Я нахожусь в Париже уже месяц, сижу в своей келье на четвертом этаже, заказываю китайскую еду, пью дешевое пиво и скучаю. Нормальному человеку здесь делать нечего. Здесь можно или развлекаться или скучать, жить здесь нельзя. Радоваться я перестал на второй день после приезда, скучать начал еще раньше. Необходимость уезжать меня пугает.
То, что сюда привело, кажется глупым...
Лидочка
Мой дед, имея пятерых сыновей от пяти браков, пережив два инфаркта, операцию на аппендиците и всех своих бывших жен, умудрился в 75 лет закрутить роман со своей 25-тилетней аспиранткой Лидочкой Никулиной. Хотя, как он утверждал, он не приложил для этого никаких усилий, и сам был немало удивлен, когда, проснувшись одним прекрасным осенним утром, обнаружил ее крепкое белое тело в волнующей близости от себя.
Я был единственным человеком из всей многочисленной родни, которому дед решился продемонстрировать свое сокровище. Тому была вполне понятная мне причина: многочисленные мои дядьки, тетки, кузены и кузины, находились в состоянии перманентной пульсирующей войны с ним, и жаждали трофеев в виде академической квартиры, дачи, великолепной библиотеки и каких-то немаленьких авторских гонораров за переиздаваемые с завидным постоянством книги по истории философии. Я не был включен в эту борьбу просто потому, что не признавался как законный наследник - я был всего лишь сыном его незаконорожденной дочери и полнейшим сиротой без доказательств. Меня терпели и даже иногда приглашали на семейные юбилеи, но никогда не принимали всерьез. А дед видел во мне скорее приятеля и компаньона, чем внука.
Лидочка была хороша собой. Неоспоримыми достоинствами ее были рыжая коса толщиной в кулак половозрелого мужчины, круглые коленные чашечки и какая-то необъяснимая, совершенно не женская, молчаливость. Когда я, наконец-то, имел честь быть представленным Лидочке, а это произошло, как я понял, спустя месяц с начала их медовых отношений, все мои попытки втянуть ее в беседу обернулись полнейшим провалом. На мои вопросы и замечания она глубоко вздыхала, хлопала своими густыми шоколадными ресницами и односложно отвечала, не оставляя мне никакой возможности источать остроумие дальше. При этом она не была глупа - как утверждал дед, ее диссертация грозила перевернуть классическую философскую школу, а ее статьи в специализированных журналах становились предметом поединков ученых мужей.
Я бывал у них почти ежедневно. Лидочка совершенно не менялась. Мы с дедом читали, смеялись, немного зубоскалили, курили и поглощали коньяк. А Лидочка была очень уютна: свою косу она укладывала вокруг головы, носила свободные крупно вязаные платья, чрез которые угадывались ее великолепные колени, вязала новые и молчала. Даже в те редкие моменты, когда она вынуждена была издавать звуки - сообщая ли кто звонил, отвечая ли на мои настырные вопросы - она все равно молчала. Как-то я не выдержал и поинтересовался у деда - так ли она молчалива с ним наедине, дед укоризненно меня оглядел, как будто искал - куда это во мне подевался джентльмен - выдержал долгую паузу, но потом ответил утвердительно, подмигнул и добавил: 'черт знает почему, но меня это сильно возбуждает'.
Ленка
Однажды в сочельник, будучи изрядно навеселе по поводу моей первой большой статьи, я притащил к ним на дачу свою подружку Ленку. Ленка была совершеннейшей маргиналкой, циником и сексуально озабоченной. Как я узнал позже, она приехала из Житомира и, не имея в Москве ни одной знакомой души, каким-то немыслимым образом сумела завести связи во всех кругах, слоях и подвалах. Она была знакома почти со всеми жителями и гостями столицы, числилась сторожем в каком-то детском саду, а жила по очереди у своих знакомых и за их счет. У нее не было привычек и устойчивых интересов. Ленка презирала все человечество. Всех, кроме французского философа Монтеня и меня. Монтеня, чьи 'Опыты' заменяли одну из четырех ножек моего дивана, она уважала за полезность, меня же просто ненавидела и считала, что за это я должен ее содержать. Я не возражал: с ней было нескучно, и кроме того, я был в нее влюблен.
Мы ужинали за огромным круглым столом в гостиной. Лидочка выглядела сонной - коса бессильно лежала на плече, движения были плавны. Она, как обычно, молчала.
Я рассказывал деду, какие внутриредакционные процессы предвосхищали появление моей статьи, разыграл в лицах интимную беседу с нашей пани Моникой, в общем, с удовольствием сплетничал и злословил. Дед веселился и изредка кидал любопытные взгляды на чавкающую Ленку.
Ленка хмурилась и ела. Ее бритая голова, в профиль напоминающая тиражированную в пепельницах Нефертити, издавала едва уловимый хруст, маленькие уши забавно двигались в асинхрон с жующей челюстью.
- Лена не любит моего имени. Считает, что это имя может принадлежать только крысе-альбиносу. Именует меня Улисс. Так звали ее погибшего пекинеса.
Я не стал говорить, что Ленка просто не знала как меня зовут. Когда мы встретились неделю назад, было не до формальностей. А позже было глупо, как она любила цитировать какого-то пошляка - секс не повод для знакомства. Я тоже не видел ее паспорта, и даже наверняка не знал, есть ли он вообще. А Ленкой я стал ее называть вслед за одним моим приятелем, у которого ее и увел.
Дед рассмеялся и взял Лидочкину руку.
- Занятно. Мы сегодня с Лидочкой как раз перечитывали один из эпизодов 'Улисса'. Вы поклонница Джойса?
- Я не читала. Ни Улисса ни его статью. Я не люблю читать. - Она втащила к себе в тарелку еще один кусок грибного пирога.
Дед оживился:
- В нашем кругу мало кто в этом готов признаться. Почему же?
- Мне это мешает. Мешает. Да. Это мешает заниматься делами.
- А что же вы любите делать?
- Есть, - буркнула Ленка, - и мечтать.
- Ну, про ваши гастрономические пристрастия я догадываюсь. Вам понравилась Лидочкина стряпня? Лидочка у меня прекрасно готовит.
Он сжимал Лидину руку, улыбался и ждал жующую Ленку.
- А что же является предметом ваших мечтаний? Обычно?
Ленка откинулась на спинку стула и стала разматывать ярко синий шарф, в несколько слоев укутывавший ее шею.
- Да, вкусно. Спасибо - Она кивнула Лиде и вперив тяжелый взгляд в деда, добавила: Я всегда мечтаю об одном и том же. Всегда. Всегда, когда ем. Мечтаю не испытывать чувства сытости. Никогда.... - И она зевнула, давая понять, что более не расположена к беседе.
Дед расхохотался. Даже сонная Лида улыбнулась и встала собирать к чаю. А я тогда подумал, что Ленка врет как сивый мерин. Больше всего на свете она любит заниматься сексом.
Дед
Был уже третий час ночи, когда дед определил нас с Ленкой в гостиную на диван. Ленка сразу же уснула, по диагонали, как обычно, не оставляя рядом с собой места. Мне спать не хотелось, и я присоединился к страдающему бессонницей деду. Мы курили и пили коньяк в библиотеке наверху.
- Игорь, я хочу оформить отношения с Лидой.
Дед посмотрел на меня, как будто ждал ответа. Это было странно - дед никогда не обсуждал свои личные планы. И насколько я его знал, уже лет пятнадцать имел стойкий иммунитет к браку.
- Люблю свадьбы, - улыбнулся я.
Дед укоризненно покачал головой.
- Нет, ответь, это странно? Я выгляжу престарелым идиотом? Сладострастным стариком? Козлодоевым, как у вас говорится?
Я никогда не видел таким деда. Человек-успех, человек-уверенность, он вдруг превратился в очень слабого и старого. В глазах стояла влага, пальцы дрожали. Мне казалось, я понимал, откуда это - наверняка, пронюхавшие о его амурных делах родственники, начали атаку. Я понес комплименты, мужские и не очень. Я говорил жарко и уверенно, говорил о том, что мне, в мои 25 лет виделось главным - о мужских поступках, о смысле жизни, о любви. Дед слушал и светлел. Рождающееся спокойствие разглаживало его морщины и очищало глаза. И хотя я подозревал, что это не я, а коньяк вселял в него это спокойствие, я начинал собой гордится.
Вдруг он расхохотался и произнес:
- А ты знаешь, Лидочка и твоя бритая нимфа очень похожи.
От удивления я перестал дышать.
- Да, да. Так похожи кувшин для воды и его осколки.
- Ну уж! Ленка и готовить-то не умеет, - выдавил я. Мне не очень-то хотелось раскрывать ленкину сущность.
- Вот доживешь до вставной челюсти и язвы, научишься чувствовать не только пищеводом, - дед улыбнулся и встал, - пошли спать, философ.
Я остался в библиотеке на кресле - иначе пришлось бы вести со спящей Ленкой борьбу за одеяло. А сил у меня не было.
Проснулся я от холода. В распахнутую створку окна летел снег и собирался на полу в сугроб, похожий на подушку. Было еще темно. Я закрыл раму, включил свет и обнаружил, что уже семь. Мне надо было торопиться в редакцию. Я спустился в гостиную к Ленке. Там ее не было. Не было ни ее, ни ее одежды, ни жесткого картонного чемодана, который она таскала за собой, как нормальные женщины носят сумочки.
Я почувствовал прилив гнева - такое за неделю нашего общения случалось уже в третий раз. Она сбегала каждый раз, когда ей приходила мысль, что ее ждут под часами на киевском вокзале. По крайней мере, так она объясняла по возвращении. Негодовать дальше времени у меня не было, и я направился в кухню за чашкой кофе.
Там меня ждал сюрприз - готовый кофе и бодрствующий дед. Он обрадовался, увидев меня, налил кофе и сделал пару бутербродов.
Я закончил завтрак, выкурил с ним сигарету и стал одеваться.
- Я один, Ленка час назад уехала, у нее ранняя работа, - запоздало соврал я, натягивая кепку.
- Я знаю. Я провожал, - вздохнув, ответил дед и достал из кармана своего халата сложенный вчетверо лист. - Тебе следует ознакомиться. В электричке прочтешь. Через семь минут будет московская. Успеешь.
Я сунул лист в один из многочисленных карманов моей китайской куртки - дед часто давал мне свои заметки, вернее дарил, чтоб я их использовал. Я поблагодарил и вышел на мороз.
О записке я забыл сразу же, а вспомнил лишь спустя четыре дня, когда сдавал куртку в химчистку. Куртку я испачкал о свежевыкрашенную ограду на похоронах деда. Я оказался его единственным наследником, прощался с ним я тоже один. Он умер от инфаркта, в тот самый день, когда и дал мне эту записку.
Я
Записка была от Лидочки и Ленки. Лидочка просила у меня прощения за себя и за Ленку, а Ленка советовала почаще бывать на киевском вокзале под часами. Лидочка объясняла, что она ко многому не готова, что ей надо разобраться в себе, и признавалась в любви к моему деду. А Ленка нарисовала кровать, с торчащими из-под одеяла ногами, тремя почему-то. А еще Лидочка просила меня не оставлять деда одного и защитить от родственников. А Ленка больше ничего не написала и не нарисовала.
Ни Лидочку, ни Ленку я больше не видел, даже на вокзале. Лишь спустя полгода от приятеля, того самого, от которого увел Ленку, я узнал, что Ленка все такая же странная, с чемоданом и лысая, завела себе сиамскую сестру, такую же лысую, но молчаливую, что то ли она, то ли эта новая ее подружка вышла замуж за какого-то модного художника-дегенерата, и они втроем укатили в Париж.
И тогда я как раз подумал, что, пожалуй, тоже хочу в этот чертов Париж...