|
МАНДЕЛЬШТАМ
БОДЛЕР
ПЕСКОВ
Набоков
Почему-то некоторые критики ценят Набокова-поэта крайне невысоко. Если
Набоков средний поэт, то кто же великий? Безусловно, XX век не беден поэтическими
гениями, но Набокову принадлежит на Олимпе почетное место.
НЕРОДИВШЕМУСЯ ЧИТАТЕЛЮ
Ты, светлый житель будущих веков,
Ты, старины любитель, в день урочный
Откроешь антологию стихов,
Забытых незаслуженно, но прочно.
И будешь ты, как шут, одет на вкус
Моей эпохи фрачной и сюртучной.
Облокотись. Прислушайся. Как звучно
Былое время - раковина муз.
Шестнадцать строк, увенчанных овалом
С неясной фотографией... Посмей
побрезговать их слогом обветшалым,
опрятностью и бедностью моей.
Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.
К тебе на грудь я прянул через мрак.
Вот холодок ты чувствуешь: сквозняк
Из прошлого... Прощай же. Я доволен.
1930
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
В листве березовой, осиновой,
В конце аллеи у мостка,
вдруг падал свет от платья синего,
от василькового венка.
Твой образ легкий и блистающий
как на ладони я держу
и бабочкой неулетающей
благоговейно дорожу.
И много лет прошло и счастливо
я прожил без тебя, а все ж
порой я думаю опасливо:
жива ли ты, и где живешь?
Но если встретиться нежданная
судьба заставила бы нас,
меня бы, как уродство странное,
твой образ нынешний потряс.
Обиды нет неизъяснимее:
ты чуждой жизнью обросла.
Ни платья синего, ни имени
ты для меня не сберегла.
И все давным-давно просрочено,
и я молюсь, и ты молись,
чтоб на утоптанной обочине
мы в тусклый вечер не сошлись.
<11-12 февраля> 1930
РАССТРЕЛ
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать;
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь и в темноте со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, -
вот-вот сейчас пальнет в меня! -
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но, сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черёмухе овраг!
Берлин, 1927
КИНЕМАТОГРАФ
Люблю я световые балаганы
все безнадежнее и все нежней.
Там сложные вскрываются обманы
простым подслушиваньем у дверей.
Там для распутства символ есть единый -
бокал вина; а добродетель - шьет.
Между чертами матери и сына
острейший глаз там сходства не найдет.
Там на руках, в автомобиль огромный
не чуждый состраданья богатей
усердно вносит барышень бездомных,
в тигровый плед закутанных детей.
Там письма спешно пишутся средь ночи:
опасность... трепет... поперек листа
рука бежит... И как разборчив почерк,
какая писарская чистота!
Вот спальня озаренная. Смотрите,
как эта шаль упала на ковер.
Не виден ослепительный юпитер,
не слышен раздраженный режиссер;
но ничего там жизнью не трепещет:
пытливый гость не может угадать
связь между вещью и владельцем вещи,
житейского особую печать.
О да! Прекрасны гонки, водопады,
вращение зеркальной темноты,
Но вымысел? Гармонии услада?
Ума полет? О муза, где же ты?
Утопит злого, доброго поженит,
и снова, через веси и века,
спешит роскошное воображенье
самоуверенного пошляка.
И вот - конец... Рояль незримый умер,
темно и незначительно пожив.
Очнулся мир, прохладою и шумом
растаявшую выдумку сменив.
И со своей подругою приказчик,
встречая ветра влажного напор,
держа ладонь над спичкою горящей,
насмешливый выносит приговор.
<10 ноября> 1928
ТОЛСТОЙ
Картина в хрестоматии: босой
старик. Я поворачивал страницу;
мое воображенье оставалось
холодным. То ли дело - Пушкин: плащ,
скала, морская пена... Слово "Пушкин"
стихами обрастает, как плющом,
и муза повторяет имена,
вокруг него бряцающие: Дельвиг,
Данзас, Дантес, - и сладостно-звучна
Вся жизнь его - от Делии лицейской
До выстрела в морозный день дуэли.
К Толстому лучезарная легенда
еще не прикоснулась. Жизнь его
нас не волнует. Имена людей,
с ним связанных, звучат еще не зрело:
им время даст таинственную знатность;
то время не пришло; назвав Черткова,
я только б сузил горизонт стиха.
И то сказать: должна людская память
утратить связь вещественную с прошлым,
чтобы создать из сплетни эпопею
и в музыку молчанье претворить.
А мы еще не можем отказаться
от слишком лестной близости к нему
во времени. Пожалуй, внуки наши
завидовать нам будут неразумно.
Коварная механика порой
искусственно поддерживает память.
Еще хранится в граммофонном диске
звук голоса его: он вслух читает,
однообразно, торопливо, глухо,
и запинается на слове "Бог",
и повторяет: "Бог", и продолжает
чуть хриплым говорком - как человек,
что кашляет в соседнем отделенье,
когда вагон ночной,
бывало, остановится со вздохом.
Есть, говорят, в архиве фильмов ветхих,
теперь мигающих подслеповато,
яснополянский движущийся снимок:
старик невзрачный, роста небольшого,
с растрепанною ветром бородой,
проходит мимо скорыми шажками,
сердясь на оператора. И мы
довольны. Он нам близок и понятен.
Мы у него бывали, с ним сидели.
Совсем не страшен гений, говорящий
о браке или крестьянских школах...
И чувствуя в нем равного, с которым
поспорить можно, и зовя его
по имени и отчеству, с улыбкой
почтительной, мы вместе обсуждаем,
как смотрит он на то, на се... Шумят
витии за вечерним самоваром;
по чистой скатерти мелькают тени
религий, философий, государств -
отрада малых сих...
Но есть одно,
что мы никак вообразить не можем,
хоть рыщем мы с блокнотами, подобно
корреспондентам на пожаре, вкруг
его души. До некой тайной дрожи,
до главного добраться нам нельзя.
Почти нечеловеческая тайна!
Я говорю о тех ночах, когда
Толстой творил; я говорю о чуде,
об ураганах образов, летящих
по черным небесам в час созиданья,
в час воплощенья... Ведь живые люди
родились в эти ночи... Так Господь
избраннику передает свое
старинное и благостное право
творить миры и в созданную плоть
вдыхать мгновенно дух неповторимый.
И вот они живут; все в них живое -
привычки, поговорки и повадка;
их родина - такая вот Россия,
какую носим мы в той глубине,
где смутный сон примет невыразимых, -
Россия запахов, оттенков, звуков,
огромных облаков над сенокосом,
Россия обольстительных болот,
богатых дичью... Это все мы любим.
Его созданья, тысячи людей,
сквозь нашу жизнь просвечивают чудно,
окрашивают даль воспоминаний -
как будто впрямь мы жили с ними рядом.
Среди толпы Каренину не раз
по черным завиткам мы узнавали;
мы с маленькой Щербацкой танцевали
заветную мазурку на балу...
Я чувствую как рифмой расцветаю,
я предаюсь незримому крылу...
Я знаю, смерть лишь некая граница;
мне зрима смерть лишь в образе одном:
последняя дописана страница,
и свет погас над письменным столом.
Еще виденье, отблеском продлившись,
дрожит, и вдруг - немыслимый конец...
И он ушел, разборчивый творец,
на голоса прозрачные деливший
гул бытия, ему понятный гул...
Однажды он со станции случайной
в неведомую сторону свернул,
и дальше - ночь, безмолвие и тайна...
<Не позднее 16 сентября 1928>
***
Что за ночь с памятью случилось?
Снег выпал, что ли? Тишина.
Душа забвенью зря училась:
во сне задача решена.
Решенье чистое, простое
(о чем я думал столько лет?).
Пожалуй и вставать не стоит:
ни тела, ни постели нет.
Ментона, 1938
ЛИЛИТ
Я умер. Яворы и ставни
горячий теребил Эол
вдоль пыльной улицы.
Я шел,
и фавны шли, и в каждом фавне
я мнил, что Пана узнаю:
"Добро, я, кажется, в раю".
От солнца заслонясь, сверкая
подмышкой рыжею, в дверях
вдруг встала девочка нагая
с речною лилией в кудрях,
стройна, как женщина, и нежно
цвели сосцы - и вспомнил я
весну земного бытия,
когда из-за ольхи прибрежной
я близко-близко видеть мог,
как дочка мельника меньшая
шла из воды, вся золотая,
с бородкой мокрой между ног.
И вот теперь, в том самом фраке,
в котором был вчера убит,
с усмешкой хищною гуляки
я подошел к моей Лилит.
Через плечо зеленым глазом
она взглянула - и на мне
одежды вспыхнули и разом
испепелились.
В глубине
был греческий диван лохматый,
вино на столике, гранаты
и в вольной росписи стена.
Двумя холодными перстами
по-детски взяв меня за пламя:
"Сюда", - промолвила она.
Без принужденья, без усилья,
лишь с медленностью озорной,
она раздвинула, как крылья,
свои коленки предо мной.
И обольстителен, и весел
был запрокинувшийся лик,
и яростным ударом чресел
я в незабытую проник.
Змея в змее, сосуд в сосуде,
к ней пригнанный, я в ней скользил,
уже восторг в растущем зуде
неописуемый сквозил, -
как вдруг она легко рванулась,
отпрянула и, ноги сжав,
вуаль какую-то подняв,
в нее по бедра завернулась,
и, полон сил, на полпути
к блаженству, я ни с чем остался
и ринулся и зашатался
от ветра странного. "Впусти!" -
я крикнул, с ужасом заметя,
что вновь на улице стою
и мерзко блеющие дети
глядят на булаву мою.
"Впусти!" - и козлоногий, рыжий
народ все множился. "Впусти же,
иначе я с ума сойду!"
Молчала дверь. И перед всеми
мучительно я пролил семя
и понял вдруг, что я в аду.
<13 декабря 1930>
Мандельштам
***
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.
Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фаянсовой тарелке
Рисунок вычерченный метко -
Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
1909
***
Дано мне тело - что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить,
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть -
Узора милого не зачеркнуть!
1909
***
Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза, -
Огромная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.
Вся комната напоена
Истомой - сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.
Немного красного вина,
Немного солнечного мая -
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна...
1909
***
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят...
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь.
1908
***
Ни о чем не надо говорить,
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа:
Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить -
И плывет дельфином молодым
По седым пучинам мировым.
1909
***
Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.
Ткань, опьяненная собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы не тронута зимой.
И если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых...
1910
SILENTIUM
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту -
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста.
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито.
1910
***
Я так же беден, как природа,
И так же прост, как небеса,
И призрачна моя свобода -
Как птиц полночных голоса.
Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста;
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота!
1910
***
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю,
Оттого, что иной не видал.
Я качался в далеком саду
На простой деревянной качели,
И высокие темные ели
Вспоминаю в туманном бреду.
1908
***
Скудный луч, холодной мерою,
Сеет свет в сыром лесу.
Я печаль, как птицу серую,
В сердце медленно несу.
Что мне делать с птицей раненной?
Твердь умолкла умерла.
С колокольни отуманенной
Кто-то снял колокола.
И стоит осиротелая
И немая вышина -
Как пустая башня белая,
Где туман и тишина.
Утро, нежностью бездонное, -
Полуявь и полусон,
Забытье неутоленное -
Дум туманный перезвон...
1911
***
Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой шурша,
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.
И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.
1910
***
Сегодня дурной день:
Кузнечиков хор спит,
И сумрачных скал сень -
Мрачней гробовых плит.
Мелькающих стрел звон
И вещих ворон крик...
Я вижу дурной сон,
За мигом летит миг.
Явлений раздвинь грань,
Земную разрушь клеть
И яростный гимн грянь -
Бунтующих тайн медь!
О, маятник душ строг -
Качается глух, прям,
И страстно стучит рок
В запертую дверь к нам...
1911
***
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей,
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первозданной красе.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
1931
***
Где ночь бросает якоря
В глухих созвездьях Зодиака,
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака.
Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Вам чужд и странен Вифлеем
И яслей вы не увидали.
Для вас потомства нет - увы! -
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдете вы
В свои повапленные гробы.
И на пороге тишины,
Среди беспамятства природы,
Не вам, не вам обречены,
А звездам вечные народы.
1920
***
О небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!
1911
***
Смутно-дышащими листьями
Черный ветер шелестит,
И трепещущая ласточка
В темном небе круг чертит.
Тихо спорят в сердце ласковом,
Умирающем моем,
Наступающие сумерки
С догорающим лучом.
И над лесом вечереющим
Стала медная луна;
Отчего так мало музыки
И такая тишина?
1911
БОДЛЕР
ЭПИГРАФ К ОДНОЙ ОСУЖДЕННОЙ КНИГЕ
Друг мира, неба и людей,
Восторгов трезвых и печалей,
Брось эту книгу сатурналий,
Бесчинных оргий и скорбей!
Когда в риторике своей
Ты Сатане не подражаешь,
Брось! - Ты больным меня признаешь
Иль не поймешь ни слова в ней.
Но, если ум твой в безднах бродит,
Ища обетованный рай,
Скорбит, зовет и не находит, -
Тогда... О, брат! Тогда читай
И братским чувством сожаленья
Откликнись на мои мученья!
Перевод П.Якубовича
ОТРЫВОК ИЗ "ОТРЕЧЕНИЕ СВЯТОГО ПЕТРА"
Творец! анафемы, как грозная волна,
Несутся ввысь, к твоим блаженным серафимам;
Под ропот их ты спишь в покое нерушимом,
Как яростный тиран, упившийся вина!
Затерзанных и мучеников крики
Тебе пьянящею симфонией звучат;
Ужель все пытки их, родя кровавый чад,
Не переполнили твой свод великий?
Исус! Ты помнишь Гефсиманский сад?
Кому молился ты, коленопреклоненный?
Тому ль, кто хохотал, заслышав отдаленный
Позорный стук гвоздей, твоим мученьям рад?
Перевод Элиса
АВЕЛЬ И КАИН
I
Авеля дети, дремлите, питайтесь,
Бог на вас смотрит с улыбкой во взоре.
Каина дети в грязи пресмыкайтесь
И умирайте в несчастье, в позоре.
Авеля дети, от вас всесожженья
К небу возносятся прямо и смело.
Каина дети, а ваши мученья
Будут ли длиться всегда, без предела?
Авеля дети все сделано, чтобы
В ваших полях были тучными злаки.
Каина дети, а ваши утробы
Стонут от голода, словно собаки.
Авеля дети, под ласковым кровом,
Вам и в холодную зиму не хуже!
Каина дети, под ветром суровым,
В ваших пещерах дрожать вам от стужи!
Авеля дети, любите, плодитесь,
Пусть вас заменят детей ваших дети.
Каина дети, любить берегитесь,
Бедных и так уж довольно на свете!
Авеля дети, вас много, вас много,
Словно лесные клопы вы без счета!
Каина дети, проклятой дорогой
Жалко влачитесь с тоской и заботой!
II
Авеля дети! но вскоре! но вскоре!
Прахом своим вы удобрите поле!
Каина дети! кончается горе,
Время настало, чтоб быть вам на воле!
Авеля дети! теперь берегитесь!
Зов на последнюю битву я внемлю!
Каина дети! на небо взберитесь!
Сбросьте неправого бога на землю!
Перевод В.Брюсова
С. ПЕСКОВ
***
Каким я был вчера чудовищем
Как я ласкал ее без устали
Сойдя с ума друг друга тискали
Ужель Создатель это видит все
Впервые в жизни оскоромился
Ведь десять дней уже Великий пост
Но как мне было устоять пред ней
Худой и черной дикой кошкою
Она колдунья чернокнижница
По вкусу чары мне пришлись ее
Но и изрядно подивился я
Тому что никогда не знал в себе
Ночь пролетела мы рассталися
И никогда уже не свидимся
Друг другу все что надо дали мы
И счастья отблеск мне останется
Смеюсь и образы бесстыдные
Гоню и прячу в дальний ящик я
Но как далекий карамели вкус
Опять мне хочется ее познать.
Тихуана, 1901.
КНЯЗЬ МЫШКИН
Вот, я уже старик больной...
Смешной, плешивой головой
Трясу. Неверной кистью подношу
Ко рту смешную старую посуду
И пью, хватаю ртом беззубым
Свою еду. И, шамкая, без мысли
Узреваю вечность прозрачными глазами...
Где колдовство? Где магия былая?
Все жизни силы сдались в плен.
Старушка жизнь, прощай, всё тлен.
Скорей во прах... Вот имя странное, Аглая...
Париж, 1901.
ОПРОКИНУТОЕ ДЕРЕВО
Сухая горка кокаина
Как будто беленькая мышка
В меня сквозь ноздри проскользнула
В оплавленных мозгах забилась
И белым чудом распахнулась
И вспомнил я что знать обязан
Свои плато вершины бездны
И сверх того еще не мало
Зачем в себя я воплотился
Зачем себя как груз несу я
Я понял все и рассмеялся
Тебя мой Бог я не забуду...
Лондон, 1898.
***
В своей "Исповеди" Руссо вспоминает,
что, живя в Италии, он с приятелем
копил деньги, чтобы купить молодую
и недорогую девочку для совместного
(так дешевле) удовлетворения половой
потребности. Там же он с сожалением
отмечает, что этим планам не суждено
было сбыться.
ВЕНЕЦИЯ
Зеленые тухлые воды
Вечерний и утренний смрад
Стоят над водой истуканы
Ажурных дворцовых громад
И в недрах их темных творится
То что я никак не пойму
Порхают под кровлями птицы
Сплетаясь крылами в кайму
И веет замшелой бедою
От окон старух и камней
........................
Вот что у меня за душою
Такой одолел меня змей
Нахлынуло б пьяное солнце
Спалило б всю мерзость дотла
В захламленном душном проемце
Гуляй золотая метла
Пусть мысль навсегда остановится
Мир станет прозрачен и тих
И сердце навеки укроется
В извечный и каменный стих.
Венеция, февраль, 1904.
Copyright Џ Кончеев (e-mail:
falter@hotmail.com), 2003
|