Вспоминай, вспоминай все, вспоминай сейчас. Сейчас ты больше ничего не можешь сделать и больше ничем не можешь себе помочь.
За окном медленно тянется ночь, липкая топкая чернота колышется в грязных дворах, заползает в подъезды, поднимается по заплеванным лестничным клеткам, стоит за дверью, заливается через край в мусорный контейнер, наполняет его и, слава богу, я ей благодарна за это. Я не хочу думать о том, что там лежит. Я хочу думать - до рассвета хотя бы - о чем-нибудь другом. О моей любви к Вахтангу, например, - раньше я всегда могла спрятаться в эти мысли, или о моем удивительном детстве или о тряпках, на худой конец, но растряси сейчас передо мной ангел новую коллекцию Макс Мара, ничто во мне не шелохнется, как убитое. Будто бы я уже умерла.
Мне легко говорить о прошлом, даже не очень хорошем, даже совсем уж о ерунде, о какой угодно, только бы не о том, что связано с мусорным контейнером. Об этом я если и скажу, то когда-нибудь не сейчас и зубов не разжимая, потому что, по правде, я не скоро буду готова об этом вспоминать. Моя память отказывается, однако, мне подчиняться и все ходит вокруг и около, как больная собака.
Ну, вспомни скорее свое лучшее платье, посчитай все туфли, которые за всю жизнь или лучше того - вспомни лучший вечер в своей жизни, но пусть собака ляжет и заснет, будто ее тут и нет. Хорошо. Лучший вечер в жизни Нины. Лучший - значит самый счастливый? Или тот, когда я больше всего была сама собой - так можно сказать? Самой счастливой я была вечером того дня, когда потеряла девственность, но лучшим вечером назвать это мог бы только идиот. Значит, другое. Может быть, думаю я некстати, тот вечер, когда я впервые появилась на пороге Аркадиевой квартиры и к концу вечера осталась, как овчарка с одной извилиной-мыслью - мне здесь нравится, я здесь останусь.
Или один из тех вечеров, когда я сидела на кухне у тети Тины, пила ее кофе и смертельно надоедала ей Вахтангом. Или мой первый вечер в Москве, когда я, честно сказать, и решила уже, что буду здесь жить? Я стояла на Красной площади, по ней дул ветер и брусчатка была чистая и красивая, звезды тоже горели как на открытке - и красные и те, что в небе.
И тогда я ни тех, ни других не боялась - знала, что справлюсь. Ну вот, вспомнила. Мне было четыре, может даже три, и я лежала на диване в зале - у нас в доме говорили зала, потому что в ней стоял телевизор.
По нему как раз показывали ежевечернюю картинку с этими самыми рубиновыми в вечернем небе и несли соответствующую херню, но вдруг меня как клюнуло - жареный петух пропаганды - и я завопила с дивана: - Дедуля! Как! Мне! Повезло! - Я родилась не в Америке, а в самом СССР! И в нашем теплом городе, в самом лучшем -это мне второй раз повезло, и еще повезло - в нашем доме с такими лимонами и пальмами, а могла бы и совсем в другом месте, а, дедуля? - Глупо, глупо, а с тех времен у меня осталось нежное отношение к рубиновым монстрам. Но только к ним.
Есть вещи и вещи. Не обладая опытом, нелегко сразу отделить первые от вторых. Настоящие вещи определяются несколькими отличительными признаками - например, на следующее утро они не вызывают мучительное воспоминание о бесцельно потраченных деньгах. Настоящие вещи - это любовь, они и умирают своей смертью на пленэре дач. Они никогда не раздражают тебя, не злят тем, что перекашиваются, задираются, натирают, колются, cползают, когда их об этом не просят. Или имеют настырный цвет, от которого у всех к концу дня заболит голова и неизвестно почему испортится настроение. Вот поэтому настоящие вещи мы так и любим и находим в них некую загадку и неизъяснимую прелесть, приписывая наши к ним чувства случайным и внешним обстоятельствам, а дело не в этом, не в этом, не в этом.
Просто Черные Брючки были частью твоего тела, зачастую за тебя решали, а вот Бежевый Костюм умел делать дела, понравиться кому нужно, излучал как пучок веселых нейтрино, энергию экшен, а Маленькое Черное Платье само сражало мужчин, мне не надо было даже об этом думать.
Отчего же Вахтангу я всегда попадалась на пути в чем-нибудь, от чего завизжать и убежать, отчего вcе время я наступаю на любимые грабли и черт меня несет cхватить первую попавшую золотую куртку или малиновую кожаную юбку, а лучше и то и другое, и веселенькую зеленую сумочку и радостно в это влезть и к вечеру уже возненавидеть совершенно.
Не знаю, перестану ли я когда-либо быть идиоткой? Может быть, с этим и можно жить, а может статься, что по-другому было бы хуже.
До поры до времени и я, как неокуклившаяся еще инфузория, носила толстые серые и красные колготки, на которых при покупке бабушка с радостью читала -х/б. Х/б были и розовые поросячьи трусы с белым кантиком, которые я ненавидела еще больше, чем колготки, больше, чем синтетические платьица.С ужасающими малиновыми на васильковом или грязно-оранжевыми на бодро-зеленом орнаментариями в виде не то ударников труда, не то чахлых драконов и тому подобное, что с любовью присылали родители, желая принарядить единственное чадо. И, правда, получалось не хуже других. Все-таки ужасно, что в СССР так развилась именно химическая промышленность. Лучше бы что-нибудь другое.
В девять лет я совершила свою первую акцию - перебрав содержимое кособокого шкафчика, с треском выкинула оттуда все серое, бурое и малиновое, увенчала всеми своими розовыми панталонами, дотащила тюк до дальней помойки и объяснила вернувшейся бабушке, что отныне издевательство закончено и ни одной вещи, которую я не выбирала, не избегнуть той же судьбы. Бабушка ахнула и побежала к помойке. К ближней. Я победила, хотя в шкафу было пусто.
Ибо даже с моего разрешения ничего приличного купить было нельзя и выхода из положения не было бы никакого, если бы тетя Тина не шила. - Ты уверена, - осторожно спрашивала она, - что юбка должна быть именно такой длины? Она же так пачкается...
Ничего, - говорила я, - я ее постираю, а зато так красиво.
Я не против, - продолжала тетя Тина, - но зачем нужна зимой такая накидка без рукавов, она же совершенно не греет, и бабушка будет ругаться, что мы извели шинелку? - Там под ней будет черный пиджак же! - Еще и пиджак, - качала головой тетя Тина, а бабушка недовольно отсчитывала рубли из конвертика с пенсией.
Со мной тетя Тина достигла невиданных высот мастерства и даже научилась созданию французского нижнего белья из галантерейных комбинаций и обрезков тюлевых штор.
Одной из вершин нашего творчества стали джинсы из парашютного шелка, хотя и они не помогли мне завоевать Вахтанга.
Впрочем, справедливости ради, мы шили не только из готовых уродов, на которые изводила лучшие ткани наша легкая промышленность. Нет, в городе был один магазин, куда к нашему удивлению завозили черт знает что, вплоть до однотонного японского крепдешина и черного французского бархата, в который тетя Тина, зная мои вкусы, вложила целый капитал, - надо сказать, не без выгоды. Творчество мучило нас, и мы также красили наши творения во всякие несоветские цвета. Кстати о цветах. Тайна советской колористики, воистину загадка века, занимает меня и по сей день. Тайна сия велика есть, кем был Главный Колорист, рыцарь Ордена - диверсантом по призванию? Геростратом народного вкуса - или был искренен в своем извращении? Однако, в чьем воспаленном мозгу родилась эта химерическая палитра с ее грязно-оранжевым, истерично-васильковым, поносно-желтым, химически-зеленым, как газовая атака или бледнорозово-сиреневым вроде сырой курицы. Стремление еще и смарьяжировать в одном наряде эти цветуечки, и налепить сверху миленькую аппликацию, украсить оборочкой, кантиком, бантиком - недоумеваю всегда, горестно недоумеваю на национальный колорит.
Кто, кто обязал делать дешевую одежду безвкусной? Но въедается намертво, и потом, с деньгами, память детства безошибочно выводит на родное малиновое и сиреневое, нарядное (какое ужасное все-таки слово), что с блеском использовал Версаче (вообще-то я думаю, он или бывший наш, или очень хитрый, или у него русская жена). В общем, не будь нас, не было б никакого Версаче да и у вас, сознайтесь, замирает сердце при виде коричневых лаковых крокодиловых штанов, ну да, вот и у меня тоже, и значит мы все, да чего говорить, во всем виноваты серые колготки х/б, перекрученные на наших тонких ножках, сползающие, как ни поддергивай. Я вспоминаю свой первый Диоровский костюм, я выменяла его на почти новые итальянские сапоги и бирюзовый зонтик, и обе мы с Алисой были страшно довольны. Мы тогда часто менялись - и потому, что покупали не то, что хочется, а то, что выбросили, и потому, что иначе пришлось бы нам ходить в одном и том же платье в одни и те же гости два раза, а это во все времена никуда не годится.
Костюм был удивительным - почти золотым, темно-золотым по цвету, он не то чтобы облегал фигуру, он плевал на фигуру и создавал ее заново - в идеале - плюс к тому он, казалось, выстраивает вокруг себя защитную оболочку, внутри нее - воздух Парижа, и я бы не удивилась, если б вдруг лед под моими сапогами зашипел и пополз в потоках воды - был уже ноябрь, а я все храбро бегала с распахнутым плащом, а костюм сиял и благодаря этой его чудесной оболочке - клянусь, ни одна шваль ко мне на улице не подошла, только оглядывалась.
Так я бегала в костюме, но когда я все-таки случайно встретила Вахтанга, угадайте, где был костюм? Правильно, дома в шкафу, а на мне были замечательные домашние леггинсы с коленями-пузырями, и забывшие, что когда-то были белыми кроссовки.
Вряд ли я могу выразить, как я его любила, это вряд ли. Я его любила, как сумму всего того, что я любила вообще, как я любила и все остальное, что любила также очень сильно, включая вкусное, красивое и просто совершенное. Потому что любовь к Вахтангу не противоречила всякой другой любви, а только подкреплялась ею.
И небо было в незабудках
И пела неизбежность лета
Улыбки складывались в губы
И платья - в пестрые букеты
Помню то утро, когда в нашем классе впервые появился Вахтанг. О новеньком из Америки стало откуда-то известно еще накануне и, можете мне не верить, но что-то же я почувствовала, иначе, зачем я сделала то, что сделала, тем более, что с этого началась цепь моих идиотских неудач - или неудачных идиотств, но в общем, если ты идиотка, то естественно, тебя поджидают неудачи.
Итак, чтобы понравиться неизвестному новенькому, что вполне простительно в одиннадцать лет, я решила постричь себе челку.
С непривычки получилось немного неровно, я старалась изо всех сил и остановилась, только когда стало понятно: спасти у уже ничего нельзя, из трех оставшихся сантиметров получалась только Жанна Д'Арк, так я и вышла, так он меня и увидел, а я - его. Нельзя сказать, что вот так сразу все и случилось, но, во всяком случае, через неделю все уже было на месте, и жизнь моя приобрела то седьмое измерение, в котором дальше и пребывала.
- Тетя Тина, - сказала я, хлебая запретный кофе, - я люблю его, как...- Я захлебывалась своей любовью и горячим кофе и не могла объяснить. Тетя Тина внимательно слушала.
- Как новый японский телевизор!
- Что? - кофейная чашка у тети Тины покатилась в одну сторону, а блюдечко в другую,- что ты такое сказала, деточка?
Я объяснила, как умела, что телевизор такой красивый, в нем каждая кнопочка и линия тоже на месте, не знаю уж, что поняла из этого тетя Тина, но я думаю, что все она поняла, тем более, что с этого дня другой темы для разговоров у меня не стало.
А еще я тогда придумала или мне кто-то сказал, что он - грузинский князь, самый настоящий, и я этим очень долго молча гордилась, пока не решилась рассказать нашей соседке.
А тетя Тина знала всех в городе, ну или почти всех, и очень смеялась.
- Значит, не князь? - потерянно спросила я.
- Сейчас, - хитро прищурилась тетя Тина, мы проверим твою любовь. - Совершенно не князь, во-первых.
- А во-вторых, не столько грузинский, сколько еврейский. - Она выжидательно уставилась, как я переварю сообщение. Конечно в данном случае, понимаю я теперь, ее интересовали не столько мои чувства, сколько претворенные в жизнь всем известные взгляды моей бабушки, которыми та охотно делилась не только с тетей Тиной.
- Я надеюсь, ты из-за этого его не разлюбишь?
- Нет. - В этот момент со мной что-то произошло, и я полюбила его в сто тысяч раз больше, если б это было возможно, и его папу-еврея, и дом и собаку и даже их машину бежевого цвета и все это я уже никогда не могла бы ни с чем перепутать.
Я, как полагается, мечтала от чего-нибудь его спасти - или вытащить из-под машины, или вдруг он будет тонуть, я ведь умею плавать, или своей грудью закрыть его от хулиганов с ножом - и погибнуть самой, слушая его слова благодарности.
Так я умирала десять раз на дню, отчего натыкалась на людей, задевала за предметы и отвечала невпопад, отчего, в свою очередь, производила впечатление чокнутой. Рано или поздно это должно его заинтересовать, утешала я себя.
Боже мой, я люблю его! - и мир вздрагивал от взмаха моих ресниц и проливался брильянтовым дождем и бил меня по щекам мокрыми ветками. Так я убегала в мокрую ночь и все это - капли, стекающие с волос, и хлещущие по щекам ветки и мой бег - как бегство - и счастье или безумие, сухим жаром горящее внутри, защищающее меня от холода, но само как озноб, и все это осталось со мной, и оно живо - только вспомни эту грозу и эти ветки - и ударит молния, и ты почувствуешь знакомый сухой жар, и перехватит горло, и глаза увидят снова все - ясно, как тогда. Как я успела во всем остальном за какие-то несколько лет потерять эту ясность взгляда, и что такое эта пелена, сквозь которую мне все сложнее видеть мир и вещи, как мутное стекло, щучья бензиновая пленка, и через нее, как через давно не мытое окно я вижу мир и думаю, это непорядок. Это значит, я старею, и меня посещает злобное к самой себе отчаяние, и я встряхиваю себя, я встряхиваю головой - ну же, глупое наваждение, ты все та же!
А иногда оно открывается само, и мир поворачивается по-своему собственному желанию, как радужная картинка. И я снова вижу - лужи на дороге, и в них отражается небо и черные графические птицы, а по обочинам - изглоданные серые остатки сугробов, но все это, Господи, пахнет - и пахнет весной.
И я опять, как тогда, вижу себя со стороны, как сапожки мои итальянские ловко минуют лужи, чтоб ступить на чистый асфальт, как иду я по твоему проспекту, но лечу на полметра над землей, и солнце и ветер у меня в волосах, и в груди не надежда даже, а ясное и звонкое, то есть просто весна.
Я иду, сняв себя с предохранителя,
Руку прижав к груди
Ангел мой, ангел хранитель мой -
Погляди на меня, погляди!
Сделай шаг и пройди по дощатому коридору. Вслепую на свет сделай несколько шагов. Он стоит у окна и от страха сжимается твое заячье сердце. - Что нам задали на сегодня? - кто это спросил, он или я?
Красной ручкой на белой бумаге записано что-то - задание, конечно. На красной бумаге в свете заката, - откуда бы взяться закату? - написано: я тебя люблю. Багровый воздух сгущается, и мне нечем дышать. Звучит спасительная трель звонка. Рыбку вытащили на берег, чтоб не утонула.
Это был август, когда мне исполнилось четырнадцать лет. Сон приснился мне накануне или что-то около того.
Будто бы я лежу на моем же продавленном топчане, в том же углу комнаты и так же, как наяву, на соседней кровати храпит бабушка, а за окном темень и дождь, но только передо мной стоит, как бы слепленный из огня, огнем освещенный, совершенно голый мужик. Никакого страха я не почувствовала. По буграм мышц бегали сполохи огня. Он наклонился ко мне и - верите, не верите, но мне приснилось весьма подробно то, что не раз происходило со мной потом и о чем я, само собой, ни сном, ни духом не должна была ведать тогда, а вот, поди ж ты, какой научный казус.
Удивительно и то, что наутро я открыла глаза с четкой мыслью - теперь я знаю, чего я хочу от Вахтанга, смута в душе моей разрешилась и приняла четкую форму. Теперь-то я знаю, я, наконец, готова, думала я, идя первого сентября в свой восьмой класс.
Крылья радости несли меня, и когда я увидела его, наконец, - загорелого, выросшего за лето, я почувствовала новое, обжигающее тепло в теле, не умея еще его назвать.
Серебряные и золотые твои глаза и звон ангельских труб в голубом небе. Югославские лодочки и мамин плащ; чтобы ты любил меня, только пробежать мимо кинотеатра. Жизнь прозрачна, и я пью ее, как воздух той осени. В серебряных и золотых листьях стоит она, делаясь все прекрасней для нас.
В бежевом мамином плаще, принадлежа тебе и только тебе. В черных лодочках на рюмочке-шпильке до холодов по лужам - только для тебя. Стала ли я умней или мудрее - лучше я не стала. Не было никакого смысла ждать столько лет, вот что я скажу тебе, Вахтанг. Ничего не убавилось из чаши, но ведь ничего и не прибавилось. А раз так, что было не пожалеть меня, глупую и с мокрыми ногами - от своей же глупости.
Какой-то дурак сказал, что страдание облагораживает человека, а один умный человек все-таки заметил, что нет, не облагораживает, наоборот. А я скажу, что страдание в любом виде и страх в особенности оказывают на меня, в частности, самое дурное во всех смыслах воздействие, так что даже сомневаться нечего.
И так мы разрешаем третий вечный вопрос существования - помимо того, куда деваются деньги и откуда берется пыль.
Тогда я начала писать для него стихи. В музыке, которую я слышала, видя его, начинали проступать мелодии и слова, я хваталась за бумагу и записывала, что успевала, а потом сидела и мучалась, перестав слышать, пытаясь вкривь и вкось приклеить к этим живым строчкам придуманные. Получались монструозные создания, печальные и постыдные. Редко, редко мне удавалось услышать больше, но я не сдавалась, а все писала и писала в зеленую тетрадку, пытаясь хоть старанием своим победить нелюбовь.
Но вообще-то, ужасное это дело, неблагодарное дело - писать стихи. В прозе ляпнешь какую-нибудь глупость и можно приписать ее герою, а что взять с литературного героя? Стихи же критикует всякий, кому не лень.
Но и теперь - что ты можешь знать больше, чем говорит тебе тоска?
Я люблю тебя
водопадом больших городов,
лаской черной и красной икры в хрустале,
Если эта любовь
не разрушит миры, то не стоит трудов
и не будет чудес на земле,
Я люблю тебя шкурой кошачьей,
а кошки хитры,
Зная, что одна на другую походят во мгле,
Если эта любовь
не меняет условий игры,
Я и жить не смогу на земле.
Что я имела в виду?
В такой экстравагантной форме я пыталась выразить простую мысль: что я очень люблю жизнь и особенно жизнь применительно к Вахтангу и что стоит ему, обязательно, обидно не понять этого - чудеса, которых он хочет, случатся с ним только вместе со мной!
А то, что Вахтанг хотел от жизни именно чудес, я знала - иначе и не случилось бы этой моей любви, и, забегая вперед - позже мы именно в этом его понимании вещей убедимся.
И был это урок физики. И показывали учебный фильм. Черные бархатные шторы, полутьма превратили класс в альков. Как бы в ответ на эти мои малоприличные мысли, ты, а ты сидел на парту впереди меня, прямо передо мной, ты откинулся назад, будто бы забыл, что я там сижу, ты положил голову на парту, в двух сантиметрах от моей руки.
И я знала, что ты сейчас смеешься надо мной, потому что знаешь, что я умираю от желания протянуть руку и коснуться и что я никогда не решусь этого сделать.
Фильм кончился. Ты вздохнул, посмотрел на меня с презрением, взял свою сумку и вышел из класса. Значит, ты все-таки что-то имел в виду. Боги мои, почему вы лишаете меня ума в самые необходимые моменты.
Но, правда, я всегда обалдевала, сходила с ума, думая, какая, в сущности, маленькая разница, - только то, что вокруг одноклассники, а мы не одни, и что место действия - школьный класс или коридор, - именно это, а не другое, и что на нас школьная форма, это, в сущности, такие условности, еще сегодня, когда мы проснулись и встали с постели каждый у себя, разве она была на нас? - так какая маленькая разница все это и ерунда по сравнению с тем, что наши тела близки в пространстве, а души ждут друг друга.
Я люблю тебя верною мерой
горячих ресниц,
Уносящих нас в ночь на крыле
Я люблю тебя древнею верой
из узких бойниц и чужих колесниц
из Орды по горящей земле
Из огромных миров,
из запамятных фейери тэйлз
В этот город летит стрекоза
Только выдох и вдох - понимаешь теперь? -
А потом открываешь глаза
Сердце мое затрепетало - сейчас я увижу ее. Вчера маму Вахтанга вызвали в школу, и я ни о чем думать больше не могла и специально осталась после уроков убирать класс, чтоб только увидеть ее. Она вошла - невероятная, прекрасная, огненно-рыжая, я не могла отвести от нее глаз, я уже готова была ей служить - как и Вахтангу, - до последнего вздоха. В правом ухе у нее болталось целых две серьги - меня поразила смелость этой красоты - или красота этой смелости?
Как на крыльях, я летела домой; чем-то отговорившись от бабушки, заперлась в ванной со спиртом и иглой. Проколоть-то я проколола, но серьга не лезла -что делать? Я вставила пока английскую булавку и правда, метод помог, через два дня уже вдела серьгу - третью - почти такую же, как у Ариадны.
Но что-то еще меня мучило и мучило еще неделю, пока я не догадалась покрасить вопросы хной - вышло не столь ослепительно, но все-таки я уже была приобщена к чему-то высшему.
Вахтанг, кажется, не заметил моих ухищрений, - он все смеялся, глядя на меня, не знаю уж, чему.
Через две недели случилась потрясающая история и теперь у меня не было сомнений - он заметил меня, он тоже, наконец-то, полюбил меня!!!
Была весна, двери в школе были распахнуты, и по ней гулял свежий ветер. Уроки закончились, я собрала сумку и спустилась к раздевалке - взять свою куртку. И обернуться не успела - ах! и не сообразила ничего, я оказалась у него на груди, у него в руках - он накинул мне куртку на голову - мою куртку он взял в раздевалке - это он пошутил, но просто так он не пошутил бы - ведь я чуть не упала от испуга - и чтоб я не упала, он обнял меня. Но не оттолкнул сразу, а на секунду-две, честное слово, прижал к себе, и я бы простояла так вечность, сколько угодно, даже если бы ничего другого не было, я бы так стояла и стояла и мне было такое счастье так стоять, что я испугалась, вдруг он понял это, и я оттолкнула его с возмущенным видом - что за шутки такие?! - Извини, -сказал он, он смутился и, кажется, даже расстроился, видя, как я испугалась, боги мои, он уже пожалел об этом! Это было еще невыносимее, и я бросилась бежать, я бежала и плакала, что я такая идиотка и сейчас, сейчас, когда он, в конце концов, обнял меня и был готов полюбить, и слезы обжигали мне щеки и как наваждение, мне вое казалось, что он побежит за мной и я спрячу мокрое лицо в его синюю куртку, теперь уже насовсем, и дома я накрылась с головой одеялом и чем больше я лежала и думала, тем больше мне хотелось сбросить одеяло и бежать, бежать обратно - как будто он все еще стоял там и ждал, когда я опять окажусь в его руках и сольюсь окончательно с этой теплой реальностью, как чудесная переводная картинка.
Все было близко - рукой подать. И любой нормальный человек на моем месте...
Впрочем, я - это я и неудивительно, что я совершила нечто прямо противоположное.
А дело было так - Вахтанга и Алика, в нашем классе учился еще умный мальчик Саша. Ума у него хватило на одну гнусную интригу, а может быть, он просто пошутил, но, как мы увидим, неудачно. Поскольку я с ним дружила, а дружила я отчего-то со всеми, кроме Вахтанга и Алика, первое понятно, а Алик был слишком близко к божеству и, хотя умнее мне было бы искать его общества, почему-то конфидентом я сделала Сашу, который ничем примечательным, кроме разряда по дзюдо, не отличался.
И однажды он мне и говорит: - Кажется, я узнал, отчего Вахтанг не хочет с тобой встречаться. - Я замерла. -Откуда ты это мог узнать?
- Он мне сам оказал. То есть не мне, а вообще курили в туалете. И он сказал, что с девушками дела не имеет, зачем ему неприятности?
Я так и застыла с раскрытым ртом - да что же это получается, матерь божья!
- Ты уверен, что все правильно понял?
- Уверен, - сглотнул слюну мерзавец.
Ну что же это такое, Дина, - жаловалась я, а как же я думала, - а теперь оказывается, что лучше было наоборот...
- Перестань убиваться, - сказала рассудительная Дина, - он сказал надо, значит надо.
- Но весь город знает, в кого я влюблена, кто ко мне подойдет? А ехать за этим в Москву, как я потом докажу, справку ж никто не даст.
И тогда умная Дина посмотрела на меня и вымолвила буквально следующее: -А ты попроси того, кто тебе это сказал. Он, я думаю, не откажется.
Сказано - сделано. Верная Динка дала мне ключи от тетиной квартиры, с приятелем я договорилась неожиданно быстро, встретив с его стороны полное понимание, и теперь, сжимая ключи в руке, я шла по главной улице и шла как бы на эшафот, на самолет до Сингапура и к зубному врачу сразу, в общем, вечером этим мои нервы были на пределе, ночь выдалась отвратительная, зато утром я с чувством исполненного долга и оттого счастливая бежала в школу и никак не могла дождаться конца уроков, - когда же Сашка ему расскажет?
Тело мое не умело еще ничего - никуда не годилось, честно оказать, мускулы его не имели еще той податливости, мягко обнимающей тело мужчины, как теплая волна праматеринского океана, в чем, собственно, и состоит суть; что, собственно, так сложно описывать, потому что те, кто знает это, тому чего описывать, а те, кому не повезло, те уж, конечно, и в описании очевидца не вынесут ничего, кроме смутного чувства обделенности, притом что я всю жизнь колеблюсь в ответе на вопрос, я ли это такая талантливая, или в этой области все - вопрос удачи и тренировки. Венера считает, что - вопрос вдохновения и мне иногда нравится ее точка зрения.
Сегодня начиналась моя новая и прекрасная жизнь, и если она и начиналась так малоприятно, что с того? Вся эта суета и боль, и сплошное неудобство, были, я свято верила, только прологом к тому, что должно быть.
Конечно, это не имело отношения к искусству, но я была горда собой и преисполнена таинственных ожиданий.
Мой невольный компаньон спал, уткнувшись в подушку, и я ощутила к нему минутную жалость - откуда я могла знать, что это чувство будет повторяться потом, как заданное однажды.
Вот уж не знаю, чего я ждала, - что Вахтанг запрыгает от радости, с воплями восторга примется пожимать руку друга, взявшего на себя неблагодарную задачу?
Нет, руку он ему действительно пожал, между прочим. До сих пор не понимаю смысла этого жеста, хоть видела издали. Какие-то у них были свои отношения, свои подспудные течения, может быть, даже и пари, черт их разберет, а тогда он пожал руку этому услужливому шутнику, повернулся и ушел - как выяснилось, навсегда, и, хотя знать этого тогда было нельзя, я проплакала эту ночь и следующую и всю неделю, потому что остатками своего повредившегося ума, все же могла оценить, что результат вышел несколько иной, несколько противный вообще и противный от ожидаемого.
Пока я рыдала, занятия в школе подошли к концу, и началась пора подготовки и самих экзаменов.
Это было не лучшее время для вскрытия вен, и я отложила мероприятие.
Последствия моего падения были обширны и ужасны. Лучший друг Вахтанга, признанный школьный интеллектуал Алик Гербер из солидарности перестал со мной здороваться. Вахтанг не удостоил меня больше ни одним взглядом. Девочки испуганно жались по углам, не будучи в курсе причины скандала, который явно парил в воздухе.
Гроза должна была пролиться, и она случилась.
- Что делать, он убьет его! - Семенова вбежала в класс. - Я не спросила, кто кого убьет. Я сразу задохнулась и побежала, на школьном дворе в пыли, в песке, впрочем, я ничего не поняла сначала, только песчаную бурю. Они дрались не понарошку, у Вахтанга была уже разбита губа, но он победил, уже явно победил противника, и я вздохнула спокойно, как тут противник Вахтанга поднялся, и я поймала его взгляд. - Ой, права была Семенова, - подумала я, взвизгнула и кинулась между ними.
- Что такое? - укоризненно спросил Вахтанг, - что тебе надо?
- Пожалуйста, не надо, прекратите это, я прошу...
- Причем тут ты? - строго и презрительно продолжал он.
Я обернулась, ища поддержки. В глазах Саши плескалась боль. - Вахтанг, я прошу перемирия. У меня сломана рука.
Он сказал это, повернулся и пошел, не оборачиваясь. Больше я его никогда не видела. Через два дня был экзамен по физике, а через неделю еще по литературе - последний.
Жизнь была кончена.
И прошло еще полжизни.
И вдруг мне захотелось надеть каблуки, накрасить губы чем ярче, тем лучше, и пойти куда угодно. И произвести фурор. Или хоть что-нибудь.
Во мне проснулась женщина. И женщина решила, что пора накраситься и надеть каблуки и новые колготки, потому что дальше так невыносимо жить нелюбимой, униженной и отвергнутой а значит, дело надо исправлять.
В первый раз я увидела его в Сочи, в ресторане. Задумчивый, розово-оранжевый, он лежал и смотрел на меня, усмехаясь, - вот и познакомились, дурища, а ты кого ждала, морского дракона?
- Здравствуй, - сказала я ему тихо, про себя, не смейся надо мной, я ведь не знаю, как с тобой обращаться, я только знаю, что увидела тебя и не хочу уже никогда расставаться, ибо ты - прекрасен. И он сменил гнев на милость, он подставил мне свой хвост и ловко повернулся на тарелке, чтоб мне было удобнее. Он был великолепен и знал это.
А потом он впервые заговорил со мной. -Знаешь, - пошевелил он усами, - ты мне нравишься. Так уж и быть, подружимся. Но только будешь меня слушаться, окей? - он подмигнул мне. - Я иногда буду с тобой разговаривать!
Он все сказал и остался отдыхать на блюде, и я оставила его в покое и внутри у меня была радость приобщения.
Но первый раз он подал голос уже через пятнадцать минут.
- Вон видишь того усатого? - Кого? - За столиком у окна, он на тебя смотрит, улыбайся быстро! - Так я же не одна, я с Жорой!
- Жора рано или поздно выйдет в туалет, ясно? Улыбайся, быстро! Так я увидела Европу, - это был первый подарок Лобстера.
- Ну что, довольна? - подмигнул он мне с тарелки на палубе океанского лайнера. - А какая перспектива? - спросила я его.
--
Что за еврейские вопросы? От тебя зависит. - Ясно, - сказала я, когда он меня отшивал, - я уже поняла его тактику - надо было шевелить плавниками с удвоенной силой.
- И запомни ты раз и навсегда, сердце - слева. И справа оно болеть не может. - А что же болит справа - душа?
- Но душа находится ровно посередине, чуть выше солнечного сплетения. - Тогда что же справа, Рита?
- Совесть? - предполагает Рита.
И было одно чудо. Не знаю уж, как оно свершилось, но только на выпускной вечер нас всех повезли в Москву, на кораблик. Мне хотелось нырнуть через борт в темные волны, выбраться на берег Москвы-реки где-то совсем в другом месте и начать жить, и я бы так и сделала, если бы на корабле не было Вахтанга.
И плыл кораблик по Москве-реке и мигал другим таким же корабликам, везущим нашу юность и надежды. И никто, кроме меня, не чувствовал, как быстро убывает эта ночь, кончается она, и умирают мои надежды подойти к Вахтангу, одиноко сидящему на верхней палубе. Последняя ночь, понимаю я, когда еще можно было что-то изменить. Я пошла на корму и взяла гитару и голос мой, еще глупый, юный и тонкий, понесся над водой, он хрипнул на ветру, набирая силу, а на далекой верхней палубе, в ста милях отсюда, меня слушал Вахтанг, слушал и молчал. Он смотрел на волны, и я смотрела на волны, и я пела о том, как я его люблю, как страшит меня разлука и смерть, но поскольку своих слов для этого у меня тогда еще не было толком, Вахтанг продолжал сидеть там, на своей скамейке, и царапать что-то на ней ножиком, как я могла забыть посмотреть, что, но в это убийственное утро и себя было забыть немудрено, оставить в серых плоских волнах, на радость жадным нефтяным чайкам.
Вы спрашиваете, что мне мешало подойти и сесть рядом, благо свято место всю ночь было пусто? Что мешало мне это сделать, ведь он не прогнал бы меня, конечно. И сказать: - вот, волны, и что ночь эта последняя, когда все еще впереди. И спросить - Что ты говоришь волнам, чего просишь сейчас у них?
И сказать, что стало холодно и оказаться под одной с ним курткой, а там, -скажи, Лобстер, уже ничего не могло повернуться плохо. Под одной курткой нет места недоразумению, и любая нечаянная нежность зажигает искру, и нежность, притворяющаяся нечаянной, встречает ответ.
Но любовь всегда отмечена печатью идиотизма, тогда как при нормальном блядстве человек намного сообразительнее.
И подлый Лобстер всегда молчит в такие моменты.
- А что, - спросил меня однажды, не помню кто, - их обязательно должно было быть столько?
- Но должна же я была получше их узнать. Узнать людей. Научиться разбираться в людях, это же важное дело?
- А нельзя получше узнать человека, не ложась с ним в постель?
- Мне кажется, нельзя. Мне и сейчас кажется, что нельзя, хотя теперь-то уже, конечно, не только можно, но и раз плюнуть. Поясню. Раньше, как я должна была обходиться, совсем в людях не разбираясь? Конечно, надо было подойти поближе, совсем поближе, на максимально близкое расстояние и тогда уже внимательно рассматривать. Одного, другого, двадцать пятого. А потом с удивлением заметить, что типы повторяются и даже начинает в этом проглядывать стройная система. Ну и с этой Системой дальше уже совсем просто, как с картой метро. Вот уже много лет я не видела объекта, не значащегося в моей классификации, что говорит о том, что я достигла невероятного прогресса, либо о том, что мне почему-то не попадается ничего нового и необыкновенного. Нота бене: не только мне, но и всем моим чудесным подругам.
А ведь и ты, Нина, занимаешь, без сомнения, какое-то место в доморощенной системе какого умника, как тебе такое?
А потом он пошел в армию, хотя мог и не идти, при своей-то семье, но зачем-то пошел, из-за моего предательства, конечно.
И я от этого немного успокоилась, - если так переживает, значит, простит, за два года соскучится, но не женится ни на ком, значит, мне и на руку, - так думала я, как собака, выкинутая хозяином на улицу, я не верила, что он рассердился навсегда, я же его любила. А между тем, бывают действительно случаи, когда собак завозят куда-нибудь и бросают, но что-то я не слышала, чтоб их брали обратно, а значит, аналогия была верная, только непродуманная, логически не доведенная до конца.
Тогда я понемногу начала оживать, выходить из дому, мы Динкой бегали к знакомым смотреть появившееся тогда видео, смотрели по пять фильмов подряд и выходили с больной головой, и все это логически высвечивало мой следующий шаг: а именно, ехать в Москву, чтобы быть ближе к Вахтангу, ибо он служил в Голицыне.
Отчаяние мое дошло до предела, и я совершила классическую дурость - написала Вахтангу письмо, изложив в прозе, я к вам пишу, чего же боле. Кажется, за рамки классического содержания я выйти так и не посмела. Думаю, имей я побочное влияние не только великой русской литературы, но и чего-нибудь менее монументального, Декамерон какой-нибудь или что другое иное итальянское, французское игривое, думаю, письмо мое выглядело бы получше и даже, может быть, не осталось бы без ответа. Но только настоящая правда в том, друзья мои, что я, сколько живу на белом свете, столько не вижу маломальского примера тому, чтобы кто-нибудь отвечал на подобные послания.
Мне оставалось явиться в малиновом берете. В зеленой шляпе с розовым пером, хотя бы. А в развязке полагалось сбежать к раскаявшемуся Вахтангу от старого генерала, значит, помимо берета и шляпы, надо было иметь в запасе еще и старого генерала. И тогда во мне запела отчаянная, но неоригинальная струна - в Москву, в Москву!
- Зачем ты едешь в Москву? - спросила мама. - Ты не певица, не актриса, ты станешь там проституткой!
- Во-первых, я еще сто раз успею стать певицей и актрисой, а во-вторых, у певиц и актрис разве меньше шансов ими стать?
- Тогда тем более, зачем ты туда едешь?
И тут вмешалась бабушка: - Нина знает, что делает, Тамара. Девочка поступит в институт.
- В какой? - ужаснулась мама. - Откуда деньги?
- Тихо, Тамара, - успокоила ее бабушка, - в Москве все по-другому, там и без денег можно поступить, вспомни Ломоносова.
- Ой, мама, какой бред! И посмотри внимательно на свою внучку - хочет она учиться? - Бабушка сняла очки, поглядела на меня потом снова надела их. - Кажется, нет, - с уверенностью вывела она. - И ты ее отпускаешь? Это безумие!
- А как ты собираешься ее не отпускать? - удивилась в спину бабушка. Верно, я не могла так надолго оставлять Вахтанга одного, без меня с ним черт-те чего могло произойти.
- А где ты будешь там жить? - поинтересовалась мама на прощанье. - Сниму что-нибудь, - беспечно ответила я, и мама выразительно посмотрела на бабушку, видимо, она правильно угадала, что разорение коснулось большей части облигаций, потому что бабушка отвернулась и стала протирать очки. - Ждем тебя обратно месяца через два, - сказал папа. Но он ошибался - вновь увиделись мы не скоро.
Алик Гербер тоже оказался в Москве.
Он поступил в МГУ, на журналистику. Столкнулись мы с ним у Машки, в общежитии на Шверника. Странно, что вот в школе мы никогда не разговаривали, а тут вот разговорились и так вдруг подружились. Я рассказала ему все про Вахтанга, и он чуть не плакал. Его потрясли мои стихи, он их себе переписал и все рвался где-то напечатать и, наверное, даже напечатал бы, если б однажды не пришел ко мне в гости с модным рок-музыкантом и целым ящиком коньяка. Это была роковая ошибка.
Если бы Машка вернулась пораньше. Если бы этого коньяка было хоть немножко поменьше. Если бы народу было каким-то образом побольше.
Но все халявщики на удивление потеряли чутье, Машка шлендрала непонятно где, а погода стояла жаркая, какой не припомнят даже старожилы.
С утра у меня, конечно, болела голова и болела до вечера, пока не пришла Машка. В общежитии было тихо и, слава богу, любой звук вызывал у меня тошноту. Пожалуй, даже внезапное явление Вахтанга в золоте и перьях не заставило бы меня встать и одеться.
- Ну, как ты? - участливо спросила Машка. - Я криво, но гордо усмехнулась.
- А он как? - Юный возраст, на него я списываю некое аморальное удовольствие, которое я получила, переспросив Машку.
- Как они оба?
-Ой, - сказала удивленная Маша, - неужели таки оба?
Хорошо, что она явилась именно тогда, когда мое физическое похмелье медленно, но верно начинало сменяться моральным.
Я начинала подозревать, что сделала какую-то гадость товарищу, и это несколько отягощало мою уже отягощенную винными парами душу.
- Скажи мне, Маша, только честно, по-твоему, он не очень расстроен ?Не обижен ли он, по-твоему?
- Мне кажется, - осторожно сказала Машка, - он еще не осознал. Не переварил. Пройдет некоторое время, и он придет в себя.
-Так, - поднялась я на подушке, - значит, ты с ним уже разговаривала?
- Ну, разговаривала, - потупилась Маша.
- И что он сказал?
- Что уезжает к друзьям на дачу.
- Так, понятно.
На самом деле, ничего мне было не понятно, а все смутно, и я решила, что разберусь в этом потом и извинюсь при случае перед пострадавшим как благородный человек, а пока мне необходимы анальгин и пиво.
Через этот случай я лишилась хорошего друга и приобрела некоторый авторитет в узких кругах.
То лето быстро шло на убыль и конец его, пролетевший тайфуном по чужим квартирам, дачам и шашлыкам на лоне природы, я не помню. С какого-то времени я перестала помнить все подряд, память тоже ведь не помойка.
Но скажите, зачем мне помнить всякую ерунду: и сколько стоила пачка Винстона в то лето, и то, что я купила тогда у Мариши голубые джинсы, и кто-то, не помню кто, принес целую сумку маек, на удивление хороших, и мы вое накинулись на нее, набрали в долг, расхватали и у меня сейчас еще живы две из тех маек - голубая и шоколадная.
А главное была любовь, но с ней не получалось, ужасно не везло - и Рите и Машке и Марише, а мне само собой.
В то лето мы выучились и заразили друг друга шикарной пошлятиной - класть клубнику в шампанское, шампанское было теплое и сладкое, никакое не шампанское оно было, признаться, но кто же знал, и начинающие бонвиваны наблюдали за действом и мотали на жидкий ус: вот так, значит, должна происходить эта самая красивая жизнь и культурное ухаживание. Скольких придурков в то лето мы, неутомимые, научили клубнике с шампанским?
-Ты помнишь, Рита, шампанское с клубникой?
- Ой, да ничего я уже не помню, - Рита машет рукой и откидывает со лба завитую прядь.
А юность кончается, когда ты уже совсем не можешь спать один. Когда одиночество теряет ореол и оказывается просто обременительной психической болезнью. Правда, так оно все и было. Вовсе не было у меня цели их менять, и боже меня упаси вести какие-то списки, и даже не совсем верно, что я по-Венериному тщилась превратить количество в качество, какая ужасная, благородная и бесплодная затея, - все это было неизбежней, лучше не скажешь. Страх и голод правили миром моей юности, страх остаться голодной, но куда больше сам по себе голод, как черная дыра в груди, пустая рана, из которой тянет сквозняком, сам Бог велел затыкать ее любым ближним. Ближайшим теплым телом, я хотела сказать
Привыкая, как жертва календаря,
К одинокой постели на желтой соломе,
Ты, больная собака в конце января,
Платишь дрожью за ложь, ибо холодно в доме
И, разбившись навзлет, как комар на стекле,
Иль слетев из седла на крутом повороте,
Приложись, прижимайся, как раной к земле,
К некой теплой и богом подаренной плоти
Даже плед не согреет в плену у зимы,
Сберегай же тепло, на других экономя,
И не думай о том, чтобы кто-то простил,
Ведь никто никому - и никто не виновен
Так и ты невиновна, не взяв высоту,
Отвечая на голос чужих одиночеств
Переменной луной, вкусом шерсти во рту -
Ты заплатишь за это чем хочешь, чем хочешь.
Однажды Лобстер явился ко мне со странной информацией.
- Его зовут Дэн. Не упусти его.
- А как я его узнаю?
- По пачке сигарет.
- Что за чушь, как это можно узнать по пачке сигарет? Кто сейчас не курит? - В этих раздумьях я вышла из дома и пошла себе на работу, дошла до метро, но передумала - села на троллейбус, а там как раз под сиденьем и лежала пачка сигарет, очевидно, та самая. Редкая вещь, ничего не скажешь. Лорд. Но никакого хозяина при ней не было. Мне не терпелось поделиться хоть с кем-нибудь всей этой чушью. На лестничной площадке мне попалась Настя из соседнего офиса. Я рассказала ей все, только про лобстера умолчала. - Слушай, - сказала Настя, - я знаю единственного человека в Москве, который курит сигареты Лорд. И его действительно зовут Дэн. Он друг моего брата. - Это же надо, насколько далеко ходить не пришлось! - Ну и как же до него добраться, - ставлю вопрос ребром. - Если я через него передам что-нибудь твоему брату, ты не возражаешь? - Да, пожалуйста, только меня не закладывай.
- Укради для меня адрес, хорошо? - Ладно, завтра принесу.
И вот я, как Мата Хари, вваливаюсь в чужую квартиру неизвестно зачем. Причем, отметим, квартира набита мужиками и заняты они интереснейшим делом - организовывают банк.
- Вот, сейчас девушку спросим, - обрадовался высокий кудрявый мальчик, - не знаете, что такое уставной капитал, а то мы разобраться в этих бумагах - он ткнул в пачку листов - никак не можем. - Да, в те годы все было проще на поле чудес, и дистанция огромного размера, страшно представить, пролегла от первого очарования словами консалтинг и консенсус до того, что мы имеем сейчас, присутствуя при закрытии последних шахт русского Эльдорадо, когда становится мучительно больно и понятно, что тот, кто не успел, опоздал навсегда и твой самый нахальный и глупый однокурсник занимает, соответственно, самый крутой пост и, когда ты придешь просить его по старой дружбе, он, скорее всего, откажет. И такой день настанет и настанет он исключительно потому и для тех, кого в свое время смутило, что они не знают, что такое уставной капитал. Но эти мальчики, которые начинали Эльдорадо, не умея еще отличить вексель от вензеля, я бы тоже не стала им завидовать. Почему? Достаточно посмотреть, сколько их осталось.
Это, - говорит он, - будет роман конца века. - Глупости собачьи. Роман начала века - это звучит. А у конца века есть только то, что он успевает выдохнуть на лету, - он слишком спешит, перед смертью не надышишься. А роман на лету не выдохнешь. И итогов не подведешь.
И сейчас, когда я заглядываю в то зеркало, я вижу худое, черное и растрепанное существо, у которого женственности не больше, чем у вороны. Боги, как я могла понравиться Вахтангу? А как я сейчас могу нравиться, кому пожелаю, возражаю я, ведь ни блондинкой я не стала, ни стоящим бюстом не обзавелась, осталась, честно сказать, ворона вороной, но выходит, дело не в этом?
- Сама ведь знаешь, что не в этом, - вздохнул Лобстер.
- А в чем тогда, скажи, наконец!
-Не могу, - вздохнул он. - Но ты не волнуйся, тем не менее.
Гена был большой фантазер: он делал это везде, разве что не на люстре. Как-то я ввалилась к нему с дождя, с мокрыми ногами - скорей в ванную, мыть ноги горячей водой и сушить колготки! - Тут-то он меня и поймал. Волосы мои полоскались в ванне и по всему было похоже, что он таки в порыве вдохновения меня утопит. Спасшись, я достала бокалы и поинтересовалась: - Гена, а отчего это я в тебя не влюбляюсь?
- Ты моя рыбка, - сказал Гена, - будет тебе восемнадцать, влюбляйся, сколько хочешь.
- Или будь у меня московская прописка? - подозрительно опросила я. Гена рассмеялся. Оба мы с ним были здесь незваные гости. Непрошеные, незаконные. Сначала мне никто бы и не дал этой самой прописки, а теперь зачем она мне? Когда мне надоело то, что эта страница моего паспорта вызывает какие-то вопросы, я просто отдала его Надиной сестре, а та принесла обратно уже с адресом моей съемной квартиры, вот тебе и вся прописка и совершенно бесплатно.
Меня мучает, повторяю еще раз и опять, несовершенство этого мира и его нежелание оставить меня в покое. Отчего он заставляет меня оттачивать мастерство, путать петли и следы, отчего ощетинился капканами и арбалетами? Я же прекрасна и безобидна, я никому не желала зла, зачем же мучить доброе и красивое существо с мягкой шерстью, заставляя его лгать и ненавидеть?
Так или примерно так я рассуждала у Гены на кухне. Впрочем, конечно я не помню разговора десятилетней давности, тут и вчерашнего-то не упомнишь, может, я и не чувствовала тогда ничего такого, а чувствовала - не отдавала отчета.
От Гены в моей жизни появился Илья. Удивляюсь, почему я в него не влюбилась. Действительно, культурный человек, потом уже много лет спустя, я стала регулярно наблюдать его по телевизору - пустячок, а приятно. Вероятно, дело было по-прежнему в Вахтанге, ну, во всяком случае, Илья был явно ни при чем и тут память моя дает сбой, ибо из-за него я могла поссориться с приличным человеком, а если допустить, что мы не ссорились, то, как и почему он исчез и что было дальше?
Мы шли через тернии, мы красили волосы фиолетовыми чернилами и их же добавляли в польский лак, прическу укладывали пивом и сушили над плитой, добывали колготки и кофточки, шпильки и помаду, мы сражались, используя все мужество нашей молодости.
Зачем вспоминать этот погибший своей смертью, как синяя кулинарийная курица, мир? 3ачем мне до сих пор дышать запахом той весны, тех весен, ловить глазами внутри себя уходящие троллейбусы и электрички, бело-голубые мыльницы автобусов и поезда метро, смотреть, не отрываясь, в разъезженную колею, по которой прошла и моя жизнь когда-то, когда-то. И что, глупые люди, значит теперь слово ностальгия, если мир погиб, а вы не плачете по нему? Так что же плакать мне, покидая неизвестно что, неизвестно что, не имеющее ни формы, ни даже сколько-нибудь привычного названия. Ностальгии не может больше быть, ибо мы дважды пережили крушение мира, да пусть даже и один раз, не буду примазываться, так и быть, но исчезновение мира произошло с нами, так чего же вы хотите.
На Арбате она схватила меня за руку, забормотала что-то быстро и заплакала.
- Не надо мне гадать, - сказала я брезгливо, - пошла вон, милицию позову!
- Ну, спаси его ради Христа, - разобрала я, - спаси! - вдруг предполагаемая воровка стала совать мне деньги - сумасшедшая? Вроде не пьяная. И, конечно, не цыганка. Выглядит, как приличная. И похожа на Матильду из не помню, какой оперы. Вроде бы ничего такого у меня с собой нет, что надо красть: ну денег там, золота, брильянтов.