Аннотация: Этот текст будет еще неоднократно пополняться.
Старухи
* * *
Старухи живут этажом выше. Одна из них слепа. Вторая - сварлива.
Несколько месяцев назад сын слепой старухи, тоже отнюдь не мальчик, тихо преставился через птичью болезнь, оставив матери своего старого пса и свою старуху-жену, теперь - старуху-вдову. Впрочем, обе они - вдовы.
Младшая старуха не жалует пса, и пес платит ей тем же. На прогулках он уходит от нее. Младшая старуха приходит домой злая, хлопает дверями, в сердцах швыряет поводок. Тогда старшая старуха медленно одевается и, под брань младшей, бредет искать своего пса. "Знаешь, сколько денег потратили, пока его кормили", - доверительно говорит она мне, пока мы бродим вместе темным двором в надежде найти пропавшего. В углах ее белесо-голубых глаз блестят светлые дорожки. Не денег же в самом деле... "Тринадцать лет у нас жил. Хоть бы кто добрый его подобрал". Но и это - не правда. Правда длится несколько мгновений, когда рыжий паршивец беззвучно выныривает из-за машин и неловко трусит к нам, всем своим видом говоря: "ну, дурак я, дурак, виноват...", - потом застывает стеснительно, увидев меня, и я поспешно ухожу. А пес кидается к своей старухе, отчаянно вертя задницей.
Собственно - все.
Завтра эти трое будут сидеть на балконе и смотреть на двор одинаково прозрачными глазами. И может, спустя неделю или две, когда псу захочется ласки, а старухам - страстей и печалей, все повторится.
Старухи - запредельные существа.
* * *
Бабушка Валентина Федоровна в нашей семье считалась женщиной с тяжелым характером и еще целой кучей всевозможных недостатков. Начать хотя бы с того, что в трехкомнатной хрущевке, где мы жили вшестером, она занимала отдельную комнату. Остальной букет оставлю за кадром, бабушка качественно умела попортить жизнь всем, кому она хотела ее попортить. Прочее время она мирно полеживала на огромной кровати - такой металлической, с шишечками, огромным полосатым матрасом и кучей накидок, украшенных вышивкой ришелье - и читала газеты. Зачем газеты? А кто ж ее знает, бабушка своим мнением никогда и ни с кем не делилась. Не знаю, что так сильно повлияло на нее, то ли скучная роль средней сестры - старшая у них слыла умной, а младшая, однозначно, любимой, то ли финт, выкинутый дедушкой, из-за которого бабушка вдруг из невесты будущего юнкерофицера оказалась женой красного командира, но вот сейчас, уже много лет спустя, я думаю, ей просто очень хотелось, чтобы все в этой жизни, наконец, от нее отстали.
Похоронили ее на южном кладбище. Где точно, я не знала, честно говоря, мне было все равно - бабушка и после смерти еще много лет снилась мне исключительно в кошмарах. Однако после смерти мамы я решила, что за бабушкиной могилой все же надо поухаживать - и благополучно этой могилы не нашла. Ни там, где ей полагалось покоится по документам, нигде вокруг. Мы честно прочесывали весь участок в течение трех лет (не каждый день, конечно, не держите за маньяков), но потом у меня самой в жизни началась недобрая полоса, и мне стало уже абсолютно не до бабушки. Я ей как-то примерно так честно и сказала, бабушка не замедлила присниться, и ответила, на удивление, что ее это абсолютно не колышет, и что ей и так хорошо.
С тех пор прошло еще лет семь. И вот аккурат прошлой осенью посетила меня мысль о том, что карму, все-таки, время от времени надо протирать тряпочкой. И мы наняли строгого и вежливого кладбищенского мальчика, чтобы он отыскал нам могилу нашей бабушки. Надо ли говорить, что у мальчика ничего не вышло. Мальчик направил нас в кладбищенский архив, где нас изрядно огорошили. Сперва выяснилось, что, согласно записям в архиве, бабушка лежит совсем в другом месте, но потом, при построении плана захоронений, оказалось, что на том месте, где полагалось лежать бабушке, лежит и вовсе кто-то другой, хотя и это не наверняка, а бабушка, не исключено, что лежит где-то вот тут по соседству. И вообще, если мы вдруг найдем, где лежит наша бабушка, будет очень неплохо, чтобы мы перезвонили в архив, и сообщили им точные сведения. Из архива я ушла совершенно изумленная, со схемой, на которой вопросов было больше, чем ответов, и с твердым убеждением, что характер бабушки со временем совершенно не изменился.
Наконец на днях мы опять поехали на Южное. И, едва свернув с дорожки, немедленно нашли бабушкину могилу - ровно там, где ей и полагалось быть в соответствии с записями, которые хранились у нас дома. На этой могиле никого не было уже почти 15 лет. После всех страстей я была уверена, что найдем мы, в лучшем случае, холмик с бетонными развалинами, но могила была в полном порядке - ограда, памятник, прочие мелкие детали. Пришедший с нами кладбищенский мальчик озадаченно почесал в затылке и пошел корчевать кусты, которые за пятнадцать лет понаросли вокруг. А мы помолились и поехали домой.
Вот, удивительно - в детстве я ее боялась и временами ненавидела, а теперь даже уже почти готова восхищаться. Надо же так долго и так непринужденно заставлять мир вертеться вокруг себя.
* * *
Подходит ко мне где-то по середине дороги от матмеха к платформе "Университет". На ней глухая черная кофта с белыми цветочками и черная же длинная плиссированная юбка. Еще бы платочек, и ее можно было принять за местную матушку, но на голове - прическа, вполне достойная пожилой леди. Подходит и, махнув рукой в сторону проехавшей мимо машины, сразу начинает говорить. "Хорошо, что здесь охрана ездит. А то было бы страшно ходить. Вот кто-нибудь сумку схватит и выдернет из рук". Вокруг нас на сотни метров нет ни одной живой души. А машина с гипотетическими охранниками уехала настолько быстро, что случись поблизости злоумышленник - красоваться ему с похищенной сумкой абсолютно безнаказанно. "Пускай выдергивает", - вяло говорю я, вовсе не потому, что хочу кого-то позлить, а потому здешняя золотая и зеленая благодать очень мешает мыслям о плохих парнях и способах борьбы с ними. "Так, я ведь не догоню", - сокрушается она. "И я не догоню", - философски соглашаюсь я, и этим, кажется, уравниваю наши с ней шансы на выживание, а, значит, со мной можно продолжить беседу. "Вот сколько здесь валерианы-то у вас растет, - сообщает она, - не то, что у нас. И в лес ходить не надо. Я раз набрала и пришла домой, а у дома - лавочка, там люди сидят. Я села, а тут кошка подошла - уж как она вертелась, как ползала. И что кошки от валерианы так с ума сходят?" "Ну, - говорю я, - это как люди от наркотиков". И понимаю, что лучше бы я этого не говорила, потому что, судя по выражению ее лица, ни одна кошка в ближайшем ее окружении не получит больше из ее рук ни капли валерианки. Да как бы она и сама не перестала ее пить. "Вернее, как от алкоголя", - пытаюсь я хоть немного подретушировать сказанное. Хотя, конечно, хрен редьки... "Ах, да, - вдруг успокаивается она, - это у молодых наркотики, алкоголь. Вот я тут одну девушку просила - напечатай мне пять страничек на компьютере. И телефон ей свой оставила. А она не звонит - уже десять дней прошло. Ну, как так можно. Это вы - молодые - такие. Я не понимаю, вот как вы - молодые - так можете". Мне сорок два и я не пользуюсь кремом от морщин. Впрочем, я ношу легкомысленную маечку в полоску и безразмерные белые штаны. Но такое сейчас кто только не носит. А еще, я брожу, где попало и безмятежно пялюсь по сторонам. Хорошо, я принимаю мысль о том, что я юна и безответственна - кажется, именно это мне пытаются сказать. "Ведь если кому пообещаешь, надо сразу делать. Вот как мне мама говорила: "Делай, что обещала, а то Бог на тебя с неба строго посмотрит". Я то думала, эта девушка про меня забыла уже, а она экзамен сдавала. А разве трудно пять страничек напечатать, некоторые и по сто двадцать печатают, верно же? Ну, теперь-то я ее адрес знаю", Я мысленно содрогаюсь за бедную незнакомую мне девушку, но тут на дороге перед нами возникают две бродячие псинки, и мысль моей собеседницы резво устремляется в другое русло. "Ай, собаки, как я собак боюсь". Почему-то я в этом совсем не сомневаюсь. "Вот я все хочу себе электрошокер купить. Такой, чтобы собаки не нападали. Я видела - от него искры-то как летят. Только он дорогой очень. От него у собаки сразу клиническая смерть делается на пол часа. (Роняю челюсть на грудь) А у нашего супермаркета продавщица не дорогие продает, всего за четыреста рублей, так они на собак не действуют. И зачем только продает?" Ох да, с хорошим электрошокером картина мира будет уже не так трагична. И это глухое черное платье - теперь я понимаю - ведь от солнца тоже могут быть всякие проблемы и неприятности. И, чес слово, мне стыдно ломать брешь в ее защите, вносить хаос и дисгармонию в ее такую беспомощную жизнь, но я не верю, что на ее пути когда-нибудь встретится действительно агрессивная собака, а какую-нибудь лопоухую дурочку, которая ненароком к ней подойдет, заранее жаль. Поэтому я говорю: "Электрошокер - штука опасная. По нему ток может в другую сторону пойти. Прямо на вас". Она сразу становится очень несчастной, она шарахается от меня и устремляется к платформе, благо мы уже дошли. А я ухожу в эту страшную, огромную и почти безлюдную, полную косарей, склонных к эксгибиционизму, и маньяков-кузнечиков луговину за платформой - собирать полевую мяту.
Так и слышу голосок где-то в дурной бесконечности: "Вот какая девушка странная. И двух слов мне не сказала, только глупости всякие. Ну, разве так можно?"
Ее Бог строго смотрит на меня.
* * *
Питер, ближе к вечеру, мелкий моросящий дождь. По дорожке вдоль домов прогуливаются три молодых мамаши. При нынешнем конструктивизме детских товаров дождь им совершенно нипочем - три сидячих коляски похожи на три прозрачных домика на колесах, сами мамашки тоже в прозрачных плащах да еще и под цветными зонтиками. На свежем ветерке все это колышется и развевается совершенно прекрасно.
По дорожке сбоку идет бабушка, собирающая по кустам бутылки. Увидев мамашек всплескивает руками:
- Ну, прям как цыганский табор ходят
* * *
Люблю когда старые и прекрасные, старые и сильные, могучие почти. Так ведь и должно быть - тело стареет, дух крепнет. Но еще очень люблю, когда этого крепнущего духа хватает, чтобы беречь и баловать тело. У моей подруги Таньки Клейн, которая теперь вместо меня осталась на Лунтике ведущим художником, вокруг компьютера были развешаны картинки - фотографии дам, посещавших некий парикмахерский салон на протяжении уже более чем 20 лет. Почти всем этм женщинам было за девяносто. И назвать их красавицами никакой самый льстивый язык бы не повернулся. Но все они были - леди. Они так выглядели, они так себя подавали. И это было прекрасно.
А когда мы ехали в Москву, в поезде с нами оказался восхитительный старичок. Вечером мы с ним немного повздорили. Это когда мы с кумой и со всеми моим зеркалами, ребенком, ребенкиными вещами, игрушками, сумками и зимними куртками вломились в купе и обнаружили, что сей субтильный дедушка одной своей персоной почти без вещей умудряется занять почти все свободное пространство. Кроме того, дедушка почему-то не верил, что мы едем в Москву все втроем, и упорно пытался выгнать кого-нибудь из нас из поезда. Правда, потом он смирился, перестал ворчать, обстоятельнейше устелил свою кровать и мирно заснул.
Утром он делал зарядку. В полосатом трико и шортах. Я не видела, но Джека страшно ругалась - он помешал ей спать. Потом он затянул себя в корсет (не путайте с греющим поясом), облачился (да-да) в черную шелковую рубашку и ослепительный костюм из серо-бежевой саржи, небрежно украсил себя шелковым галстухом (не галстуком! поймите правильно), дополнил всю эту уже и без того впечатляющую красоту длинным кожаным пальто и царственно удалился, пожелав нам "всего доброго".
Пока шел весь метаморфоз из дедушки в пожилого джентельмена, я ни на что другое смотреть не могла. Бывают же такие чудеса на белом свете.
Очень нравится.
* * *
История эта случилась со мной некоторое время назад, когда солнце было еще совсем холодным, небо постоянно белым, а сугробы высокими, и высота их вкупе с температурой имела самое непосредственное отношение ко всему произошедшему. В общем, одним хмурым февральским деньком решила я прокатиться в славный пригород Гатчину за некрашеной шерстью для валяния. Процесс этот неожиданно занял много времени - для начала выяснилось, что остановка идущих на Гатчину маршруток перенесена в сторонку от того места, которое было мне известно, и на котором я с добрый час оную маршрутку ждала. Потом я мучила старожилов Московского проспекта расспросами о том, куда же делись маршрутки. Потом искала новую стоянку. Потом маршрутка долгонько набирала пассажиров. Потом мы ехали до Гатчины. Потом я топала по узким тропками, проторенным посреди тротуаров к магазинчику, торгующему войлоком. Потом билась головой о стенку и стенала, потому что, у всей Рассеюшки, включая гатчинский войлочный магазин, кроме меня - сиротки, давно уже в силу работы дома утратившей всякие представления о календаре, двадцать второго февраля был выходной день.
А потом случилось по-настоящему страшное - я поняла, что мне уже очень и очень сильно необходимо посетить туалет. Или я вообще умру.
Знаете, вот сейчас, пережив это, я думаю, что даже очень сильно голодным человеку быть не так мучительно и унизительно. Блин, это двадцать второе февраля было каким-то специально заколдованным днем - в Гатчине не работали кафешки, не существовало платных уличных биобудочек, а о высоте сугробов все уже было сказано ранее. И потом, надо все таки помнить, что я - женщина, и определенные моменты в моей жизни организованы несколько сложнее, чем у мужчин. Нижайший мой поклоне Веничке Ерофееву, сей момент прекрасно понимавшему и живописавшему.
Ступая, аки хрустальная ваза, в надежде найти искомое я прошла пол Гатчины, потом Гатчинский парк, потом дворец, потом кое-как доковыляла до вокзала. По дороге я ревела, но делу это помогало плохо, из глаз удалялась какая-то не та вода, видимо, помпы организма вверх уже не работали. Вокзал был последней надеждой. Уж там-то, казалось мне, там оно должно быть! Вожделенное, родное, неимоверно прекрасное.
И оно там было. На нем висела табличка: 'Туалет платный - 10 руб. Перерыв на обед с 13 до 14' Культурный шок, рыдай Европа. На часах, разумеется, без четверти 14. Из-за угла туалета вышел застегивающий ширинку бомжик, посмотрел на меня, все понял, всплеснул руками и запричитал, как над покойницей. Самое, пожалуй, щедрое предложение в моей жизни, которое я вообще когда-либо получала от человека, было именно от него: 'Да ты, бедная, наплюй на все, иди за уголок! Что ж ты так страдать-то будешь! Ах вы ж, женщины, это ж как же вам жить-то!' Он причитал очень долго - целых пять минут из тех пятнадцати, что мне предстояло провести в непрерывной медитации, самосовершенствовании и размышлениях о вечном. А я его слушала, потому что это помогало держаться. Потом бомжик ушел, а я пошла приглядывать себе сугроб, потому что, чес слово, мысль об помороженных органах малого таза уже почти перестала меня ужасать. И тут на дороге к туалету явилась госпожа и владычица сего земного рая - очень маленькая и старенькая бабушка в огромных валенках, в которые она провалилась почти что до носа, в платке, прикрывающем нос сверху, несущая подмышкой тулупчика маковый рулет - и достала из кармана - упасть в обморок - ключи.
А я достала из кармана десятку. И приготовилась петь бабушке дифирамбы и комплименты.
Бабушка вошла в туалет, захлопнула дверь перед моим носом и из-за двери уже велела внимательно читать, что на табличке написано.
Мы беседовали с ней через дверь еще минут пять. Сначала я была корректной, несчастной и логичной ('не могли бы вы', 'очень надо', 'пожалуйста, это ж нарочно не запланируешь'), а бабушка - упрямой, твердой и неприступной('не пущу', 'заранее думать надо', 'я еще сейчас обедать буду!'). Потом вместо дифирамбов бабушка узнала, что она - 'плохой человек', а я ничего о себе не узнала, потому что не дослушав, помчалась в объятия сугроба. А из сугроба, минуя негостеприимное местечко, на маршрутку и домой.
Я была не просто злая. Я была вообще не знаю, какая. Я такие казни египетские на эту бабушку придумывала, едучи в маршрутке, что сейчас и вспоминать странно. Во всяком случае до каких-то мифических милицейских облав и районных проверок можно было додуматься только в большой невменяемости, что, видно, со мной и случилось.
А спустя неделю, я опять поехала в Гатчину за шерстью. Что делать, работать-то надо. Но тут уж я 'подумала заранее'. Я приехала на электричке, так, чтобы если опять что, попасть в искомое место загодя. И вообще попасть в него загодя, потому что вдруг приспичит потом, когда страшные циферки 13-14 уже начнут действовать.
Ну и, буду честной, хотелось мне пройти еще раз мимо этой бабушки. В глаза ей, что ли, посмотреть со значением - не знаю, уж. Продолжать ругаться неделю спустя было бы, пожалуй, нелепо... Может, хоть зубом цыкнуть. Но вышло все вдруг как-то совсем не так...
Внутри туалета, куда в прошлый раз не свезло мне взойти, было 'чуждо', я бы сказала. Намыто так, что не окажись это стандартный и старенький белый кафель, а, окажись, например, чешский хрусталь, - сверкало б до полного ослепления. Повсюду ютились ковры и коврики - полноценные и кусочки, словно собранные не то на помойках, не то по друзьям и родичам. Тоже предельно чистенькие. В углу стоял гобеленовый диванчик с подушками-валиками, роскошный даже, если бы не потрепанный слегка. Везде темновато, и свет из чистейших, но малюсеньких окон выхватывает самое привлекательное - замысловатый узорчик, резной уголок мебели. В самих кабинках висели плечики для верхней одежды, а на сиденьях - вязанные чехлы и повсюду тряпочки. Типа, промахнулась - протри, голуба. Словно бы чужой дом, маленькое и сумеречное королевство - а как еще его воспринимать, если пол жизни здесь проходит, обихоженное, приукрашено, насколько можно. На полную катушку приукрашенное, если уж так смотреть. А самой хозяйки даже не было видно. Внутри туалета было выделено еще одно маленькое помещение, за стеклянными перегородочками и дверьми, совсем уже темное. Вот из-за этих перегородочек высунулась тощая старушечья лапка, ухватила мою десятку и исчезла обратно.
А я вдруг совершенно отчетливо поняла, что старушка эта - гномиха. Не тролльша, даже, нет. Хотя можно было бы и заподозрить по любви ее к темноте, но вся эта 'роскошь' - жалкая такая и тщательная вместе с тем - память о былом, 'зеркало' дворцов подземных... Так и представлялось, как подбирает и раскладывает она эти коврики, чтобы узор к узору, чтобы свет из окон, как блеск позолоты, стекло, как резной хрусталь, моет и чистит, запирается на время обеда и пьет чай, на диванчике раскинувшись посреди теней богатства, а потом опять утекает в темную кабинку, чтобы даже лиц людских не видеть... гномша, определенно гномша...
Вот на этом злость моя на старушку выветрилась полностью и без следа, обрадовав меня неимоверно.
Собственно, вот и вся история, единственное, о чем еще, пожалуй, можно сказать, так это о том, что финал у второй моей поездки в Гатчину был точно такой же, как и у первой - шерсти я так и не купила. На этот раз магазинчик был закрыт 'по техническим причинам'.
Интересно, что будет, когда я поеду туда в понедельник?