O КОСТЕЛЛО ГОРДОМЪ, ОБЪ УН", ДОЧЕРИ ДЕРМОТА И О "ДКОМЪ ЯЗЫК"
Костелло пришел из полей и лежал на земле у двери своей квадратной башни, положив голову на руки и размышляя о видах на погоду. Хотя обычаи Елизаветы и Иакова, уже выходившие из моды в Англии, начинали преобладать среди местных дворян, он по-прежнему носил серый плащ прирожденного ирландца, и изящныя очертания его лица и величина его ленивого тела имели в себе примесь гордости и силы, принадлежавшей более простому веку. Его взгляд блуждал от заката до того места, где длинная белая дорога терялась над горизонтом на юго-западе и где всадник тяжко и неспешно поднимался на холм. Еще несколько мгновений, и всадник был уже довольно близко, и можно было отчетливо разглядеть в серых сумерках его небольшое и безформенное тело, его длинный ирландский плащ и в безпорядке свисающия из за плеч стволы волынки. Как только он оказался в пределах слышимости, он начал кричать: "Спишь ли ты, Тумаус Костелло, когда сердца мужей получше разбиваются на больших белых дорогах? Выходи оттуда, гордый Тумаус, ибо у меня есть новости! Выходи оттуда, ты, изрядный дурачина! Стряхни с себя землю, ты, великое семя мужа!"
Костелло поднялся на ноги и, когда волынщик подъехал к нему, схватил его за ворот куртку, и, подняв с седла, бросил наземь.
"Оставь меня, оставь меня", сказал тот, но Костелло продолжал трясти его.
"У меня новости от дочери Дермота, Уинни", - крупные пальцы разжались, и волынщик встал, задыхаясь.
"Почему ты не сказал мне", сказал Костелло, "что ты едешь от нее? Ты бы мог ругаться сколько влезет".
"Я еду от нее, но я не заговорю, пока не получу деньги за встряску".
Костелло порылся в сумке, в которой он носил деньги, и прошло некоторое время, прежде чем сумка открылась, ибо рука, осилившая многих мужей, дрожала от страха и надежды. "Вот все деньги, что есть у меня в сумке", сказал он, низвергая поток французских и испанских монет в руку волынщика, который кусал их, перед тем как ответить.
"Это правильно, это честная цена, но я не заговорю, пока не получу доброй защиты, ибо если Дермоты наложат на меня руки на любой тропке после захода солнца или в Кулавинe днем, я останусь гнить в крапиве во рве или висеть на большой сикоморе, на которой они вешали конокрадов на Белтайн последние четыре года". И говоря, он привязал узду своего коня к заржавелой железной перекладине, закрепленной в стене известковым раствором.
"Ты будешь моим волынщиком и слугой", сказал Костелло, "и никто не посмеет наложить руки на человека, или козла, или коня, или пса, который принадлежит Тумаусу Костелло".
"А я передам мое послание", сказал его собеседник, швыряя седло наземь, "только в углу камина, с кружечкой в руке и рядом с кувшином Пива из Маленького Горшка, ибо хоть я оборван и пуст, мои предки были хорошо одеты и полны, доколе семьсот лет назад не сожгли их дом и не разорили их скот Диллоны, которых я еще увижу визжащими на противне в аду"; и когда он говорил, он стискивал тонкия руки, а маленькие его глазки блестели.
Костелло привел его в большой зал, с разсыпанным по полу тростником, где не было никаких удобств, уже входивших в обыкновение среди дворян, только феодальная угрюмость и пустота, и указал на лавку в углу у большого камина; и когда тот сел, наполнил рог и поставил ее на лавку рядом с ним, и положил рядом с кружкой большую черную кожаную куртку, и зажег факел, торчавший в кольце в стене, и руки его слегка дрожали; а затем он обернулся к тому и сказал: "Придет ли дочь Дермота ко мне, Дуаллах, сын Дали?"
"Дочь Дермота не придет к тебе; ибо ея отец поставил женщину наблюдать за ней, но она велела мне передать тебе, что ровно через неделю канун Св. Иоанна и вечер ея помолвки и Озерным Намарой, и она хотела бы, чтобы ты был там, когда ей скажут выпить за того, кого она любит больше всех, и так она сможет выпить за тебя, Тумаус Костелло, и открыть всем, где ея сердце и как мало ей радости в ея замужестве; и я сам прошу тебя пойти вместе с добрыми людьми, ибо я своими глазами видел конокрадов, и они пляшут "Голубого голубя", поднимаясь на воздух". И затем он протянул Костелло опустевший рог, на котором его рука лежала словно птичья лапа, и крикнул: "Наполни еще мою кружечку, ибо хотелось бы мне, чтобы настал день, когда вся вода в мiре ушла в раковину мидии, чтобы я мог пить только потин".
Обнаружив, что Костелло не отвечает, но сидит, погруженный в мечту, он взорвался: "Наполни мою кружку, говорю тебе, ибо никто из Костелло не велик настолько, чтобы не прислуживать одному из Дали, даже несмотря на то, что Дали путешествует по дорогам со своей волынкой, а Костелло владеет голым холмом, пустым домом, лошадью, стадом козлов и пригоршней коров" "Восхваляй Дали, если тебе угодно", сказал Костелло, наполняя его кружку, "ибо ты принес мне доброе слово от моей любимой".
Несколько дней потом Дуаллах ходил там и там, пытаясь нанять телохранителя, и у всякого, кого он встречал, была какая нибудь история о Костелло, как тот убил борца, будучи еще совсем мальчишкой, так потянув за пояс, связывавший их обоих, что пояс лопнул на спине взрослого борца; как, подросши немного, он на спор перетащил свирепых коней через брод в Унхионе; как уже мужчиной он сломал стальную подкову в Майо; как он прогнал перед собой многих мужей через Камышовый Луг из за недоброжелательной песни, которую те спели о его бедности; и много других деяний его силы и гордости; но он не смог отыскать никого, кто бы отважился посягнул вместе с таким страстным бедняком вступить в ссору против осторожных и состоятельных особ, каковы Овечий Дермот и Озерный Намара.
Тогда Костелло пошел сам и, выслушав немало извинений и во многих местах, привел полоумного здоровяка, работника с фермы, боготворившего его за его силу, толстого фермера, чьи предки работали на его семью, и пару парней, пасших его козлов и коров; и усадил их у огня в пустой гостиной. Они принесли с собою свои крепкия дубины, и Костелло раздал каждому по старому пистолету и поил их всю ночь шотландским элем, и они стреляли в белую репу, которую он пришпилил к стене вертелом. Дуаллах-волынщик сидел на лавке у камина, наигрывая "Зеленую связку тростника", "Поток Унхион" и "Принцы Бреффени" на своей старой волынке, насмехаясь то над внешностью стрелков, то над их неуклюжею стрельбой, а то над Костелло, за то, что у того не было слуг получше. Работник, полоумный здоровяк, фермер и парни давно привыкли к насмешкам Дуаллаха, ибо и оне были так же отделимы от бдений над умершим и свадеб, как и писк его волынки, но их удивляло терпение Костелло, который редко бывал и на бдениях и на свадьбах, и вряд ли бы снес ругань от волынщика.
На следующий вечер они отправились в Кулавин; Костелло ехал верхом на сносной лошади, со шпагой, остальные - на грубошерстных клячах, держа свои крепкия дубинки под мышкой. Проезжая по болотам и тропкам между холмов, они могли видеть огонь, отвечающий огню от холма к холму, от горизонта до горизонта, и повсюду - танцующия группы в алом свете на дерне, празднующия брак жизни и огня. Когда они прибыли к дому Дермота, они увидели перед дверью необычно большую группу настоящих нищих, плясавших вокруг костра, посредине которого было пылавшее тележное колесо, тот танец, что настолько древен, что и боги, давно уменьшившиеся, превратившиеся в простых фей, не танцуют никаких других в своих потайных местах. От двери и из узких окон-бойниц со всех сторон струился бледный свет свечей, под звук множества ног, танцевавших танец Елизаветы и Иакова.
Они привязали коней к кустам, ибо по числу уже привязанных таким образом было видно, что конюшни переполнены, и толчками и пинками проложили себе путь сквозь толпу крестьян, что стояла у двери, и вошли в большой зал, где шли танцы. Работник, полоумный, фермер и два парня смешались с группой слуг, глядевших из алькова, а Дуаллах сел на лавку к волынщикам, но Костелло прошел между танцевавшими туда, где Овечий Дермот стоял вместе с Озерным Намарой, разливая потин из фарфорового кувшина в рога-кружки, окаймленные серебром.
"Тумаус Костелло", сказал старик, "ты сделал благое дело, что забыл то, что было и отбросил вражду и пришел на помолвку моей дочери с Озерным Намарой".
"Я пришел", ответил Костелло, "потому что, когда во времена Костелло Де Ангало мои предки одолели твоих и затем заключили мир, было заключено соглашение о том, что любой из Костелло может придти со своими личными слугами и волынщиком на любой пир, даваемый любым из Дермотов вовеки, и любой из Дермотов может придти на любой праздник, даваемый любым из Костелло во веки".
"Если ты пришел с дурными помыслами и вооруженными людьми", сказал, вспыхнув, сын Дермота, "то неважно, насколько сильны твои руки в борьбе и обращении со шпагой, дело обернется худо для тебя, ибо кое кто из клана моей жены пришли из Майо, и три мои брата и их слуги спустились с Бычьих Гор"; и говоря так, он держал руку под плащом, как бы на рукояти оружия.
"Нет", отвечал Костелло, "я пришел лишь для того, чтобы сплясать прощальный танец с твоей дочерью".
Дермот вынул руку из под плаща и подошел к высокой бледной девушке, что стояла теперь совсем рядом, не отрывая кротких глаз от пола.
"Костелло пришел сплясать прощальный танец, ибо он знает, что ты никогда уже больше не увидишь этого".
Девушка подняла глаза и посмотрела на Костелло, и в ея взгляде была уверенность смиренного в гордом, кроткого в бурном, которая была изначально трагедией женщины. Костелло повел ее среди танцующих, и вскоре их увлекло в ритм паваны, этого величественного танца, что вместе с сарабандой, гальярдой и мавританским танцем, вытеснили, даже среди самых твердых ирландских дворян, более быстрые ритмы танцев прежних дней, в которые вплетались стихи и пантомимы; и когда они танцевали, на них нашла несказанная печаль, усталость от мiра, острая и горькая жалость друг к другу, смутный гнев на общие надежды и страхи, кои суть ликование любви. А когда танец закончился и волынщики отложили свои волынки и подняли свои роговыя кружки, они стояли чуть поодаль от прочих, в раздумьях и молчании ожидая, чтобы танцы опять начались, и пламя в их сердцах вознеслось и облекло их вновь; и так они плясали и плясали павану, и сарабанду, и гальярду, и мавританский танец всю ночь, и многие тихо стояли, глядя на них, и крестьяне подходили к дверям и заглядывали в них, как если бы понимали, что они впредь долго будут собирать детей своих детей вокруг себя и разсказывать им, как они видели, как Костелло плясал с Уной, дочерью Дермота, и разсказывая об этом, сами станут частью старинной повести; но все время, пока люди танцевали и играли волынки, Озерный Намара ходил то там, то здесь, шумно разговаривая и глупо шутя, так что все могли это видеть, а старый Овечий Дермот краснел все сильнее и сильнее, и все чаще и чаще поглядывал в дверь, чтобы увидеть, желтеют ли свечи в разсвете.
Наконец он увидел, что пришло время окончить, и в промежутке после танцев, крикнул с того места, где стояли рога, что сейчас его дочь выпьет помолвленную чашу; тогда Уна подошла туда, где он находился, и гости встали полукругом, и Костелло - близ стены справа, а волынщик, работник, фермер, полоумный и два парня с фермы тут же позади него. Старик достал из ниши в стене серебряную чашу, из которой его мать и мать его матери пили под тост на их помолвках, и налил в нее потин из фарфорового кувшина, и подал дочери с обычными словами: "Выпей за того, кого ты любишь больше всего".
Она на мгновенье задержала чашу у губ, а потом сказала чистым мягким голосом: "Я пью за мою настоящую любовь, за Тумауса Костелло".
И потом чаша покатилась по земле дальше и дальше, звеня, словно колокол, ибо старик ударил ее в лицо, и чаша упала, и наступило глубокое молчание.
Среди слуг, которыя теперь вышли из алькова, было много людей Намары, и один из них, сказитель и поэт, последний остаток бардовского ордена, имевший стул и тарелку на кухне у Намары, вынул французский нож из за пояса и сделал жест, как если бы хотел поразить Костелло, но в одно мгновение удар поверг него наземь, и его плечо, задев чашу, отбросило ее, вновь зазвеневшую. Затем быстро последовал бы звон стали, если б не раздавшийся ропот и крики крестьян у дверей и тех, что толпились за ними; и все увидели, что то не были дети Королевы Ирландской или друзья Намары и Дермота, но те из диких ирландцев Лох Гары и Лох Кары, плававших в кожаных лодках и с густыми волосами над глазами, которые оставляли правую руку своих детей некрещеною, дабы они могли наносить удары посильнее, и клявшиеся лишь святым Атти и солнцем и луною, и поклонявшиеся красоте и силе больше, нежели святому Атти, солнцу и луне.
Рука Костелло покоилась на эфесе его сабли, и костяшки его пальцев побелели, но теперь он обнажил ее и прошел к двери, а вслед за ним - и те, кто был с ним, и танцевавшие разступались перед ним, большинство - сердито и медленно, бросая взгляд на бормочущих и кричащих крестьян, но некоторые - радостно и быстро, из за славной молвы над его головой. Он прошел среди жестоких и дружелюбных крестьянских лиц туда, где были привязаны к кустам его добрый конь и грубошерстныя клячи; и вскочил в седло и велел своим нескладным телохранителям тоже садиться в седло и ехать по узкой тропинке. Когда они проскакали немного, Дуаллах, ехавший последним, обернулся на дом, где небольшая группа Дермотов и Намар стояла возле многочисленной группы окрестных жителей, и крикнул: "Дермот, ты заслужил быть таким как сейчас, фонарь без свечи, кошелек без единого пенни, овца без шерсти, ибо твоя рука всегда была скупа для волынщика и скрипача и для бедного путешествующего люда". Он еще не закончил, как три старых Дермота с Бычьих Гор бежали к своим коням, и сам старый Дермот схватил узду коняги Намары и звал остальных следовать за ним; и много ударов нанесла бы смерть, когда бы окрестные жители не выхватили еще горящия жерди из золы костров, размахивая ими перед конями и громко крича, вынуждая их приседать и подаваться назад, и иные вырывались от державших их, и белки их глаз блестели в лучах разсвета.
В ближайшие после того недели у Костелло не было нехватки в новостях об Уне, ибо то женщина, продававшая яйца или птицу, то мужчина или женщина, идущие в паломничество к Источнику-у-Скал, разсказывали ему, как его любимая заболела на другой день после Кануна святого Иоанна, и как ей сейчас чуть лучше или чуть хуже, как положено; и хотя он смотрел за своими лошадьми, коровами и козлами как обычно, заурядныя и безобразныя вещи, пыль дорог, песни возвращающихся с ярмарок и бдений, игроки в карты по углам полей в воскресенья и праздники святых, слухи о сражениях и переменах в большом мiре, обдуманныя намерения окружавших его волновали его необъяснимым волнением; и окрестный люд еще помнил, как, по наступлении ночи он велел Дуаллаху Волынок исполнить, под трезвон сверчков "Сына Яблока", "Красу Мiра", "Сына Короля Ирландии", или какую нибудь из тех традиционных сказаний, что были делом волынщика так же, как "Зеленая Связка Тростника", "Поток Унхиона" или "Вожди Бреффени"; и пока возводился безграничный и призрачный мiр легенд, он предавался мечтам своей печали.
Дуаллах часто прерывался для того, чтобы разсказать, как некий клан диких ирландцев произошел от несравненного Короля Голубого Пояса или Воина Ивового Плетня, или сказать со множеством проклятий о том, что все иностранцы и большинство Королевиных ирландцев были семенем несчастного и рогатого народа со дна моря или раболепных и ползучих Фирболг; но Костелло внимал лишь любовным печалям, и не важно было, куда забредали разсказы - то ли на остров на Ред Лох, где пребывают блаженные, то ли в зловещую страну Восточной Карги, одна лишь Уна претерпевала в них омраченныя страдания; ибо то была она, а не королевская дочь древних дней, кого скрывала стальная башня под водой в кольцах Девятиглазого Червя, окружавшего ея тюрьму; и это она добивалась, прослужив семь лет, права избавить из ада все, что сможет унести, и уносила толпы, припадавшия изнеможденными пальцами к краю ея одежды; и это она выносила год немоту из за маленького волшебного шипа, который феи вонзили ей в язык; и это завиток ея волос, уложенный в резную коробочку, давал столь много света, что люди молотили при нем от заката до разсвета, и пробуждал столь великое восхищение, что короли проводили годы в скитаниях или падали пред неизвестными воинствами, пытаясь открыть ея укрытие; ибо в мiре не было иной красоты, кроме ея, и не было иной трагедии, кроме ея: и когда наконец голос волынщика, смягчившись мудростью древней повести, умолкал, и его ревматические шаги тащились вверх по ступеням к постели, и когда Костелло окунал пальцы в небольшую купель со святою водой и начинал молиться Богородице Семи Скорбей, синие очи и покрытое звездами одеяние образа в часовне блекло в его воображении, и вместо них являлись карие глаза и домотканое платье дочери Дермота Уинни; ибо не было нежности в страсти, что хранила их сердца чистыми для любви и ненависти, как у других для Бога, Марии и святых, и что, когда настает час их посещения, приходит к Божественной Сущности через горестное смятение Геθсиманского сада, и по опустевшей Дороге, определенной для безсмертных страстей в смертных сердцах.
Однажды слуга верхом достиг Костелло, помогавшего своим двум парням косить на лугу, и передал ему письмо, и уехал, не сказав ни слова; и в письме были такия слова по-английски: "Тумаус Костелло, моя дочь очень больна. Мудрая женщина из Нок-на-Ши смотрела ее и сказала, что она умрет, если ты не придешь к ней. поэтому я приказываю тебе придти к ней, чей покой ты предательски похитил. ДЕРМОТ, СЫН ДЕРМОТА."
Костелло отбросил косу и послал одного из парней за Дуаллахом, который в его мыслях сплелся с Уной, и сам оседлал своего коня и Дуаллахову клячу.
Когда они подъехали к дому Дермота, уже приближался вечер, и Лох Кара легло пред ними, синие, подобное зеркалу, и опустевшее; и хотя они видели еще издалека темныя фигуры, ходившие у двери, дом показался опустевшим, не менее, чем Лох. Дверь была наполовину открыта, и Костелло вновь и вновь стучал в нее, так что множество озерных чаек взвилось с травы и кружилось, крича, над его головой, но ответа не было.
"Нет там никого", сказал Дуаллах, "ибо Овечий Дермот слишком горд, чтобы приветствовать Костелло Гордого", и распахнул дверь, и они увидели грязную, очень старую женщину в лохмотьях, сидевшую на полу, прислоняясь к стене. Костелло узнал в ней Бриджет Делани, глухонемую нищенку; а та, увидав его, встала и подала ему знак идти за ней, и привела его и его спутника вверх по лестнице и вниз по длинному коридору к закрытой двери. Она толчком открыла дверь и отошла немного назад, и села как сидела; Дуаллах тоже сел на пол, но у самой двери, а Костелло вошел и взглянул на Уинни, спавшую на кровати. Он сел на стул рядом с ней и ждал, и много времени прошло, а она все спала, и тогда Дуаллах жестами через дверь побуждал его разбудить ее, но он старался даже дышать как можно тише, дабы она продолжала спать, ибо сердце его было полно той неуправляемой жалости, что делает увядающее сердце влюбленного тенью Божьего сердца. Наконец он обернулся к Дуаллаху и сказал: "Нет правды в том, чтобы мне оставаться здесь, где нет никого из ея родни, ибо заурядные люди всегда готовы осуждать прекрасное". И тогда они сошли вниз, и встали у дверей, и ждали, но вечер сгущался, а никто не вышел.
"Дураком был тот, кто назвал тебя Гордым Костелло", вскричал наконец Дуаллах, "увидь он тебя ждущим и ждущим там, где оставили встретить тебя одну только нищенку, он назвал бы тебя Смиренным Костелло".
Тогда Костелло сел на коня, и Дуаллах сел в седло, но, когда они проехали немного, Костелло потянул узду, и конь его тихо встал. Много минут прошло, и потом Дуаллах крикнул: "Не дивно, что ты боишься обидеть Овечьего Дермота, ибо у него много братьев и друзей, и хотя он стар, он силен, и руки его готовы, и он из Королевиных ирландцев, и враги гэлов на его стороне".
И Костелло ответил, вспыхнув, и глядя в сторону дома: "Я клянусь Богородицей, что никогда не вернусь туда, если они не пошлют за мной прежде чем я прейду брод на Бурой Реке", и он поехал, но так медленно, что солнце зашло, и летучия мыши залетали над болотами. Когда они достигли реки, он помедлил еще на берегу в цветах меж каменных плит, но в конце концов въехал на середину и остановил коня на пенном мелководье. Дуаллах же, однако, перешел на другой берег и ждал там, над глубоким местом. Спустя изрядный промежуток времени, Дуаллах крикнул снова: "Дурак родил тебя, и дура носила тебя, и самые дураки из всех дураков те, кто говорят, что ты происходишь от древнего и благородного рода, ибо ты происходишь от нищих с лицом цвета сыворотки, блуждающих от двери к двери, кланяясь дворянам и слугам".
Склонив голову, Костелло переехал реку и встал рядом с ним, и хотел сказать что то, но тут раздался стук копыт на другом берегу, и всадник, разбрызгивая воду, приблизился к ним. Это был слуга Дермота, и он сказал, тяжело дыша, как тот, кто сильно гнал коня: "Тумаус Костелло, я пришел вернуть тебя в дом Дермота. Когда ты уехал, его дочь Уинни проснулась и назвала тебя по имени, ибо ты был в ея снах. Безъязыкая Бриджет Делани увидела, что ея губы движутся и волнение на ея лице, и пришла туда, где мы скрывались в лесу выше дома, и схватила Овечьего Дермота за плащ, и привела его к дочери. Он видел волнение в ней и приказал мне скакать на его лошади и привести тебя поскорее".
Тогда Костелло повернулся к волынщику Дуаллаху Дали, и, схватив его за пояс, поднял из седла и швырнул на серую скалу, выступавшую из реки, и тот упал безжизненно на глубину, и воды простерлись над языком, который Бог создал едким, дабы в слух людей вошла история на безконечные века. Затем, ударив коня шпорами, он бешено помчался на северо-запад, вдоль берега реки, и не остановился, пока не достиг другого, более спокойного брода, и не увидел луну, отражающуюся в воде. Постояв минуту в нерешительности, он затем проехал через брод дальше на Бычьи Горы и вниз к морю; глаза его почти не отрывались от луны, что сияла в темноте словно огромная роза, висящая на решетке некоего безграничного призрачного мiра. Но тут его конь, шкура которого уже давно потемнела от пота и было тяжелым дыханье, ибо он безпрерывно пришпоривал его на предельной скорости, тяжко рухнул, утянув его в траву на обочине дороги. Он попытался поставить коня и, не добившись этого, пошел один навстречу лунному свету, и подошел к морю, и увидел там шхуну, стоящую на якоре. Теперь, когда он не мог идти дальше из за моря, он ощутил, что он очень устал, и что ночь весьма холодна, и пошел в кабак у берега и растянулся на лавке. Зал был полон испанских и ирландских моряков, только что привезших контрабандный груз вина и эля и ждали благоприятного ветра, чтобы опять отправиться в плавание. Один испанец на плохом ирландском языке предложил ему выпить. Он жадно выпил и пустился в разговор с дикой поспешностью.
Примерно три недели ветер был с моря или слишком сильным, и моряки продолжали пить и разговаривать и играть в карты, и Костелло оставался с ними, спал на лавке в кабаке, и пил, и говорил, и играл больше всех остальных. Он скоро проиграл те немногия деньги, что у него были, и своего коня, которого кто то привел с горной тропы какому то испанцу, который продал его фермеру с гор, а потом - и свой длинный плащ и шпоры и сапоги из мягкой кожи. Наконец добрый ветер подул в сторону Испании, и команда на шлюпках отправилась на свою шхуну, распевая гэльския и испанския песни, и подняла якорь, и спустя малое время белые паруса исчезли с горизонта. Тогда Костелло повернул домой, и жизнь его зияла пред ним, и он шел весь день, и ранним вечером вышел на дорогу, что начиналась вблизи Лох Гара и вела к южному берегу Лох Кей. Здесь ему встретилась большая толпа крестьян и фермеров, очень медленно следовавшая за двумя священниками и группой прилично одетых людей, из которых несколько несли гроб. Он остановил одного старика и спросил, чьи это похороны и чьи это люди, и старик отвечал: "Это похороны Уны, дочери Дермота, и мы - люди Дермота и Намары и их свиты, а ты - Тумаус Костелло, который убил ее".
Костелло подошел к голове процессии, проходя мимо людей, глядевших на него яростным взглядом, лишь смутно понимая то, что услышал, ибо сейчас он утратил то разумение, что принадлежит доброму здоровью, и казалось невозможным, чтобы нежность и красота, так долго бывшие сердцем мiра, покинули его. Наконец, он остановился и снова спросил, чьи это похороны, и один человек ответил ему: "Мы несем дочь Дермота Уинни, которую ты убил, чтобы похоронить ее на острове Святой Троицы", и этот человек наклонился и подобрал с земли камень, и бросил его в Костелло, попав ему в щеку, отчего кровь потекла по его лицу. Костелло пошел дальше, едва ощутив удар, и подойдя к тем, кто был вокруг гроба, плечами проложил путь среди них и, положив руку на гроб, громко спросил: "Кто в этом гробу?"
Три Старых Дермота с Бычьих Гор похватали камни и велели своим людям сделать так же; и его прогнали с дороги, покрыв ранами, и, не будь священников, его бы несомненно убили.
Когда процессия прошла мимо, Костелло последовал за ней опять и видел издали, как гроб поставили в большую лодку, а люди, шедшие с ним, сели в другия лодки, и лодки медленно поплыли по воде к Insula Trinitatis; и спустя некоторое время он увидел, как лодки возвратились, и те, кто был в них, смешались с толпой на берегу, и все разсеялись по многим дорогам и тропкам. Ему показалось, что Уинни была где то на острове, нежно улыбаясь, как прежде, и когда все разошлись, он поплыл туда же, куда плавали лодки, и обнаружил свежую могилу рядом с руинами Аббатства Святой Троицы, и упал на нее, зовя Уну придти к нему. Квадратные листья плюща дрожали над ним, и белая Поль густо порхала вокруг него над белыми цветами, и сладкие запахи разтекались в сумрачном воздухе.
Он пролежал там всю ночь весь следующий день, время от времени зовя ее придти к нему, но когда настала третья ночь, он забыл, истомленный голодом и скорбью, что ея тело лежит под землей, но знал лишь, что она где то рядом и не хочет придти к нему.
Перед самым разсветом, в час, когда крестьяне слышали, как он кричит замогильным голосом, его гордость проснулась, и он громко призвал: "Уинни, дочь Овечьего Дермота, если ты не придешь ко мне, я уйду и никогда не вернусь на остров Святой Троицы", и еще не успел его голос смолкнуть, холодный ветер вихрем пронесся над островом, и он увидел множество фигур, проносящихся мимо, женщин из Сидов, в серебряных венцах и в темных развевающихся одеждах; и за ними - Уну, но более не улыбающуюся нежно, ибо она миновала его быстро и гневно, и проходя, она ударила его в лицо, воскликнув: "Тогда иди и никогда не возвращайся!"
Он хотел пойти за ней и призывал ее по имени, когда все сияющее собрание вознеслось в воздух и, устремившись все вместе к огромной серебристой розе, растаяло в пепельном разсвете.
Костелло встал с могилы, не понимая ничего, кроме того, что он разсердил свою возлюбленную и она пожелала, чтобы он ушел, и войдя в озеро, поплыл. Он плыл и плыл, но члены его тела были слишком утомлены, чтобы держать его на воде, и ея гнев тяжко лежал на нем, и проплыв немного, он утонул без борьбы, как человек отходит ко сну и сонным видениям.
На другой день один бедный рыбак нашел его в тростниках на берегу озера лежавшим на белом озерном песке с разпростертыми руками, словно бы на кресте, и отнес домой. И самые бедные оплакали его и пропели плач по нему, и когда пришел срок, положили его в Аббатстве на Insula Trinitatis, где лишь разрушенный алтарь отделял его от дочери Дермота, и посадили над ними два ясеня, которые позже переплелись ветвями, смешав свои трепетные листья.