Были - он и она, и об этом уж столько говорено,
Что набило оскомину и раскорежило челюсти.
И всегда-то такие рассказы грустны и невовремя,
И всегда-то они преисполнены грусти и прелести...

Отвороты ее шебуршащей нелепой тужурочки
Были ярко-оранжевы, словно жилетка рабочего,
Что в асфальте копается в вечно сыром переулочке
И в лицо шумно дышит здоровьем. Помимо прочего.
Телефоны в ушах и японский на поясе тюнер
Говорили: она - порождение интерактивности,
Но глаза ее были черны, нос был миниатюрен -
Это сразу сводило на плюс недочеты и минусы.

И она не смеялась над бедной его неуклюжестью,
А смеялась, когда он шутил, - золотым колокольчиком,
И пугалась рассказам его о каких-нибудь ужасах,
И сердилась притворно, его называя "прикольщиком".

Шуры-муры описывать - нет ни охоты, ни навыка,
Просто думал он все не о том и, возможно, не тем еще.
И, таская портфельчик дюймовочки этой чернявенькой,
Щекотал языком непонятное слово "женщина"...
Ну, конечно же, все как у всех: провожанья, мороженые,
Неумело и глупо, уютно и сладко-доверчиво.
И объятья казались неловкими, неосторожными,
И минуты казались застывшими и бесконечными.

Я не знаю, что было потом, - и к чему эти точности?
Просто что-то взгрустнулось: февраль и весенняя оттепель,
Захотелось развеять больное свое одиночество -
Вот и выдумал я неуклюжую эту эротику...