Владимир КОЛЫШКИН

  

  

   ОТЕЛЬ "НОСТАЛЬЖИ"

   (мистический детектив)

  

  

   ГЛАВА 7

  

   Из машины вышли мужчина и женщина, средних лет, хорошо одетые. Их жизнерадостные лица излучали несокрушимую энергию. Они отворили задние двери и, полунырнув в салон, стали вытаскивать из него, как из материнской утробы, на свет божий седое существо, состоящее из костлявых рук, ног и деревянных костылей. Машина, наконец, разродилась, исторгнув из себя старую женщину. Ее поставили на землю, закрепили на опорах и, взяв под локотки, повели к лестнице санатория.

  

   Егоров шел следом, так же как старушка-инвалид, не чувствую своих ног. "Ну вот мы и приехали, Берта Казимировна",- обращаясь к старушке, сказала женщина таким тоном, словно разговаривала с умственно ущербным ребенком. "Аккуратно довезли,- добавил мужчина глуховатым баском,- не растрясли".- "Спасибо вам, благодетели вы мои,- дрожащим тенорочком отозвалась бабуля на костылях, еле-еле их переставляя. "За квартиру не волнуйтесь,- опять сказала женщина,- мы присмотрим..."- "Точно присмотрим,- подтвердил мужчина.- Здесь вы быстро поправитесь, мы оплатили путевку за целый месяц, а там, если что - продлим..."-

  

   "Господи, дай вам Бог здоровья,- благодарила старушка. "Но документы надо сейчас подписать, мало ли что...- высказал трезвую мысль мужчина. "Конечно, конечно,- согласилась ведомая,- мне ведь уже 84 годика!"- "Тем более пора... лечиться,- добавила женщина,- а то вы все тянули да тянули..."- "Дай вам Бог здоровья за заботу..."

  

   Невесомую старушку легко приподняли и вознесли на верх парадной лестницы. Егоров резво забежал вперед и помог отворить тяжелую высокую дверь, словно это был вход в храм. В известном смысле так оно и было. В этой клинике врачи под руководством доктора Понайротова творили чудеса. Понайротов специализировался в области психиатрии, занимался неврозами. Его еще называли Фрейдом наших дней. По большому счету,- подумал Егоров,- они действительно благодетели, могли просто сунуть ее в бесплатную психушку. Но все равно мужчина и женщина чем-то ему не нравились.

  

   В вестибюле "храма Гиппократа" было прохладно. Старушку стали оформлять в "регистратуре", а Николай Витальевич остановил проходившую мимо сестру милосердия и осведомился о процедуре приема к знаменитому доктору. "Да, мне назначено..." Сестра велела подняться на второй этаж и ждать вызова у кабинета N 202.

  

   На межэтажной площадке висела стенгазета под названием "За здоровый секс". Егоров хмыкнул и поднялся еще на один марш лестницы.

   Коридор был длинным, как жизнь, и прямым, как стрела. Стены были выкрашены матовой акриловой краской в нейтральный серый цвет. Подвесной потолок был усеян светящимися точками светильников, как небо звездами. В конце длинного-предлинного коридора сияло дневным светом широкое окно. Несмотря на совокупность естественного и искусственного освещение, в коридоре царила какая-то полутьма, мрачноватая сумрачность. По обе стороны виднелись белые двери и одна из них, ничем от других не отличаясь, вела в приемную доктора Понайротова.

  

   "Какой человек! - подумал Егоров, присаживаясь на мягкий кожаный диванчик возле двери,- мог бы, кажется, иметь отдельную приемную, в отдельном коридоре, однако сидит в обычном помещении, как рядовой сотрудник. Вот пример отношения к почестям истинного ученого..." В ожидании приема пациент доктора Понайротова провалился в состояние, балансирующее на тончайшей грани между сном и явью. Ему даже показалось, что сознание отделилось от тела, что разум распустился, как цветок, как бывает только в те моменты, когда находишься в пространстве между всюду и здесь...

  

   Из состояния медитации его вывел лихой посвист и хрипловатый возглас рыночного грузчика: "Па-а-берегись!" Николай Витальевич мгновенно очнулся и судорожным движением подтянул ноги, давая дорогу быстрому экипажу.

   Эта была инвалидная коляска, необычно большая, в ней восседала давешняя старушка, остекленелыми глазами смотрела она вперед. На запятках экипажа стояли два санитара, похожие на ангелов-хранителей в своих белых халатах, полы которых от быстрого движения развивались, точно крылья.

  

   Троица пронеслась мимо сидящего Егорова и стала удаляться в сторону сияющего окна в конце коридора. Санитары синхронно отталкивались одной ногой от пола, разгоняя карету милосердия. Несмотря на скорость, они ехали долго-долго, их фигуры постепенно уменьшаясь в размерах, теряли четкие очертания. Казалось, они движутся по длинному тоннелю навстречу чудесному, все успокаивающему свету, который их старался поглотить. Так и запечатлелась эта картина в памяти Егорова навсегда- согбенная старушка-инвалид и по сторонам два ангела в белых одеждах. Они везли человеческую развалину туда, откуда уже не возвращаются.

  

   Появился еще один ангел в белой одежде - женщина, медсестра, приветливо улыбаясь. У сестры были крупные белые зубы, которые она охотно демонстрировала окружающим. Груди у нее тоже были большие и, наверное, такие же белые. Ее крепкое тело, затянутое в белый халат, излучало ту же мощную энергию жизни, которая била фонтаном из тех людей, что привезли старушку, получили от нее все, что им было нужно, и укатившие домой на своем джипе.

  

   Против ожидания медсестра повела Егорова совсем в другую комнату, дверь которой была на противоположной стороне коридора. "На инструктаж"- так выразилась гид в белом халате.

  

   Это было помещение приличных габаритов, что-то типа красного уголка или конференц-зала, какие раньше существовали в каждой уважающей себя советской организации. Ряды кресел, подиум, на коем возвышались трибуна и стол для президиума. Стены сплошь были увешаны стендами с какими-то диаграммами, но основное место в оформлении занимали фотографии. Указав на одну из них, с коричневатой патиной времени дагерротип, гид сообщила, что таковым это здание было в 1832 году, когда его построил архитектор Баумгартен.

  

   До 1917 из поколения в поколение здесь проживало семейство помещиков Нахлюевых, имевшее в 1860 году, в эпоху наивысшего расцвета имения, 450 крепостных душ обоего пола. После отмены крепостного права многие крестьяне покинули прилегающую к поместью деревню Нахлюевку и подались на заработки, кто в Санкт-Петербургскую губернию, кто в Москву. Вскоре, помыкавшись по белу свету, многие вернулись в родное гнездо и зажили там как прежде, словно никакого декрета о свободе не было.

  

   Давший своим детям обширное начальное образование с помощью французов-гувернеров и немки-воспитательницы, отослав их в Петербургский университет, выпустив, таким образом, в большой свет, владелец родового гнезда, помещик Ферапонт Лазаревич Нахлюев запил с тоски-одиночества: вокруг на сто верст ни одного образованного человека не было. Сначала пил сладкое шампанское, потом перешел на горькую. Наблюдая столь заразительный пример, крестьяне его тоже пристрастились к водочке, окончательно забросив свои и помещика дела. Жена, не вынеся скорбной жизни, бросила мужа (правда, ненадолго), переехала к своей кузине в соседнее имение, где мужики были набожны и непьющие.

  

   В 1887 году в имение приехал старший сын- Спиридон Нахлюев. Уставший к тому времени от высшего света и побывавший уже в Американских штатах, Спиридон Ферапонтович застал родовое гнездо в полнейшем упадке. Молодой помещик, опора престарелых отца и матери, рьяно взялся за дело. Организовал фермерское хозяйство по тому типу, которое он наблюдал в штате Айова. Из Европы была даже выписана механическая молотилка, которую, впрочем, так и не сумели запустить. Слишком уж мудрено, сказал местный кузнец, почесывая затылок.

  

   Сам молодой барин в технике ничего не смыслил, потому что учился в основном юриспруденции. Но все же изволил, в конце концов, взглянуть на аппарат самолично. Оказалось, что прислали механическое пианино. Кто-то где-то напутал: у нас или за границей- поди-ка разберись. Разбираться, разумеется, никто не стал, и под веселую песню за работу взялись старым русским способом- вручную. Надо ли говорить, что энтузиазм крестьян-фермеров быстро выдохся, и все пошло по-старому.

  

   Сестра-гид перешла к другому стенду и, фехтуя указочкой, как шпагой, продолжила экскурсию.

   В 1891 году в родные пенаты вернулся средний сын- Константин. Приехал он вовремя, как раз к похоронам родителей своих. Жили они долго и умерли в один день. Утром еще Ферапонт Лазаревич употребил рюмку анисовой водки, как спустя час его хватил удар. К обеду случился второй удар, и вскоре уж с ним было кончено. А к вечеру преставилась и верная его супруга. Похоронив родителей, старший сын укатил по чугунке обратно в Санкт-Петербург, возложив обязанности хозяина на не слишком крепкие плечи своего брата.

  

   Константин Ферапонтович решил организовать в имении мануфактуру по тому типу, какие он видел в Англии. Новый хозяин рьяно взялся за дело: собрал мужиков в артель, взял кредит в банке "Жадов и сыновья", закупил английское оборудование. Дело пошло так ходко, что непьющие мужики с ближних и дальних мест приходили наниматься на работу.

  

   Вскоре, однако, выяснилось, что продукция, выпускаемая Нахлюевской мануфактурой не может конкурировать с аналогичной английской продукцией- ни по качеству, ни по цене. Кредит банку вернуть не смогли, мануфактуру описали за долги, хозяин, дабы избежать долговой ямы, срочно уехал в Англию для консультации и не вернулся. Мужики, дабы никому ничего не досталось, разбили машины, разворовали мануфактуру, разграбили имение и подожгли постройки, чтобы спрятать концы. Барский дом, он же кантора при мануфактуре чудом уцелел- приехали вовремя судебные приставы с городовыми и те последние шашками сбили начинавшийся огонь. Пойманных с поличным мужиков судили и сослали- кого в острог, кого на каторгу. А тех, чью вину не смогли доказать, просто высекли. Разумеется, негласно.

  

   В 1904 году вернулся на родину из Парижа самый младший сын Олимпий, которому к тому времени было уже 54 года. Он был женат, но бездетен. Не дал Господь. Зато он был баснословно богат. Был у него дар- выигрывать в карты и рулетку. Он там весь Париж обобрал, его и выперли оттуда, по-европейски вежливо, но решительно.

  

   Олимпий Ферапонтович выкупил родовое имение из долгов и, словно по мановению волшебной палочки, снес все старое и воздвиг новое. Только родовой дом не тронул. Отреставрировал его снаружи и внутри и учредил в нем игорный дом с рулеткой, как в Монте-Карло, при игорном доме был ресторан, купальня, выложенная акимовским мрамором; по вечерам играл оркестр, выписанный из Вены.

  

   Все было прекрасно задумано и исполнено. Не учли только одного: не было публики, некому было играть в рулетку, обедать и ужинать в шикарном ресторане, танцевать и слушать музыку, плавать в бассейне купальни... На 25 верст в округе жили только две семьи помещиков, да и те по натуре бирюки, в гости их не вытащишь, а уж чтобы обыграть в карты на деньги- и разговаривать не моги.

  

   Отчаявшийся Олимпий, едва не умерший со скуки, нанял управляющего имением, законсервировал игорный дом и укатил за границу. Олимпий Нехлюев с женой сначала выехали в Монако, потом перебрались в Ниццу, на заслуженный отдых, где и скончались в довольно преклонном возрасте.

  

   Осенью 1907 года крестьяне, те, что выжили, мучимые жаждой и холодом, подожгли сарай, чтобы согреться. Было ветрено, запылал игорный дом, давно, впрочем, разграбленный, а вместе с ним и вся Нехлюевка, вернее, то, что от нее еще оставалось. Впрочем, центральную усадьбу удалось отбить у огня. Случилось невиданное- разыгралась гроза, хлынул с небес ливень, что самое удивительное- аккурат над барским домом. Вся деревня сгорела начисто, а ему хоть бы хны, говорили мужики, дивясь на такое чудо.

  

   В 1917 году мужики, разагитированные комиссарами, снова подожгли имение. Барский дом вновь каким-то чудом уцелел, правда, пришел в совершенный упадок. За годы так называемой советской власти бывший барский дом использовался спервоначала в качестве несгораемого склада, засим, его отремонтировали и открыли санаторий для больных туберкулезом. К шестидесятым годам ХХ века, когда с туберкулезом в массовом порядке было покончено, здание передали в ведение местного отдела министерства культуры. Сюда на отдых и творческие отпуска стали приезжать местные деятели искусств- поэты, прозаики, композиторы и прочие художники. Когда творческие союзы распались вместе с системой, их поддерживавшей, здание вновь на долгие годы опустело...

   - А этот стенд,- сказала неутомимая гидша,- полностью посвящен жизни и деятельности Доктора с Большой Буквы, лауреата... почетного члена...

  

   У Егорова стали слипаться глаза, словно он присутствовал на сеансе гипноза. Вскоре он уснул - стоя, с открытыми глазами - и пропустил интересную, должно быть, и полную драматизма историю борьбы доктора Понайротова с бюрократами всех мастей и расцветок и о том, как он, гордый одиночка, гениальный открыватель и пробиватель новейших методов диагностики и лечения нервно-психических заболеваний, брал это здание этаж за этажом, словно Рейхстаг, и как, в конце концов, он водрузил на крыше гордое свое знамя победы.

  

   - А теперь вы увидите самого доктора Понайротова,- сказала сестра, вновь становясь интересной женщиной, а не нудной говорящей машиной. По дороге она предупредила клиента:

   - Когда будите разговаривать с доктором, не совершите ошибку. При нем нельзя охаивать Айвазовского. Богумил Феофантьевич большой поклонник творчества этого художника.

   - А с чего вы решили, что я стану говорить с доктором об Айвазовском?- удивился Егоров.- Ведь я приехал лечиться, а не на выставку, любоваться картинами.

   - Не надо спорить с доктором, ему виднее, о чем говорить с пациентом,- отрезала сестра.

   - Да я и не спорю... Понимаю, новые, передовые методы...

   Сестра вошла без стука в священные покои шефа и через малое время пригласила Егорова.

  

   Приемная оказалась крошечной, но вполне современно обставленная. Тут был даже компьютер вместо обычной для секретаря пишущей машинки, и этот компьютер даже работал. На экране ветвился некий загадочный лабиринт, постройку которого Егорову не дали досмотреть, поскольку тут же пригласили в кабинет.