...И ты зовешь к ответу день любой,
И час любой наедине с собой.
* * *
Утих дневной раскатистый прибой, —
И ты опять наедине с собой...
И жизнь внезапных стартов не дает
На скоростной, слепой, бездумный взлет,
А заставляет выверить мечту
На вес, на верность и на чистоту.
А чтобы ветер доброго не стер,
Ты раздуваешь памяти костер.
Он яростно искрит в ночную тьму,
Он помогает видеть что к чему,
Прекрасное — сберечь и вознести,
Напрасное — отсечь и отмести.
И ты зовешь к ответу день любой
И час любой наедине с собой.
Он прожит — или прахом распылен?
Он силу множит — или взят в полон?
Останется ли в бытии земном
От прошлого к грядущему звеном?
Надежна ль сталь в том маленьком звене?..
И голос мысли обращен ко мне:
— Не обрекай былого на убой,
Побудь хоть час наедине с собой!
* * *
С трудами, с годами
Нам время дороже.
Мы к каждой минуте
Относимся строже.
А в юности —
Вольному времени рады —
Бесценных часов
Совершаем растраты.
Да что там! Недели
Швыряем по свету,
Как щедрый богач
Даровую монету...
Собрать бы тех лет
Нераскрытую силу —
Ох, сколько бы доброго
Сделано было!
Зависть
Кто-то песню душевную вывел —
Подхвачу — и пою, и пою,
И несут ее люди, как вымпел...
Чью-то песню несут — не мою!
Землю в сотни витков спеленали.
На Луну замахнули крыла —
Не меня, а других осеняли
Беспредельных высот купола...
Карта звездная, видимо, бита,
Но ершится завистливый бес:
Возместить за такую обиду
Чем-то надо ему позарез.
То берет меня мертвою хваткой,
То пинками вперед да вперед.
Наступает, проклятый, на пятки
И под самое ухо орет:
— Погляди! Агроном торовато
Раскидал золотые плоды,
Где свистали ветра-горлохваты.
Он сумел это сделать. А ты?
Видишь? Рушатся скалы в прораны,
Злато черное льется рекой,
Ставят город разумные краны
Не твоей слабосильной рукой...
Я уже не слежу безрассудно.
Как созвездья плывут не спеша.
Я вгрызаюсь в рабочие сутки,
Неуемную зависть глуша.
— Успокойся, — воркует усталость,
Мне на брови персты положа.
Но тотчас беспокойная зависть
Запускает под череп ежа.
...Я скольжу по лирической вязи,
Стих чужой прикрывая зевком.
Вдруг она, окаянная, сразу
Во все фибры мои, кулаком:
— Каково?! Неожиданно! Точно!
Глубже моря и проще стекла!
Почему ж эта самая строчка
Не с твоей авторучки стекла?
Жажда вечная, будь ты неладна,
Оклематься и тут мне не дашь!..
Я завидую силе таланта,
Даже мукам его неудач.
С каждым часом завидую строже,
Наступательней, жарче, смелей, —
И хочу, чтобы кто-нибудь тоже
Позавидовал доле моей.
Мы — будем!
Памяти Андрея Астафьева
Нас прикроют
Дерновой коркой.
Столбик вроют
Над свежей горкой.
Подровняют,
Цветы положат.
Век ваш, скажут,
Был честно прожит,
И родня про вас
Не забудет,
Хоть ушли вы,
Хоть вас —
Не будет...
Стойте!
Как это так —
«Не будет»?!
Спросим землю:
Она рассудит.
Мы ее, эту землю, рыли?
Мы дороги по ней торили?
Это — будет?
Будет.
Так что же?
А вот то,
Что мы будем
Тоже.
Спросим небо:
Летают люди?
Вот, летают.
А нас — не будет?
Это чьи же
Труды-заботы?
Кто моторам
Дал обороты?
Кто сложил
Для металла печи?
Кто все небо
Поднял на плечи
С мощью,
Мужеством,
Скоростями?..
Так за что ж нас
Считать гостями?
Ну, а эти
Мужчины взрослые,
Что ныряют
В пучины звездные?
Разве это
Не наши дети
И не мы ли
За них в ответе?
Ну, а эти,
В пинетках-крошках
На еще косолапых ножках?
Это ж наши
Внуки и внучки
Тянут к солнцу
Теплые ручки.
Вы их в тень
Понесете под мышки
Под посаженный
Нами
Клен,
Прочитаете
Наши книжки,
Отряхнете от пыли
Платьишки,
Для которых
Мы сеяли лен.
Пусть — не мы,
Пусть потомки наши —
Мы учили их
Лучше,
Краше
Нашим делом распорядиться.
Раз пришлось
После нас родиться.
Рассчитать
Для машин колесики,
На песках
Растить огород,
Прорубать
Межпланетные просеки
И мечтать
На сто лет
Вперед.
Так что
Холмик насыпьте, люди.
Даже столбик
Можете врыть.
А такого,
Что нас
Не будет,
Я прошу вас
Не говорить.
Женский род
Когда мне жизнь давала взбучку
Или казала кулаки,
В чернила я совала ручку
Всем злам и бедам вопреки.
Ах, мне лирическим героем,
Не женским «я» хотелось быть
И строгим, мужественным горем
Стальное перышко поить.
Стихи торчали у прикола,
Как бы воды набрали в рот,
И молча маялись глаголы,
Не принимая женский род.
Им надо было в совершенстве
Пробиться, драться, думать, сметь.
Им не хотелось петь по-женски,
Хотелось мужеством греметь.
Им пола слабого жеманство
Претило в слове и в быту.
Они искали постоянства
И жесткой рифмы правоту.
А женщины по-женски стойко,
Рожая, мучаясь, любя,
Огонь войны и грохот стройки —
Все принимали на себя.
И время сдвинуло с причала
Местоимение мое:
Во всех склоненьях закричало
По-женски: Я! Она! Ее!
Не все ль равно, не все ль едино,
Кто мыслит — он или она,
Была б моя строка отныне
Той, женской верностью верна.
Скорость
В мыльной пене давно у времени
Удила.
Пробежало снежком по темени —
Ну, дела!
Вот — зима в белизне и блеске.
Вот — весна.
Время давит на все железки —
Мать честна!
Мчит в грозу, в духоту, в метели,
В листопад.
Через рокот мостов, туннелей,
Эстакад.
Время сжалось — и мне осталось
Лечь костьми...
Но куда ж ты девалась, старость,
Черт возьми?!
* * *
Нам кажется, что мы умней, чем дети.
Нам в объективе лет, ошибок, дел
Привиделось, что знаем все на свете
И поучать — высокий наш удел.
А дети, если пристальней вглядеться,
Иных высот постигли дух и стать,
И надо нам душой вернуться к детству,
Чтобы от них в дороге не отстать.
Половодье
Речка в мае
Толстый лед ломает,
Рвет мосты.
Крутит щепки,
Берег подмывает,
Мнет кусты.
То петляет,
То разрубит узел,
То напрет —
И, разведав трассы
Новых русел,
Мчит вперед.
А тебя смущает
Грохот, пена,
Рев да муть.
Ты готовишь колья
Ей для плена,
Камни в грудь.
Стой!
Направь ее!
Не смей калечить
Красоты!
А мосты?
Так будем строить
Крепче
Те мосты.
Ветер сказывал сказы...
Сказы
Ветер сказывал сказы
Про вас и про нас.
Ему вторили скалы
Над речкой Миасс.
А та речка
Ухватистой горною силой
Золотниками слово
Наверх выносила.
А подголоски-погудочки
Вдоль озера Аргази
Камышовые дудочки
По всем плесам разнесли.
А башкир-гуртоправ
На реке Урале
Добрым сказам подыграл
На степном курае.
А под горой Магнитной
Люди славные
Эти сказы знаменито
Переплавили.
И пошли они звоном
Во все концы,
От мартенов и домен —
Дворцам в венцы.
Паровозам — в колеса,
Столбам — в провода,
Да по звездным плесам
Черт-те куда!..
А люди славные — с нами.
Каждый прост — и не прост.
Их бы в стих бы,
Как в пламя,
Чтобы слава —
До звезд!
Дождь на озере Якты-Куль
Я скольжу по тропинке,
Ее промесили коровы.
Вон, стоят они,
Думают что-то,
По брюхо в воде.
Костерок сгоношили
Кусимовские рыболовы,
И чадит он,
Запутавшись
В собственной бороде.
Захожу в Якты-Куль,
Как в хрустальную бездну,
С опаской.
Становлюсь в облака,
Босиком, на небесный настил.
Солнце — побултыхалось,
Засунуло голову в ряску —
И на пяточках дождь
Озорно, во всю прыть припустил.
Окунулась — и к платью.
А озеро плещет в ладошки.
Я у ветра из пальцев
Едва вырываю подол,
Поддеваю мизинцем
Захлюпанные босоножки
И с восторгом гляжу
На негаданный этот содом.
Рыбаки сквозь валы
Выгребают отчаянно к берегу,
Коровенки
Потрюхивают по тропе,
Будто грозный хозяин
Стегает их снизу и сверху,
Громовито наигрывая
На трубе.
А березы
Сцепились в обнимку
И борются с ветром,
Небо стрелы пускает,
Меж гор натянув тетиву,
И чернейшее озеро,
Хоть называется Светлым,
Громыхая,
Выбрасывается на траву!
У Верхнеуральского водохранилища
В дозоре и волны, и зори,
И горы — вдали — на посту,
И Верхнеуральское море
Спокойно творит красоту.
Мой голос почти неприметен,
Как мирный кузнечик в траве.
Но тут — браконьерствует ветер
Зачем-то в моей голове.
Сердито срывает застежки
С привычно уложенных чувств,
И путает стежки-дорожки,
И путает радость и грусть.
Сплетает желанное с явью,
Слагает то песню, то сказ,
Кропит позолоченной ярью
Окрашенный охрой баркас.
Он сразу становится шхуной,
Летящей в серебряный бриз,
И стала ложбина — лагуной,
Совхоз превращается в Лисс.
И пусть он не Лиссом, а МОСом
Остался: степным, овощным,
Подсобным молочным совхозом
С полынью и духом печным,
По ветер поет об Ассолях
На фермах, в бидонной броне,
Об их незатейливых долях,
Об их неоткрытой стране,
Куда светозарно и ярко,
Промыто зарей добела,
Пришло уже море к дояркам,
А сказка еще не дошла.
Где парус пылает, как чудо.
Где есть он. И где его нет.
И где не для каждой покуда
Горит его свадебный цвет.
Магнитогорская ночь
Полуночница-звезда
Тучей огораживается,
Перед зеркалом пруда
Месяц охорашивается.
Окоемную черту
Сполохи прокаливают,
Под мостами черноту
Огоньки прокалывают.
А над ними — богатырь
Плечи разворачивает, —
Эку гору своротил,
А силы не растрачивает!
Сотни сот его сердец
Под стальными латами
Родине куют венец
С песнями крылатыми...
Я тому богатырю
— Доброй ночи! — говорю, —
Ночи с вечной звонницей,
С трудовой бессонницей.
Утро
Утро.
Разминку делают краны.
«Илы» зорю трубят.
Утро.
Папы и мамы
В ясли сонных несут ребят.
Утро.
Дворники ширкают метлами.
Свежесть. Легкая дрожь.
Каблуки — простые и модные —
На асфальте, как частый дождь.
Хорошо встречаться, здороваться,
Торопиться слегка,
Обменять в автобусе новости,
Обмять бока.
Обойти фургоны у булочной,
Обернуться вослед, —
На бортах так привычно, буднично
Повторяется слово
Хлеб!
И приметить так, между прочим,
Что они со вчерашней тьмы
Занимают у двери очередь,
Как в войну занимали — мы.
Нура, горная речушка
Легкий пар накинул на ущелье
Рано утром шапку-невидимку.
Опушил черемушник метелью
Горную речушку-нелюдимку,
Громкую, в кремнистых перекатах,
Чистую, с размытою породой...
На корягах, мшистых и рогатых,
Обвисает ил мокробородый.
Жадно овцы хлюпают губами,
Вздрагивают мокрые коленки.
Унести с собою бы на память,
Да не на холсте и киноленте,
Не в стихах, а всю, как есть, картинку
В свежих красках, в горьких ароматах,
С этой горной речкой-нелюдимкой,
С этим говорком на перекатах...
Осень едет проселками
Прошелестела осень
Солнечной желтизной
По луговинам, прокосам,
По гущине лесной.
Небо до дна посинело,
Полиловела вода.
Галки для посиделок
Слетелись на провода.
Студентки в штанах и свитрах
На куче ботвы сидят.
«Они о Шекспире и Свифте
Толкуют и хлеб едят.
А вот и за ними машина.
Девчонки, с землей у рта,
То прыгают, как мужчины,
То валятся за борта.
Галок спугнули песни.
Кузов набит, обжат,
Подпрыгивает на переездах —
Чего там, пускай визжат!
Насквозь пропыленная, звонкая
Усталая от щедрот,
Осень едет проселками,
Едет и песни орет.
А в небе — глубинном раздолье —
Такая знобящая синь!
И хочешь прогреть мозоли
У жарких костров осин.
У желтой березовой поросли,
Что держит закат в руках.
Осень на третьей скорости
Едет в грузовиках.
Дмитрию Борисовичу
Кабалевскому
посвящаю
Тишина
Тишина живет и дышит, —
Не безмолвна тишина.
Вот она, все ближе, ближе, ближе...
Тише! Слышишь? Вот она.
Вот она в ладу капели
Всю-то ночку напролет
Нерожденные напевы
Талым голосом поет.
Но услышать не ленись ты,
Как певуча тишина,
И придет она по листьям,
И присядет у окна,
Росы ранние уронит
С тихим звоном на листы,
И струну у сердца тронет,
И ее услышишь ты.
Весенний наигрыш
Чарку звонкую пригубив,
Поведет весна плечом —
И с размаху
В синий бубен
Лупит солнышко лучом.
Теплый ветер
Ладит гусли,
Тянет струны в небеса,
Где гремят крылами
Гуси,
Самолеты
И гроза.
День пылает —
Не сгорает,
Ночь зарю хмельную пьет,
Даже облако играет,
Даже радуга поет.
Поливают, будто с лейки,
Задевая провода,
Журавлиные жалейки,
Лебединая дуда.
И, вертясь на тонких лапках
Сверху, сбоку, впереди,
На зеленых балалайках
Громко тренькают дожди.
Ой, пурга пушит...
Ой, пурга пушит,
припорашивает,
Молодых свежит,
прихорашивает,
Прихорашивает,
принаряживает,
Женихов-невест
привораживает.
Выходите в бор,
где мороз востер,
Где буран развел
голубой костер,
Где трещат кусты,
верещат клесты,
Да на три версты
дерева густы:
Сосны важные,
елки вольные,
В белых варежках
лапки хвойные.
Их мороз хватил
за оборочки
Танцевать кадриль
на пригорочке.
Он и вас кричит
под метельный визг,
Под разбойный бит
на разгульный твист.
Будет сам плясать,
выкомаривать,
Куржаком бросать,
всех одаривать.
Молодым — добро —
серебра бросок,
А нам — бес в ребро,
седина в висок.
Молодым в нутро —
виноградный сок,
А нам пить ситро
да тянуть квасок.
Для нытья-вытья
нет нам времени:
Каждый год житья
вроде премии,
А на шуточки-
прибауточки
И у нас про запас
есть минуточки...
Ой, пурга, пуши,
припорашивай,
Ты и нас свежи,
прихорашивай!
Прихорашивай,
принаряживай,
Третью молодость
привораживай!
Песня первой метелицы
Чистота, белизна крылатая
Без метания и суеты
Опускалась, отвесно падая,
На деревья и на кусты.
Нас дарила зима не по горсточке,
Не жалела своей казны,
Мы хватали губами звездочки,
Молодея от белизны.
И в метелицу безмятежную,
Образумиться не успев,
Услыхали мы песню снежную,
Голубой чистоты распев.
Эта песня вовек дышала бы,
Снежным звоном своим чиста!
В ней — осенних осинок жалоба,
Обручальный обряд клеста;
В ней начало ручья гористого,
Половодье ночных огней,
И смятенье тоски неистовой,
И спокойная радость в ней.
Нам казалось, что песня ранняя
Не удержится на весу,
Мы боялись спугнуть дыханием
Ту серебряную красу.
Город стал от пурги-метелицы
Градом сказочным Леденцом,
Обернулась я красной девицей,
Ты — соколиком-молодцом.
Стало сердце белее белого,
Чище снега, светлей звезды...
А все песня такое сделала.
А все песня. И я. И ты.
Сыр-бор
Тряско живут осинки,
Каплют с берез росинки.
Ветлы в небесной синьке
Моют себе косынки.
Всхлипнула липа жалко,
Кинула косы в росы,
Шелковым полушалком
Кутает ноги босы.
Только сыр-бор могуче
Плечи разводит с хрустом,
Думой своей дремучей
Брови топорщит густо.
Думает бор столетний
Важно, торжественно, древне.
Что ему слухи-сплетни
В пух разодетых деревьев?
Верит в зеленого бога,
Верит, а лба не крестит, —
Сам он, как бог, эпоху
С ним сотворяет вместе,
Думает каждой верхушкой,
Думает каждой шишкой...
Вот он хватил в пирушке
Солнца хмельного лишку,
Крепко хватил из кружек,
Вспененных облаками,
Грузно на месте кружит,
Горы теснит боками.
Пляшет — башкою машет.
Рвет на груди рубаху,
Пуганые ромашки
Жмурят глаза от страху.
К ночи умается с шуму,
Ткнется в плечо небосводу,
Снова в дремучую думу
Весь окунется, как в воду.
В тучу закинет кудри,
Статный, седой, красивый,
Вижу в нем удаль и мудрость,
Чую былинную силу.
Костер
Поколдуй над огоньком,
Сушняку подбрось ты —
И каленым языком
Он с веселой злостью
То украдкой, то рывком
Слизывает звезды.
И уже привычных звезд
Словно не бывало.
Выметает сизый хвост
Черные провалы.
Все повычищено в лоск,
А ему — все мало!
Вознесется в полный рост —
И метет сначала.
Жаден он до чистоты,
В гневе — беспощаден,
Жаден он до красоты,
До веселья жаден:
То высвечивает куст,
То разбрасывает хруст
Столь хмельно и вкусно,
Что запамятуешь грусть,
Хоть и было грустно.
Если ж боль твоя остра, —
Поусердствуй у костра
С полчаса примерно, —
И заплещет он уже
Не в потемках, а в душе
Выжигая скверну.
* * *
Уже луне щеку щекочут ели.
Она клюет. Ей спать давно пора.
И дятлы спят, и совы осовели,
И земляника дремлет до утра.
Тропа большая и трава большая,
И тень, и пень — все кажется большим,
Когда крадешься, злостно нарушая
Домотдыховский каменный режим.
Пускай сопит, блаженствуя, палата,
Спокойные досматривает сны,
А я пройду еще раз воровато,
Уткну плечо в шершавый бок сосны
И подсмотрю сквозь хвойные ресницы
Ночные тайны бора и реки...
Мне так давно пора угомониться!
И все-таки в такую ночь не спится,
Разумному порядку вопреки.
Нива
Нива, нива усталая!
Ты сегодня — одна.
Поутру заблистала
На стерне седина.
Неприглядна, бескрайна —
Что вблизи, что вдали.
Отшумели комбайны
И людей увели...
А была ты невестой,
Опоясана радугой,
Каждый луч тебя пестовал,
Каждый шум тебя радовал.
А, бывало, ты пела
Колыбельную зернам,
Лемехам свое тело
Открывала покорно.
Стебельки поднимала,
На простор выносила,
Корешки наполняла
Материнскою силой.
Захлебнулась красой ты
В час горячей страды,
Растеклось твое золото
По сусекам страны.
Отдохни-ка ты вдосталь,
Сном устаток развей
И пуховые простыни
Натяни до бровей.
Отдыхать тебе мало,
Хоть и дрема долит:
Всю работу сначала
Солнце делать велит,
Чтобы всех накормила,
Колоска не тая.
Нива, добрая нива!
Ты — как мама моя...
* * *
Ну, поплачь еще, поплачь,
осень,
На осину мокрый плащ
бросив!
Проводи ты журавлей
в просинь,
Слезы светлые пролей
в озимь.
По чащобе пробеги
лосем,
Вымой косы у реки
лозам.
Пусть плывет твоя печаль
плесом,
Напоследок поскучай,
осень...
Ой, морозец, ты велик,
грозен!
Мы тебя повременить
просим,
Ледяным ты не хрусти
просом, —
Пусть немножко погрустит
осень!
Листопад
На дубу конопатом
Пернатых туманов стада.
Медный звон листопада
Над синей печалью пруда.
Ветер шлет говорящие письма
В неведомые адреса,
И на небе провисли
Серебряные паруса.
Ох, как дуб постарел,
Тонны листьев взлелеяв и сбросив!
Пруд в себе повторил
Не одну запоздалую осень,
А придешь и вдохнешь
Этот звон уходящего лета,
Эту струнную дрожь,
Что не сыграна и не допета —
И поймешь,
Как родная земля
И в печали своей величава,
И, тебя окрыля,
Новой песни родится начало...
* * *
Девочка настраивала скрипку.
Наклонилась к грифу — и косичка,
Словно лучик солнечный, скользнула
По кленовой золотистой деке.
Звук неровный, зыбкий и щемящий,
Вслед за ним такой же, чуть пониже,
Заскользил и, дрогнув, заметался
Напряженно, резко и фальшиво.
Ветерок под пальцами три раза
Пробежался по всему аккорду.
Жалкий стон, направленный колками,
Превращался то в смешок, то в ропот.
Но смычок уверенно и строго
Все собрал растрепанные звуки
По пустым, еще холодным квинтам
В строго установленный порядок.
Ля, ре, ми струились родниками,
Лишь басок тихонько им перечил,
Но рукой хозяйки укрощенный
Наконец заворковал покорно.
И приникла девочка щекою
К маленькой, живой, прохладной скрипке,
И запел светло, тепло и чисто
Женский голос, напоенный счастьем.
Песня снова на веслах,
До конца недопета, —
И плыву я по веснам,
Открывающим лето.
Добрый вечер
Отчего, полны предчувствий,
По-осеннему сухи,
Горьковато-светлой грустью
Отдают мои стихи?
Отчего в их мерной речи,
Как признанье, как зарок,
То и дело — «добрый вечер» —
Кто-то шепчет между строк?
Оттого ль, что впрямь он добрый:
Звезды падают в теплынь,
В пряный запах помидорный,
В придорожную полынь?
Оттого ль, что утро где-то
Растеклось в голубизне?
Оттого ли, что пропето
Все, что надо, о весне?
Или день мой быстротечен
И, отзывчивость храня,
Он велит, чтоб добрый вечер
Добрым светом грел меня?..
* * *
Зари золотела кромка,
Прохладой берег обвив.
За ригой запела хромка
О самой верной любви.
Калина цвела у крылечка,
Гуси летели трубя.
Все было — песня и речка...
И не было только тебя.
* * *
Не найду себе места я,
Брови сдвинула встык.
Так и шествую, пестуя
Сто печалей пустых.
Вот и ночка без радости,
И весна ни к чему:
Раскололось, разладилось
Что-то в нашем дому.
То зацепки, то промахи —
И ничем не помочь.
Окосев от черемухи,
Спотыкается ночь,
И потемки под окнами
Докучают сполна
Прямиком и намеками:
— Не твоя ли вина?..
Мол, скажи, что не сказано,
Развяжи и развей
Все, что сдуру навязано
Темной волей твоей.
Думы вязкие — побоку!
Брови — шире, вразлет.
...На черемухе облако
Лунный камень грызет.
* * *
Есть обида мелкая, ползучая,
От заноз, от глупости, от случая.
Если уж такая застит свет —
Жалко мне твоих напрасных лет.
Но когда иное в жизни станется:
Самое глубокое поранится,
Самое заветное тиранится, —
Я жалеть не буду. Я приду.
Мы разделим поровну беду.
* * *
Хорошо, когда запоется,
Только песня была бы — своя,
Как вода в глубине колодца.
Чтобы в песне —
Лишь ты да я.
А еще хорошо такое:
Песня вылилась,
Потекла
Из колодца —
Ручьем, рекою
В море свежести и тепла.
Но хотелось еще бы лучше:
Пусть бы песня,
Что мы сберегли,
Стала чьей-то мечтою жгучей
Чьей-то радостью неминучей,
Чтоб не петь ее —
Не могли.
* * *
...А люди приходят в Кижи, и в Суздаль,
Себя красоте открывая до дна.
Так что ж из того, что у зодчих искусных
И лица потеряны, и имена?
Уж если случилось бы в жизни постичь мне
Хоть малую долю искусности той,
Пускай безымянно, забыто, безлично,
Охаянно завистью иль глухотой —
Не надо тогда мне ни чести, ни славы,
Ни благ переменчивых — лишь бы в века
Свой храм незапятнанно и величаво
Вот так и моя протянула рука.
Человек увидел сон
Б. Р.
Человека мучил трудный сон:
Ситный хлеб пахучий видел он,
Даже ртом касался иногда.
Человек был голоден тогда.
И в другую ночь он увидал:
В три обхвата камень он катал.
Докатить до полгоры хотя б!..
Человек отчаянно был слаб.
А потом увидел он ее:
Поливало солнце на жнивье.
Он метался, звал:
— Иди ко мне!
А шаги заглохли на стерне.
Он проснулся. Сапоги надел.
День в окно рассеянно глядел
И в глазах его увидел боль,
На висках — беды великой соль.
Как нашел любовь он и еду,
Как вернулся к жизни и труду,
Вспоминает — и не вспомнит он.
А теперь — и счастлив и силен
Он идет.
Идет и говорит:
— Был убит я?
Был. А недобит.
Отняли любовь?
А я — любил.
Взяли силы?
Я пошел без сил.
Хлеба недостало —
Я стерпел.
Выжимали стон —
А я — запел.
Теплый ключ
Памяти Александры Кузьмовны Мишановой
I
За рекою Белой — Агиделью,
Где земля щедра сама собой,
Все глаза в бору мы проглядели
На чернике сизо-голубой.
В дни июля, краше коих нет
Ни в кино, ни в песенке, ни в книге,
Бабонька восьмидесяти лет,
Бойко наводила нас на след
Самой сильной ягодной кулиги.
Жизнью очарована в бору,
Я совсем до ягоды не жадна,
На зубах оскомина — и ладно,
А от гор — души не оторву.
Старая Кузьмовна распрямилась,
С хрустом от плеча и до плеча:
— Вот и я маленько притомилась,
Отдохнем у Теплого ключа.
К роднику мы спустимся с увала,
Освежимся — и устаток вон!
...Голубой волной гора взыграла
Меж других окаменелых волн.
С той горы такие же туманы
Оползают в пихты поутру,
И долину горные орланы
Промеряют оком на юру.
Шебуршат привычно листопады,
И буран февральский, гулевой
К сосняку с полуночного ската
Припадает сивой головой...
II
Добрели. В бруснике ежик топал,
Солнце соком под гору текло.
— Бабушка! Родник зовется Теплым,
А какое ж от него тепло?
У ключа студеного, шального
Мы, как дети, тешимся водой.
Улыбнулась бабка Мишанова:
— Ты попей с обиды, в час худой!
Я пивала смолоду, бывало...
Как приму на голову беду,
Добегу сюда, до перевала, —
Всю беду водою разведу.
И тепло-то станет в одночасье,
Угольки на сердце прогорят...
Теплый ключ явился нам на счастье,
Вот что старики-то говорят!
Сказывала бабонька певуче,
Будто сам Урал ей подпевал.
И в согласье головой дремучей
Синий бор медлительно кивал.
III
А была гора та безымянна.
А тому, поди, двухсотый год.
Ты про Пугачева Емельяна,
Чай, читала в книжках? Ну, так вот
Не про все там писано. Забыто,
Как Емели-батюшки сынок
Из-под самой смерти, шито-крыто
Вызволить заложников помог.
Обрядился малый генералом,
Сел на генеральского коня,
Восьмерых увел и расковал он,
Да каким-то стражником бывалым
Был опознан середь бела дня.
Он — с коня, да через гору — в лес,
Не поспел вот столечко до леса,
А ему штыки наперерез,
За штыками — клетка из железа.
— Взять живым!
Куда уж тут бежать!
Он с плеча срывает эполеты,
А в руках ни бомбы, ни ножа,
Только дым с пустого пистолета.
И вскричал он, смерть свою завидя:
— Убивайте, братцы, не щадите!
Не давайте в муку палачу,
Я за смерть посмертно отплачу!
Ой, земля!
Солдатской пулей меткой
Ты на воле сына усыпи!..
А уже подтаскивали клетку,
И ошейник брякал на цепи.
Но убить служивые не вольны
И теснят соколика в кольце.
Он глядит с надеждою и болью,
С неизбывной мукой на лице.
Есаул ярится: — Взять живым!
Вот... хватают... Но свершилось диво,
Будто дух горы разбередило,
В ясном небе молонья и дым.
Грохнул гром, и камни отворились,
И сама земля явила милость —
Расступилась, молодца взяла
И опять смежилась, как была.
Вон, гляди, у камня это место,
Где четыре сосенки подряд.
Может, это книжникам безвестно,
А в народе зря не говорят.
(Верилось старинке, сердцем спетой:
Теплый ключ живою тек приметой,
А поди, попробуй доказать!)
— С той поры и гору стали звать
Теплою горою. Ключ пробился
В ту же пору сквозь гранитный пласт.
Кто бы той водицы ни напился,
Добрым людям сам теплом воздаст.
А еще дивятся диву люди:
Он и в зиму цветиком пророс,
Знай, звенит, и жерлышка не студит
Самый лютый нашенский мороз.
IV
Вот и все. Старуху Мишанову
Правнуки в родительские дни
Поминают. И течет родник.
И зовет меня напиться снова.
И опять я слышу давний сказ:
«Кто бы той водицы ни напился —
Добрым людям сам теплом воздаст».
И хочу я, чтобы всякий раз,
Даже в горький и смятенный час,
Теплый ключ в груди моей пробился.
Казнь
Зори горькие, как рябина.
Две папахи. Два карабина.
Две гранаты у правого бока
Да четыре горячих ока.
Зори стылые потемнели.
Расступились пеньки да ели.
Двое хлопцев — одна задача.
Жизнь одна — либо смерть в придачу.
А на хуторе — вой гулянки:
Банда тешится на полянке.
А в сарае парнишка связан,
Ждет допроса и смерти разом.
Карабины — с плеча — в солому.
Сняли шапки. Плетутся к дому.
Подошли с поясным поклоном,
Мол, попотчуйте самогоном.
К вам на службу пришли мы, братцы, —
Принимайте гулять и драться.
— О-го-го! — заорала орава. —
Ой, хитрей не придумать, право!
А какую ж вам дать проверку?
На какую вас мерить мерку?
К атаману бровастый дядя
Подошел, на парнишек глядя:
— Там, в сарае, мы повязали
Голодранца из красной швали.
Дай-ка малым его на расправу,
Пусть придумают казнь по нраву.
— Хоть недавно у нас ты, леший,
А смекнул, как братву потешить.
Задал ты сосункам работку!
На-ка кружку да пей в охотку.
Дядька пьет. Дядька смотрит колко:
— Слышь, дружки? Обмозгуйте толком.
Парни поняли с полувзгляда:
Дело трудное сделать надо!
Дядька бровью повел с опаской,
Будто делом, занялся пляской.
Вышли трое. Как на параде.
Пленный спереди, двое сзади.
Банда ревом троих встречает,
Хмель ей головы врозь качает.
Дядька пуще других хохочет,
Кукарекает, словно кочет.
— Будет праздничек вам на славу!
Приглашает в избу ораву:
В хату втиснулись в шуме-гаме,
Заплетаются сапогами.
Дядька двери припер: — В порядке!
Дядька — хлопцам: — Давай, ребятки!
Две гранаты. В окошке грохот.
То ли визг, то ли смертный хохот.
В очумелых бандитов пули
Карабины в упор воткнули.
Пленный тащит солому к дому,
Дядька спичку сует в солому.
Зори мечутся по-над крышей.
Ни один из дверей не вышел.
А шестнадцать копыт веселых
Забивают ковыль в проселок.
Вьются зори червонным хмелем,
Скачут четверо к темным елям.
Расстрелянный Пушкин
Железной лапой сжав до хруста
Несокрушенный Ленинград,
Враг обращал аллеи в пустошь,
А рай земной — в кромешный ад.
Лицей — убежище поэта,
И парк, что дорог был ему, —
Все, все, что было им воспето,
Стонало в прахе и в дыму.
Свалив скульптуры и колонны,
Чужую славу обобрав,
Двоих, игрою упоенных,
В металле вечном воплощенных,
Уже тащили в переплав.
И конвоир на эту свалку
Косился в ужасе подчас,
Как будто юноша не в свайку,
А в каску целил избочась,
И в русском жесте непокорном,
С испугу чувствуя подвох,
Орал он статуе безмолвной,
Как партизану: — Хэнде хох!
...Они обшарили каналы,
Руины, склады и углы.
Все, что сыскали, — оскверняли,
Все разбивали, что смогли.
Они творили святотатство,
Справляя дьявольский банкет.
И вдруг раздался вопль злорадства:
— О! Вот великий их поэт!
А он стоял, величья полон,
Прекрасен, радостен и прям,
И, чуть усмешливо спокоен,
Взирал на этот стыд и срам.
И будто видя в том опасность
В огне блокадного кольца,
Приговорили к смертной казни
Враги бессмертного певца.
Они глумились оголтело,
То ль от бессилья, то ль спьяна,
И пули впаивали в тело,
И бронза пела, как струна.
И пулю в пулю ставил снайпер
В бреду душевной пустоты,
И с кленов дождь слезами капал,
Склоняя в трауре листы...
Стреляли злобно, били метко
Поэту в сердце и в чело.
А мысль его была бессмертна,
А сердце — вечностью жило.
Прошло. И муки, и печали
Отомщены уже сполна.
И снова Пушкин привечает
Потомков новых племена.
Зачем трудился реставратор!
Поэт и так остался жив.
Зачем он медные заплаты
На эти раны наложил!
У тех, кто в парк с беспечным смехом
Придет, спокойствием дыша,
От ран поэта вечным гневом
Пусть обагрилась бы душа!
* * *
Полярный лед и летняя гроза —
Ведь это ты и я на них похожи:
Ты скажешь против, я тотчас же — за,
И день за днем всегда одно и то же,
Ты — да, я — нет... Но только в мелочах.
А если сердце главного коснется,
То лед в твоих растопится очах,
Да и моя гроза в груди уймется.
И снова час за часом, день за днем,
Зимой и летом мы с тобою рядом,
И лед опять сшибается с огнем,
Затишье — с электрическим разрядом.
Гроза и лед — все в мире совместимо,
И наша доля не проходит мимо.
* * *
И доля наша не проходит мимо,
И верность наша проверяет нас
Так чутко, зорко, так неутомимо,
То в ум, то в совесть, будто в дверь стучась.
Не станет соглядатаем лукавым
Она ступать ревниво на крыльцо:
Иным извечно пользуется правом
Доверчиво смотреть тебе в лицо.
Пусть верность верой чистою надежна,
В словах — тверда, в решеньях — осторожна,
Проста, не подозрительна, не зла,
Но обмануть ее — нет горше боли!
Опустошит, навеки обездолит —
И жизнь прошла, как будто не была.
* * *
Уму, глазам и сердцу вопреки
Не поступай и не криви при этом,
И от порывов смелых не беги,
И не держи волненье под запретом.
Щедрей живи, и гневайся, и пой —
Пусть пламень тот до смерти не уймется.
Отзывчив будь. Тогда на голос твой
Мир всеми голосами отзовется.
Страсть охраняй и разумом, и силой,
Чтобы все то, что честно и красиво,
Не расплескать, не смять, не обронить.
Постигни это мудрое искусство,
И жаждущим живое хоронить
Не уступай священных прав на чувство.