?
   - За понимание, чур.
  
   И вновь потекли нескончаемой чередой долгие, трудные годы. Многое унесло их
   мутной струей, многое нанесло. Не нам гадать было ли старое милей новых
   порядков или наоборот. На все, про все Божья воля, да дьявольский промысел, думай -
   не сдумаешь, вещуньем не увещуешь, сколь мозги не раскидывай.
  
   Были времена - сухой корке молились. Были и такие, когда от ситного каравая морду
   ворочали. И других бивали, и в битых бывали. То славой украшались, то хулой
   утирались.Вышли к Кавказу, уткнулись в Китай, в устье Амура город поставили,
   провели границы по азиатским хребтам. И совсем было успокоились, на лаврах почили,
   да снова споткнулись. Видать, судьба такая - стоит о взбитой перине помыслить, туга в
   окошко стучит. Думали задарма с обидчиком рассчитаться, да вскормили худчайшего на
   спину себе. Еще вчера государю русскому в ножки кланялся, а нонче - поглядь - уже
   клыки скалит. Чаяли плевком перешибить. Не вышло. Носком сапога опрокинуть. Не
   сдюжили. Плечом с маху вдарили, осердясь. Стоит, собака, едва что качается.
  
   Шибко хорошо - тоже нехорошо. Озлилась страна. Не на врага озлилась - на того, кто
   силу немеренную по пустякам распылил. Были де Романовы всем на зависть, а на этом
   де и пробу поставить некуда! Надеялись дурни царя поменять, да в святцы не заглянули.
   И пошла карусель! И поехала! Завертелся поднятый меч-кладенец, разгулялся в неловких
   руках, не разбирая ни правого, ни виноватого, ни мужика, ни боярина,ни басурмана ни
   православного. Откуда ни возьмись, набежали юродивые от всех родов, стравили сынов с
   отцами, столкнули братьев лбом об лоб, да и меж собой, ровно собаки, схватились.
  
   Кто знает, может и извели бы друг дружку начисто, да несчастье помогло: союзнички
   клятые. Поспешили болельщики по Руси Святой, накинулись на изодранное, но живое
   тело, стали себе куски выторговывать - руку - мне, огузок - тебе...
  
   "Погоди-погоди! Это что же такое?!" - взъярился и без того вздыбившийся Медведь.
   Встряхнулся раз, потом другой, саданул когтями по червякам присосавшимся, выдирая
   клочьями свое же мясо. На том все и кончилось. Растащили пиявки медвежья гостинцы,
   набили брюхо.
  
   Тут бы и вздохнуть Мишуку посвободнее, да расплодившиеся блохи замучали. Пока
   вычесывал, да выкусывал, в какой уж раз кровушкой по лодыжки умылся. Только успели
   дух перевести, раны кровавые облизнуть, а уж новая напасть!
  
   То римский Папа к Матушке Руси сватался, а тут и берлинский женишок подоспел. Так
   себе оказался новый воздыхатель - невысокий, худой и ужасно нервный, но уж больно
   много сватов заслал. Да не простых, а с червоточиной, с каким-то нечистым, дурным
   подкладом. Словно тифозные мыши, расползлись по русской земле дивизии вермахта.
   Черной чумою дымов был отмечен их гиблый путь.
  
   Потомки хорутан, пруссов и лужицких сербов, злые в драке, неприхотливые в жизни, шли
   впереди темных сил Бесноватого, расчищая дорогу, прошибая лбом русскую стенку. Одно
   спасло - не так уж много их было, выбили на пути от Бреста к Москве. Настала очередь
   нечисти русского духа испробовать.
  
   Откуда не ждали, пришла подмога - ударил мороз - древолом, вскрыв автомобильные
   капоты, сковав намертво траки танков, обездвижив лопасти самолетных винтов. Из
   дремучих чащоб Оби-Енисея, из степей Казахстана, из Заволжья и туркменских пустынь
   сошлись угрюмые, отчаянные полки, и треснула вражья кость в медвежьих объятиях, и
   рассеялась в дым нечистая сила.
  
   Многие решили тогда - вот она обещанная Победа, но было до нее ой как еще далеко!
   Могуч был Задунайский Зверь, скоро, очень скоро оправился он от тягостной оторопи,
   сколотил новую армию, прыгнул на Волгу...
  
   Немолодой уже майор особист хмуро взглянул на задержаного, огладил курчавую с
   обширными залысинами голову.
   - Что натворил? - спросил у конвойных.
   - Народ баламутит, товарищ майор, - бойко отозвался щеголеватый
   сержант в новеньком обмундировании.- Сеет панические настроения.
   - Так, ясно. Обыскали?
   - Так точно. Оружия не обнаружено, за исключением ножа в сапоге.
  
   И щеголь-сержант выложил перед майором короткий бритвенно-острый клинок,
   отсвечивающий синевой. Рукоятка из рыбьего зуба от долгого употребления вытерлась
   до зеркального блеска. С одной стороны эфеса - полустертые очертанья змеи в короне,
   с другой - коня. Крестовина в форме бандеровского "тризуба". На клинке золотая
   чеканка - колесо в шесть спиц и стилизованное изображенье огня. Майор задумчиво, с
   неожиданным любопытством согнул нож почти пополам, отпустил...
  
   - Да ты не сомневайся, сынок, - подал голос задержаный, - им
   "тигровы" гусеницы рубить можно. Артовский булат, одним словом.
   - Идите, - сказал майор конвойным. - Без вас разберемся.
  
   И расстегнул кобуру с именным самовзводным наганом. Конвойные вышли.
   Задержаный смотрел на майора без боязни, с холодным интересом, огромная ладонь
   виделась замшелым отростком дубового корня.
  
   - Фамилия, - спросил майор, прикурив.
   - Золотой Пояс, - послышалось в ответ.
   - Имя.
   - Сокол.
   - А по батюшке?
   - Дажьбожич.
   - Украинец, что ли?
   - Не знаю такого народа, - спокойно ответил старик.
   - Может про Киев слышал? - щурясь от дыма, лезущего прямо в
   глаза, полюбопытствовал особист.
   - Само-собой.
   - Кто же по-твоему там живет?
   - Вообще-то Киев русский город, - ответил старик, пожимая
   плечами. - Хотя и вашего брата хватает. То есть - хватало.
  
   В карих глазах ссобиста на миг мелькнули свирепые желтые
   огоньки.
   - Это ты про кого?
   - Про евреев, вестимо, товарищ Козарский, - сказал старик.
   - Ладно! - пообещал майор, зловеще поглаживая кобуру. - Об этом
   потом. Национальность. И без уверток!
   - Русский.
   - Место рождения.
   - Рязань.
   - Год рождения.
   - Шесть тыщ восемьсот семьдесят второй от Сотворения Мира.
   - Ты мне мозги не пудри, старик! - рявкнул майор. - Мне тут
   твои хитро-мудрости высчитывать некогда! Какой это, по-нашему?
   - Тыща триста шестьдесят четвертый, - хладнокровно отозвался
   Сокол и добавил с нажимом. - По-вашему.
   - Какой-какой?
  
   - Ну ты же, небось, в гимназии историю изучал. Знаешь в
   котором году мы с Мамайкой сражались. Вот и вычти шестнадцать.
   Мне тогда шестнадцать сравнялось.
   - Ты мне голову не дури...- начал было майор, но калика
   перебил его властно, по-хозяйски:
   - Нет, милок, это ты мне мозги не морочь! По-вашему обычаю,
   знать должен, что пращур твой - Яков Козарин - в той битве
   участвовал. Так - нет?
   - Вообще-то... да.
   - И жив остался. Две раны получил: стрелой в чело и ятаганом
   в подмышку. Так?
   - Но это же, так сказать, легенды, - растерялся Козарский. -
   Вымысел, некоторым образом.
   - Никоторым образом, - поправил калика. - Знавал я твоего
   пращура, майор. Добрый рубака был. Еще бы: побратим-заединщик
   самого Коротоноса! Есть в легенде такое имя?
  
   Майор кивнул, стряхнув с переносицы капельки пота.
   - Погоди, старый, - сказал он. - Как твоя фамилия, говоришь?
   Золотой Пояс?
   - Совершенно верно, - улыбнулся калика. - Так что будь любезен,
   нож мой верни. Его на свет лишь в драке вытаскивают, еще
   порежешься того и гляди.
  
   Потомок хазарского богатыря осторожно провел пальцем по заветному лезвию. И со
   вздохом сожаления протянул оружие владельцу. Сокол небрежно сунул нож в сапог,
   притопнул каблуком.
   - Теперь спрашивай, - сказал твердо.
   - Чем ты у нас тут занимаешься?
   - Ведьмаков да акудников обхожу.
   - Зачем?
   - Свою армию собираю. От раввинов с муллами толку никакого.
   Попов да чернецов вы сами побили. Что ж делать? Видать, при-
   дется мне силу рушить.
   - Чью?
   - Как это - чью? - построжал Сокол. - От меня Русской Земле
   вреда не бывало!
   - Я не это хотел сказать! - отмахнулся майор, изумляясь самому
   себе. Еще бы не изумляться - ведь с кем разговаривает! - Что ты
   можешь со своими акудниками против Паулюса? Да и "черные"
   они, вроде...
   - Черные, да свои. Кто остался, с тем и работаю. Что касаемо
   воеводы ихнего со товарищи, так то - ваша забота. Самое
   большее, что могу обещать - зиму прошлогоднюю здесь повторим.
  
   - Хочешь сказать, что под Москвой - это твоя работа? - во многое
   мог поверить майор Козарский, с детства воспитанный на
   семейных преданиях, но тут и он усомнился.
   - А чья же? - в глазах Сокола читалась откровенная усмешка. -
   Уж не ваших ли мудрецов, что погоду предсказывают? Во всех
   бумажках небось понаписано, будто под Волоколамском да Тулою
   мало не весенние грозы средь ноября-декабря ожидалися? И что?
   Угадали? И здесь - на Волге - вдругорядь обмишулятся. Так свое-
   му Лаврентию и передай: подморозят волжские ведьмаки герман-
   ские задницы! Крепко подморозят! Но, все ж таки не в том суть.
   Паулюс ихний - обычный вояка. Пусть ловкий, пусть хитрый, но
   простой. А вот те, кто за ним - ясным стеклышком - проглядывают...
   Ничо, будет и для них веселый разговор! Ведьмак, он на то и
   ведьмак, чтоб конкурента прочь шугать... Ты вот что, майор, ты
   своим орлам передай, чтоб ко мне не цеплялись. Придумай чего-
   нибудь. Мне от своих прятаться некогда.
  
   - Хорошо, - решился майор Козарский. - Будем считать, что ты мой
   личный агент по выявлению общественных настроений. Запомни
   пароль - "Непрядва". Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
   - Уж будь уверен, - улыбнулся калика, поднимаясь с колченогого
   табурета. - Мы с вашим братом в одной лодке... Пока что.
   - Опять! - погрозил ему кулаком товарищ Козарский, расплываясь
   в ответной улыбке.
  
   Чем ближе подползала к Волге черная змея, тем гуще вскипала вокруг нее непонятная,
   темная, подспудная суета. Откуда-то, казалось, из самых недр оскорбленной
   вторженьем земли, выползли на божий свет дремучие злющие старики, дряхлые
   старухи с недобрым глазом. Зашевелились, зашептались, захороводились, собираясь в
   яругах да урочищах, на перекрестках путей.
  
   Странная эпидемия началась вдруг середи серых, невзрачных людишек с высокими
   мандатами из самого Берлина, с непонятными, но обширными полномочиями. Иные
   кончались в страшных конвульсиях, хрипя от удушья, другие спешно отчаливали
   восвояси.
  
   Мало-помалу сбилась змея с привычного хода, подолгу копя силы на очередной
   бросок. Да и броски все мельчали. Кончились вольные тридцативерстные рейды,
   каждый километр пространства давался через большую кровь, каждый ручей, каждый
   овраг обращался в рубеж. Отборные дивизии таяли на глазах. Гибли и русские, но
   оставшиеся в живых дрались все злей, все отчаянней.
  
   Силы незаметно, исподволь выравнивались, будто какая-то гигантская рука упрямо
   сгибала тугую булатную полосу. И всякий, угодивший в мясорубку Волжской Битвы,
   всей своей нутряной жилой знал, предчуял - любая слабина, допущенная им самим,
   либо переломит харалуг с великим треском, либо высвободит его скрученную в клубок,
   свирепую мощь.
  
   Наступил Юрьев день. И повсюду, куда доносились отголоски артиллерийских дуэлей и
   грохот рвущихся бомб, запылали костры в потаенных местах, закрутились давно
   забытые молитвенные хороводы и вознесся к уснувшему небу вопль, исторгнутый из
   глубин возмущенных сердец:
   "Где же ты, всепобеждающий Хорс?
   Где ты, Ярило?
   Спеши! Спеши!"
  
   За зелеными долами, за кипенноверхими горами на синем-синем море лежит остров Буян.
   Спит на дальнем том острове Всадник Солнце в белом шатре.
   Сон его глубок и долог: кричи - не докричишься, зови - не дозовешься.
   Да и нужно ли?
   Страшен и гневлив великий Хорс, беспощаден в мощи своей.
   Когда летит он по небу на сияющем белокрылом коне, берегись!
   Но, когда Тьма над Миром встает, когда Черный Дракон разевает бездонное жерло свое,
   одно спасение - Хорс.
   Он же - Георгий.
   Юрий - по-русскому.
  
   Дважды в году слабеет сон Ярилы, дважды в год достигает Буяна людская мольба.
   Юрьевыми зовутся те дни. Успевай! Зови.
  
   Вздрогнул Зверь, заметался в зловонном логове, выкинул с берлинских крыш черные
   флаги. Понял - нету ему победы! Булатная пружина, сжатая сверх всяких пределов,
   распрямилась со страшной силой, расплющила тех, кто вблизи, отшвырнула дальних
   на полтысячи верст.
  
   Таков был первый удар светоносного Хорса...
   Над Миром стремительно восходила звезда Георгия - непобедимого потомка Олексы Жука.
  
   Но Зверь еще был силен, еще на что-то надеялся, еще кочевряжился его верховный жрец в
   подземной берлоге на русском Подолье, насыщая своего повелителя миллионами
   кровавых жертв. И стонала Земля от мерзкого бремени...
  
   Они столкнулись нос к носу: обер-лейтенант вермахта и простоволосый старик в добротном
   полушубке. Лес, безлюдье, даже птиц не слыхать.
   - Кто ти ест? - спросил офицер, привычно запуская руку в
   карман кожаного плаща.
   - Я-то? Я человек, - отвечал старец, вглядываясь в лицо
   странного путешественника. - Хожу от деревни к деревне,
   милостыню собираю, тем и живу. А ты кто?
   - Их ест Пауль Зиберт, офицер вермахт, - надменно чеканя слова,
   сказал офицер. - Почему ти не меня так смотрель?
  
   - Дворянин говоришь? - усмехнулся Сокол,- А от самого каленым
   железом за версту несет, - и добавил что-то из непонятном
   наречии.
   - Вас? - вскинулся Зиберт. - Что ти сказаль?
   - Это по-старобаварски, - пояснил Сокол, ухмыляясь еще шире
   и сладостнее. - Плохо тебя языку учили, страж! Как тебя на
   самом-то деле?
  
   Лейтенант нехотя вынул руку из кармана.
   - Глазаст!- сказал с досадой.
   - Нутром чую, - поправил его Сокол. - И своего, и чужого. На
   твое счастье, сынок, не то лежать бы тебе с перерезанным
   горлом поживой мурашам да стервятникам. И пистоль бы твой
   не помог. Как звать-то?
   - Николай, - сказал офицер. - А ты кто? На партизана вроде бы
   не похож, да и на местного - не очень... Что ищешь?
   - Оборотня.
   - Кого-кого?
  
   Сокол устало присел на трухлявый пенек, обросший бородкой
   мха.
   - Оборотня, сынок. Полгода уже здешние места прочесываю...
   Никак не дается!
   - Ну ты, батя, даешь! - усмехнулся Николай, прислоняясь к
   молодому ясеньку. - Зачем тебе оборотень?
   - Посмотреть на него хочу.
   - А как узнаешь, что это он?
   - Я оборотней за версту чую. Иногда - за две. Смердит от
   них со страшной силой.
   - Дурацкий разговор, - сказал Николай, - бред какой-то! Услышал
   бы начальник мой, что делу обучал, сидеть бы мне на Соловках,
   а не по лесу гулять...
  
   Сокол смотрел с сочувствием, как на больного.
   - Веселый вы народ - нонешние! - вздохнул он. - В прежние
   времена даже кривые видели лучше, чем вы теперь. Смотрите,
   смотрите, да все мимо. А ведь ты, Кольша, некоторым образом и
   сам оборотень. Платье чужое, язык чужой...даже пистоль и то
   нездешней работы. Уж казалось бы кому и понять, как не тебе...
   - Ладно, - сказал Кузнецов, - допустим, поверил я в твои россказни,
   дед. Какого же тебе оборотня конкретно? Их, говорят, здесь в
   каждом селе по полдюжины.
   - Ну это, положим, брехня. Два-три, от силы, да и не нужны мне
   местные, мне бы ихнего оборотня поглядеть, хоть одним глазком
   бы сподобиться...
   - Что - сильно диковинный?
   - Зловредный до невозможности, - пояснил Сокол. - Шугануть бы
   отсюда, глядишь, и вам бы полегче было.
  
   - Как же ты его шуганешь, если он тебе глаз отводит? - засмеялся
   Николай.
   - А ты не шути, сынок. Я конечно уже не тот, что прежде, но
   ежели найду, он у меня быстрей таракана до дому прыснет!
   Ты страж, Кольша, может подскажешь чего? Может чего непонятное,
   странное увидать довелось? Не спеши головой мотать - подумай!
   - Как же в нашем деле без странностей! Только вряд ли, то,
   что знаю, тебе поможет. Вчера под вечер взяли мы майора-
   связиста с любопытной картой. Все на карте указано, каждый
   объект, каждый колодец, а под самой Винницей крадрат нарисован.
   Такой, знаешь ли, маленький красный квадратик. А от квадратика
   этого к самому Берлину подземный кабель тянется. Майор,
   которого взяли, сказал, что кабель обслуживает специальная
   команда связистов, но что это за метка, он и сам не знает.
   И никто другой тоже.
   - Где карта?
  
   Кузнецов с секундной заминкой полез во внутренний карман плаща, вынул
   объемистый плоский пакет, развернул...
   - Смотри, не проговорись никому, - предупредил жестко.
  
   Сокол молча связал нитками две швейных иглы, сложенных в
   форме креста, что-то прошептал и бросил крестик на поле квадратика.
   - Видал? - спросил Николая.
  
   Еще бы не видеть! Крестик подпрыгнул едва не на метр, отлетел в сторону.
   - Мистика какая-то... - проворчал Кузнецов, протирая глаза, -
   Повтори.
  
   Сокол повторил. В его глазах бушевало синее пламя ярости и ликования.
   - Ну-у, спасибо теое, сынок! - пропел он, выпрямляясь и вкалывая
   иглы в воротник полушубка. - Одарил ты меня по-царски! Век не
   забуду! Прими и от меня ответный дар. Вижу, грозят тебе напасти
   со всех сторон, но от чужаков бессильны они. Так - морочат
   больше. Бойся своих, сын кузнеца. И особенно опасайся тех,
   кто знак мой носит, тех, кто второго Мазепу святым почитает.
   Понял меня?
   - Понял, - кивнул Николай. - Изменник всегда опаснее.
   - Они - свои, сынок, - поправил Сокол. - От своих и судьба не
   спасет. И еще, что думаешь с крадратом тем делать?
   - Разбомбить к чертовой матери!
   - Годится, только вот что, сынок: дай мне двое суток.
   - Зачем?
   - Не нужен тот оборотень нашей земле. Ни живой, ни мертвый.
   Зловреден больно. Вот выгоню его, делай что хошь, и не болтай!
   - Себе дороже, - хмыкнул Кузнецов. - Кто поверит? Засмеют!
   Прощай, батя.
   - До свидания, сынок, до с в и д а н и я!
  
   "Волкодлак". Оперативный зал, полдень. У боковой стены, от пола до потолка
   завешенной оперативной картой, Йодль с указкой. За столом, крытым зеленым
   сукном, на стульях - Канарис, Клюге, Геринг и потускневший Манштейн. У
   телефонного столика, в дальнем углу - кресло. В кресле человечишко с внешностью
   учителя изящной словесности: шеф ордена "СС" Генрих Гиммлер. Судя по
   отбликам золоченых пенсне, вести из Берлина вполне обнадеживающие.
  
   За спиной Йодля, между картой и зеленым столом - сухощавая фигурка вожака
   третьего Рейха. Руки - под животом, волосы - аккуратными бриолиновыми прядками,
   в зрачках - черная смерть. Над головой - две сажени железобетона, под ногами - не
   меньше. У дверей в коридоре два автоматчика, за поворотом еще двое, потом еще,и
   еще, а снаружи - лейб-штандарт "Адольф Гитлер"- восемнадцать тысяч головорезов.
   Хорошо!
   Клоп не пролезет!
  
   - Что скажешь, Генрих?
  
   Гиммлер аккуратно положил трубку на рычажок аппарата, быстро, по-лисьи, потер
   сухие ладони:
   - Надежный источник подтверждает предположение о полной
   неготовности Черчилля к форсированию ла-Манша. Более того -
   о нежелании премьера мешать нашей операции. По отчетам моих
   людей из штаба Роммеля, активность саксов в Африке снижена
   до минимума.
   - Герман, позаботься о переброске "Рихтгофен" на аэродромы
   Орла, - мимоходом бросает вожак. - А вы, Йодль, подумайте о том
   какие части мы смогли бы снять с бездействующего фронта в
   результате нового положения вещей. Продолжайте...
  
   Дубовая дверь, армированая изнутри сплошным броневым листом, открылась с
   маслянистой плавностью, абсолютно бесшумно. И тем не менее какой-то
   погибельный ужас, пронесшийся по обширному залу, заставил всех обернуться в
   единый миг. В святая святых черного логова невозмутимо ступил последний князь
   Золотых Поясов. Седые космы вздыблены, как шерсть на волчьем загривке, в
   синих очах - неземная лютость, испепеляющий гнев Сварога; персты скрючены,
   будто когти Смаржели.
  
   Леденящий страх заморозил незваных пришельцев в бездвижные статуи.
  
   - Это ты что ли - Гитлер? - спросил Золотой Пояс, нависая над
   тщедушным фюрером германской нации.
  
   Злобный оскал обнажил гнилые зубы Адольфа Шикльгрубера, серые глаза заполнились
   угольной чернью зрачков, челка встопорщилась вороньим хохлом.
   - Кто ты такой, чтобы вопросы мне задавать? - зашипел вожак
   разбойного воинства.- Как вошел?
  
   Сокол молча распахнул полы полушубка, золотое сияние пояса больно полоснуло по
   глазам обитателей бункера. Адольф отшатнулся, прикрывая ладонью лицо:
   - Это ложь, старик! Вас уже пятьсот лет как нету!
   - Двенадцать часов сроку тебе, падаль! - загремел в ответ Иван
   Чупрунов. - Ежели до полночи не исчезнешь, ежели хоть раз мне
   в Русской Земле попадешься, будет тебе кара, о какой и думать не
   смел!- повернулся и вышел, презрительно бросив через плечо .- Это
   ж надо - такой плюгавый...
  
   Дверь захлопнулась, и генералы, опомнившись, схватились за оружие. Кабанья туша
   Геринга опередила других, и, застрявши в проеме, преградила путь остальным, не
   столь резвым и ревностным.
   - Где старик?! - заорал на автоматчиков рейхсмаршал.
   - Проследовал по коридору на выход, - был ответ.
  
   Но за поворотом часовые решительно отказывались понимать о каком-таком старике
   речь. Геринг топал ногами и грозился отправкой в гестапо.
   - С каких пор рейхсмаршал вздумал распоряжаться судьбой воинов
   личного штандарта фюрера? - мимоходом поинтересовался шеф
   всевластных "СС".
   И грозный преемник Адольфа Шикльгрубера вдруг поперхнулся собственным ревом.
  
   Фюрер понуро скорчился в кресле у телефонного столика, правая рука его мелко
   тряслась. Гиммлер нагнулся к самому его уху:
   - Это Золотой Пояс, Адольф, - сказал, не скрывая тревоги.
   - Невероятно, но факт.
   - О них же пятьсот лет не слыхали, - простонал верховный жрец
   Зверя, отчаянно мотая слипшейся челкой. - Откуда взялся? Ты хотя
   б понимаешь, что это значит для нас?
   - Догадываюсь, - вздохнул рейхсфюрер, - но закончить войну мы не
   можем, хозяин не даст. А вот смыться отсюда, похоже, придется.
   - И чем быстрее, чем лучше. Займись!
  
   Сутки спустя армада тяжелых бомбардировщиков под щекот зениток и рыданье
   сирен сравняла с землей лагерь лейб-штандарта "Адольф Гитлер". Еще через неделю
   чудовищный взрыв навечно похоронил бункер "Вервольфа".
  
   Судьба Пауля Зиберта тоже известна. В землю Галитчины легло его усталое тело, но и
   там не обрело желаемого покоя.
   Всеми забытым пал в той перестрелке и некий Петро Кудеяр - статный и лихой
   молодец с золотыми кудрями до плеч и знаком "тризуба" на рукаве. Верное сердце
   билось в груди широкой, но правила им дурная башка. Жаль.
  
   Третья битва каждому, кто глаза имел, открыла кто есть кто, и на чьей стороне стихия
   Огня отныне. Смрадное полымя Бездны встретило на пути светоносный пламень
   Великого Хорса, зачадило, заметалось и отхлынуло прочь. Полки непобедимого
   Георгия вцепились в пятки отступающего врага, и понеслись клочки по закоулочкам!
   Всякий, в ком разум хоть искоркой тлел, понял - все! Сколько б ни тянулась агония,
   Бесноватому - крышка! Осинового клина не миновать.
  
   Засуетились, забегали ленивые союзнички, кинулись ретивость выказывать.
   Обернулся Зверь, протянул чудовищную лапу свою к недомеркам, что за чешую
   худосочными пальчонками уцепились... До того зловещ, до того жуток оказался
   взор недобитого Змея, что вопли перетрусивших захребетников до Москвы
   донеслись.
  
   В который уж раз пришел на подмогу британскому Льву неказистый и терпеливый,
   тяжелый на руку русский Иван. Союзники все-таки, плохонькие - да свои.
  
   Железные когти северного медведя, будто кузнечные клещи, стиснули змеиную глотку,
   золотые копыта Хорсова жеребца смяли гранитные кольца хвоста, ослепительное,
   всепоражающее копье впилось прямо в пасть. Заверещал Дракон и, под грохот
   рушащихся берлинских домов, низвергся в постылое убежье свое.
  
   Дальше по-разному говорят. Справедливо ли, нет ли - проведать нельзя.
   Одни божатся, будто Адольф убраться успел и помер за Атлантическим морем.
   Другие твердят, что угольные останки его в Первопрестольной до праха
   испепелили, да по ветру развеяли, Егорию не сказав.
  
   Оттого, де, и слабеет поныне Земля русская, что зловредная тень Бесноватого по
   земле той гуляет.
   А еще бают, словно бродит по Руси калика-старец, ищет крупицы черного праха
   и, когда соберет, кончится, де, новая Смута. Будем жить-поживать, да добра наживать.
  
   А кто он - старец этот - никому не известно.
   Может, Золотой Пояс, а может, иной кто.
  
  
  
  
   73
  
  
  
  
  
Оценка: 9.29*8  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"