В такие дни Серёжа просыпался рано - как можно спать, если прямо под окнами уже в шесть утра начинает надрываться уличный репродуктор, из которого льются бравурные мелодии и не очень разборчивые, но очень радостные словосочетания? Но этот радиокрик не раздражал - пробуждение всегда было радостным, потому что Первое Мая, и потому что впереди целый день праздника. Серёже хотелось тут же бежать на улицу, чтобы посмотреть вблизи на военные машины и тягачи с прицепленными к ним зеленоватыми длиннотелыми ракетами, похожими на великанские сосиски, но все улицы уже были загодя перегорожены грузовиками, между которыми оставались только узкие проходы со стоявшими там строгими дядями. И Серёжа торопился к окну, прилипал носом к стеклу и смотрел вниз. Он жалел, что из окон не видно бронеходов, не видно их было и с крыши, куда ему как-то раз удалось забраться вместе с другими мальчишками, - бронеходов не было. Серёжа спросил отца, почему по Красной площади в Москве бронеходы идут, а по Дворцовой площади - нет, и отец объяснил, что на Красной площади - брусчатка, а на Дворцовой - асфальт: бронеходам туда нельзя, потому что они покарябают его гусеницами, и площадь придётся чинить. Это было понятно, но всё равно казалось несправедливым - Серёже очень хотелось увидеть настоящие бронеходы. По телевизору - это не то, да и телевизора у них не было: "на телевизор" они ходили к соседям, рассматривая через линзу, похожую на плоский аквариум (только без рыбок), блеклые движущиеся картинки на экране размером с тетрадку.
Большой треугольный дом жёлтого цвета стоял в самом центре города, рядом с Исаакиевским собором. Острым углом дом утыкался в сквер перед гостиницей "Астория", одной стороной глядя на собор, другой - на Александровский сад, где росло много дубов, и где по осени можно было собирать жёлуди, а третьей стороной, на которую выходили окна коммунальной квартиры, где с папой и мамой жил Серёжа, - на улицу Майорова. И по этой улице нескончаемым потоком шли люди с флагами и транспарантами. "Демонстрация" - это умное слово Серёжа узнал очень рано.
Он смотрел из окна на людское шевеление и ощущал настроение людей - настроение это было радостным. Над праздничной толпой витало что-то весёлое и слегка разухабистое, и жизнь казалась прекрасной и удивительной. А вечером был салют, и идти на салют было недалеко. Всё было рядом - и Зимний дворец, и Адмиралтейство, и даже Петропавловская крепость, откуда стреляли пушки и взлетали стаи разноцветных ракет. А на Неве стояли военные корабли, надевшие флаги расцвечивания, а вечером - гирлянды огней, и это было красиво. На Неве стояли боевые корабли, значит, никогда больше не будет войны, и никогда на Петроград не упадут бомбы - Серёжа видел выбоины на колоннах Исаакиевского собора, оставленные осколками тевтонских снарядов в сорок втором, когда германцы подходили к городу.
И ещё вечером были гости, шумные и весёлые. Женщины были в нарядных платьях, они доставали из свёртков туфли и переобувались. Мужчины были одеты в костюмы, а папа всегда надевал форму - женщины смотрели на него, и маме это почему-то не нравилось. На общей кухне хозяйки готовили угощение - обязательный салат из кубиков колбасы, зелёного горошка, огурцов и варёной картошки, обильно политый майонезом, - и растаскивали его по своим комнатам, где ждали гости. Дети путались у них под ногами и совали носы в тарелки - матери ругались, но беззлобно. На столах выстраивались батареи бутылок, люди пили, пели, шутили и смеялись. Первое Мая - это было весело, и много лет спустя мальчик Серёжа, уже ставший Сергеем Васильевичем, вспоминал искренние праздники шестидесятых годов...
* * *
В школьном зале на третьем этаже, где на переменах чинно гуляли парами девочки в коричневых платьях и белых передничках и бегали мальчики в серой школьной форме, висел большой портрет Самого Первого Великого Вождя - того, кто сделал революцию, прогнал царя и помещиков и основал Вечевой Союз: самую лучшую страну в мире. Портрет этот имел одну особенность: с какой стороны на него не взгляни, глаза Вождя всегда смотрели прямо на тебя, строго и пытливо. Вождь на портрете совсем не походил на кудрявого Вождя маленького, каким он был изображён на октябрятских звёздочках, - Вождь большой был лысым, и взгляд его не отличался особой теплотой. Серёжа это чувствовал, и поэтому не любил зал на третьем этаже и старался бывать там пореже - ему казалось, что Вождь знает про каждую вину каждого школьника, даже про самую маленькую.
Однажды на уроке учительница заметила, как Серёжа, делая вид, что смотрит в учебник, на самом деле читает совсем другую книгу. Отпираться было бесполезно, и Серёжа вынужден был предъявить свою подпольную, то есть подпартную нелегальную литературу. "Фенимор Купрэ, "Последний из ирокезов", - прочла учительница на обложке. - Да, это хорошая книга, но разве можно читать её на уроке ботаники?". Серёжа молчал - не мог же он сказать, что хотел сразу после уроков зайти в библиотеку. Книжку надо было сдавать, а Серёже хотелось ещё раз прочитать конец - вдруг окружённый франглами вождь ирокезов Орлиное Перо останется жив и победит врагов? Серёжа знал, что отважный ирокез погибнет, но всё-таки... И он не удержался - раскрыл заветную книжку прямо на уроке. Сказать это он не мог, чтобы не вызвать насмешек, и пробормотал традиционное: "Я больше не буду, Нина Фёдоровна...". После этого случая Серёжа месяц не заходил на третий этаж, чтобы не видеть укоряющих глаз Самого Первого Великого Вождя.
Но свою страну Серёжа любил, и был очень рад, что родился в России, а не в ОША, где человек человеку волк, и гордился своей страной. Ещё в старшей группе детского сада он ликовал, когда воспитательница сообщила, что в космос полетел первый человек Земли, и что этот человек - русский. Серёжа был юным пионером, и ему нравился пионерский лагерь с его линейками, кострами, песнями, лесными походами и военной игрой "Зарница". Ему нравился устроенный в лагере День Труда, когда пионеры чистили территорию и делали разные мелкие работы, за которые они получали разноцветные бумажки. А на следующий день за эти бумажки - совсем как за настоящие деньги - можно было купить лимонад и даже шоколадные конфеты. Серёжа заработал немного - хватило только на леденцы, но это был его первый заработок, и Серёжа его запомнил.
Жизнь улучшалась. В шестьдесят седьмом году родители Сергея получили отдельную двухкомнатную квартиру в новом районе - город строился, коммуналки расселялись. В доме появилась новая мебель, телевизор, радиола, а потом и магнитофон. И многие тогда верили, что обещанный Хрящёвым коммунизм к восьмидесятому году действительно будет построен - если, конечно, не будет войны. Правда, в новом районе иногда опасно было ходить в магазин - шпана нападала на школьников-одиночек и отбирала у них мелочь. Сергею как-то раз сломали нос, однако он воспринял это событие без особого ужаса: мальчишки дерутся, иначе из них никогда не вырастут воины-защитники.
...Шли годы. В России подрастало послевоенное поколение - сыновья и дочери солдат-победителей Второй мировой...
* * *
1973 год
- Товарищ капитан первого ранга! Тридцать третья рота готова к занятиям по военно-морской подготовке!
- Товарищи курсанты, - седой офицер подошёл к развешанным на стене плакатам, - тема сегодняшней лекции - парогазовая торпеда "53-61". Торпеда калибра пятьсот тридцать три миллиметра, принята на вооружение флота в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Предназначена для поражения...
...Учился Сергей с удовольствием. Морское училище - это был его самостоятельный и сознательный выбор. Сергей хотел стать моряком, и жёсткие рамки дисциплины принимал как должное. Море - оно не шутит; корабли тонут, несмотря на всё достижения науки и техники, а волю свободолюбивой натуре можно дать и на берегу. Сергей подумывал даже после окончания училища пойти служить на военный флот: океаны кишели авианосцами и субмаринами франглов - должен же кто-то противостоять этой армаде. Отговорил его отец - узнав о намерении сына, он помолчал, а потом сказал с горечью:
- Не надо, сынок. Армия стала не та - гниль завелась. Плавай лучше под торговым флагом - будешь офицером запаса, и случись война, ты всё равно понадобишься.
Эти слова отца стали неожиданностью, но Сергей не сомневался, что у него имелись основания так говорить. Отец честно служил и ушёл в запас, когда была принята концепция "мирного сосуществования" и началось сокращение вооруженных сил Вечевого Союза: шли под пресс новенькие крейсера и субмарины, а недостроенные авианосцы разбирались прямо на стапелях. И помнил Сергей тоску, появившуюся в глазах отца на похоронах его старого друга по Дальнему Востоку, каперанга Иваныча, и оброненную отцом фразу "Боевой офицер был - мирной жизни со Второй мировой не знал. От американских глубинок ушёл - свои чинуши доконали...". Упоминание американских глубинных бомб заинтересовало Сергея, но подробностей ему узнать не удалось: отец замкнулся, упомянув подписку о неразглашении.
А вторым человеком, заставившим Сергея задуматься на тему армии, стал отец его приятеля по училищу Юрки Лыкова. Полковник Пётр Лыков был фронтовиком; он прошёл всю войну в противобронной артиллерии и знаменитых "танюшах", а потом вдруг оставил службу. "Дышать трудновато стало, - сказал полковник Лыков, когда Сергей прямо спросил его о причинах. - На войне всё было ясно, а вот потом... Однако это материи скучные, - он хитро улыбнулся, - у вас, ребятки, сейчас одни девчонки на уме. Понимаю, дело молодое".
Девчонки девчонками, однако несоответствие слов и дел бросалось в глаза любому, кто хоть немного умел думать. Коммунизм приближался, а прилавки пустели: мать Сергея каждый месяц отправляла с поездом мясные посылки родне на Урал - в Петрограде мясо ещё можно было купить. Хотя само слово "купить" почти вышло из употребления: его заменил глагол "достать", куда более точно отражавший суть процесса. Везде и всюду торжествовал дефицит - под эту категорию подпадало буквально всё, от туалетной бумаги до автомашин, владельцы которых казались какими-то небожителями. Честный труд на благо Родины не был гарантией того, что к празднику у тебя на столе появится кусок хорошей ветчины, и что твоя жена сможет надеть зимой тёплые сапоги. Жировали откровенные спекулянты, а также те, кто обзаводился нужными связями, значившими гораздо больше, чем деньги. И эти люди не скрывали своего презрения к тем, кто "не умеет жить" и корячится в поле или у станка. И было непонятно, как это так: летаем в космос, наши атомные подводные лодки всплывают на Северном полюсе, с нами вся Европа, а у людей остро не хватает самого простого и нужного - не бриллиантов, а хлеба насущного?
Но молодость брала своё - особо задумываться о причинах и следствиях не хотелось. Временные трудности - так это объяснялось. Мы ведь, в конце концов, первыми идём по непроторённому пути, зато когда дойдём...
* * *
1975 год
- Есть мнение, - политический воспитатель факультета ощупал Сергея изучающим взглядом, - что тебе, курсант Киреев, пора вступать в партию. Ты у нас отличник, да ещё к тому же и депутат, так что...
Затягивать с ответом на "высказанное мнение" было нельзя, и Сергей, помедлив самую малость, произнёс, глядя прямо на политического воспитателя:
- Не заслужил я ещё. Коммунисты шли на пулемёты, а я что? Ничего ещё в жизни не сделал, а хорошо учиться - это моя прямая обязанность.
Веки политического воспитателя дрогнули. Он был далеко не глуп и понял, о чём думал стоявший перед ним курсант.
- Ладно, иди, Киреев, - устало сказал он. - Но всё-таки подумай.
Насчёт подумать - этим Сергей занимался уже давно: пищи для ума хватало (если не лениться, конечно). И общая картина, получившаяся в результате его умозаключений, как-то не радовала.
...Началось с того, что на втором курсе его, восемнадцатилетнего парня, выбрали депутатом районного народного вече. Хотя "выбрали" - это не совсем точно: Сергея вызвал политвоспитатель и сообщил ему об этом. Курсант Киреев ошалел: он, мальчишка, - и вдруг "депутат Балтики", член вечевой власти! Однако действительность быстро развеяла все его юношеские иллюзии: депутатство оказалось сущей синекурой, не имевшей ровным счётом никакого отношения к реальным делам (а тем более к решениям власти). Нудные сидения на собраниях, оставлявшие после себя только лишь ощущение бесцельно потерянного времени, и единогласные одобрения чего-то кем-то давно уже решённого - вот и всё, чем обернулось его депутатство. И - чувство разочарования, оставившее в душе Сергея горьковатый осадок.
А потом была первая плавательская практика и зарубежные порты: Руан с чёрным крестом на площади, выложенным на месте сожжения Жанны д'Арк, и Гулль с массивной каменной башней, сохранившейся со времён викингов и пережившей тевтонское нашествие. И увиденный собственными глазами вражеский мир, в котором, как оказалось, люди живут не так уж плохо - во всяком случае, очередей "за тем, что выкинули", здесь не наблюдалось. "Гниют, сволочи, - сказал старшина группы, глядя на чужеземное магазинное изобилие, - но как вкусно пахнет!".
Невнятный бубнёж с трибун и с экранов телевизоров, равно как и примелькавшиеся лозунги, смысла которых давно уже никто не понимал, воспринимались как данность - как снег зимой или как вешняя капель, - но запомнилось Сергею ощущение, испытанное в зале кинотеатра при просмотре хроники новостей, предшествовавшей показу фильма. Он тогда только что вернулся из первого своего длинного рейса (почти полгода не был дома) и решил сходить в кино - надоели зарубежные телефильмы, то и дело прерываемые рекламой.
На экране появился Забережный, а за его спиной занимали места в президиуме члены Верховного Вече - почтенные и еле передвигавшиеся старцы. Вождь монотонно мямлил что-то по бумажке, а зал рукоплескал, и Сергея поразили лица людей, сидевших в зале, - глаза у них были пустыми, словно все они полуспали или находились под гипнозом. Видя подобные картины постоянно, раньше Сергей этого не замечал - при регулярном употреблении глаз замыливается, - но сейчас, после полугодового перерыва, он был неприятно поражён этим зрелищем. Это была фальшь - чистая и незамутнённая; ложь, которой жила огромная страна под названием Союз Вечевых Общинных Земель. Диссидентом Сергей никогда не был, и не прислушивался к радиоголосам, раздававшимся из Парижа, Лондона и Шамплена, но эту ложь он чувствовал, как чувствовали её миллионы других русских людей.
...Курсант Киреев уклонился от предложения вступить в партию. Сергей видел, что сегодняшние коммунисты - это уже не те люди, которые воевали в гражданскую и первыми поднимались в атаки во Вторую мировую. Он знал, что вступление в партию - это гарантия будущей карьеры, и что многие вступают в партию только ради этого, но ему такой подход не нравился - не по нутру.
* * *
В семьдесят седьмом году у берегов Канады затонул теплоход "Коммунар". Сергей узнал об этом от двоюродного брата, механика Балтийского пароходства, и узнал от него кое-какие подробности. "Коммунар" попал в сильный шторм, удары волн повредили его кормовую аппарель, и внутрь корпуса стала поступать вода. Дальше всё произошло в полном соответствии с законами физики: когда этой воды набралось много, судно перевернулось и затонуло. Спасённых почти не было: вода в Северной Атлантике зимой - не мёд и не сахар.
Но самое мерзкое - оказывается, спасти могли всех. "Коммунар" своевременно дал сигнал бедствия (его капитан правильно оценил ситуацию), и через сорок пять минут над тонущим теплоходом появились вертолёты береговой охраны ОША. Времени было больше чем достаточно, чтобы снять с палубы весь экипаж - "Коммунар" тонул медленно. Но с мостика гибнущего корабля так и не было дано согласия на спасение - капитан выполнял полученный по радио приказ "Помощи от врага не принимать, ждать подхода наших судов". И два наших теплохода действительно подошли к месту катастрофы, но через три часа, когда было уже поздно: живыми из ледяной воды выловили всего пятерых из тридцати человек команды "Коммунара".
Этого Сергей не понимал - не мог понять. Ну да, враг, но даже враги (даже во время войны) оказывают помощь тонущим морякам противника: так поступали и наши, и тевтоны, и франглы, и самураи. А тут, в мирное время... Могучая держава бросила своих сыновей - пусть тонут, но не принимают вражьей помощи! - лишь бы не пострадал лозунг "Вечевые люди сильнее любой стихии!". Неужели правители этой державы не понимали, что так они роняют свой авторитет в глазах своих же людей (в конце концов, на международное мнение можно и наплевать) - что это за страна, которая бросает своих граждан в беде и отказывает им в помощи, пусть даже помощь эта придёт со стороны?
Жизнь шаг за шагом лишала Киреева остатков иллюзий. Он помнил, как однажды к нему в каюту зашёл первый помощник (так называли на торговых судах политических воспитателей) и спросил, увидев на полке пару книжек на французском (не порнуху, ни в коем разе - обычные развлекательные издания в мягких обложках, боевики да фантастика): "Электрик, а зачем тебе нужен французский язык? Ты вроде не штурман, по работе он тебе без надобности". Сергей не сразу нашёлся с ответом и пробормотал что-то вроде "ну как же, а если поговорить с кем-нибудь на берегу, я же представитель Вечевого Союза за границей". "Представитель Вечевого Союза за границей - я! - безапелляционно заявил политический воспитатель. - Я и буду говорить (Сергей представил себе, как это будет выглядеть, - по-французски политвоспитатель знал только "Qu'est que c'est?" и "C'est combien?"* - и чуть не улыбнулся). А ты - электромотор тебя и так поймёт, и общаться с кем-то на вражеском берегу тебе ни к чему. Или, - глаза первого помощника похолодели, - ты у нас эмигрировать собираешься, а?". Вопрос был диким, и подразумевал такой же дикий ответ: "Да вы что! Да я ни сном, ни духом, и вообще...". Инцидент этот неприятных последствий не имел, но с тех пор Сергей зарёкся покупать и держать на виду иностранное чтиво.
Qu'est que c'est? - Что это? (франц.); C'est combien? - Сколько (стоит)? (франц.)
И помнил Киреев, как первый помощник изумил его, сказав на политбеседе, что Вечевой Союз строит теперь не коммунизм, а развитый социализм, а коммунизм - это потом. Однако вскоре Сергей понял, в чём тут штука: восьмидесятый год уже не за горами, коммунизма в означенном году, судя по всему, не будет, и власть предержащие пытаются наивной манипуляцией - сменой вывесок - создать видимость "неуклонного продвижения вперёд". Это выглядело глупо, и было бы смешно, если бы не было грустно.
Но отношение Сергея к родной стране не изменилось - разве можно пенять матери, что она билетёрша в кинотеатре, а не кинозвезда? Она вырастила тебя, как могла, выпустила в большую жизнь, за что же теперь поливать её грязью? За то, что ей не повезло с мужем, который наобещал с три короба, а на деле оказался никчёмным пустобрехом? Уговаривать Родину-мать разводиться с мужем-Властью и начинать новую жизнь? А с кем и как? На этот вопрос Киреев ответа не знал...
* * *
1978 год
Её звали Манефой. Родители девушки были детьми даурских казаков, покинувших Россию после гражданской войны и осевших в китайском Харбине. Там они и жили, пока председатель Мао, затаивший обиду на Вечевой Союз (и на русских вообще), не начал свои "революционные преобразования" и не решил заодно очистить Поднебесную Империю от всех "чуждых и враждебных элементов". Русским харбинцам велено было в двадцать четыре часа покинуть Китай, иначе... И они уехали - в Канаду и Австралию (Манефа родилась уже в Мельбурне).
Несмотря на своё архаичное имя, Манефа была самой обычной светловолосой девчонкой последней трети двадцатого столетия, каких на планете Земля миллионы - самой обычной для всех, но не для Сергея. По-русски Манефа почти не говорила - они объяснялись на смеси французского, английского и русского языков, но почему-то хорошо понимали друг друга. Их любовь была короткой, как вспышка - к несчастью (а может быть, и к счастью) экспедиционное судно "Академик Обручев", на котором плавал Сергей Киреев, простояло в Мельбурне всего три дня. А потом они расстались, чтобы никогда больше не встретиться...
Эти три дня были сумасшедшими. В последний день стоянки Сергей со своей группой (поодиночке на берег в странах "враждебного окружения" ходить не полагалось) опоздал из увольнения на три часа - нарушение первое. Двое товарищей Сергея, оставшись без надзора в гостеприимном эмигрантском доме (Сергей весь вечер провёл с Манефой - о том, чтобы остаться ночевать на берегу, не могло быть и речи), налегли на спиртное и по возвращении на борт предстали перед политическим воспитателем в полуразобранном состоянии. Это стало вторым нарушением правил поведения вечевого моряка за границей.
Само по себе - оно бывает (пили русские моряки, пьют, и будут пить), но дело в том, что в воскресенье, перед началом рабочей недели (а последний день стоянки "Обручева" в Мельбурне пришёлся на воскресенье) по всей стране Австралии все бары и винные магазины закрыты, и выпивку не найдёт даже кенгуру (если, конечно, заранее не припасёт бутылку-другую в своей сумке). А поскольку бравые матросы вернулись с берега под сильным хмельком, первому помощнику не нужны были таланты комиссара Мегрэ, чтобы установить, откуда дровишки. Если выпили - значит, были в гостях у кого-то из местных, что строжайше запрещено. И это стало третьим нарушением, и самым серьёзным.
По совокупности прегрешений Сергей был отстранён от загранплавания сроком на два года. На этом вроде всё и кончилось, однако через три месяца Киреева вызвали в отдел кадров. "С вами хотят поговорить" - сказали ему, и Сергею очень не понравилось то, как это было сказано: он догадывался, кто именно хочет с ним пообщаться.
Киреев, естественно, слышал об Особой Комиссии Внутренних Дел (да и кто о ней не слышал во всём Вечевом Союзе и за рубежом!), но контактов с ней доселе не имел. И не был огорчён этим обстоятельством: над анекдотом "Чем отличается ОКВД от КВД?" - "В КВД тебя вылечит от амурных заболеваний максимум за десять дней, амбулаторно, а в ОКВД тебя будут лечить от вредных заблуждений минимум десять лет, причём в стационаре" можно было посмеяться, однако бывало и не до шуток. ОКВД боялись на уровне инстинкта - за этой организацией тянулся след недоброго прошлого.
В небольшой комнате Сергей ждал непримечательный человек средних лет в простом цивильном костюме.
- Здравствуйте, - сказал он. - Догадываетесь, о чём будем говорить?
Представляться непримечательный человек не стал: понял по лицу Сергея, что тот уже знает, с кем имеет дело.
- За Австралию? - уточнил Киреев (так, на всякий случай - о чём же ещё может идти речь?).
- Именно так. Ну, я вас слушаю.
Сергей изложил всю историю своего преступления, как делал уже не раз (умолчав, понятное дело, о Манефе). Безопасник слушал.
- Вы не всё рассказали, - сказал он, когда Киреев закончил свой рассказ. - Была ведь ещё и девушка, верно? Вы ведь не хотите, чтобы у меня сложилось впечатление, что Сергей Киреев был неискренен?
К счастью, Сергей был готов к такому повороту задушевной беседы тет-а-тет - знал он, что на всех торговых судах работают люди, получающие зарплату не только по штатному судовому расписанию и сообщающие "куда положено" обо всех "интересных" разговорах на борту.
- Да не было никакой девушки, - произнёс он равнодушно, - хвастовство одно. Вот, мол, мы какие - нас под каждой пальмой знойные красотки ждут. Мальчишество...
Получилось очень естественно: похоже, собеседник был удовлетворён ответом.
- Хорошо, - безопасник встал и даже протянул Сергею руку. - Искупайте свою вину перед Родиной и больше не делайте глупостей. Если понадобится, мы вас ещё вызовем.
"Какая вина перед Родиной? - думал Сергей, возвращаясь домой. - В чём она, эта вина? В том, что я целовал австралийскую девчонку русского происхождения? Из неё такая же агентка американской разведки, как из меня Папа Римский, да и я не физик-ядерщик. И не говорили мы ни о чём таком - у нас времени было до обидного мало. Глупость какая-то...".
...В Особую Комиссию его не вызвали: вероятно, сочли, что морской электрик Сергей Киреев не представляет собой угрозу безопасности Союза Вечевых Общинных Земель.
* * *
1981 год, осень
...Запись была скверной - пято-десятой, как говорится, - но энергетика "шансонье всея Руси" рвалась с намагниченной ленты и продирала до нейронов...
Что за дом притих, погружён во мрак,
На семи лихих продувных ветрах,
Всеми окнами обратясь в овраг,
А воротами - на проезжий тракт?
...Тихо вращались пластмассовые зубчатые колёсики компакт-кассеты. Сергей сидел и слушал. Внимательно. Не шевелясь...
Кто ответит мне, что за дом такой?
Почему во тьме, как барак чумной?
Свет лампад погас, воздух вылился,
Али жить у вас разучилися?
Двери настежь у вас, а душа взаперти!
Кто хозяином здесь - напоил бы вином?!
А в ответ мне: - Видать, был ты долго в пути
И людей позабыл - мы всегда так живём
Траву кушаем, век на щавеле,
Скисли душами - опрыщавели,
Да ещё вином много тешились,
Разоряли дом, дрались, вешались
...Хриплый голос, в котором сплавились извечная русская неприкаянность и тяга к чему-то прекрасному, чего нет (и быть не может) - или есть где-то, но туда ни дойти, ни доехать, - и пел, и плакал без слёз. Одновременно...
- Я коней заморил, от волков ускакал,
Укажите мне край, где светло от лампад!
Укажите мне место, какое искал -
Где поют, а не стонут, где пол не покат!
- О таких домах не слыхали мы,
Долго жить впотьмах привыкали мы,
Испокону мы в зле да шёпоте,
Под иконами в чёрной копоти!
...Сергей плеснул в стакан вина. Выпил. Легче не стало - скорее наоборот. Темнело. За окном зажигались огни, но тьма наступала, окружая фонари, словно последних бойцов, ещё силившихся удержать линию фронта...
Сколько кануло, сколько схлынуло!
Жизнь кидала меня - недокинула...*
...Запись оборвалась. Темнота за окном мяла мягкими лапами одинокие фонари...