Дверь аптеки отворилась со стеклянным, мелодичным перезвоном. Чекалов мельком глянул на настенные часы - шесть минут до закрытия, успел...
- Доброго окончания рабочего дня, девчата.
- О, кто к нам пришёл!
- Ох, рано встаёт охрана!
В аптеке к концу рабочего дня было малолюдно. Какая-то бабулька, старательно укладывающая в недра клеёнчатой хозяйственной сумки времён товарища Сталина многочисленные упаковки лекарств, поджав губы, исподлобья глянула на Чекалова. Очевидно, по мнению старушки, такому парню следовало валить лес в Сибири, а не кормиться возле аптеки... все они тут собрались, паразиты, норовящие урвать кусок от её, бабулькиной, кровно заработанной пенсии... Следующий за бабулькой клиент, костлявый мужичок с явными признаками алкогольной абстиненции, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, то и дело поглядывая на часы. Более посетителей не имелось.
- Вам что?
- Два по сто настойки пустырника! - фраза была сказана таким тоном, что поневоле ожидалось продолжение: "... в один стакан!"
Дождавшись, пока отоварившийся клиент покинет аптеку, заведующая подошла к двери и вывесила на стекле табличку "Закрыто".
- Однако, что это инкасса не едет, давно пора... Ага, вот они, легки на помине!
Алексею с какого-то момента казалось, что он раздвоился. Одна часть, грубо-телесная, разговаривала, отвечала на вопросы и даже сама задавала их... Ехала куда-то на автобусе, считала на калькуляторе расходы на погребение, звонила в похоронную контору... На почту сбегать успела, кстати, чтобы получить телеграмму-подтверждение, дающее гражданину Чекалову А. Б. право организации похорон. За неимением в деревне, где жили родители Володьки, других официальных лиц телеграмма была заверена каким-то председателем сельсовета, удивительным образом сохранившегося со времён СССР, но этого, по идее, должно хватить... И сейчас эта грубо-телесная оболочка продолжала разговаривать, обмениваться приветствиями с прибывшими за выручкой парнями-инкассаторами и репликами с девчатами-аптекаршами... Вторая же часть, невидимая для посторонних, стояла рядом, отстранённо и безучастно наблюдая за происходящим, и страдала от холода... Может ли ощущать холод несуществующая для грубых материалистов душа? Да ещё как может...
- Что с тобой сегодня, Алексей? - наконец-то заметила неладное заведующая.
- Друга у меня сегодня убили, Людмила Павловна, - ровным, неестественно спокойным голосом произнёс Чекалов. - Просто так, ни за что... Пьяный сосед ножом пырнул, и точка. А мы с ним всю жизнь... со школы... Вот такие дела.
- Да... - на лице женщины изобразилось сочувствие, для грубо-телесной оболочки Чекалова вполне убедительное. Но второй, невидимый Чекалов, стоящий рядом, отчётливо ощущал - обычное мимолётное чувство. Которое будет смыто уже через пять минут, когда Людмила Павловна полезет в переполненный автобус. И обижаться на это бессмысленно, как на климат средней полосы России за то, что тут имеет место быть холодная зима... Смерть человека - горе для близких. Для самых близких, тех, кому он врос в душу, и теперь из той души выдран с кровью. Для всех остальных это статистика.
- Дать тебе эливел, Лёша? - заведующая, проводив инкассаторов, запирала шкафы с препаратами. - От депрессии помогает.
- Спасибо, Людмила Павловна, - чуть улыбнулся Чекалов. - Я как-нибудь сам.
- Ну смотри... Водку только не пей, от этого только горше потом.
- Водку точно не буду, - пообещал Алексей, вновь сумев чуть улыбнуться.
Проверив сигнализацию, он распрощался с аптекаршами и наконец остался один. Постояв у окна, сел на кушетку. В последнее время, в связи с прогрессивным увеличением количества наркоманов, ограбления аптек стали не редкостью. Злоумышленники, не обращая внимания на сигнализацию, нагло и беспардонно разбивали оконные стекла, проникали внутрь, сокрушали шкафы и витрины в поисках вожделённого зелья... Милиция, правда, исправно прибывала к месту событий, и чаще всего злоумышленников ловила. Однако ущерб от разрушений и простоя аптеки никто возмещать не собирался, и поэтому аптечное начальство, как и всякое начальство, остро не любившее любой головной боли, сочло разумным держать в качестве живых пугал ночных сторожей. Поскольку научные сотрудники теперь стоили совсем недорого... Очевидно, мысль о том, чтобы заменить громадные окна советского образца, рассчитанные на высокую сознательность граждан на стальные жалюзи, опускаемые на ночь, в голову начальству пока не пришла. И слава Богу. Так что бывший мэнээс отныне служил во благо Родине в несколько другом качестве.
Самое странное, что благосостояние семейства Чекаловых от такого "апгрейда" даже улучшилось. В отличие от прежней научной деятельности, в последний год с трудом окупавшей проезд в общественном транспорте к месту работы и обратно, новая должность позволяла Чекалову исправно платить за коммунальные услуги, приносить домой хлеб-молоко-сметану и прочие повседневные продукты, существенно разгружая тем самым семейный бюджет, и даже делать жене время от времени маленькие подарки - на день рождения, день свадьбы и 8-е марта. Требовать от подобной должности большего означало "неадекватно оценивать свой социальный статус", как выражался Володька...
Достав из кармана небольшой газовый револьвер, Алексей криво усмехнулся. Булыжник - оружие пролетариата... Этот почти игрушечный револьверчик достался ему от одного сотрудника, катавшегося в заграничные командировки и каким-то образом сумевшему протащить полулегальное оружие через таможню. Недорого, поскольку в тот момент сотрудник остро нуждался в средствах. Ладно, для запугивания наркоманов сгодится... Сегодня супруга уговорила взять пугач с собой, и он не стал возражать. Обычно револьвер находился в сумочке у Юли, в момент же пересечения тёмных дворов и переулков она попросту держала его в рукаве. Неизвестно, как было бы с боевым оружием - решиться вот так сразу пристрелить человека большое дело - но насчёт газового можно было не сомневаться: его жена пальнёт без предупреждения и колебания, прямо в нос любому ублюдку. Надо знать Юлю... Это была одна из ступеней защиты от пресловутой злобной реальности, с каждым днём заворачивавшей всё круче. Второй ступенью был сам Чекалов, в последнее время старавшийся встречать супругу при возвращении с работы тёмными зимними вечерами. Ну и третьей, пожалуй, Володька, иной раз подбрасывавший молодую женщину на своём "Москвиче"... Эх...
Алексей достал тяжёлую коробку "Имулы", чувствуя, как сжимается сердце. Всё. Никогда больше не зазвучит из этой коробки Володькин голос, перемежаемый шелестом помех... Кстати, вот и ещё одна проблема. Репитер, конечно, не так часто нуждается в обслуживании, но ключ от того чердака у Володьки... где-то...
Странное раздвоение не уходило. Мысли двух Чекаловых текли, время от времени пересекаясь, дополняя друг друга, но в основном это были независимые мысли двух разумных существ, не иначе... Вот эта мысль, насчёт репитера, без сомнения, принадлежит грубо-телесной ипостаси расщеплённого Чекалова, мыслящей сугубо конкретно и практично. В то время как бестелесная ипостась, дрожа от потустороннего холода, всё-таки успевает задаваться вопросом - отчего так и вообще откуда все эти ощущения?
Учёный может быть счастлив или страдать, но в любом случае он обязан мыслить. Тем более теперь, когда мыслить ему придётся за двоих. Все пути к отступлению отрезала Володькина смерть. Теперь проект "Лазарус" будет доведён до конца. Откуда такое ощущение? Тоже пока неясно. Важно, что оно есть, как уверенность в том, что так будет.
- Ты где? - тревожно вопросила коробка рации голосом Юли, и Чекалов ощутил острый прилив раскаяния. Ведь уже пять минут как сидит на кушетке, размышляет, а жена томится в неведеньи...
- Я сейчас позвоню! - торопливо нажав кнопку передачи, ответил он.
Телефон в аптеке был новенький, розовый и нарядный. Тыкая в кнопки, Алексей успел подумать - хорошо, что дома у них железная дверь, сообразили-таки поставить...
- Юль, это я... Ты как?
Пауза.
- Плохо, - без утайки ответила трубка Юлькиным голосом.
- И мне без тебя, - столь же откровенно ответил Чекалов. Скрывать что-то от жены бесполезно и глупо.
- Знаешь... Такое ощущение у меня, что я раздвоилась. Одна половинка чего-то делает, ходит... книжку читать пытается... А вторая рядом стоит и наблюдает. Холодно так, отстранённо.
- И у меня, - помедлив, произнёс Алексей, вновь удивившись чрезвычайной схожести ощущений. - Юля, Юль...
- М?
- Вот скажи, это правда... ну... имеет под собой какую-то основу, насчёт души там, девять дней здесь обретающейся... Нет, я не про ад там или рай... но имеется какая-то основа для подобных представлений?
Пауза.
- Этому в университетах не учат, Лёшик.
- А не в университетах?
- В семинарии, что ли? Или на курсах экстрасенсов? Эх, Лёша, Лёша... Ну хорошо. Я так думаю, есть реальная основа.
...
Музыки не было. И хорошо, что нет её, этой муторной надгробной музыки, "Реквиема", исполняемого с надрывом полупьяными музыкантами из местной самодеятельности, подумал Чекалов, с каким-то отстранённым чувством разглядывая гроб. Как-то незаметно ушла эта часть похоронного обряда, считавшаяся непременным атрибутом ещё совсем недавно, в советские времена... Деньги? Да, очевидно, и они тоже. Но, вероятно, дело не только в деньгах. Кто-то проницательно подметил - торжественность погребальных обрядов обратно пропорциональна их количеству. Вот в блокадном Ленинграде трупы просто вывозили на саночках и оставляли на улицах. Притом делали это самые близкие люди. И винить их в чёрствости никто не смеет... Злобная реальность диктует свои законы.
Юля, почувствовав, что он на грани, осторожно сжала его кисть своей узкой ладошкой, и тупая, ноющая боль где-то под ложечкой отступила, затаилась.
- Ну вот... - сухонькая старушка, Володькина мама, судорожно комкала носовой платок. - Вот и всё, Серёжа... Не увидим больше... и не услышим... Володечки...
Она вновь беззвучно заплакала, и Сергей Михайлович, Володькин отец, высокий сутулый старик, неловко, молча прижал её к своему боку. Чекалов дёрнул щекой - ещё полгода назад ни у кого язык не повернулся бы назвать дядю Серёжу стариком. Сколько ему сейчас... пятьдесят восемь? Нет, уже пятьдесят девять...
После Володькиной женитьбы его родители, оставив молодожёнам квартиру, перебрались на "историческую родину", как выражался сам Белоглазов-старший, то есть в деревню. Благо ему, как пролетарию с "вредным стажем" пенсия полагалась с пятидесяти пяти лет. Жить бы да жить... радоваться... А оно вот как вышло.
- Жить бы да жить... радоваться... А оно вот как вышло, - медленно произнёс дядя Серёжа. Алексей медленно поднял на него изучающий, задумчивый взгляд. Случайное совпадение... ну конечно, случайное...
Гроб на верёвках пополз в яму, глухо стукнул о грунт. Вера Николаевна, Володькина мама, вновь затряслась от беззвучных рыданий, так что отец бросил горсть земли за двоих. Бросая свою горсть, Чекалов мельком подумал: вот этот обряд пока остался неизменным... Пока?
Кладбищенские мужички сноровисто заработали лопатами, заваливая яму комьями мёрзлой земли. Мужики явно торопились - мертвяков много, а они одни... заказов масса, когда успеть?
- Спасибо тебе, Лёша, - перестав наконец плакать, с трудом проговорила Вера Николаевна. - И вам, Юлечка... за всё...
- За что? - криво улыбнулся уголком рта Чекалов. - Эх, тёть Вера... Удержи я его тогда, и всё было бы по-другому.
- От судьбы не уйти, Лёша, - Сергей Михайлович неотрывно смотрел, как растёт могильный холмик. - Ты узнавал, когда суд?
- Через месяц где-то. Говорят, суды перегружены делами. Сообщить?
- Сообщи. В глаза ему взглянуть, тому уроду... Впрочем, урод тут лишь орудие, так выходит. Первооснова-то кобра вон та...
"Кобра", стоявшая чуть поодаль, сверкнула глазами.
- Напрасно вы так, Сергей Михайлович, - Карине удалось изобразить оскорблённое смирение. - Я сделала всё, что смогла. Но не думаете ли вы, что какая-то нормальная женщина в наше время свяжет судьбу с безработным нищебродом, не желающим ничего понимать в этой жизни? Времена декабристок прошли. Мне ещё ребёнка надо будет растить!
- Родила? - отрывисто спросил Володькин отец.
- Пока нет. Не время.
- Тогда о чём разговор?
Карина, по всей видимости, собиравшаяся что-то возразить, всё-таки сдержалась, отошла. И то хлеб, подумал Алексей. Не хватает ещё тут, на кладбище, выяснения отношений.
- Ладно, - тяжело вздохнул Чекалов. - Давайте в автобус...
Негустая кучка пришедших на похороны - с десяток бывших сотрудников бывшего НИИ - потянулась к стоявшему неподалёку автобусу, совмещавшему функции катафалка и транспорта для провожающих в последний путь. Уже на ступеньках Алексей оглянулся. Могила выделялась среди прочих равных, слегка припорошённых снегом тёмным грязным пятном, на краю которого торчал стандартный железный памятник с нержавеющей звездой наверху.
Прощай, Володька.
Поминки были заказаны в маленьком кафе, судя по виду, готовившемуся к ремонту. Володькины родители и чета Чекаловых расположились за одним столиком. Всё-таки есть некоторый прогресс в налаживании рыночной экономики, подумал Алексей, наблюдая, как официантки споро расставляют тарелки и бутылки с водкой. Когда хоронили маму, ему с отцом - Юли с ним тогда ещё не было - пришлось здорово побегать, поскольку уже вовсю шла перестройка вкупе с ускорением, и работницы общепита не желали шевелить даже пальцами. И смотрели на всевозможных убогих, корчащих из себя клиентов, как королевы, поскольку имели возможность ежедневно воровать провизию, в отличие от всяких недоумков-учёных, тщетно пытающихся отоварить талоны на колбасу... Сейчас бывшие королевы были в том же положении, что и учёные недоумки - очевидно, буржуй-частник, новый хозяин харчевни вместо положенной зарплаты милостиво разрешает им вылизывать тарелки, не более того.
- Помянем, - просто сказал Володькин отец, поднимая стопку.
Выпили не чокаясь, молча. Пили все по-разному. Сергей Михайлович просто опрокинул в себя стопку, медленно зажевал крепкими челюстями. Вера Николаевна едва пригубила дрожащими губами и вновь бессильно уронила руку на стол. Юля, не чинясь, выпила до дна, взяла закуску... И вновь Алексея посетило странное чувство раздвоения. Тот Чекалов, что сидел за столом, молча выцедил горькую жидкость, проглотил кусок блина... Второй же, невидимый посторонним Чекалов, стоявший рядом, был трезв как стекло, холоден и прозрачен.
- Да... Грешно так говорить, наверное, но Борис счастливей оказался, - дядя Серёжа налил по второй. - Умер, веря, что всё у сына будет хорошо. При такой-то жене не диво... Вовремя надо умирать, вот что. Мы бы с тобой, старая, месяц назад кувыркнулись... в бане бы угорели, к примеру... так и не увидали всего этого, не пережили бы...
- Верно, дядя Серёжа, грех, - Юля смотрела без улыбки. - Кувыркнуться в этой жизни большого ума не надо. А остальным за ушедшего жить придётся. Тем, кому не всё равно дело ушедшего. Как в той песне - "за себя и за того парня".
Юля выпила вторую, и снова до дна.
- Так что поживите ещё, дядь Серёжа, и вы, тёть Вера, не бросайте. Ни мужа... ни нас с Алёшкой.
- Умна ты, Юлия Семёновна, как чёрт умна... - Сергей Михайлович мотнул головой. - Нет, не как чёрт, плохо сказал... Наверное, ангел ты...
Он выпил, двигая кадыком.
- А комнату Володину мы на вас с Лёшкой перепишем. Вам жить...
- Не надо, дядь Серёжа, - мягко попросила Юля. - Во всяком случае, не сейчас об этом.
- Да ты не обижайся, и лучше не спорь. Нам с Верой-то того, что имеется, не прожить... У меня здоровье не так, чтобы очень, а теперь, полагаю, и вовсе... Мало ли, инфаркт бряк, и все дела зависнут.
Он вздохнул.
- Так что всё верно. Живите за себя и Володьку. Если разобраться, друзья у него одни вы были. Остальные так, приятели да сослуживцы.
Он потянулся налить по третьей и последней, но Юля прикрыла рюмку ладошкой.
- Всё, дядя Серёжа. Вы же в курсе, я водку не пью вообще. Это я за Володю и так...
- Как скажешь, - Сергей Михайлович вдруг придвинулся поближе. - Никогда бы не спросил, Лёша, а сейчас спрошу... Володя мне говорил про дело, что вы задумали. В последний раз, как гостевал у нас... много мы поговорили, под звёздную ночь на сеновале разговор по душам сам идёт... Не бросишь дело то? Сможешь?