С самого начала сюжет показался мне провальным. Бесперспективным. Один эмигрант убивает другого. Причем, в пьяной драке. Трагическая глупость, не больше. Конечно, будь один из них белым, а другой - черным или голубым, обязательно нашлись бы озабоченные слои общественности. В новостях замелькали бы взволнованные политические деятели. А тут всего лишь двое друзей - русскоязычных евреев. В стране, где каждый по сути эмигрант.

Случай не стал сенсацией тогда. А сейчас, пять лет спустя, им могла заинтересоваться только наша районная газетенка. Рубрика "Времена и Нравы" была идеей Роберта, нашего главного редактора. "Желаю удачи", - ехидно улыбнулся он, отправляя меня в очередную командировку. А сам укатил на неделю в Мексику прожигать время и нравы с новой любовницей.

Раннее утро понедельника я встретила за рулем. Сонная и злая проделала двухчасовой марш-бросок, надеясь управиться со всем к вечеру. Во время редких остановок я просматривала досье убийцы. Дэннис Кравчук, 29, родом из Украины (бывший Советский Союз), образование высшее, холост. Обвинен в убийстве Алекса Когана. На суде отказался от защиты. Чистосердечное признание и отсутствие судимостей обеспечили ему минимальные шесть лет. Тюрьма среднего режима в Юма, штат Аризона. И досрочное освобождение в следующем месяце за хорошее поведение. На фотографии - невысокий и щуплый парень. Никакой. Только глаза большие и грустные. Как, впрочем, у многих убийц.

В офисе для посетителей меня уже ждал пропуск. Роберт постарался на славу - выбил целых три дня свиданий. По часу в день. Но для хрупкой девушки-охранника в отутюженной униформе пропуска оказалось недостаточно. При виде моей открытой футболки ее губы образовали еще одну безукоризненную складку. Пришлось вернуться в машину и накинуть ветровку. "Таковы правила", - сказала она и забрала у меня столь необходимый в тот момент стаканчик кофе. Ну, уж нет, долго задерживаться в этой дыре я не собиралась.

В комнате свиданий стоял вокзальный гул. Да и само место напоминало перрон. За столами в основном черные или латиноамериканцы. Однотонные серые робы. И их семьи, готовые по сигналу надсмотрщиков начать краткий обряд прощания.

Ввели Кравчука. Такого же худощавого, как на снимке. Видимо, тюремное время он коротал не со штангой. Толстые стекла очков были тому подтверждением. От них его глаза казались еще больше. Только выражение стало другим - волчий взгляд, в упор. Был у меня знакомый репортер, не раз снимал материалы о тюрьмах. Говорил, что такой взгляд - часть тюремной одежды, особенно для слабых. Иначе съедят живьем.

- Один час на свидание, - объявил охранник хорошо поставленным голосом. Так начался наш первый раунд.
- Здравствуйте, меня зовут Женя, - выговорила я по-русски. Когда-то в колледже пришлось делить комнату со студенткой, по-моему, из Москвы. Мне это знакомство принесло несколько фраз и словечек, включая не самые литературные. Ей же достался мой парень. На этом наш культурный обмен закончился.
Кравчук молчал, внимательно меня изучая. Будто пытался решить для себя что-то важное. Скрывая смущение, я достала из сумочки блокнот и диктофон.
- Вы уже знаете, зачем я здесь. Мне хотелось бы поговорить о произошедшем пять лет назад.
- Я все сказал на суде, - ответил он сухо. Сильный акцент.
- Значит, вы отказываетесь давать интервью? - спросила я облегченно.
- Никакой зэк не в праве отказать даме, - вдруг рассмеялся он. - Вы действительно хотите знать, за что я убил Алекса?
Я кивнула и нажала клавишу диктофона.
- Вот за такую кнопку, - ответил он.
- Какую еще кнопку? - удивилась я.
- Красную.
Не люблю, когда надо мной смеются. Но он выглядел вполне серьезным, и я молчала в ожидании продолжения.
- Это долгая история, - предупредил он.
- У меня есть время, - вынужденно призналась я. Ведь мне платили за чужую откровенность.
- Вы не поймете, - все еще сомневался он.
- Попробуйте.

И его прорвало. Неожиданно, без всяких вступлений и реверансов. Он говорил горячо, коверкая слова и их порядок. Строя громады предложений из рубленных фрагментов. Иногда употребляя выражения, значение которых я угадывала лишь по смыслу. Речь его казалась причудливой паутиной, в которой он запутывался сам. Она становилась то примитивной и сумбурной, то подробной и продуманной. Возможно, я оказалась попутчицей, выходящей на следующей остановке. С такими обычно делятся самым сокровенным и тотчас забывают.

- Думаю, что началось это, когда мне было лет пять. Вы слышали о Бабьем Яре?
Я кивнула. Хотя имела очень смутное представление, о чем он говорил.
- Это в моем городе. Страшное место. Знаете почему? - спросил он, глядя куда-то сквозь меня. - Там парк. Весеннее солнышко, ласковое такое. Мамаши прогуливаются с детьми. А я пришел с бабушкой. Я очень любил с ней ходить. Особенно в лес по грибы. Она все лучшие места знала. День хороший. Гуляем. Подошли к бронзовой глыбе. Памятник, значит. Я на плиту показываю. "Бабуля, а кто здесь живет?" - спрашиваю. Хорошая у меня бабушка была, настоящая украинская женщина, хозяйственная. Долго в селе бедовала. И в голодомор, и в оккупацию. Натерпелась. "Здесь, - говорит, - немцы много людей закопали, некоторых - заживо. Евреи, цыгане, военнопленные..." Рассказывает так, будто про грибы объясняет. Мол, вот тот с красной шапкой - подосиновик. А это - поганка, не тронь. Я же смутился совсем. "Еврей" для меня слово постыдное было. Так сопливый Сережка с первого этажа обзывался. Он еще многие другие слова знал. И чутье у него было удивительное. Даже фамилия моего отца его не обманула. Раскусил он меня потом. Ой, раскусил. Но это годами позже. А в тот день я бабушку спрашиваю: "Евреи - это как мама?" "Да, как твоя мама," - улыбнулась она. А у меня аж дух захватило. Смотрю на землю эту свежую, жирную, в нежных порослях травы. И шаг боюсь ступить. Мерещатся мне там, в глубине, тела. Живые. Бледные как личинки. И у всех их лица моей мамы. Тяжело им там под бронзовым памятником, под мемориальной плитой этой, под травой, под мамашами и детьми, подо мной и бабушкой. Шевелятся они, извиваются, пытаются этот груз стряхнуть. Так я и застыл в ужасе. Только чувствую, мокрое пятно по ногам растекается. "Эх, Дениска, - вздыхает бабушка и снимает свой платок, - ты ведь уже взрослый у меня парень." Обвязала платок мне вокруг пояса. Так и побрели обратно домой. Больше этот день она никогда не вспоминала. Да и я в Бабьем Яру после того не бывал. Видно, бесчеловечность как-то особенно действует на меня. Мигом воду из организма выводит. Забавно, правда? - Кравчук посмотрел на мое растерянное лицо и улыбнулся.

- А что было дальше? - спросила я, чтобы что-то сказать.
- Прошло еще одиннадцать лет. В девяносто шестом мы с мамой переехали в Штаты. К ее далеким родственникам. Отец и бабушка остались в Киеве. Я выучился на бухгалтера. Стал работать в крупной русской компании. Сто тысяч долларов туда, миллион рублей сюда... А по вечерам уже другие большие числа. Я оставался после работы и метался по Интернету. Читал об ужасах Холокоста, о погромах, крестовых походах и джихадах, о концетрационных лагерях и ГУЛАГе, об атомном взрыве в Хиросиме, о скелетах Камбоджи, о резне в Руанде, об этнической чистке в Боснии, об экспериментах японского "Отряда-731". Я рыдал взахлеб. Но не мог оторваться от этой бездны человеческой ненависти. Уборщицы-мексиканки заставали меня с мокрыми красными глазами. Долго перешептывались, крутили у виска пальцем. И вскоре научились меня избегать. Мне же реакция моего организма казалась естественной. Так, бывает, слезятся глаза, когда смотришь против ледяного ветра. Только ветер этот проникал вовнутрь. Вытеснял по капле все, что было во мне доброго и наивного...
Кравчук всхлипнул. И я вдруг испугалась, что он расплачется прямо здесь. При всех.
- Скажите честно, вы считаете меня странным? - спросил он.
- Нет, - соврала я.
- Знаете, была раньше такая профессия - плакальщик. Тот, кто оплакивал покойного на похоронах...
Его рассказ то затухал, то разгорался с новой силой. Мне хотелось спросить его, как все это относится к убийству. Но я молчала, завороженно наблюдая, как этот человек трепыхался в своих мыслях. Вывел меня из транса голос охранника:
- Свидание окончено.
- Придете завтра? - спросил Кравчук. То ли просьба, то ли утверждение.
- Приду, - неохотно пообещала я.

Снимать номер в гостинице не входило в мои планы. Однако пришлось. Недорогой отель нашелся совсем неподалеку. Комната оказалась провинциально уютной - обои в цветочек, небольшой телевизор и неизменная Библия в ящике комода. Еще раз прослушала запись рассказа Кравчука и включила лэптоп для заметок. Но уже через минуту очутилась в Интернете. "Бабий Яр" напечатала я. Поиск выхватил тысячи статей. Тысячи жизней. Кто-то сказал, что вся соль в деталях. Нули, сытые и округлые, никак не вязались с грудой костлявых тел. Сухие энциклопедические ссылки перемешались с выцветшими снимками. Черные тени SS-евцев на фоне бледного клубка человеческих останков. Улыбки и овчарки. Печи и газовые камеры. Больше я не смогла...

По телевизору показывали футбольную игру. Окленд "Рейдерс" громили гостивших у них "Кардиналов" со счетом 10:0. Трибуны ликовали. Крупный план: нападающие хозяев в черно-серой униформе и касках возвышались над сломленной бело-красной линией наших защитников. Неожиданное ужасающее сходство. По другому каналу шла популярная голливудская кинокомедия. Смеялась, чтобы не думать. Возможно, Кравчук прав: есть такое зло, одно прикосновение к которому способно изменить человека, вынудить зашкалить этот чуткий прибор.

На следующий день он выглядел очень плохо. Запекшиеся губы, левая часть лица вздулась и приобрела лиловый оттенок.
- Профессиональная травма, - пошутил он в ответ на мой испуганный взгляд. - Упал на лестнице.
- Вы хотите продолжить? - спросила я, и Дэннис кивнул.
- Итак, об Алексе? - было видно, что ему тяжело говорить, и дело не только в опухших губах. - Алекс был хорошим знакомым, почти другом. Мы давно не виделись. Договорились встретиться в баре. Выпили. Все как положено. Поговорили о ценах на недвижимость, о женщинах, о политике. В чем-то одобрили внешнюю стратегию Израиля, где-то разошлись во мнениях об Ираке. "Бомбануть всех арабов нужно, - заметил Алекс, - сравнять с землей и все тут." Нет, он не был злым или кровожадным. Скорее, обыкновенным. И фраза его была обыденной. Ничего не значащей. Так утром говорят: "Сегодня будет дождь". Я тоже не был жестоким, но взял бутылку и ударил его в висок. Вы скажете, что я был пьян и просто психанул. Судья именно так и подумал. Мне тоже хочется в это верить. Но глубоко в душе я знаю, что стал пружиной. Болезненно сжатой до того самого момента освобождения. Событие по сути непредсказуемое. Но, согласно физике, вполне закономерное. Не подумайте, я не пытаюсь себя оправдать...
Кравчук перевел дыхание и продолжил уже спокойнее:
- Понимаете, я тогда на секунду представил обожженную поверхность. Гладкую, - он провел рукой по столу, - Мертвую. А в недрах под ней миллионы копошащихся тел. Людей. Разных людей. Признаюсь, я панически боюсь красной кнопки. Ее бытовой эффективности. Она отлично вписывается в ряд современных кухонных аппаратов. Открыть холодильник, достать оттуда обед, разогреть коробку в микроволновке, включить электрический стул, поджарить гренки в тостере, послать ракеты за океан, зарядить свежий апельсин в соковыжималку...

Он опять остановился и неожиданно изменил тему:
- Знаете, я вам очень благодарен. У меня уже давно не было посетителей. Друзей я всех растерял. А мать попросил не приходить. Это пытка. Для нее и для меня.
- Возможно, у вас есть девушка? - зачем-то брякнула я.
Кравчук улыбнулся так, что стали заметны выбитые зубы.
- Были. Еще до тюрьмы. Им не повезло со мной. Последняя задержалась дольше, чем другие. Она была образованной, утонченной натурой. Я ее очень любил. А она любила боевики. Фильмы о крепких парнях с засученными рукавами. Во время моих излияний она прижималась ко мне. Говорила, что все будет хорошо. Обнимала даже в тот день, когда ушла. Но уже молча. Потом сказала, что я слишком сентиментален. А ей нужен настоящий мужчина. Позже она плакала. А я, представьте, нет.
В его глазах сверкала обида, но они действительно были сухи.
- Вам, наверное, тяжело здесь. - Я почти коснулась ладонью его руки, но охранник остановил меня раздраженным жестом. - Тюрьма не для таких ранимых натур.
При этих словах взгляд Кравчука изменился, стал диким, как в первые минуты нашего знакомства.
- Сегодня я слишком устал. Не пойму, что именно вы имеете в виду. Продолжим завтра... - сказал он тихо и подозвал конвоира.

В среду нам увидеться не пришлось. В офисе та же хрупкая девушка отчеканила:
- Дэннис Кравчук отбывает наказание в карцере за нанесение тяжелых телесных повреждений другому заключенному. Все права на свидания с ним отменены. Рассмотрение его дела отложено.
Когда я брела к своей "Тойоте", меня догнал один из надсмотрщиков. Рыжий и кряжистый, хотя вполне симпатичный.
- Мисс Дженни Дэвис? Репортер? Я сержант Мак-Кинли, можно просто Мэк. Вам тут передача от нашего общего знакомого.
Он протянул мне пакет, обернутый газетой. В нем, конечно, уже рылись.
- Извините, правила, - улыбнулся Мэк. У меня вообще могут быть из-за этой посылки большие неприятности. Но, когда Кравчука уже тащили в карцер, он шепнул мне, что в камере завернул для вас книгу. И, если я доставлю ее по назначению, вы обязательно напишете обо мне в статье. Мол, есть тут такой сержант Билл Мак-Кинли, отличный парень. Только об этой передаче никому, ладно?
Я молча кивнула. Мэк оказался очень словоохотлив.
- Ваш хлюпик-то, что учудил. Всего месяц до освобождения. Зачем лезть не в свое дело? Есть у нас Джек по кличке "Потрошитель". Здоровый такой негр. Ну, решил он позабавиться с каким-то новеньким в душевой. Вы же понимаете, - охранник мне подмигнул, - бывают случаи. Так этот Кравчук, даром что тихоней прикидывался, где-то кусок стекла раздобыл. Вот и получается, что в конце концов выпотрошили самого Потрошителя.
Мэк расхохотался своему удачному каламбуру. У него были крепкие белоснежные зубы.
- Так вы напишете обо мне? - спросил он.
Я пообещала, что постараюсь.
- Вот здорово, - обрадовался Мэк. - А Сэлли-то будет просто счастлива. Это моя жена.

Я представила, как сегодня вечером он вернется домой к своей Сэлли. Его будет ждать обед - говядина, картошка и горошек. Он будет есть, а она - слушать его рассказы о работе. О потрошителях, душевых, хлюпиках и карцерах. В его голосе не будет злорадства или жестокости. Скорее, увлеченность, с которой пересказывают очередной эпизод любимого телесериала. Они будут смеяться, а потом уйдут в спальню. Он будет тискать ее своими сильными веснушчатыми руками. А она благодарить Бога, что тот послал ей настоящего мужчину.

Оставшись наедине, я развернула пакет. Ожидала увидеть "Преступление и наказание" Достоевского или что-то в этом роде. Но там оказался томик Ницше с подписью: "На память от уставшего смотреть в бездну".

По дороге обратно я гнала машину. За окном мелькала блеклая растительность раскаленной аризонской пустыни. Хотелось плакать. Потому что я ненавидела Роберта за это задание. Потому что не плакала, наверное, уже миллион лет. А, может, просто потому что этому обыденному безжизненному ландшафту не хватало нескольких капель влаги.