Комаровских Константин Федорович : другие произведения.

Воспоминания о собаках

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В книге собраны: 1. Рассказы об охоте и охотничьих собаках, написанные в разные годы и опубликованные в периодической печати. 2. Рассказы о стране "Рашидии" (Раша - Россия). Это дань уважения мусульманам, с которыми автора связывали самые тесные отношения. Некоторые читатели назвали книгу мрачной, но все ли было весело в нашей Советской Раше. Было по разному...

Константин Комаровских

Сказки и были страны Рашидии

  
  
  

Страна Рашидия

(тюркская сказка)

  
   Велика страна Рашидия -- от южных гор до Великого ледяного моря, где уже никто не живет, одни снега и льды. Правили этой страной императоры из династии Шаихидов. Недавно на престол вступил очередной император - Шаих Седьмой. Его отец, Шаих Шестой, погиб, задумав победить злого духа - Черного Канафа. Шаих Шестой был смелым и сильным человеком, великое войско его не знало поражений. Но он был смертен, тело его было уязвимо для вражеских стрел и мечей, хотя императора могли защитить его доблестные воины. От Черного Канафа защититься не может никто, если только Верховный Бог - Великий Акбарс - не вольет в человека каплю энергии бессмертия.
   В Рашидии протекало три великих реки - Западная, Средняя и Восточная. Никто не знал, где они начинаются. Эти реки несли свои воды к северу, к Великому ледяному морю. Они обладали огромной волшебной энергией. Однако воспользоваться этой энергией простой смертный не мог. Только Великий АКБАРС получал эту энергию и ЧАСТЬ ЕЕ МОГ ОТДАТЬ ЛЮДЯМ. Великий Акбарс обитал на вершине самой высокой Белой горы. Вершина Белой горы была покрыта волшебным льдом, которым питался Великий Акбарс. Лёд этот шел от центра земли. Он и давал Великому Акбарсу силу и власть над мыслями людей. Волшебную энергию для передачи людям Великий Акбарс черпал из трех великих рек. Один раз в год начинала дрожать земля. У Великого Акбарса вырастали могучие крылья, и он взлетал с вершины своей Белой горы. Он пролетал над Западной рекой. Касаясь телом ее вод, он вбирал в себя энергию добрых дел. Он пролетал над Средней рекой, и в него входила энергия разрушения. Последней была Восточная река, из которой он черпал энергию бессмертия.
   Великий Акбарс хорошо знал все дела жителей Рашидии и иногда вмешивался в их жизнь. За очень большие грехи он наделял человека каплей энергии разрушения. И этот человек постепенно разрушался. Сначала он сходил с ума, потом умирал в страшных муках. Добрым людям, старательным охотникам и скотоводам, у которых не все получалось в их труде, он давал каплю энергии добрых дел, и эти люди становились сильнее и умнее. Но никому он не давал энергию бессмертия, считая, что только он, Великий Барс, может быть бессмертным.
   Огромна страна Рашидия. Множество разных народов населяют ее. В южной земле черноволосые люди с желтоватой кожей пасут табуны лошадей и верблюдов. В средней земле голубоглазые светловолосые люди пашут землю и разводят сады с яблоками и виноградом. В северной земле другие черноволосые люди ездят на оленях и собаках. И все платят дань - ясак - императору. Дань эта небольшая, ее хватает только на содержание императорского войска. Император понимает, что непомерный ясак не даст людям свободно жить. Они не смогут хорошо работать, и ясак уменьшится сам по себе. И люди понимают, что императорское войско защищает их от врагов. И враги не отваживаются напасть на Рашидию.
   Только один враг был у императора, против которого бессильно его могучее войско - Чёрный Канаф, который не довольствовался жертвенными верблюдами и козами. Он требовал в жертву людей. Жители Рашидии умоляли Великого Акбарса помочь им, но тот предпочитал не вмешиваться. Власть его не распространялась на Черного Канафа.
   Новый император, сильно опечаленный гибелью отца, усиленно искал способ обезвредить Черного Канафа. И он пошёл к Главному жрецу. Тот был стар и немощен, жил в берестяной юрте на берегу Восточной реки. Ему одному было дано видеть волшебный полет Великого Акбарса. Верховный Бог периодически вливал в него каплю энергии добрых дел, поэтому Главный жрец был добр к людям и часто помогал им.
   - Великий жрец, у меня есть все: огромная богатая страна, доблестные воины, которые, не задумываясь, отдадут за меня жизнь, но у меня нет неуязвимости от врагов. Нашего главного врага ты знаешь - это Чёрный Канаф, - обратился к старику император.
   Старик возлежал на оленьих шкурах, прикрытый верблюжьим одеялом. Выцветшие глаза его внимательно смотрели на императора.
   - Ты правильно сказал, у тебя всё есть, кроме одного - бессмертия. Но, не слишком ли много ты просишь? Бессмертие дано одному Великому Акбарсу да ещё Черному Канафу. А люди все смертны, даже императоры.
   - Отец мой, - встал перед стариком на колени император. - Я не прошу истинного бессмертия. Я прошу неуязвимости от врагов и, прежде всего - от Чёрного Канафа. Когда же придет мой срок, я уйду в мир иной, как и все остальные люди. Мне надо одолеть Чёрного Канафа, чтобы люди мои не приносились ему в жертву.
   - Ты задал мне трудную задачу, император. Тебе надо, прежде всего, обрести неуязвимость от простых мечей и стрел, сделанных из железа. Только потом будем думать про Чёрного Канафа.
   - Как же этого достичь, отец?
   - Ты должен на время стать простым человеком. Правление страной ты передашь Великому Визирю, если ты ему доверяешь. Доверяешь ли ты ему, как самому себе?
   Император задумался. Великий Визирь никогда не был замечен в нечестности. Но отдать ему всю власть пусть даже на время? Вернет ли он потом эту власть? Однако выбора не было.
   - Доверяю, отец мой.
   - Ты оденешься простым воином, возьмешь только меч и отправишься по Восточной реке к северу. Отсюда ты будешь идти три дня. Сделать это надо, когда наступит весеннее равноденствие. Ты найдешь большую березу, на которой высоко от земли ты увидишь чагу. Ты срубишь эту чагу и пойдешь на юг, к Великой Белой горе. Там ты помолишься Великому Акбарсу, и, если он тебе разрешит, поймаешь и приручишь дикую кобылицу, серую в яблоках. Ты будешь доить кобылицу, кипятить на огне ее молоко в волшебном туеске, который я тебе дам, и заваривать в этом молоке чагу. Отвар чаги в кобыльем молоке ты должен пить каждый день до осеннего равноденствия. В последний день равноденствия ты обретешь неуязвимость от железных стрел и мечей. Потом ты должен вернуться в свою столицу и снова взять власть. И, если Великий Визирь не захочет тебе ее отдать, ты вызовешь его на поединок и убьёшь. До следующего весеннего равноденствия ты будешь молиться Великому Акбарсу, прося дать тебе хоть капельку энергии бессмертия. А я всё это время буду думать, как нам обезвредить Чёрного Канафа. Убить его мы не сможем - он бессмертен, но его можно лишить возможности питаться людьми.
   Император поблагодарил старика. Он хотел одарить его многими богатствами, но старик отказался.
   - Мне ничего не надо, император. Вот эти шкуры да одеяло - всё моё богатство. Этого мне хватает, чтобы не замёрзнуть в зимнюю стужу. А одного туеска молока достаточно для утоления голода. Великий Акбарс заботится, чтобы меня не покинул разум, вливая в меня каждый год каплю энергии добрых дел. Я счастлив, император. И буду ещё счастливее, если смогу помочь тебе.
   Император ещё раз поклонился старику и поспешил в свою столицу. Там он на главной площади собрал своё войско и всё население столицы. Речь его была короткой и неожиданной для всех.
   - Мои доблестные воины и вы, жители столицы! Я должен покинуть вас до осеннего равноденствия. Власть свою я передаю Великому Визирю.
   Стон и ропот прошли по толпе. Никто ничего не понимал. Как может молодой император, только что получивший власть, отдать её другому? Власть никто не отдаёт добровольно. За неё воюют, отрубая друг другу головы. Или Великий Акбарс уже влил в императора каплю энергии разрушения? Но ведь молодой император просто ещё не успел совершить ничего плохого.
   Однако императорам не принято возражать. И воины, и простые жители склонили головы в знак согласия. Император снял с себя корону в виде собольей шапки, украшенной драгоценными камнями по бокам и тремя лисьими хвостами сверху, и надел её на голову Великого Визиря. А сам, переодетый простым воином, вскочил на коня и поскакал к Восточной реке. Скоро наступало весеннее равноденствие, надо было спешить. Он достиг юрты старика как раз за три дня до весеннего равноденствия.
   - Всё ли ты запомнил, что я тебе сказал?
   - Всё, отец мой.
   - Ну, да поможет тебе Великий Акбарс.
   Император направился на север вдоль Восточной реки. Через три дня он увидел огромную березу, на которой высоко над землёй росла чага. Однако чага была недосягаема для его меча. Рубить же берёзу старик не велел. Император, обратившись лицом в сторону Белой горы, стал молиться. Он просил у Великого Акбарса немного - дать ему силы срубить чагу. И вдруг император почувствовал, что у него начали быстро расти ноги. Они выросли до того уровня, что он смог срубить чагу. И тут же ноги вернулись к прежней своей величине. Император поблагодарил Великого Акбарса. Он понял, что Верховный Бог одобряет его действия и помогает ему. Император поспешил на юг, к подножию Белой горы. Здесь он увидел серую в яблоках кобылицу. И снова стал молиться Великому Акбарсу. После окончания молитвы кобылица сама подошла к императору и позволила подоить себя в волшебный туесок, данный стариком. Он поставил туесок на огонь. И берестяной туесок не сгорел. Молоко в нём вскипело, император бросил в него маленький кусочек чаги. Молоко окрасилось в коричневый цвет. Когда же его выпить? Старик ничего не сказал об этом. И тут на вершине Белой горы послышался громкий вздох - это Великий Акбарс дал сигнал. Император поднёс туесок к губам - молоко почему-то уже не было обжигающим, наоборот, оно было абсолютно холодным. Император выпил всё молоко и почувствовал, что силы его увеличились. Умиротворение сошло на него. Захотелось спать, и он заснул прямо на земле. На следующий день всё повторилось.
   Наступило осеннее равноденствие. В последний день его император, поднеся туесок с молоком к губам, не смог его выпить. Молоко было горячим, как огонь. Он посмотрел на вершину Белой горы. И увидел неясный силуэт. Это Великий Акбарс напоминал ему, что срок его пребывания здесь закончился. Император решил проверить результат. Он ударил мечом по пальцам своей левой руки. Меч отскочил, как от камня. Император упал на колени, возблагодарив Великого Акбарса.
   И поскакал в свою столицу. Здесь произошли большие перемены. Великий Визирь, на короткое время став императором, ввёл многие жестокие порядки.
   Раньше в войске старшины командовали в основном только в бою, в мирное время все воины были равны. Теперь старшинам дана огромная власть. Простые воины низведены чуть ли не до уровня рабов. Но рабства в Рашидии никогда не было, хотя это и была империя. Впрочем, империей она называлась только из-за своих размеров. Все люди были свободны. Император был просто первым среди равных. Выполнение его приказов основывалось не на страхе, а на уважении к его уму, к его таланту полководца. Теперь же была введена смертная казнь за малейшее неповиновение Великому Визирю - теперешнему императору. И войску, и народу внушалась мысль, что прежний император погиб в чужих краях, а теперешний - настоящий император, он будет императором всегда. Старика Главного жреца отправили в отставку. Казнить его не решились, опасаясь его волшебной силы. Старик по-прежнему жил в своей берестяной юрте на берегу Восточной реки и по-прежнему старался делать людям добро.
   Многие жители Рашидии роптали, обращая свои молитвы к Великому Акбарсу. Но тот как - будто не слышал. Люди упрощённо понимали его божественную сущность. Он творил свою власть через людей, им избранных. И вот такой человек вернулся. Истинный император въехал в столицу в обличье простого воина. Он увидел шикарный дворец на месте своей юрты. Дворец был сделан из Золотого кедра, священного дерева, которое никогда не трогали. Центральную часть дворца занимал новый император со своей свитой, в боковых покоях обитал новый Главный жрец, смотрящий императору в рот и исполняющий все его желания, почитая его как Бога. Но с истинным Богом он не советовался. Проживая в роскоши, он забыл о Боге, забыл о том, что Великий Акбарс может влить в него каплю энергии разрушения. Новый главный жрец даже одобрил на совете жрецов введение смертной казни и для воинов, и для простых жителей.
   Вот в такую столицу вернулся император. Он приблизился к трону Великого Визиря, теперешнего императора.
   - Я вернулся. Отдай мне власть!
   Великий Визирь обратился к новому Главному жрецу:
   - Скажи, одухотворённый, кто этот человек, чем он может доказать, что он тот, за кого себя выдаёт?
   Новый Главный жрец был явно смущён. Он прекрасно узнал императора. Но он испугался, что его сместят с его теперешней должности, он потеряет все теперешние привилегии, из дворца ему придётся переместиться в юрту простого жреца. И он сказал, обращаясь к теперешнему императору:
   - О, Великий, память моя несовершенна, я не хочу быть несправедливым. Пусть поединок на мечах прояснит всё происходящее.
   Он знал, что Великий Визирь был много сильнее императора, и не сомневался в успехе.
   - Ну, что ж, одухотворённый, я согласен. Подайте мне меч и коня! И они сошлись в поединке. Визирь ударил императора мечом, норовя, как всегда, разрубить врага пополам. Но меч наткнулся на камень. Ужас охватил Великого Визиря. Удар его всегда был неотразим. А тут меч отскочил, искры посыпались в разные стороны. Император в ответ плашмя ударил Визиря, выбив его из седла. Убить предателя - это мало. Надо судить его божественным судом. И это сделает Великий Акбарс. Визиря заковали в железа и бросили в темницу. А корону снова надел на себя император.
   Первое, что он сделал - отменил смертную казнь. Потом бросил в темницу нового Главного жреца, вернув духовную власть старцу из берестяной юрты. И стал молиться Великому Акбарсу. Но тот был безучастен. Казалось, все эти страшные события его не трогали. У него были свои заботы: закончился волшебный лёд на вершине Белой горы, сил для совершения ежегодного волшебного полёта не хватало. Император опечалился всем происходящим и решил, как всегда, спросить совета у мудрого старца-Главного жреца.
   - О, великий жрец, я сделал всё, как ты сказал. Скажи, что делать дальше?
   - Молись Великому Акбарсу, он поможет. Но сил у него теперь меньше. Молись и Высшему духу всей земли, который живет далеко в глубине Земной тверди и редко интересуется земными делами. Он даст больше волшебного льда Великому Акбарсу, силы того умножатся, и он, может быть, сможет помочь тебе. Я долго думал, как обезвредить Чёрного Канафа. И вот что я тебе предлагаю. Ты оденешься простолюдином. И мы как-будто отдадим тебя в жертву Злому Духу. Ты теперь неприступен для железных стрел и мечей, а зубы у Чёрного Канафа из простого железа, в них нет волшебства. Он обломает свои клыки о твоё каменное тело и больше не сможет пожирать людей. И, да поможет нам Великий Акбарс!
   Император месяц молился Высшему Духу всей земли, и тот услышал его молитву. Он вспомнил, что в самом деле недодал волшебного льда Великому Акбарсу. И поправил дело, приказав своим слугам увеличить производство этого льда. Волшебный лёд начал поступать из недр земли на вершину Белой горы в нужных количествах. У Великого Акбарса снова выросли могучие крылья, и он совершил свой волшебный полёт. И обратил внимание на страну, почитающую его - Рашидию. Вновь одарил каплей энергии добрых дел старательных тружеников и покарал каплей энергии разрушения плохих людей.
   Он знал про задумку императора, но не хотел связываться с Чёрным Канафом, ведь они были братьями. Он не мог пойти против брата даже из самой большой любви к жителям Рашидии. Высший Дух всей земли - их отец - мог разгневаться. И тогда великое трясение земли уничтожит всё на ней живущее - и людей, и верблюдов, и оленей, и всех прочих земных тварей. И Великий Акбарс, тайно одобряя действия императора и даже немного ему помогая, не делал ничего против брата - Чёрного Канафа.
   А Чёрный Канаф, зная про замыслы императора и старика-жреца, задумал обрести волшебство для своих клыков. Он обратился к отцу, Высшему Духу всей земли, хотя отношения у них давно уже были испорчены. Высший Дух не одобрял увлечения младшего сына поеданием людей.
   - О. отец, дай мне волшебство для моих клыков, - взмолился Чёрный Канаф.
   - Для чего тебе надо это волшебство? Ведь ты и так бессмертен.
   Черный Канаф не мог прямо сказать отцу, что волшебные клыки ему нужны для поедания людей. Он решил схитрить.
   - О, отец, в последнее время мне приносят в жертву очень старых верблюдов и коз, у них такое жёсткое мясо, что затупились мои клыки.
   - Ну, так давай их наточим, - Высший Дух вытащил огромное точило. Чёрный Канаф испугался. Он не мог противоречить отцу, но точить клыки божественным точилом очень больно. И он постарался этого избежать.
   - Отец, не стоят мои клыки твоей божественной заботы, я сам что-нибудь придумаю.
   - Как хочешь, сын, - Высший Дух спрятал точило.
   Тем временем императора в одежде простолюдина привели к Чёрной горе, куда приводили ежедневно по одному человеку Чёрному Канафу на съедение. Чёрный Канаф не узнал императора, тот был закутан в балахон, как это было принято.
   Чёрный Канаф спустился с вершины Чёрной горы, сорвал одежду с императора и, не рассматривая жертву, вонзил ему в горло свои железные клыки. Но клыки лязгнули о камень. Чёрный Канаф испугался и отскочил. Он понял, кто перед ним. И он снова схитрил.
   - Я не хотел твоей смерти, император.
   - А я, хоть и не могу лишить тебя жизни, лишу тебя возможности поедать людей, - с такими словами император засунул руку в пасть Чёрного Канафа и вырвал у него железные клыки. Напрасно Чёрный Канаф пытался откусить ему руку: зубы его натыкались на камень.
   Теперь, когда железных клыков не было, Чёрный Канаф мог питаться только яблоками и виноградом да пить молоко.
   - Мне жаль тебя, Чёрный Канаф. Тебе будут приносить яблоки, виноград и молоко каждый день, - император был великодушен.
   Униженный Чёрный Канаф взлетел на свою Черную гору и стал думать, как отомстить императору.
   А император вернулся в свою столицу, где был встречен восторженной толпой.
   - Да здравствует наш великий император, избавивший нас от человеческих жертв! Живи вечно!
   - Вечно жить я не могу, но то, что мне положено, обещаю прожить достойно.
   Император хотел разрушить дворец, построенный визирем из Золотого кедра, чтобы стереть память о предателе. Но ведь Золотой кедр всё равно загублен. И он решил дворец не трогать, разместив в нём своих престарелых воинов. А самому императору была поставлена рядом красивая юрта, в которой он и поселился.
   В Рашидии воцарились мир, покой и согласие. Трудолюбивые жители ее пахали землю и разводили скот. Богатели сами, и богатела империя. Но не долго длилось это благополучие. Коварный Черный Канаф затаил злобу на императора. Но он ничем не мог ему навредить: ведь страшных железных клыков у него уже не было. Черный Канаф решил еще раз попробовать вернуть себе эти клыки и получить на них волшебную силу. Но это было подвластно только Высшему Духу всей земли, его отцу. И Черный Канаф опустился в подземное царство. Высший Дух, как всегда, спал. Черный Канаф приказал страже разбудить отца. Стража была в замешательстве: она знала, что будить старца нельзя, он разгневается, будут страшные последствия. Но с другой стороны, невозможно было не выполнить приказа Черного Канафа - ведь он был могущественным злым Духом. Главный стражник упал на колени: "Великий Дух, не губи меня!" Но Черный Канаф отбросил стражника и ворвался в покои старца. Тот мирно спал и ничего не слышал. Черный Канаф тронул его за плечо. Старик не просыпался. Тогда Черный Канаф, взбешенный таким приемом, стал трясти старика со всей своей силой. Старик, вздрогнув, проснулся, весь в гневе. И тут от его гнева страшно содрогнулась вся земля. Горы вздыбились на пути великих рек. Затряслось и подземное царство. И все строения его разрушились. В стенах подземной тюрьмы, где содержались зиндары - мелкие злобные бесы - образовались огромные дыры. Зиндары разбежались по всему подземному царству, стремясь вырваться на поверхность земли. А там тоже стало страшно. Великие реки уже не могли свободно нести свои волшебные воды к Ледяному морю, они вышли из берегов. Воды их, разбившись на множество потоков, устремились навстречу друг другу. И там, где соединялись эти потоки, заряженные различной энергией, был слышен страшный грохот и разрушалась земная твердь.Через эти разрушения на поверхность земли повыскакивали зиндары. И если под землей они были небольших размеров и напоминали крыс, то на поверхности земли они сразу вырастали и становились похожими на людей. Только маленький хвост выдавал их бесовское происхождение. Но хвост был скрыт под одеждой. Однако злобная сущность их не изменилась. Энергия их злобы пополнялась трансформированной энергией великих рек, потоки которых, потеряв истинное свое направление, соединялись. При этом всегда побеждала энергия разрушения.
   Зиндары свободно входили в общество жителей империи. Никто не подозревал об их бесовском происхождении. Однако они недаром были бесами зла. Свою энергию злобы они передавали простым людям. А злоба порождает зависть и рознь среди людей. Постепенно многие люди превратились в маркуртов - существ, лишенных памяти о прошлом и сострадания ближнему. Зиндаров было немного, но они были очень активны, поэтому маркуртов становилось все больше. Маркурты объединялись в отряды, во главе которых старшие маркурты. Они отказывались платить ясак и начали открыто хулить императора. Император снова обратился к Верховному жрецу: "Скажи, отец, что мне делать?" Но и мудрый жрец не знал ответа. Усмирить человеческую злобу только добром невозможно. Дело дошло до восстаний в различных частях империи. Маркурты грабили простых людей, сами же работать не хотели. Они забыли, как это делается.
   Император со своим войском носился по всей огромной империи, усмиряя бунты маркуртов. Войско несло потери. Силы императора таяли. Император умолял Великого Акбарса навести порядок. Но сила Великого Акбарса не распространялась на зиндаров - выходцев из подземного царства.
   Черный Канаф сначала обрадовался происходящим в Рашидии беспорядкам, но вскоре понял, что для него это тоже плохо: ведь, если так пойдет и дальше, то кто ему будет приносить виноград и яблоки, обещанные императором, а уж про овец и коз можно будет совсем забыть. А он не мог питаться волшебным льдом как его брат - Великий Акбарс. Так уж было устроено в том великом сказочном мире. На устройство того мира даже он - Злой Дух - не мог посягнуть. Горе на время объединило братьев. Они решили встретиться и обсудить, как выйти из создавшегося положения. К тому времени уже не было ни энергии добрых дел, ни энергии бессмертия. Была только энергия злобы и мерзости.
   - Ну что, Черный Канаф, ты доволен? Ты ведь этого хотел всегда.
   -Успокойся, Акбарс, не будем вспоминать старое. Нам обоим теперь плохо. Давай думать, что можно сделать.
   - Силы императора на исходе. Если победят маркурты, погибнет вся Рашидия. Мы с тобой бессмертны, но зачем мы будем нужны, когда останутся только маркурты и зиндары?
   - Надо убрать горы, перекрывшие великие реки. Тогда постепенно восстановится прежняя энергия, с помощью которой вернется и порядок. И маркурты снова станут обычными людьми.
   - Но как убрать эти горы? Такое возможно только при новом великом трясении земли. И сделать это может только наш отец - Высший Дух всей земли. Гнев же его непредсказуем. Горы могут упасть или вздыбиться в любом месте.
   - Надо разговаривать с отцом, когда он совершенно спокоен. А спокоен полностью он только во сне. Как внушить ему, что нужно убрать горы Севера, перекрывшие великие реки?
   - Это может сделать только Рамильда. Ей одной подвластно внушение во сне.
   Рамильда - богиня снов - обитала на небесах. Она не подчинялась никому, даже Высшему Духу всей земли. Была своевольна и легкомысленна. Она могла пообещать и не выполнить своего обещания. Братья стали думать, как убедить Рамильду помочь им. И решили: каждый из них обратится к Рамильде с вершины своей горы с просьбой о помощи, в благодарность пообещав свою любовь.
   Несмотря на свою легкомысленность, богиня снов понимала серьезность всего происходящего в Рашидии. Она старалась навевать легкие и приятные сны всем живущим там людям. Но у маркуртов, пораженных энергией злобы, сны были тревожными и злыми. Сны ведь зависят от сущности человека, а злобную сущность маркуртов даже Рамильда изменить не могла.
   Империя шла к упадку. Пахотные земли зарастали бурьяном и заливались зараженными энергией злобы потоками из великих рек, перегороженных чудовищными горами. От голода люди начали поедать друг друга.
   - Рамильда! - обратился Великий Акбарс к богине снов.
   - Ты одна сможешь помочь. Внуши во сне нашему отцу - Высшему Духу всей земли, что горы надо вернуть на свое исконное место. Только он сможет это сделать, если, конечно, захочет. Но ты на то и богиня снов, чтобы стариком овладело желание сделать доброе дело.
   - Какова будет моя награда? - спросила богиня с милой улыбкой.
   - Моя любовь.
   - Но как она возникнет вдруг, Акбарс? Ведь любовь не приходит по заказу.
   - Вот это уж предоставь решать мне. Я ведь все - таки Великий Дух.
   - Ну что ж, я согласна. Но как я проникну в подземное царство? Вход в него, которым мы всегда пользовались, завален великим трясением земли. И даже дыры, через которые выскочили зиндары, теперь забиты камнями, принесенными потоками великих рек.
   - Еще раз напомню тебе, что я - Великий Дух. Кое - какие силы у меня остались. Вместе с братом мы сумеем освободить вход в подземное царство.
   Караканаф с вершины своей черной горы тоже просил богиню снов о помощи. Но в его просьбах было больше угрозы, чем ласки. Поэтому нежная богиня лишь усмехнулась в ответ.
   - Ты, Караканаф, так и остался неотесанным грубияном. Тебе бы только людей пожирать, а не делать добрые дела. Скажи спасибо своему брату, если я соглашусь вам помочь.
   И снова Акбарс должен был встретиться с Черным Канафом, чтобы обсудить детали предстоящего трудного дела - освобождения входа в подземное царство. Волшебных сил у того и другого осталось не очень много, но соединив их воедино, можно попытаться сдвинуть гору, закрывавшую вход. На другой день, как только солнечный диск показался на горизонте, они оба одновременно ударили своей волшебной энергией по горе, закрывающей путь в подземное царство. И гора медленно, словно нехотя, немного подвинулась, освободив вход в пещеру, из которой путь уже вел в покои Высшего Духа всей земли. Все было проделано очень тихо. Великий старец не проснулся, он не услышал того, что произошло. Богиня снов маленьким облачком тихо скользнула в образовавшийся проход. Незаметно легким дуновением ветерка она пронеслась мимо стражи и влетела в покои великого старца. Старец спал. Рамильда поудобнее устроилась в изголовье и принялась навевать золотой сон в старую голову Высшего Духа. Золотой сон должен был внушить старцу желание навести в Рашидии порядок. Золотой сон вошел в седую голову старика. Тот вздрогнул и через некоторое время проснулся не обозленным, как было всегда, если кто - то будил его грубо. Золотой сон умиротворил старца и подвиг его на добрые дела. Он сел на край своего ложа и посмотрел на волшебный кристалл, где были собраны все сведения о подвластном ему земном мире. И ужаснулся тому, что увидел. Срочно он нажал на каменный рычаг с надписью "Полный порядок". И горы тут же вернулись на свое место, а Великие реки потекли на север, как им было положено.
   Великий старец снова посмотрел на волшебный кристалл. Там было написано: "Порядок восстанавливается". Старик умиротворенно вздохнул и посмотрел по сторонам. И заметив легкое облачко, понял, кто это все так ловко устроил.
   - Ах ты, шалунья, - проворчал он ласково. Сразу же после этих слов облачко превратилось в красавицу богиню. Она подошла к старцу и поцеловала ему руку.
   - Благодарю тебя, Высший Дух всей земли. Я всегда знала, что ты добрый.
   Очень довольный такой похвалой, старец снова уснул.
   Порядок в Рашидии восстанавливался, но восстанавливался очень медленно. Великие реки потекли как раньше, но растраченная и испорченная энергия их еще долго не могла быть такой, как до великой катастрофы. Ведь испортить и сломать можно очень быстро, восстановить же потом быстро не получается. И долго еще Великий Акбарс не мог получить так нужной ему сейчас энергии добрых дел. Маркурты неистовствовали, так как чувствовали, что энергия их злобы уменьшается с каждым днем. Они обвиняли в этом зиндаров. Но и жизнь этих злобных бесов тоже становилась все хуже. Они уже не могли подпитывать свою энергию злобы в мутных потоках, образовавшихся от разлива великих рек. И постепенно зиндары уменьшились в размерах, превратившись в обычных крыс, которые и сейчас бегают по земле в неимоверных количествах. Энергии злобы осталось в них совсем немного. Они могут укусит человека, но превратить его в маркурта сил у них уже нет. А маркурты, потеряв в разной степени энергию злобы, затаились. Начали чахнуть, и вскоре большинство их просто вымерло, так как не могли они уже жить без этой злой энергии.
   Затопленные поля просыхали. Энергия злобы испарялась вместе с водой. И вскоре нивы и сады вновь зацвели по всей империи. Ясак стал поступать в императорскую казну.
   Император возносил благодарственные молитвы Великому Акбарсу, который вновь обрел прежние силы, совершая свои ежегодные волшебные полеты. В суете дел Великий Акбарс забыл о Рамильде и своем обещании. Но не забыла богиня. Подождав, пока восстановится полный порядок в Рашидии, она мягким кучевым облачком прилетела на вершину Белой горы.
   - Что же ты, Великий Дух, не выполняешь своего обещания?
   Великий Акбарс был явно смущен. Он не любил Рамильду. Но как это объяснить женщине, пусть даже и богине?
   - Не надо жалеть своих добрых дел, милая Рамильда. А ты совершила великое доброе дело. В веках ты будешь прославлена, уж я здесь постараюсь. И любовь моя будет выражена в том, чтобы весь мир узнал про твои великие деяния. Он будет благодарен тебе вечно. А я буду прилетать к тебе во сне и ласкать тебя, милая Рамильда.
   Нам не дано знать мысли и чувства богов. Но поскольку в Рашидии не было больше никаких катастроф, будем думать, что Рамильда осталась удовлетворена этими объяснениями.
   Так было в древней Сибири, когда не существовало ни Ислама, ни Христианства.
   А может, это было и не совсем так ...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Хроники деревни Борково

  
   Иван пришёл с войны поздно, позже всех, в сорок девятом.
   Взяли на фронт его, правда, тоже поздно - в конце сорок четвертого, до этого не брали по молодости. Но повоевать успел. В самом конце войны даже получил подарок от гитлерюгенда - пулю в правую ногу. Пулю извлекли хирурги медсанбата. Здесь, в медсанбате, который был развёрнут около Берлина, он и встретил Победу. В сам Берлин он так и не попал. Ранение оказалось не очень серьёзным, и через месяц он уже был в строю.
   Конец войны для Ивана не стал концом службы. Его оставили служить ещё долгих четыре года. Желания у него никто не спрашивал. Жизнь его, как и тысяч других солдат, шла только по приказам. Жизнью этой распоряжались другие люди, которых он никогда и не видел. Его научили водить машину, выдав почему-то немецкие "права". Все эти четыре года он прослужил шофёром грузовика в Восточной Германии. После демобилизации оказалось, что выданные ему "права" в гражданской жизни недействительны. Он пытался получить "нормальные" бумаги, но у него ничего не получалось. От природы он был тихим, непробойным. И даже участие в войне не изменило его натуру.
   Вырос он в глухой деревушке, расположенной очень глубоко и далеко в просторах среднего севера . Потолкавшись несколько месяцев в городе, так ничего и не решив с "правами", Иван вернулся в свою забытую богом деревню. Здесь хоть с голоду не умрёшь. Руки-ноги на месте, таёжный промысел он знал с детства. Устроился лесником. Деньги за эту работу платили никакие, но и работы не было никакой. Охранять лес не от кого, народу в деревне кот наплакал, а из городов - не доберёшься, да и никто в те суровые годы не пытался туда добираться. Немногочисленные деревенские мужики работали на валке леса, сплавляя потом его по протоке в большую реку. Но строевого леса было немного, вскоре осталось только то, что в те годы не брали - береза, осина, да всякие кусты. И лесопункт закрыли. Уехало все местное начальство, стали разъезжаться и простые мужики - работы не было. Иван же особо не пострадал: мизерная его зарплата не изменилась, а дел стало ещё меньше. Через год в деревне остался только он со своей семьёй - им ехать было некуда. Мать его померла вскоре после его возвращения из армии. Отец, Северьян, совсем состарился и оглох, да ещё за годы войны схватил туберкулез, который тогда толком не лечили. Сын Андрюшка учился в школе-интернате в райцентре. Эта школа была открыта когда-то для детей народов Севера, но этих народов стало совсем мало, и небольшой интернат населяли в основном такие бедолаги, как Андрюшка, которых можно было отнести к народам Севера только на основании того, что они на этом Севере жили.
   Иван решил, что семилетки для сына вполне достаточно, надо осваивать какую-то специальность. Об институтах у него было очень смутное представление. Он, конечно, знал, что существуют врачи и учителя, но чтобы ими стать, надо очень долго учиться, нужны деньги, которых у Ивана не было. И Андрюшка поступил в техническое училище. "Будет столяром-краснодеревщиком", - с гордостью пояснял Иван своей жене Настасье. Что такое краснодеревщик, Иван не совсем понимал. Наверное, такой столяр делает столы и стулья только из старого выдержанного кедра, древесина которого на самом деле красноватая. Столярничать же он и сам немного умел. Вся незамысловатая мебель его дома была сделана своими руками.
   И без того ненадёжная и трудная связь с внешним миром стала ещё хуже - окончательно вышла из строя старенькая "Москва", лодочный мотор, служивший полтора десятка лет. На новый мотор денег не было, да и где его купишь. До большой реки, где раз в два дня ходил теплоход "Заря", приходилось добираться на обласке. Хорошо, что оставили ему в наследство лесопунктовский телефон, по которому иногда можно было дозвониться до райцентра.
   Иван держал много скотины, что позволяло жить довольно сносно, не имея почти никаких денег. Скот его свободно гулял по оставленной людьми деревне, уже давно превратившейся в пастбище.
   Тайга тоже иногда давала кое-какое мясо. Изредка это была медвежатина. Летом он медведя не трогал. Охотиться ради спортивного интереса - у него такого и в мыслях не было. Всё должно приносить пользу. Иван, конечно, не рассуждал так, но делал всё именно так. Медведя, если получалось, брал в самом начале зимы, пока тот ещё не залёг. В это время мясо уже можно долго хранить. Но медведь - штука ненадёжная, не привязанный бродит по тайге, получалось не каждый год. А брать одному из берлоги - несподручно. Жена Настасья в этом деле плохой помощник. Отец уже стал совсем плох, да и глухой, как пень. Андрюшка же в основном жил вне дома.
   Иван в последнее время остался без собак. В прошлом месяце не стало Рыжего, его основного помощника. Заболел, заболел, и всё. Иван и молоком его парным отпаивал, и мяса свежего давал - никакого толку. Глаза стали коричневыми, ничего не ел. Иван слышал от мужиков, что такое бывает от клещей. Но сколько клещей висело на собаках и на скотине - и ничего. Похоронил Иван Рыжего, помянул стаканом самогонки и даже вроде и всплакнул, чего раньше за ним не замечалось.
   Трагедия в тумане
   Медведи как будто прознали, что теперь некому их отгонять. Раньше никогда не пакостили, а этим летом задрали тёлку, потом корову. Иван сильно разозлился. И решил наказать разбойника. Он знал, что медведь вернётся к недоеденным остаткам коровы. Он внимательно осмотрел небольшую поляну, где валялось то, что ещё совсем недавно называлось коровой. Медведь пришёл и ушёл по одной тропе. Значит, придёт снова таким же образом, рассудил Иван. Медвежьего капкана у него не было, троса для петли тоже. Он приладил к дереву старенькую одностволку, заряженную хорошей самодельной пулей, нацелив ружье на выход тропы. Через тропу протянул тонкую проволочку, привязав её конец к спусковому крючку, взвёл курок. Дома сказал Настасье, чтоб не ходила в то место.
   Ночь светлая, но туманная. Из-за тумана ничего не видно. Иван уже и пожалел, что устроил самострел этой ночью. Но уже поздно. Идти в таком тумане снимать - ненароком можно получить пулю и самому. Решил ждать, пока не рассеется туман.
   Часа в четыре послышался выстрел - сработал самострел. Андрюшка, приехавший на каникулы к родителям, вскочил с постели: "Батя, батя!" - "Не суетись", - осадил его Иван. Сам сел на край кровати и посмотрел в окно: было совсем светло, но туман ещё не рассеялся. "Погоди, рано ещё", - Иван снова прилёг. Андрюшка не мог успокоится. "Батя, уже всё видно", - он полностью отдёрнул занавеску. И, правда, тумана около дома почти не было, стал отчётливо виден полуразвалившийся соседский дом. Иван не торопясь оделся, снял со стены второе ружьё и зарядил его пулей. Андрюшка взял топор. Осторожно двинулись к поляне, находящейся недалеко. И тут Иван пожалел, что пошёл на поводу у сына: чем ближе к поляне, тем гуще туман. Но возвращаться - не будет удачи. Перед поляной пошли совсем медленно. Всё тихо, только утренние птички поют. Внезапно сильный удар свалил Ивана на землю. Ружьё, которое он держал наготове, полетело в сторону. Медведь навалился на Ивана и стал его катать, хотя почему-то не кусал. Иван пытался вытащить нож, но никак не получалось. Правая рука не слушалась, а левой не мог до ножа дотянуться. "Стреляй, Андрюха!". Андрюшка схватил ружьё. Но стрелять было невозможно. Он боялся убить отца. Иван был уже совсем без сил, сознание покидало его. Андрюха стоял в растерянности. А медведь, окончательно подмяв под себя человека, встал над ним на всех четырёх. Человек под ним уже не шевелился. Маленькие, полные злобы, глаза зверя смотрели на второго человека, который был рядом. И этот человек сделал шаг навстречу зверю. Его топор вонзился в широкий медвежий лоб. Однако пробить его не смог. Но удар был сильным, и зверь зашатался. Топор взлетел ещё раз и опустился на медвежью шею.На сей раз удар пришелся по убойному месту. Зверь упал на бок, освободив Ивана. Андрюшка, уже не понимая, что делает, нанёс ещё несколько ударов. Зверь затих. Парень схватил ружьё и в упор выстрелил медведю в ухо. Бросился к отцу. Тот был без сознания. Множество страшных ран от медвежьих когтей сильно кровоточили. Андрюшка порвал свою рубаху и, как мог, завязал самые большие раны. Иван не шевелился, но дышал. Андрюшка пощупал пульс, как его учили - живой. Унести отца он не мог - одному не под силу. Он опрометью бросился домой. Настасья уже давно встала. По виду сына она поняла, что случилось несчастье.
   - Батя? - только спросила она.
   - Батя.
   - Живой?
   - Живой, тащить надо.
   Дед, уже почти полностью оглохший, не слышал выстрелов, но о самостреле знал. И всё понял без слов. Втроём они с трудом принесли Ивана домой. Он начал приходить в себя. Страшная боль во всём теле заставила его застонать. Выпитый стакан самогонки чуть-чуть притупил боль. Но когда самогонкой стали промывать раны, боль усилилась. Иван прекрасно помнил свой фронтовое ранение. Тогда боль была короткой и резкой. Потом рана долго гноилась, и боль уже была терпимой. Сейчас же множество огромных клещей разрывали тело, периодически выключая его сознание.
   Настасья схватила аптечку, которую из лесхоза привезли лет пять назад. Положено было заботиться о здоровье лесников, вот и позаботились. Правда, никто не подумал, что через пять лет все эти таблетки уже бесполезны. Да и какие таблетки от головы, какие от поноса, никто в семье толком не знал. Но там было два бинта, их пустили на перевязки ран.
   Андрюшка покрутил ручку телефона - связи не было.
   Настасья налила мужу ещё стакан самогонки. Он выпил, после чего впал в полузабытье.

Воспоминания деда Северьяна

   Глухой дед Северьян молча сидел на лавке около сына, смотря тоскливо в окно на развалины родной деревни. Впрочем, родной она стала только в двадцать девятом, когда его с многими такими же не понимающими своей вины мужиками и бабами привезли на барже в это протоку. Везли долго. А жили они в верховьях Великой реки, в предгорьях. Никаких помещиков и прочих эксплуататоров в их деревне сроду не было. Обычные мужики, предки которых добрались в эти плодородные края кто с Украины, кто с Вятки. Жили по-разному, но по миру никто не ходил. Отец Северьяна лет двадцать был в работниках у богатого мужика, потом встал на ноги сам. Появилось много лошадей и коров. Да и как без них - в семье двенадцать человек. И работали все, даже малые дети, от зари до зари. Благо, земли много, хорошей земли, не то что у них в Вятке. Но в двадцать девятом было решено, что живут они неправильно. Лошадей и коров забрали в колхоз, а всю семью вместе с другими зажиточными семьями погрузили на большую баржу и повезли на север. В дороге всё население баржи чем-то заболело. Открылся понос и рвота. Многие стали умирать. Мужики упрашивали конвоиров пристать к берегу, чтобы собрать трав для лечения. Но разрешения получено не было. И только когда заболел один из конвоиров, баржу причалили к пустынному берегу. О побеге никто не думал - куда от больных баб и ребятишек. Вышли на берег. Места незнакомые, непонятные. Разбиралась в травах только бабка Матрёна, которая от старости уже еле передвигалась. Она и нашла черноголовник, корни которого помогали от поноса. Надо было копать эти корни. Но лопат не было. А высохшая на июльском солнце земля тверда, как камень. Мужики объяснили проблему конвоирам. Те, хоть и были абсолютными сволочами, понимали, что если не помогут, то и сами постепенно будут складываться в штабель под брезентом на корме баржи. Но и у конвоиров не было лопат. Зато у них на винтовках были штыки. Вот этими штыками и начали копать корни. Гранёный русский штык мало напоминает лопату, копать им очень неловко. Но сейчас было не до удобств. Штыком взрыхляли землю, а потом уже руками выкапывали корни.
   Корни помогли. Эпидемия стихла, унеся чуть ли не половину пассажиров баржи. И когда добрались до Большого города, штабель мертвецов уже возвышался горой, издавая страшное зловоние. В Большом городе остановились надолго. Командир конвоиров отправился на доклад к начальству. Больше этого командира не видели. По барже прошёл слух, что его то ли расстреляли, то ли посадили в тюрьму. На баржу прибыли солдаты. Мужиков заставили грузить трупы на подводы и отвозить на кладбище. Там их всех вместе свалили в большую яму, засыпали землёй. Сверху поставили деревянный крест. Командир с пистолетом на поясе долго отказывался ставить крест, еле упросили.
   Всю баржу залили карболкой, и путешествие продолжилось. Семья Северьяна уменьшилась вдвое. Пока добрались до места, не стало ещё одного - самого маленького, который перелез через низкий борт баржи и утонул. Из ребятишек осталось двое: трёхлетний Ванька и шестилетняя Нюрка.
   Стали обживаться на новом месте. Деревушка маленькая, десятка полтора семей староверов, пришедших сюда ещё лет двести назад, остальные остяки. Жили все в основном охотой и рыбалкой. Рыбы было много, она спасала от голода. Пробовали сеять пшеницу - никакого толку. Рос только овёс и то плохо. А тут ещё беда хуже некуда - Северьян стал глохнуть. Ничего вроде не болело, просто слышал всё хуже и хуже. Местная старуха остячка поила его каким-то отваром. Никакого толку. Как жить дальше, Северьян не знал. Хлеба не было. Из района иногда привозили муку и крупу, но этого не хватало. Со староверами найти общий язык не получалось. Они жили своим миром. У них и скотина была, и дома получше. С остяками было проще. Люди они добрые. Но и толку от них никакого. Кроме охоты и рыбалки они ничего не знали и не умели. Северьян тоже пробовал охотиться, но получалось плохо. Ружей иметь им не разрешалось. Добыть же без ружья даже птицу - дело непростое. Однако постепенно он научился у остяков ставить петли и слопцы на глухарей. Тогда появилось мясо. Зимой ставил петли на зайцев. Шкурки шли на шапки. Через несколько лет он стал уже заправским охотником. Слух же его всё ухудшался. Даже про то, что началась война, он узнал только через несколько дней. Из района в деревню на маленьком пароходике прибыло двое военных и увезли нескольких мужиков - на фронт. Староверы было заартачились, но военные ткнули им в грудь пистолетными дулами. И поплыли и староверы, и остяки, и раскулаченные навстречу смерти. Никто из этого набора не вернулся. На кого-то пришли похоронки, про кого-то ни слуху ни духу. Остячки выли по-звериному, рвали на себе волосы. Северьяна не взяли по причине его глухоты. Ваньке тогда ещё не пришёл возраст, забрали его уже почти в самом конце войны. Без Ваньки стало совсем плохо. Хлеба не было совсем. Письма от Ваньки приходили редко, одно-два в год. Может писал он и чаще. да уж больно далеко была эта чёртова Германия от их деревни. Северьян перечитывал эти письма по многу раз. И вот он, Ванька, его Ванька - слёзы проступили у старика.
   В избу вошёл Андрюшка. Снова покрутил телефон - связи не было. "Андрюха, айда обдерём зверя-то, испортится ведь", - поднялся дед. Они подошли к знакомой поляне. Над мёртвым медведем уже множество мух. Летняя шкура им ни к чему, а мясо пригодится, летом мяса нет, одна рыба. Начали снимать шкуру. И тут их ждало полное разочарование: в мясе копошились мелкие черви. Жира у медведя не было вовсе, не было почти и зубов. Северьян осклабился:"Старый, как я". Они вытерли нож о траву, нарубили веток и забросали ими медведя.

Спасение

   Телефон зазвонил резко и противно. Николай Петрович схватил трубку: "Алло?". Звонили из райкома: "Николай Петрович, в Борково медведь сильно поранил лесника, надо съездить". Николай Петрович, молодой хирург, совсем недавно назначенный главным врачом райбольницы, не стал ничего расспрашивать. Про Борково он слышал, но никогда там не бывал. Он бы мог, конечно, не ехать сам. У него формально был в подчинении хирург Холодов. Но он уже не молод. Фронтовик, да и здесь, в этой таёжной дыре, ему досталось. Это сейчас появились вертолёты, моторные лодки, а лет двадцать назад раз в неделю ходил пароход по Большой реке, остальное - на вёслах. И вот как-то ему на этих вёслах, вернее, на одном весле, пришлось добираться около двухсот километров вверх по реке к раненому эвенку. Тот не совсем точно ударил медведя пальмой. Пальма, старое оружие эвенков - большой нож, прикреплённый к крепкой берёзовой палке. Что-то среднее между топором и ножом. Пальмой эвенки прорубают путь в тайге, когда идёт аргиш - караван оленей. Причём, они это делают, не слезая с оленя. Пальмой они иногда и добывают медведя. Хотя раньше они на медведя не охотились. Медведь - амикан - был для них почти божеством. Но так было раньше. В советское же время все понятия смешались. Многие эвенки учились в интернатах, где им внушали, что все боги - и их таёжные, и русские - придуманы богачами. Эвенки, однако, не могли понять, что такое богачи. Это те, у кого много оленей? Но ведь за этими оленями и забот много. Учение Маркса до них не доходило. Однако старое почтение к медведю поколебалось. И эвенки уже били медведя, на всякий случай попросив у него прощения. Эвенк не знает понятия страха, как и не знает понятия холода. Минус пятьдесят - для него не холод. Но это было, пока не стали почти силой брать из стойбищ ребятишек и увозить их в интернаты, где их учили писать и читать. А для чего эвенку читать книги? Книгу тайги он учится читать с рождения.
   Идёт по тайге аргиш. На последнем олене люлька с новорожденным. В люльке древесная труха, сверху люлька прикрыта оленьей шкурой. Мать периодически выхватывает младенца из люльки и окунает его в свежий снег. После этой процедуры она снова укладывает ребёнка в люльку и закрывает шкурой. Такое воспитание приводит к тому, что эвенки не болеют простудными заболеваниями. Но против звериных когтей они уязвимы. Пальма попала в сердце амикана, но раненый медведь успел лапой разорвать оленью доху эвенка, а вместе с ней и живот. Кишки выпали наружу. В стойбище старуха установила, что кишки целые, и зашила рану оленьей жилой. Раненого положили на нарту и поехали в посёлок - на всякий случай. Они были уже не совсем дикими. Сообщили о происшествии местному начальству, которое позвонило в район, откуда и направили хирурга Холодова. Приплыв, он нашёл эвенка в весьма хорошем состоянии. Рана не гноилась, живот не болел. Они вместе выпили бутылку водки, которую Холодов прихватил с собой. Ехать в больницу эвенк отказался.
   Да и неловко как-то Николаю Петровичу командовать Холодовым. Ещё совсем недавно Холодов был его командиром. Но чем-то не устроил райком партии. И главным врачом был назначен молодой доктор Мухин. Николай Петрович ещё не привык к своему новому положению. Всё старался делать сам. Вот и сейчас поехал он. Да и район надо узнавать. А делать это не совсем просто из-за огромной площади этого района. Близкие друзья в шутку называли его министром здравоохранения Верхнереченской республики. И вот этот министр, набрав в больнице лекарств и бинтов, шагнул на борт громоздкого и неуютного судна - водомётного катера сплавконторы. Судно было всё из толстого железа, мрачное и как-будто неуклюжее. Однако, мощный мотор и водомётное устройство делали его незаменимым на северных реках с их мелкими протоками и множеством топляков. На этом катере можно было спокойно идти, не боясь пропороть днище, даже ночью. Сейчас оно наполовину стояло на песке. Николай недоумевал, как оно сойдёт на воду. Но спрашивать было неудобно, он молча ждал начала путешествия. Запустили мотор. Звук его напомнил Николаю Петровичу идущую на полном газу колонну танков. Правда, здесь не было пыли, но дыму и гари было не меньше. Катер затрясся и начал сползать с песка кормой вперёд. Вода около катера буквально кипела. Сполз катер на удивление быстро. Они пошли вниз по реке. Оказалось, что скорость у могучего катера совсем небольшая. Поездка обещала быть нудной. Пейзаж однообразный: по левому берегу песчаный пляж длиной километра два, правый обрывистый, поросший лесом. Потом наоборот. Часа через два сильно запахло дымом, они приближались к пожару. Правый берег догорал: то там, то там небольшой огонь. Обгоревшие стволы деревьев чернели в сплошном дыму, создавая картину какой-то безысходности. Никаких признаков тушения пожара не видно. Местами густой дым застилал всю реку. Катер был вынужден сбавить ход. Стало ещё тоскливее. Периодически удары топляков о днище катера дополняли общую унылую картину. Наконец пожар миновали. Николаю захотелось спать, но лечь было негде. Везде одно железо, бухты металлического троса, бочки с соляркой - до океанского круизного лайнера катер явно не дотягивал. Глаза слипались, и Николай, кое-как устроившись на бухте троса, задремал и пропустил вход в протоку. Проснулся он от толчка - катер ткнулся носом в берег. Брошенная деревня уже мало походила на деревню. Остатки домов, каких-то хозяйственных построек, всё заросло бурьяном. Зашли в избу. Лесник лежал на кровати. Вид его был ужасен. Неумело наложенные повязки не полностью закрывали страшные рваные раны. Николай Петрович осмотрел раненого. Повреждений внутренних органов и переломов не обнаружил. Снял все повязки. Ничего подобного в своей ещё очень короткой врачебной практике видеть ему не проходилось: неповреждённой кожи на туловище и руках, казалось, не было. Ноги повреждены были меньше. Лесник был в сознании. "Как звать?" - "Иваном", -- лесник ответил с трудом. "Потерпи, Иван, сейчас сделаем обезболивающий укол". Николай ввёл морфин. Начал обрабатывать раны, лесник застонал. "Терпи, дорогой, серьёзные у тебя дела". Перевязав раненого как положено, Николай Петрович стал думать, что делать дальше. Оставлять здесь нельзя. "Надо в больницу, Иван. Поедешь?" - "Поеду, куда ж деваться". Палуба водомёта явно не предназначалась для транспортировки тяжелораненых. Но другого ничего нет. Николай с механиком вернулись на катер, передвинули бочки и тросы, освободив около правого борта место для раненого. Носилок не было. Николай ругал себя последними словами. Как тащить раненого? Любое прикосновение к ранам вызывало нестерпимую боль. "Идти сможешь?" - "Попробую". Иван попытался встать, но тут у него закружилась голова, и он свалился на кровать. Все смотрели на молодого доктора, который был сейчас главным не по должности. Но этот главный не мог придумать, как доставить раненого на катер. Глухой Северьян отстранённо сидел на лавке. Разговоров он не слышал, но всё понял. Он вышел в сени, вернулся со сложенной в несколько раз рыболовной сетью. На эту сеть и уложили Ивана. Несли четверо - доктор, Северьян, механик и Андрюшка. Прямо с сетью уложили на матрас, прикрыв сверху одеялом.
   Назад шли немного быстрее. Механик выжимал из мотора всё, что было возможно. Но всё равно прибыли только к вечеру. Иван первый раз в жизни попал в больницу, здесь было всё иначе, чем тогда, в сорок пятом, в большой палатке прифронтового медсанбата. Одно только совпало: как и после немецкой пули, он пробыл здесь месяц.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Мандолина

  
   Андрей Николаевич должен был освободиться в октябре сорок седьмого, но не получилось. За полгода до этого пришел этап из Пермской зоны. В составе его прибыл и Миша Банников, известный многим лагерям по кличке "Миша бешеный". Кличку эту он получил не случайно. Попав пятнадцатилетним за мелкое воровство на три года, Миша успешно усвоил многое, чему учит зэка лагерь.
   Маленький, худой, дергающийся по любому поводу и без повода, Миша постепенно превратился в истинного "блатного".Понятие это в послевоенные годы было модным в нашем социалистическом государстве. Тогда даже шутили: не так блатной, как доходной, говоря про мелких хулиганов, изображающих из себя "блатных". Миша был истинный блатной и доходной одновременно. Чуть сгорбленное тонкое тело, настороженный недобрый взгляд бесцветных глубоко посаженных глаз, характер злобный и вспыльчивый. Миша оказался необыкновенным мастером по изготовлению всяких заточек и прочих колющих и режущих штучек. И использовал он эти штучки отнюдь не для ковыряния в своих гнилых зубах, за что последовательно получал срок за сроком. Взяли его еще в тридцать восьмом,и давно бы уже гулять ему на воле, не по пятьдесят восьмой проходил, где стандартный срок был червонец. Теперь ему оставалось еще долгих семь годков. Как это ни странно, Миша тянулся к музыке. Еще до лагеря он освоил три аккорда на гитаре, напевая блатные, как ему казалось, песенки. Самой любимой и тогда, на воле, и теперь, на зоне, была песенка, отражающая его отношение к жизни, его жизненную философию: "Мы не сеем и не пашем. Мы валяем дурака.С колокольни ... машем, разгоняем облака".
   Именно на любви к музыке судьба свела эти двух совершенно разных людей.
   Андрей Николаевич Болтин-Двинский происходил из старинного дворянского рода. Все мужчины в его роду были военными. В семье существовала легенда, что один из давних предков, Дмитрий Болтин, входил в команду опричников Малюты Скуратова. Достоверных документов, подтверждающих эту легенду, правда, не существовало. Зато доподлинно было известно, что сразу два его предка геройски воевали с Наполеоном. Один из них, Алексей Болтин, за какую-то операцию на Западной Двине получил приставку к своей фамилии - Двинский.
   Андрей окончил юнкерское училище и был зачислен в артиллерийский полк в чине прапорщика. Однако, прослужив год, поссорился с влиятельным штабным офицером и был вынужден уйти в отставку. Еще в кадетском корпусе, а позже, в училище, Андрей увлекался музыкой. Хорошо освоил фортепьяно и особенно скрипку. Старый еврей Штокман, оркестрант Мариинского театра, у которого брал уроки игры на скрипке огромного роста юнкер, даже прочил ему карьеру скрипача-виртуоза.
   Тогда же Андрей занялся французской борьбой. Занялся серьезно, так как вообще был серьезным человеком. Теперь, сняв военный мундир, он отдавал борьбе все свое время. А времени этого было много. Заботы о хлебе насущном его не волновали - отцовского наследства хватало на вполне приличную жизнь.
   Вскоре он боролся уже в цирках Европы, в тринадцатом году выиграл ее чемпионат. Заикин и Поддубный были его друзьями. Войну четырнадцатого встретил под Парижем. Видел толпы несчастных людей, бежавших от немцев из восточных областей Франции. Сердце щемило, хотелось домой, в Россию. Но попасть туда ему было суждено только через несколько месяцев кружным путем через Италию. Добравшись до Петрограда, как теперь назывался Санкт-Петербург, он явился в Главное артиллерийское управление. И через несколько дней в составе очередного пополнения уже ехал на фронт. В шестнадцатом попал в немецкий плен, откуда удалось бежать почти через год. К февралю семнадцатого добрался до Петрограда. Февральский переворот он принял холодно. Спорол свои офицерские погоны и стал думать, как жить дальше. Все деньги, что хранились в банке, пропали. Осталось кой--какое золотишко, но выменять его на продукты было почти невозможно. Встретил некоторых старых друзей по юнкерскому училищу, они увлекли его под знамена генерала Корнилова. Особого желания воевать у него не было, но то, что сейчас творилось в Петрограде, ему явно не нравилось, надо было исправлять положение. Корнилов же был серьезным человеком. Он слышал о генерале только хорошее. Но мятеж Корнилова был разгромлен. Андрей, как и многие другие офицеры, бежал на юг, где создавалась Добровольческая армия -- мощная боеспособная организация, состоящая из профессиональных военных. И, казалось, успех был близок. Но новая власть победила и, похоже, окончательно. Для таких, как Андрей, возникло два варианта дальнейшей жизни: побег на чужбину, если получится, и побег в собственную родную страну, опять же, если получится. И в том и другом случае ценой этого "если"была собственная жизнь. Андрей выбрал второй вариант. Переодевшись в замызганный солдатский мундир, он приехал в Москву. Было голодно, Андрей сильно похудел. Голодала вся огромная страна, казалось, сытое время не наступит никогда. Но начался НЭП, и откуда-то появились продукты, открылись рестораны. Один старый знакомый пригласил его играть в ресторанном оркестре. Занятие, конечно, не для офицера. Но какой он теперь, к черту, офицер! Амбиции побоку, надо жить, и он согласился. Пальцы отвыкли от инструмента, задубели. Две недели он отпаривал их в горячей воде и смазывал жиром, одновременно делая упражнения, как его учили когда-то. Взялся за скрипку. Оказалось, что он еще не все забыл. И еще через две недели он уже сносно играл модные тогда мелодии. Так началась его ресторанная жизнь. Теперь стало сытно. Про его офицерское прошлое никто не вспоминал, он тоже никому ничего не рассказывал.
   И вдруг на Тверской случайно встретился с Дуровым. "Андрэ, ты?" -- Владимир обнял старого знакомого. Андрей обрадовался, эта встреча как будто выбросила из его жизни несколько страшных лет, когда надо было убивать людей - то немцев, то своих же, русских.
   - А где Анатоль?
   -Ты не знаешь? Да впрочем как бы ты и знал...В шестнадцатом еще не стало моего милого брата. Чем занимаешься, Андрэ? Андрей, стесняясь, рассказал ему про свою теперешнюю жизнь.
   - Андрэ, мы снова открываем цирк. Борьбы не будет, но что-нибудь для тебя придумаем. Ты ведь любишь животных. Когда-то у тебя и собачка неглупая была, помнишь под Парижем, в Реймсе?
   Андрей задумался. Цирк - это родное, а ресторан? Не ресторанный он человек.
   - Поиграешь сначала в оркестре, ты ведь неплохо когда-то играл на скрипке.
   Так и порешили.
   И снова цирк, теперь уже надолго. Андрей увлекся дрессурой. Выступал с ручным волком, боролся с медведем. Так было до тридцать второго, когда ему предложили должность директора цирка. Его цирк-шапито гастролировал по всей стране. Все шло прекрасно. Андрей не бросал заниматься и силовыми упражнениями. Скрипка тоже всегда была с ним.
   Но в тридцать седьмом в цирке случился пожар. Как потом выяснилось, что-то замкнуло в электрическом прожекторе. Было вечернее представление. Охваченные паникой люди давили в темноте друг друга. Два человека погибло. Андрей понимал: ему не выкрутиться. Он не ошибся. Пожаром занялся НКВД. Там раскопали, что директор - бывший белый офицер, и судьба Андрея Николаевича была решена - десять лет за вредительство. Андрей просил единственное - разрешить взять с собой скрипку. И, на удивление, ему разрешили. Однако в лагере ее изъяли, не объясняя причин.
   Лагерь под Кандалакшей был обычным лагерем тех лет. Не Париж, конечно, но жить можно, если бы не голод. Лагерная пайка явно не была рассчитана на шесть с половиной пудов его тренированного тела. Месяца через три, когда по тундре уже вовсю гуляла зима, пришел приказ, всю пятьдесят восьмую перевести в другой лагерь, за полтора десятка километров от этого.
   Этап пеший. Снег в тундре по щиколотку, кое-где больше. Черная колонна людей растянулась длинно, однообразно и уныло. Лишь конвоиры в белых полушубках выделялись на этом черном фоне.
   Идти тяжело, некоторые заключенные, выбившись из сил, падали. И ничего им уже было не надо. Мертвых не поднимали. Лежащих на снегу живых конвоиры пытались поднять пинками и прикладами. А колонна ползла дальше. И вздрагивала, слыша хлопок винтовочного выстрела. Потом все будет оформлено, как попытка побега. Андрей, будучи сильнее других, пытался помочь упавшим. Но попытки эти были пресечены грозным матом конвоира. И он шел, уже не обращая внимания на упавших.
   На новом месте было много хуже. Барак сырой и холодный. Дрова никак не хотели гореть в печке, сделанной из железной бочки. А кормили еще хуже. Люди болели и умирали. Выживали лишь самые сильные. Выжил и Андрей. Потом было много других бараков, но этот, пожалуй, был страшнее всех. Может, потому, что там сконцентрировали врагов народа.
   С началом войны многие зэки стали проситься на фронт. Некоторых брали, но только из уголовников. Ходили смутные слухи про штрафные батальоны, но никто толком ничего не знал, даже вохры. Многих вохров тоже забрали. На их место пришли совсем пацаны. Андрей тоже написал прошение с просьбой отправить его на фронт. Но получил отказ - не положено политическим врагам участвовать в защите советской власти.
   Немцы приближались к Мурманску. Лагеря начали сворачивать и переводить в Воркуту, в Сибирь. Андрей попал в Сибирь. Лагерь старый, обжитой. И печи топились нормально, и с едой было чуть лучше. Зэки сами выращивали картошку и овощи. Это называлось Сибогородом - особая зона, где был помягче режим. Работало даже научное опытное хозяйство - в лагере отбывали свой срок многие агрономы и даже профессора - биологи. Здесь был и свой клуб. И отношения с лагерным начальством напоминали человеческие.
   Клубом командовал капитан Масалов, списанный из действующей армии по ранению. Масалов когда-то, до войны, руководил Домом культуры в маленьком городке, поэтому среди лагерного начальства считался знатоком по этой части.
   В числе заключенных находилось несколько профессиональных артистов. Они и составляли костяк клубной самодеятельности. Но все они были или оперными певцами, или драматическими актерами. Играть на струнных музыкальных инструментах никто из них не умел. А в клубе имелось несколько мандолин, гитар и балалаек. Инструменты привезли еще до войны, они так и пылились без использования в клубной подсобке. Пока на фронте было туго, до них не доходили руки. Теперь, в конце сорок четвертого, когда конец войны вроде бы уже казался не очень далеким, начальство вспомнило про эти инструменты. Было решено создать свой лагерный струнный оркестр. Андрея вызвали к Масалову. Тот обратился к нему на "Вы": "Я слышал, что Вы играли на скрипке, может, попробуете и на этом". Масалов показал на сложенные в углу инструменты. С гитарой Андрей Николаевич был знаком, на балалайке не пробовал играть никогда, один раз только слышал знаменитого Андреева. Он подошел к инструментам, взял в руки мандолину.
   - Строй такой же, как у скрипки: ми, ля, ре, соль,
   Масалов не был злым человеком.
   - У нас даже камертон есть.
   Андрей настроил по камертону вторую струну "ля", настроил остальные. Взял медиатор, попробовал сыграть. Да, строй такой же, как у скрипки, а вот техника совсем другая.
   - Недели Вам хватит, чтобы освоить? Мы ведь не будем играть Моцарта, - Масалов похлопал Андрея по плечу.
   - Попробую, гражданин начальник.
   - Ну зачем так, можно просто: Алексей Петрович.
   - Хорошо, Алексей Петрович.
   Андрей отвык уже от такого обращения.
   Приказом начальника лагеря заключенный Болтин-Двинский был освобожден от работ на опытном хозяйстве и зачислен в команду обслуживания. Ему выделили комнату при клубе, где он целыми днями осваивал мандолину. После скрипки это оказалось не так уж и сложно.Он подыскал среди зэков и человека, немного игравшего на балалайке. Вдвоем они привели все инструменты в рабочее состояние. А дней через десять уже репетировали. Пока вдвоем. Масалов каждый день заходил в их каморку, интересовался, как идут дела. Дела шли неплохо.
   - Выучите "Златые горы", любит их начальник, всегда поет, когда выпьет.
   Андрей знал эту душещипательную народную песню. Никаких нот, естественно, не было. Он по слуху довольно быстро подобрал мелодию и даже развел по партиям.
   Как-то клуб почтил своим вниманием сам начальник лагеря. Он давно уже там не был, а за всем надо смотреть самому.
   Да и новых артистов послушать заодно. Сыграли артисты хорошо, начальнику понравилось, он даже немного подпел им. "Теперь надо целый оркестр делать", - обратился начальник к Масалову. "Так точно, товарищ полковник. Ну, а музыкальный руководитель уже есть", - начальник показал на Андрея.
   По отрядам набирали желающих. Их оказалось много. Андрей отсеял большинство после элементарной проверки слуха. Осталось десять человек. Их надо было научить играть. Ни о какой классической нотной грамоте не могло быть и речи. Пришлось Андрею Николаевичу вспомнить так называемую цифровку: на бумаге начерчены линии соответственно струнам инструмента, на каждой такой "струне" пишется цифра, обозначающая лад. Длительность - на слух.Моцарта, на самом деле, не сыграешь, а "По долинам и по взгорьям" можно .
   Наступил День Победы. По этому поводу в клубе собрание и большой концерт. Лагерное начальство, уже в приличном подпитии, разместилось на первых рядах. Разрешено было придти и зэкам. Все желающие в клуб на шестьсот мест не войдут, поэтому начальникам отрядов была команда отобрать лучших. Лучшие-не лучшие, а клуб полон под завязку. С докладом выступил сам начальник лагеря.
   "Товарищи!" -- обратился он к первым рядам. "Граждане заключенные!", перевел он взгляд на середину зала, "Наши доблестные вооруженные силы под руководством великого Сталина разгромили самого страшного врага -- немецкий фашизм..." Доклад длился более получаса. Периодически начальник прерывал свою речь, выпивая глоток воды из стеклянного графина. И только самые близкие подчиненные знали, что на самом деле было налито в этот графин. Закончил речь он тем не менее бодро здравицей товарищу Сталину. Все в зале встали и долго аплодировали. Начальник занял свое место в президиуме. Поднялся капитан Масалов: "А теперь концерт". Первым выступил струнный оркестр. Андрей Николаевич играл на мандолине и шепотом подавал команды музыкантам. Все старались. Играли громко, хотя, может, и не совсем слаженно. Слушателям понравилось. Хлопали все присутствующие в клубе. Потом оркестр аккомпанировал певцам. Прозвучали и любимые начальником "Златые горы". Начальник, бывший уже в очень хорошем настроении, растрогался до слез. Дошла очередь и до художественного чтения. Выступал бывший артист Малого театра. Он собирался исполнить монолог Чацкого из "Горя от ума", но Масалов испугался. Начинается - то этот монолог словами "А судьи кто?" Неважно, о каких судьях там шла речь. Артисту было сказано: "Будешь читать "Песню о Буревестнике". Знаешь?"
   - "Как не знать"
   Вот эта песня пролетарского писателя и прозвучала со сцены. В общем концерт прошел превосходно. Зэки разошлись.
   Андрея пригласили к начальнику лагеря. "Прошу, Андрей Николаевич," - ачальнику хотелось показать, что и он не лыком шит по части культуры. В кабинете накрыт стол.
   - Выпьете с нами за Победу?
   - Не пью, гражданин начальник.
   - Ну за победу, или не рады?
   - Как не рад? Повоевал с ними в свое время...
   Андрей Николаевич выпил стопку водки, закусил.
   - Что бы Вы хотели от меня? Сразу скажу, расконвоировать Вас я не имею права.
   - Я понимаю. Одна у меня просьба, вернее, две. Одна большая, одна маленькая. Скрипку бы мне, гражданин начальник. И вторая просьба, вылить в литейке гантели.
   - Ну, вторая просьба -- это просто. Майор Вам поможет, - он кивнул майору, командиру завода, работающего в лагере.
   - Так точно, товарищ полковник.
   - А первую просьбу выполнить трудно, но постараюсь. Есть у меня в Москве, в Главном управлении старый друг, думаю, он поможет.
   Начальник не забыл своего обещания. Прошло чуть больше года, и Андрей Николаевич получил скрипку. Она была в свое время изъята у какого-то скрипача. Скрипку вручил Масалов.
   "Канифоли бы еще, Алексей Петрович", - вместо благодарности сказал растерявшийся Андрей.
   - Будет и канифоль. Провода-то паяют, пойдет такая?
   - Наверно, пойдет.
   И с тех пор в лагерном струнном оркестре солировала скрипка. А одна мандолина освободилась. Как раз тогда и появился Миша бешеный. Он несколько раз слушал репетиции оркестра, слушал внимательно, не дергаясь, как обычно.
   После одной из репетиций он подошел к Масалову.
   - Чего тебе, Миша?
   - Гражданин начальник, а можно мне попробовать научиться играть на этой штуке?
   Миша показал на мандолину - он не знал точно названия инструмента.
   - Удивил ты меня, Миша. Перековался что ли? Поговорю с замом по режиму.
   Майора Дробышева, зама по режиму, Масалов немного недолюбливал, считая его слишком хитрым. Впрочем, хитрыми он считал всех офицеров лагеря, не побывавших под немецкими пулями. Но именно на таких людях, как Дробышев, держалась вся хитроумная и жестокая лагерная система. Во всех отрядах у него были свои осведомители, через которых майор знал всю тайную жизнь лагеря. Осведомители, стукачи, по лагерному, не изобретение Дробышева, но в других лагерях зэки их довольно быстро вычисляли, и жизнь этих добровольных помощников лагерной администрации заканчивалась задолго до окончания их срока. У Дробышева за пять лет его службы в лагере не был разоблачен ни один. Кто знает, может, в других условиях этот небольшого ростика майор стал бы большим политиком.
   Дробышев очень удивился: "Миша бешеный? Ну и дела!". Но разрешение дал.
   Масалов привел Мишу к Андрею Николаевичу:"Вот Вам новый музыкант."Андрей посмотрел на нового музыканта сверху вниз без особого энтузиазма, ничего не сказав. Проверил слух. Слух у Миши был. Руки у Миши, бывшего карманника, тоже соответствовали: пальцы длинные и тонкие. "Ну что ж, учись," - Андрей Николаевич начал объяснять азы мандолинной грамоты. Миша сначала слушал внимательно, но очень скоро ему показалось, что уж очень долго этот толстый мужик травит баланду. "Слышь ты, фраер, кончай базар, давай, буду играть!"
   Андрей даже отшатнулся, удивленный такой реакцией. Давно так с ним никто не разговаривал. "Ты чего, Миша? Не хочешь - так тебя никто не заставлял". При этих словах природная злость взорвала Мишу полностью. Он выхватил заточку и кинулся на Андрея. Тот мгновенно перехватил его руку с железкой и произвел бросок через себя. Сделал он это чисто машинально, видно, где-то навсегда засели в нем борцовские приемы. Но не с такими людьми боролся в свое время Андрей Болтин-Двинский. Тогда были серьезные соперники, одного с ним веса, а этот шибздик не имел, наверное, и трех пудов. Миша перелетел через Андрея и чуть не с двухметровой высоты рухнул на дощатый пол сцены. Весь оркестр замер. Миша не поднялся. К нему подскочили - он не дышал. Андрею Николаевичу дали пять лет за неумышленное убийство. И хоть десять человек свидетелей - весь оркестр - на суде в один голос утверждали, что Миша напал первым, был вооружен заточкой, прокурор не согласился меньше, чем на пятерку. По тогдашним меркам это было совсем немного.
   Андрей Николаевич не сильно переживал. Здесь ему жилось неплохо, а что там, на свободе? Кто его ждет, кому он там нужен...
   И снова по вечерам пела его скрипка: "Не брани меня, родная..."Печальная мелодия лилась над лагерем, как реквием его исковерканной судьбе.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Веники

  
   Летние каникулы для школьников существовали всегда. Наступило это прекрасное время и в пятьдесят третьем году. Год этот был ознаменован двумя выдающимися событиями: умер великий Сталин, и Лека с Колькой окончили начальную школу. По поводу первого события у Кольки не было никакого определенного мнения, он просто не мог понять, как это: умер товарищ Сталин. Этого не может быть. Ведь не может же умереть господь бог. Он был всегда и всегда будет. Так говорит его бабушка, а она все знает. А товарищ Сталин - это бог. Только зовут его не так, как того бога, что у Кольки дома на иконе. Того зовут Иисус Христос. Но Колька его никогда не видел. Бабушка сказала ему, что Иисус Христос живет на небесах. Колька пытался уточнить, что такое небеса. Бабушка показала рукой на темные облака. Кольке было стыдно расспрашивать дальше, хотя он так и не понял, как можно жить на облаках, ведь они состоят из капелек воды, так им говорили в школе. А товарищ Сталин жил в Кремле. У Колькиной мамы был одеколон, который назывался Кремль. Это красивая большая бутылка в виде круглой башни, оттуда шел очень приятный запах. Колька понимал, что в бутылке, конечно, товарищ Сталин жить не может. Кремль -- это большой дом такой же формы, как бутылка с одеколоном, и там тоже так же приятно пахнет. Но он стеснялся обсуждать этот вопрос даже с Лекой. Дома же никаких разговоров о Сталине он не слышал.
   По поводу второго выдающегося события было много разговоров, в основном приятных: Колька получил похвальную грамоту. Грамота очень красивая, там написано золотыми буквами: "За отличную учебу и примерное поведение", а еще нарисован портрет. Все ребята, конечно, знали, чей это портрет. Это был портрет самого доброго и умного человека - товарища Сталина. Человека, который должен быть тебе ближе матери и отца, как их учили в школе. Впрочем, отцов у них не было. Отцы их не вернулись с фронта. Тогда почему-то не говорили: "Погиб на войне", только - на фронте.
   Лека грамоту, правда, не получил, хотя учился тоже хорошо. Может быть, грамот просто не хватило. Но Лека и не переживал. Как-то так вышло, что, несмотря на то, что учились они с первого класса вместе и жили близко друг от друга, дружба их началась только сейчас. А сдружил их фотокружок Дома пионеров. Фотографировать они начали, конечно, не сразу. Сначала надо было сделать фотолабораторию. Но и это было интересно. Руководил кружком Михаил Захарович, немолодой уже, по понятиям ребят, человек в очках. Он учил их резать фанеру и прибивать ее к стенам, а потом эти стены они оклеивали черной бумагой, чтобы ни один даже самый маленький лучик света не проник в построенную их собственными руками фотолабораторию, как гордо они называли отгороженный в большой комнате угол. И электричество они туда тоже провели сами. А еще Михаил Захарович рассказывал им, как и почему получаются фотографии. И вот наступил самый волнующий день, когда на штатив был установлен аппарат "Фотокор" и произведен первый снимок. Они уже знали по рассказам Михаила Захаровича, что такое негатив и позитив, но все же, увидев негатив, они были крайне удивлены. Черное там было белым и наоборот. И никто из них не подумал тогда, что много будет в их жизни моментов, когда черные картины жизни будут выдаваться за белые.
   Жили они в маленьком городке на берегу реки, которая официально относилась к "малым" рекам. Недалеко от их домов было расположено "Управление малых рек", сокращенно "УМР", что ребятишки давно уже переделали в "Умру". Река их, правда, не казалась им малой, а даже наоборот, огромной и мощной. Может, потому, что никаких других рек они еще просто не видели, а, может, потому, что весной она превращалась в бурный поток, все сметающий на своем пути. Летом она была теплой и ласковой, однако переплыть на другой берег было не очень легко, это считалось у мальчишек чуть ли не подвигом. И редкий десятилетний мальчишка мог на это отважиться.
   У Леки был дед. Как его звали, Колька не знал. Никто никогда не называл его по имени, только - дед. Дед был сухой и сгорбленный, совершенно лысый. Большой крючковатый нос, впалые щеки, тусклые неопределенного цвета глаза, не выражающие, казалось, ничего, кроме полного безразличия ко всему окружающему, наводили иногда на Кольку страх. Хотя дед и ни разу не сказал ему ни одного плохого слова. Да и вообще никаких слов, обращенных к нему, Колька, пожалуй, не слышал. Дед словно не замечал Кольку совсем. Иногда он что - то бурчал себе под нос, но понять это бурчание было невозможно. Передвигался дед медленно, однако уверенно. Худые узловатые пальцы слушались его еще хорошо. Он плел этими пальцами из прутьев корзины и корчажки - ловушки для рыбы. Несколько корчажек постоянно стояли на небольшой глубине, и Лека с Колькой иногда их проверяли. Рыба попадалась мелкая, и было ее немного. Но это была настоящая рыба, живая. Кольке было ее жалко. Однако он был горд, что ловит рыбу, да еще и не удочкой с берега, как другие мальчишки, а корчажкой. Это казалось ему почему-то таинственным.
   Колькин страх перед дедом еще больше усилился, когда он услышал от Вовки Шестакова, что Лекин дед -- враг народа. Он, мол, отсидел за это десять лет в Тайшете. Колька ничего не мог понять. Кто такие враги, он знал по кино. Недавно посмотрел очень хорошее кино. Называется "Падение Берлина". Там показывали много врагов. И все они были немцами. Все с пистолетами и автоматами. А какой пистолет у Лекиного деда! Он постарался представить себе деда в форме немецкого офицера и расхохотался. Не вязался как - то убогий облик деда с лощеными чисто вымытыми немецкими офицерами из кино. В жизни Колька, конечно, никаких немецких офицеров не видел. Одного русского офицера он, правда, видел. Этот офицер был летчиком. Он жил в войну у них на квартире. Жил недолго, да и Колька тогда был еще совсем маленьким, поэтому офицера он не запомнил, а вот зеленую легковушку, которая приезжала за летчиком, запомнил хорошо. И даже потом много рассказывал ребятишкам с гордостью, как один раз летчик прокатил его на этой легковушке. А потом, враги -- это, конечно, немцы. Вот Витька Рихтер может быть врагом. Он немец. Его все так и зовут -- фашист. Но представить Витьку в немецкой каске с автоматом в руках у Кольки тоже не получалось. Витька был курносым веснушчатым мальчишкой с огромными голубыми глазами, добрым, никогда ни с кем не дрался. Так что оставались только враги из кино.
   Мысли о том, как дед десять лет сидел в Тайшете, не давали Кольке покоя. Как можно сидеть так долго, он не понимал. Урок в школе длится всего сорок пять минут, и то бывает очень трудно просидеть его до конца. А тут -- десять лет! Колька прикинул, это как раз столько, сколько ему, Кольке, лет от роду. А ведь он уже большой, долго живет на свете. Сидел дед, конечно, не за партой. Скорее всего, это была лавка, большая, деревянная, как у бабы Нюры в деревне, где он несколько раз бывал в гостях. На этой лавке можно не только сидеть, но и спать. Но ведь сказано было: сидел. Ну, а поскольку дед скорее всего был не один, одному уж очень скучно бы было, много дедов сидело на лавках в большом доме. Этот дом специально построили для сидения дедов. И назвали этот дом Тайшетом.
   У всего должно быть имя. Вот кошку у Кольки зовут Муркой, а собаку у соседей Шариком. Большие дома тоже как-то называются. Вот, кинотеатр у них в городе называется "Комсомолец". Кто такие комсомольцы, Колька, конечно, знал. Он и сам будет комсомольцем, когда вырастет совсем большой. А пока он пионер. Но кто такие тайшеты, Колька не знал. Наверно, тоже хорошие люди, коль их именем назвали такой большой дом, где могут одновременно сидеть много дедов.
   В красном углу Тайшета должна быть икона, как у Кольки дома. Только икона не маленькая и какая-то тусклая, как у них, а большая и яркая, чтобы деды ее хорошо видели, ведь зрение у них уже плохое. Колькина бабушка постоянно жалуется на зрение. А на иконе изображен не боженька, а товарищ Сталин, очень красивый и строгий, как на похвальной грамоте. Деды, наверное, уставали от длительного сидения и начинали баловаться. Тогда товарищ Сталин грозил им с иконы пальцем.
   Однажды Колька случайно услышал разговор своей матери с бабушкой. Из этого разговора он узнал, что и его дед тоже сидел в Тайшете. Но просидел там только один год. Потом взял и умер. Видно, надоело ему сидеть. Случилось это задолго до колькиного рождения, поэтому деда своего он видел только на фотографии. А вот у лекиного деда с дисциплиной было лучше, поэтому он не умер, а, просидев десять лет, вернулся на родную речку.
   Колька решил проверить, правильно ли он думает про Тайшет. Самый умный человек -- это его бабушка. Вот у нее он и спросил, что же это такое -- Тайшет. Но бабушка почему-то очень серьезно на него посмотрела, на глазах ее появились слезы. Она крепко прижала Кольку к себе и сказала: "Не дай бог тебе туда попасть". Больше она не сказала ничего.
   Но все-таки главной достопримечательностью деда была лодка. Настоящая смоленая лодка, довольно грубая и неуклюжая. Ее черная смола летом плавилась на солнце и пачкала одежду. Но это все -- ерунда! Главное -- на этой лодке можно плавать, можно даже переплыть на "ту сторону", как почему-то у них называли противоположный берег реки, а можно весной в половодье ловить плывущие по воде бревна. Колька всегда с замиранием сердца смотрел, как отплывает от берега лодка, сидящий в ней человек багром цепляется за бревно, привязывает его к лодке веревкой, потом буксирует это бревно к берегу. У некоторых дворов стояло много таких бревен, именно стояло почти вертикально. Они были поставлены " на попа". Колька знал только одного попа -- из сказки Пушкина. Но связи того попа с выловленными бревнами он установить не мог.
   Лодок на реке было мало, они были только у самых основательных мужиков. А мужиков таких вернулось с фронта всего ничего. Ну а таких дедов, как лекин, вообще больше, наверно, не было.
   Колька ни разу не плавал на дедовой лодке. Он только иногда забирался в нее, вытащенную на галечник, садился на сиденье и представлял, как он будет грести веслами. Это казалось ему не очень сложным, он это видел много раз.
   И вот как-то Лека предложил Кольке: "Поедем завтра с дедом за вениками". Чуть помолчав, добавил с видом знатока: "Сейчас самое время их заготавливать: лист на березе еще не очень большой и держится крепко". Колька знал, для чего нужны березовые веники. В бане он несколько раз заходил в парную и видел, как взрослые мужики почему-то хлещут себя вениками. В парной было очень жарко, ему там не понравилось.
   Веники Кольку не интересовали. Но ехать на лодке, да еще на Арчекас -- об этом он и мечтать не мог. Арчекас был для их небольшого города местом необыкновенным, может, и не для всего города, но для мальчишек -- абсолютно точно. Во-первых, это было довольно далеко, во-вторых, это -- горы, тогда как сам город был расположен на болотистой равнине, в-третьих, там было знаменитое Соколиное гнездо. Одни говорили, что на горе с таким названием живут соколы, другие -- что на этой горе жил знаменитый разбойник по прозвищу Сокол. Происходило это очень давно, лет сто тому назад. Река их тогда была очень полноводной, и по ней не сплавляли лес молем, как сейчас, а шли баржи с верховьев, где добывали много золота. Вот этот Сокол и грабил баржи с золотом. Для чего ему надо было так много золота, для Кольки было непонятно. Вот у колькиной бабушки на пальце есть тоненькое золотое колечко, так она часто ворчит, что не может его снять с пальца. А Соколу, если бы он и захотел надеть золотые кольца на все пальцы обеих рук, для этого не нужна была целая баржа золота. Баржа ведь очень большая. В большую воду откуда - то, как говорит бабушка, с низовьев, катер приводит баржу, которую толстым канатом привязывают к огромному тополю, что растет у них на огороде почти у самой кромки воды. Но золота на этой барже Колька никогда не видел.
   На следующее утро Колька, как обычно, пошел к Леке. Лека -- это вообще-то Алексей, но все почему-то звали его Лекой. Впрочем, его полное имя Колька узнал много позже, дружка его ведь даже в школе звали только Лекой.
   И вот они втроем -- дед и двое мальчишек -- спустились с обрыва на галечную отмель к лодке. Теперь ее надо было столкнуть на воду. Вот тут-то Колька окончательно понял, какая лодка тяжелая. Колька со всей своей десятилетней силой упирался ногами в галечник. Но ноги скользили по мелким его камешкам, никак не получалось настоящей точки опоры. Руки обоих мальчишек вскоре стали черными от смолы. Но лодку они все же столкнули. Дед сел на корму, Колька на среднее сиденье, а Лека оттолкнул лодку от берега на глубину, исхитрившись сам в нее запрыгнуть. Колька с завистью смотрел, как все это ловко получается у Леки. Вот бы и ему так. Но лодка-то была не его и дед был тоже не его.
   Лека устроился рядом с Колькой на среднем сиденье, они взялись за весла. Каждый двумя руками греб одним распашным веслом. Делать это было надо одновременно, что почему-то не выходило. Получался разнобой. Из-за этого лодка шла неровно, зигзагами. Дед что-то ворчал по этому поводу, но понять было можно только то, что он недоволен. Кольке было очень стыдно, что он такой неумеха. Так иногда называла его бабушка, когда у него что-то не получалось. Но постепенно ребятишки освоили греблю, и лодка пошла ровнее. Они вышли почти на середину реки. Здесь течение было сильнее, особенно на перекатах. Тут начинал грести и дед своим рулевым веслом.
   Солнце тем временем поднялось совсем высоко, стало очень жарко. По худеньким детским телам пот тек ручьями, попадая в глаза, отчего у Кольки появились слезы. А, может, и не пот тому виной, а досада, что у него уже больше нет сил грести. И он даже не в состоянии вытереть эти предательские слезы, так как обе руки его судорожно сжимали когда-то желанное, а теперь ненавистное весло. А дед как будто всего этого и не видел.
   Он только иногда командовал: "Лека, греби! Колька, греби!". Команды эти раздавались, когда они проходили очередной перекат. И чем дальше, тем больше было перекатов. Вроде и небольшие, а лодку сбивали с пути. Но вот они, уже почти полностью обессиленные, пришли к горам. Колька опять же не мог понять, почему дед сказал: "Вот и пришли". Они же плыли по реке на лодке. И только много позже он узнал, что дед когда-то был моряком и даже участвовал в русско-японской войне. А моряки говорят: не плавал, а ходил. Но тогда Колька знал об этой войне только песню "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады никто не желает..." Эту песню он пел вместе с другими ребятишками, когда они водили хоровод на переменах со своей любимой старой учительницей Лидией Ивановной. Правда, чаще они пели песни про товарища Сталина, но так и должно быть, ведь товарищ Сталин -- основа всего, он -- Бог.
   Они вытащили лодку на песчаную отмель, что окружала прибрежную гору. И тут же наступило полное бессилие. Солнце палило нещадно, голова кружилась, появились какие - то красные круги, которые вдруг начинали чернеть. Но тут дед вдруг бодрым, совершенно необычным для себя голосом отдал приказ: "Команда, в воду!" Колька даже сначала ничего не понял, но когда он увидел, что Лека, полностью сняв все с себя, зашел в реку, последовал его примеру. Показавшаяся сначала холодной, вода как бы обожгла их разгоряченные потные тела и перехватила дыхание. Но через мгновение наступило ощущение невыразимого блаженства.
   Они немного поплавали около берега (далеко заплывать дед запретил) и выбрались на сушу. И тут наступило чувство голода. Им казалось, что они не ели много дней, хотя утром позавтракали как обычно. Они снова забрались в лодку, наполовину вытащенную на песок, и уселись на сиденье, вопросительно смотря на деда. Тот, не торопясь, развернул тряпицу неопределенного цвета, и Колькиному взору предстала краюха серого хлеба. Дед разломил хлеб на три части и молча вручил каждому из мальчишек по куску. А сам обмакнул свой кусок в воду и начал есть. И тут Колька увидел, что зубов у деда почти нет совсем. Вот почему дед обмакивает хлеб в воду! У Кольки были все зубы на месте, но все равно он последовал примеру деда. Однако, попробовав хлеб, Колька понял, что не только из-за отсутствия зубов дед мочит хлеб в воде. Вода придавала хлебу какой-то дополнительный необычный вкус. Такого вкуса Колька не ощущал ни разу за свою еще не очень длинную жизнь.
   "Ну, а теперь в гору!" -- приказал дед, когда они покончили с обедом. Гора снизу казалась совсем невысокой, но дойдя до середины, Колька стал по этому поводу думать по-другому. Гора почему-то явно стала выше. Они пошли медленнее. Наконец дошли до вершины, где росли березы, с которых и надо было ломать ветки для веников. Колька тяжело дышал от жары и усталости, но виду старался не подавать. А вот дед как будто и не устал совсем. Он деловито ломал небольшие березовые ветки, переходя от березы к березе. Лека с Колькой старательно ему помогали. Через какое-то время около каждой березы выросли небольшие холмики веток, которые дед приказал снести в одну кучу.
   Вязание веников оказалось не совсем простым делом. У деда получались аккуратные, даже, как казалось Кольке, красивые веники, а вот из-под Колькиных рук выходили какие-то лохматые чудовища, явно не похожие на дедовы. Колька сильно расстроился, на глаза от стыда и обиды навернулись слезы. И тут дед как-то вроде бы даже ласково сказал, впервые за всю поездку обратившись именно к нему: " Ничего, научишься!" Кольке стало как-то легче, и ветки стали почему-то ложиться ровнее.
   Назад шли уже много быстрее. Родная река, видно, тоже пожалела уставших мальчишек и несла лодку своим течением сама, дав отдых их еще таким слабеньким телам.
   Вернувшись домой, Колька с гордостью протянул бабушке три веника, которыми наградил его за работу дед."Горе ты мое,"- почти заплакала бабушка, увидев обожженного солнцем внука в перепачканной смолой одежде.
   - Снимай сейчас же все с себя и садись есть!
   Колька покорно разделся, на это у него еще хватило сил. Но только на это. До стола он уже дойти не смог. Он почти упал на стоящую рядом кровать и тут же крепко заснул.
   Сон ему приснился какой-то странный. Он увидел большой Тайшет, в котором сидели на лавках деды. По рядам ходил товарищ Сталин и угощал их самым вкусным в мире хлебом, таким, каким угощал Кольку с Лекой дед. Сидящие деды обмакивали хлеб в воду, которую товарищ Сталин подавал им в больших глиняных чашках. Наконец, деды поели и дружно встали. Командовал дедами Лекин дед. Он махнул рукой, и деды одновременно гаркнули: "Да здравствует наш вождь и учитель дорогой товарищ Сталин!" И снова сели на лавки. Товарищ Сталин же подошел к крану, который был рядом. Такой кран Колька видел в парной их городской бани. Товарищ Сталин повернул кран, и весь Тайшет наполнился паром. В руках у товарища Сталина откуда-то появился большой веник, которым он начал хлестать по обнаженным тощим дедовым телам. Дедам, наверное, было очень приятно, коль они кряхтели и стонали от удовольствия. Но тут товарищ Сталин наддал пару, и дедовское удовольствие кончилось. Тон их стонов переменился. Это был скорее плач и рев. У веника уже облетели все листья, но товарищ Сталин все хлестал и хлестал дедов голыми прутьями...
   Тут и Колька почувствовал боль во всем теле, как будто это его хлестал товарищ Сталин. От этой боли Колька проснулся. В окно светило раннее ласковое солнце. Около кровати стояла бабушка, вытирая ему слезы. "Приснилось что-то страшное, Коленька?" поцеловала она внука: "Эко как ты сгорел".
   Тело его и в самом деле горело огнем, причиняя нестерпимую боль.
   -- Ну, ладно, потерпи, мы сейчас тебя полечим.
   Она принесла немного сметаны, что осталась после удаления смолы с Колькиной одежды, и стала мазать ей внука. Тут уж боль стала совсем невыносимой. Колька даже закричал, не в силах терпеть. А бабушка ласково ворчала: "Кто ж тебе виноват, глупый ты мой". То ли это родное ворчанье, то ли сметана сняла эту страшную боль. Колька снова уснул, и в этот раз никаких снов он больше не видел.
  
  

Дуэль

  
   Посёлок Степановка расположен в центре среднего сибирского севера. Тысячи вёрст до Урала и тысячи до Великого океана. Но воды здесь много, правда, пресной. Большая река, один из существенных притоков Великой реки, никто не знает , сколько всяких озёр и проток. И болота. В общем всё то, что к северу от Томска и до самой тундры. Места уже не совсем дикие, но ещё и не совсем цивилизованные. И люди такие же - лишь немногие носят одежду из оленьих шкур, большинство одевается "по-европейски". Полуистлевшие луки ещё изредка можно найти в тайге, однако ими давно никто не пользуется. Огнестрельное оружие вытеснило их навсегда. И даже жалкие остатки аборигенов-эвенков навряд ли могут что-то добыть себе с помощью лука. Зато ружья в каждом доме. Их продают в местном хозяйственном магазине свободно, без каких-либо разрешений. Сейчас, конечно, всё по-другому. Сейчас для покупки простого ружья надо пройти все муки ада, хотя на владение автоматами и прочими гранатомётами современные бандиты вряд ли берут разрешение в милиции.
   Совершенно другие порядки были там в тридцатые годы прошлого века, когда местным жителям, большинство из которых стали местными недавно и не по собственной воле, вообще было запрещено иметь какое-либо огнестрельное оружие. Но в описываемое время было именно так - полная свобода, как в Техасе за сто лет до этого, только вместо кольтов тридцать восьмого калибра здесь продавали тулки шестнадцатого. К чести обитателей Степановки все они были порядочными людьми, оружие применяли только на охоте. И, казалось, ничто не предвещало трагедии, но она случилась.
   А виноват во всём хороший учитель литературы, который сумел привить тамошним ребятишкам страсть к чтению. Книги Дюма и других великих зачитывались до дыр. Поединки входили в моду. Сражение на деревянных шпагах было уделом малышни, а ребята постарше уже заглядывались на дробовики своих отцов. Ребята, конечно, знали, что из ружья можно убить, они сами ходили на охоту с раннего возраста, но то охота, а здесь совсем другое...
   Петька Ерёмин пытался "задружить" с Людкой Власенко. Но Людка была к нему безразлична. Петька писал ей глупые записки, ждал её после школы. Переживал страшно. Людка не понимала его любви.
   У Людки был брат Валерка, на год старше её. Она пожаловалась Валерке на Петькины приставания. Валерка был самым "продвинутым", как теперь говорят, по части поединков. Один раз он уже участвовал в таком поединке с соседским мальчишкой. Выяснять отношения на кулаках было ниже достоинства таёжных Атосов и Портосов, и они взялись за ружья. В тот раз Валеркино ружьё дало осечку, а сосед вообще испугался выстрелить. От отцов свои мушкетёрские похождения ребята тщательно скрывали. Отцы их, целый день работавшие в тайге, бросив вечером усталый взгляд на стену, где висело ружьё, не замечали ничего необычного. Ружьё висело, как висело всегда.
   Валерка решил вызвать Петьку на дуэль. О каких-либо трагических последствиях они не думали. Им было по двенадцать лет. Больше их волновало, как бы не узнали родители и никто не увидел. Место дуэли было выбрано примерно в километре от посёлка. Недалеко, но место глухое, зимой туда обычно никто не ходит. Решили обойтись без секундантов и бросания перчаток. Секунданты могут разболтать. А перчаток у них не было. Выбрасывать же единственные рукавицы - не по-хозяйски.
   Вернувшись из школы, оба дуэлянта сняли с гвоздей ружья и тайно направились к назначенному месту. Всё шло успешно. Дома никого не было, никто их не заметил. Договорились разойтись на двадцать шагов и сходиться. Стрелять одновременно. Валерка поднял ружьё, взвёл курки и направил оружие на Петьку. Руки его дрожали от возбуждения - настоящая дуэль. Серьёзность происходящего доходила до него только в этом плане. Петька же почему-то представил, как его будут хоронить, и тут Людка, может быть, заплачет от вдруг возникшей любви к нему. Ему стало жалко и себя, и Людку, и родителей. Но отступать было нельзя.
   И вот они сходятся. Ни один не может выстрелить. И оба разом крикнули: "Ну, давай!". Валерка нажал на спусковой крючок. На сей раз осечки не произошло. Выстрел резко прозвучал в зимней тишине. Ответного выстрела не последовало. Когда рассеялся дым, Валерка увидел лежащего метрах в пяти Петьку. На Петькиной шапке большая дыра, на снегу много крови. Валерка подскочил к Петьке: "Петька, Петька, вставай!". Но Петька встать не мог. Он только глухо стонал, глаза его были открыты и направлены куда-то вдаль. Валерка попробовал поднять Петьку, но тот был тяжёлый и какой-то весь обмякший. И почему-то ничего не понимал.
   Санитарный вертолёт привёз Петьку в районную больницу. Местный хирург Холодов осмотрел Петьку и покачал головой. На фронте он видел всякое. Большинство раненых в голову погибало на месте, редкие выжившие уже не возвращались в строй. В войну, правда, он был фельдшером, а институт закончил уже после Победы. Поступил он в институт из оскорблённой гордости. В госпитале, где служил Холодов, была женщина-врач, в которую влюбился молодой и красивый фельдшер. Она не ответила взаимностью и даже как-то обидно осадила его: "Ты знай своё место!". И Холодов поклялся поднять свой социальный статус. После института он был распределён в эти северные болота, где и проработал до пенсии. Холодов прекрасно понимал всю ответственность за судьбу ребёнка. Ему самому никогда не проходилось оперировать на головном мозге. Решили вызвать нейрохирурга. Бригада из нейрохирурга и анестезиолога прибыла на вертолёте из города часа через четыре. Петьку взяли на операционный стол. Он был без сознания. В ране множественные клочья шапки и пыжа. Дробь ушла глубоко в мозг, вытащить её оттуда невозможно. Нейрохирург убрал все тряпки, части пыжа и осколки черепа. Дал рекомендации и улетел. Родителям было сказано, что надежды нет почти никакой.
   В сознание Петька так и не пришёл. На его лечение были истрачены все лекарства, имевшиеся в больнице. Но толку особого не было. Состояние его всё ухудшалось. И через десять дней он тихо умер.
   Дуэли в Степановке прекратились.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Использование на охоте "непрофильных" собак

  
   Человек, приручив волка и превратив его постепенно в собаку, на этом не остановился. Сначала это была просто собака, если можно так сказать, многоцелевая. С ней охотились, она же и охраняла стойбище от непрошенных гостей. Однако сначала стихийно, а затем более менее целенаправленно собаки стали разделяться на определенные группы, то есть начали формироваться породы. Сейчас точно никто не знает, сколько в мире собачьих пород. Так, Джоан Палмер в своей книге "Ваша собака", 1993 г., описывает 190 пород , в энциклопедии "Собаки", 2001 г., говорится уже о трехстах породах, а в книге "О наших любимцах", 1993 г., авторы говорят, что "в настоящее время насчитывается свыше 400 пород собак". Классифицируют породы по - разному. Так, в Европе различают десять групп, утвержденных Международной кинологической федерацией, в США все породы собак делят на шесть групп, в Скандинавии - уже на восемь. В нашей стране в основном разделяют всех собак на охотничьих, служебных и комнатно - декоративных, включая в эту последнюю группу почему - то и некоторые охотничьи породы (кокер - спаниель и афган). Иностранные источники, как правило, не отделяют, например, западно - сибирскую лайку от восточно - сибирской, тогда как в нашей стране это разные породы. Очень нечетки границы между "породными группами" и "породами". Например, московская сторожевая, московский дог ( сейчас мало кто и помнит, что пытались вывести такую породу).
   Не углубляясь в дебри кинологии, напомню, что в настоящее время охотятся с несколькими группами пород охотничьих собак: лайки, легавые, борзые, гончие, норные. Несколько особняком стоят спаниели. Каждая группа пород для определенного вида охоты. Так, в тайге охотятся с лайками, в степи с борзыми и так далее. Но это в теории. Практически же так бывает далеко не всегда.
   Приведу несколько примеров из своей охотничьей жизни (да, наверное, каждый, кто проохотился много лет, может вспомнить такие примеры из своей практики).
   Начну с самой распространенной "породы" - собаки беспородные, то есть дворняги. По большому счету к ним можно отнести подавляющую массу наших так называемых лаек, с которыми охотятся в тайге. Ибо "заводские" лайки крайне редки в наших таежных деревнях, а истинные "вогульские" (мансийские, хантейские, эвенкийские и т.пр.) лайки сейчас практически исчезли или перемешались непонятно с кем. Крайне редко встретишь в северном поселке собаку, отвечающую стандарту лайки. Это в лучшем случае "лайкоиды", т.е. собаки, внешне немного напоминающие лаек из питомника. Однако их держат промысловики. А просто так они держать собаку не будут.
   Может, самым ярким примером в этом плане для меня является собачка одного из "штатных" охотников в Усть-Озерном. Когда-то очень давно меня "назначили" депутатом райсовета от этого самого дальнего в районе поселка. Тогда там жило сто человек, половина эвенков, половина русских - староверов. В моей победе на выборах никто не сомневался, т.к. конкурентов у меня, естественно, не было (в такие уж времена это происходило!), но надо соблюсти формальности, хотя бы показать меня моим избирателям. Представлять меня как кандидата в депутаты поручили районному судье Георгию Михеевичу, человеку весьма пожилому, очень известному и уважаемому в районе. Мы долетели с ним на самолете до Катайги, откуда на лошади выехали на мой избирательный участок. Дело было под новый год. Снегу в тайге по пояс. О глобальном потеплении тогда никто и слыхом не слыхивал, температура соответствовала времени года, т.е. градусов тридцать пять. В Катайге нас "поставили" на дорогу, рассказали, как ехать. Оба мы в этих местах впервые. Назвать дорогой то, где мы ехали, можно было только с очень большой натяжкой. Подчас вообще никаких проявлений дороги заметно не было. Абсолютное белое безмолвие, как у Джека Лондона. Однако наш небольшой, но крепкий рыжий лохматый мерин каким - то звериным чутьем находил относительно твердый путь и проваливался не очень часто. Расстояние километров двадцать пять мы ехали весь короткий световой день. Прибыли к месту назначения уже затемно. Судья направил коня к дому своего старого знакомого Федора. Недалеко от его дома мы увидели что-то похожее на коновязь. Там было привязано десятка полтора оленей, запряженных в нарты - это вышли к новому году из тайги эвенки - охотники. Конь наш, почуяв оленей, страшно забеспокоился, пытался понести. Но утомленному дорогой, ему на это не хватило сил. Мы объехали оленей стороной и остановились около нужного двора.
   Федор - тоже старовер, как я узнал из рассказов судьи. Но это был уже далеко не тот старовер, про которых я много читал и слышал. Он уже не очень строго придерживался весьма странных староверских обычаев. Служил в армии и даже принимал гостей (таких, как мы). Судью он встретил приветливо, но весьма сдержанно. После короткого обмена таежными любезностями на столе появилась бутылка водки, которую мы привезли с собой, и деревенская закуска: квашеная капуста, пельмени, вареная лосятина. Через некоторое время дверь со скрипом отворилась, и нашему взору предстал старик эвенк, одетый в оленью доху. Звали его Никитой. Стоит здесь заметить, что миссионерская деятельность наших православных священников не прошла даром, по крайней мере, по части имен: у всех знакомых мне остяков, эвенков, якутов и даже чукчей имена были русские. Никита узнал о нашем приезде и пришел поздороваться со своим старым знакомым - судьей. Мне казалось, что среди 20 тысяч населения района, по площади превосходящего Бельгию, не было у судьи ни одного незнакомого человека. Как мог судья их всех запомнить, осталось для меня загадкой до сих пор.
   Никита, довольно сносно для старого эвенка говоривший по-русски, вел степенную беседу с судьей. Тот расспрашивал его о других эвенках.
   - А как Никифор, дети-то у него есть?
   - Нету детей, не дал бог.
   - А у Николая?
   - Тоже нету.
   Я тогда очень удивился услышанному, но потом до меня дошло, что я вижу, может, последних эвенков тех краев. Это были "последние из могикан", "последние из удэгэ".
   Грустно мне стало от этих мыслей.
   Березовые дрова, весело трещавшие в большой печке, исправно делали свое дело, и вскоре мы не только согрелись после холодной дороги, но и перегрелись. Я вышел во двор. Темное мглистое небо не светило ни одной звездочкой. И я представил, как неприятно было бы ночевать в пойме реки, где и подходящего топлива для костра не найти. А ехали мы в основном поймой. И мысленно поблагодарил нашего рыжего мерина, который не подвел нас.
   Вернувшись в дом, я снова слушал разговор судьи со старым эвенком.
   - Сейчас - то куда, Никита, домой пойдешь?
   - Тайга поеду. Олешек кормить надо. Сено они не едят, мох только.
   - А ночевать где будешь? Избушка там у тебя?
   Эвенк засмеялся.
   - Палатка буду спать.
   Уточнять, как можно спать в неотапливаемой палатке в такой мороз, мне было неудобно.
   Утром, выйдя из избы, я смог осмотреться. Недалеко от дома увидел хозяйскую собаку. Небольшого серого кобелька с висячими ушами и хвостом палкой можно было назвать лайкой только потому, что он лаял. Кобелек был привязан около будки на цепи. Он для приличия тявкнул на меня пару раз, а потом, потеряв ко мне интерес, залез в будку.
   Мне вспомнилось, как по дороге судья мне рассказывал, что Федор, хозяин этой собаки - охотник - промысловик, один из лучших в районе.
   На мой вопрос, как работает собака, Федор скромно ответил:
   - Работает мала-мала.
   Он, конечно, понял, какое впечатление произвел на меня его помощник. Видимо, потому добавил:
   - Нету совсем путных собак, где их взять.
   На этом наш разговор о собаках закончился. Федор был немногословен.
   С другой дворнягой, внешне напоминающей сеттера - гордона, мне пришлось даже поохотиться. Старый лохматый черный пес, к тому же еще и хромой (передняя лапа когда-то попала в капкан), передвигался не спеша. Работа его нисколько не напоминала работу лайки. Однако мы с его хозяином охотились на соболя. Пес этот потихоньку трусил впереди нас по тропинке, как - будто и не интересуясь особенно ничем окружающим. Но вдруг он исчезал. Мы останавливались и ждали. Минут через двадцать - тридцать слышался его глухой хриплый, совсем даже не азартный лай. С нами в тот раз было еще две собаки, на вид довольно неплохие лайки. Они шустрили, старались, но соболей находил только этот культяпый старик. Я пытался выяснить происхождение этой собаки, но не смог. Хозяин ее оказался человеком довольно темным в кинологии, рассказывал мне всякие небылицы.
   О другой собаке, работавшей не "по профилю", рассказал мне когда - то наоборот очень компетентный в собачьих делах человек - мой друг Саша Кравченко, охотовед, окончивший Иркутский сельхозинститут. В студенчестве он проходил охотничью практику в одном из северных иркутских районов. Наставником у него был промысловик, основной рабочей собакой у которого был ирландский сеттер.
   Кстати, совсем другую работу ирландского сеттера мне пришлось наблюдать в детстве самому. Этот сеттер использовался для охраны двора, был очень злобным, что совершенно не характерно для данной породы.
   О немецких овчарках. Считается, что у них полностью утрачен охотничий инстинкт (энциклопедия "Собаки", 2001г.) Позволю себе не согласиться с этим утверждением. В таком уважаемом журнале, как "Охота и охотничье хозяйство", в конце шестидесятых годов был опубликован рассказ об охоте на тигра. Собакам в этом рассказе было уделено много внимания. Одной из собак, участвующих, в той охоте, была немецкая овчарка, кстати погибшая от зубов этого страшного зверя.
   С двумя немецкими овчарками, много лет применяемыми на охоте в качестве единственной собаки, правда, не на тигров, а на уток, я был знаком, так сказать, лично. Одна из этих собак принадлежала моему родственнику. Я много раз видел его, когда он возвращался с охоты. На поясе у него всегда болталось несколько уток, а рядом бежала Чита, его собака. Кстати, клички собак тоже подвержены моде. В те послевоенные годы, когда советские люди засматривались сериалом о Тарзане, очень много собак было названо именами героев этого фильма. Через несколько десятков лет по этой же причине в стране появились бесчисленные Мухтары. Другая немецкая овчарка прожила у моего близкого друга десять лет. Все эти годы этот мой друг успешно охотился со своим Шерханом. И что интересно, этот же Шерхан прекрасно работал по "преступнику", т.е. по защитно-караульной службе.
   Об использовании доберманов на охоте на оленей каким-то немецким князем (не помню его фамилии, а книги под рукой нет) рассказано в солидной книге "Собака и окружающий мир", изданной в ГДР в конце шестидесятых годов. Немного пробовал на охоте своего добермана и я. Утками он не интересовался совсем, а вот зайца как - то гонял довольно долго, правда, безуспешно. Зато вывел меня на дорогу, когда я заблудился в огромном болоте.
   Не буду больше утомлять читателя своими старческими воспоминаниями. В заключение скажу только, что эти воспоминания являются еще одной иллюстрацией утверждения, что далеко не все в мире просто вообще, а в охотничьей кинологии в частности.
  

Месть

  
   Дмитрий вышел на улицу чуть раньше обычного. Моросил мелкий дождь. Слякотно, неуютно. Троллейбуса пришлось ждать довольно долго. В троллейбусе давка. Кто-то наступил ему больно на ногу. Неполно сложенный зонт мешал ему повернуться, да ещё портфель. Серое небо периодически показывалось в окне троллейбуса. На душе стало кА-то неуютно, как в этом троллейбусе. Еле протолкался к выходу на своей остановке. Попал ногой в грязную лужу. Мысленно выругался по-немецки. По-русски он никогда не ругался. Серьёзно изучая в студенчестве немецкий, он освоил несколько ругательств на этом языке, которые по сравнению с русскими в переводе звучали совсем невинно. Что-то вроде грозовой погоды, иногда с добавлением крестов и неба. Это вроде и не ругательства, а так, выражение эмоций. А эмоции можно выражать и интеллигенту, коим он себя вроде как считал. Витька Лещев, его одноклассник, бросивший школу ещё в восьмом классе, ругался только на родном языке, ибо никаких других не знал. Хотя говорят, что, кроме русского, есть ещё и матерный язык. Который для Витьки был родным, навряд ли можно точно сказать.
   Вот этот Витька и встретился Димке у проходной. "Привет". - "Привет" - Витька смотрел на Димку свысока. Димка - ведущий инженер, учился пять лет в институте, а Витька - токарь, учился шесть месяцев не заводских курсах. Но получал Витька в три раза больше Димки. Димка не любил этих встреч. А в последнее время особенно, Витькина жена Ленка работала техником в Димкином отделе. Уже много лет они работали вместе, не обращая интимного внимания друг на друга. Димка продолжал это интимное безразличие и дальше. А вот Ленка...
   Она никогда не была недотрогой для чужих мужчин. Довольно яркая блондинка с неплохой фигурой, ещё не увядшая, Ленка в последние годы, видимо, чувствуя начало этого увядания, стала ещё активнее в отлове мужиков. Свой примитивный муж Витька её давно перестал интересовать. Ленке, которая хоть и не отличалась большим интеллектом и могла при случае тоже вставить в разговор непечатное слово, Витькина постоянная грубость и мат, а также пьяные придирки опостылели вконец. "Обрыдло всё", - жаловалась она своим немногочисленным подругам. И вот как-то соклассник её мужа Димка, как они называли его дома, или Дмитрий Александрович, как звали его на работе, вдруг показался ей симпатичным парнем. Внешне, правда, он ничего из себя не представлял, денег у него не было. Но что-то притягательное всё-таки было. Это "что-то" Ленка ощущала очень смутно, да и не анализировала она все эти излишне мудрёные для неё подробности. Ей просто захотелось попробовать этого гордого Димку, выяснить, что там у него и как. Если бы у неё спросили, чем отличается один мужик от другого, она навряд ли смогла бы внятно ответить, кроме как "Этот может здорово, а этот не совсем здорово". Всякие там цветы и автомобили не рассматривались, этого просто не было в их кругу и в то время, когда они жили.
   Витька, конечно, зарабатывал неплохо, но и пропивал немало. В отличие от него, Димка не пил, занимался тяжёлыми железками, читал книжки, но заработок ни к чёрту. И вот Ленка начала охоту на Димку. У неё вдруг появилось очень много вопросов к Дмитрию Александровичу, хотя обычно она никаких вопросов по службе не задавала. Работа у неё была не трудной. Основной её обязанностью было переносить из отдела в отдел разные бумажки. Свой монтажный техникум она закончила десять лет назад. Довольно долго проработала на стройке, где были неплохие заработки, но зверски холодно зимой и жарко летом. Она схватила несколько типичных для длительного пребывания на холоде женских болячек, добросовестно их пролечила и, потолкавшись в коридорах женской консультации, пообщавшись с другими бабёнками, поняла, что ждёт её весьма неприятное будущее в виде какой-нибудь хронической бабьей болезни, требующей лечения всю оставшуюся жизнь и сильно мешающей её единственно любимому делу - контакту с противоположным полом. Этому занятию она отдавалась самозабвенно, это было её истинным призванием. Детей ей Бог не дал, видимо, наказав её не слишком правильное поведение. И только "это" согревало её ещё молодую душу. А тут муж Витька устроился на большой завод, где уже работал в отделе главного механика его соклассник Димка. Через Димку она и устроилась техником к нему в отдел. И хотя очень сложная продукция завода не имела никакого отношения к строительному монтажу, которому её обучали в техникуме и который она, более-менее, знала, она, будучи от природы не совсем глупой, довольно быстро освоила новые не очень хитрые обязанности. Заработок, правда, не ахти, но зато нет этого пронизывающего холода, когда на эстакаде он проникает во все твои внутренности и внешности. Да и народ в отделе был культурный, не сравнить с монтажниками, которые, кроме "вира" и "майна", знали, казалось, только непечатные слова. Видимо, кончали такое специальное учебное заведение, где их обучили так цветасто выражаться этими словами. Ленка, одетая, как и все, в грубую спецовку, не вызывала у этих мужиков какого-либо интереса. Да и не до этого было в грязи и холоде, постоянных спутниках их профессии. А тут, хоть и все обращались к ней на "ты", многие оказывали какие-то знаки внимания: звали её Леночкой, улыбались, неглупо шутили. Это было приятно. Но и всё. Никаких интимных отношений в отделе не возникало. Люди все серьёзные, почти все семейные и бедные, да и члены партии к тому же. А Ленке хотелось, хотелось большего. И по ночам, ворочаясь на старом диване в своей однокомнатной хрущёвке рядом с крепко дрыхнувшим после ежедневного употребления так приятных ему прозрачных сорока градусов Витькой, она рисовала себе картины одна хлеще другой. От Витьки уже почти никакого толку. Её рука непроизвольно тянулась не к Витьке, а к себе самой и в себя. Сначала она боялась, что это увидит Витька, но тот спал надёжно. Нервная система его, не отягощённая интеллектом, была довольно крепкой, абсолютно пригодной для сна, в этом плане не подводила его никогда. И Ленка перестала бояться. Это давало физическое удовлетворение, но морального - никакого. Мысленно она представляла многих знакомых мужиков, но Витьку - никогда. Долго она почему-то не представляла и Димку. Но всё приедается, и через некоторое время былые фантазии уже казались пресными, не вызывали желания. Тут и настал черёд Димки. Тем более,что он обладал неплохой мускулатурой, развитой железками. И Ленка думала, что, если бицепсы большие, то и всё остальное должно соответствовать. Она не очень разбиралась в анатомии и физиологии, поэтому так думала. И постепенно желание попробовать Димку выросло до предела. Она уже не могла совладать с собой. Вот тут-то и начались наскоки на Димку. Тот же не реагировал. Димка, прожив на свете тридцать пять лет, усвоил непреложную мужскую истину: "Там, где живёшь, не люби, могут быть неприятности". Этого правила он придерживался всегда, тогда как в других местах мог позволить себе нарушить моральный кодекс строителя коммунизма. Но делал он это, как тот знаменитый Штирлиц, никакой Мюллер не мог его разоблачить. И даже жена Ритка, которая, может смутно и догадывалась о чём-то, не находила повода его ревновать. Впрочем, и само это чувство ей было почти незнакомо. Воспитанная в студенческом общежитии с его свободными нравами, она и сама непрочь была иногда "расслабиться". Но опять же, чтобы не возникало никаких разговоров по этому поводу. В общем, всё было тихо и гладко в семейной жизни Дмитрия и Маргариты.
   В течение двух месяцев Димка успешно отбивал Ленкины атаки. Ленке было очень обидно. Постепенно обида переросла в озлобленность, потом в ненависть к своему избраннику. И она решила мстить. Но как может подчинённый отомстить своему начальнику? Киллеры тогда ещё были не в ходу. Ленка навряд ли и слово такое слышала. Она мучительно напрягала свои немногочисленные извилины. И они выдали мысль: через партию. Как уже говорилось, почти все сотрудники отдела были партийными. Кроме Ленки. Завод был огромный, градообразующий, как теперь говорят. Назывался он "Спецвагонстрой". Выпускал он, правда, не вагоны полностью, а только так называемые колёсные пары. Но эта продукция не была главной. Большая часть многочисленного коллектива работала на производстве основных агрегатов для "летающих вагонов". Естественно, обстановка секретности, рабочие давали подписку о "неразглашении". Но весь город прекрасно знал, что там делают. Так что иностранному шпиону не надо было хитроумно проникать на завод, чтобы узнать, что он производит. За "бутылку" он мог выведать основные секреты у какого-нибудь работяги типа Витьки. Соответственно масштабам завода был и партком во главе с освобождённым парторгом, который являлся по сути вторым лицом после директора. Во главе парткома стояла дама предпенсионного возраста с обесцвеченными перекисью сильно уже поредевшими волосами. Как и подобает идейному руководителю, она была очень строгих правил, особенно в плане морали. Рабочие за глаза звали её мымрой, не любили, но все боялись. Однако Мымра не всегда придерживалась строгих правил коммунистической морали. Лет двадцать пять назад у неё был бурный роман с директором. Были ли её чувства к директору искренними, неизвестно, но в двадцать девять лет она стала парторгом ведущего цеха, а вскоре и всего завода. Тот директор через несколько лет умер, но его смерть не повлияла на карьеру Мымры. И хотя со следующим директором никакого интима не было, она прочно сидела в своём партийном кресле. В личной жизни Мымре не везло. Мужчины обходили её стороной, может быть, просто боялись. Так что покойный директор был единственным мужчиной в её жизни. Как все старые девы, она ненавидела мужиков, не упускала случая сделать кому-то из них пакость. Тогда были в моде "самоотчёты" коммунистов на партсобраниях. Очень часто этот самоотчёт превращался в сплошное издевательство над отчитывающимся. Конечно, заводское начальство не занималось самоотчётами. Это было уделом рядовых инженеров и руководителей мелкого масштаба. Все боялись самоотчётов, ведь Мымра, мало того, что поиздевается, могла и поставить вопрос о членстве в партии, что почти автоматически в условиях секретного предприятия означало увольнение.
   Димка вступил в партию два года назад. Не по зову сердца, вынужден был это сделать. Его вызвали в партком, где Мымра ему прямо заявила: "Будете членом партии, назначим ведущим инженером отдела". Димка понимал, что отказываться нельзя, и согласился.
   И вот Ленка пишет заявление в партком. Так, мол, и так, член партии Болотин Дмитрий Александрович не даёт мне проходу со своими сексуальными приставаниями. Я - честная женщина, у меня муж - передовик производства и прочее. Мымра, прочитав заявление, не очень поверила в его правдивость. Она прекрасно знала личную жизнь почти всех даже не очень крупных руководителей завода, получая сведения от добровольных осведомителей, которые докладывали ей о любых мелочах. Но она не упустила случая показать свою власть, используя любой предлог. Чтобы соблюсти все необходимые формальности, она собирает партком, где зачитывает Ленкино заявление. И под нажимом Мымры партком решает рассмотреть персональное дело коммуниста Болотина Д.А. на партийном собрании всего завода, разумеется, закрытом.
   Собрание проходило в красном уголке завода. Мымра в обличительном тоне прочитала заявление, прокомментировала его гневной речью и предложила членам партии высказаться по этому вопросу. В зале воцарилась тишина. Никогда ещё не разбирался такой вопрос. Да и Димку многие знали и не очень верили тому, что было прочитано Мымрой. Но существует партийная дисциплина. И хотя времена больших "чисток" давно прошли, дух этих чисток ещё не выветрился. Нашлись всё же желающие выступить и изобличить Болотина Д.А. в нарушении морального кодекса строителя коммунизма. Но таких желающих оказалось немного. Мымра обратилась к главному механику, непосредственному руководителю Димки: "Вы что сидите, в вашем отделе творятся такие безобразия, а вы как будто и не причём". Главный механик был сокурсником Мымры. В студенчестве она пыталась "охомутать" теперешнего главного механика, а тогда просто Кольку из параллельной группы. Но Колька не поддался, женился на другой студентке. Оскорблённая Мымра возненавидела Кольку. И никогда не быть бы Кольке главным механиком, если бы природа не наделила его уж очень выдающимися умственными способностями. Своими производственными успехами завод был обязан именно Кольке, который, конечно, очень давно стал Николаем Ивановичем.
   Николай Иванович прекрасно понимал всю абсурдность этого высосанного из пальца "дела", но он был человеком партии и во многом зависел от Мымры. Он встал и промямлил что-то общее о недопустимости морального падения, не упомянув при этом про Димку. И сел, не дожидаясь вопросов. Мымре стало ясно, что обсуждение "персонального дела" как-то не очень получается. Она перешла в наступление: "Какие будут предложения, товарищи коммунисты?". Гробовое молчание. И тогда она сама выступила с предложением объявить Болотину Д.А. строгий выговор с занесением в учётную карточку. Это было очень серьёзное взыскание, оно долго ещё не даст Димке продвинуться по служебной лестнице. Димка пытался что-то возразить, объяснить, но Мымра резко осадила его: "Я вас слова не давала, товарищ Болотин". И Димка сел, к счастью, не в тюрьму, а на свой стул.
   На следующий день весь завод только и говорил об этом партсобрании. Большинство жалели Димку. Но нашлись и такие, кто искренне поверил, что Димка - прохвост, пытается увести жену у Витьки Лещева. Даже подначивали Витьку: "Морду ему надо набить!" И Витька решил выполнить эти рекомендации. Витька служил в морской пехоте, где его научили неплохо драться. Но от природы он не был драчливым. К тому же он, даже не будучи очень умным, понимал, что никто не собирался "уводить" его Ленку, а если бы и увёл, так чёрт с ней, никто тогда не будет его ругать за постоянные выпивоны. Однако же гордость не позволяла спустить это дело на тормозах, тем более, что виновником всей этой истории оказался именно Димка, которому Витька где-то в глубине души завидовал, хотя никому про это не говорил, да и самому себе в этой зависти навряд ли мог признаться. Набить морду, конечно, надо, но ведь Димка имел первый разряд по боксу. Тут задумаешься.
   Витька думал два дня. Разговоры на заводе несколько стихли, но друзья-собутыльники не унимались: "Что, испугался?". И Витька решил им доказать, что не боится он Димку, да и вообще никого не боится.
   Приняв для храбрости определённое количество любимого напитка, он подождал, пока Димка отойдёт от проходной по тропинке, ведущей к троллейбусной остановке. Окликнул его, когда вокруг уже никого не было, кроме его двух собутыльников. Димка остановился. "Чего ты, гад, к моей бабе пристаёшь?" Димка попытался ему что-то объяснить. Витькины дружки подбадривали своего кореша: "Врежь ему, Витька!". И Витька попытался "врезать". Димка ушёл от удара и тут же сделал ему "крюк" левой. Витька, к тому времени уже изрядно опьяневший, упал на спину. Собутыльники его мгновенно исчезли. Димка наклонился над Витькой: "Ну, что, хватит, идиот?". Витька молчал. Хмель мигом выскочил из него. Он испугался, что хорошо подготовленный Димка может его серьезно покалечить. Димка дрожал от злости на дурака Витьку и на свою судьбу. Но лежачего не бьют, да и ни к чему ещё один скандал. И Димка ушёл, выругавшись как всегда по-немецки.
   Ленка ходила гордая. Димка старался её не замечать, но к своему удивлению, его почему-то стало тянуть к Ленке, этой сволочной бабёнке. Он её захотел. И теперь, имея интимные дела со своей женой Риткой, он представлял Ленку. Пытался гнать от себя это наваждение. Но оно не уходило.
   Через месяц весь их отдел выехал на заводскую базу отдыха, отмечали день железнодорожника. Формально завод относился к этому ведомству. Праздновали довольно бурно. Ночевать остались в домиках базы. Димка никогда много не пил, но сегодня принял больше обычного. Немногочисленные женщины устроились в маленьком домике, мужчины в большом. Вскоре все, стомлённые алкоголем уснули. Димке не спалось. Поворочавшись, он поднялся и вышел во двор базы. И тут в стороне от домиков он заметил Ленку. Было ещё не совсем темно, он её чётко узнал. Почему он направился к ней, он не понимал. Что-то толкнуло его, может быть, принятый алкоголь. Ленка молча стояла около кустов. Она тоже узнала Димку. Он подошёл к ней, она не проронила ни звука. Лёгкое платье тесно облегало её большие груди. Он подошёл к ней совсем близко, встал сзади. Она молчала. И вдруг Димкины руки сами собой обхватили её. Она задрожала всем телом. Дикое желание овладело ею. И случилось то, чего она так хотела несколько месяцев тому назад. Она добилась своего. Она отомстила.

Собачьи обиды

  
   Великий русский физиолог И. П. Павлов рассматривал всю мыслительную деятельность животных, в том числе и собак, с которыми он много работал, как взаимодействие условных и безусловных рефлексов. Таким образом, само понятие "мыслительная деятельность" исчезало. Не будем оспаривать великого ученого - подтверждение правильности его учения мы видим всюду. Но все ли вкладывается в теорию рефлексов? Не углубляясь далеко в дебри научных изысканий, можно сказать: далеко не все. Таким образом, мы можем поставить вопрос, обладает ли животное, в частности собака, интеллектом. Интеллект в переводе с латинского -- познание, понимание, рассудок (Философский энциклопедический словарь, 1983). Слово понимание наиболее подходит к нашим рассуждениям. Мы часто говорим: собака это понимает, а это собака не поняла. Т. е. мы, не думая о научных проблемах, уже наделяем собаку интеллектом. Мы знаем, что собака может понимать и чувствовать очень многое. Некоторые собаки даже разговаривают. Делают они это, естественно, по-своему. Но вслушайтесь в огромное количество звуков, которые произносит собака. Передать эти звуки человеческим голосом чаще всего абсолютно невозможно. Они все разные и по тембру и по высоте. Это не одна какая-то нота, это целый большой звукоряд. Вот моя немецкая овчарка Барс входит в ванную комнату и произносит потихоньку звуки, отдаленно похожие на "ув-у". Это он просит открыть кран с водой, он захотел пить. Причем на кухне постоянно стоит чашка с чистой водой. Но такое питье ему почему-то не нравится, хотя вода одна и та же. Вот он сидит около раковины и вначале молчит, потом слышится в полном смысле слово на его собачьем языке, уже четко отличающееся от того, что он произносил в ванной. Это он просит любимое лакомство -- сырую морковку, лежащую в раковине. Разнообразны эти "слова" и при общении с собаками. Так же и разнообразно отношение Барса к собакам. Большинство кобелей для него - враги. Видимо, такое отношение возникло не случайно. Как-то, когда Барс был еще трехмесячным щенком, он гулял с хозяйкой около собачьей площадки. Площадка эта огорожена забором из металлической сетки с крупными ячейками. Щенку, как и маленькому ребенку, все любопытно. А тут-море собачьих запахов. Вот он и сунул свой красивый черный нос в ячейку сетки. А на площадке бегал очень злой питбуль Клим.
   О питбулях много всяких разговоров, в которых правда чередуется с фантазиями об их абсолютной опасности. Противники даже настаивают на полном запрете этой породы. Защитники же утверждают, что это обычные собаки. Приводится пример питбуля в Соединенных Штатах, героически проявившего себя на войне и награжденного за свои заслуги званием сержанта. Конечно, питбуль -- обычная собака. Кстати, стаффорширдский терьер и питбуль практически одна порода. Но не будем углубляться в анналы кинологии. Просто вспомним перевод с английского слова "пит" - яма. Яма, в которой дерутся собаки. Все это достаточно полно описано в книге "Американский питбультерьер". Т. е. все-таки в принципе питбуля можно назвать бойцовой собакой. Кобели этой породы очень злобны к своим сородичам, чего не скажешь об их отношениях к людям. Очень много здесь зависит от линии в породе и, естественно, от воспитания.
   Моя немецкая овчарка, чепрачный красавец Барс, не имеет по происхождению ни малейшего отношения к пит- и прочим "булям". Представлять немецкую овчарку не имеет смысла -- она широко известна во всем мире. Большинство кобелей этой породы достаточно толерантно к своим собратьям. Но встречаются отдельные особи, напоминающие по характеру питбуля.
   Однако вернемся к маленькому еще Барсу, когда он в своем детском любопытстве пытался поближе понюхать незнакомую собаку. А собака эта, как и все питбули, обладает молниеносной реакцией. Железные челюсти Клима замкнулись на нежном щенячьем носу. Но и у немецкой овчарки, пусть даже еще совсем маленькой, реакция тоже неплохая. Барсик в момент замыкания этого страшного капкана успел выдернуть свой нос из жуткой черной пасти. Однако на самой "пипке" остались глубокие борозды от стальных клыков этого чудовища. Хозяева очень переживали, что нос щенка испорчен навсегда, эти страшные раны никогда не зарастут. Но бог миловал, через несколько месяцев никаких физических следов происшествия не было заметно. Зато остались следы психологические - с тех пор Барс стал очень злобным к собакам. И даже длительная групповая дрессировка не смогла полностью вытравить эти детские воспоминания, перешедшие в ненависть. Злобность к домашним животным у служебных собак считается пороком. Она не позволяет полноценно использовать собаку, например, в розыскной службе. Да и в обычной городской жизни она доставляет массу неприятностей. Однажды, будучи уже совсем взрослым, Барс шел на прогулку. Навстречу злобный старый кобель боксер. Обе собаки на поводках. Хозяин Барса специально отошел в сторону. Но, поравнявшись, собаки бросились друг на друга с такой силой, что ни один из хозяев не смог их удержать. Хозяин Барса только затормозил его рывок, а хозяин боксера и не пытался этого сделать. А боксер этот, как потом выяснилось, участвовал в собачьих боях. Он мертвой хваткой вцепился Барсу в ухо, и теперь природная красота немецкой овчарки испорчена, Барсик превратился в корноухого пса. А уши у него, как, впрочем, и все остальное в экстерьере, были абсолютно идеальны.
   Этот трагический случай еще усилил обиду Барса на своих собратьев. Но некоторых из них он принимает как друзей. Какими критериями он пользуется - неизвестно. Так он "принял" молодого кобелька хаски. Между ними возникла тесная дружба. Собаки не были знакомы никогда ранее, но Барс сразу признал в Ози товарища по играм. И теперь каждый вечер они играют, произнося при этом всевозможные звуки, которые подчас кажутся проявлением агрессии. Но нет - это звуки дружбы и любви. Как и действия этих собак при игре. То, что они бегают друг за другом - явление обычное. Но когда Барс хватает Ози за шею так, что бедный Ози выворачивается винтом, а хватка у Барса дай бог, кажется, что Ози пришел конец. Но Ози, который много меньше Барса, не пищит и что самое главное -- не пытается удрать, а наоборот сам стремится к Барсу. Сколько еще будет продолжаться эта трогательная собачья дружба, не знаю, но уже почти год они друзья.
   И сны, видимо, снятся собакам, как и людям. Понаблюдайте внимательно за спящей собакой. Вот она спокойно лежит, мерно дышит. Но вдруг начинает рычать и взлаивать -- это характерно для злобных псов. Мелкие же, трусоватые, во сне скулят и визжат. То вдруг собака во сне дернется. Явно, она видит сны и переживает во сне.
   Отношения собак и людей не всегда простые. Подчас они очень драматичны. Как-то в далеком северном поселке я зашел к своему старому знакомому. Вижу: тот сидит мрачнее тучи и пьет горькую. Я очень удивился -- непьющий это был человек. Спрашиваю, что случилось. "С собакой поругался", -- мрачно отвечает мой знакомый. Причем сказал это без тени иронии, как сказал бы про ссору с женой. Собака та была его верным другом и напарником в серьезной охоте.
   Еще про одну собачью обиду рассказал мне мой приятель. Они с товарищем ходили на катере каждую осень на север. Собирали клюкву, немного рыбачили и охотились. Основное - клюква. Она хороша и для себя, и поездку можно оправдать.
   Раньше у Михаила (так зовут моего приятеля) была своя собака, а в ту осень ее не стало. В тайге, за много километров от человеческого жилья, без собаки чувствуешь себя неуютно: в сентябре медведи еще гуляют по лесу. А черника, которую любят медведи, часто растет совсем недалеко от клюквенных болот. Да и птичку какую-то на обед неплохо добыть, опять же нужна собачка.
   Через несколько дней пути Михаил со своим напарником прибыли в далекий северный поселок. Остановились у старого знакомого. Во дворе привязаны три лайки. Собаки эти, как правило, очень добры к человеку, и привязывают их только для того, чтобы они не бегали в лес одни, не уничтожали птенцов и звериных детенышей.
   Мужики посидели, отметили свидание, а на другой день засобирались в путь. "Слушай, твои собаки пойдут с нами? -- обратился Михаил к хозяину. -- Они привычные, если скажу -- пойдут. Выбирай любую". Михаил выбрал пестрого кобелька среднего роста, внешне абсолютно спокойного. Кобелек и на самом деле оказался спокойным. Он без какого -- либо сопротивления забежал на катер, будто всю жизнь на нем плавал.
   Пошли вверх по реке, километров через шестьдесят завернули в "боковушку" - так на севере называют притоки большой реки. Водометный катер не боится мелей, поэтому удалось подняться еще довольно далеко. Места они знали по рассказам хозяина собаки.
   Наконец причалили к правому берегу, где должно быть клюквенное болото. Оно и на самом деле оказалось там - огромное пространство, покрытое густым мхом на больших кочках. То там, то там росли хилые березки и осинки, вдалеке высились огромные сушины -- по неизвестной причине высохшие взрослые сосны, разбросанные далеко друг от друга.
   Под ногами хлюпала вода, но кое-где встречались и относительно сухие участки. Солнце уже в зените, в это время открывается клюква. Красновато-белые крупные ягоды покрывали некоторые кочки почти полностью. Путешественники наши замерли от восторга -- много видели они клюквенных болот, но такое! Работы на несколько дней. Поэтому надо устраиваться капитально. Нос катера привязали к крепкому кусту, а сам катер поставили под прямым углом к берегу, бросив с кормы якорь. Таким образом катер встал на растяжки. Теперь можно не беспокоиться, что внезапный порыв ветра разобьет его о берег.
   Вытащили берестяные короба и "комбайны" -- приспособления для быстрого сбора ягоды, нечто, напоминающее скребок. Собранная с помощью этой "приспособы" клюква сильно засорена мхом и листьями, зато скорость сбора резко возрастает. А отсеять мусор можно потом.
   Кобелек, как только катер ткнулся носом в берег, выскочил на сушу и унесся в тайгу. И пока мужики устраивались, его не было ни видно, ни слышно. Они не беспокоились за собаку -- таежный пес не потеряется. Чужих людей тоже можно не опасаться: от ближайшего поселка они шли на моторе несколько часов.
   Но только Михаил с товарищем непосредственно приступили к делу, ради которого они и оказались здесь, за полторы тысячи верст от родного города, на краю болота раздался собачий лай. Мужики переглянулись. По характеру лая было трудно понять, что нашел кобелек, тем более собака то чужая, голоса его они еще не знали. Взяв ружье и на всякий случай топор, они двинулись на лай. Подойдя ближе, увидели, что кобелек лает на глухаря, сидящего на сушине. Место довольно открытое. Надо подходить с умом. Глухарь в этих местах хоть и не очень пуганый, но все-таки не привязанный. Михаил дал команду напарнику оставаться на месте, а сам, пригнувшись, где почти ползком, стал приближаться к сушине, на которой сидел глухарь.
   Глухарь периодически вертел головой, казалось, вот-вот улетит. Михаил в такие моменты замирал. Но как только птица успокаивалась, потихоньку приближался к сушине, "скрадывал" глухаря, как говорят в тех местах. Наконец приблизился на выстрел. Немного посидел, успокоился и начал поднимать ружье. Стрелял он неплохо с детства. Выстрел, и огромная птица с шумом падает на землю. Собака бросается ней. "Нельзя! Брось!" -- Михаил забирает глухаря у собаки, которая, возбудившись, прыгает вокруг, норовя вцепиться в лакомую добычу. Пес постепенно успокаивается и как бы нехотя медленно бежит впереди охотника в сторону катера.
   Мужики, довольные удачным началом, выпотрошили глухаря, засыпали внутрь немного соли, чтобы не испортился и отметили успех стопкой водки. Но вот все успокоилось, пора и за настоящее дело.
   Солнце пригревало все сильнее: бабье лето было в разгаре. Напарник Михаила скинул свою куртку и бросил ее на небольшую кочку. Кобелек, который крутился неподалеку, расценил, видимо, этот момент как награду за свою работу и тут же улегся на куртку. Хозяин же куртки расценил это как наглость со стороны собаки и согнал ее. Бедный кобелек понуро отбежал в сторону.
   Следующий день выдался тоже очень теплым. И снова куртка брошена на мох, и снова кобелек улегся на нее. Хозяин куртки на сей раз возмутился очень сильно и довольно грубо прогнал собаку. Кобелек убежал в лес. Мужики, не придав значения этому происшествию, продолжили спокойно собирать ягоду. Вечером же забеспокоились -- кобелек не вернулся. Не пришел он и утром. Если бы что-то нашел, то залаял. Но никакого лая они не слышали. Покричали, постреляли - собака не пришла. Мужики очень расстроились -- неудобно перед хозяином. Тот отнесся к ним со всей душой, доверяя одно из самых главных своих богатств -- собаку. Собаку, которая добывала ему в сезон не одного соболя, которую он вырастил со щенка. Но делать нечего. Искать в тайге собаку, если она сама не хочет придти -- дело бесполезное. Может, еще и вернется. Но кобелек не вернулся ни на следующий день, ни через неделю. Как раз через неделю они двинулись в обратный путь. При встрече с хозяином собаки смущенно рассказали всю эту неприятную историю, предложили ему деньги за пропавшую собаку. Однако, посмотрев на хозяина, увидели на его лице хитрую улыбку:
   "Иди, глянь", -- хозяин широким жестом пригласил гостей к себе во двор. И что они увидели?! Пестрый кобелек привязан на цепи на своем обычном месте. Все стали высчитывать, сколько понадобилось времени собаке, чтобы преодолеть не меньше сотни километров не очень знакомой тайги, переплыть несколько речушек и ручьев. Оказалось- менее суток. Михаил подошел к кобельку, тот радостно завилял хвостом - он уже забыл свою обиду.
   Но обиды в собачье-человеческих отношениях бывают не только у собак. Вот какую историю рассказал мне один знакомый хирург. Однажды ему позвонила его сокурсница и попросила помочь в ее беде. Очень породную и дорогую таксу, принадлежащую ее дочери, большой любительнице собак, трижды оперировали ветеринары по поводу одной и той же грыжи. Но грыжа появлялась вновь. Доктор с неохотой согласился прооперировать собачку, предупредив, что никаких гарантий не дает. Обговорили время и обстоятельства. Дома будет хозяйка таксы Наташа, молодая женщина, дочь сокурсницы. На ее помощь при операции и рассчитывал доктор.
   И вот собачка в наркозе, начинается операция. Наташа помогает, держит собаку в нужном положении. Но когда сделан первый разрез, Наташа вдруг бросает все это дело и выбегает из комнаты, заявив, что не переносит кровь и все прочее, что здесь происходит.
   Доктор оказывается в абсолютно идиотском положении: без помощника продолжать операцию невозможно, и отменить операцию уже тоже невозможно. В комнате находится дочь хозяйки, четырехлетняя Соня. Доктор обращается к ней, как к последней соломинке, за которую еще можно схватиться.
   - Сонечка, ты не боишься?
   - Нет.
   - Ну, давай, держи вот так.
   И Соня держит. Держит, понятно, не совсем так, как надо, но держит.
   Роль ассистента на хирургической операции, ту роль, которую не смогла сыграть взрослая мама, очень неплохо сыграла четырехлетняя Соня. Будет ли она когда-нибудь хирургом, не знаю, но заявку на эту профессию она уже сделала.
   Все хирургические правила в данной ситуации пришлось нарушить. Доктор понимал, естественно, серьезность положения. Поэтому после операции был назначен сильный антибиотик, от которого на следующий день у собачки развился аллергический шок. Хозяйка обратилась к ветеринарам, которые спасли собачку, но понаговорили про оперирующего хирурга много всяких гадостей. И хозяйка затаила на доктора обиду. И хотя все в целом завершилось благополучно, грыжа больше не появилась, обида эта не прошла.
   А собачка жива-здорова и даже стала после всех этих драматических событий мамой. И обиды на хирурга не таит. Может, потому, что добрая она собачка. А может, потому, что такса-собака немецкого происхождения. А у немцев есть пословица: "Ende gut - alles gut", что на русский переводится: все хорошо, что хорошо кончается.
  
  
  

Татарский период

  
   В жизни Земли был Юрский период, а в моей охотничьей жизни был татарский период.
   Судьба свела меня с сибирскими татарами, живущими в глухой таежной деревне со странным названием Куркули. Я тщетно пытался узнать у татар значение этого слова - никто ничего толком объяснить не мог. Если следовать значению слова куркуль, то в первые годы советской власти так называли богатых мужиков. Но никаких богатств, ни настоящих, ни прошлых я не заметил: страшная непролазная грязь в самой деревне, обычные деревянные домишки, не отличимые от халуп в сибирских русских деревнях. Никакой мечети, хотя в деревне жили одни татары. Но, как мне стало понятно за несколько лет знакомства, существовал какой-то старик, исполнявший роль муллы. Какого-либо религиозного фанатизма, тем более экстремизма, у немногочисленного населения этой затерянной в сибирской тайге, забытой аллахом деревушке не было и в помине. Хотя некоторые обряды исполнялись: мальчикам делали обрезание, курам и овцам обязательно резали горло при их забое. Вот, пожалуй, и все, что мне удалось выяснить в этом плане. И на мясо многие выращивали не только овец и жеребят, но и свиней. И когда я спросил у своего хорошего знакомого, как это согласуется с традициями ислама, тот засмеялся и махнул рукой.
   Как и во всех таежных сибирских деревнях, многие жители Куркулей занимались охотой. Но охотой не промысловой. Все добывалось только для себя. Подходили к охоте сугубо утилитарно, как, видимо, подходили к этому вопросу все коренные таежники. Все, конечно, были браконьерами в формальном понимании этого слова. Но тамошний браконьер не возьмет лося, если у него дома есть мясо. Охота как спорт татарами не воспринималась.
   Татары очень гостеприимны. Они трудно принимают в свой тесный круг чужих, но если примут, то это уже их человек, они относятся к нему ласково и дружелюбно. Хотя где-то в глубине души тлеет национализм ли, чувство исторической обиды ли, а может, генетическая память изредка шепчет им, что когда-то они были хозяевами всей Сибири. Язык свой они, по крайней мере, берегут, хотя все, за исключением двух-трех древних старух, свободно говорят по-русски. Вот здесь, может быть, на языковой основе, и выражен прежде всего этот татарский национализм. Как-то мой хороший приятель Хусаин, с которым прошагали мы много по тайге, очень способный и умный от природы человек, будучи в небольшом подпитии, мне сказал: "Вот я с тобой говорю по-русски, а ты почему не говоришь со мной по-татарски?" Сказал он это полушуткой, но сколько горечи было вложено в эти слова!
   Однако книжка все-таки о собаках. Поэтому перейдем к нашм четвероногим героям. Какой-то "национальной" особенности у тамошних собак я не заметил. Обычные собаки таежных поселков, так называемые лайкоиды, т. е. нечистокровные лайки. Хотя некоторые были представителями местного отродья: крупные, зонарно серые с мощной грудью. Таковым был Шарик, один из двух Шариков моего знакомого, Ахмета. Почему обоих своих кобелей он назвал одинаково, мне так и не удалось выяснить. Второй Шарик был совсем другим: пестрый, рыже-белый, очень яркий и красивый.
   Познакомился я с Ахметом и его собаками при не совсем обычных обстоятельствах. Стояло предзимье -- довольно короткий период поздней сибирской осени, когда по календарю -- осень, а за окном -- уже, по европейским понятиям, настоящая зима, хотя еще и неустойчивая: то мороз за тридцать, то снег начинает таять.
   В тот год снега было еще не очень много, ходили без лыж, но морозец, особенно по утрам, ощутимо давал себя знать. Все лужи и мелкие озера накрепко замерзли.
   Мои новые знакомые много рассказывали про Кайдатку -- так называли кедровый бор, который не успели еще вырубить. Там в урожайные годы татары заготавливали орех, там охотились. Расположена Кайдатка была довольно далеко от деревни -- почти день хода.
   Когда я собрался туда сходить, мой хозяин Шаих стал меня отговаривать: туда без ночевки не ходят. Но погода благоприятствовала, ходил я в те годы хорошо. А если и придется переночевать у костра -- тоже не страшно. Раньше я там никогда не бывал, но мне рассказали, как туда идти: прямая просека, а затем дорога, в общем, никаких проблем с ориентировкой. Так, по крайней мере, я думал, выходя еще потемну из деревни. На самом деле, была просека, потом дорога, почти заросшая, вся в замерзших лужах. Ничего трудного.
   Но вот эта дорога (по ней когда-то возили лес) привела меня огромному вырубу. И пропала. Определить, где дорога, где что-то еще, невозможно: кругом большое пустое место, покрытое замерзшими лужицами, кое-где щетинятся остатки давно срубленных деревьев. И где-то далеко впереди неясно просматривается лес. Может, это и есть Кайдатка.
   Вдруг я услышал лай собак. Моя первосезонная собачка Дымка крутилась возле меня. Услышав лай, она остановилась, потом бросилась туда, откуда был слышен лай. Обычно я не ходил на лай чужих собак. Но сейчас, в совершенно незнакомом месте, не зная, куда идти дальше, решил встретиться с людьми. И пошел на лай. Прошел так называемую кулису -- специально оставленную на развод группу деревьев- и снова вышел на выруб. Лай стал близким, отчетливым. И я увидел собак. Метрах в полуторостах от меня две собаки держали лося. Моя Дымка тоже там, изредка тявкая. Я зарядил ружье пулевыми патронами и, пригибаясь, сократил расстояние метров на тридцать-пятьдесят. Ближе уже было нельзя, место совершенно открытое. Лежал на снегу и думал, стрелять или не стрелять. Из-под чужих собак брать зверя не принято. Но с другой стороны, кого-либо, кроме жителей этой деревни, здесь быть не может. Пока я думал, слева от меня прозвучало почти одновременно два выстрела. Лось дернулся , но не упал и не убежал. По дыму от выстрелов и звуку было понятно, что стреляли примерно с такого же расстояния, на котором находился от лося и я. И также эти люди не могут подойти к зверю ближе из-за отрытого пространства. Я тоже выстрелил. Реакция лося осталась прежней: все внимание на собак. Снова два выстрела слева, выстрел мой. Стрельба продолжалась еще некоторое время. Наконец лосю, видно, все это надоело, и он побежал в сторону кустов, которые теперь можно было рассмотреть довольно отчетливо. Все собаки за ним. Все охотники к тому месту, где только что находился лось. Подошли одновременно -- два татарина из Куркулей и я. Никто из нас как будто не удивился этой встрече. Татары знали про меня, были знакомы со мной заочно.
   Удивление вызвало только то, что зверь ушел. Провели короткое совещание. На снегу много крови, значит, ранение серьезное. "Скоро упадет, "- сделал заключение один из татар, Ахмет, как я узнал потом. Тогда же было не до официального знакомства. И мы начали преследование зверя. Надо его добрать в любом случае.
   Собачьи следы идут по лосиным, но лая не слышно. Кровь то там, то там. И мы шли в полной уверенности, что вот-вот начнем снимать с сохатого шкуру. Но крови на следах становилось все меньше, и, наконец, ее не стало совсем. А следы завели в такие заросли краснопрутника, что продраться сквозь них мог только лось. Даже для могучих, привычных к тайге татарских собак эта стена веток и веточек, переплетенных между собой, как неразобранная рыболовная сеть, оказалась почти непроходимой. Крови на снегу уже не было ни капли. Усталые собаки тщетно пытались делать свою работу. Следов сохатого мы уже не видели -- наступил вечер, сильно стемнело. Мы остановились. Погоревали, поругали себя за необдуманность действий. Надо было отозвать собак и подождать час-другой. Зверь все равно бы где-то залег, собаки тогда бы его нашли. Так мне потом говорили другие охотники, прослушав мой рассказ о той охоте. Но отозвать собак, идущих по кровавому следу, практически невозможно.
   Мы посчитали количество выпущенных пуль. Получилось одиннадцать. И ни одна из них не попала по убойному месту. А может, было просто далеко. Эх, карабин бы! Но карабин простым смертным в те годы был недоступен.
   Надо домой. Татары крикнули собак, и мы уже почти в полной темноте двинулись в деревню, потихоньку обсуждая неудачу. Теперь я уже не боялся заблудиться: выросшие в здешней тайге мои новые знакомые могли выйти даже с завязанными глазами. Собак Ахмета в тот раз я как следует не рассмотрел, видел только их работу. Две собаки кружили лося, не давая ему уйти, даже не смотря на его ранение. Прекрасная работа! Но когда лось пошел, ни одна собака не смогла его остановить. Лось бежит быстрее собаки, даже густые заросли для него не преграда, да и боль от ран подстегивает его.
   Позже мы еще не один раз бывали с Ахметом на охоте. Возможностей хорошо рассмотреть его Шариков и полюбоваться их работой у меня было предостаточно. Трудно сказать, какая из собак была "главнее". Оба работали красиво и слаженно. Примерно одного роста, очень крепкие и подвижные. Они могли приблизиться к лосю почти вплотную, но тут же отскакивали от его рогов и копыт, не получив ни разу ни малейшего повреждения. Когда же зверь был уже добыт, собаки бросались на поверженного врага и рвали его длинную, но не прочную бурую шерсть. А после разделки жадно пожирали брошенные им внутренности. Особенно жаден был серый Шарик. Он раздувался, как огромный мяч, и уже почти не мог двигаться. Казалось, это предел. Но, немного полежав, снова принимался за еду. Чтобы собака съедала за раз такое количество мяса, мне не приходилось видеть никогда.
   Совсем другим был любимый кобель моего друга Хусаина. Он звал его Амуром. Почему-то ни одного татарского имени у татарских собак не было. Хотя разговаривали хозяева со своими собаками и по-татарски, и по-русски. И собаки отлично их понимали.
   Амур -- крупная черная собака со стоячими ушами и хвостом палкой. Он вполне мог сойти и за нечистопородную лайку, и за немецкую овчарку. Абсолютно спокойный и добродушный, он никогда не лаял на человека и, казалось, был домашней собакой, любимцем и членом семьи, от которого нет никакой практической пользы. Как многие собаки в крупных городах -- игрушка, собеседник. Жил Амур в доме. Лежал, как пра- вило, под столом, за которым обедал хозяин. Никогда ничего не просил, но хозяин всегда, закончив обед, приласкает собаку и даст ей конфетку. У Хусаина были и другие собаки, но они жили вместе со скотиной. В этом было, конечно, рациональное зерно: они со щенячьего возраста привыкали к домашним животным, учились понимать, что лошадь и лось-это не одно и то же. Собака же, не видевшая в щенячестве скотину, воспринимает ее как объект охоты.
   Здесь к месту вспомнить случай с моей умнейшей лайкой Кингом. Это был очень спокойный, необычайно понятливый молодой кобелек. Он мог, например, сидя не привязанным в коляске мотоцикла, в течение часа ждать хозяина, пока тот стоял в очереди за пакетом молока. Дома Кинг, как заправская ищейка, находил спрятанные предметы, приводя в восторг гостей. Он вырос в городе и никогда не видел никаких домашних животных, кроме собак и кошек. К ним он был равнодушен. Но, увидев в хакасской степи отару овец, этот абсолютно тихий и спокойный песик, погнал их, норовя при этом какую-то добыть. И тщетны были попытки хозяина его остановить. Чабан, пасший отару, хочет отогнать собаку, но у него ничего не получается. Постороннему взгляду картина предстала бы очень забавной: отара в сотни две овец несется во всю свою прыть степью вдоль огромного соленого озера, по пятам отары мечется небольшая рыжая собачка. Хакас верхом на коне пытается прервать эту безумную гонку, страшно ругаясь и угрожая убить собаку. Он, наверное, и выполнил бы свою угрозу, благо ружье у него было за плечами, но боялся попасть в овец, т. к. собака буквально висела у них на хвосте. А обогнать овец он не может, т. к. овцы со страху развили такую скорость, что хакасский скакун начал отставать.
   Чуть в стороне хозяин Кинга на мотоцикле старается опередить эту живописную компанию. Но сделать это совсем не просто: вся-вся земля около озера в кочках, мотоцикл трясется и болтается по ним, грозя рассыпаться. Погоня продолжалась не менее получаса, пока, наконец, хозяину не удалось отрезать собаку от овец.
   Но вернемся к татарам. Собак, живших в загоне для скота, Хусаин называл собачонками, в отличие от Амура, которого он называл собакой. Амур был настоящим собачьим "мурзой" -- и по условиям жизни и по уму. "Собачонок" было несколько: Хусаин все пытался вырастить Амуру достойного помощника и, возможно, смену, т, к. Амур был уже не молод. Но у него ничего не получалось: ни одна из этих "собачонок" и близко не напоминала Амура по рабочим качествам. Может, потому, что отношение к ним со стороны Хусаина было презрительным. А может, потому, что "культ личности" Амура подавлял их.
   Собаки в тайге работают по-разному. Некоторые, очень подвижные и сильные от природы, носятся с огромной скоростью, охватывая большую площадь. При такой манере работы они волей-неволей где-то наткнутся на свежий след. Они периодически оказываются в поле зрения хозяина, которому приятно видеть своего быстрого и красивого питомца, перепрыгивающего разные корни и поваленные бурей деревья. Но встречаются собаки, которые, на первый взгляд, вроде бы и не заинтересованы в охоте. Они спокойно мелкой рысцою трусят впереди хозяина, в поле его зрения. Но вдруг хозяин перестает видеть собаку. В таком случае надо остановиться и подождать. Просто так эта собака не исчезает. И, правда, минут через пятнадцать-двадцать где-то слышен ее лай.
   Мне пришлось видеть такую манеру работы в чистом виде, по крайней мере, у двух собак. Одна из них -- старый черный кобель, внешне напоминающий сеттера-гордона, только без подпалин, ничего похожего на лайку. К тому же он сильно прихрамывал: одна из передних лап когда-то попала в капкан, на ней отсутствовали кончики пальцев. Собака эта принадлежала целому семейству охотников из маленького сибирского городка:отец, дядя, два взрослых племянника. И хоть были у них и другие собаки, из-за этого культяпого старого кобеля между родственниками возникал постоянно скандал, кому идти с ним на охоту в тайгу. Кобель работал только по соболю. Причем отыскивал его в самых, казалось, неподходящих местах: в березовых колках, не старых вырубах.
   Мне как-то пришлось походить с этой собакой. В тот раз мы охотились вместе с дядей, который пытался убедить меня, что истинный хозяин собаки - он. Я так и не понял сложных родственных взаимоотношений, да они меня и не очень интересовали. Интерес был к необычной собаке. Увидев ее впервые, я никак не мог поверить, что эта убогая лохматая черная животина вообще на что-то способна. Хотя когда-то рассказывал мне один знакомый охотовед об ирландском сеттере, работающим в северных иркутских лесах у охотника-промысловика по белке и соболю.
   Но немного понаблюдав за работой этого старого инвалида, я убедился, что не зря ссорились родственники. С нами было еще две собаки-красавцы, чистопородные западносибирские лайки. Они работали, старались, но соболей находил только этот жалкий хромой старик.
   Амур внешне был совершенно не похож на тольо что описанного пса. Но работа его очень напоминала работу той полудворняги-полусеттера. Обычно мы ездили в тайгу на лошади, запряженной в телегу. Иногда вдвоем, чаще втроем. Тайга по-разному подходила к деревне: где-то начиналась сразу за последними домами, где-то до нее надо было добираться лугами и перелесками.
   Одним из таких лугов был и Аксенов луг. Под этим именем татары подразумевали не только на самом-то деле и не очень большое пространство, свободное от деревьев и покрытое травой, но и тайгу, окружавшую его. Это было скорее направление, ориентир. По пути мы проезжали и стоявшую здесь когда-то русскую деревню Пузыревку. Расстояние между двумя деревнями -- татарской и русской -- не более пяти километров. Но татарская деревня осталась жить, от русской же не осталось ни одного бревнышка. Когда и почему она исчезла, никто из татар точно не знал. Но то, что она была, знали все. Я же еще в детстве слышал о существовании этой деревни от своей бабушки. Теперь на месте бывшей деревни были шикарные покосы.
   Дорога, по местным понятиям, относительно сносная. Нам самим можно было ехать на телеге по неглубокому еще снегу. Однако мы могли позволить себе такую роскошь только на открытом пространстве. Как только начиналась сплошная тайга, приходилось идти пешком, продираясь подчас сквозь кусты, переезжая поваленные деревья. Роли чаще всего распределялись так: я веду под уздцы коня, один татарин идет впереди, прорубая, если надо, кусты и ветки, другой идет сзади, помогая лошади преодолеть валеж, как называли мои спутники упавшие деревья. Относительно небольшой валеж телега преодолевала простым приложением к ней одной лошадиной и трех человеческих сил. Если же на нашем пути попадались крупные стволы, которые нельзя было объехать, приходилось рубить небольшие деревья, укладывать их около "валежа", создавая что-то вроде мостика.
   Роль коновода меня не совсем устраивала, но что поделаешь -- я ведь не хозяин! Мне приходилось оставаться около лошади и когда мои татары уходили на собачий лай, т. е. непосредственно на охоту. Однако все было разумно: оставить в тайге лошадь без присмотра нельзя, даже привязав ее к дереву -- медведи здесь не редкость. Лошадь может испугаться, порвать поводья или запутаться в них, травмироваться. А лошадь для татарина -- большая ценность. Любовь к лошадям у татар в крови. Собственный конь в русских деревнях -- явление редкое. В этой же крошечной, не обозначенной ни на какой, даже самой подробной карте татарской деревушке плотность лошадиного населения была весьма высокой. И это в советские времена, когда частнособственнические интересы отнюдь не приветствовались государственной политикой. Домашний скот облагался большим налогом. Но здесь как-то почти все было по-другому. Не знаю, платили ли татары вообще какие-либо налоги, разговора на эту тему не было.
   Однажды мы с Хусаином отправились в тайгу вдвоем на его кобыле. И только проехали Пузыревку, как собаки, бежавшие чуть впереди лошади, исчезли. Хусаин остановил лошадь. Мы молча сидели на телеге и ждали. Минут через десять-пятнадцать услышали лай Амура. Лай злобный и короткий. Мы насторожились, зарядили ружья пулевыми патронами: зря этот пес не лает. И правда: впереди нас на поляну выскочила лосиха с тогушем -- прошлогодним лосенком ростом почти с взрослого быка. Собаки (тут подключилась и "собачонка") буквально крутят лосей на одном месте, не давая им уйти. Я, было, поднял ружье, но Хусаин остановил меня взглядом. И тронул кобылу. Я не сразу понял: до лосей было не более полусотни метров, открытое пространство. Промахнуться невозможно. Но был вынужден подчиниться -- командовал Хусаин. Мы потихоньку поехали по дороге, оставив собак воевать с лосями. "Мы ведь не взяли мешков под мясо", -- как бы оправдываясь, сказал Хусаин, когда мы отъехали уже довольно далеко. Я понял, что дело, конечно, не в этом. Незадолго до этого мы добыли большого быка. Мяса много. Погода же еще неустойчивая, может быть и оттепель. Хусаин не мог допустить, чтобы пропало то, что, как он считал, принадлежит ему, сибирскому татарину, по праву его рождения. Он возьмет этого лося потом, когда ему это будет надо. Вот тогда и мешки будут приготовлены.
   Кратковременность наших охот объяснялась во многом отсутствием в тайге собственной избушки. В одном месте стоял брошенный старый тракторный вагончик, но он нас не устраивал. И людей там собиралось много, и холодно в нем было, и находился он не там, где нам было надо. Поэтому мы давно собирались построить свое отдельное таежное пристанище. Несколько раз мы выезжали из деревни с твердым намерением осуществить свою мечту. Брали с собой все необходимое для строительства: палатку, бензопилу и прочее. Но мечта так и осталась мечтой. Один раз мы даже свалили несколько деревьев, раскряжевали и начали шкурить. Но... Недалеко вдруг залаял Амур, и наша охотничья страсть явно пересилила страсть строительную. Все втроем мы двинулись на лай. Собаки "зажали" сохатого на небольшой полянке, окруженной высокими густыми кустами. Командовавший парадом Хусаин перед этим еще распределил роли так: стрелять будет Шаих, молодой татарин, у которого не было еще ни лошади, ни собак. А мы с Хусаином будем страховать. Хусаин расставил нас по местам. И вот я стою в кустах, жду. Лося мне видно плохо, но ближе подходить нельзя: если зверь почует человека, никакие собаки его не удержат. А выстрела нет и нет. И вдруг лось срывается с места и прямо на меня. Я стреляю через кусты навскидку. Не видя толком цели, я промахиваюсь.
   Хусаину стрелять нельзя -- он совсем в этот момент не видит лося, который, воспользовавшись оплошностью охотников, вообще скрывается из виду. Мы обсуждаем неудачу, зная, что бежать за зверем бесполезно. Оказалось, что ружье Шаиха дало осечку. О моем промахе татары ничего не сказали, но мне стыдно до сих пор, хотя прошел уже не один десяток лет. И только мы закурили, как снова залаял Амур. Он остановил лося. Лай уже был не очень громким: и лось, и собаки успели пробежать приличное расстояние. Немного послушав и убедившись, что лают собаки на одном месте, мы двинулись туда. И вдруг слышим два выстрела один за другим как раз там, где лаяли наши собаки. Лай прекратился. Мы еще подождали чуть-чуть и на всякий случай пошли туда, где стреляли -- надо же разобраться. И как только мы приблизились к предполагаемому месту стрельбы, нам навстречу выходит Хайдар, свояк Шаиха. Он рассказал все, что произошло. Они со своим отцом добыли лося накануне, но тогда были без лошади, а сейчас приехали без собак за мясом. А тут собачий лай, сначала далеко, затем совсем близко. Хайдар узнал голос Амура и пошел на него, думая, что мы там. Но поняв ситуацию, сделал то, что не удалось сделать нам. Мы предлагали ему часть добычи, ведь она ему принадлежала по праву, но он отказался, жадность не была ему присуща.
   Хайдар -- человек интересный. Он резко отличался от своих соплеменников. Если все жители деревни были черноволосы и невысокого роста, то этот татарин был светло-рыжий, высокий и жилистый, необыкновенно физически сильный и выносливый. Ходил по тайге как лось. Немногословен. По-русски говорил без какого-либо акцента и абсолютно правильно, не по-деревенски. Хусаин как-то проговорился, что он сидел в тюрьме. Что там было и как, выяснить мне не удалось. Но я чувствовал, что Хайдара все немного побаивались. В какого дальнего предка уродился Хайдар рыжим и высоким -- неизвестно, отец и мать его были черными. А вот десятилетний сынишка его Эльдар был копией отца. Внешне Хайдар походил скорее на рыжего ирландца, хотя заподозрить, что какой-то ирландец когда-то мог попасть в центр Сибири, было бы уж слишком невероятным.
   Всем нам было понятно, что со строительством снова придется повременить. Мы поблагодарили Хайдара, и он ушел по своим делам. Нам тоже было надо торопиться. Мои татары пошли за лошадью, а я остался около убитого зверя. Сидел на валежине и смотрел на мертвого гиганта, еще совсем недавно полного жизненных сил, некрасиво валявшегося на снегу. Красота бывает только при жизни, смерть всегда ее губит. Огромные свои рога лось еще не успел сбросить, они лежали на земле, подмяв под себя куст, наполовину засыпанный снегом. Я пытался по отросткам рогов определить возраст зверя, но моих биологических знаний не хватило, точного определения не получилось.
   Мысли мешались в моей голове самые разные. Гордость и радость, что добыт такой огромный лось, позор своего промаха. Была ли жалость к поверженному зверю? Тогда нет. А вот сейчас, когда прошло много лет, когда уже нет сил заниматься серьезной охотой -- жалко. Не-охотнику понять охотника очень трудно. Не охотнику охотник, видимо, представляется в виде какого-то монстра, уничтожающего все живое на своем пути. Это, конечно, неверное представление. Просто так устроен мир: кто-то охотник, кто-то -- добыча.
   Мои татары вернулись примерно через час. Приступили к разделке лося. Надо сказать, что дело это не очень простое и быстрое. Мы провозились довольно долго. Я пытался вырубить рога, но не смог -- череп был, как каменный. Окончательно иступив топор, я отказался от этой затеи.
   Смеркалось. Надо было срочно домой. Хусаин заявил, что где-то поблизости проходит старая дорога, по которой он в молодости возил лес, она ведет прямо в деревню. И мы поехали искать эту дорогу. Однако никакой дороги, даже направления, я не видел. От моего предложения остановиться на ночевку мои спутники отказывались. Мы в черепашьем темпе двигались не совсем ясно, куда. Наконец, наступила настоящая черная ночь. И если бы мы и находились на этой вожделенной дороге, то двигаться дальше было бы все равно невозможно. Татарское упрямство сыграло с нами злую шутку: одно дело устраиваться на ночлег, когда ты видишь все вокруг, и абсолютно другое, когда ничего не видно на расстоянии вытянутой руки. Фонарика не было. Мы на ощупь выбирали деревья, годные для костра. И тут нам не повезло: мы остановились в сплошном березнике. А сырая береза не горит сразу. В общем, намучались мы порядком.
   Но вот, наконец, горит хороший огонь, на котором варится полное большое ведро мяса. Установлена палатка, палата, как ее называл без всякого притом юмора Хусаин. Бутылка водки оказалась очень кстати. Усталость взяла свое, мы забрались в палатку. Вещей теплых с собой почти не было. И жалкая попытка Хусаина рассказывать анекдоты не помогла, уснуть не получилось -- холод забирал наш сон. Первым вылез из палатки я. Костер еще не полностью погас. Я подкинул дров, огонь дал тепло, стало веселее. Поставил на огонь ведро с недоеденным мясом. Вскоре и остальные ребята грелись около костра. От мяса шел такой сногсшибательный запах, что мы не выдержали. И скоро ведро было пусто. Поверить трудно, но трое средней комплекции мужиков часа за полтора съели не менее десяти килограммов мяса без костей, причем в обычной жизни ни один из отнюдь не был обжорой.
   Довольно скоро судьба унесла меня далеко от тех благословенных мест. И вернувшись через два года, я уже не застал Хусаина в живых. Небольшой татарин Хусаин страдал большой русской болезнью -- пил запоями. И хотя запои случались не очень часто, печень его не выдержала. Бедный Амур не намного пережил своего любимого хозяина. Видно, тоска свела в могилу и верного пса.
  
   не хозяин!да меня не совсем устраивала,но что поделаешь - я ло объехать,приходилось рубить небольшие деревья,укладывать их
  
  
  
  
  
  
  

Подушечки

  
   Наступил новый, 1953-й год. Всё шло своим чередом: земля вертелась и вокруг своей оси, и вокруг солнца. Товарищ Сталин в Кремле день и ночь пёкся о благополучии своих подданных, а один из этих подданных, Коля Мухин, успешно учился в третьем классе начальной школы. Эту школу в начале века построил злейший враг и эксплуататор купец Федулов. Не успел его за это отблагодарить товарищ Сталин, так как не дожил бедолага до светлых времен социализма. Успокоил Господь его душу задолго до того, когда русских и прочих татар начали делить не по цвету кожи, а по цвету их политических убеждений - на красных и белых. Впрочем, у подавляющего большинства как русских, так и татар, даже у местных евреев Шварцев не было никаких политических убеждений. И когда их маленький сибирский городок переходил от красных к белым и наоборот, ни евреи Шварцы, ни татары Ахметказеевы, ни русские Мухины не выражали никакого восторга ни тем, ни другим. Им было одинаково страшно. Оружия у них не было, а маленьких ребятишек было много. Ребятишки же в независимости от национальности хотят кушать, а кушать особенно нечего, потому что еда нужна армии, и красной, и белой.
   Но такие мысли придут к Коле Мухину много-много позже, когда он станет Николаем Петровичем. А пока он просто хорошо учится в красивой одноэтажной кирпичной школе, что стоит на берегу реки. Ему нравится его учительница Лидия Ивановна, уже очень немолодая, кончавшая гимназию еще в тёмные времена царизма. На переменах они водят хоровод и поют песни, иногда "Посею лебеду на берегу", "Во поле берёза стояла", но чаще замечательные песни про великого Сталина: "От края до края, по горным вершинам, где вольный орёл совершает полёт, о Сталине мудром, родном и любимом прекрасные песни слагает народ". Лидия Ивановна солирует своим уже старческим дребезжащим голосом, ребята нестройно ей подпевают. И никто из них не знал тогда, что родного отца Лидии Ивановны, старого учителя, который учил ещё Колину мать, отправили по приказу "родного и любимого", как много позже споёт один из самых наших талантливых современников, "из Сибири в Сибирь". Сам товарищ Сталин, разумеется, не подписывал приказы на какого-то сибирского учителя или сапожника - Колиного деда. Для этого были другие люди, рангом пониже. Об этом Коля узнает тоже много позже, когда можно будет говорить.
   В Новый год, как известно, начинаются зимние каникулы. Сейчас, в наши дни, очень много говорят о поощрении одарённых детей, даже придумывают программы соответствующие, выдавая всё это за абсолютное новшество. Но это не так. Уже в начале !953-го проводилось поощрение учеников, правда, одарёнными их не называли, это считалось нескромным, тогда говорили, что одарены все, но одни стараются, а другие нет. У старательных получается хорошо, у нестарательных плохо. Коля Мухин тоже так думал. И никак не мог понять, почему простая для него задачка становится очень трудной для Вовки Ищеева или Юрки Ахметказеева. Не стараются, видно. То, что Господь очень по-разному наделил людей умственными способностями, до него ещё не доходило.
   В качестве этого самого поощрения устроили "ёлку" для лучших учеников города, отличников и хорошистов, как тогда говорили. От третьего "Б", который учила Лидия Ивановна, на этот праздник был откомандирован один Коля Мухин. Почему так получилось, он не знал, вины его в этом не было. Ну, а заслуги?... Окружающие почему-то в первую очередь ищут вину. Заслуги? Какие заслуги могут быть у этого Кольки. Он и учится хорошо, потому что "подлиза". На Кольке это клеймо стояло мёртво, казалось, навсегда. Он стеснялся, даже пытался плохо вести себя на уроках, грубить учительнице, но у него это не получалось. Зачем грубить Лидии Ивановне, она ведь хорошая. Колькины старания стать хулиганом кончились ничем. Ещё он не понимал, как можно не слушать внимательно объяснения учительницы. Во-первых, это интересно, во-вторых, дома не надо учить почти ничего. Память его, как губка, впитывала всё сказанное учительницей, но, в отличие от губки, выдавала это впитанное уже в несколько переработанном и часто в расширенном виде. За это и Лидия Ивановна и потом большинство учителей любили и хвалили Колю Мухина, которому эти похвалы были вроде бы приятны, что естественно, но и неприятны, так как вызывали нелюбовь соучеников. Потому было лучше, когда хвалили не его одного. Тогда число "отверженных" увеличивалось. Почему так было, почему лучшие ученики были презираемы большинством сверстников? Зависть ли, тщательно скрываемая, трансформировавшаяся в ненависть обида ли, что хвалят другого? Впрочем, что-то подобное есть и у взрослых. Видимо, это врождённое качество человека.
   "Ёлка" проходила в педагогическом училище, двухэтажное, довольно примитивное здание которого, Кольке и его сверстникам казалось чуть ли не дворцом. Устроители праздника постарались, всё было красиво и торжественно. Огромный зал с электрическими лампочками и стеклянными игрушками. Такого никто из приглашённых ребятишек никогда не видел. Выступил хор и оркестр народных инструментов педучилища. Это было тоже совсем новым. Множество необычных музыкальных инструментов привели Кольку в восторг. Раньше он видел только гармошку и пианино, которое стояло в учительской и под которое их заставляли петь: "У дороги чибис". Позже он научится играть на пианино и даже на гармошке. Но тогда пианино не привлекало его, может потому, что заставляли. Вот учиться его никто не заставлял. Всё было как-то само собой. Просто, когда исполнилось семь лет, мама отвела его в школу, где уже на первой перекличке стало интересно и смешно одновременно. Учительница вызывала по фамилии и имени.
   - Абдулова Рая.
   - Я, - встала крупная татарская девочка.
   - Минин Толя- поднялось сразу два мальчика.
   - Ты Минин Толя?
   - Я.
   - А ты?
   - А я Нинин Толя, мою маму звать Нина.
   После выступления хора и оркестра дети читали стихи. Стихи самые разные, половина про Сталина. Коля Мухин тоже прочитал короткое стихотворение Тютчева о природе. Хлопали всем одинаково. Мало кто вникал в смысл стихов, декламаторам было важно одно - не забыть текст, не запутаться. Волнение страшное, никто из них не то что выступать, не видел так много народу сразу.
   Чтение стихов закончилось, началась "наградная" часть. "Ордена" вручали стандартные - тоненькая книжечка и маленький пакетик конфет-подушечек. Пакет был свёрнут из тетрадного листа, ничего другого устроители этого праздника придумать не могли из-за общей бедности. Но всё относительно. Сейчас и шикарная коробка шоколада не удивит девятилетнего мальчишку. Тогда же эти слипшиеся подушечки, изготовленные из сахара и бог знает какой эссенции, казались чем-то необыкновенно вкусным и желанным.
   Домой Коля пошёл прямым путём - через болото, замёрзшее уже крепким льдом и тогда ещё не застроенное. Вот тут и встретили его недруги - Вовка Ищеев и Юрка Ахметказеев, два самых главных школьных хулигана. Для усиления они привлекли в "банду" Кольку Сусликова, большого веснушчатого мальчишку. Этот Колька не имел в принципе ничего против своего тёзки - Кольки Мухина. Но Вовка, по прозвищу Сектор, покрыл его позором: "Что, боишься?" . Причём выразился он несколько по-другому, эти слова начали печатать только в 21 веке (не совсем понятно, зачем). У всех мальчишек были прозвища, Кольку Сусликова, естественно, звали Сусликом, Кольку Мухина - Мухой. У большинства других прозвища были образованы от фамилий и были понятны. Юрку Ахметказеева звали Юрка-татарин, выкроить что-то для прозвища из его длинной татарской фамилии у третьеклассников не хватило ума. И прозвище получилось хоть и длинным, но всё же понятным. Мальчишки не вкладывали в это прозвище что-то националистическое. Татар было много, никто даже в мыслях не хотел обидеть одного из них. Да и слова такого "националистический" они тогда просто не знали. Не знали они тогда и слова "сектор", так как не изучали ещё геометрию. Откуда к Вовке прилепилось это прозвище, никто понятия не имел. Но очень редко его кто звал по имени или даже Ищем - от фамилии, только Сектором. Он не обижался, даже гордился этим необычным прозвищем. Слов "кликуха" и "погоняло" тогда ещё не употребляли.
   Этот самый Сектор и организовал временную преступную группу. Все знали про ёлку, про то, что будут награждать. Знал Сектор и тот короткий путь, которым будет возвращаться домой Колька. Лучшего места для разборки, чем это замёрзшее болото, куда выходили только огороды, в зимнее время пустынные, не придумаешь. Хитрый Сектор вычислил и время, когда Колька Мухин будет возвращаться после торжества. Немного ошибся, и "бандитам" пришлось довольно долго мёрзнуть на болоте. Уже был слышен ропот, пора бы и по домам. Но главарь приструнил их той же безотказной издёвкой, что и при организации банды Кольку Суслика. Показаться трусом никто не хотел, это было самое страшное.
   Члены банды слабо представляли, как будет выглядеть эта разборка. У них не было ни опыта, ни оружия, но было желание сделать Кольке Мухину какую-нибудь пакость, они его сейчас ненавидели. За что, никто бы из них не смог объяснить. Просто Колька был успешнее их - хорошо учился, жил, по их понятиям, лучше, чем они, хотя их отцы вернулись с фронта, а Колькин нет. Кольку воспитывали мать и бабушка. Он был единственной отрадой их вдовьей жизни.
   И вот показался Муха. Одной рукой он прижимал книжку "Детские годы Багрова-внука", в другой осторожно нёс кулёк с конфетами.
   - Чо, Муха, подарок получил? Дай нам! - Сектор начал первым.
   Бандиты сомкнули ряды. Конфет было совсем мало, граммов сто, они прочно слиплись друг с другом. Колька попробовал их разделить. У него ничего не получилось.
   - Чо, бабке своей понесёшь? - Сектор ударил Кольку по руке с конфетами. Замёрзшие Колькины Рукине удержали кулёк, и конфеты полетели в снег. Слёзы брызнули у Кольки из глаз. Он понимал, что не одолеет грозного Сектора с его интернациональной бандой, но всё же ударил его. Тут все трое навалились на бедного Кольку. Разбили ему нос. И пока он тихонько плакал от обиды, лёжа на холодном снегу, ловкий татарин исхитрился найти конфеты. Книжку они не тронули, интереса к книгам у них не было.
   Победители удалились, оставив несчастного Муху глотать слёзы позора.
  
  

  

Происшествие на хуторе близ Мариинска

  
   Хутор наш пока еще совсем небольшой, скорее не хутор даже, а отруб. И стоит там только мой недостроенный дом с парой сараев. Земля вокруг - лучше не придумаешь: и луга заливные, и таежка выходит языками на эти луга, и выпаса, и пашни много. В управе мне так и сказали: "Паши, сколько сможешь. Сколько скажешь, только и запишем за тобой земли". Добрые люди. Вот только деньжонок бы побольше на обзаведение дали. Но все равно не жалею, что приехал сюда, в Сибирь. Работу знаю всякую, топор у меня что надо, здоровьишком тоже Господь не обидел. Вот только времени - хоть разорвись. И пахать надо, и строить, и рыбки поймать. Да еще и в лесу что-то добыть. А помощники - то кто? Жена Марья, да сын Антошка, десять ему только минуло. Стараются тоже, работают от зари до зари. Ладно, хоть кобылка моя на здешних лугах совсем поправилась. Даже хромать перестала. Но не выпустишь на пастбище одну. Зверь кругом, чего доброго, останешься еще и безлошадным. Вот и приходится Антошке пасти и кобылу, и корову. Да еще и жеребенка впридачу. Жеребенок - то уже вроде и не жеребенок, жеребец молодой, но необъезженный еще. Пора бы объезжать, скоро два года ему, да никак руки не доходят. Но ничего, пусть пасется пока на свежей траве. К осени объезжу.
   Пасет Антошка скотину в основном днем, но иногда выходим с ним и в ночное. Тогда уж вдвоем, страшновато мальца отпускать одного в ночь, да и надежа на него еще плохая - уснет, что с него еще взять. Лошади, стреноженные на всякий случай, корова с боталом. И, если днем разбредаются, то ночью ходят близко друг от друга, словно понимают, что вместе легче от зверя спастись. Да и ботало на шее у коровы помогает, зверь вроде бы побаивается его звяканья. Говорят так люди, а кто его знает, может, и не боится. Но, по крайней мере, легче найти корову, если Антошка вдруг зазевается.
   Сегодня Ильин день. Праздник, вроде. Работать нельзя. Но это для богатых, а нам, греш- ным, некогда особо праздновать. Пока стоит ведро, надо много успеть, а то, как зарядят дожди - работа только под крышей. Вот Марья моя и убежала в лес за смородиной, а я начал готовить колья для заплота. Но неожиданно приехал Кузьмич, старый мой знакомый. Для меня это честь: Кузьмич, по здешним меркам, человек богатый. Болтают люди, что в молодости был он на каторге, бродяжил вроде потом. А вот сейчас разбогател. Может, так, может, не так, расспрашивать ведь не будешь. По крайней мере, я бедным его уже не застал. А я в Сибири уже пять лет.
   Угощать гостя надо. Я быстренько собрал на стол. Ничего особо - то и нет, ладно, хоть огурцы поспели, и меду недавно накачал корчагу. Да и самогонка на всякий случай припасена. Сидим мы с ним, потихоньку выпиваем, толкуем о том, о сем.
   - А сам - то ты зверя видел?
   - Как не видел. Следы на грязи вон какие, больше моих сапог. Пить приходит к реке, а иногда и к хутору подходит совсем близко.
   - Ну, следы - это следы, а самого - то видел?
   - Хитрый он, не показывается на глаза.
   - А собак чего не пустил?
   - Да что от них толку? По птице они только и идут. На глухаря лают, а чтоб на зверя - не знаю.
   - Не скажи. Кобель - то твой от моих собак, а мои собаки от остяцких зверовых происходят.Я с ними уже двух медведей взял. Помнишь, наверно, в прошлом году, когда зверь моего жеребца покалечил, я порешил отомстить. А ты знаешь, я слов на ветер не бросаю. Два дня его со своими собаками выслеживал.
   - Выследил?
   - А как же. Заезжай как-нибудь, шкуру покажу.
   Беседу эту вел Кузьмич как бы нехотя, видно было, что все это его не сильно интересовало. Я все ждал, когда он заговорит о серьезных делах. К тому времени четверть самогона была уже почти на половину пуста. Кузьмич заметно повеселел, он все время улыбался, слушая мой рассказ о звере, татарские узкие глаза его блестели, и трудно было понять, к чему он клонит разговор. И вдруг он, словно невзначай, заговорил о деле.
   -Слушай, кобыла - то твоя совсем справная стала. Зачем тебе жеребенок? Лишняя забота. Продай его мне.
   Я очень удивился этому предложению. У Кузьмича своих коней чуть не целый табун. Он сам их периодически продавал. А тут вдруг понадобился ему мой жеребенок. Жеребчик, конечно, видный. Крепкий, длинноногий, но норовистый вырос. Вот объезжу, добрый будет помощник.
   - Хорошие деньги дам, не пожалеешь. На эти деньги любого коня можно купить, уже объезженного, да еще и на сбрую останется.
   - Зачем тебе, Кузьмич, нужен мой жеребенок? У тебя своих коней девать некуда...
   - Да вот, приглянулся он мне. Хочу его только под седло, не портить тележной - то упряжью. Ты ведь его в Колеуле у казаков брал? А у них кони в основном под седло. Мой жеребец так и не поправился полностью. Придется его продавать. Цыгане уже спрашивали как-то.
   - Хитришь ты, Кузьмич, чего-то. Так я тебе и поверил. Мне, сам знаешь, целину распахивать надо. Тут одной кобылы маловато. А возиться с покупкой новой лошади мне недосуг, да и что купишь - неизвестно.
   - Ну, не хочешь продавать - давай сменяем. Битюга моего знаешь? Отдам его тебе за жеребенка.
   Битюга я, конечно, знал. Кто ж его не знал в нашей всей волости! Такого не было ни у кого. Гнедой битюг - всем на зависть. Пять лет жеребцу, тащит в подводе пудов сто, не меньше. Где только и достал его хитрый Кузьмич. Я очень удивился, услышав от Кузьмича такое предложение - за этого битюга можно трех средних коней взять. Но виду не подал.
   - Жалко мне его, Кузьмич. Вырастил ведь сам. Норовистый вроде, а ласковый.
   - Жалко - то, жалко. Но - битюг! Ты пораскинь умишком - то своим. Сильнее коня не то что в волости, во всем уезде, а, может, и во всей губернии нашей нет.
   - Битюг, оно конечно, знаменитый конь. Но все же как-то жалко. Да уж и больно неожиданно ты все мне это предложил. Не знаю, как Маньке скажу, любит она его, как ребятенка того. Уж и ласкает и целует даже.
   - Ну, знаешь, бабе надо кого-то целовать. Пусть лучше тебя целует.
   - И все-таки, Кузьмич, неспроста предлагаешь ты мне такой обмен. Что-то тут не то.
   - Успокойся, все то. Тебе нужен очень сильный конь? Нужен. А мне нужен молодой жеребец под седло. Вот и все.
   А, может, Кузьмич и прав. Хитрый-то он хитрый, но вроде никого и не обманывал, слышно бы уж было.
   - Ну, давай, соглашайся, а то засиделся я у тебя что-то.
   - С Марьей бы посоветоваться.
   - Ты сам не мужик что ли? Кто у вас решает, ты или она?
   Мне как-то неудобственно стало при этих словах. Вообще-то мы с моей Маней жили душа в душу. Хорошая она баба. Но я же все-таки на самом деле мужик! Мне и решать.
   - Ладно. Согласен.
   - Ну и добре.
   Ударили по рукам.
   - Через три дня привожу своего битюга и забираю у тебя каурого. А теперь с меня магарыч.
   Кузьмич потянулся к своей замызганной котомке, с которой никогда не расставался. Сам он называл ее сумой. Вообще странно было видеть у богатого мужика, одетого в хороший сюртук, такую убогую суму. Многие спрашивали у него об этом, однако он только улыбался в ответ и говорил, любовно поглаживая свой штопанный - перештопанный мешок: "Она еще послужит". Сума эта стала знаменитой, кто-то пустил слух, что Кузьмич именно с этой сумой бродяжил и что она каким-то образом принесла ему богатство. Так - не так, не знаю. Но в этой суме всегда обнаруживались какие-то интересные вещи. Вот и теперь он, немного порывшись в этой бездонной холщевой сумке, вытащил бутылку зубровки. Бутылку такую я никогда не видел. Она была сделана в виде медведя, стоящего на задних лапах. И опять мне вспомнился этот чертов зверь. Какое-то смутное предчувствие, что будет у меня от него много неприятностей, овладело мною. Кузьмич, видно, заметил перемену моего настроения.
   - Что, передумал?
   Мне стало как-то неловко.
   - Кузьмич, мы же по рукам ударили.
   - То-то.
   Он налил по полстакана зубровки. Мы чокнулись и выпили.
   - Да, - подумалось мне, - самогон ей и в подметки не годится. Стало совсем хорошо, даже медведь куда-то убежал из памяти...
   Кузьмич вскоре уехал, а я прилег на лавку и задремал. Разбудили меня плач и причитания Марьи. Я открыл глаза и увидел Антошку. Весь грязный, на лице синяки. Дрожит и слова сказать не может. Я понял, что-то приключилось необычное.
   - Успокойся, расскажи толком.
   - Не ругай меня, тятя, сильно, хоть и виноват я. Хотел прокатиться на Каурке верхом, - рассказывал сын, всхлипывая и вытирая грязный нос ладошкой.
   - Ты ведь сам говорил, что пора объезжать Каурку. Вот я и решил попробовать. Забрался я к нему на спину. Он как будто ничего, но не идет. Я ему и так и так, давай, мол, Каурка, вперед. А он стоит, как вкопанный. Тогда я ударил его пятками под бока. Тут он как взлягнул задом, я и свалился с него, ударился об землю и стал без памяти.
   - А жеребец - то где?
   - Когда я очнулся, его уже не было, ускакал куда-то.
   - Так он же спутанный!
   - Так спутанный и ускакал. Я поездил - поездил верхом на кобыле, не нашел. Как сквозь землю провалился.
   При этих словах горькие слезы брызнули из синих глазенок моего несмышленыша. Жалко мне его стало, хоть сам плачь. Но и каурого жалко. И тут же ясно представились свежие медвежьи следы на водопое. А в том, что Каурка направился именно туда, где к воде был очень удобный подход, я не сомневался. Да и трава там добрая. Искать его надо там.
   - Дурак ты, дурак. Кто ж на необъезженного жеребца садится сразу, да еще и на незанузданного. Не так совсем это делается. Ну да ладно, вытри слезы. Никуда он не денется.
   Говорю это, а у самого кошки на сердце скребут. Мерещится мне самое плохое. Одна мысль у меня: свободный жеребец от медведя убежит, а стреноженный - навряд ли. Хотя, может, и не тронет его зверюга, лето сейчас, сытый он.
   Я поднялся и вышел во двор. Двора - то еще и не было никакого. Так, утоптанное скотиной место между домом и сараями. Все не доходят руки до всего. Вот начал вроде делать сегодня заплот, а видишь, черт попутал или Бог наказал, что работал в праздник - не знаю, но не получилось ничего с работой. Я не стал садиться на кобылу, а, прихватив около сарая хворостину, отправился пешком искать жеребца. Прошел с версту в противоположную сторону от того места, где Антошка пас скотину. Вышел на бугор, с которого хорошо виден овраг, поросший густым лесом. На другой стороне оврага спокойно пасся Каурка. Светлая грива его красиво спадала на темный круп. Я невольно залюбовался жеребцом. Однако, когда я перевел взгляд на ближнюю ко мне сторону оврага, у меня по телу пробежали мурашки - по оврагу вдоль леса крался медведь. Буро - золотистая шкура его блестела в лучах закатного солнца, когда он показывался на глаза. Меня он не видел. Ясно, он скрадывал жеребца. Я растерялся. Ни ружья, ни топора, даже ножа с собой не было. От меня до медведя не более полуверсты, столько же, наверное, и до Каурки. Я знал, что напротив жеребца в лесу есть прогал. Через него и рванет медведь. Стреноженному Каурке придет каюк. И не будет у меня ни Каурки, ни битюга. Обида и злость захлестнули меня, притупив чувство собственного страха. Дикий крик вырвался из моей глотки, и я бросился навстречу зверю, бессмысленно махая хворостиной, будто не медведь передо мной, а домашняя скотина. Хотел ли я этим предупредить Каурку об опасности - не знаю, я плохо соображал тогда. Медведь от неожиданности остановился, немного постоял, потом рявкнул и пошел ко мне. Нет, не побежал скачками, а медленно пошел. И тут на меня накатилась волна страха. Я опрометью бросился к дому. Бог с ним, с Кауркой, самому быть бы живу. Бежал я со всех сил, не оглядываясь. Мне все казалось, что вот сейчас на меня упадет когтистая медвежья лапа - и все будет кончено.
   Оглянулся я только уже около собственного сарая. Медведь был от меня аршин сто, не больше. Привязанные к сараю собаки задыхались от злобного лая. И как я тогда пожалел, что не послушал совета Кузьмича, не спустил собак. Глядишь, и отвлекли бы зверя. Я заскочил в дом. На стене висело ружье, но что толку - не заряженное. Дверь прочного запора не имела, удержать ее за ручку от медведя не получится. Марья с Антошкой были на чердаке, перебирали ягоду. Я взлетел на чердак по лестнице, сделанной из двухвершковых досок, и закрыл творило. Творило тоже из толстых досок, но запора нет и на нем.
   Я встал ногами на крышку творила, кричу Марье: "Давай топор!" Та ничего понять не может. " Вон он, рядом с тобой!" Благо, я перед приездом Кузьмича поднял топор на чердак, зачем, уж и не помню. Но, как показали дальнейшие события, не иначе Господь надоумил меня на это. Марья подала топор. И в это мгновение я почувствовал сильный толчок в крышку творила снизу.
   - Вот она, смерть всем нам, - мысль эта молнией ударила мне в голову.
   - Марья, Антошка, живо сюда ко мне. Вставайте на крышку.
   Толчки в крышку снизу следовали один за другим, становясь все сильнее. Но вдруг они прекратились. Я не могу понять, ушел что - ли зверь, не добившись ничего. Или просто отдыхает.
   - Собак попередавит, они же привязанные, - мелькнуло у меня. Но собаки по-прежнему злобно лаяли. Видно, не подошел зверюга к ним. Я глянул на жену и сына. Они все еще толком ничего не понимали, но бледные их лица были искажены страхом. Некоторое время было тихо. Никакого движения внизу не слышно. Антошка с Марьей сошли с крышки, и в это мгновение она поднялась, подняв на себе и меня. Показалась медвежья голова.
   - Марья, Антошка, сюда скорее!
   Они бросились ко мне, толкая друг друга, попытались встать на крышку. Но голова просовывалась все дальше. Уже видна шея. Наконец, Марье с Антошкой удалось встать на крышку. Она немного придавила звериную шею. Медведь захрапел. И тут я ударил топором по этой толстенной шее. Мой недавно выточенный топор вошел в нее, наверное, наполовину. Страшный рев, кровь брызнула вверх струей. Видно, перебил ему боковую жилу. Я ударил еще раз. Рев прекратился. Раздался глухой, но мощный звук - звериная туша упала на пол, а голова осталась на чердаке. На нас смотрели неживые залитые кровью глаза зверя. Марье стало плохо. Я же не сразу понял, что получилось. Руки мои дрожали, топор готов был взлететь снова вверх для нового удара. Но тут я услышал крик Антошки: "Не надо, тятя!" Я опустил топор, поняв окончательно, что зверь нам уже не страшен.
   А битюг на самом деле оказался хорош. Не обманул меня Кузьмич, царство ему небесное.
  
  
  
  
  

Размышления городского охотника

  
   Однажды сидели мы с моим старым другом Николаем Петровичем Мухиным и разговаривали "за жизнь". О чем еще говорить пенсионерам! Поговорили о детях, о внуках. Как - будто обсудили уже все. Я собрался уходить домой. И вдруг моего приятеля как бы прорвало. Он почему-то заговорил об охоте.
   - Вырос я в городе. Охоте меня никто не учил. До всего доходил методом проб и ошибок. А в таежной охоте нет мелочей. От любой, казалось бы, мелочи зависит многое: и добыча, и самочувствие охотника, а подчас и его собственная жизнь. Вот тебе небольшой пример из своего опыта.
   Как-то много лет назад, живя уже давно в большом городе, я приехал в далекую таежную деревню, где охотился не один год. Не в деревне, конечно. От деревни до места охоты еще с сотню километров. Более половины этой сотни мы добирались на каком-нибудь транспорте (лесовоз, трактор, УАЗ), ну а дальше, извините, на своих двоих. В тот год я немного опоздал, мои напарники ушли без меня. Я вынужден был добираться один. Оставили мне, правда, одну собачку, чтобы было веселее.
   Места, как мне казалось, я знал неплохо. Хорошо помнил, что надо идти вверх по реке на север несколько часов до квартального столба, потом по кварталке (по визире) на запад, потом по кварталке на север -- и приходишь к ручью около нашей избушки. Все вроде так и получалось. Только замечаю, что места почему-то не очень знакомые. Но в тайге, особенно равнинной, места подчас очень похожи, особенно, если по ним проходишь один раз в год, да еще и уставший от уже довольно дальнего перехода. Вроде и должна быть уже визира на север, а ее все нет! А есть уже абсолютно черное небо и невозможность идти из-за темноты. Фонарика с собой не было. Топоришко мне дали в деревне такой, что им можно было заострять колышки под помидоры, но не более. Да и тот болтался на топорище. Мой "нормальный" топор ребята унесли уже в тайгу, видимо, думая облегчить мне ношу, но оказали этим большую медвежью услугу. А температура окружающего воздуха под двадцать, естественно, минус. На ходу-то ничего, а как остановишься, замерзаешь сразу. Однако надо как-то переждать ночь.
   Как говорят, нутром чую, что нахожусь не очень далеко от знакомых мест, а добраться до них не могу. Обидно до слез. В полной темноте начал устраиваться на ночлег. Все на ощупь. Нашел большой выворот, пощупал -- снега под ним почти нет. Щупаю деревья, стучу по ним топором -- ничего сухого. Наконец, нащупал березу. С большим трудом наскреб с нее немного бересты, наломал с выворота несколько сухих веток. Благо, спички всегда со мной в полиэтиленовом пакетике. Маленький костерок немного согрел меня морально и чуть-чуть осветил окрестность. Вокруг низинка, поросшая елками и соснами разной толщины, в основном мелкач. И началась мучительная заготовка топлива для костра. Чуть ли не после каждого удара я ощупывал топор и "подсаживал" его, боясь просто его потерять. Без топора, даже такого ненадежного, я не знаю, как пережил бы ту ночь. Хотя то, что у меня было тогда, топором можно было назвать только с большой натяжкой. Сырые дрова никак не хотели гореть, давая больше дыма, чем огня. Поспать мне в ту ночь, естественно, не удалось. Я выхлестал чуть ли не всю низинку, чтобы не замерзнуть.
   Утром оказалось, что я на самом деле нахожусь не очень далеко от нашей избушки. Пройдя по компасу на север часа полтора, я услышал лай собак и вскоре вышел на одного из своих напарников. Вечером, когда все собрались на избушке, как почему-то там говорили, состоялся "разбор полетов". Было выяснено, что я немного не дошел до нужной визиры, раньше времени повернул на запад. Дело в том, что в этом месте был стык разных лесничеств, которые прокладывали визиры в одном направлении на некотором расстоянии друг от друга.
   Тогда мной было совершено несколько ошибок. Первая и главная: топор. Все что угодно, но топор в тайге нужен всегда, и топор надежный. Вторая -- фонарик. Не столь важно, как топор, но нужно. Третья ошибка: если видишь, что не дойдешь до места сегодня, надо устраиваться на ночлег засветло.
   О собаках. Идеально, когда щенок вырастает в таежной обстановке. Но в реальной жизни это не всегда достижимо, особенно для городского охотника. И этот момент иногда резко отрицательно сказывается на рабочих качествах собаки. Мне пришлось как-то охотиться с собакой моего напарника, которая впервые попала в тайгу в возрасте трех лет. Это был очень красивый крупный кобель с хорошей родословной, весьма злобный к людям, что вообще-то не характерно для лаек. Ко мне он отнесся очень недружелюбно, что причинило мне значительные неудобства. В тайге этот пес чувствовал себя явно не в своей тарелке. Он обычно бежал чуть впереди нас с опущенной головой, периодически озираясь на деревья, как на что-то для него явно враждебное. Никакими следами не интересовался, ничего не обнюхивал. Но зато, когда его хозяин подстрелил косача, бросился к птице, оттеснив других собак, схватил косача и удрал с ним подальше. Никакие команды хозяина не помогали. Хозяину было очень стыдно передо мной, он даже хотел пристрелить собаку. Может быть, он так и сделал, но кобель не подпускал к себе на выстрел. При этом мы хорошо видели, как он пожирал не принадлежащую ему добычу.
   Однако существуют и противоположные примеры. Когда - то, очень давно, в журнале "Охота и охотничье хозяйство" было рассказано о русско-европейской лайке Путике. Этот пес вырос в Москве, на охоту в тайгу впервые попал уже будучи много старше двух лет. И тут же проявил себя с лучшей стороны, впоследствии завоевал чемпионский титул и стал родоначальником целой линии в своей породе. Но этот случай -- скорее исключение, чем правило.
   Многие охотники спорят, привязывать собак или нет. На охоте в тайге -- не привязывать. А вот в таежных поселках -- видимо, привязывать. Ибо собаки объединяются в стаи и отправляются в лес на самостоятельную охоту без хозяев, естественно, уничтожая всю таежную мелочь. Причем это никакие не одичавшие и не бродячие, а вполне благопристойные собаки, у которых есть свой дом и двор, с ними хозяева ходят на охоту. Мне в молодости пришлось работать в одном из северных поселков Томской области. По сей день в глазах стоит Тигра, небольшая буроватая собачонка, предводительница собачьей банды. И эта же Тигра прекрасно работала по глухарю и даже по сохатому. Мне самому удалось убедиться в блестящих организаторских способностях этой собаки. Мы были с хозяином Тигры, Владимиром Степановичем, в сентябре на глухариной охоте. С нами три собаки: Тигра, Ежик и мой шестимесячный щенок Бэк. Переночевали в избушке. Утром выходим, надо идти на охоту, а собак нет. Естественно, стали собак звать. Минут через десять -- пятнадцать они появились. И что мы увидели? Первым бежит мой рыжий щенок, кстати, впервые попавший в тайгу. Во рту у него голова еще серого взрослого зайца. Вслед ему, облизываясь, Тигра. Каким образом этим трем небольшого роста собакам удалось поймать взрослого зайца? Ясно, что догнать просто они его не могли. Зайца не может догнать даже гончая, скорость бега у которой значительно больше, чем у лайки, тем более, повторюсь, речь идет о некрупных собаках. Значит, они организовали облаву на манер диких зверей. Конечно, хорошо, когда собаки живут в вольерах, но в реальной жизни это встречается редко. Удержать же лайку в обычном деревенском дворе, обычно кое - как огороженном, практически невозможно -- она всегда найдет себе лазейку и выберется наружу.
   - Ты извини меня, старика. Может, тебе это все и не очень интересно. Но это -- часть моей жизни, и не худшая часть.
  
  

Раковый бизнес

  
   Мне приходилось слышать, что Господь создал Сибирь для наказания человека за его грехи. Может, и так, точно не знаю. Свидания с Богом у меня еще не было. Да я как-то не очень тороплюсь, ведь, если верить Владимиру Высоцкому, опозданий на это свидание не бывает.
   Но Господь милосерден. И, видимо, поэтому существует в Сибири, а особенно на Алтае, множество прелестных мест, где великий грешник - человек - может поправить свое физическое и нравственное здоровье, омываясь влагой, идущей из матери нашей Земли. Одним из таких мест бесспорно является Теплый ключ, абсолютно шикарное сочетание основных природных целебных явлений. Правда, почему это место так названо, мне выяснить так и не удалось. Никаких ключей, ни холодных, ни теплых там нет. А может, и был когда-то ключ, но люди уничтожили его, как уничтожают сейчас всю природу вокруг себя.
   Расположенное здесь соленое озеро, в заливах которого целебная грязь, настолько велико, что противоположный берег едва виден. Говорят, что особую ценность его воде придают микроскопические рачки, населяющие его. Этих рачков вроде бы даже экспортируют. Концентрация соли же настолько велика, что можно лежать на воде практически без движения. А вот плавать трудно, так как ноги выталкиваются этой водой на поверхность. Мне приходилось плавать в нескольких морях, но там подобного явления наблюдать не удалось.
   А буквально в сотне метров находится пресное озеро, не такое громадное, но по-своему тоже красивое. Берега его, заросшие камышом и кое-где кустами, очень удобны для подхода к воде. Не могу не сказать о том, что и воздух здесь какой-то особенный. Эта особенность создается, видимо, смешением разных испарений, идущих из той бескрайней алтайской степи, что окружает это место, и из этих двух совершенно разных водных резервуаров. Воздух там входит в тебя сам, вроде и не надо совершать никаких дыхательных движений. При этом возникают необыкновенно приятные ощущения во всем теле.
   А какие здесь закаты! Ничего подобного я не видел. Хотя, ты знаешь, немало закатов и рассветов на природе довелось мне посмотреть. Небо почти внезапно становится черным, только самый низ его горит каким-то необыкновенным пламенем, напоминая расплавленное железо. И вдруг по этому железному пламени проходят черные полосы, совершенно непонятно откуда взявшиеся. То внезапно на черноте небесной появляются столбы огня. На земле уже совсем темно от ночного мрака, а на небе боги все еще играют в свои огненные игры...
   Правда, во всей этой чудесной красоте есть одно страшное "но". На ближнем к городу берегу вздыбилась громада завода. Нет, на нем не расфасовывают по бутылкам целебную воду из озера и не производят овечий сыр от многочисленных когда-то здесь отар. Здесь делали страшную штуку с красивым названием "зарин". Думаю, ты не забыл еще, что это такое. Теперь производство остановлено, огромная заводская труба слабо дымится вроде бы только для отопления города, но все равно становится как-то не по себе, когда обо всем этом подумаешь. Но лучше об этом не думать. Множество людей, приезжающих сюда летом чуть ли не со всей страны, и не думают. Они искренне надеются решить свои проблемы со здоровьем, и, представь себе, решают. Им можно верить, просто так много лет подряд человек не будет приезжать за сотни километров.
   Красивые автомобили, шикарные палатки и - абсолютное отсутствие каких - либо удобств бытового плана. Неудивительно, что вся эта природная красота забросана бутылками, пакетами и прочими отходами цивилизации. А люди, судя по экипировке, приезжают сюда не бедные...
   Здесь мой старый добрый приятель Николай Петрович сделал паузу в своем рассказе, затянулся сигаретой и устремил задумчивый взгляд в окно. Бетонные джунгли большого города были так не похожи на то, о чем он только что рассказывал. В одном, правда, сходство было: множество бутылок и банок валялись кругом. Люди почему-то выбрасывают их прямо из окон, хотя во всех домах есть действующие мусоропроводы.
   Если так пойдет и далее, подумалось мне, скоро все озера будут завалены битыми банками, а по городу надо будет пробираться, как по горному камнепаду. Только роль камней будут выполнять выброшенные бутылки.
   Николай Петрович -- человек уже весьма не молодой. Когда-то очень здоровый и сильный, он постепенно растерял свое здоровье на бесчисленных дежурствах, возвращая здоровье другим людям. Операционный стол был его рабочим местом сорок лет. И вот теперь вместо тайги, где он проводил ежегодно свой отпуск, охотясь на разных зверей, отдыхает на соленых озерах Алтая в надежде поправить свои изношенные суставы.
   - В этом году, -- продолжил свой рассказ Николай Петрович, -- мы тоже отдыхали на Теплом ключе. Как всегда, мы расположились лагерем на берегу пресного озера. По рассказам аборигенов, в этом озере водится рыба, причем даже очень крупная.
   Консервированная еда быстро надоедает, поэтому я тоже иногда ловил здесь рыбку. Много мне не надо, на одну уху достаточно. Но на удочку как-то не получается. Не большой специалист я по этой части. Всякие воблеры и ультралайты не по мне. Староват, видно, для освоения всех этих премудростей. В молодости, когда жил на северах, рыбачили мы на удочку, но дальше поплавков из балберы наши фантазии не шли. В этот раз на удочку ловил мой десятилетний внук Петька. Он живет в Москве, рыбалка на Алтае для него -- экзотика, почти такая же, как ловля крокодилов где - нибудь в верховьях Нила.
   Петька честно просидел весь вечер с удочкой, но поймал только одного маленького окунька, чему, правда, был безмерно рад. На уху такого улова явно не хватало. Поэтому, не мудрствуя лукаво, я решил бросить вдоль камыша пару сеток. В прошлом году таким образом поймал трех карасей, которых как раз хватило на добрую уху.
   Поздно вечером я выставил свое "браконьерство", надеясь утром показать Петьке и его бабушке несколько красивых карасей. И вот это утро наступило. Я подергал верхнюю тетиву - тяжело. Начал выбирать. Увидел я нечто такое, чего никогда в жизни не видел.
   Сети буквально забиты раками. Сначала я пытался их выпутывать. Раки нещадно кусались, поранив мне чуть не все пальцы. Однако вскоре, убедившись, что сети безнадежно испорчены, я их снял и выбирал, а точнее, выдирал раков уже на берегу.
   Вскоре образовалась целая гора этих деликатесов. Отложил себе пару десятков, предложил соседям, те отказались. Куда девать остальных - не знаю. И тут на велосипеде подъезжает к нам подросток. Мой Барс (немецкая овчарка) было зарычал, но поняв, что парень не представляет для нас опасности, успокоился. Разговорились. Оказалось, что Сашка, как он нам представился, живет в недальней деревне Екатериновке. Мы начали расспрашивать Сашку о его житье-бытье. Житье это оказалось далеко не безоблачным. Инвалид отец (болезнь Бехтерева - тяжелейшее заболевание позвоночника), мать - штукатур, перебивающаяся случайными заработками в ближайшем городке - в деревне, естественно, для нее работы нет. И сестра, на три года старше. Учится в техническом училище на повара.
   - Деревня у вас большая?
   - Две улицы - Первомайская и Целинная.
   Вот это то, что получилось из той знаменитой когда - то песни : " Здесь, на далеком Алтае, голос мне слышится твой ...". Я воочию увидел результаты освоения " целинных и залежных земель".
   - А деревне - то что делают люди?
   - Водку пьют с утра до вечера.
   - Корова хоть у вас есть?
   - Была. Тогда жить было получше. Да сосед в прошлом году зарубил ее лопатой, потому что она зашла к нему в огород.
   Все это было рассказано Сашкой абсолютно спокойно, без каких - либо эмоций, будто речь шла о ловле раков. Мне стало как-то не по себе. Много всяких пакостей я видел в жизни, но вот такое - я даже представить себе не могу. Но Сашку, казалось, эти страшные жизненные обстоятельства, казалось, совершенно не беспокоили, а сверкающие лаком автомобили его не волновали. Ты помнишь тот замечательный американский фильм "Генералы песчаных карьеров"? Там обездоленные ребята - Сашкины ровесники - громили те шикарные автомобили, которые никогда не будут им доступны. А вот здесь все как-то по-другому. Ни тени зависти я не заметил в этом небольшом тринадцатилетнем человеке.
   - А тут-то что делаешь? Рыбу ловишь?
   - Раков. Продаю по пять рублей штуку. Обычно берут двадцать штук. Вот еще немного продам, куплю себе джинсы.
   Мы отдали ему всех своих раков, выпутанных и невыпутанных. Сашка тут же при нас необычайно быстро выпутал раков, видно было, что для него это дело привычное. И мне показалось, что они его не кусали. Изорванную сеть бросили в костер. Сашка сложил раков в пакет и поехал вдоль озера на заработки.
   - Грустную историю рассказал ты мне, Петрович. Жалко парнишку.
   - Знаешь, жалко - то жалко, но как-то и приятно. Такой парень не пропадет. Он уже сейчас твердо стоит на ногах.
   Счастливого пути тебе, Сашка!
  

Шовинистка

(рассказ Валентины, бывшей восьмиклассницы)

  
   Из всех школьных предметов лучше всего у меня, пожалуй, дело обстояло с черчением. Я делала чертежи чуть ли не всему классу. Но вот учительница черчения, Аглаида Федоровна ...Отношения с ней были странными. С нас требовали строгую советскую форму школьной одежды: коричневое платье с черным фартуком. И прическу -- только косички. И ничего другого не мысли. Никаких челок. А мне почему- то нравилась челка. Вот я и обрезала волосы, сделала челку. Аглаида Федоровна восприняла это, как личное оскорбление. Да еще фамилия досталась мне от папы непривычная для здешних мест. Вокруг в основном Ивановы, Петровы, изредка Абдуловы, а тут -- Калнинш. И хотя навряд ли Аглаида Федоровна в принципе имела что-то против латышей, фамилия эта, видимо, резала ей слух. Да еще и недозволенная челка, которая упрямо лезла на глаза.
   "Калнинш, выйди из класса, приведи себя в порядок!" Я знала, о чем идет речь. Выходила и приводила. Однако, кроме того, что наслюнить пальцы и немного прилизать непослушную челку, я ничего придумать не могла. Вскоре челка высыхала и возвращалась на место. И опять следовало выдворение.
   Сама Аглаида Федоровна была очень строгих правил, по крайней мере, в отношении своей прически: ее бесцветные волосы были аккуратно заплетены в две тоненькие косички и уложены каким - то серпом на голове, а сверху - маленький тоже бесветный тусклый бантик. То ли в ее понятии это было пределом парикмахерского искусства, то ли в самом деле она была абсолютной пуританкой - не знаю. А может быть, ее пуританство было обусловлено ее общей полной бесцветностью. Имея четвертый десяток от роду, она никогда не была замечена ни в каких отношениях с противоположным полом, хотя бы отдаленно похожих на интимные. И искренне считала это своим главным достоинством.
   Мои изгнания из класса продолжались с полгода. Выгнанная, я стояла в коридоре и потихоньку плакала. Как-то мимо шел директор школы Михаил Афанасьевич. Хороший был человек, все его любили. Он подошел ко мне и спросил: "Что, не готова к уроку, не начертила?"
   -Да нет, готова.
   -А в чем же дело?
   - Да вот - челка...
   - Ну, пойдем в класс.
   Все встали, приветствуя директора.
   - Садитесь. И ты садись, Валя. А Вы, Аглаида Федоровна, зайдите после уроков ко мне.
   Уроки кончились, и все побежали домой. Все, кроме меня. Мне очень хотелось узнать, о чем же директор будет разговаривать с Аглаидой Федоровной.
   Дождавшись, пока уйдут и ученики и учителя, я прокралась к неплотно закрытой двери директорского кабинета. Видно было плохо, зато слышно хорошо. Обычно очень вежливый, на сей раз директор даже не предложил Аглаиде Федоровне сесть.
   - Аглаида Федоровна, по-моему, Вы не совсем правильно понимаете ситуацию. Надеюсь, наш разговор Вам ее прояснит. Вы человек неглупый, должны во всем разобраться и сделать выводы.
   Я не верила своим ушам. Михаил Афанасьевич, всегда такой мягкий, доброжелательный человек, был сейчас так холоден и строг, что у меня мурашки забегали. Мне даже стало жалко ненавистную Аглаиду Федоровну.
   - Думаю, Вы не забыли, что Вы член партии, и я буду разговаривать с Вами, как коммунист с коммунистом. Считайте этот разговор внеочередным партийным собранием. Протокол вести на этот раз не будем. Но только на этот раз.
   Михаил Афанасьевич сделал ударение на слове "на этот". В его голосе мне послышались металлические нотки.
   - Вы понимаете, конечно, что речь идет о Вашем отношении к Вашей ученице Валентине Калнинш. Первое -- фамилия. Да, фамилия латышская. Но Вы не забыли, наверное, в каком государстве мы живем. У нас все народы равны. Кроме того, Вам как коммунисту должно быть хорошо известно, что латышские стрелки охраняли нашего вождя Владимира Ильича Ленина. В голосе Михаила Афанасьевича послышалась патетика. Он приостановил свою речь, как будто ожидал в этом месте аплодисментов. Однако их не последовало, дрожащей от страха Аглаиде Федоровне было явно не до аплодисментов.
   - Второе. Отец Валентины, Василий Калнинш - знатный экскаваторщик, гордость нашего города. За производственные успехи награжден орденом Трудового красного знамени. Горком даже разрешил ему без очереди приобрести автомобиль "Жигули".
   - Третье. Третье касается челки. Вы как член партии должны помнить по портретам видных деятельниц международного коммунистического движения, что многие из них носили челку. И Клара Цеткин, и Роза Люксембург...
   Я, конечно, хорошо знала эти фамилии, тогда их знали, наверное, все в нашей стране, ну а в нашем маленьком городишке особенно, ибо несколько городских улиц, кривых и грязных, были названы именами этих деятелей и деятельниц. Однако большинство жителей как-то не очень воспринимали эти названия и по-прежнему называли улицу имени Карла Либкнехта Большой кирпичной, а улицу имени Розы Люксембург Малой кирпичной.
   Я стояла за дверью и не верила своим ушам. Неужели из-за моей несчастной челки могут быть такие серьезные разговоры. Внезапный порыв свежего весеннего ветра распахнул неплотно прикрытое окно. Ветер проник напором в кабинет и отворил почти полностью дверь. Так что мне стали хорошо видны оба участника разговора. Говорил, правда, только один из участников -- директор. Второй участник, Аглаида Федоровна, молча стояла перед ним навытяжку, как пойманный с папиросой пятиклассник. Бесцветное ее лицо покрыто красными пятнами, руки ее, плотно прижатые к тощим бедрам, мелко дрожали.
   - Вы должны понимать, что, если вся эта история выйдет за пределы школы, в горкоме, - тут директор поднял вверх указательный палец и сделал многозначительную паузу, - будут недовольны. Это может быть расценено как великодержавный шовинизм.
   Аглаида Федоровна попыталась что-то сказать, но от испуга не смогла произнести ни звука. Слово горком было для нее чем-то абсолютно страшным. Горком, в ее понятии, мог сделать все, даже продать без очереди автомобиль. Сама она, конечно, про автомобиль не думала. Во-первых, у настоящего советского человека, коим она себя с гордостью считала, не должно быть таких мыслей, не для того она вступала в партию. Во-вторых, учительской зарплаты хватило бы, может, только на одно колесо к этому автомобилю.
   А великодержавный шовинизм -- это серьезно. Она точно не знала, что это такое, но смутно помнила из институтского курса истории партии, что это очень плохо и страшно, и что с этим явлением партия борется. За это могут и из партии исключить. А исключения она боялась больше всего на свете. Членство в партии хоть и не давало ей никаких материальных благ, возвышало ее, как она думала, над окружающими.
   - Не буду Вас больше задерживать. Надеюсь, Вы все правильно поняли.
   До Аглаиды Федоровны не сразу дошло, что разговор окончен и она свободна. Ей казалось, что Михаил Афанасьевич сейчас скажет: "Завтра Вас вызывают в горком", но он этого не сказал. Резко повернувшись, она выскочила из кабинета. Меня она не заметила.
   Я стояла, буквально влипнув в стену, почти не дыша. И только собралась каким-то образом отсюда исчезнуть, как услышала гомерический хохот директора. Больше Аглаида Федоровна меня с уроков не выгоняла и даже за год поставила пятерку. Много времени прошло после того подслушанного мною разговора. Многое изменилось. И уже автомобили продаются без вмешательства горкома, да и горкомы вскоре стали историей. Постаревшая Аглаида Федоровна продолжает работать в той же школе. И учит черчению мою старшую дочь Лену.
   Как-то, вернувшись из школы, Лена поведала мне интересную, по ее мнению, историю, рассказанную Аглаидой Федоровной про девочку, которая когда-то, очень давно, у нее училась. Хорошо училась девочка, хорошо чертила. Но была очень дерзкой.
   - В чем же выражалась ее дерзость?
   - Выстригла себе какую-то необыкновенную челку.
   - Ну и что из этого?
   - Тогда это не разрешалось, у Аглаиды Федоровны возникли крупные неприятности.
   Я улыбнулась и перевела разговор на другую тему.
   Каково было мое удивление, когда через пару лет уже моя младшая дочь рассказывает мне эту же самую историю. Тут я не выдержала и расхохоталась: "А я знаю эту дерзкую девочку. Это твоя мама".
   Дочери мои выросли, и черчением их жизни стали руководить уже совсем другие люди. Аглаида Федоровна превратилась в сгорбленную седую старушку, абсолютно одинокую и беспомощную. И волос на серпик из двух косичек уже не стало хватать. Теперь ее волосы были коротко острижены, остатки их тоненькими серыми соломинками едва прикрывали кожу на ее голове. Как-то я встретила свою бывшую учительницу на улице. Она с трудом передвигалась, неся в руке довольно тяжелую сумку. Поздоровавшись, я взяла у нее эту сумку. Разговор не клеился, общих тем не находилось. Но вдруг она сказала:
   - А помнишь историю с челкой? Я понимаю сейчас, да и тогда понимала, что была не права. Но мне было как-то не по себе, что за тобой бегал Сережка, уж очень красивый он был парень...
  

Тунеядец

  
   Вечером седьмого января 1966 года в квартире доцента Новицкого зазвонил телефон.
   - Алло. Я слушаю.
   - Роберт Борисович?! Это тебя беспокоит твой старый знакомый доцент Умбарский. Не забыл еще?
   - Даже, если наступит полный маразм, и то навряд ли забуду... Ну, да ладно. Как ты жив здоров?
   - Живой, как видишь, вернее, слышишь. Ты тоже еще не на кладбище, слава богу.
   - Обменялись любезностями, и то хорошо. Я, честно говоря, рад слышать твой голос, даже если ты говоришь мне всякие пакости. Не забыл еще казарменный юмор, как и ты. Дело какое у тебя или хочешь поздравить меня с Рождеством?
   - Какое Рождество?
   - Ты что не изучал марксизм - ленинизм и атеизм? Там все сказано.
   - Ты-то какое имеешь к этому отношение? Ты ведь... А впрочем, забыл, что у тебя еще и армянские корни. Армяне ведь тоже православные. Григорианская церковь? Так?
   - Так, дорогой Додик. Но я к этому отношения не имею.
   - Полно, Роберт, мы ведь не на допросе в НКВД, то есть теперь в МГБ. Кстати, как у вас в институте сейчас по этой части? Не зверствуют?
   - Да вроде бы не слышно. Работаем спокойно.
   - Как твоя докторская? Шеф твой уже на ладан дышит. Место тебя ждет, а?
   - Не надо так, Додик. Дед добрый, пусть живет подольше. Да и у меня без него навряд ли что получится с докторской.
   - Вот тут ты абсолютно прав. От шефа в этом деле зависит почти все. А такого шефа, как твой дед, не найти. Академик - этим все сказано.
   - Додик, не тяни кота за хвост, говори, какое у тебя дело возникло. Уже поздно, надо выспаться. Завтра кафедральное, мне выступать.
   - Ничего особенного, дело пустяковое. Есть у меня знакомый один, а у него есть сынок. Не совсем чтобы уж глупый, но не совсем и умный. Учится в нашем институте. А заведует кафедрой математики, ты помнишь, кто? Вот - вот. Он самый. Феофанов.
   - Хм, работали мы с ним когда - то вместе. С причудами мужик, но математик сильный. Когда он защитил докторскую, все думали, что деда отправят на пенсию, а кафедру отдадут Феофанову. Но в Смольном заведует отделом науки старый дедов друг, и дед остался. А Феофанов возглавил кафедру в вашем институте. Но причем здесь Феофанов?
   - Вот этот самый, как ты говоришь, сильный математик, видно, думает, что все такие гении, как он. А зачем в торговле математические гении? Там нужны гении хитрости.
   - Такие, примерно, как ты?
   - Ладно тебе, не язви. Я к торговле имею отношение только в том плане, что работаю в торговом институте. Ты же прекрасно знаешь, что железки - моя стихия. Помнишь, как ты в детстве надо мной издевался, когда я их собирал, где только можно.
   - И что же выкинул Феофанов?
   - А он дал этому дурачку такую тему курсовой, что разобраться, наверное, сможешь только ты в этих фрактальных размерностях.
   - Пусть возьмет мою кандидатскую и разберется.
   - А ты забыл, что он не сможет ее взять просто так.
   Роберт Борисович на самом деле забыл, что работа его доступна только узкому кругу лиц. Работу еще перед защитой почему - то засекретили, хотя к атомной промышленности она не имела никакого отношения. Тогда все только обрадовались, так как "закрытые" темы проходят на защите без сучка и задоринки.
   - Да - да, взять он ее не сможет, это верно. Ты попроси Феофанова, чтобы дал ему что-то попроще.
   - Просил уже. Феофанов даже разговаривать не хочет. Я для него что? Доцент, который так и умрет доцентом. А Феофанову светит большая академия.
   - Если ты хочешь, чтобы его попросил об этом я, скажу сразу, что я этого делать не буду.
   - Я это знаю, поэтому и не прошу. Помоги мальчишке, в накладе не останешься. Папа у него очень даже не бедный. Триста рэ обещал.
   - Ты хочешь, чтобы я ему сделал курсовую?
   - Умница. Я всегда знал, что ты умница.
   - Ну, если что - то помочь - согласен. А полностью - пусть и сам подумает, ведь не идиот же он полный, доучился как - то до третьего курса.
   - Полностью и не надо. Выведи только основные положения, а детали и оформление - не твое дело. Сумма устраивает?
   - Не знаю даже, никогда не занимался такими делами. Но, поскольку просишь ты, согласен.
   - Ну и добро. Завтра я с ним приеду к тебе в институт.
   - Э-э, не получится. К нам пропуск надо оформлять две недели.
   - Тогда домой. Коньяк - то еще принимаешь?
   - Приезжай завтра часов в семь.
   - Роберт Борисович повесил трубку и задумался. Да, много его связывало с Додиком Умбарским. Вместе росли, учились в одном классе, поступили после школы в один университет. Только на разные факультеты. Роберт на физмат, Додик на мехмат. Это было в сороковом году. А двадцать второго июня сорок первого им осталось сдать по одному, последнему, экзамену за первый курс, и вот те на - война. Двадцать третьего они уже стояли в большой очереди около военкомата.
   - Что, молодые люди, повоевать захотелось? Рано вам еще этим делом заниматься. Есть на то наша доблестная Красная Армия, которая отбросит врага и за две недели дойдет до Берлина.
   Эти слова военкома часто вспоминались Роберту потом, когда он чуть живой от голода и усталости замерзал в мокрых фронтовых окопах. Роберт с Додиком ушли из военкомата успокоенные и принялись за подготовку к экзамену. Экзамен они успешно сдали, собирались даже поехать отдыхать на озера в Карелию, но обстановка в городе сильно изменилась. Все уже дышало начавшейся войной. Слушая сводки Совинформбюро, они начинали понимать, что военком ошибся.
   Вот уже прошло две недели, месяц, а о взятии Берлина нашими войсками почему-то не сообщалось. Наоборот, почти каждый день по радио говорили: "После упорных и кровопролитных боев наши войска были вынуждены оставить..."
   А через два месяца от начала войны их призвали на службу и, дня три поучив стрелять, направили на Западный фронт. Вот там - то и хлебнули они с Додиком Умбарским лиха, да такого, что хватило на всю жизнь. Окружение, прорыв, госпиталь. Сейчас это иногда проносится в памяти, как станции электрички. А ведь это молодость, молодость в грязи, голоде и крови. Как - то еще пронесло через НКВД. Всех, кто хоть немного был в окружении, пропускали через его жернова. Но и там иногда встречались нормальные люди. Неделю их спрашивали об одном и том же, как они попали в окружение и сделали ли они это добровольно. Ни один из них не мог толком ответить на эти идиотские вопросы. Как могли они, рядовые солдаты, знать о причинах окружения? А уж насчет добровольности - это вообще уже за пределами разума.
   И кто знает, чем бы кончились эти допросы, если бы одного, видно, самого умного из следователей, не осенило.
   - Товарищи, не могут они добровольно попасть в окружение. Вы посмотрите на них. Они же евреи! У них это и в документах написано, да и по мордам их видно. Умбарский - точно еврей, а вот Новицкий как - то не совсем похож. На русского не похож, на немца тоже. Скажи, Новицкий, ты - еврей?
   - У меня отец еврей, а мать армянка.
   - Тогда все понятно.
   Трудно сказать, что сыграло решающую роль на этом этапе их жизни - их еврейское происхождение или то, что на фронте было очень туго, а они уже были обстрелянными, больше года провоевали и даже имели по медали "За отвагу", но допросы закончились, и их снова отправили на передовую.
   После войны оба продолжили учебу в университете, никто не вспомнил об их национальности. Это чуть позже начались еврейские "погромы" - Михоэлс со своим театром, дело врачей, повторные аресты простых евреев, отсидевших уже до этого свой "червонец" по пятьдесят восьмой. Но ни Умбарского, ни Новицкого эта метла не замела.
   Оба успешно окончили университет и впоследствии стали доцентами. Новицкий -- кафедры прикладной математики в политехническом, Умбарский -- кафедры торгового оборудования в торговом институте.
  
   2
   На следующий день в семь вечера доцент Умбарский пришел в гости к доценту Новицкому, имея при себе красивую кожаную папку, где находилась курсовая работа студента Осипова Петра Михайловича. Точнее тема этой работы. Две бутылки армянского коньяка, аккуратно завернутые в газету, находились в авоське. Умбарский, предусмотрительный, как все евреи, специально не взял с собой свой модный большой портфель венгерского производства, так как знал, что после вечера у Новицкого он может его потерять. А это ему было не надо.
   Огромный дом, где жил Новицкий, при царе принадлежал какой-то купчихе, которая, как гласило предание этого мрачного дома на Литейном, окачурилась от страху, когда к ней пришли с обыском революционные матросы. А, может, матросы здесь и не причем, старухе ведь было уже за восемьдесят. Родственники купчихи, сбежавшие после революции за границу, естественно, и пикнуть не могли о наследстве. Дом перешел в собственность государства, и в нем, как и в большинстве таких домов, были организованы коммуналки. Роберт жил здесь с детства. Привык, да и до института, где он работал, было рукой подать, поэтому он отказался от предложенной ему однокомнатной "хрущевки", находящейся где - то у черта на куличках. Детей у него не было, а им с женой вполне хватало этой большой комнаты. Соседи были смирные, относились к нему хорошо. А в прошлом году ему даже удалось поставить себе в комнату отдельный телефон, что было на грани возможного для центра Ленинграда.
   - Ну, здравствуй, здравствуй, Додик! Проходи в мои апартаменты. Давненько ты здесь не бывал.
   - А ты так и обитаешь здесь? - спросил вместо приветствия Додик, как будто не понимал, что Роберт не мог его пригласить в чужую квартиру. Да и знал он эту квартиру и этот дом с детства.
   - Ну и шутки у вас, товарищ доцент. Или ты думал, что мне отдали всю квартиру, все восемь комнат? Ладно, пошутили и будет. Проходи.
   - А Мира твоя где?
   - У тетки в Сестрорецке. Приболела что-то старушка.
   - Любит, видно, она тетушку?
   - Как же не любить? Эта тетка ее вырастила. Я не рассказывал тебе? Раньше было нельзя, а теперь уже как - будто можно. Отец Миры, Марк Финкельштейн, был генетиком, работал вместе с Вавиловым.
   - С президентом Академии наук?
   - Нет, с его братом Николаем. Ну, а когда тому дали по шапке, полетел и Марк. И полетел очень далеко, куда-то в Сибирь, где и сгинул. Мать вскоре умерла. Миру взяла к себе тетка, сестра отца. Усыновила, то есть удочерила, дала ей абсолютно русскую фамилию - Соболева. Это она по мужу Соболева. Так что, есть, за что быть благодарной.
   - Что ж, тесная мужская компания - это тоже не плохо. Да у тебя стол - то прямо праздничный, -- сказал Додик, освобождая от газеты бутылки с коньяком.
   - Видишь, я уважаю твои армянские корни - коньяк армянский, да еще пять звезд.
   - Не зря ты работаешь в торговом институте. Так просто такой коньяк не купишь.
   - Институт здесь не причем. А вот кто причем, поймешь чуть позже.
   Доценты уселись за стол.
   - За что первая рюмка? За Рождество? - смеясь, спросил Умбарский.
   - За что хочешь, хотя бы и за Рождество.
   - Ах ты, еврей - армянин! Ты ведь знаешь, что евреи не празднуют этот праздник.
   - Ну-ну, ты прямо такой ортодоксальный еврей, что, может, в раввины пойдешь?
   - Ладно, успокойся. В раввины -- навряд ли, не лежит у меня к этому душа. Я ведь механик. Вот в автомобиле покопаться - это приятно. А у тебя и автомобиля нет.
   - Не мое это, Давид. Я лучше книжечку какую почитаю, если вдруг свободное время объявится.
   Они выпили. Потом еще.
   - Показывай, что там у тебя в папке.
   Давид раскрыл папку и протянул ее Роберту.
   - Так-так, "Самоподобие фигур. Фрактальные размерности". Не понимаю, на кой черт это в торговом институте. Феофанову, помню, моя работа понравилась очень. Он и сам пытался что-то здесь сделать, даже статейку в наш институтский сборник тиснул. Но давненько это было, я думал он и забыл об этом.
   - Видно, не забыл. Читал нашим балбесам три или четыре лекции по этим идиотским размерностям. А этот человек, -- он кивнул на папку, -- их пропустил. Разобраться же по чужим конспектам не получилось. Посмотри, он там что-то писал.
   - Вижу - писал. И вижу, что с математикой у парня получается как-то не очень. Видно, не доходит до него эта хитрая наука совсем.
   - А она ему в принципе и не очень нужна, особенно высшая. Ему вполне достаточно простой арифметики. Ведь он же учится на товароведа.
   - Ладно, оставь, разберемся.
   Первая бутылка коньяка кончилась как-то неожиданно быстро. И подействовала как-то необычно: Роберт, почти никогда не употреблявший спиртного и обычно хмелеющий после первой же рюмки, на сей раз оставался трезвым, как стеклышко, и наоборот -- Додик, любитель вина и любимец женщин, заметно повеселел. Коньяк навел его почти на лирические рассуждения, что вообще-то ему было несвойственно.
   - Думал ли ты тогда, в окружении, что когда-то мы с тобой будем вот так спокойно сидеть и пить эти пять звезд?
   - Тогда навряд ли кто думал о чем-то другом, чем просто остаться в живых.
   - Да, много тогда полегло. И как мы с тобой вышли из того болота? Ведь шли, не зная куда. Сил уже не было совсем, утонули бы в этом чертовом болоте, как многие другие...
   - А ты говоришь, что бога нет. Видно, есть все-таки.
   - И какому же богу ты молился тогда -- еврейскому, армянскому или русскому?
   - А бог один, если он есть. И для армян, и для разных прочих шведов, как говорит мой любимый Маяковский. Ты ведь знаешь, что даже великий Эйнштейн, говорят, верил в бога.
   - Давай закончим эту религиозную дискуссию. Не забывай, у нас с тобой еще целая бутылка, -- сказал Додик, вытаскивая пробку.
   После второй было уже не до дискуссий. Додик с помощью Роберта надел свое пальто и стал прощаться.
   - Когда тебе позвонить? - спросил он. Язык его немного заплетался, но он четко помнил о цели своего визита.
   - Недели через две.
   - Ну, будь здоров, Роберт Борисович, спасибо за гостеприимство.
   - И ты не болей, Давид Моисеевич.
   Роберт открыл папку. Задание было довольно заковыристое, но все же не ахти какое сложное. Тема близко подходит к его диссеру. Можно было даже сказать, что это часть его. Роберт тут же набросал первые формулы по памяти и кое - какие пояснения к ним. Захлопнул папку - на сегодня хватит, надо выспаться. Коньяк вдруг потянул его в сон. Быстро убрав со стола, Роберт лег в постель. Только бы не приснилось то болото, где они с Додиком едва не утонули. По сути дела Додик тогда и спас положение. Они стояли по пояс в холодной жиже и не знали куда идти. Роберту казалось влево, Додику - вправо. Додик тогда каким - то образом убедил Роберта. Они пошли вправо. Через час вышли на сухое место, а через два дня и к своим. Переход линии фронта они почему-то не заметили. Где-то рвались снаряды, было непонятно, чьи, то ли наши, то ли немецкие. А они все шли, не зная точно, куда. Но все-таки вышли! Вот тогда он, в самом деле, про себя молился богу. Он не знал какому, но молился. Бог ли тот помог, случай ли, но ведь вышли. А большинство ребят из их полка, да что там полка -- армии, наверно, так и остались в тех болотах навсегда. Никогда больше никого из своих однополчан того сорок второго года он так и не встретил. Может, только они с Додиком и вышли? Кто знает...
   - Все, хватит, -- приказал себе Роберт. И уснул. Хороший, видно, коньяк принес Додик Умбарский.

3

   - Миша, привет, дорогой. Дело твое вроде уладил. Недели через две все будет готово. Когда ему сдавать работу?
   - Через три недели.
   - Ну, неделя еще останется, чтобы самому вникнуть. Только ты смотри, не распространяйся по этому поводу, не хочу подводить старого приятеля.
   - Будь спок. Что я не понимаю, что к чему? Я хоть и торгаш, как вы, ученые люди, называете мне подобных, но не полный же дурак.
   - Да, и смотри, чтобы Петька твой не проболтался.
   - Накажу и Петьке.
   - Я позвоню, когда будет готово.
   Михаил Петрович Осипов, директор крупного ленинградского гастронома, довольно потер руки.
   - Все как надо. Ему, дурачку моему, только бы диплом получить. А дальше...Дальше все пойдет, как по маслу. Место замдиректора к тому времени сделаю вакантным, а, как уйду на пенсию, станет и директором.
   - Петька, иди сюда, - крикнул он сына.
   - А, папан?
   - Слушай сюда. Ты хоть и балбес, но балбес мой все-таки. Помогу я тебе с этой чертовой курсовой. Сам - то я в этих делах, как ты понимаешь, ни хрена не соображаю, хоть и учил что-то вроде когда-то. Но мир не без добрых людей. Есть в политехе один умный еврей - доцент. Через пару недель он тебе все сделает. Не бесплатно, конечно. Триста рэ - не малые деньги. Он, наверно, столько и за месяц не получает в своем институте. Не болтай только много. Усек?
   - Усек, папан. Спасибо. А то я уж сник совсем. Не дается мне эта высшая математика. Да еще тему такую придумал, что ни в одном учебнике об этих размерностях ничего не написано.
   - Ладно, все будет о-кей. Беги к своей Галине. Или уже другая пассия у тебя? Ты ведь в этих делах шустряк.
   - Что ты, папан, мы, как пионеры - поцелуемся в подъезде, да и все.
   - Придумал тоже мне Галину. Это в прошлом году была Галина. А сколько их было потом, не знаю даже точно. Я ж не виноват, что они на меня сами вешаются. Да еще и ругаются между собой из-за меня. Красивый, говорят. Какой уж там красивый, одет неплохо - в этом причина, - бурчал Петька по дороге на Васильевский к своему закадычному другу Сережке Гудкову. Петька был весьма строг к своей внешности. Она его почему-то не устраивала. Жан Марэ или Мастрояни - вот это красивые люди. Он всячески старался походить на этих "красивых людей".
   Сережка ждал его в маленьком кафе на Охтинке.
   - Сережка! Ура, решился вопрос с этой чертовой курсовой.
   Что, сам что ли справился? Не пудри мне мозги, ты ведь дуб дубом в этих делах.
   - Я то, может, и дуб, да есть люди понимающие.
   - Кто же это такой понимающий нашелся?
   - Сам толком не знаю. Знаю только, что еврей доцент. А тебе - то что, - насторожился Петька, поняв, что сболтнул лишнее. Отец ведь предупреждал...
   - Мне - ничего. Твоя курсовая, твои тараканы. Я со своей курсовой сам выкручиваюсь.
   На этом друзья простились и разбежались по домам.
   4
   В неказистой квартирке капитана милиции Гудкова жили три человека: сам капитан, жена и сын Сережка, двадцатилетний студент торгового института. Сережка был неглупый парень, с учебой у него все было в порядке. Только вот болтлив был не в меру. В общем - то это и неплохо, с одной стороны, думалось отцу, по крайней мере, никаких тайн от меня у него нет. Но, с другой стороны, рассуждал капитан, как при такой болтливости он будет работать в торговле. Дела там подчас весьма деликатные творятся, болтать о них особенно и не надо бы. Эта другая сторона в рассуждениях капитана перевешивала. Поэтому он старался как - то отучить сына от излишней болтливости. Но делать это приходилось очень осторожно, ибо парень уродился еще и очень обидчивым. Поэтому чаще всего в ход шли шутки типа: "Болтун - находка для шпиона". Но отучить как - то не получалось. Любую новость, даже самую незначительную, Сережка должен был обязательно выложить. И, как не странно - отцу. Может, потому, что мать была женщиной очень строгой, как и положено быть начальнику караула в Крестах. Сережка ее даже побаивался, хоть и считал себя уже совершенно взрослым. Отец был помягче, выслушивал все сыновы новости и даже пытался вникнуть в его проблемы.
   Вот и сейчас Сережка буквально влетел на четвертый этаж пятиэтажки, где Гудковы недавно получили двухкомнатную квартиру, и прямо к отцу.
   - Знаешь, батя, новость?
   - Что у тебя еще за новость? Ты, как баба дурная, ничего в тебе не держится, - капитан был явно не в настроении. Сегодня обмывали "большую" звездочку его друга Николая Воропаева из соседнего отдела. Воропаев младше его на пять лет, а вот уже майор, а он уже почти десять лет в капитанах. Не обидно ли? А ведь одну школу милиции кончали. Воропаев, правда, затем еще и университет закончил заочно. А ему, Гудкову, уже поздно учиться, да и неохота. Никогда он особо не любил учиться.
   - Батя, ты чего - то злой вроде сегодня. Что, бандит какой сбежал?
   - Знаешь, от бандитов меня уже тошнит. Другие и бандитов вроде не ловят, а звезды получают.
   - Это ты про Воропаева?
   - Не твое дело. Ну, что там у тебя?
   - Помнишь, я тебе рассказывал недавно про Петьку Осипова, которому наш зав. кафедрой высшей математики такую курсовую подсунул, что даже я не могу разобраться.
   - А ты что, Эйлер или Лобачевский?
   - Лобачевский - не Лобачевский, а по математике у меня всегда пятерка.
   - Тебе - то что до этого? Пусть Петька и переживает. Свою курсовую ты осилишь, надеюсь?
   - Уже осилил. Она не трудная. А вот Петьке, если не справится, могут поставить вопрос об отчислении.
   - Не смеши меня. Сын директора самого крупного в городе гастронома - и отчисление! Да у него вся профессура во главе с директором института кормится.
   - Может, и кормится. Но ты не знаешь нашего Феофанова. Упрямый, никого не боится.
   Говорят, связи у него большие.
   - Ну, а мне - то какое дело до его связей?
   - Ты слушай. Петькин папан, как он его называет, нашел какого - то еврея - доцента, который страшно шарит в этих делах. Вот этот доцент и сделает Петьке курсовую, небезвозмездно, скорее всего.
   В голове капитана при этих словах молнией проскочила мысль: вот оно, начало звездочки, вернее, не начало, а завершающий аккорд. Если он выведет на чистую воду этого зарвавшегося жадюгу - жида, скорее всего можно будет идти в военторг за погонами с одним широким просветом и большой звездочкой.
   - А ты узнал, что это за доцент? Может, и нам пригодится.
   - А мне зачем? Математика в этом году заканчивается. Да у меня и проблем с ней не было никогда, ты же знаешь.
   Капитан немного смутился. Не мог же он объяснить сыну всю сложность своих мыслей о звездочке. Но тут же нашелся.
   - Знаешь, Сережа, у нас готовится переход на автоматическую систему управления, АСУП называется. Нам очень нужен толковый математик.
   Это было и правдой и неправдой. Внедрение АСУП действительно шло, шло очень вяло. Никто толком не знал, зачем это нужно. Добавляется только какая - то лишняя непонятность. А ловить преступников это все равно не поможет. И математик был нужен. Но не для родной конторы старался капитан Гудков. Он старался для себя.
   - Так что ты, Сережа, узнай, кто этот математический гений и где работает.
   - Я спрашивал у Петьки, не говорит.
   - А ты пригласи Петьку к нам домой. Я с ним сам поговорю.
   - Что, будешь ему руки ломать?
   - Дурак ты. Тебе ведь не ломаю, хотя и следовало кое-когда. Найду я к нему подход, тем более для доброго дела будет разговор.
   - Ладно. Я как-нибудь притащу его сюда.
   - Вот-вот, притащи.

5

   Через три дня полковник Ткаченко устроил совещание в своем отделе. Полковник слыл человеком жестким и даже жестоким. На что уж все офицеры отдела были привычны ко всяким жестокостям жизни, но иногда даже они удивлялись. Если были хоть малейшие сомнения в невиновности задержанного, он его обязательно "закрывал". Часто потом суд оправдывал этого человека, что вызывало раздражение у высокого начальства. Оно, это начальство, не раз говорило полковнику, что не те уже времена, даже как - то хотело снять одну звездочку. Но пожалели старика: скоро на пенсию, да и орденов фронтовых у него одного больше, чем у всего отдела. На фронте Ткаченко командовал заградотрядом. Служба, конечно, весьма специфическая. Это понимали и помнили все подчиненные полковника. Никто из них никогда не сказал и слова против, хотя в душе многие были не согласны с действиями своего начальника.
   - Товарищи! Буду краток, - полковник на самом деле был скуп на слова.
   - Вот уже месяц, как вышел Указ о борьбе с тунеядством и нетрудовыми доходами. А что мы имеем? Нашли трех жалких бродяг, выслали их за сто первый - и все ведь! Стыдно, товарищи. Вот в соседнем отделе разоблачили четырех инженеров, суд приговорил их к высылке в Сибирь. Работают люди. А вы? - полковник отхлебнул воды из стакана.
   Гробовая тишина воцарилась в кабинете.
   - Что молчите? Вот ты, Гудков, что, до пенсии будешь ходить в капитанах? Вот найдешь пару стоящих тунеядцев - и, глядишь, можно будет подавать рапорт о присвоении тебе очередного звания.
   - Так точно, товарищ полковник, - вскочил с места Гудков.
   - Сиди, мы не на строевой подготовке. Подумай лучше. Да и остальным не мешает подумать. А то ловите мелкую шпану, стыдно даже докладывать о ваших "успехах". Все. Идите и думайте.
   Еще в кабинете полковника Гудков вспомнил об еврее - доценте. Стоящее дело, однако. Особенно, если полковник так говорит. А он знает, что говорит.
   Вечером Гудков как бы невзначай спросил у сына:
   - Ну что, не выяснил, где работает этот гений математики?
   - В политехе, вроде бы.
   - А фамилия как?
   - Не знает Петька.
   - Не знает или не хочет сказать?
   - Может, и не хочет.
   - А когда ты притащишь его к нам?
   - Не знаю, причины вроде нет. Не любит он к нам ходить из - за твоей и материной профессии.
   - А что профессия? Не хуже, чем торгаш.
   - Для кого как. Постараюсь. В субботу ты дома? Мы собираемся на вечер в институт. Я скажу ему, чтобы перед вечером зашел к нам, скажу, что вас дома не будет.
   В субботу около шести Петька позвонил в квартиру Гудковых.
   - Заходи, Петро, -- приветствовал его капитан -- давненько ты у нас не был. Вырос - то как, возмужал. Становишься похож на директора гастронома.
   - Что Вы, дядя Володя, какой из меня директор.
   - Ну, не сей час, конечно. В будущем. Сережка же будет у тебя замом, - капитан рассмеялся, довольный своей шуткой.
   - Рассказывай, как живешь.
   - Нормально, дядя Володя.
   - Я слышал, проблемы какие - то с математикой у тебя?
   - Ничего, решаются эти проблемы.
   - Вот-вот. Расскажи-ка мне об этом решении.
   - Да тут и рассказывать особо нечего. Поможет мне один папин знакомый.
   - А кто такой?
   - Не знаю его фамилии.
   - Ну, а какой из себя?
   - Не видел, не могу сказать.
   - Видишь, Петя, нам в управление очень нужен квалифицированный математик. Мы сейчас внедряем АСУ. Слышал, что это такое?
   - Это что - то связанное с управлением.
   - Вот - вот, это самое. А где работает твой помощник?
   - Не знаю точно, в политехе, вроде бы.
   - А скажи мне, Петро, сколько денег заплатит твой папан этому доценту?
   Петька смутился, покраснел. И соврал:
   - Не знаю ни про какие деньги.
   - Ты что, хочешь, чтобы я тебя повесткой взывал в свой служебный кабинет? Надеюсь, ты не забыл, где я работаю.
   - Помню. В кабинет не надо. Триста рэ.
   - Петя, а ты радио слушаешь? Газеты читаешь?
   Петька не понимал, к чему клонит капитан.
   - Читаю иногда. Н у и что?
   - А про Указ по борьбе с тунеядством и нетрудовыми доходами слышал?
   - Нет, не слышал.
   - Недавно вышел такой Указ Президиума Верховного Совета. Еще в революцию был лозунг: кто не работает, тот не ест. Теперь просто вспомнили этот лозунг. Так вот. Мы пометим деньги, которые ты передашь этому математику. И задержим его в момент передачи.
   - Зачем это, дядя Володя?
   - Сейчас я для тебя не дядя Володя, а гражданин начальник.
   Петьку бросило в дрожь. Ему представились кандалы, пытки инквизиции и костер аутодафе. Все это он недавно видел в музее революции.
   - Ты все понял, Петр?
   - Понял, гражданин начальник.
   - И учти, если сделаешь все так, как тебе сказано, ты наказан не будешь. И контрольная твоя или, как ее, курсовая, пройдет, как будто ничего не случилось.
   Дома Петька все рассказал отцу.
   - Ах ты, мразь мильтонская! С кем ты вздумал тягаться?! Успокойся, Петр. Все уладим. Позвоню я кому надо.

6

   На следующий день капитан Гудков подробно доложил полковнику Ткаченко всю ситуацию.
   - Молодец, Гудков. Выведем на чистую воду этого жида. Я, конечно, не антисемит, но не люблю их все равно. Знаешь, недавно я был в Москве на совещании в главке. Так вот там нам рассказали, что в Москве объявился поэт такой -- Высоцкий. Не слышал?
   - Слышал, конечно.
   - Они его хотели закрыть, но совсем сверху им запретили. Не те времена, сказали. А я бы закрыл. Уж больно много этот Высоцкий поет всякой антисоветчины. Я всего не слышал, но так говорят. А впрочем, одна песня мне понравилась, особенно ее конец: " И бью я жидов, и спасаю Россию".
   Так вот, закроем мы того жида. Доцент политеха, говоришь? Ты выясни точно, что за доцент.
   В тот же день Гудков приехал в политехнический институт, зашел в спец. часть. Там работал старый знакомый майор Беркутов.
   - Здорово, Ерофеич!
   - Какими судьбами, Володя!
   - Ну, не тебе рассказывать, в нашей работе волка ноги кормят.
   - Да уж, это так. Рассказывай.
   Гудков рассказал Беркутову про готовящуюся операцию.
   - Я понял, о ком идет речь. Это доцент Новицкий с физико-технического факультета. Неплохой вроде мужик. Воевал. Да и не чистый он еврей. Только на половину, по отцу. А мать у него армянка.
   - Мне это как-то все равно. Мне надо исполнять Указ Президиума Верховного Совета.
   -Эка ты загнул. Уж передо мной - то не фраерись! Плевать тебе на все эти указы. Звездочку тебе надо, не так ли? Ладно, не обижайся. От меня что хочешь? Лови этого Новицкого, если поймаешь. Ловить его, правда, особо и не надо - каждый день на работу ходит, - расхохотался майор.
   - Ты мне его покажи.
   - Ну, мой дорогой, на этот факультет свободного хода нет. А если пойдешь официально по запросу, то провалишь всю операцию. Можно увидеть его утром, около восьми, когда он приходит на работу, но это в другом корпусе. Надо предупреждать вахтера, знакомить тебя с ним и прочее. То есть опять утечка информации.
   - А фотографию его хоть сможешь мне показать?
   - Надо поднимать личное дело. Потребуется на это часа два. Устроит?
   - Ладно, зайду через пару часов.
   Через два часа перед капитаном лежало личное дело доцента Новицкого. С фотографии смотрел на капитана не старый еще человек, похожий на кавказца.
   - Запомнил?
   - Поди не зря столько лет работаю в милиции. Зрительная память меня еще никогда не подводила.
   - Ну что ж, желаю успеха.
   - Спасибо, Ерофеич. Коньяк за мной.

7

   Полковник Ткаченко с утра был не в настроении. Плохо спать стал он в последнее время. То болела раненая нога, то вспоминалась его ужасная служба в войну и перед войной. НКВД, куда он пришел в тридцать пятом по комсомольской путевке, конечно, его закалил. Он перестал обращать внимание на слезы и вопли арестованных, научился выбивать признания даже у самых упертых. В правоту своего дела он верил свято. Невиновных среди арестованных быть не может. Раз арестован, значит виновен. А что не признается, так на то он и враг народа, чтобы скрывать свою вину перед этим народом. Народом же, по понятиям Ткаченко, был он сам и такие, как он. И даже, когда в тридцать восьмом арестовали его непосредственного начальника, Ткаченко нисколько не усомнился в его виновности.
   Но на фронте даже эта чекистская закалка иногда давала сбой. Становилось как - то не по себе, когда приходилось стрелять по своим. Однако такова была задача заградотряда - не оставлять в живых отступающих трусов. Всего один раз дрогнул Ткаченко. Не поднял автомат на грязных измученных пацанов в изодранной военной форме, чуть живых от усталости и страха. Эти ребятишки и привиделись сегодня ночью полковнику, стало нехорошо. Он до сих пор не может простить себе той минуты слабости. Потом он старался выдавить из себя эту слабость. И всю жизнь старался оправдывать данное ему еще на фронте прозвище - несгибаемый.
   Вошел лейтенант из приемной.
   - Товарищ полковник, возьмите трубку.
   - Кто?
   - Говорит, Ваш старый знакомый.
   - Фамилия?
   - Осипов.
   Полковник поднял трубку.
   - Алло, слушаю.
   - Здравствуй, Тимофей Владимирович. Осипов позвонил. Слушай, ты чего распустил своих мильтонов?
   - А что случилось?
   - Наезжают на хорошего человека. Человек этот мне помогает, вернее, даже не мне, а моему сыну.
   - Это ты про жида доцента?
   - Ну, знаешь. Ты, наверно, забыл, кто тебя снабжает всеми дефицитами?
   - Я ничего не забываю, гражданин Осипов. Не забуду при случае и организовать у тебя внезапную проверку. Именно внезапную, а не так, как обычно, с предварительным уведомлением. Если ты не сделаешь все, как тебе будет сказано. А на все эти дефициты мне плевать.
   В трубке раздалось какое - то невнятное мычание.
   - Что, поперхнулся, директор гастронома? Так вот, слушай. Мой человек пометит деньги, которые ты передашь этому доценту. Ни тебя, ни Петьку твоего мы не тронем. Если, конечно, все сделаешь как надо. Ну что, понял?
   - Понял, -- сдавленный голос в трубке принадлежал уже как будто другому человеку.
   - К тебе придет капитан Гудков и подробно расскажет, как и что. И попробуй только не сделать все, как будет сказано. Я слов на ветер не бросаю, это ты знаешь. Все. Прощай, Осипов.
   Не ждал Михаил Петрович такого поворота. Он никак не мог унять противную дрожь во всем своем большом теле. Злость и стыд за свое бессилие не давали ему сосредоточиться.
   - Позвонить генералу? - первое, что пришло ему в голову. Но старый друг его недавно умер от инфаркта, а этого, нового, он еще не успел прикормить.
   - Надо же, обнаглел этот Ткаченко вконец. А ведь и не сделаешь ему ничего. Сволочь ты последняя, - так закончил Михаил Петрович свою короткую речь, которую он произнес для самого себя. Потом открыл бутылку "столичной" и налил трясущимися руками полстакана. Выпил залпом, чего обычно не делал. Водку он пил только из дорогих серебряных с чернетью малюсеньких рюмочек. Рюмкам этим было около ста лет, Осипов, знающий толк в вещах, очень ими гордился. Но сейчас было не до них. Да и под рукой был только тонкий стакан около графина с водой. Водка проскочила незаметно, не оказав никакого действия. Он проглотил еще полстакана. Запил водой из графина. По всему телу разлилось тепло, дрожь прекратилась.
   - Неудобно, конечно, перед Умбарским, все-таки старые друзья. Но не Умбарского же, в конце концов, сдает он, а какого-то доцента, которого он и в глаза не видел. Плевать на этого доцента.
   Осипов немного успокоился. Сдавать приходилось даже близких знакомых, а тут, подумаешь, какой- то доцент, успокаивал себя Михаил Петрович.
   Вечером он рассказал Петьке о новом повороте дела.
   - Это ты разболтал все Сережкиному отцу, - голос Михаила Петровича, обычно спокойный и уверенный, на сей раз срывался на фальцет.
   - Да я ...
   - Теперь придется делать то, что будет сказано. Ведь ты не хочешь, чтобы твой отец сел в тюрьму?
   Петьке опять привиделась пыточная камера. Он представил, как на отца будут надевать испанский сапог.
   - А как же доцент?
   - Черт с ним, с доцентом. Свою шкуру спасать надо.

8

   Встреча по обмену курсовой на деньги была назначена в институтском сквере. Новицкий чувствовал себя абсолютно скверно. Он уже тысячу раз пожалел, что связался с этим делом. Думал уже и отказаться от этих чертовых денег. Но сама собой появлялась мысль: я же работал, а любой труд должен быть оплачен. Он сел на указанную скамейку, предварительно сметя перчаткой с нее снег. Погода стояла мрачная: серое небо, солнца не видно уже несколько дней. Мелкий сырой снег редкой крупой падал на город, смешиваясь с туманом, идущим от Финского залива, дымом заводских труб и автомобильными выхлопами. Все это вместе образовывало то, что англичане называют смогом. Эти рассуждения почему-то пришли в голову Новицкому, когда он сидел в ожидании глупого Петьки. Прошло минут двадцать. Никто не появлялся. Только на соседней скамейке сидели двое мужчин. Они курили, о чем-то тихо разговаривали, не проявляя к Новицкому никакого интереса. Наконец, к его скамейке подошел хорошо одетый красивый парень. Фирменная дубленка, джинсы и шикарные зимние ботинки прямо кричали, что живет он не на нищенскую стипендию студента торгового института.
   - Роберт Борисович, здравствуйте.
   - Здравствуй, Петр.
   Новицкий уловил какое-то беспокойство в голосе Петьки, но не придал этому значения. И даже пошутил:
   - Ну что, обменяемся верительными грамотами? - и подал Петьке папку с курсовой. Петька в свою очередь передал ему конверт с деньгами. Новицкий, не раскрывая, сунул конверт во внутренний карман пальто. И тут же двое мужчин с соседней скамейки оказались перед ним.
   - Новицкий Роберт Борисович?
   - Да, это я. А в чем дело?
   - Только что Вам был передан конверт. Покажите нам его, пожалуйста.
   - А кто вы такие, почему я вам должен что-то показывать?
   Мужчины молча развернули удостоверения. Новицкий, все еще не понимая происходящее, протянул им конверт. Откуда-то появилось еще двое мужчин.
   - Граждане понятые, вы присутствуете при изъятии у гражданина Новицкого денежных средств, полученных за занятие преступным промыслом.
   Мужчины раскрыли конверт. Три сотенных бумаги, находящиеся там, были пропечатаны черной краской: преступный промысел.
   - Позвольте, товарищи, какой преступный промысел? Я доцент политехнического института. Просто помог студенту по математике.
   - Вот если бы просто, не было бы этого задержания. Вы получили за эту помощь денежные средства в размере трехсот рублей. Вы задержаны, гражданин Новицкий. А Вы, гражданин Осипов, можете идти. Мы Вас вызовем, когда понадобиться.

9

   Новицкому присудили три года ссылки на север Томской области. Он был исключен из партии и уволен из института.
   Конец февраля выдался в этом году необычно морозным. Роберт замерзал в своем демисезонном пальто. Мире разрешили передать ему кое-что из теплых вещей, но все равно было очень холодно. Особенно, когда их выпускали погулять из камеры во дворик.
   Путь к месту ссылки занял около недели. Сначала поездом до Томска, потом самолетом до какого-то Колпашева, про существование которого Роберт и не слышал никогда. Оттуда снова самолетом в райцентр с красивым названием Белый Яр. Здесь группу из восьми человек распределили по разным поселкам. В группе были в основном истинные тунеядцы, то есть почти бродяги. Их отправили в какую - то совсем захудалую деревню, которая почему-то называлась Палочка. А Новицкому, как ему объяснили в местной комендатуре, повезло. Его "распределили" в один из лучших в районе поселков - в Клюквинку. Новицкому вдруг вспомнилось университетское распределение, когда многих его однокашников послали учителями математики в разные тьмутаракани. Тогда это воспринималось как трагедия. Роберт усмехнулся про себя -- почти одно и то же.
   В Клюквинку снова летели на АН-2 с его непередаваемым отвратительным запахом, от которого Роберта неимоверно тошнило. Пятнадцать минут лету - и вот оно, райское место под названием Клюквинка. Из аэропорта, как гордо назывался отвоеванный у тайги кусок земли рядом с поселком, его привели в контору леспромхоза. Посадили на скамейку в какой - то комнате, где напротив друг друга были две двери. На одной висела табличка "Директор", на другой - "Главный инженер". Открылась уличная дверь, и в комнату вошел плотный человек невысокого роста. Не обращая внимания на находящихся в комнате Новицкого с конвоиром, он жестом хозяина открыл дверь с табличкой "Директор". Вошедший человек почему-то показался Новицкому знакомым. Но тут же Роберт отбросил эту мысль - как здесь, на севере Сибири, может оказаться кто-то ему знакомый.
   Директорская дверь открылась, и молодая женщина, по-видимому, секретарь, пригласила Роберта в кабинет. За большим столом сидел почти полностью лысый рыжеватый мужчина примерно его возраста. Перед ним лежали какие - то бумаги, которые он читал. Новицкий с конвоиром остановились около входа. Директор оторвался от чтения и посмотрел на вошедших.
   - Женька Немиров? Не может быть. Ведь он же погиб, -- хлестанула Новицкого мысль.
   Директор взял бумагу, лежащую перед ним.
   - Вы в самом деле Новицкий Роберт Борисович?
   - В самом. А Вы не Евгений Петрович Немиров?
   Директор вышел изо стола и шагнул к Новицкому.
   - Что, неужели меня еще можно узнать, Роберт?
   Он обнял Новицкого. Слезы проступили у того и другого. Конвоиру, сидящему на стуле, показалось, что он сходит с ума. Он вез арестованного в ссылку, а тут объятия с директором.
   - Выйдете, пожалуйста, подождите, за дверью, -- обратился к конвоиру директор.
   - Ну, садись, Роберт, рассказывай, что привело тебя сюда из славного города Ленинграда.
   Я тут немного почитал бумаги и не совсем понял. Неужели за помощь студенту можно схлопотать три года ссылки?
   - Выходит, можно. Ты ведь слышал об Указе Верховного Совета о борьбе с тунеядством и нетрудовыми доходами?
   - Но ты - то, какой же ты тунеядец? Воевал, работаешь доцентом в таком институте...
   - Работал. Теперь уже не работаю. Работать меня прислали сюда. Думаю, что работу ты мне найдешь.
   - Это, кстати, тоже проблема. Ставить тебя на прямые работы, как предписывает инструкция, что мне прислали вместе с твоими бумагами, я не могу - какой из тебя работник в тайге на холоде. Ты ведь в последние двадцать лет ничего тяжелее карандаша в руках не держал. Так?
   - Так. Но согласен на любую работу. В моем положении выбирать не приходится.
   - Успокойся, что-нибудь придумаем. Сейчас мы устроим тебя в общежитие. А вечером приходи ко мне домой, познакомлю с моей Соней.
   Новицкого отвели в рабочее общежитие - одноэтажное деревянный барак, который здесь почему-то назывался пароходом. В этом пароходе жил всякий сброд: бывшие зэки, мужья, сбежавшие в эту глушь от алиментов, искатели больших заработков и вольной жизни. Поселили в комнату на четыре человека. Печь в коридоре, дрова на улице. Все удобства, естественно, тоже. Зато без охранника. Здесь он был почти свободен.
   Роберт начал знакомиться с населением комнаты. Население встретило его настороженно, хотя и вроде не враждебно. Население не могло понять, за что этого человека, явно не работягу, но и не фраера, прислали сюда, в эти северные болота. Имя у него еще какое - то необычное - Роберт. Мужики были простые. Звали друг друга тоже просто - Колька, Ванька. А вот как тут обращаться - они не понимали. На вид - вроде как из начальства, но начальника не поселят в "пароход". Это еще добавило тумана.
   - Рассказывай, Роберт, о себе, что ты за птица. А то мы ничего не можем понять.
   - А рассказывать особо и нечего. Воевал, учился в университете, работал в институте. И вот сейчас сижу с вами здесь, в "пароходе".
   - Ну, темнишь ты чего-то. Просто так сюда не присылают. Проворовался или за мокрое дело?
   - Провороваться я не мог при всем своем желании. Там, где я работал, украсть было нечего. А мокрые дела -- этим занимался, правда, только на фронте. За это имею орден Красной Звезды и две медали.
   - А тут что будешь делать? В контору тебя посадят?
   - Это навряд ли. Обещал Немиров что-нибудь придумать.
   Роберт не стал афишировать свое знакомство с директором. Простые работяги навряд ли поймут всю теперешнюю сложность его отношений с Немировым. Да и не любят они людей, близко знакомых с начальством. В комнате повисла тишина. Роберт старался не смотреть на своих новых соседей, он знал, что многие не любят пристальных взглядов, да еще людей, на них не похожих. Создалось какое-то неудобство, которое нарушил один из мужиков, видимо, старший в этой комнате. Остальные называли его Степанычем.
   - Ладно, потом разберемся. Ты сказал, Роберт Борисыч?
   - Все правильно. Роберт Борисович.
   - Устраивайся, Борисыч. Вот эта кровать свободна. Сашкино это было место. Да вот месяц назад мы его похоронили - прибило лесиной в тайге.
   От такого сообщения настроение Новицкого не улучшилось. Опять вспомнился фронт, когда он в большой землянке не семь человек остался в живых один. Но тогда это было почти привычно. А вот сейчас стало как-то не по себе.
  

10

   Короткий северный день быстро сменился темным вечером. На чистом небе зажглись яркие звезды. В Ленинграде такого неба не увидишь, подумалось Новицкому, когда он вышел и общежития и направился к дому Немирова. Дом оказался основательным, большим. И был одноквартирным, даже в темноте было видно, что это дом начальника. Во всех окнах горел свет. Роберт постучал.
   - Да - да. Входи, Роберт, - Немиров открыл входную дверь.
   - Проходи, раздевайся.
   Новицкий снял свое пальтишко и валенки, которые выдали ему еще в Томске. Валенки были серыми и довольно страшными на вид. Однако, как вскоре понял Роберт, без них пришлось бы туго. Новицкому было стыдно своих грязных, давно не мытых ног. Опять вспомнились фронтовые окопы. Он стоял в нерешительности в прихожей. Немиров все понял.
   - Давай-ка сначала в баню. Соня уже истопила. Пойдем, я тебе покажу.
   Баня после всего пережитого показалась Роберту раем. Переодевшись во все чистое, он вернулся в дом разомлевший и обессиленный. И как - будто ушло напряжение предыдущих двух месяцев.
   - Знакомься, Роберт. Моя жена Соня.
   Миловидная черноволосая женщина была одета в красивый халатик, подчеркивающий стройность ее фигуры.
   - Я ей про тебя уже кое-что рассказал. А теперь к столу.
   Они прошли в просторную комнату, где стоял накрытый уже стол. Роберта посадили на диван, Немиров сел рядом. Роберт был явно смущен, он не знал, как себя вести.
   - Ну что, Роберт, за встречу! - Немиров поднял хрустальную стопку. Они чокнулись, выпили.
   - Ты закусывай. Ешь как надо. А то, я понимаю, в последнее время не очень - то тебя кормили.
   - Не для того, Женя, сажают в КПЗ, чтобы откармливать на убой.
   - Ладно, успокойся. Расскажи все-таки толком, как и что. Но сначала давай еще выпьем.
   После второй рюмки Новицкий почувствовал, что его тянет в сон. Поэтому он отказался от третьей.
   - Это ты лучше сначала расскажи, почему ты живой. Я ведь хорошо помню, что видел тебя мертвым. Снаряд угодил точно в ваш окоп. Меня взрывной волной выбросило на бруствер, однако не повредило. Я поднялся, чтобы снова забраться в окоп, и в это время увидел, что все ребята, что были в вашем окопе, разорваны на куски, а ты лежишь целый, но не дышишь. Я понял, что ты неживой. Тут же еще снаряд около нашего окопа - и очнулся я только в огромном болоте по пояс в воде. Было уже совсем темно. Как мы с Додиком туда попали - и сейчас не знаю.
   - Так жив Додик?
   - Слава богу. Вот он - то, можно сказать, и вывел меня из этого болота. Как будто кто-то сверху шепнул ему, в какую сторону надо идти. Ведь уже была ночь. Ни звезд, ни луны, только взрывы снарядов со всех сторон. А может, и не со всех, так только казалось. Да еще автомат свой потерял. А за это, сам знаешь, что бывает. Но, благо, этого добра в лесу валялось достаточно.
   - А дальше?
   - Дальше - НКВД.
   - И не арестовали?
   - Там все-таки работали не одни идиоты. Понимали, видно, что если арестовывать всех, вышедших из окружения, некому будет воевать. Неделю нас проверяли. Расспрашивали одно и то же. Сверяли наши с Додиком показания, придирались к каждому слову. Но - пронесло. Только разбросали нас по разным частям. Так что снова встретились мы уже после войны в Ленинграде. Ну, а ты - то, как ты ожил? Ведь точно я видел тебя мертвым.
   - Контузило, видно, меня сильно. Мясорубка эта была, как ты помнишь, весь день до ночи. Почему не пошла в атаку немецкая пехота - не знаю. Снарядов, наверно, у них было в избытке. Местность они знали хорошо, знали, что за лесом, на опушке которого были вырыты наши окопы, непроходимое болото. То есть отступать нам некуда. Вот и решили полностью уничтожить нас артиллерией. Жалели они своих солдат... Пришел в себя я только утром. Вокруг ни одного живого человека - ни наших, ни немцев. Только трупы, некоторые разорванные на куски. Что делать, куда идти? Пока я осматривался, взошло солнце. Я понял, где восток, где запад. Знаю, что линия фронта на востоке, надо двигаться туда, к своим. Набил полный диск патронами, взял еще пару дисков в запас. Страшно захотелось пить. Своя фляжка оторвалась и куда - то делась. Вижу фляжку метрах в десяти от себя. Поднимаю - не получается, что - то держит ее. Наклонился, разрыл руками землю. Оказалось, что она так и осталась пристегнутой к ремню своего хозяина. А от хозяина осталось чуть более половины, да и та была засыпана землей.
   Немиров замолчал. Софья смотрела на мужа расширенными от страха глазами.
   - Женя, а ты мне никогда раньше этого не рассказывал.
   - Не для тебя такие картины, да и не дай бог никому такое увидеть.
   - Ну, а потом?
   - Потом было много. Видел я и то болото, про которое ты рассказываешь. Но я все-таки таежник, сообразил, как его обойти. Пока обходил, наткнулся на немецкий разъезд. Три немца на мотоцикле с коляской остановились на полянке перед болотом. Меня они не видели. Понимал, что надо было подождать, пока они уедут. Но уж очень я был тогда на них злой. Да и позиция у меня была абсолютно выигрышная - я в лесу, меня не видно, а они на открытом пространстве. Подождал, пока они сядут на мотоцикл, и рубанул их очередью метров с двухсот. Сижу в кустах, жду, вдруг на выстрелы кто-то появится. Долго сидел, наверно, не меньше часа - никого. Видно, это были разведчики.
   Идти прямо на восток не получилось из-за этого чертова болота. Пришлось идти на север. Вышел на маленькую деревню. Немцев в ней не было. Укрыла меня старушка. Она же и свела с партизанами, от которых выяснил, что к своим прорваться не получится. Остался с ними. Почти два года мотались мы с ними по белорусским лесам.
   - В самом деле партизаны наносили серьезный урон немцам?
   - Ничего особо серьезного сделать мы, конечно, не могли. Но щипали потихоньку. А в сорок четвертом, когда наши серьезно погнали немцев, все наши партизаны влились в строевую часть. Дошел до Кенигсберга. А ты?
   - Я закончил войну в Праге.
   - Давай-ка еще выпьем. Будет у нас еще время поговорить. Сколько тебе рекомендовали провести у нас?
   - Три года. Сказали, за примерное поведение срок могут уменьшить. Так что, постараюсь вести себя примерно.
   - Ну что ж, давай за примерное поведение, - они выпили. Потом еще раз - за фронтовое братство. Потом еще за что-то и еще. Все старания Сони устроить их на кровати не увенчались успехом. Оба уснули, сидя на диване, обняв друг друга.

Вместо эпилога

   Вскоре после отправки Новицкого в ссылку полковник Ткаченко был вызван в кабинет начальника всей ленинградской милиции генерал-лейтенанта Громова. Ткаченко был знаком с Громовым еще с войны. Служили они тогда в одном ведомстве, но в разных должностях: Ткаченко командовал заградотрядом, а Громов всеми заградотрядами Западного фронта. После войны Громов закончил академию МВД и перешел на работу в милицию. Недавно был назначен на освободившееся после смерти предыдущего начальника место главного ленинградского милиционера.
   - Проходи, Ткаченко, садись,- поднялся генерал изо стола и подал руку.
   - Хотя, если бы не старое наше знакомство, не стоило бы и руки подавать.
   Ткаченко насторожился. Он еще дома гадал, зачем его вызвали к столь высокому начальству. Никакого совещания, когда вызывают многих, только его персонально. Навряд ли захотелось Громову выпить с ним водки за старую совместную службу - не тот человек. Ткаченко недолюбливал Громова еще тогда, на фронте. Казался он ему каким-то мягкотелым, неподходящим для столь суровой работы. Но Громов работал еще с самим Кировым, видно, поэтому и был назначен на эту должность. Вот сейчас возьмет и скажет:
   - Хватит, Ткаченко. Благодарю за службу, собирайся на пенсию.
   Ведь двадцать пять лет его выслуги давно прошли. Был бы он генералом - тогда другое дело. Но генералом ему не быть, это он знал точно.
   - А в чем дело, товарищ генерал?
   - Ты не знаешь?
   - Не знаю. Работаем мы вроде неплохо. Раскрываемость у нас не хуже, чем в других районах, даже лучше.
   - Не этом дело. Ты, видно, так и не перерос по уму начальника заградотряда.
   - Так Вы же ...
   - Да, верно. Командовал я заградотрядами. Но такое это было время - война. Сейчас же другие ветры дуют. А ты их не почувствовал. Ты готов и сейчас всех пересажать.
   Ткаченко, все еще ничего не понимая, изумленно смотрел на генерала.
   - Не понимаешь? Я получил твой рапорт о присвоении капитану Гудкову очередного звания. Там описываются и его служебные "подвиги". В числе разной арестованной им шушеры вдруг - доцент Новицкий. Ты хоть знаешь, что это за человек? Да это один из сильнейших математиков если не страны, то города Ленинграда - точно.
   - Но это же нетрудовые доходы, взятка.
   - Плохо ты знаешь законодательство. Вот если бы он был председателем приемной комиссии и получил триста рублей с абитуриента за поступление в институт, вот тогда положено отвечать.
   - А как же Указ?
   - Читать надо внимательнее, Ткаченко. Или у тебя уже со зрением плохо? Да и с мозгами, видно, не очень хорошо. У этого Новицкого мой сын Колька учился. А ты знаешь, кем стал Колька? Одним из главных разработчиков атомных реакторов. Неплохо, значит, учил его математике Новицкий. Дай тебе волю, ты бы и артиста Новицкого упек в Сибирь. Знаешь Мирова и Новицкого?
   Ткаченко театром не увлекался, артистов не знал. Но Мирова и Новицкого слышал по радио.
   - Так то артист.
   - Ладно. Ты так и не понял ничего. Буду искать тебе замену. А Гудков твой до пенсии будет капитаном.
   Но капитану Гудкову не суждено было получать пенсию. Через два месяца после разговора Ткаченко с генералом Гудков погиб в перестрелке с вооруженным преступником. Хорошим милиционером был капитан Гудков, честным и смелым, но уж очень хотелось ему получить майорскую звездочку...
   Петька и Сережка успешно окончили торговый институт и устроились на работу в гастроном Петькиного отца. Сам Михаил Петрович Осипов не пострадал. Никаких внезапных проверок полковник Ткаченко устраивать ему не стал. Он по - прежнему пользовался услугами директора гастронома. Особенно тогда, когда приезжало начальство из Москвы.
   А генерал Громов сразу после ухода из кабинета полковника Ткаченко вызвал из приемной лейтенанта:
   - Соедини меня с Томским областным УВД.
   - Полковник Сердюков слушает, товарищ генерал.
   - Здравствуйте, Иван Ильич. Дело у меня к Вам. Тут мои архаровцы перестарались - отправили к вам в ссылку хорошего человека. Новицкий его фамилия. Провинность - то чепуховая, а три года в ваших северных болотах - это серьезно. Надо как-то помочь человеку.
   - Новицкий, Вы сказали? Уж не артист ли?
   - Не артист, математик.
   - Я выясню, что можно сделать и сделаю все, что можно.
   - Заранее благодарен, Иван Ильич. Будьте здоровы.
   - Всего Вам доброго, товарищ генерал.
   Сердюков на самом деле сделал все, что смог. Новицкий через полтора года вернулся в Ленинград. На работу в свой институт его не взяли. Он пытался устроиться в другие - нигде не приняли доцента с судимостью. Большинство старых знакомых делали вид, что не узнают его.
   Денег не было совсем. Роберт был согласен на любую работу, хоть грузчиком. И очень обрадовался, когда Додик помог ему устроиться учителем математики в среднюю школу, с директором которой был в приятельских отношениях. Додик чувствовал свою вину перед Робертом, хотя формально и не был ни в чем виноват. С Робертом они не поссорились, но отношения стали не те, что раньше, исчезла сердечность, которая их связывала. Они по - прежнему иногда встречались, иногда звонили, поздравляли друг друга с праздником. Но это были холодные равнодушные поздравления, как поздравляют с Новым годом малознакомую соседку по дому.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   271
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"