Владимир КОЛЫШКИН

ПРЕДЧУВСТВИЕ

  

  

  

   Лев Николаевич с женой Софьей Андреевной и братом своим Сергеем Николаевичем ехали по железной дороге из... в ... Мягкий вагон, имевший богатый interieur, покачивало, колеса часто стучали на стыках коротких рельсов. Народу в отделении собралось - не продохнешь, как в дворянском собрании. Софья Андреевна проявила гостеприимство, позвала соседей по вагону от нечего делать. Явились: пожилая баронесса с сыном, красивым гвардейским офицером, и старая глухая дама в парике, большая охотница и мастерица играть в карты. Она была из ревельских немцев, но давно жила в Москве, имела два дома на Варварке, а теперь ехала к каким-то родственникам, тоже немцам.

  

   Софья Андреевна была рада, особенно оттого, что красивый молодой человек казался такой комильфотный. Лев Николаевич не любил незнакомое общество, да и знакомое-то едва терпел. Ему было тесно, душно. Он чувствовал себя лишним.

  

   Пока все рассаживались, он незаметно вышел в коридор, стал подле открытого окна. Пред ним распахнулась вся российская земля. Ну, вся не вся, но кое-что было видно. Вблизи очень быстро - не углядишь - промелькивали верстовые столбы, проносились деревья и кусты в густой зелени, мокрые после дождя; дальше величаво плыли поля, а на горизонте разворачивалась бесконечная лента синеющего леса. И только сероватое небо с проблесками лазури, предвещавшими хорошую погоду, никуда не двигалось, а если и двигалось, то словно бы по кругу, вращаясь на невидимой оси мира.

  

   "Вот так и жизнь пролетит - не заметишь, - подумал Лев Николаевич, глядя на мелькавшие кусты. - А хорошо бы остановить время или замедлить, как тот лес на задках, или как это небо, чтобы все возвращалось, чтобы было всегда, как сейчас: еще не стар и глупость молодости позади. И всё писать да писать. И пахать всё да пахать. И всё любить кого-нибудь, любить... Да как же его остановишь, время? И что есть Время? Что есть Вечность? Что есть Бог?"

  

   Едва мысли Льва Николаевича коснулись высокого, как тут же восстали проклятые нерешенные вопросы посмертного бытия, преследовавшие его неотступно чуть ли не со времен юности.

  

   "Позволительно ли думать, - продолжал думать Лев Николаевич, - что Бог, Мировой Разум или Абсолют, который так умно устроил Uniwersum, похож на сумасшедшего ювелира, который, с великим тщанием придав огранку драгоценному камню, тут же выбрасывал бы его в мусорное ведро? Действительно, если наш опыт, наши знания, наши чувства, которые мы накапливаем к концу жизни, уподобить драгоценному камню, то выбрасывать такой камень, а не использовать его с пользой, было бы безумием. Я не думаю, что Абсолют безумен... А с другой стороны, если это вовсе и не драгоценный камень, а сгусток дерьма? Так что ничего безумного нет в том, что Смерть поступает с этим дерьмом подобающим образом - уничтожает его.

  

   Господи, почему я не родился индусом! Насколько спокойно, уверенно и достойно живет этот индус, безоговорочно веруя в перерождение души. И как жалок так называемый образованный европеец, существующий в позорном страхе перед смертью..."

  

  

  

   Лев Николаевич долго еще глядел в окно на неказистую русскую природу и думал, что вот в Индии природа, должно быть, казистая - яркая, пестрая, буйная, а здесь - неказистая. Зато родная - и это главное.

  

   Express стал замедлять ход. По всем видам приближалась какая-то станция, заявленная в расписании. Лев Николаевич высунул голову в окно и увидел, как впереди c замедлением приближается платформа неизвестной станции и самоё здание станции - одноэтажное, деревянное строение, крашенное коричневой краской с белыми наличниками высоких окон. За оградой станции стояли ямщицкие лошади, коляски теснились задками, мужики и бабы ходили там и сям по своим делам. Парни, одетые по-городски - в новых пиджаках поверх русских рубах, в опрятных портках, в картузах, в высоких щегольских сапогах, - лузгали семечки и заигрывали с девушками. Девушки держали фасон, отмахивались от них. Одна бойкая особа отмахнулась так, что сбила у парня картуз с головы. Все громко смеялись, и было видно, что им действительно весело.

   "Эх, мне бы так, - подумал Лев Николаевич, - По-простому, по-народному, без хитростей, без болезненной дворянской манерности..."

  

   На машине пустили пар, колеса прекратили вращение, лязгнули буфера, поезд остановился. Прикрывшись от ветра, залетавшего в окно, Лев Николаевич закурил папиросу и продолжил свои наблюдения. Он любил и умел наблюдать жизнь.

  

   Вот прошел человек с чумазым лицом, он катил перед собой тележку, груженую углем. Пробежали две бабы с корзинами в руках, головы закутаны до бровей платками. Степенно прошествовал священник в новой шелковой рясе, с крестом наперсным и расчесанными волосами; взошел в вагон, как на амвон.

  

   К поезду торопливо шли запоздавшие пассажиры. Артельщики тащили их багаж. Станционный городовой с шашкой на боку подошел к стоявшему на перроне мужику, по виду крестьянину, спросил с него билет. Мужик стал рыться в карманах, насилу отыскал билет, отдал на проверку слуге закона. Городовой, удостоверившись в лояльности мужика, заложил за спину руки в белых перчатках, пошел дальше присматривать за порядком.

  

   По вагону, за спиной Льва Николаевича, протопал молодцеватый кондуктор, громким голосом, как на базаре, возвещая: "Станция Астапово", стоянка двенадцать минут. Станция Астапово, стоянка..." - и скрылся в тамбуре.

  

   Льва Николаевича кольнуло в сердце какая-то иголка, душу охватило тоскливое неприятное чувство чего-то непоправимого, чего-то еще не наступившего, но что непременно наступит. И вся эта мрачная туча вышла из двух, в сущности простых, слов, брошенных мимоходом: "Станция Астапово". Да по сути даже из одного слова - "Астапово". Боже! что за вселенская тоска наваливается при звуке этого слова...

  

   Чтобы избежать гнетущих мыслей, Лев Николаевич решил отвлечь себя работой. Это верное средство всегда выручало его во времена душевных кризисов.

   Он вынул из кармана записную книжку в кожаной обложке, достал лиловый английский карандашик и записал на новом голубоватом листе:

   "Сейчас встретил на платформе крестьянина: свежее, здоровое, умное лицо..."

   Лев Николаевич остановился, нахмурил кустистые брови и спросил себя, зачем он врет? Ведь не был же ни на какой платформе и не встречал крестьянина. Только издали наблюдал. Народу надо писать правду, укорил он себя.

  

  

  

   Крестьянин Иван Грачёв смотрел на окна вагонов и мечтал прокатиться в таком богатом поезде. Сам он, потерявши место в городе, ехал простым, бесславно возвращаясь в родную деревню Грачёвку, где его ждали пятеро детей, хворая жена, старая теща, никак не хотевшая умирать, и младший брат, спившийся до никчемности. "Как же так жисть устроена, - думал он, - что одни спят на мягком диване, шимпанское пьют али мадеру, жульеном закусывают и при этом палец о палец не ударяют, а другие - жилы в кровь рвут, и все одно спят на жестком, едят сухую корку хлеба и пьют пятикопеешное вино... Вот взять хотя бы энтого барина, что уставился на меня. Ведь рожа у ево самая что ни на есть мужицкая, такая же как и моя. Но он почему-то едет в мягком, курит сладкие папиросы, а я буду спать на заплеванном полу в обчем вагоне и курить ядреную махру. Где же справедливость? Нетути.

  

  

   Лев Николаевич, глядя на мужика, подумал, как же это так жизнь устроена, что одни спят на мягких сафьяновых диванах, пьют клико и при этом палец о палец не ударяют, живут в праздности и разврате, а другие рвут жилы на тяжкой работе и все равно спят на жестком, едят сухую корку хлеба и пьют пятикопеечное вино. Где же справедливость?

   Чтобы размяться и развеять вдруг навалившуюся тоску и чтобы потом можно было написать правду, Лев Николаевич решил прогуляться вдоль состава. Он вышел на площадку.

   - Смотрите, не отстаньте от поезда, ваше сиятельство, - сказал кондуктор, угодливо помогая графу сойти по ступеням, в надежде получить щедрые чаевые, или "гонорар", как он это называл.

   Лев Николаевич ничего не сказал, пошел вдоль вагонов, дыша полной грудью. Проходя мимо здания вокзала, Лев Николаевич прочел название, и неизъяснимая тоска вновь притиснула его сердце.

  

   Давешний мужик приготовился рассказать приближающемуся барину свои обстоятельства и попросить немного денег. Но барин вдруг передумал и пошел в обратную сторону. "Взад пошел, - с горечью подумал грачёвский мужик, - экая жалость. Видать, я не глянулся ему".

  

   У одного из вагонов Льву Николаевичу встретилась знакомая, жена присяжного поверенного Стяжкина - крупная, полная некрасивая женщина, ехавшая к мужу. Она была с манерами grande dame, чопорная и скучная. Насилу избавившись от Стяжкиной, Лев Николаевич подошел к цветочнице, молодой девушке в рваных митенках.

  

   - Возьмите, барин, задешево отдам.

   - Какую цену просишь?

   - Двугривенный за маленький, полтина за большой...

   - Не на кладбище ли ты их собрала?

   - Что вы, барин, Бог с вами! В лесу рвала, вся измаялась, пока корзинку насбирала.

  

   Лев Николаевич примирительно огладил бороду и, заворотив полу кафтана, достал бархатный кошелек и из него двугривенный и отдал деньги цветочнице.

   Взяв маленький букет незабудок, оказавшийся на удивление плотным и тяжелым, Лев Николаевич воткнул нос в цветы и, расширив и без того широкие ноздри, понюхал. Цветочный запах шибанул в голову, вызвал в носу щекотку, Лев Николаевич чихнул.

  

   - Будьте здоровы! - сказала Стяжкина.

   - Спаси Бог, - ответил Лев Николаевич.

   - Жене подарочек купили, ваше сиятельство? Ох, любите вы её!..

   - Люблю, - ответил Лев Николаевич, глядя на восемнадцатилетнюю девушку, которая прогуливалась возле своего вагона, только что, верно, вышедшую из института и только что опомнившуюся от темноты и тесноты ложных условий, в которых она выросла, и только что вдыхавшую в себя свежий воздух жизни.

   Девица прошла мимо, не одарив взглядом известного писателя, - видно, не узнала. Лев Николаевич еще больше расстроился и пошел к своей жене.

  

  

  

   Карты шли к Софье Андреевне. Она два раза назначала шлем. Подле нее стояла тарелочка с виноградом и грушей, и на душе у нее было весело.

   - Что же Лев Николаевич не идет? - спросила баронесса. - Мы его пятым записали.

   У баронессы было худое лицо, тонкие, неприятные губы, но все еще красивые глаза.

   - Видно, опять наблюдениями увлекся... - сказала жена Софья Андреевна.

   - С кем, с кем улегся? - переспросила невпопад глухая немка в парике и прибавила свою любимую пословицу: "Ein jeder macht sich sein Bett und muss d'rauf schlafen" - "Как постелешь, так и поспишь".

   - Да вот легок на помине, - сказал брат, Сергей Николаевич, глядя в окно, за стеклом которого появилась с редеющими волосами макушка Льва Николаевича.

   Тот постучал в стекло кулаком, и Серей Николаевич попытался открыть окно, но не смог одолеть застрявшую раму. Ему на помощь пришел гвардейский офицер. Он сидел отдельно, в углу, читал книжку и не принимал участия в игре, но с удовольствием помог старикам, когда понадобилась его молодая сила.

  

   В открывшееся окно влетел с напором ветер, освежил душное помещение. Старая немка в парике закуталась в персидскую шаль.

   - Лёвушка! - вскричала Софья Андреевна, - что ты выдумал! Простудишь людей...

   - Понюхай, чем пахнет? - спросил жену Лев Николаевич, протягивая с улицы в вагон букетик незабудок.

   - Это мне? - всплеснула белыми руками его жена и покраснела. - Как это мило... Ах, Лёвушка... благодарю...

   - Да нет, ты сперва понюхай, - настаивал муж, не отдавая букета, а только тыча им под нос жене: - Чем пахнет?

   Софья Андреевна, подняв ладони на уровень ушей, вдохнула запах незабудок и сказала, что запах восхитителен, вызывает воспоминания юности, когда она в девичестве...

   - Нет же и нет, дура! - сердито воскликнул Лев Николаевич, отбирая букетик. - Смертью пахнет!

   И он швырнул цветы под железные колеса поезда.

   - Лёвушка! Как можно! При людях, - воскликнула Софья Андреевна и залилась слезами.

   - Опять ты, брат, со своей смертью, - неодобрительно сказал Сергей Николаевич, - помешался ты на этой теме, право же, ведешь себя нехорошо...

  

   И вдруг ударил станционный колокол. Пронзительно заверещал свисток на перроне. Из высокой трубы паровоза повалил густой дым, бешено закрутились колеса и, зацепившись за рельсы, остановились, потом медленно покатились под размеренные и все учащающиеся тяжкие выдохи машины: "чуф-чуф-чув-чу-чу..."

   Все закричали:

   - Он тронулся!

   - Кто тронулся? - спросила глухая немка. - Граф?

   - Ах, нет! - кричали все. - Поезд тронулся, а граф остался там!

  

   Машина бойко работала железными локтями, набирая скорость. Лев Николаевич мелкой рысью бежал вровень с вагоном, левой рукой держась за раму спущенного окна.

   - Руку давай! - крикнул брат, Сергей Николаевич. - Правую давай!

   Граф подал в окно правую руку. Брат схватил её и стал тянуть на себя. Ноги графа отделились от земли и повисли в воздухе, как у взлетающей птицы. Еще бы немного и случилась беда. Лев Николаевич подумал про себя: "Анна Каренина". Софья Андреевна завопила. "Quelle horreur!" - вскричала баронесса, закрывая глаза [Какой ужас (фр.).] Немка что-то положила в свой ридикюль. И тут пришел на подмогу молодец гвардейский офицер. Он схватил графа за левую руку и за шкирку - и мощным рывком втащил тяжелое тело в вагон.

   Со столика посыпались на пол: чайный сервиз, ваза с фруктами, карты и свежий нумер журнала "Вестник Европы" Льва Николаевича. Сам Лев Николаевич встал наконец на ноги, наступив на грушу, которая расползлась под сапогом желтой мякотью.

   - Уф! - сказали все и сели по диванам, тяжело дыша.

   - Ou est ma tabatiere? * - сказала баронесса и беспомощно посмотрела на сына.

   [* Где моя табакерка? (фр.).]

   Молодой человек нагнулся и стал искать табакерку матери у ног сидевших. Но так и не нашел, потому что табакерка, украшенная драгоценными камнями (подарок мужа), - уже лежала у немки в ридикюле.

   - Pardon, maman, - сказал молодой человек, краснея лицом и поднимаясь с пола. - Потом как-нибудь найдется...

   - Ah! С'est un objet du prix!** - сокрушалась баронесса.

   [** Ах! Это ценная вещь (фр.).]

  

  

  

   Под вечер была другая станция, где долго стояли, и все хорошо отобедали в ресторации вокзала. За соседним столом, покрытом чистой, камчатной белой скатертью, давешний священник закусывал семгой и сигом в компании с уездным врачом. Доктор уплетал сочный ростбиф. Лев Николаевич ел постные щи и кашу "а-ля рюсс" и думал о том плохом, что случилось с ним на станции "Астапово". И не покидало его предчувствие, что происшествие было каким-то знаком свыше, значение которого он пока не понимает, но когда-нибудь поймет.

  

   Баронесса между супом прентаньер и тюбо сос Бомарше что-то рассказывала Софье Андреевне, кажется, о своем муже, отставном генерале Якушинском, умершим три года назад от грудной жабы. Все эти сообщения еще больше расстраивали графа. И невольно он тянулся к цветущей молодости и красоте. У сына баронессы были удивительные, лазурно-голубые глаза и черные дуги бровей. Как свойственно военным, гвардейский офицер быстро справился с блюдами и, ожидая, когда закончат остальные, закрылся своей книгой.

  

   - Что читаете? - спросил Лев Николаевич, хотя ему было безразлично, что читают гвардейские офицеры.

   - Меню, - сострил молодой человек, но сжалился над пожилым и показал. - "Акунин", сочинение господина Фандорина.

   - Верно, из новых писателей, этот Фандорин? - неохотно поддерживал разговор Лев Николаевич.

   - Так точно, ваше сиятельство.

   - А каких сочинителей вы еще читали?

   Спросивши это, Лев Николаевич тотчас понял, что задал бестактный вопрос. Выходило так, что он напрашивался на комплементы. Молодому человеку ничего не останется, как сказать: "Ваши книги читал".

   - Ваши книги читал, - ответил молодой человек.

   - Какие же? (О, сладкий яд тщеславия! Прости, Господи!)

   - А эту... "Анна Каренина на шее"...

   - Просто "Анна Каренина", - покрываясь на лице окраской осьминога, поправил граф.

   - Ну, да. И вот еще - "Преступление Достоевского и его наказание".

   Лев Николаевич крякнул, как подбитая утка.

   Чтобы поскорее перевести в другое русло этот нелепый разговор, граф доверительно придвинулся к молодому человеку:

   - Вы спасли мне жизнь, юноша, благодарю.

   - Не стоит благодарностей, ваше сиятельство. Спасать отечество и людей, особливо лучших его людей, - мой первейший долг.

   - Похвально.

  

   Потом Лев Николаевич просил прощения у жены, она сказала, что не сердится, но он видел, что она оскорблена безобразной выходкой с цветами и в душе не простила его.

   "Богу надо покаяться", - сказал он себе, остро чувствуя всю неправду своего положения.

   А жена подумала: "Он так скроен жизнью, и тут уж ничего не поделаешь".

   Помолившись на ночь перед походным иконостасом, прочитав: "Отче наш", "Богородицу", "Верую" и другие молитвы, великий писатель улегся на мягкий диван.

   Засыпая под мерный стук колес, Лев Николаевич почему-то вспомнил себя, восьмилетнего мальчика в бархатной курточке, с голыми ножками и непокорными вихрами. И так ему стало жаль себя прежнего, навсегда ушедшего, что он заплакал.

  

  

  

  

  

   Над Ясной Поляной висело хмурое небо. Но туча после дождя уже рассасывалась и под ней изогнулась половинка радуги. "А все-таки хорошо жить", - подумал Лев Николаевич, слезая с рессорной коляски и ступая на родную землю.

   После этих слов, под размерный ритм жизни прошли-пролетели 15 лет, как один день. Утром он вставал, молился, умывался, одевался, выходил во двор, раздавал пятачки странникам и нищим просителям. Шел на прогулку, завтракал, работал за письменным столом, отдыхал, обедал, снова работал, уделял время семье, молился, укладывался спать. И все это время, открывая утром глаза, первой родившейся его мыслью была: "Хорошо бы однажды не проснуться. Уйти в ничто, раствориться, исчезнуть. И не будет никаких забот и никаких чувств. Ни угрызений совести, ни вожделений, ни тщеславия, ни того двусмысленного положения, в котором я живу. Ничего не будет... Хорошо-то как!"

  

   Но днем он так не думал. Днем почему-то хотелось жить, и мысль о смерти пугала его. Утром все повторялось. Однажды он придумал достать яду и в одно прекрасное утро принять его. Однако позже отверг этот план как недостойный для мужчины. В самом деле, ядом травятся обычно женщины. Настоящий мужчина стреляется. А вот еще - хорошо быть убитому на дуэли. Да кто со мной станет стреляться, вот в чем вопрос. И какая женщина даст повод? Смешно. Не те года. Да и рылом не вышел.

  

   Но больше всего огорчала мысль о родственниках. Не хотелось им делать больно. Плач над телом, скорбь над могилой. Всего это надо избежать.

   Оставалось одно - уйти, исчезнуть, чтобы даже могилы не нашли. Написать письмо, уехал, мол, в Индию, не ищите, не скорбите, мне там хорошо.

   "Надо найти пещеру, - в другой раз думал он, - забраться туда, возлечь на камни и пустить пулю в лоб. Но нет у нас здесь пещер. Вот на Кавказе полно пещер. Поехать бы на Кавказ, да Софья не отпустит".

  

   И тогда он решил бежать. Решение затвердело в одну особенно тяжкую ночь, когда темный человек уже неотвязно присутствовал в его комнате - то сидел на стуле, то стоял возле кровати. Лев Николаевич уже и стул задвигал перед сном и к стене отворачивался, а человек все был неотвязный.

   - Кто ты? - иногда спрашивал Лев Николаевич человека. - Ты смерть?

   Человек, вернее, тень человека молчала.

   - Если ты Достоевский, то прошу тебя, Христом Богом заклинаю, изыди!

   Но тень молчала и не уходила. Каждую ночь - тут как тут.

   И вот однажды, когда все домашние улеглись спать и даже сторожа уснули, Лев Николаевич оделся по-дорожному, взял посох и суму, заранее приготовленную, - и вышел под божественное небо. Он решил пешком дойти до станции, взять билет и уехать на Кавказ, искать пещеру.

  

   Когда его больного сняли с поезда, и он узнал название станции, то все понял.

   А когда увидел над собой перекошенное плачем лицо Софьи Андреевны и услышал за окном галдеж репортеров, стало до того противно, что никаким пером не описать. Доктор, одетый почему-то в черный халат, лицом похожий на Достоевского, трогал у него на руке пульс, тайком поправляя спрятанный под халатом топор на веревочной петле. Лев Николаевич просил убрать от него этого мясника и согласен был: пусть уж лучше Чехова позовут. Все же врач.

  

   Но медицина оказалась бессильной. И вот настал черед священника. Лев Николаевич смиренно причастился, и, когда явился озаренный божественным светом проводник-ангел, он доверчиво протянул ему свою маленькую руку. Ангел повел голоногого Лёвушку к половинке радуги, которая одним концом упиралась в землю, а другим - в небо. Радуга вблизи оказалась лестницей, а ступеньки сами ползли кверху. Ангел белым крылом укутал маленького Лёвушку, чтобы его не просквозило ветром, и они вознеслись на небо, к престолу Господа.

  

   "Господи! - сказал маленький Лева, становясь на колени, - Я грешен, очень грешен. Прости меня, если сможешь".

   "Встань!" - прогремел голос Бога так громко, что от страха у Лёвушки упали штанишки. Лёвушка с ужасом и радостью увидел, что на грешном месте у него гладкое место, как у куклы Наташи. Стало быть, грехи его прощены.

   "Ступай в Сад Вечности", - сказал Господь.

  

   Пройдя скорый Божий Суд без проволочек и апелляций, голенький Лёва подошел к Райским Вратам. Вахтер Петр, повернул Ключ, отворил калитку и впустил новоприбывшего в Райский Сад, которому не было конца-края и народу толпилось там, как в дворянском собрании. Но только здесь все были дети. Ближайшая компания играла в камушки. Не сразу Лева понял, что камушки не простые, а драгоценные - изумруды, рубины, бриллианты чистой воды.

  

   Несмотря на детские черты, лица у многих были знакомы. Первым к Лёве подбежал бывший корреспондент газеты "Новое Русское слово", которого затоптали на Ходынском поле.

   "Лев Николаевич, - спросил он, подбегая, - ваши первые впечатления о пребывании в Раю?"

   Лёва двинул его локтем под ребра и пошел по дорожке, обсаженной райскими цветами. Ангел-воспитатель погрозил ему перстом. Лёве стало совестно, он замирился с новым товарищем, и они побежали играть в камушки.

  

   Позже Лева узнает, что дети живут в Райском Саду, покуда у них не отрастут крылья и не повзрослеет душа. К тому времени они оканчивают Ангельское Училище. Потом - экзамены на ангельский чин, потом Практика, затем Распределение. После чего Служба. Первой его службой станет Инспекция Адских учреждений. Он будет следить за тем, чтобы там соблюдались права грешников, чтобы мучительство свершалось по закону, и не было чрезмерным. Потом будет служба в Комиссии по Помилованию, карьерный рост в ангельских чинах, председательствование в Верхней Палате Синклита Небесной России, потом Синклит Мира, потом Межпланетный Конгресс, потом... он неожиданно подаст прошение на реинкарнацию, причем с заявкой на самую тяжкую судьбу нищего индуса...

  

   Но это будет потом. Дорога его будет ясной и будущее безоблачно. По крайней мере, до нового воплощения, не считая некоторого конфликта, когда он напишет статью о непомерных страданиях в адских учреждениях под заголовком "Неужели это так надо?" - все это будет потом, а пока он побежал играть в камушки.

   Птицы пели осанну. А вместо солнца в золотом небе сиял Господь.

  

  

  

  

   ------------------------------------

   28, 29, 30, 31 августа,

   1, 5, 21 сентября 2006 г.

  

  

  

   =====================================

   (С) В. КОЛЫШКИН. "Предчувствие",

   новелла, 2006 г.

  

   =====================================