Копытов Олег Николаевич : другие произведения.

Восемнадцатый пассажир

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  КАК ДЕЛА?
  
   Альберт Уношев женился.
  Вообще-то ему давно пора было жениться. Вот уж год, как он окончил школу, где были собраны хулиганы со всего города. Но Альберт Уношев был не столько хулиганом, сколько поэтом. Ему нравились не сами драки - класс на класс или микрорайон на микрорайон, - не сама игра в “очко” растрепанной колодой или тугое молчание в беседке пустого детского сада фиолетовым вечером с толстой бутылкой фиолетового дешевого вина, - ему нравилось ощущение отрешенности и поэтический дух противоречия: вот этого всего не должно быть, это плохо, ужасно, никчемно - но это есть, есть вопреки всему, а значит, прекрасно!
  Альберт Уношев женился очень удачно. Скоро ему было идти в армию, и родители его юной жены - она даже не успела окончить школу - и не помышляли о том, чтобы отпустить свою дочь в большое самостоятельное семейное плаванье. Их дочка училась премудростям семейной жизни заочно, ожидая, пока ее муж нальется полным мужским весом на нелегкой военной службе.
  Альберт Уношев жил в небольшой однокомнатной квартирке, подаренной его деятельными родителями, переменившими место жительства в большом и уютном, но все же не столичном городе, на Москву. Альберт Уношев получал от своих родителей небольшие денежные переводы, любовно выращивал усики на узком подоконнике своей верхней, резко очерченной губы, иногда писал стихи, почему-то в тонкий высокий блокнот, и, в общем-то, был всем доволен...
  
  Страна, в которой жил Альберт Уношев, в очередной раз перепутала себя саму со своей литературой и увлеклась драматургией высокого абсурда. В тот год аспиранты университетов бросали свои диссертации и сутками сидели перед экранами телевизоров, где все время показывали прямые репортажи парламентских дебатов. Продукты исчезли из продажи, а бутылка водки стала стоить столько же, сколько билет на самолет, летящий через полстраны... Впрочем, ни бутылки водки, ни билета на самолет достать было невозможно по законам жанра: абсурдно только то, что нужно всем и каждому...
  Поэтому Альберт Уношев, пока его, наконец, не забрили в солдаты, решил сначала выпить, а потом слетать в Москву.
  Приняв такое решение, он для укрепления собственного духа решил отныне зваться Адольфом...
  
  Адольф Уношев вышел из своей квартирки поздним вечером и вскоре оказался во дворе длинного и скучного, как роман Марселя Пруста, шестнадцатиэтажного дома, протянувшегося на целую троллейбусную остановку. Пошел он в сторону окраины города из крепких и раскрашенных, как детские кубики, одноэтажных домиков, где жили цыгане. Их мужчины занимались неизвестно чем, а женщины и дети днем просили милостыню, что больше походило на вооруженное ограбление, а ночью торговали спиртными напитками.
  Завидев молодого человека, чье безразличное ко всему выражение лица недвусмысленно выдавало его намерения, толпа цыганок и их замызганных детей окружила его, стала дергать за рукава, преданно заглядывать в глаза и наперебой расхваливать свой товар. Бутылка водки у цыган стоила семьдесят грублей. У Адольфа Уношева было только шестьдесят девять. Опасаясь быть битыми своими мужьями, взрослые цыганки разочарованно отошли от Адольфа Уношева, но ему удалось купить бутылку простенького коньяку у мальчишки лет десяти, видимо, сироты...
  Адольф Уношев возвращался домой по ярко освещенному какими-то зловещего, желтоватого света, фонарями проспекту. По срединной разделительной полосе брела старуха-нищенка, - нищих так много развелось в этот год! - “Странно, - подумал Адольф Уношев. - Ведь сегодня пятница!” - но, посмотрев на свои наручные часы-календарь, успокоился: вот уже полчаса, как была суббота. Некоторые водители бросали из форточек мчащихся автомобилей по грублю, и старуха-нищенка ловила монеты в прекрасном вратарском прыжке...
  
  На кухоньке своей квартирки Адольф Уношев откупорил бутылку коньяку, но не стал пить сразу, вспомнив, что когда-то слышал о содержащихся в этом напитке дибильных веществах. Он вылил весь коньяк в большую плоскую миску и вежливо попросил дибильные вещества удалиться. Не сразу, но те вняли его просьбам, вылезли из миски и, упитанными тараканами, стали расползаться по столу. Ни одно из их не дошло до края стола: внезапно дибильные вещества стали лопаться маленькими взрывами и превращаться в разноцветные вьющиеся струйки дыма.
  Полюбовавшись чудесным лесом на своем столе, Адольф Уношев решил отныне зваться Алоизом...
  
  В большой павильон агентства авиакомпании Алоиз Уношев пришел без чемодана. Во-первых, чемодана у него не было. Во-вторых, он знал, куда летит, но не знал - зачем.
  В зале было множество окошечек касс, но все были закрыты и изнутри к ним прилеплены таблички “Билетов нет”. Впрочем, иногда какое-нибудь окошечко робко открывалось и толпа резво устремлялась к нему. Намертво вцепившись в плечи или талию впередистоящего, будущие пассажиры молили только об одном - чтобы окошечко подольше не закрывалось. Но окошки никогда не внимали мольбам: от силы они были открыты минут пятнадцать, и всего три-четыре счастливчика получали заветные билеты.
  Постояв немного в этом зале, Алоиз Уношев решил ехать прямо в аэропорт.
  
  Аэропорт сиял своими многочисленными и широкими окнами-витражами, но Алоиз Уношев не стал входить в здание, а направился прямо на летное поле, отойдя на порядочное расстояние от здания аэровокзала, от складов, ангаров и каких-то будок...
  На огромном поле, рядами и поодиночке, стояло множество летательных аппаратов - многоэтажных лайнеров с бугристыми кабинами, простеньких серебристых сигар с непропорционально широкими крыльями, бипланов с тупыми мордочками и усами винтов, а также полужуков-полустрекоз - вертолетов...
  Алоиз Уношев выбрал одиноко стоящий самолет средних размеров, развернутый по направлению к Москве...
  
  В салонах было пусто и росла капуста. Алоиз Уношев прошел в конец второго, длинного, салона, переступая через круглые, спелые качаны, и скромно уселся в уголке...
  В салон вошли мужчины средних лет и постарше, числом десять, одеты они были так, как всегда одеваются начальники. Один из их был похож на Фернанделя.
  В салон вошли девицы. Числом две. Одеты они были в короткие желтые плиссированные юбочки, в черные маечки, не достающие до пупков, и черные туфли с очень высокими каблуками.
  В салон вошел служащий авиакомпании, молча сосчитал присутствующих, вырубил всю капусту и удалился.
  Затем в салон вошла немолодая и почему-то очень усталая стюардесса с давно пережженными всякой гадостью волосами и плотно закрыла за собой дверь.
  Самолет набрал полную грудь воздуха, стал гордым и взлетел...
  Когда самолет набрал высоту, девицы, куда-то исчезавшие, распахнули шторки, перегораживающие тамбур между салонами, и вкатили две тележки-столика. На одной стояли тарелки с расстегаями, смеющимся жареным поросенком, осетриной, посыпанной петрушкой и помазанной тертым хреном, прозрачной щучьей ухой с большими морковными звездами; здесь был дымящийся шашлык на шампурах, составленных шатром, под шатром стояли лодочки половинок вареных яиц с красной и черной икрой. На второй тележке стояли вазы с фруктами и бутылки - здесь были русские, шведские и польские водки, армянский и французский коньяк, португальские, итальянские, французские и немецкие вина, чешское пиво, американский джин, кубинский ром и любимый напиток всех начальников - калиф-на-час.
  Внезапно самолет тряхнуло, бутылки звякнули своими лбами, морковные звезды выпрыгнули из ухи.
  Начальник, похожий на Фернанделя, сказал, что ничего страшного: просто в турбину лайнера попал орел, но маленький, как воробей, потому что он в детстве часто болел, вот и не вырос. В качестве доказательства Фернандель вытащил из кармана брюк маленькую оплавившуюся тушку и беззаботно рассмеялся своей шутке. Скоро его смех стал походить на конвульсии: Фернандель задыхался, судорожно взмахивал руками, закатывал глаза, наконец, изогнулся, как обугленная спичка, рухнул на пол и умер. Изо рта Фернанделя выползла маленькая алая змейка, огляделась по сторонам, побагровела и тоже умерла.
  Никто не засмеялся. Тогда Фернандель понял, что у его сотрапезников начисто отсутствует чувство юмора, поднялся с пола, стер большим клетчатым платком алую змейку и вцепился крепкими зубами в ухо жареного поросенка...
  Начальники ели и пили. Откуда-то доносилась музыка. Девицы вышагивали по красному ковру между кресел салона, точно манекенщицы на подиуме: ступая правой ногой туда, куда должно ступать левой, а левой - куда должно ступать правой... Алоиза Уношева клонило ко сну... Впрочем, он уже догадался, что отныне его зовут Афиноген...
  
  Внизу алюминиевым листом блеснуло Теплое море: начальники летели именно туда. Когда подали трап и открыли дверь, все, в том числе Афиноген Уношев, увидели, что начальников встречают комиссары Службы Безопасности в длинных черных плащах со злобными таксами на поводках. Завидев начальников, комиссары приветливо замахали своими длиннополыми шляпами и увезли начальников в тюрьму. Девицы отравились в мотель рейсовым автобусом...
  Командир корабля, пилот первого класса, заворчал в том смысле, что везти теперь одного пассажира в Москву ему особого смысла нету. Но потом как-то обречено махнул рукой и скрылся в своей кабине...
  
  По Москве, по центральному проспекту, лениво ползли танки. Из люка переднего высовывался офицер с обезображенным ожогом лицом. Когда танк останавливался на красный свет светофора, а затем снова начинал движение, офицер дергался корпусом, как пластмассовый футболист на пружинке на поле детского настольного футбола.
  Один из танков в середине колонны подался бортом чуть в сторону и задел припаркованный к обочине старенький “Жигуленок”. Нос и багажник автомобиля сконфуженно сморщились, старые стекла с готовностью раскрошились, как пересохшее печенье. Из булочной напротив выскочил мужчина в пиджаке, очках и сандалиях, бессильно чертыхнулся, присел на смятый багажник своего “Жигуленка” и, прижав к груди батон, заплакал...
  Афиноген Уношев вспомнил, что пару дней назад газеты пугали очередным путчем, государственным переворотом, который, по закону жанра, вот-вот должен был случиться в столице. Вообще-то газетам Афиноген Уношев не очень-то верил, но не поверить собственным глазам он не мог...
  Афиноген Уношев, провожая взглядом танковую колонну, понял, чем он будет заниматься в Москве. Он не пойдет к своим родителям. Вернее, пойдет, но не сразу. Сначала он встретится с Президентом...
  
  У служебного входа в Президентский дворец стоял сержант морской пехоты и грыз ногти. Афиноген Уношев хотел молча обойти его, но сержант перегородил дорогу и строго спросил, к кому. Афиноген Уношев честно ответил о своем намерении: Президента надо повидать. Сержант сказал, что Президента нет. А где он? Не знаю, - равнодушно буркнул сержант, - вышел куда-то.
  Афиногену Уношеву стало как-то пусто. Начинал накрапывать дождь. В центре Москвы стало грустно, как в большом универмаге, закрытом днем в праздничный день. Афиноген Уношев подумал, а не проехаться ли ему просто куда-нибудь по Москве на троллейбусе. Чистый и нарядный троллейбус как раз подкатил к остановке.
  В салоне было пусто. Большие окна плакали навзрыд... Афиноген Уношев вошел через заднюю дверь, поэтому не сразу заметил, что на переднем сиденье кто-то сидит. Почему-то сильно осмелев, Афиноген Уношев прошел через весь салон, чтобы поближе рассмотреть этого одинокого пассажира. Боже мой! Ведь это сам Президент! Тело его было безжизненным, как у куклы, лицо напоминало маску, почему-то Афиноген Уношев подумал, что такое же лицо было у Тиберия Гракха через час после смерти. Хотя, конечно, Афиноген Уношев совершенно не знал, кто такой был Тиберий Гракх...
  Глаза Президента были закрыты. Но Афиноген Уношев точно знал, что они закрыты оттого, что Президента никто ни о чем не спрашивает. Тогда Афиноген Уношев произнес:
  - Как дела?
  Президент открыл глаза, и , оказалось, что они, в отличие от всего, еще живы. Президент попробовал пошевелить мертвыми губами, что-то ответить, но ничего не получалось... Из глаза Президента выскочила какая-то маленькая, неумелая, детская слеза...
  
  Альберт Уношев женился.
  Вообще-то ему давно пора было жениться. Вот уж год, как он окончил школу...
  
  23 августа 1991 г., г. Санкт-Петербург
  
  
  
  
  МУЖСКОЙ РАЗГОВОР
  
  Он сидит на оранжевом пластмассовом горшке, крепко охватив свою голову ручонками, и ожесточенно смотрит на паучью сеть трещин, расползшихся по бледно-голубой плитке на полу. Из крана уныло капает светло-коричневая вода. Я сижу на корточках напротив открытой двери ванной, опершись спиной о стену о тонкими бумажными обоями, и читаю длинную статью одного ученого доцента в книжке с бесцветной, мягкой обложкой. Чтобы удобнее было читать, я то и дело тру кулаком между страницами.
  Над нами горит бра из фальшивого хрусталя: вчера была зарплата, и я, наконец, сменил перегоревшую лампочку, - порядочно света проникает из коридорчика в ванную: между мною и им - два неспешных шага.
  - Что, не получается? - спрашиваю я, отведя взгляд от книги. Он отвечает не сразу.
  - Я знаю, почему люди умирают.
  - Почему же?
  - У них кончаются все какашки.
  - Что-что?!
  - Все когда-нибудь кончается, сам же говорил! - он всегда обижается, когда ловит меня на противоречии. Теперь я отвечаю не сразу.
  - Какашки не кончаются никогда.
  Он в удивлении складывает руки на коленках.
  - Значит, и люди никогда не умирают?
  - Понимаешь, все умирают и думают, что умерли по-настоящему, а на самом деле - понарошку. Но об этом я тебе в следующий раз расскажу, понял?
  Он умоляюще смотрит на меня.
  - В следующий раз, - я уверен, что мой тон не оставляет ему сомнений.
  Он встает со все еще пустого горшка и в задумчивости прохаживается взад-вперед по ванной: три шажка в приспущенных штанишках до раковины, три обратно.
  Наконец я, умилившись розовым кружком на его попке, с улыбкой говорю:
  - У тебя сзади, как будто крокодил укусил.
  Он прищуривается и с улыбкой спрашивает:
  - А тебя что, крокодил кусал?
  - Да, - говорю. - Кусал. Вот в то же место...В Африке.
  - Когда? - с неподдельным интересом спрашивает он.
  - Ну, тебя еще на свете не было.
  - Больно? - с сочувствием осведомляется он.
  - Не то слово, - с тяжелым выдохом говорю я и кладу книжку на пол.
  -А зачем?
  -Х-м, - хмыкаю я, в смысле: "Что же здесь непонятного?!" - Съесть хотел!
  - А почему кусал, а не ел?
  - Понимаешь, крокодилы сразу никого не едят. Они гурманы.
  - Кто-кто?
  - Ну, любят вкусно поесть. А для того, чтобы было вкусно, они любого, кого схватят, тащат в реку. Вот схватили барашка или какую-нибудь антилопу пожирнее и пятятся с нею к реке, чтобы утопить.
  - Зачем?
  - Ты суп любишь?
  - Молочный, - стыдливо отвечает он.
  - И крокодилы суп любят. Только не молочный, а мясной. А варить им где? Ну где, где?
  Какое-то время он напряженно думает. Затем сникает, как плохой студент на экзамене... Бедняжка, он еще никогда не был в Африке! Пожалев его, я продолжаю:
  - Ну, так вот, варить им суп попросту негде. Потому они и тащат свое мясо на дно, чтобы оно хотя бы отмокло, как следует. Заодно ждут, пока аппетит совсем разыграется. Потом уже только обедают.
  Вдруг он вспоминает, что крокодил в Африке схватил меня за... И быстро спрашивает:
  - Так крокодил думал, что ты мясо?!
  - Конечно. Многие думали, что я мясо.
  Последнюю реплику он пропускает мимо ушей.
  - А дальше что?
   - Я обернулся и стал на него ругаться.
  - Как?
  - Паразит! - кричу, - Сатрап! Кровопийца! С ума сошел! Отпусти! - а он тащит и тащит себе. - Тут я вспомнил, дурья башка, что крокодил-то он африканский и по-русски ни бельмеса не понимает. Тогда я перестаю ругаться, поворачиваю голову в сторону, делаю вид, что высмотрел что-то интересное, и говорю ему по-африкански: "Слышь, браток, смотри, какой там ягненочек! Да вон он, слева!" Косить глазом он не умеет, поэтому разжимает челюсти и поворачивает морду в сторону. А она у него дли-и-нная. Мне того и надо! Не успел он свою башку влево довернуть, как я уже в самые джунгли убежал.
  - А ты не обманываешь? - хитро-протяжно произносит он.
  - Нет, ну что ты! Я же преподаватель. Разве преподаватели врут?
  С последним доводом он спорить пока не решается. Разок я взял его на лекцию по сложносочиненному предложению, и с тех пор он стал относиться к слову "преподаватель" как-то по-особенному. На той самой лекции больше всего его поразило то, что я все время говорю, а студенты не только не спорят со мной, а, даже, склонив головы, аккуратно за мной записывают.
  - А кем ты был в Африке?
  "Кем быть?" - для него сейчас первостатейный вопрос. После того, как я сказал ему, работая за письменным столом: "Перестань хлопать дверями, а то от меня мысли убегают, как от милиционера!" - он разочаровался в привлекательности милицейской службы. Кризис усилился, когда я, не подумав о последствиях, вскользь бросил, что в свое время так и не стал поступать на журналистский факультет. По его моментально скисшему виду я понял, что в последнее время он тайно вынашивал определенную идею. Мои бывшие профессии дворника и сторожа его почему-то не вдохновляли. Теперешняя, судя по его сочувственному взгляду на сутулую спину, по воскресеньям склоненную над письменным столом, - тоже...
  - Так кем ты был в Африке?
  Мне становится неудобно сидеть на корточках, и я сползаю на пол, устроившись на нем тем самым местом, за которое меня, безвинного, кусал когда-то крокодил.
  - Водителем слонов.
  - Кем?
  - Говорю же тебе: шофером на слонах.
  - Шофером на слонах! - он начинает возить горшком по кафельной плитке, но вскоре призывает здоровую недоверчивость:
  - Ты что? На шофера полгода учиться надо! Сам же говорил.
  Полгода для него, конечно же, - целая вечность.
  - Говорил. Говорил про водителей автобусов. А шофером на слонах всего три минуты надо учиться... Да это совсем просто! Хочешь, прямо сейчас тебя научу?!
  - Хочу, - говорит он так, словно прощается с невинностью.
  - Ну, слушай. Первое, надо проверить, перед тем как лезть на слона, захватил ли ты палочку.
  - Какую палочку?
  - А ты думаешь, на слонах просто так катаются? Просто так и на осле можно покататься. А на слоне работать надо!
  - А что делают слоны?
  - Они дома из бревен строят.
  - Как?
  - Вот для этого-то и нужна палочка. Ну ладно. Давай по порядку. Значит, проверил, на месте ли палочка, потом уцепился за хвост и полез на слона. Помнишь, смотрели по телевизору, как альпинисты на гору лазят?
  - Видел, видел, - он подъехал на своем горшке к стенке и оперся о нее спиной.
  - Залез на спину, потом на четвереньках до самой головы и садишься ему на затылок. Палочку держишь в зубах, чтобы обе руки были свободны. Стукнул кулаком ему по башке - слон поехал вперед, дернул за левое ухо - слон повернет влево, дернул за правое - вправо, дернул за оба - остановился. Затем берешь палочку, лезешь немного вперед и дотягиваешься палочкой до хобота - слон берет бревно. Потом едешь на строительство, снова дотягиваешься до хобота - и слон опустит бревно туда, куда надо.
  - И сколько ты домов построил? - опрашивает он вяло: видимо, работа водителем слонов показалась ему чересчур уж тривиальной.
  - Шестнадцать, - так же вяло отвечаю я.
  Мы молчим.
  - Ты покакал? - наконец опрашиваю я, только в целях поддержать разговор, потому что носом знаю, - нет.
  Он улыбается, не глядя мне в глаза, и я понимаю, что мои мемуары сейчас продолжатся.
  - А как ты попал в Африку?
  - Видишь ли, в жизни иногда случаются очень несправедливые вещи... впрочем, я как-то тебе говорил... В общем, меня хотели обвинить в преступлении, которого я не совершал, и мне ничего не оставалось делать, как сбежать в Африку.
  - В каком преступлении? - по его заблестевшим глазам видно, что с мечтой о милиции, как с первой любовью, трудно проститься навсегда.
  - Не совершал я никакого преступления, - твердо говорю я.
  - А что совершал? - не унимается он.
  - Я написал сказку.
  - Какую?
  - Давно это было. Полностью я ее уже позабыл. Но в основном помню. В общем, так. Когда-то жил в одном царстве-государстве король. Его никто не уважал, но все боялись, потому что тем, кто его не славил, король приказывал рубить головы. А без головы, что за жизнь? - ни поесть, ни попить, ни подумать...
  - Да уж... - рассеянно соглашается он.
  - Так вот. Все в том государстве с утра до вечера говорили, как любят короля. И не только во дворце или возле дворца... В дальней деревушке, в горах, доит какая-нибудь крестьянка свою корову и говорит ей: "Ах, если б знала ты, кормилица моя, как я люблю короля!" - и слезу концом платка утирает.
  И вот однажды с войны вернулся солдат. Война уже давно кончилась, но он вернулся только сейчас. Когда злой король посылал на войну своих солдат, он говорил им: "Делайте на войне что угодно: стреляйте, колите штыками, палите из тушек, только не вздумайте попадать в плен. Тому, кто попадет, сразу прикажу отрубить голову!"
  Солдаты, конечно, боялись короля, как и все в том государстве, поэтому никто не хотел попадать в плен. Они стреляли, кололи штыками, палили из пушек. А в них тоже стреляли из ружей, тоже палили из пушек, их тоже кололи штыками. И, в конце концов, перебили всех, кроме одного. Его пожалели: один все-таки, в поле не воин, - и взяли в плен, как он ни упирался. А в плену чего только не бывает, даже жениться можно. Вот он и женился. Но через два года жена его вдруг разлюбила, подала на развод и вышла замуж за местного капрала. Дело, конечно, не в том, что у капрала чин повыше, просто солдат иностранного языка не знал. Хороший был солдат, только вот необразованный... Ну и она тоже хороша!.. Тысячу раз надо подумать, прежде чем жениться, а то выберешь себе вот такую вот.
  - Бон ни, - философски изрекает он со своего горшка.
  - Бон ни, - соглашаюсь я и продолжаю. - Пришлось солдату домой вернуться. Приходит, а от него все шарахаются, как от чумного, ведь все знали о приказе короля и боялись с солдатом здороваться: солдату-то понятно, за что без головы ходить, а они причем?!
  Видит солдат такое дело, но не отчаивается. Дождался он ночи, да такой темной, что серую кошку от черной не отличишь, а черной и вовсе не увидишь, достал из своего ранца взрывчатку - у него еще с войны взрывчатки оставалось немножко, так, на всякий случай, - пробрался во дворец и опустил взрывчатку глубоко в королевский унитаз. А взрыватель к шнурку подключил. И отправился, довольный, домой спать.
  Проснулся король утром. Бутерброд, конечно, со сливочным маслом себе заказал. А пока бутерброд ему готовили, пошел в туалет. Сделал там все, как положено, дернул за веревочку... Одним словом - с головы до ног! Да еще взрывной волной так прижало, что, как ни пытался потом король отмыться, - не получилось... С тех пор перестали короля бояться. Никто его уже не славил. И даже с королевской должности прогнали.
  - А кем назначили?
  - Никем. На пенсию отправили.
  - А солдат?
  - Что солдат?.. Солдат стал стихи писать. Красивые.
  - А зачем он это сделал?
  - Что? Стихи начал писать?
  - Нет, - он поерзал горшком по полу.
  - А! Взрывчатку заложил... Понимаешь, он понял, что любая война это поток, целая река какашек, и хотел, чтобы и короля ими забрызгало.
  - А преступление?
  - Да не совершал я никакого преступления! Дело в том, что через полтора года после того, как мою сказку напечатали в журнале, какие-то люди действительно заложили взрывчатку в туалет Дома Правительства, и эта взрывчатка действительно взорвалась, и обрызгало не только министров, но и самого Президента.
  - Если не совершал, почему же сбежал?
  - Понимаешь, мой друг служил в секретной службе - друзья могут быть самые разные, но самый полезный именно тот, который служит в секретной службе, - и вот он меня предупредил, что ночью меня на всякий случай арестуют. Конечно, вечером я убежал в Одессу, - говорю я и зеваю.
  Он не разделяет моей индеферентности и подъезжает на своем горшке совсем близко.
  - Зачем в Одессу?
  - Из Одессы ходят корабли в Африку. Везут туда металлические трубы, меняют на бананы и возвращаются полные бананов. Я купил консервы, сухари, налил в канистру воды, пробрался ночью на корабль и спрятался в большой трубе.
  Только я немного не подрассчитал. Корабль еще не приплыл в Африку, а консервы, сухари и вода у меня уже кончились. Конечно, я начал худеть. Уже через неделю я стал худой, как скелет. Тогда я понял, что худеть дальше некуда, и решил пробраться на камбуз...
  - Что такое - "камбуз"?
  - Это по-морскому кухня. Моряки вообще большие выдумщики и задавалы, вместо "кухня" они говорят "камбуз", вместо "повар" - "кок", вместо "ведро" - "обрез", ну и так далее... Пробрался я, значит, на камбуз, сначала, конечно, убедился, что там никого нет, - вижу: стоит там, на плите огромная кастрюля, из которой пар валит, - и щами по-флотски пахнет. А радом огромная поварешка лежит. Только взял я эту поварешку - как вдруг заходит кок. В белом халате и колпаке - ну все, как полагается. Увидел он меня о поварешкой и говорит:
  - Ты кто?
  - Инопланетянин, - отвечаю. - Вот, послали меня с заданием узнать, что земляне на обед едят. Кок аж присвистнул:
  - Инопланетянин?! А не врешь?
  - Безусловно, не вру! Посмотри, какой я худой. Разве люди такие худые бывают?.. Выпучил он глаза - и хлоп в обморок!
  - Почему?
  - Не совладал с грядущим счастьем.
  Для него мои слова загадка:
  - Каким счастьем?
  - Ну вот посмотри. Плавал этот кок на корабле, варил щи, жарил котлеты. Как придет из плаванья, иногда с женой в театр ходил. И все! А теперь: первый человек, который встретил инопланетянина. Это же мировая известность! Газеты, журналы, телевидение! Приглашения из Кембриджа и Оксфорда, а также Сорбонны! Редакторы больших и малых энциклопедий лично ищут встречи с коком и пишут о нем статьи для истории. По указу Президента двенадцать телохранителей охраняют кока от маньяков и завистников. Его поселяют в двухэтажном особняке со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами в зеленой зоне недалеко от Москвы. Уже не он варит щи, а ему готовят трюфели и суфле два специально приставленных повара... Да, тут есть от чего в обморок упасть... А пока кок лежал в своем обмороке, я набрал полную канистру щей и опять полез в трубу. Наелся до отвала и уснул... Проснулся я от ощущения, что лечу. Открыл глаза, присмотрелся - действительно лечу. Прямо на африканский берег... Я уже потом догадался, что произошло. Капитан, конечно, дал приказ найти этого инопланетянина и доставить его в капитанскую рубку. Какой-нибудь неуклюжий матрос так неуклюже полез на кучу труб искать инопланетянина, что куча рассыпалась, а трубы полетели на нижнюю палубу. Моя труба тоже свалилась, а я по инерции вылетел из трубы и полетел на африканский берег... Ну, лечу, значит. Смотрю: похоже, лечу на пляж. А там полно народу. И все негры. Африка ведь. Купаются, загорают. Многие с детишками. И лежит там толстая такая негрская женщина. Ничком. Вздремнула на солнышке. Так вот я прямо на нее с неба и свалился. Женщина как завизжит, да как припустит в чащу африканского леса. А мне куда деваться? Да и денег у меня на автобус нету. В общем, так верхом на женщине и въехал в самые африканские дебри от греха да таможен подальше...
  Через тонкие стены нашей квартиры слышно, как открывается дверь напротив, на лестничной площадке раздаются женские голоса. Звенит звонок.
  Мы оба почему-то вздрагиваем.
  - Пришла, иди, открывай, - говорит он.
  Я встаю. Становлюсь серьезным и грустным. И иду открывать.
  
  
  
  
  май 1993 г., г. Хабаровск
  
  
  
  
  
  
  МЫ С ГИРШЕМ ГУЛЯЕМ ПО КРЫШАМ
  
  
  Мы с Гиршем гуляем по крышам. Эта крыша плоская, посыпана битумом, как запасное поле стадиона. Мимо нас, едва не сбив Гирша с ног, проносится велосипедист. Он отчаянно крутит педали в обратную сторону в тщетной надежде затормозить... - и исчезает с плоскости, как его и не было!
  Мы с Гиршем подходим к краю крыши и смотрим вниз. Маленький велосипедист ругается грязными словами и пинает маленький велосипед с колесами, искореженными всмятку. Он срывает с головы каску и запускает ее на крышу. Серебристая велосипедная каска быстро увеличивается в размерах, пролетает между мной и Гиршем, звякает жалобно несколько раз, обиженно ворочается на черном битуме и наконец затихает, равнодушная ко всему.
  - Почему люди не летают? - спрашивает Гирш.
  - Не хотят, - отвечаю я. Это самый простой вопрос из тех, что сегодня задавал Гирш.
  Мы спрыгиваем на крышу соседнего дома, этажа на три пониже.
  За что я люблю гулять с Гиршем по крышам - за то, что он красиво с крыш спрыгивает: голова чуть откинута назад, руки, словно парящего голубя крылья, своими длинными ногами Гирш делает "ножницы" и приземляется медленно, плавно. Я очень старательный, поэтому не умею учиться. Спрыгнув с крыши, я валюсь на бок и могу наделать столько шума!..
  Наша прогулка подходит к концу. Мы спускаемся на землю. Фиолетовое солнце вслед за нами забирается на крыши и сонно с них зевает.
  - Послушай, Гирш, а расскажи, как ты поймал баккаруду! - говорю я.
  - А-а! Прошлым летом в городском парке?
  Гирш любит рассказывать эту историю. Никто не верил, что в городском пруду водится баккаруда. А Гирш выманил ее на берег при помощи куска коньячного торта. Баккаруда под жарким солнцем растаяла. А остатки торта доклевали городские вороны...
  Мы идем на базар, ведь Гирш ходит по базарам только вечерами.
  Стены базара сложены из серо-зеленого, уже заплесневелого кирпича, у ворот стоит лопоухий солдат в грязной пилотке и мешковатой, не по росту шинели с оранжевыми погонами. Гирш невозмутимо проходит мимо солдата, а тот бежит за нами где-то сбоку и дергает меня за рукав. Я сую руку в карман и с удивлением нахожу там несколько хмарок. Я отдаю их солдату, и он убегает назад к воротам, громыхая своими стоптанными сапогами.
  - Зачем попу гармонь? - спрашивает Гирш.
  - Поп очень любит музыку, - отвечаю я, немного подумав.
  Мимо нас четверо попов тащат пианино. Пианино тяжелое, старинное, красного дерева. Попы обливаются потом. Мне становится жаль их, ведь до швейцарской границы так далеко!
  Стены базара сжимаются шагреневой кожей. Пора бы и уходить.
  Но Гирш находит маленькую калитку и исчезает в ней. Делать нечего - я иду за ним. За калиткой небольшой павильон, обтянутый сверху железной сеткой. Внутри павильона два ряда гранитных прилавков, липких и замусоренных. По ним ползают жирные мухи.
  Весь асфальт вокруг прилавков усыпан мелкими бумажками. Я нагибаюсь и подбираю несколько. Это мятые, надорванные, истершиеся хмарки.
  Гирш подскакивает ко мне и резко бьет по руке:
  - Никогда! Слышишь, никогда не делай этого!
  - Извини, Гирш, - тихо говорю я и тщательно вытираю свои пальцы носовым платком.
  Мы выходим из павильона на базарную площадь, которая сжалась до размеров волейбольной площадки. По ту сторону сетки угрюмые плечистые парни сгружают с грузовика туго набитые пыльные мешки. Они заметили нас, все, кроме одного, перестают работать, несколько секунд смотрят на нас и вдруг начинают гоготать и кричат нам: "Додики! Додики!”
  - Никогда, никому не позволяй оскорблять себя! - говорит Гирш, подбирает с земли длинную заостренную палку и копьем бросает ее в парней. В полете палка переворачивается и втыкается тупым концом в спину того, кто продолжал нагибаться над мешками. Его спина резко распрямляется, и острый конец копья продирает бедро самого свирепого на вид.
  Волейбольная сетка туго натянулась, лопнула и опала. Мы с Гиршем подходим к машине. Раненый садится на пыльный пол кузова грузовика, раздирает свою штанину, словно обивку старого дивана, и с детским любопытством вытаскивает куски пожелтевшей, слежавшейся ваты.
  Гирш зевает, и мы уходим с базара...
  По ночному городу пролетают трассирующие огни автомашин. Жизнерадостные неоновые истуканы улыбаются с фасадов плоских черных зданий, у панели отеля с периметром бегущих друг другу в затылок огней стоит длинный ряд молочно-белых и черно-сетчатых чулок...
  - Гирш, а Бог любит кого-нибудь просто так, из собственной слабости? - спрашиваю я.
  Гирш загадочно улыбается и исчезает в ближайшем проходном дворе, забыв пожать мне руку на прощание.
  Начинает накрапывать дождь. У меня нет зонта, и я поднимаю воротник плаща.
  
  
  01. 12. 1991 г., г. Сергиев Посад
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПРОРАБ КИЛОГРАММОВ ИЛИ МНОГО-МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ
  
  
  
  На антресолях трактирчика "Колокол и бутылка" мерцала худая свечка. Слабосильный светоч был установлен на грубом дубовом столе и окружен темно-лиловыми бутылками, растерзанными цыплячьими тушками и сломанными перьями лука. Часть стола была очищена от яств: в жиденькой лужице света лежал лист бумаги, над которым склонился человек с гладким волевым подбородком...
  Прораб Килограммов подернул плечами и намертво вжался в кресло.
  - Д’Артаньян! Д’Артаньян! Скачите скорее сюда! - доносился из лесу до боли знакомый голос.
  Д’Артаньян спешился и, цепляясь плащом за кусты жимолости, выдвинулся на звуковой ориентир.
  Благородный Атос бегал по поляне совершенно без штанов и возмущенно дергал бровями. Д'Артаньян участливо похлопал Атоса по плечу и уже открыл было рот, чтобы вербально ободрить друга, как с ужасом заметил огромную рыжую лилию на его правой ягодице. Гасконец нервно икнул и опасливо огляделся.
  Оглушающе хрустя сухими костями валежника, из чащи выбрался на поляну Портос.
  - А-а, вот вы где! - радостно прогудел он.
  Д’Артаньян, все еще хлопая Атоса по плечу, поборол вероломную дрожь и, пытаясь придать твердость голосу, воскликнул:
  - Черт возьми, Портос!..
  Но с Портосом творилось что-то неладное: он не отрываясь смотрел на лилию и при этом как бы наливался изнутри чем-то эдаким - и вдруг с ревом:
  "Е-есть в графском парке Черный пруд!" - убежал в чащу.
  - Это она! Это Миледи! - Атос заплакал и стал сморкаться в платочек с вышитым на нем вензелем "К.Б.".
  - Я убью ее! - вскричал Д’Артаньян и молнией унесся на край леса, где были оставлены лошади. Портос, страшно громыхая сапогами, побежал вслед за Д’Артаньяном...
  Атос всхлипнул в последний раз и побрел в сторону деревни.
  ...Как-то быстро, незаметно стемнело, как, впрочем, всегда темнеет в этих местах в эту пору года...
  В трактире "Колокол и бутылка" было темно и тихо. Атос подергал дверь - заперто. Мушкетер горестно вздохнул, отошел на несколько шагов, в последней надежде оглянулся - и тут заметил слабый свет в одном из окон второго этажа. Атос полез наверх с необычайною для его лет ловкостью.
  - Какое счастье! Арамис! - воскликнул Атос, добравшись до цели. И ввалился в комнату.
  Арамис, склонившийся над столом, даже не обернулся.
  - Вы только взгляните, друг мой! - Атос сделал стыдливый полуоборот, намереваясь представить свой печальный зад взору Арамиса.
  - Подите к черту, друг мой, - с легкими нотками раздражения ответил Арамис и охватил свои виски ладонями. Лист бумаги, лежавший перед ним, являлся не чем иным как последним письмом от герцогини Де Шеврез. В центре неумелой рукой была нарисована большая фига.
  "Странно!" - вот уже в который раз подумал Арамис.
  Атос опять вздохнул: "Пойду и утоплюсь в Черном пруду", - и вылез в чернеющий проем окна, чем-то порезав при этом лилию...
  А в это время Д’Артаньян и Портос в задумчивости возвращались по освещенной луной дороге. На полпути они вспомнили, что сами же утопили Миледи еще в прошлом году...
  
  Прораб Килограммов с трудом оторвался от чтения, захлопнул книгу и выключил лампу. Завтра на работу...
  Прораб Килограммов промчался на стремительной карусели производственного утра; унимая одышку, взобрался на сонную горку полдня и, благополучно съехав с нее в умиротворяющую мягкость домашних тапочек, принялся за чтение.
  
  ...Лиловое утро вяло поднялось с востока. Портос уехал в Париж завтракать и отсыпаться. Щепетильный Д’Артаньян не мог позволить себе появиться в столице в запыленных ботфортах. Подъезжая к Черному пруду с намереньем привести себя в порядок после ночной скачки, гасконец заметил чью-то фигуру, которая, презрев утренний холод, плескалась на мелководье.
  "Бог мой, Атос!" - узнал друга Д’Артаньян. Что-то, однако, заставило его остановиться и слезть с лошади.
  Солнце, наконец, распустившимся бутоном засверкало над лесом, и в это время под звуки труб и барабанов из-за зеленого полога выехал Людовик. Пышная свита сопровождала его. Какой-то всадник с фальшивым бриллиантовым кольцом поверх черной перчатки вез на своем плече золоченую удочку.
  Король Франции подъехал к пруду, трубы и барабаны смолкли.
  - Голубчик, вы мне всю рыбу распугали, - попенял Людовик посиневшему Атосу.
  - Я... Вы... в-ваше в-велии-чест-вва, - пытался оправдаться Атос.
  - В Бастилию, - подавляя зевок, произнес король: сегодня он был явно не в духе.
  Королевский поезд развернулся и величественно поплыл назад к столице, увозя с собой бедного Атоса.
  Д’Артаньян, который все видел и слышал, вскочил на свою кобылу дерзкой масти.
  
  - Иди жрать! Остыло уже, - над креслом зависла темная туча, готовая в любую секунду разразиться громом и молниями. Прорабу вдруг захотелось вскочить и вытянуть руки по швам. Но он поборол это дикое желание, пробурчал: "Да-да, иду", - печально выпустил пар из легких и побрел на кухню...
  
  Когда маслянистые лучи солнца достигли антресолей трактирчика "Колокол и бутылка", они охотно преломились о бокалы с превосходным анжуйским, которое Арамис распивал в компании с таинственным францисканским монахом. Стол вместо скатерти был застелен большой картой Франции.
  - Прованс и Летаргиния, - сказал монах, выбрасывая кости.
  - Мои! - от радости Арамис поцеловал дулю на послании госпожи Де Шеврез...
  
  В то время как королевский кортеж с неспешной монаршей скоростью возвращался с неудавшейся рыбалки, в Лувре, в маленькой комнатке, перед Анной Австрийской стоял на коленях блестящий герцог Бэкингем.
  - Ай лав ю, Энн! - рычал герцог и все силился не то поцеловать руку королевы, не то покусать для пробы колечко желтого металла на ее мизинце.
  - Ага, а подвески не отдаете! - капризничала Анна и прятала руки за спину.
  - И не отдам! Сами же подарили! - страстно прошипел Бэкингем.
  Королева изящно сползла в обморок.
  - Ах, Анна! Не устраивайте истерик, - просил герцог, хлопая королеву по впалым щекам и пожирая глазами жемчужное ожерелье на ее чистой шее...
  
  ...Д’Артаньян остановил коня возле кабачка на улице Ночных Затейников и столкнулся с распаренным Портосом, который выбирался из его недр.
  - Ха-ха-ха! Д’Артаньян! Дружище! Где вас черти носят? Вы знаете, о чем все утро болтает Париж?
  - О чем же?
  - Представляете, оказывается, король - этот ощипанный фазан - ненастоящий!
  - Вот как? А кто же настоящий, позвольте узнать?
  Портос прислонил свою, устрашающих размеров, ладонь к уху Д’Артаньяна и выдал благоухающую скороговорку:
  - У настоящего короля на правой ягодице выколота красная лилия. От рождения, - закончил Портос и заговорщески икнул.
  - Где-то я уже видел эту лилию... - проговорил Д’Артаньян в тугой задумчивости.
  - И я... видел, - улыбка на лице Портоса сменилась волевым выражением напряженных мнемонических изысканий.
  Вдруг со страшным ревом Портос побежал за угол, на ходу расстегивая свои необъятные штаны. Д’Артаньян последовал туда же.
  - Вспомнил! - кричал Портос, при этом неловко изогнувшись, - Вот она, ха-ха-ха! Кланяйтесь мне, Д’Артаньян, кланяйтесь! Я король! - Портос захлебывался от радости.
  - Вы дальтоник, - не дрогнув, отвечал Д’Артаньян. - У вас лилия зеленого цвета...
  
  Прораб Килограммов тихонько заскулил.
  
  ...Портос застыл в позе мироновского "Дискомета", глаза его расширились. Д’Артаньян хладнокровно расстегивал свой пояс...
  - Ух! - облегченно выдохнул Портос. На правой ягодице гасконца не было никакой лилии... Зато отчетливо пропечатался знак торговой фирмы Буонасье...
  ...Д’Артаньян машинально застегнулся. Водопад слез готов был исторгнуться из его васильковых глаз...
  
  Килограммов вытер холодный пот со лба. Оконной шторой. Чего не делал уже одиннадцать с половиной лет.
  
  - Ох, не огорчайтесь, друг мой, - уныло рассуждал Портос. - У нас есть еще шанс стать если не королями, то хотя бы маршалами. Помнится, у Арамиса я когда-то видел что-то похожее на благородный знак.
  - Тогда вперед, в "Колокол и бутылку", - впрочем, особого оптимизма в голосе Д’Артаньяна не чувствовалось.
  
  Прораб Килограммов отвел взгляд от страниц. Глаза бестолково поблуждали по весьма стандартной комнатке и остановились на кремовых шторах, недавно купленных Килограммовой... Внезапно прораба пронзила глубокая, как нефтяная скважина, мысль: “А ведь шторы кремовые оттого, что в их складках совершенно неразличимы светотени! В синих или, скажем, оранжевых они бы явственно ощущались!”
  
  ...Герцог Бэкингем вприпрыжку скакал по Парижу. Париж - мечта художников и поэтов со всего света, объял английского пэра всем своим неописуемым очарованием. Вдоль булыжных мостовых плыли цветные запахи дружной весны, жареных мясных блюд, утренних кокоток; в букет ярко вплетались ароматы идущих на службу офицеров и незаезженных лошадей... Из глухого переулка выплыла наглая рожа:
  - Жизнь или кошелек?
  - О кей! - жизнерадостно ответил Бэкингем и плюнул грабителю в левый глаз.
  Уличный романтик присел:
  - Англичанин?!
  - Йес, Ай эм!
  - Получай, гад! - шальной французский кулак смял холеный английский нос...
  
  Бедный Атос сидел в Бастилии на нарах рядом со всяческим сбродом. Сброд сильно раздражал благородного Атоса: хохотливые бродяги и мазурики поочередно примеряли бархатные штаны, учтиво выданные королевскому мушкетеру тюремной администрацией.
  Тяжелая дверь заскрипела и отворилась:
  - Атос!
  - Я! - вздрогнул Атос.
  - К начальнику.
  Мушкетер поплелся вслед за стражником, запамятовав по волнению и всегдашней своей рассеянности об аксессуаре своего гардероба.
  Человек с фальшивым бриллиантом на пальце поднялся из кресла, завидев вводимого в комнату Атоса. Представился графом Дэ Бульоном и... как-то странно задергался. Атос сиротливо присоединился к дверному косяку и с недоумением смотрел на дергающегося графа. Пауза затягивалась...
  Наконец, Атос произнес:
  - Чем могу быть полезен, начальник?
  Граф поспешно принял несуетливую позу и вымолвил было:
  - Мосье... - но тут затрясся и рухнул в кресло. Мгновением раньше граф Дэ Бульон увидел отражение зада Атоса на полированной облицовке двери...
  
  Прораб Килограммов закусил губу. Алая струйка сползла по неровностям подбородка с молодою ночной щетиною.
  
  Атос очнулся на каменном полу одиночной камеры. Он лежал на животе, рука его была неловко подвернута. Зад ужасно саднило. Атос придал ущемленной конечности нормальное положение и сжал пальцы в кулак... Разжал... Потянулся к окончанию спины... и снова потерял сознание!.. Увы! - было отчего. На многострадальную задницу Атоса была натянута железная маска!..
  
  ...Через трое суток бреда, обмороков, кошмаров и невообразимого зуда мушкетер был выпущен на волю под подписку о невыезде за пределы королевства...
  
  Возле "Колокола и бутылки" мушкетеры короля затянули удила и спрыгнули о коней. Портос первым ворвался в комнату на втором этаже. В то время как гигант сдирал штаны с Арамиса, Д’Артаньян уговаривал верещавшего благим матом монаха эфесом исцарапанной шпаги.
  Наконец искомая область обнажилась...
  - Ох! - с сожалением выдохнули мушкетеры: зад Арамиса был невинен, словно несорванный персик... если, конечно, не считать двух розовых складок от долгого сидения на жестком стуле...
  
  Из тридесятых кварталов слабо доносились одиночные шумы ночных моторов. В ванной комнате изредка всхлипывали нутром своим трубы... Прораб Килограммов читал.
  
  - Война! - кричал Бэкингем у себя во дворце, при этом прикрывая нос рукой. - Повесить всех французов, находящихся на островах!
  - Милорд, это невозможно. В данный момент французов в Англии нет, - бесстрастно доложил придворный офицер в железном шлеме не совсем изящной конструкции.
  - Бред! - вопил неумолимый герцог. - Французы есть везде! Всех вешать! Завтра утром предъявить Франции ультиматум!
  - Требования, милорд?
  - ...Ну...Ну... Потребовать под опеку английской короны крепость Ля Рошель! Двенадцать часов на раздумье!
  - Милорд, но в ней французы!
  - Не французы, а гугеноты! - закончил герцог и нервно удалился менять примочку.
  
  Портос, Арамис и Д’Артаньян трое суток строили и обсуждали планы спасения Атоса из Бастилии. Варианты сыпались один за другим. Один другого дерзновенней и хитрей. Часы, дни, сны, пылкие фразы и стаканы с бургунским выстроились в одну звонко летящую в пространстве цепь... Вот эта цепь окутала Бастилию, промчалась по всем улицам и площадям Парижа... прогромыхала по южным и северным провинциям Франции... одним своим концом хлестнула Испанию, другим - варварскую Россию... неслась, охватывая дальние неведомые земли, подбиралась к безбрежью Вселенной... Первоначальное звено где-то затерялось...
  Утром четвертого дня в "Колокол и бутылку" вбежал человек в запыленной одежде и всеобщим румянцем лица.
  - Мушкетеры короля!
  - Мы! - дружно гаркнули друзья.
  - Война! Война с Англией!
  - Урр-аа-а!
  - Вот приказ господина де Тревиля, - секунду поразмыслив, посыльный вручил пакет Арамису, на челе которого проступала печать потомственного интеллигента.
  Дверь трактира вновь распахнулась, и вошел, неуверенно переставляя ноги, Атос; его шаги сопровождались железным лязгом, выглядел он очень уставшим.
  Мушкетеры переглянулись. Воцарилось неловкое молчание.
  - Мой друг! В канун таких событий вы где-то пропадаете! - нарушил молчание Д’Артаньян.
  - И кстати...- с ехидцей начал было Портос.
  - Господа! - оборвал его Арамис. - Нас вызывают в роту.
  
  Кардинал Ришелье сидел в кресле с очень высокой спинкой, пребывал в великой задумчивости и чесал за ухом свою любимую борзую.
  - Ваше преосвященство, к Вам некая сеньора. Уверяет, что прибыла из Испании по Вашему поручению, - доложил мажордом. Невидимые стрелы вылетали из-под его бровей и впивались в хвост ненавистной собаки.
  - Просите.
  В залу вошла женщина в длинном плаще и надвинутом на самые глаза капюшоне. Коротким взмахом руки она отбросила капюшон, открыв при этом лицо... францисканского монаха, затем достала из-за пазухи два прошлогодних, сильно сморщенных яблока. Одно из них таинственное существо протянуло кардиналу, другое оставило себе и жадно надкусило.
  - Чем порадуете, Мордаунт? - обычным мягким тоном спросил кардинал и протер свое яблоко о подол сутаны. - Лилию?
  - Ищем, - ответил посетитель, жуя свое яблоко.
   - Настроение военных?
   - Упадническое.
   - Писателишка?
   - Нанят.
   - Хорошо, - Ришелье встал, прошел к сейфу.
   Мордаунт, получив тяжеленький мешочек, несколько замялся:
  - Кхм, монсеньер...
  - Ах да, вы, помнится, просили часть валютой, - и в дополнение к первому кардинал вручил агенту солидный пакетик молотого красного перцу.
  
  Три часа... Три часа - дня ли, ночи, - пренеприятнейшие хронопункты. Тянет в дрему, апатию, пессимизм. Самое коварное время для пилотов, вахтенных матросов и творческих работников...
  Прораб Килограммов, проскочил мертвую точку безо всяких перегрузок.
  
  - Мушкетеры! Опасность надвигается на наше Отечество! Сумасбродный Бэкингем идет на нас войной! - де Тревиль откашлялся и продолжал: - За короля!
  Столы были накрыты на плацу Школы Мушкетеров на улице Пуркуа Па. Рядом с командиром роты расположились его любимцы: Атос, Портос, Арамис и Д’Артаньян.
  Следующим слово взял взводный, лейтенант де Жюссак. Выпили за королеву. Пили за маршала Гильома и борзописца Лафонтена, де Тревиля и Александра Великого... Первоначальный легкий застольный шум перерастал в уверенный гул.
  Однако прогрессирующий уличный гам пересилил говорливых мушкетеров, занятых подготовкой к войне.
  - Господа! Господа! - пронзительно закричал дежурный у ворот.
  Мушкетеры подбежали к ограде и дружно удивились. Весь Париж, уже или еще стоявший на ногах, нацепив знак Фронды на шляпы, скандировал по команде герцога Д’Шампиньона:
  - Хотим видеть короля! Видеть зад короля! Короля! Вуаля! Видеть зад короля!..
  Д’Шампиньон, взобравшийся на сооружение из двух перевернутых и поставленных одна на другую повозок, произнес речь, содержание которой сводилось приблизительно к следующему. Париж - цитадель свободы! Париж, славный своими революционными традициями: Варфоломеевыми ночами, голодными, хлебными, мясными и прочими бунтами, дворцовыми и иными переворотами, - да разве может мириться с узурпацией престольной власти! Нет уж, коль правитель помазан на верховную власть зримым знаком - пусть покажет сей знак всему народу, и тогда - и только тогда! - будет ему всеобщая вера и покорность!
  В Лувре творилось черт знает что! Королева исступленно молилась Святой Екатерине. Придворные бестолково носились по комнатам и коридорам, налетая друг на друга. Король Людовик взгромоздился на трон с ногами, подставив свой зад верному Ла Шане, который рисовал на нем лилию красной краской...
  - Торопитесь, сир! - сказал вошедший без доклада маршал Гильом. - Бунтовщики разобрали мостовую под окнами Лувра, а какой-то дерзкий кондитер Планше обозвал меня ослом и сутенером!
  - Я готов! - с достоинством ответил Людовик.
  Двери королевского балкона отворились. Народ, бушевавший внизу, приутих. Вышел маршал Гильом, но толпа вновь засвистела, заверещала, заулюкала. Военачальник удалился. Наконец, показался сам король. Сверкали бриллианты и золотое шитье, лик венценосца источал уверенность и иронию, и только обрезки на шляпе из экзотического соболя покрепче вжались в тулью и поля... Под одобрительный, переходящий в восторженный, гул толпы король выдвинул небочтимую седальницу через перила... Но преддверье всеобщего экстаза осталось неперейденным. Где-то над собором Парижской Богоматери громыхнуло, вмиг хлынул дьявольский ливень, краска на заду Людовика моментально размокла и потекла на головы несчастных, обманутых парижан...
  Тем временем флот Бэкингема пересек Ла Манш, и бравые англичане разбежались по прибрежным кабакам.
  Прикрывая нос кружевным платком и заложив свободную руку за спину, Бэкингем, мрачнее тучи, прогуливался по Ля Рошели. Мимо прошелестела длинным плащом стройная демуазель. Капюшон ее плаща не скрывал хищного ротика. Слабые искорки в глазах герцога, едва вспыхнув, погасли... Тревожные предчувствия чердачным свистом овевали Бэкингема, дурные мысли по-крысиному шуршали во всех углах его мозгов. День был пасмурным...
  В перспективе улочки опять показалась та же, укутанная в плащ,
  девица. Поравнявшись с ней, Бэкингем прошипел:
  - Черт с тобой. Пошли.
  
  Революция победила. Король Франции Людовик был уличен в многолетнем обмане и под давлением общественности и толпы отрекся от престола. Сам престол исчез в неизвестном направлении и теперь, наверное, украшал кабинет какого-нибудь содержателя трактира... Ветер из разбитых окон лениво играл лоскутками и обрывками бумаг на полу пустого дворца...
  Бывший монарх в одежде простого селянина сидел на берегу Черного пруда и ловил рыбку камышовой удочкой. Неподалеку бродила бывшая королева, собирая сухой навоз для костерка.
  Маршал Гильом поступил на работу учеником пекаря. Его работодателем стал дерзкий кондитер Планше - ловкий буржуа, новоиспеченный председатель квартального комитета, сержант запаса.
  Народ ликовал...
  Однако эйфория постреволюционной недели резко пошла на убыль. С наступлением темноты Париж наводняли громилы и грабители в военной форме без знаков различия и в черных масках. Обыватели и фрондистские выдвиженцы, подвергшиеся нападению, уверяли, что по фасону и покрою плащи грабителей сильно смахивали на экипировку бывших королевских мушкетеров. Панический страх наводила на город банда гиганта по кличке Бордос. Поговаривали, что в составе банды есть железные существа...
  Народ стал всерьез подумывать о реставрации жестких властных структур. Чем жестче, тем лучше. Этому, между прочим, способствовали листовки и прокламации, которые немыслимым образом ежеутренне расцветали на стенах парижских домов; грамотные парижане читали вслух несколько витиеватые но, безусловно, умные и правдивые тексты, подписанные "Аббат А".
  Временное крушение светского центра на твердости церковной власти почти не сказалось. Кардинал Ришелье, окруженный бдительной охраной своих гвардейцев, благополучно жил в своем дворце и принимал посетителей.
  - К Вам испанская сеньора!
  - Проси.
  В залу вошла дама, закутанная в плащ, откинула капюшон, достала из-за пазухи два позеленевших апельсина.
  Ришелье отрицательно покачал пальцем. Оба апельсина полетели в сторону любимой борзой кардинала и непережеванными исчезли в ней, вечно не кормленной.
  - Видели лилию, Мордаунт?
  - Да, монсеньер. Своими глазами. Это Бэкингем.
  - Надеюсь...
  - Да, монсеньер... Был Бэкингем.
  Кардинал тяжело поднялся и направился к сейфу...
  
  Тусклое освещение лярошельской гостиницы сыграло с Мордаунтом злую шутку. Судмедэкспертиза Особого отдела английских войск при осмотре трупа пэра Англии не обнаружила на правой ягодице никакой лилии - как раз на этом пространстве, увы, уже покойного тела Бэкингема был выколот королевский герб и ниже едва заметный призыв: "Рэмэмбэр!"...
  
  Прораб Килограммов, одуревший от ночного бдения, с напряженностью мыслей и чувств, захлопнул недочитанную книгу и с диким ревом "алягер ком алягер!" помчался в ванную... (Соседке сверху в ту ночь приснился странный сон... Которой утром она, впрочем, позабыла.)
  В ванной прораб содрал с себя пижамные брюки и уткнул ожесточенную за ночь задницу в зеркало.
  Зеркало правдиво отразило четкий контур красной лилии.
  
  
  
  август 1989 г. г. Фрунзе
  
  
  
  
  Z НАХОДИТ МИЛЛИОН
  
  Z возвращался с работы, и это бодрило. Он уже походил к своей квартирке - а дверь выходила прямо на тротуар, - как издали увидел на сером асфальте нечто наподобие ручья, вытекшего из-под двери. Подошел ближе и с удивлением обнаружил, что никакой это не ручей, а широкий острохвостый зигзаг из стопок монет по двадцать хрон. Небольшой дракон с темно-бронзовой чешуей мертво распластался перед домом. На улице не было ни души. Z удивленно посмотрел по сторонам, потом зачем-то стал смотреть в небо... По нему лениво плыли сонные тучи... Z вынес из квартиры сумку и стал таскать монеты, затем пересчитал. Хрон было без малого на миллион.
  Вечер только начинался. "Что делать?" - подумал Z... И решил выпить с чертями... (Где взять чертей? Конечно, в лесу!)... Z надел дождевик и аккуратнее, чем обыкновенно, запер дверь.
  
  В лесу пахло свежестью и сыростью одновременно. Z достал из кармана сигареты. Вместе с пачкой из кармана высунулась монета, огляделась по сторонам - и рухнула оземь, ударившись о камень. Тут же из камня возник первый бес... Правда, мелкий... По имени Дзиньк. Прищурился, подмигнул и взглядом указал на березу. Z разбежался и стукнулся головой о крепкий белый ствол. Возник второй бес, покрупнее первого. Назвался Трахом Тарарахом. Дальше было просто. Z попятился к большой зеленой луже и сунул в нее пятку. Пятка опустилась на айсберг, конечно, подводный. Айсберг вздохнул и выбрался наружу. Был он грустен, как обиженный второклашка...
  Пошли всей компанией обмывать миллион, который так удачно нашел под дверью Z. Впереди с чувством выполненного долга Z, следом Дзиньк вприпрыжку, затем Трах Тарарах вразвалочку и наконец Айсберг, чуть не плача.
  
  Придя в город, Z рассовал своих бесов по карманам и направился к бару. Купил спиртного и взял такси, что раньше делал очень редко.
  Квартирка была маленькая, двухкомнатная. Зальчик со скошенным потолком и окном в нем да спаленка. В зальчике стол, стулья, диван, теперь вот заваленный грудой монет.
  Бесята выползли из карманов дождевика и устроили возню в куче с миллионом.
  - Начнем сразу с третьей, господа! - предложил Z, чтобы чем-то бесят отвлечь.
  Дзиньк и Трах Тарарах с радостью согласились. Айсберг промолчал.
  Z разлил виски в бокалы. Выпили. Z закусил лимоном, бесята по давней чертячьей привычке потерлись друг о друга своими пятачками.
  Z никогда не пил больше трех. А любимой порцией, конечно же, была первая. Он откинулся на стуле, щурился полусонно и тут подумал, а что же, собственно, ему делать с миллионом? Почему-то испугался: истратить целый миллион, ведь это дело безнадежное! И решил спросить совета у своих новых друзей.
  Дзиньк сказал:
  - Z, ты не прав! Выражаясь фигурально, миллион можно просто пропить. Надо купить билет на белый пароход из Европы в Америку и, если повезет, прокутить миллион за один... максимум за два рейса. Здесь главное - развитая фантазия и перманентная разведка.
   Трах Тарарах сказал:
  - Истратить миллион - это пара пустяков! Это можно за одну ночь. Например, купить эту ночь у несравненной Мордонны... Уж ты мне, друг, поверь, - бесенок положил свою лапку Z на плечо, - после этого ты узнаешь, сколько женщины стоят на самом деле. Разве жалко на это потратиться?
  - Ну, а ты что скажешь? - спросил Z Айсберга, который задумчиво обмахивал со стола крошки кисточкой своего хвоста.
  Долго мялся Айсберг и наконец сказал:
  - А зачем его тратить? Можно положить миллион в банк и через сорок лет получить еще миллион.
  Дзиньк и Трах Тарарах захихикали...
  Потом готовили спагетти. Делается это очень просто: надо набрать в кастрюлю воды, поставить ее на огонь и, когда вода закипит, засунуть в кастрюлю пачку макарон.
  После ужина выпили найт-кап и легли спать. Z ушел в свою спаленку. Чертята еще долго возились на диване - играли в прятки в огромной груде монет - наконец заснули и они.
  
  
  И приснился Z белый пароход, который шел из Европы в Америку. Пароход был для миллионеров: все на нем сверкало, искрилось, солнечные зайчики скакали, где угодно, даже по пластмассовым поручням, причем их прыги-скоки были грациозны - почти что па и антраша, совершенно в такт чудесной музыке, которая лилась неведомо откуда и была того же цвета, что и океан. По палубам прогуливались ослепительные женщины в белом, красном и фиолетовом, больше блондинок, а если брюнетки, то сплошь с большими абиссинским глазами. Чаще дам сопровождали мужчины с фигурами и подбородками полковников запаса, но некоторые женщины прогуливались в одиночку и один их вид при этом заставил бы изливаться романтическими стихами, как слезами, самого закостенелого бобыля и циника.
  На мостике, за прозрачными перегородками, виднелась фигура капитана, словно выточенная из белого базальта; иногда возле кэпа, как из-под земли, вырастали ловкие помощники.
  Z вскоре надоело глазеть на эту картину - если честно, ничто так быстро не надоедает взгляду, как толпа из одних миллионеров, - он вспомнил, что находится здесь по делу, и отправился искать Мордонну.
  С одной стороны, это казалось делом легким: всем известно, что Мордонна одевается в черное, а остальные женщины на корабле были одеты в белое, красное и фиолетовое, но, с другой стороны, на корабле было неописуемо много всяких дверей, залов, переходов, коридоров, лестниц... Наконец, Z почувствовал, что за одной из дверей обязательно должна быть она. Он толкнул дверь и вошел. Это была небольшая, очень светлая каюта с одной широкой кроватью. На кровати сидела Мордонна и целовалась с усатым господином в старомодном котелке.
  Z помялся с ноги на ногу и собрался уходить. Не успел развернуться, как Мордонна вскочила с кровати и схватила его сзади за рубашку.
  - Постой. Да погоди же, тебе говорят!.. Что же ты хотел?
  Z мялся, косился на усатого господина, но под ласковым взглядом Мордонны все рассказал.
  - М-да, - погрустнела Мордонна, забыв отпустить рубашку. - Видишь ли, у меня у самой этих миллионов... я сама не знаю сколько.
  Z неопределенно развел руками.
  - Слушай, а давай так, без всего! - в глазах Мордонны снова зажегся огонек.
  - А этот? - спросил Z, кивнув в сторону усатого господина в котелке.
  Мордонна шикнула и топнула - так пригоняют котов, - усатый господин вскочил и бочком юркнул в дверной проем.
  Мордонна положила свою ладошку на ложбинку спины Z и медленно повела к плечу, терпеливо глядя в глаза.
  - Э-эх! - выдохнул Z. - Так не получится, ты уж извини.
  Мордонна отстранилась. Шагнула вглубь комнаты.
  Z стоял, потупив взгляд, но не уходил.
  - Давай хоть выпьем? - сказала Мордонна, стоя к нему спиной.
  - Я уже выпил сегодня три порции. Больше не могу.
  - Уходи, - проговорила Мордонна еле слышно.
  - Что?
  - Уходи отсюда! - Мордонна не обернулась, только коротко, зло взмахнула своими белыми волосами.
  Z вышел. И тут же проснулся.
  
  В окошко падал жидкий свет. Будильник на тумбочке уже надул щеки, чтобы заверещать. Z успокоил его и оделся. Бесята спали. Айсберг зарылся в монеты с головой, Трах Тарарах и Дзиньк спали вольно, раскинув руки, как дети. Z присыпал бесят монетами, там где они раскрылись, ушел на кухню, заварил себе кофе.
  Пора идти на работу. Z работал на сталелитейном заводе и очень дорожил своим местом.
  Стал накрапывать дождь. Утренний полусумрак расползался лениво.
  И вдруг!.. Ну да, это она! По противоположной стороне улицы шла Мордонна... Или кто-то очень похожий на нее...
  ...Айсберг проснулся от непонятного шума за дверью. Поддавшись безотчетной тревоге, он выбрался из кучи монет, спрыгнул на пол, подошел к двери и осторожно приоткрыл ее...
  ...Дзиньк и Трах Тарарах проснулись одновременно. Дверь на улицу была открыта, еще пахло кофе. Бесята осторожно вышли из квартиры и увидели толпу понурых людей, огромный грузовик и под ним тело, над которым безутешно плакал бедный Айсберг.
  
  
  
  сентябрь 1991г., село Беш-Кунгей.
  
  
  
  
  
  
  ШАРА-БАРА
  
  
  
  Билет до "барахолки" стоит тысячу рублей... Важное это слово "барахолка", - открыть, что ли, кавычки, выпустить погулять на волю...
  
  Когда-то центр мира располагался между двумя равными в своей безыскусственной параллелепипедности домами - в пять этажей, с плоской крышей, - между которыми - площадка для подвижных детских игр... футбола летом и хоккея зимой! каких же еще?!.. - маленькая, 18х10 м. площадка. Без бортиков, без ограждающей сетки: зачем? мяч или шайба далеко залететь не могли, потому что играли дети поменьше, баласята, - кусты и деревья палисадников возле домов-пятиэтажек от этих игр не страдали, не говоря уж о стеклах окон, - чего же еще!..
  
  Когда-то я думал, что событием называется то, что необходимо осветить в газетном репортаже (школа молодого журналиста:
  здание в центре, квартал от ЦК республики, сирень рядом со входом, первый этаж налево, прохладный даже в тридцатипятиградусную жару коридор, предпоследняя дверь слева, занятия вела некрасивая, нестарая женщина, она припадала на левую ногу, глаза у нее были очень грустные, как у коровы: наверное-она-воплощала-собой-в-качестве-символа-советскую-журналистику); потом я расшифровывал слово "событие" только так - со-бытие, раздвигая этот аккордеон с тем мотивом, мол, событие, "со-бытие", - это когда люди устают не замечать, что все они, в сущности, одинаковы (Московская Олимпиада 1980 года, стадион им. В. И. Ленина, небо цвета индиго, в это небо взлетает медвежонок-подвешенный-на-трехметровых-цветных-шарах, и сто тысяч людей видят, как огромный и маленький одновременно, он действительно улетает в сказочный лес, и вдруг пронзительно понимают, что детства больше не будет, а то, что будет, уже не имеет ровно никакого значения, потому что Мишка улетел, а сказочный лес - это смерть, а главное... главное... нет ничего главного, когда детства уже нет, осталось - кому перебеситься с жиру, а кому - просто так, - кто как умеет, и грустно это все, грустно, и все сто тысяч людей плачут, плачут по-настоящему); а еще я когда-то разделял в своем сознании дефиницию "событие есть разрыв системных связей" (Гумилев Л. Н. Тысячелетие вокруг Каспия. М., 1993, с. 330). А в те несколько лет, когда я играл в футбол на ровной, покрытой песком, маленькой площадке между двумя равными в своей равнодушной параллелепипедности домами, - настоящим и единственным событием был приезд в центр этого мира ШАРА-БАРЫ...
  
  Мне не нужно рыться в пыльных книгах в поисках доказательств, потому что я точно знаю: слова "барахолка" и "шара-бара" - родственные (а вот есть, определенно есть в слове "доказать" что-то противоестественное, вы не находите?..
  - Нет, я не выхожу.
  Мужик, всегда пахнущий потом:
  - Да ты чё, мать, терь до барахолки никто не выйдет!..
  ...Есть, определенно есть в слове "доказать" что-то противоестественное... а в слове "доказывать" - бессмысленное и лживое... да понятно, что без них никуда - я о другом...).
  Длинный желтый тяжелый автобус въезжает в лес. Но это не совсем так: просто дорога спускается в низинку, где слева-справа от дороги растут - в каком-то, тронутом человечинкой замысла, беспорядке, - деревья.
  Метров через сто автобусу выползти на пригорок, и будет видно, как слева стоят белые квадратики домишек, между огородиками, усеявшими пригорки, - внутри домишек, наверное, пахнет старыми деревянными половицами... где-то тикает старый железный будильник, где-то - клок-клок, клок-клок, - идут еще куда-то часы с кукушкой... кто знает, найдется ли мастер, способный оживить ее желание открыть железную дверцу...
  Там, за домишками, - тоже низина. В ней пока что скрывается барахолка. Вдали - девятиэтажные дома, одинаковые, серые и параллелепипедные; в отличие от своих обитателей, эти дома спят почти целые сутки, а оживают только ранним утром, когда восходящее солнце усыпает их красными искорками жизни... Стоят эти дома беспорядочно. Но при взгляде с какой-то другой точки - порядок, бесспорно, есть...
  Любопытно было бы посмотреть на барахолку с вертолета, покружить над ней разок-другой... Наверное, она напоминала бы муравейник. Правда, с отличиями. Такими:
  а) муравьи ползут с разных сторон леса, постепенно сужаясь в некий ручеек - люди-муравьи выползают из продолговатой желтой коробочки, подъезжающей всегда к одной и той же точке;
  б) муравьиная куча есть круглая и высокая (полусфера) - людская есть плоская и квадратная;
  в) перемещение муравьев по своей куче имеет все признаки тайного смысла - перемещения людей причинно явлены (отсюда, с борта вертолета, похоже на то, что несколько тысяч курсоров прыгнули на огромный экран дисплея, и кто-то группки этих курсоров двигает);
  г) муравьи несут на себе какие-то сухие былинки, свернутых в трубочки личинок, несут какие-то росинки, налипшие на их лапки и т. д., и т. п. - туда: люди несут свои коробки, баулы, сумки, ковры, свернутые в провислые по краям трубы, везут свои диваны, кресла, комоды - оттуда...
  
  В известной степени слова "нужно" и "нужда" являются родственными... Впрочем, профессор Тихонов пишет, что "нужда" непроизводна (Словарь-справочник по русскому языку. / Под ред. А. Н. Тихонова. М., 1995, с. 343). Он считает, совершенно справедливо, что термин "родственные слова" применим только для объекта изучения живого русского словообразования... Но все же. Как - без всяких "доказательств" - понять, где, на каком слове, кончается один род и начинается другой?.. Нужно и нужда. Нужда и нужно... Интересно, что сказала бы обо всем этом Елена Андреевна? (...р. 1926; СССР...: Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990; с. 668). Что - Татьяна Викторовна? (Субъективные аспекты русского высказывания. Дисс. в виде научн. докл. на соискание уч. ст. докт. филологических наук. М., 1995... Что, кстати, она пишет - давеча читал?.. - сборник работ учеников В.А. должен выйти летом... но мою статью не взяли... не похожа на те, что у всех... но В. А. как-то говорила, что я хорошо пишу... значит, это не главное?.. а ведь по большому счету, конечно: хорошо ты пишешь, нет, - не это главное: главное - прийти на могилу В. А... мне нужно в Москву, мне нужно прийти на могилу В. А., мне нужно встретиться с Воробьевым и Ленькой Шелестом, повидаться с теткой Галей, мне нужно побродить по коридорам факультета, покурить в уголке вестибюля... говорят, Рашид торгует на лотке книгами... господи, как я его однажды обидел!.. и Воробьева, и Костю Бирюкова... а меня почему-то все любили... меня никто не обижал... господи! да за что же меня любить-то! вот их! вот их всех нужно!.. в Москву, в Москву, в Москву, в Ма-а-а-скву-у-у-у... авиабилет в Москву стоит полтора миллиона... в апреле мои статьи в газете под разными псевдонимами заполнили почти целую полосу... сколько же мне тогда заплатили?.. сто пятьдесят? сто шестьдесят?.. погоди, точно! -сто семьдесят восемь тысяч семьсот, точно-точно... точно... точно...).
  
  Это выражение я перенял у Татьяны Викторовны - я вообще, когда пишу научные статьи, много у нее перенимаю, невольно... хотя, может быть - безвольно... это выражение я перенял у нее: "если вывести за скобки, как говорят математики"... Если "вывести за скобки", как говорят математики, гору реальных, практических невозможностей, я бы поехал в Москву и на этом желтом автобусе. Лишь бы билет стоил всего тысячу рублей... Я бы ничего не ел всю дорогу, потому что те деньги, что у меня еще есть - двадцать пять тысяч, - мне очень нужны... Я бы думал всю дорогу. Мне есть о чем подумать - без суеты, без повседневности, в салоне автобуса, который едет с одного края страны, протянувшейся на две трети самого большого на Земле континента, практически на другой ее край...
  Интересно, а кто еще, кроме меня, остался бы в салоне этого автобуса, если бы следующей остановкой была объявлена не барахолка, а Москва?.. Рядом стояла какая-то старушка. Сейчас я что-то мало вижу таких... интеллигентных, что ли... старушек... Ах да! Она ведь вышла. За одну остановку до барахолки. Как же она выглядела? на кого же она была похожа?..
  ...Я понял! В любом случае она была похожа на В. А...
  
  Я не вышел, потому что мне нужен футбольный мяч. Теплая, приятная на ощупь, пахнущая травой на солнце, белая в черных пятиугольниках сфера... Сфера... "ошарие"... Солженицын. "В круге первом"... главу не помню - что-то там о "птичьем языке"...
  Мне нужен недорогой, но настоящий футбольный мяч сыну на день рождения...
  Моя мать недавно прислала фотографию. На ней мне тоже семь... 26 лет карточка лежала в том фотоальбоме... Толстая книга с темно-зеленой обложкой, на которой проступал барельеф Петродворца. Сбоку блестящая металлическая застежка... Впрочем, застежка когда-то сломалась, и несколько моих последних лет в той квартире огромная книга лежала на верхней полке в нише, на самом верху, призывно двинув вверх свои толстые страницы...
  Этот альбом купил отец в Ленинграде, когда меня еще не было, но уже не могло не быть...
  ...Он приехал из аэропорта... конечно, старого, затесавшегося в узкую полоску между горами с волшебным киргизским названием Ала-Тоо и симпатичным городом, чье молдавское имя по-русски звучало Зеленый Лист... он приехал из аэропорта на троллейбусе... (странно: в этот город, впечатавший на века в свое имя чеченское слово "хабара" - Лев Толстой, "Хаджи Мурад", - я приехал именно на троллейбусе!)... отец доехал до дома на троллейбусе, достал из чемодана какой-то подарок для матери, а потом вынул этот огромный, но пустой - от первой страницы до последней -фотоальбом и сказал: "А это - ему..." А потом добавил: "Нам..."
  
  Он просил только футбольный мяч. Не коньки, не ролики, не щенка ротвейлера, не аквариум с рыбками, не велосипед, не видеоприставку, не плюшевого медведя величиной со слона, не поездку в Сеул (Дисней Лэнд)... - он просил футбольный мяч. Обязательно белый, с крупными, геометрически безупречными черными пятиугольниками... Он просил его не-потому-что-прекрасно-понимает-что-накануне-школы-подарка-подороже-мы-не-осилим, что продукты для дня рождения уже куплены и денег осталось немного а пособие по безработице будет только третьего а сегодня четырнадцатое а день рождения пятнадцатого а хоть и есть такие мячи в магазине "Старт" но там корейские дорогие по восемьдесят а съездить на барахолку всегда успеется там у китайцев этих футбольных мячей всегда полно а тебе так вообще неизвестно когда теперь зарплату дадут отпускные-то вот когда уже истратили ковер хоть купили а то вообще стыдно гостей в комнату пускать да и что там ему дали в их паршивом институте да нет он у меня всегда подрабатывает сколько его знаю но сейчас если не воровать ничего не помогает он уже и на Батуевскую ветку ходил и когда Титов в соседях жил баржи с ними разгружали по воскресеньям а сейчас в редакции всякие ходит но что там платят смешно говорить... - он просил его потому, что ему действительно нужен только футбольный мяч.
  
  Китайский квартал на барахолке - тесный, тенистый, пряный. Здешние китайцы, по-моему, все как один преждевременно впали в детство. Похоже, что они играют в кукол, торгующих своими тряпочками по крошечным ценам... Но бывает так, что они снимают на миг - действительно короткий миг... - свои кукольные маски, - и становится видно, что в этой игрушечной жизни у них нет главного - смысла...
  
  Моя жена (в узеньком коридоре общежитской “коммуналки”, где обычно она мне дает наставления):
  - Значит, ты понял, да? Позавчера... ну два-три дня назад, там Верка была и говорит, что на “балочке” мячей этих полно... Не “полно”, но есть, пусть не на каждом ряду. Помнишь, мы месяц назад были, где видели, помнишь?.. Правильно, где-то в средних рядах, ближе к входу... Да, две-три китаянки стояли. И парни в углу, где гора магнитофонов. В общем, найдешь! И без мяча не возвращайся! Сам знаешь, как он его ждет... Что значит, не найду!.. Предчувствие... Какая ерунда! Что они - съели их за два дня?! Ну за неделю... Нет! В магазине за восемьдесят тысяч у нас брать какой-то мячик денег нет... Ничего я занимать не собираюсь!.. Вот когда получишь, тогда и купим, а сегодня на крайний случай, я повторяю - на крайний, - возьмем ему что-нибудь другое... Все - двадцать пять на подарок и ни копейки больше... А я ему объясню... Ну все, хватит, есть они там, есть! Вера видела. Ты видел. Все! Не морочь мне голову - езжай.
  
  Трусики. Футболки. Джинсы. Кожаные куртки. Трусики. Рубашки. Юбки. Блузки. Кроссовки...
  Надувные резиновые круги для пляжа, разной причудливой расцветки - словно связка экзотических баранок. Бастионы черных магнитофонов. Есть красные и серо-голубые. Названия разобрать трудно. Вот, впрочем, знакомое - “Panasonic”... Нет! дудки! Уж буквы-то я знаю: “Panaso-a-nic” - вот так, - как ЛЕАНИН в центре огромного куба... Трусики, трусики, горки футболок. Шляпки малиновой шелковый верх. Связки пластмассовых “уззи” игрушечных. Робот. Журавль... А может, и стерх... Вот, пробираясь рядами китайскими, сыну в подарок я счастье ищу. Не счастье, конечно, но - мячик футбольный!.. Господи! Что это я молочу...
  Ну неужели и впрямь “предчувствия его не обманули”?..
  О! Кажется, он!.. Вон он там белеет, родимый! Ну, мадам Чиочиосан, держись: ща-ас поклонник Сартра и Камю с тобой поторгу... Тьфу, черт - пластиковый, пляжный...
  А где же кожаные, где они?! Ведь были, сам видел, были! Ведь рынок сейчас, вашу мать, или что! Товар - деньги - товар! Спрос определяет предложение - нате вам спрос! Ну ведь, действительно, месяц назад мы с женой видели штук десять-пятнадцать, в разных местах, на таких ниточках, в сеточках, привязаны к козырькам этих чертовых палаток... Нет, сударыня, отстань, не нужно... А мячи есть? Да понимаете вы все?! Да вы что, рехнулись, с ума все посходили, что ли?! Да на хрена мне все это нужно?! Мне даром это все не нужно! Ни фонариков, ни хренариков, ни дивандеков, ни ковров, ни самолетов, ни “Тойот” ваших сраных, ни “Лэнд Краузеров” - да я сейчас попереворачиваю все ваши лотки к едреней фене!!! Я сейчас одним бушлатом вас к водопою сгоню - и не хрюкните! Да на фига вы все здесь вместе собрались, мои хорошие, если у вас футбольного мяча нет?! Да вы что, не понимаете, что все летит к черту?! Только Туда - чуть дольше, чем из-за облаков к землице-матушке, внутри лайнера-“Тушки”, где пилоты перепились, перематюгались, хари друг другу перебили, штурвал с мясом вырвали, автопилот сломали! Туда - к Чёрту на рога - чуть дольше, то-то и всего! И если вы этого не понимаете, то дайте выйти! Ну нельзя выйти - дайте подышать напоследок воздухом! И не поможет соломинка, не стелите мне, оболдуи, вашу китайскую соломку - не поможет! Не по-мо-жет! И пляжный кружок не поможет! Бабахнемся - одни трусы в рваной глотке останутся!.. А потом кому нужны будут эти колеса от “Мерседесов” и “Лэнд Краузеров”, что попадают с неба, как манна небесная - резиновые они, глупые... А мне мяч нужен. Настоящий. Футбольный. Кожаный. Белый с черными пятнушками. Сыну в подарок... Он только мяч просил...
  
  Моя жена (в белом домашнем халате с желтыми запятыми цветочков):
  - Как нету! Да ты шутишь!.. Разыгрываешь? Куда спрятал? В коридоре? Ну неси сюда, он же ждет не дождется, все к окну подходил... Откуда деньги?.. Ты что, правда не купил?!.. Сынок, не плачь. Ну не плачь, я тебе говорю! Ну хочешь пока водяной пистолет? или автомат? Ну это еще что?! Что за истерики?! Сынок, перестань, заболеешь, день рожденья все же, а у тебя головка будет болеть... Отец... Отец! Не слышишь, что ли! Ты за сколько в “Старте” видел? Они такие, как надо? Ладно... Сынок, успокойся... Протянем, займем где-нибудь... Сколько не хватает?.. Подожди, я к Верке сбегаю...
  
  Продавщица ( в сиреневом фартуке):
  - Мужчина, я вам повторяю: сейчас не социализм, мы ничего под прилавки не прячем. Зайдите через недельку - они постоянно поступают... Ну съездите на Выборгскую - там у китайцев полно и дешевле в три раза: какая вам разница - китайские или корейские?.. Да русские вообще давно не выпускаются!.. Ну что вы нервничаете! Возьмите вот волейбольный, баскетбольный, ну что - мальчику не все равно? Он его все равно потеряет, или отберут на улице...
  
  Мужчинам нужно плакать в июле. Вечером. На тенистой аллее в центре города, возвращаясь домой с пустой головой и пустым сердцем. Когда уже бесполезно куда-либо бежать. А лицо все еще в поту. Оттого слез не заметно. Так лучше: плакать - стыдно...
  
  Он не плакал уже. И не заплакал вновь. Он сидел на краю дивана и, увидев меня, все понял. Он лишь ссутулился как-то не по-детски... а впрочем - именно как ребенок... наш...
  Я ошибался, когда в альбоме... который я не привозил из Ленинграда, а купил когда-то этот блокнотик с тонкими прозрачными страничками-кармашками неподалеку от “Старта”... я ошибался, когда в альбомчике поместил его фотографию рядом со своей: и вовсе мы друг на руга не похожи... И не будем похожими никогда. Ни когда обоим по семь, ни по восемь, ни по тридцать три, ни по сорок восемь... вообще никогда...
  Он сидел на краю дивана, согнув худые плечики, и молчал. Я подсел рядом и сказал:
  - Ты знаешь, я на “барахолке” нашел одного китайца, который по-русски знает: он мне объяснил, что, понимаешь, у них почему-то этим летом футбольные мячи раскупают со страшной силой. Не волейбольные, не баскетбольные, а именно футбольные. И последние мячи, поверишь-нет, вчера купили, ни одного не осталось. Честно-честно!.. Мы с ним даже пошли к тем, кто всю партию привез - они там все друг друга знают, - так вот, там главный поискал при мне: может быть, где-то один и завалялся, - ничего не нашел... Но он сказал, что через три недели, всего три - придет из Харбина новая партия, и этих мячиков будет на “барахолке”, как фонариков на елке... И в “Старте” сказали зайти... Слушай, не реви! Разве футболисты плачут, ты что? Мне однажды на юношеском зональном финале... В Алма-Ате, кажется... да - в Алма-Ате, - защитник так по коленной чашечке долбанул, прямо “пыром”... Ой, ну слушай, ты, конечно, можешь хныкать, сколько хочешь, но я вот, знаешь, какую вещь вспомнил... Когда мне было, как тебе - семь лет, я сам себе футбольный мячик достал. Нет, ну правда! Мы раньше во Фрунзе жили, ну где сейчас баба с дедой... не помнишь?.. Ну ладно. В общем, жили мы в таком микрорайоне, где одни пятиэтажки. Между нашей и соседней была ровненькая, аккуратная площадка, посыпанная песком. Летом мы ставили из буликов... ну булыжников, камней... воротики - и играли в футбол. Настоящих мячей, конечно, у нас не было - откуда? По-моему, они тогда даже не продавались. У нас были мячики такие резиновые - зеленые, а посередине как бы обручем полоски, две красных и между ними синяя. Но нам, конечно, хотелось играть настоящим мячом. Ну ладно, пусть не кожаным, пусть резиновым. Но - белым с черными пятнышками...
  И вот однажды в наш двор заехала... знаешь кто?.. ШАРА-БАРА!
  
  
  
  
  19 - 20 июня 1997г., г. Хабаровск
  
  
  
  
  
  
  Я ЛЕЧУ НА ПОКРАИНУ
  
  
  
   Я лечу на Покраину, и мое волнение передается самолету. Время от времени он начинает дрожать своими крутыми боками и взбрыкивать задом.
  На моих коленях дремлет чуйский кот. Я не спал с позавчерашней ночи. Фарфоровое ухо маячит между плоскими верблюжьими горбами. Внутри - синие трещинки.
  Я лечу на Покраину. Какое это счастье!
  
  Самое красивое на Покраине - горы. Их написал Рерих.
  Еще на Покраине есть большой сине-зеленый пруд. На берегу пруда стоит кряжистый дом, в котором живет мой друг с худым глиняным лицом. У него голубые глаза, длинные ресницы и еще не старые родители.
  Они улыбаются. Друг улыбается. Я улыбаюсь. Друг друга улыбается и зовет меня кататься на велосипедах.
  Кукурузные поля хорошо пахнут. Мы несемся по дороге - полустоя, полуплача. Мы молоды, и еще так много нас ждет впереди!
  В густых зарослях, там, где пруд кончается лесом, прячутся длинноволосые девушки. Раньше они были хрустальными вазами, на которые никто не обращал внимания, - но когда ты теплая, так хочется, чтобы кто-то сидел в кустах и подглядывал!
  Девичьи волосы - на дне, холодном и безмолвном. Со дна они растут, сонно колышутся.
  
  Теперь я еду один, хотя и не знаю отчего.
  Скоро, вот уже скоро мне потерпеть аварию. Но я еще не знаю об этом. Об этом знает пепельно-серое дерево без коры и тонких ветвей. Оно лежит за поворотом, приподнявшись на локте, и терпеливо ждет.
  Подошвы соскальзывают с педалей. Ах, как трудно ехать по сухой глине Покраины! Колесам больно от острых комьев. Цепь скрежещет зубами, и вот-вот...
  
  Руль остается в моих руках, только зачем он мне? - прощальные круги смыкаются над ним.
  Рама окрасилась в бутылочный цвет и разбилась.
  По дальнему берегу передвигается старушка, маленькая и черная, как осенняя муха; она часто останавливается и подбирает что-то с земли. Красные горы куда-то исчезли.
  Скучно, скучно, господа!
  Я отворачиваюсь и пауком взбегаю на бурый отвес. А там!..
  
  Разлетелась лазурная покраинская степь, растекся по ней желток одуванчиков. Где степь встречается с ультрамариновой полоской неба, летают серебристо-крылые бабочки... Бабочки Лейбница... Теплый ветер ерошит мне волосы, упругие теплые струи дразнят сладким томлением.
  Лазурная степь начинает крутиться музыкальным диском, вертится бумерангом - и улетает вдаль.
  
  
  
  Я спускаюсь с холма и бреду по коричневой дороге. Я босиком, и на дороге пыль.
  
  
  05.02.92 г., г. Сергиев Посад
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ОЧЕРЕДЬ ЗА СЧАСТЬЕМ
  
  
  
  Все люди болеют по-разному. Простуда у Иванова протекает совершенно иначе, чем у Сидорова, а похмелье Сидорова ни за что не будет похоже на похмелье Иванова.
  Генеральной чертой похмелья Васьки был стыд. Великий стыд, который пропитывал каждую клеточку Васькиного тела, сушил душу и червем грыз сердце. Началось это в ту пору, когда Васька пришел из армии и восстановился на третий курс. Именно в то золотое время Васька бросил пить. А стал надираться до отключки. Так, что на утро ничего не помнил. Все бы ничего, но вот беда: каждый раз ход событий Васькиных выходов в открытый космос неумолимо, со всей четкостью и подробностями восстанавливался. По рассказам очевидцев...
  Первый раз великий стыд пришел к Ваське, конечно же, в родной общаге. Когда он проснулся в постели Верки Косой. Вообще-то, при рождении она была названа Вероникой Шубиной. Веркой Косой ее Васька окрестил. Косой за то, что она имела привычку, по Васькиному мнению, дурную. Когда ее окликали со стороны, она не поворачивала голову, а слегка склоняла ее и косила глазом. А Веркой - за то, что она была некрасивая и вредная.
  Кстати, всех дамочек, которые по Васькиной оценке не дотянули до звания симпатичных, он делил строго на две категории: вредных и тех, у кого можно пожрать. Вероника Шубина училась в их химическом институте до странности прилежно, была старостой группы и в годы застоя, то есть три года назад, занимала пост комсорга курса. Васька сразу и однозначно зачислил Верку Косую в класс вредных.
  И вот Васька проснулся в ее постели. Кошмар! Ужас! То, что он в постели Верки, Васька понял на второй минуте пробуждения. На третьей минуте с удивлением обнаружил, что он одет. То есть, натурально, есть на нем красная ковбойка и джинсы "индиго деним"! Верка лежала рядом и тоже была одета. В кооперативный спортивный костюм. Да ладно бы просто лежала зубами к стенке, а то ведь лежит затылком на подушке и смотрит на Ваську не мигая. Не то влюблено, не то еще как. Стерва!
  И настольная лампа горит.
  Отвел Васька обалдевший взгляд от Верки и опустил его на пол. А на полу коврик. "Общага и коврик. Ну, елы-палы!" - успел подумать Васька, и вдруг увидел свои носки. Нет, они еще ничего были. Дня три... максимум неделю ношенные. Но подставились они под Васькин взгляд прямо-таки предательски. Прямо-таки дыркой. На тыльно-пяточной части. "Еще вчера не было дырки, - припомнил Васька. - Нет, дырочка была, но маленькая. Даже если в шлепках, немного приспустишь, сделаешь складочку, - и ничего. Но такая дырень!" Этого Васька вынести не смог. Откинул одеяло, носки в левую руку, кроссовки за ушки в правую, - и вон.
  И стал с тех пор Великий похмельный стыд непрошеным Васькиным гостем, его черным фантомом. Натрескается Васька. Набуянит, начудит - и спать. Долго спит, знает - стоит ему проснуться, как стыд-злодей тут же хвать его за буйну головушку своими липкими лапами. А тут корешок из вчерашней компании поспеет и давай соль на раны:
  - Здорово, Василий! Помнишь, что вчера-то было?
  И узнает Василий, что ходил он, горемычный, по общажным коридорам босиком и каждого встречного-поперечного со значением спрашивал: "А не подскажете-с... “ После чего махал рукой и шел дальше. А затем еще принял и грозился убить северного корейца Дэна - предводителя всех химико-демократических корейцев института и, по слухам, майора ихнего КГБ.
  Не убил. Проблевался да спать лег.
  
  "Вот сволочь! Нарисовался". В проеме двери стоял сосед.
  - Ты хоть помнишь, что вчера-то было?
  Васька с готовностью и страхом помотал чугунной башкой.
  - Ты мне шестьдесят рублей должен...
  Васька слушал и удивлялся сам себе...
  
  Нуте-с, ладно. Пусть та история при Ваське и останется. В самом деле, не всю ж Васькину подноготную по миру разносить! Оставим сей островок в его, Васькино, заповедное пользование. Тем паче, что сосед по причине прошествия времени, наверное, и позабыл о том, а шестьдесят рублей все ж Васька ему вернул.
  Однако после того случая стал Василий крепко задумываться над своей жизнью. Да так крепко, что целую неделю не то что бы не надирался - не пил вовсе!
  А скажите вы мне, кто из нас периодически, ну хотя бы раз в несколько лет, не задумывается над своим житием-бытием? Да вот так крепенько, да таки прямо мнемонически-экзистенциально?..
  
  ...Ну так вот. После того случая стал Василий крепко задумываться над своею жизнью. Не пьет. Химические занятия посещает... Только в тетрадке вместо бензольных колец какие-то стрелки да вихри рисует. А в общаге все больше ходит по коридорам, овальные сигареты "Полет" курит и все подальше от того этажа, где Верка Косая живет. Неделя, значит, прошла. А тут выруливает навстречу одинокому Ваське кореш Мишка. Благодушный такой, ароматный слегка, улыбается так специфически. В гости Ваську зовет. Дескать, встретил армейского дружка, латыша, и в настоящий момент есть у них с латышом что выпить и чем закусить, только Васьки вот и не хватает. Не разлепил Василий нахмур бровей, а затянулся покрепче любимым сортом да загадал: "Попаду бычком в форточку - пойду. Не попаду - ну вас к лешему." Попал.
  
  Латыша звали Данис. Данила по-нашему. Здоровый такой. Румянец на щеках, как раскраска индейская. В общем, весело посидели. Сначала все армию вспоминали. Поэтапно. Сперва за то, как салагами были, потом за "годков", а уж на сладкое - лихое, незабвенное "дедовство". Мишка все лукаво утверждал, что "Эс-А" - самая демократическая структура нашего общества. А как же иначе-то! Под Мишкин дембель заходит вечером в казарму ротный, при портупее, кобуре с пистолетом, при алой повязке - дежурный по полку, в общем. А Мишка, как есть: в сапогах, расстегнутом "пэ-ша" да с журнальчиком "Иностранная литература" на заправленной коечке возлежит. Ротный, конечно: " Сержант такой-то! Да как вы смеете! Встать! Да я тебя, сержант, и так, и эдак, и разтак!" - на что Мишка, подавляя львиный зев: "Ах, Анатолий Степаныч, оставьте!" - послюнявил пальчик, страницу перевернул да на другой бок. А что ему, бугаю, будет? Салаги для него аж самому начштаба аккорд исполняют - караулку перестраивают, - да и кулачки у Мишки - и капитану мало не покажется.
  Дальше, конечно, на девчонок переключились. Тут уж Данис лидерство захватил, видать, имел перманентное неравнодушие к этой теме. Одну историйку вспомнил - по ходу дела хряпнул из стаканчика, другую - опять-таки хряпнул. Да в такую теплоту да прекраснодушие вошел! Обнял Мишку и Ваську за плечи, склонил к ним влажный лоб да молвит, дескать, братцы, а поехали ко мне на родину на классный прекрасный праздник Лиго! Как! Не знаете, что такое Лиго? Да вы что, очумели?! Лиго - это пиво, черное, с тмином, двадцать градусов: пару кружечек - и весь мир, как жучок у тебя в кулачке! А обычай на Лиго, знаете, какой? В полночь собираются неженатые да незамужние парни и девчонки за хутор, разжигают костер. Песни вокруг костра поют, через огонь прыгают. А как только костер погас - хвать друг друга за руки, кто кого ухватил - твой или твоя на всю ночь! И не сметь отказываться - святая такая традиция. Июньская ночь, сеновал, звезды, пиво чертей по венам гоняет!
  - Так, - насторожился прагматичный Мишка. - Жениться после этого обязательно?
  - Конечно, нет!
  - Тогда едем, - Мишка успокоился и придавил щекою помидоры...
  
  Похмелья на другой день Васька не ощутил. Как будто они водку гемадезом запивали.
  Всю зачетную неделю ходил Василий сам не свой. Такой задумчивый, словно постоянно прикидывает, как ему половчее "Столичный" банк взять.
  Потихоньку-полегоньку заполнялась Васькина зачетка свежими записями. За зачетами - экзамены. Ночные чифиры, тусовки перед дверями, где очередная экзекуция идет, счастливчики, как из парилки, с сухими языками, такие довольные, будто полгода постились, а теперь вот ничего - разговелись, кто чем... Ну, сессия, в общем...
  Сессии приходят и уходят. Выпить за успешную веху нелегкого школярского пути решили в "семнадцатой". Благо Васькины соседи сразу после фениты очередных испытаний укатили по домам.
  С самого утра (время “Ч” назначили на четыре пополудни) Васька испытывал двойственное чувство. С одной стороны, сладковато урчал в нем знакомый зуд уверенности - кайф сегодня неизбежен, но иной раз да и стукнет в затылок мыслишка о том, что похмельный стыд уже сбирается в дорогу...
  В таком состоянии Васька чисто убрал комнату, постели заправил почти по-армейски (разве что края тапочком по ребрам не отбил до гробовидной внушительности). Полы вымыл с порошком: "Не дай бог, заблюют," - подумал. И вышел в коридор покурить.
  
  Нн-да... "И чем случайней, тем вернее..." Методом от противного, а также на основе обширного эмпирического материала заключаем, что праздника не получится, если к нему долго и упорно готовиться.
  Нет, ну в самом деле! Любой подтвердит! Хлопочешь, суетишься, кубышку трясешь, щеки битвой скребешь так осатанело, что к концу процедуры вся морда в красный паутинках... ан в результате - скукатища с выходом в перепой и потерю вкуса. Не всегда, конечно, но поразительно закономерно...
  
  Компания вроде бы подобралась закаленная. Все бойцы с большим опытом, а также подлинными заслугами перед молвой... Но не пошло что-то. Вечерок получился кислым и убийственно скучным, как булка советского хлеба, два дня пролежавшая в целлофане.
  Васька почти сразу понял, что оно так и будет. Но крепился. Водку запивал исключительно пивом. К инохимической подруге, которую привел, кажется, Мишка и которая представляла собой веселый народец медицинских сестер, правда, черт его знает какого профиля, Васька с ходу пристал с дерзновенным вопросом: как учатся на дантиста? Инохимическая подруга, туго про себя рассуждавшая: клеится ли так своеобразно этот паренек или в шизу впал, путанно объясняла, что вряд ли сможет ответить на такой вопрос, поскольку к зубодробильному профилю, в общем-то, никакого отношения не имеет, а специализируется исключительно на прокалывании животрепещущих мест своих пациентов. Но Васька и слушать того не хотел, а все настаивал: ну вот как все-таки можно научить на дантиста? Чьи зубы доверить школяру по сему профилю: несчастного сокурсника, высокооплачиваемого лаборанта, собачки подопытной или самого профессора, принимающего самый что ни на есть государственный экзамен? В конце концов Васька заметил, с каким остервенением инохимическая подруга натягивала на свои острые коленки нижнюю часть юбки, и отстал от нее. Хотя других развлечений, в общем-то, и не предвиделось. Самолюбивый Мишка чем-то безудержно хвастался. Наглухо начитанный - в силу наличия папы - главрежа областного драмтеатра, - Дима купался в клубах сигаретного дыма и поминутно по кому-то, чем-то едко прохаживался... Данис-Данила не пришел.
  Конечно же, Васька чего-то такого натворил. Приходится только догадываться чего. Может быть, пожелал оказаться пациентом инохимической подруги, прям при всех, а вместо спирта можно и "Столичную" употребить; может быть, вызвал Диму на дуэль, причем драться, естественно, тапочками, и морду с шести шагов не отворачивать. Может, еще что,.. только на сей раз восстановить ход событий было некому: на следующее утро все разъехались. Кроме Васьки, мирно проспавшего полтора суток на кровати со сползшим матрацем; в чаду, дыму и запахах вчерашнего веселья...
  Проснулся Васька, конечно же, с намереньем новую жизнь начать. Вспомнил о родителях - честных бухгалтерах со станции Узловой, что близ города Тула, регулярно высылавших ему пятьдесят рублей в месяц на столичное житье-бытье и пропитание. В сей же день решил поехать к ним, пить чай с вареньем, похваляться удачно сданной сессией, рассказывать со всей бывавшим в столицах степенностью о... Как в дверь постучали.
  Стоял на пороге Данис-Данила в джинсах и с лихорадочным блеском глаз. В руках - черная сумка припухлая.
  "Неужели?" - мелькнуло в чугунных Васькиных мозгах. Данис-Данила улыбнулся, словно заслуженный фокусник Игорь Кио, и одну за другой стал доставать и ставить на стол бутылки с жигулевским пивом. В такие минуты Васька мог только идиотски - благодушно улыбаться, как собака Павлова на Бродвее.
  Первую бутылку Васька всосал крупными глотками. Вторую принялся смаковать.
  - А Лиго, между прочим, ждать не будет, - с какой-то особой мягкостью заявил Данис.
  - Когда ехать? - спросил Васька.
  - Когда-когда? Завтра надо, а то приедем к шапошному разбору!
  "Вот черт нелогичный!" - подумал Васька. - "Читать по-русски не умеет, а как шпарит!"
  - Только, знаешь что, - Данис отвел взгляд, - я сейчас совершенно на мели... Вот, на последние купил, - кивнул на бутылки с пивом. - Давай доедем до Риги на твои, потом до поселка - так, "зайцами" на электричке. Дальше вообще ни о чем не думай! А назад мы с ребятами и на поезд тебя посадим, и пива в дорогу дадим... Да не такого дерьма, а настоящего, домашнего!
  - А сколько билет до Риги стоит?
  - Восемнадцать в плацкарте.
  - Едем.
  Данис задерживаться не стал. Взял сорок семь рублей - все что у Васьки было - и убежал "по делам" и "за билетами".
  Васька допил пиво и пошел прогуляться. Была у него такая привычка. Выйдет из общаги и бредет куда глаза глядят. И ни разу его маршруты не были одинаковыми. Иной раз далеко мог забрести. Особенно осенью в солнечный денек. Хорошо в Москве в это время! Не то, что летом! Московское лето и негры не выдерживают! По ихним меркам, конечно, не так жарко. Но - пыль, асфальт немытый, миллионы авто чадящих да заводы смрадные, по всей Москве натыканные, - негру точно мало не покажется...
  И вдруг! В кустах, возле редко посещаемой "Кулинарии", Васька увидел бумажник. Это был именно тот пухленький, с легко потертой вишневой кожей бумажник, который мечтает найти каждый. Особенно в детстве. Каждый мальчишка от шести до шестнадцати в предсонной дреме в таких же вот пыльных кустах находил этот бумажник, вот так же, как сейчас Васька, замирал на несколько секунд, со страшной ревностью оглядывался по сторонам, нагибался за сокровищем, еще раз озирался во все стороны...
  Перед тем, как отстегнуть хомуток с большой облупившейся кнопкой, Васька почти зримо представил растрепанную книжечку с синими, красными, фиолетовыми страничками, в которой... в которой столько всего!
  Васька не спешил. Вышел из кустов, завидел пустующие телефонные будки неподалеку и направился к ним. Васька медленно открывал бумажник... И вот... Пасть бумажника раскрылась, и в ней действительно показались ребра бумажек, только не разноцветных - белых. Здесь были какие-то справки, квитанции, записки, старые проездные билеты; в одном из отделений сиротливо прятался чей-то потрепанный паспорт. Денег не было ни рубля...
  Не сразу, но Ваське стало как-то легче, спокойней...
  Вы случайно боксом не занимались? Так вот, когда угодят тебе в лоб тупой перчаткой, сначала короткое ошеломление, недоумение даже? Дескать, как же так, за что? А потом ничего: закрученные да закомплексованные извилины в мозгах расслабляются и укладываются, как гладко зачесанные волосы, в животе становится тепло, глаза наполняются умильной влагой и ты учтиво предлагаешь партнеру такую же приятность...
  Васька пошел домой. Гулять больше не хотелось.
  
  Словно тени, бродили по общаге какие-то психи, не уехавшие на каникулы. Гадкое послеполуденное солнце настырно лезло в окно, не прикрытое шторами. Безмозглые пылинки устроили в желтой полосе свои половецкие пляски. Делать было совершенно нечего.
  Васька бросился навзничь на койку, минут десять тупо глядел в потолок, наконец вспомнил о найденном бумажнике, решил рассмотреть его содержимое поподробнее.
  Со страницы чужого паспорта на Ваську смотрел усатый серьезный дядька, чем-то недовольный, как бывают недовольными большинство сорокапятилетних дядек, когда какие-то пацаны хоть краешком глаза заглянут в их досье. Родился в Красноярске, прописан в подмосковном Фрязино.
  Ладно, получи свой документ, а то замаешься по милициям бегать. Васька сел за стол и написал записку, мол, нашел я, товарищ, ваш паспорт в кустах, но сейчас уезжаю на недельку, а если он вам еще нужен, загляните по таком-то адресу. Запечатал конверт...
  
  Время опять катилось за полудень, а Данис все не появлялся. Щекочущее предчувствие дальней дороги, ходившее с Васькой под ручку все утро, сменилось последовательно злостью на фонарщика и почти полным безразличием ко всему на свете, как вдруг на пороге появился ожидаемый субъект с фирменной улыбочкой и всегдашней пухлой черной сумкой.
  - Собрался? Чего ж ты ждешь? Поезд через час!
  
  ...Самый что ни на есть провинциальный вокзал в Москве, конечно, Рижский. Даже на убогом Савеловском вы не найдете таких умильных затхлых луж, таких зеленых подоткосных лужаек, такой наивной облупившейся желтой краски. Пестрый и многолюдный Казанский с шустрыми татарами-носильщиками, узбеками, сонными от многодневных базарных торгов, деловыми, но не совсем трезвыми русскими с Востока, безликий Ленинградский, аэропортоподобный Курский ни в какое сравнение не идут с уютным, тихим Рижским. Только здесь нет вечной московской суеты, здесь чинно и степенно прогуливаются по перронам старательно одетые стареющие латышки с дочерьми-блондинками в желтых шортах, литовцы в отглаженных пиджаках, загорелые неуклюжие белорусы и редкие командировочные москвичи, в коих обычный столичный флер быстро улетучивается под ироничными взглядами блондинистых проводниц в безупречный синих пилотках.
  И нигде в Москве, а, может быть, и в мире вы не найдете таких респектабельных цыган...
  
  Ну да ладно. Сели Васька с Данисом в плацкартный вагон, поехали...
  Ох уж этот мир вагона! Эти узкие пространства, лунная пыль, сладковато-терпкий запах и предчувствие чуда... Спал Васька тревожно, зыбко, то проваливаясь в болото сна по грудь, то выползая на твердую кочку, и виделись ему в это время то марсианские красные моря, то голые ступни попутчика-цыгана, высунутые в открытое окно вагона...
  Утро было великолепным, с яркими, словно игрушечными станциями, умыванием в чистом туалете и вальяжными перекурами в хорошо проветренном тамбуре...
  Рига! Не знаю, как вы, а я Прибалтику видел в своих снах задолго до того, как в первый раз в ней побывал. А снились мне черепичные крыши, на них человечки с треугольными флажками: ажурные фонарики, черные булыжные мостовые и большие кадки красных цветов на каждом балконе. Ну примерно то же и Васька в тот день увидел.
  В электричке поскучнее стало. Ярко-маячная, нетрезвая компания юнцов горлопанила в углу вагона совсем не по-русски...
  Поселок как поселок. На Узловую похож. И в то же время не похож совсем. Есть в нем какая-то северная щепетильность, осторожность, что ли. Да и асфальту побольше...
  Данис, все разгораясь пунцовостью своих щек, сразу предложил на Даугаву отправиться. Дескать, к родителям на хутор идти смысла сейчас нету. А на берегу родимой Даугавы ждут прекрасное Лиго, надежные пацаны и в доску свои девчонки. Опять же искупаемся с дорожной усталости.
  К самой прибрежной гальке подступали зеленые огороды с низкой дощатой оградой. В здоровенной лодке, вытащенной на берег сидели три хмурые личности лет за тридцать каждая и вяло попивали мутную жидкость из трехлитровой банки. Неподалеку от них стоял пацан примерно семнадцати лет с длинными ресницами поверх нахальных глазенок и держал за талию потрепанную девицу в ситцевом халате. К этой компании и присоединились жизнерадостный Данис и понурый Васька, который отчаянно захотел выпить...
  
  В пятом классе Васька увлекся литературой. Проходили "Тараса Бульбу". На уроке Васька возьми да ляпни, что вины за Андрием никакой и нет, что любовь к девушке и любовь к родине - это одно и то же. А Тарас Бульба этого не понимает, потому что старый, вот и убил Андрия. Учительница была молодая... Замерла напряженно. Наморщила свой прелестный лобик. Наконец выдавила, довольно сбивчиво: те, кто поступает, как Андрий, живут по принципу "все дозволено", и если бы все жили так, то на Земле наступил бы вечный мрак.
  Ученики в классе с ужасом представили, как бы это выглядело: на всей Земле ни огонька. Все люди, как слепые, передвигаются по своим квартирам, вытянув вперед руки и стукаясь коленками об углы шкафов и холодильников. Ни на улицу выйти, ни телевизор посмотреть - точно ужас!
  Учительница вяло довела урок до конца и со звонком убежала из класса, забыв про домашнее задние. С чего бы это?..
  
  Данис, широченно улыбаясь, подошел к трем хмурым личностям и заговорил с ними. По разговору стало понятно: с личностями Данис едва знаком, что не помешало ему воссесть в лодке весьма непринужденно. Он даже сперва позабыл представить Ваську, и тот сиротливо стоял чуть поодаль под испытывающими взглядами девицы в халате и юнца, держащего ее за талию.
  Наконец Данис спохватился: "Это Василий из Москвы, студент".
  Один из типов - подозрительного вида, с наколками на плечах, груди и руках, с косым чубом и не лишенный шарма потомственного люмпена - осклабился и на блатных интонациях пропел:
  Мой приятель - стюдент,
  Молодой повеса,
  Мне злепил документ
  Из О-Бэ-Хэ-эС-эСа... -
  гоготнул коротко и шлепнул себя по ляжке:
  - Ну, залазь сюда, мелкий! Чего там-то стоишь? Выпей, мелкий! Седня праздник ихний - Лиго. Знаешь? Да, вмажь, вмажь!.. Это бражка домашняя, вон Митькина жена делала, - добавил потомственный люмпен, увидев, что Васька слегка нахмурился от протянутой ему кружки.
  Жидкость по цвету и запаху напоминала светлый хлебный квас, но по достижении желудка моментально растекалась по телу теплым эфиром.
  Неугомонный люмпен продолжал:
  - Не-э, мелкий, ты мне сразу понравился. На зоне, знаешь, есть такие мелкие, вроде тебя, ну до того шустрые, такие, знаешь, - шуть-шуть-шуть, - косогубый урка согнул руки в локтях и поводил плечами влево-вправо.
  На берегу показалась толстеющая молодка и забрала толстоусого мужичка, оставив взамен еще одну трехлитровку. Место выбывшего занял юнец. Девица испарилась. Беседа продолжала течь той же сточной канавой.
  "Все, кина не будет - кинщик заболел," - спокойно подумал Васька и вспомнил свой сон. А снился ему позавчера высокий ночной лес, огромный костер на поляне, мечущий вокруг космы багровых отсветов, крутобокий бочонок на свежеструганных козлах, легкие пляски людей, одетых в белые с красной вышивкой одежды, и среди них - ведьмина дочка, красивая, как ночь.
  Без всякого предложения Васька налил себе полную кружку, выпил крупными глотками, хрустнул капустным листом, повернулся в три четверти к мирно гудящей компании и стал глядеть на стальные воды Даугавы, сплошной лес на другом берегу.
  Дальнейшее вспоминалось эпизодами с оторванными краями...
  ...Еще кружка.
  ...Солирующий урка поминутно гоготал, запрокидывая кверху острый кадык...
  ..."Цыц, фашисты! Молчать, кому говорю!" - кричал урка ребятишкам-латышам, резвившимся неподалеку...
  ...Кружка...
  ...Вот Данис и косогубый урка, пьяно изливаясь друг другу в любви, стукнулись с оттягом мокрыми лбами...
  ...Вот юнец прибежал с новой банкой...
  ...Кружка...Кружка...
  ...Вот Данис выпрыгнул из лодки и, хлопая ноздрями, встал напротив урки в боевую стойку. "Ноги неправильно ставит", - машинально отметил про себя Васька...
  ...Вот всеобщее купанье с гиканьем...
  ...Вот...
  
  Васька тяжело проснулся от зуда где-то на шее. Остервенело почесался и разлепил веки. Молодой месяц беззубо щерился на мерцающие звезды. Антрацитно чернела вода. Васька мертво-скрюченно лежал на жестких банках лодки, влекомой течением. По берегам еле угадывались инквизиторские балахоны елей. Лодка по косой прибивалась к берегу.
  "А вот и фигушки!" - подумал Васька и, не найдя весел, стал вяло грести руками. Поднимался ветер. Впереди мелькнул огонек.
  "Туда, туда, туда, туда", - запульсировало в Васькиных мозгах.
  Лодку прибило к берегу. Васька, с чугунной чушкой в башке, равнодушно это констатировал.
  "Шоньк, шоньк, шоньк," - говорили волны, приглашая продолжить плавание. "Да пошли вы!" - Василий тяжело перебрался на берег...
  
  ...Ребята, давайте спать! И придет к нам Ойле Лукойе и розочку подарит и к Герде приведет. А мы, все суетное позабывши, найдем в кустах кривой турецкий нож, возьмем его за вожделенную рукоятку, почистим апельсин и скажем: "Да шоб я так жил!" И не дай бог, кому-то на нашем пути попасться!..
  
  "Плевать!" - подумал Васька, упал на землю и опять уснул.
  
  ...Костер горел зло, жадно: стрелял сырыми ветками и жевал уголками своих губ.
  Васька сидел у костра на чурбачке, ухватив свою голову руками. Кто-то сбоку подсунул кружку. Васька выпил и сразу начал оттаивать. Ледышка в груди закапала, туман в башке разорвался и клочьями отлетал прочь.
  "Жив," - подумал Васька и огляделся по сторонам.
  У костра, на чурбачках, сидели двое бородачей. Сперва угадывались только их силуэты, бороды и внимательные глаза, уставленные на Ваську, затем проступало то, что отличало их друг от друга: один был в простеньких брюках и куцем пиджачке с поднятым изломанным воротником; второй одет поизящнее - в опрятной джинсе, а его борода, похоже, знала парикмахерскую. Обоим было тридцать на вид. Немного поодаль костра, боком к огню, на ворохе еловых веток сидела, охватив руками колени, девушка, - красивая.
  - Куришь? - спросил бородач в джинсе.
  - Да, - голос Васьки еле вырвался из гортани.
  - Пока не кури. Чуть погодя еще кружку выпьешь. Так ведь, Дина? - спросил он у девушки.
  Та молча кивнула.
  - Дина у нас - колдунья. Ее отвар. Из этих самых травок, - бородач повел вкруг рукой. - Как тебя звать-то?
  - Василий.
  - Внес ты, брат Василий, маленькую сумятицу... Сам-то откуда? Из поселка?
  - Из Москвы.
  - Из Москвы-ы! - протянул джинсовый бородач и замолчал, пряча улыбку.
  Второй подкинул веток в огонь и произнес:
  - Это Виктор, я - Толик... Дина, - сделал паузу. - ...Слух у меня, как у кошки. Слышу: галька шуршит, лодка к берегу прибилась - не верят. Пошел посмотреть, а там ты... отдыхаешь.
  - Да, понимаете, так получилось... Ну, в общем, долго рассказывать... Я с Данисом, со знакомым...
  - Совершил гоп-променанд! Из первопрестольной в загадочную Балтию, к язычникам на сбитень...
  - Виктор! - строго сказала Дина.
  - А знаешь, Василий, это даже интересно, - произнес Виктор чуть потише, - в компанию друидов-дилетантов попадает эдакий поверженный флибустьер, сбежавший от своей шайки... или тебя в шутку в бочку засмолили?
  - Нет. Я сам... То есть - да. Уплыл.
  - Ты, Вася, не волнуйся, - мягко сказала Дина.
  Васька внезапно ободрился и рассказал.
  Трое слушали молча, а когда Васька кончил, меланхоличный Толик неожиданно рассмеялся:
  - Ты знаешь, что такое: рассматривать пчелу в воде под прессом?
  - Нет, - удивленно ответил Василий.
  - Это когда случайно сел в лужу и смотришь на пчелу под микроскопом.
  Все, кроме Васьки, рассмеялись. Виктор достал откуда-то плоскую хромированную фляжку, разлил в три рюмочки-наперстка, принял от Дины дымящуюся кружку, чуть-чуть плеснул и в нее. Поднял свою рюмку:
  - Давайте за изгоев-флибустьеров! Не все же грабить, надо отдыхать...
  Ребята были из Риги. Старые друзья.
  Очень скоро Ваське стало хорошо и уютно. Показалось, что этих людей он знает давным-давно...
  - Виктор, я хочу прогуляться по берегу, проводи меня, - сказала Дина. Встала, накинула на плечи курточку. Джинсовый Бородач взял ее под руку.
  Васька посмотрел вслед пропавшей паре, по-дурацки улыбнувшись.
  - Не комплексуй, - тихо вымолвил Толик.
  - Да нет, ничего, что вы, - пробормотал Васька.
  - Давай на "ты", не в ассамблее, - Толик достал пачку "Космоса", вынул сигарету и машинально сунул в рот. Потом спохватился, достал еще одну и протянул Ваське.
  - А ты где работаешь? - спросил Василий.
  Толик помедлил с ответом.
  - Я окончил художественное училище.
  - И что ты с этого имеешь?
  - Все, что на мне, - криво усмехнулся Толик.
  Васька зашарил в своих мозгах, как в захламленном чулане.
  - Ты, наверное, хотел спросить: с чего я кормлюсь? - продолжал Толик. - Малюю голые задницы и собачьи морды в черных масках... Для одного паршивого кинотеатрика.
  Толик сделал добрую паузу и продолжал:
  - Чтоб покучней слетались насекомые.
  - А для людей что делаешь? - как-то обиженно спросил Васька.
  - Да, чертовски хочется что-нибудь сделать для людей... Например, для себя самого.
  - И что же?
  - Сначала я хотел открыть формулу. Формы и содержания. То есть, красоты... В любых символах: числах, словах, красках, запахах...
  - Получилось?
  - Ну, во-первых, не я первый... Ты слышал о "золотом сечении"?
  - Нет.
  - Это формула красоты, которую открыл еще Микельанжело... В прямой линии нет красоты. Красота есть в линии разорванной. Но не пополам. Точка разрыва должна быть там, где граница отношений Большого и Малого. На отрезке это отношение его большей части к меньшей, равное отношению всего отрезка к большей части. Это пять к трем, восемь к пяти, тринадцать к восьми... точнее всего - у бесконечности. Но пропорций мало. Линия должна быть изогнута. "Золотое сечение" - это контур женского тела, всполох огня, движенье змеи...
  - Так если формула открыта, зачем ее искать?
  Толик после паузы ответил:
  - А что это за красота, которая умещается в простую дробь?
  Он подкинул в костер веток. Огонь все смелел. Его лепестки чудили, превращались на мгновенье то в женщину, то в змею, то в диковинные вазы.
  - А разве этого мало?
  - Мало... Красота есть не только в линиях. Она есть везде, во всем. В покое и в движенье, в поступках и в мыслях... Потом я решил не искать никакой формулы... Она никому не нужна... Я решил найти самую красивую мысль... А, Василий? Разве не привлекательно прожить жизнь для того, чтобы найти самую красивую мысль?
  - А ты уверен, что твоя мысль будет самой красивой?
  - Не моя, чужая - какая разница? Самой красивой от этого она быть не перестанет.
  - Но ведь с тобой могут не согласиться. Для тебя - самая красивая. А для других - обычная.
  - Когда я найду самую красивую мысль, мне до этого не будет никакого дела.
  Вдруг Васька поймал себя на том, что ему скучно. Снова скучно...
  - Я пойду, - сказал Василий.
  - Иди.
  Васька встал.
  - Погоди, - Толик налил из фляжки не в наперсток, а в кружку. - Дойдешь?
  - Дойду.
  - Ну будь здоров!
  Васька выпил и пошел.
  
  По краю леса, берегу Даугавы Васька дошел до поселка, забрался в какой-то сарай, рухнул на сено и заснул.
  
  Проснулся около полудня. Даже не держа в мыслях найти Даниса, стрельнул у розовощекого пацана на минуту авторучку, написал на куске картона "Москва" и пошел на автотрассу...
  Шоферюга попался добродушный, веселый. В Краславе пообедали в чистенькой столовой с цветами на белых в красную клетку скатертях. Платил, конечно, водила - в Васькиных карманах бренчала пара медяков. Ехали мимо недоверчивых латышских хуторов. Обгоняли мужичков-белорусов на допотопных телегах. Болтали, смеялись, с подначки шофера Васька на ходу пытался рвать с деревьев, подступавших к обочине, недозревшие яблоки... Под вечер в Полоцке расстались. Шофер сворачивал на юг.
  Первая ночевка на вокзале. Электричкой до Витебска. От Витебска - до Смоленска. Здесь единственный раз за всю дорогу проверили билеты. Контролер, пожилой дядька, недоверчиво выслушал Ваську: "Без копейки денег добираюсь из Риги в Москву," - слегка посочувствовал, посоветовал обратиться сразу к проводнику в "общем" прямого поезда, - и отстал от горемыки.
  Смоленск. Поздние трамваи, редкие огни. Окна какой-то девичьей общаги где-то на окраине... Силуэты девчонок с сигаретками - спины скобками на подоконниках тоскливо светящихся квадратов... Опять трамвай. Огромный храм на высоком берегу. Стоит над лесом, усеявшим склон, над рекой, над мостом, над жалкими коробками домов, над вокзалом, над всей этой ночью, над всем миром...
  Вторая ночевка на вокзале...
  Сырое российское утро... Холодные, полупустые электрички. Вязьма. Можайск... Белорусский вокзал...
  
  Общежитие совсем опустело. Куда-то разбрелись даже психи-одиночки, которым в каникулы некуда ехать...
  Васька сел на табуретку и закурил последнюю сигарету из пачки, что презентовал ему шофер.
  В дверь постучали.
  Васька сразу узнал гостя. Живьем владелец утерянного паспорта оказался симпатичным полноватым дядечкой. Васька пригласил сесть на кровать, тот присел на железную балку, отодвинув тряпки.
  "Второй раз за месяц вытащили! - посетовал мужчина. - Хорошо в этот раз денег было всего сорок рублей...”
  Когда дядечка, приняв свой бумажник с документами, протянул Ваське двадцать пять рублей, Васька замотал головой и чуть ли не руки за спину спрятал.
  Мужчина сказал: "От всего сердца!" - положил четвертак на стол и ушел...
  
  Я живу между Москвой и другими городами. Как между самим собой.
  Завтра могу уехать куда угодно. В Хабаровск, Пермь, Одессу, Псков, Будапешт... Чтобы потом вернуться в Москву.
  Наверное, завтра я уеду к Тенгизу. Я никогда не был в Грузии...
  А сейчас я схожу "на берег" и куплю зелья. Сегодня я выпью один... Сегодня мне особенно скучно.
  
  Очередь выползала из отдела и змеилась по грязному асфальту. Сто человек? Двести? Триста? В плащах и шляпах, заграничном шмотье, рванине. Очередь за водкой. Очередь за крошечным, хилым, злым, но таким доступным счастьем...
  Когда стоишь в такой очереди, надо заняться каким-нибудь делом. Иначе сойдешь с ума...
  Паренек стоял метров на пять впереди меня. Спина характерно сутулая, плечи, шея, а нос не перешиблен. Значит, занимался боксом, но рано бросил. Стоит один, без приятелей. Значит... погоди... Сумочку держит в руках неспокойно, мнет. Ханыг сторонится и вообще старается никому в глаза не смотреть. А у самого глаза чистые...
  
  Значит так. Студент. Но не гуманитарий. Нет того апломба и той отстраненности. Не москвич. Это я нутром чую... Интересный паренек... С ним недавно приключилась история... Ну, например...
  
  Сегодня я возьму зелья поменьше. И банку кофе. И за ночь напишу рассказ про Ваську. А утром сяду в поезд и уеду... в Среднюю Азию.
  
  В средней Азии кричали петухи.
  
  июнь 1989г., Москва
  
  
  
  
  
  КАДИЛЛАКОВАЯ СКАЗКА
  
  
  Богатство свалилось с неба огромной горой спрессованных золотых монет. Земля заходила от тяжести волнами. Почва стала уходить из-под ног, голова кружилась, глаза слезились, его стошнило. Он редко бывал сыт по-настоящему - теперь предчувствие всегдашней сытости подкатывало и подкатывало к горлу...
  Но надо было что-то делать.
  Он купил яхту. Яхта стояла теперь в углу лазурного залива - там, где покачивались на воде несколько таких же лебедиц, - с неловко задранным крылом, нагой белизны, но стояла как-то сиротливо... Человек в легкой белой пилотке каждый день с утра до вечера лениво протирал поручни белой тряпкой...
  Он купил "Линкольн" и “Роллс-Ройс". Сам он не поехал за машинами в магазин, о чем потом пожалел. На поверку автомобили оказались страшными уродами: один был по-идиотски длинен - анаконда, проглотившая пику; второй - как старикан с недовольной физиономией, наглухо задрапированный в дорогой черный фрак.
  Но гора денег не уменьшилась. Арарат, в котором вырыли несколько ямок, отрешенно вспоминал о чем-то своем...
  Он купил два дома. Один в городе, в восточной его части. И еще загородный. Для ремонта и обустройства домов ему пришлось нанять архитектора и дизайнера. Впрочем, немало было и бесплатных советчиков. Меньшинство из них составляли скучные пожилые господа из фешенебельного клуба, в который ему пришлось недавно вступить, подавляющее же большинство - суетливые полные мамаши с бриллиантовыми серьгами в пушистых ушах, сбежавшиеся невесть откуда.
  Он очень сомневался, что дома получатся уютными. Да и рассмотреть их как следует ему все равно не удавалось. В обоих домах было так много комнат, что их можно было посмотреть только на роликовых коньках. Но роликовые коньки не помогли ему, потому что, проехав несколько комнат, он уже забывал, в каких был, а в каких еще нет, и плюнул на это занятие. Но что-то он, конечно, посмотрел, что-то запомнил, и что-то ему понравилось. Прежде всего - оранжерея в загородом доме: с орхидеями, гиацинтами, розами, деревцами с крупными, как тарелки, желтыми цветами и вьющимися под всем стеклянным потолком растениями с широкими листьями сочащегося зеленого цвета. И еще - спальня в этом же доме; над ней в основном и трудился рой мамаш с бархатными ушами.
  Ему было нечем заняться, и он поехал в клуб. Здесь собирались хорошо одетые и выбитые без порезов мужичины разных возрастов, холодно здоровались друг с другом, брали с подносов официантов по бокалу, разворачивали газеты и, скрывшись за ними, зевали в течение трех с тремя четвертями часов. Читать они, конечно, не умели: те, кто действительно умеет читать, газет в руки не берет, поэтому члены клуба иногда отрывались от газет и вяло переговаривались о политике и водных видах спорта.
  "Это идея!" - осенило его.
  Он встал, попрощался и поехал к своей яхте.
  
  Ехал он в заднем отсеке "Линкольна". Вереди шел "Роллс-Ройс", битком набитый телохранителями. На набережной все вышли из машин.
   - Идите все ко мне, - сказал он.
  К нему, пожевывая резинку квадратными челюстями, покачиваясь, подошли телохранители.
  - Я сказал: все! Водители тоже.
  Подошли еще двое в квадратных фуражках.
  - На сегодня вы все свободны. Можете ехать.
  - То есть как? Куда?
  - Домой! И непременно на этих драндулетах.
  Он повернулся и зашагал к своей яхте. Молодой человек в белой пилотке лениво протирал поручни.
  - Отчаливаем!
  - Куда, сэр?
  - Курс норд-зюйд-вест. Ну что ты на меня смотришь?! Мотай своим бром-брам-стеньги и отчаливай! Правь на солнце!
  
  Яхта вразвалочку отошла от берега. За кормой остались гигантские, тесно сгрудившиеся плоские здания, правильно разлинованные и розоватые от заходящего солнца. Они были такими огромными, что, казалось, росли прямо из воды в самое небо. Узкая полоска пристани внизу не имела никакого значения.
  
  Яхта развернулась к солнцу, пошла, и гигантские столпы стали исчезать, растворяясь в перламутровом тумане. Вдруг туман рассеялся, и на берегу появились две горы. Одна гора была похожа на медведя, больного или раненого, который лег ничком к самому морю и пьет соленую воду. Спина медведя поросла лесом. Рядом - остров, похожий на шляпу. Высокая тулья шляпы и была второй горой. А на ее плоской вершине стоял храм из восьми ярких теремков-луковок, весело разбежавшихся вокруг большого разноцветного шатра.
  А солнце все клонилось к воде. Прямо по курсу, между острым носом яхты и огромным красным диском, уже уходящим под воду, показался еще один остров, жутковатый, очень похожий на выросший из воды правильный мужской торс без головы. Там, где должна быть голова, стояла хрупкая красивая девушка в простом белом платье. Ее кожа пахла солнцем, это было слышно даже издали. По мере приближения яхты мужской торс уходил под воду... Яхта подошла к его надутым ключицам.
  - Здравствуй, - сказал он и подал ей руку, чтобы она могла спрыгнуть на палубу.
  - Здравствуй, - сказала она и спрыгнула. - Как ты нашел меня? Ведь никто в мире не знает, что я здесь.
  - Прости меня, - он понурил голову, - но я и не знал, что ты здесь.
  - Да? - тихо сказала она и о чем-то подумала.
  - Но ведь ты нашел меня, нашел! А то, что не искал, не имеет значения, правда?
  - Правда! - сказал он и взял ее за руки.
  
  Они так и стояли на палубе, взявшись за руки и глядя друг другу в глаза.
  А капитан развернул яхту, и она заскользила по глади океана такого густого синего цвета, который вряд ли бывает на самом деле.
  
  Их венчали в самом шикарном соборе города. Перед собором была огромная стоянка для парковки машин, внутри стояли самые мощные и самые бесшумные кондиционеры, а на алтаре висел большой деревянный двойник Иисуса.
  Этот несчастный, как и все его деревянные братья, висел в неудобной позе, его руки и ноги, как положено, были прибиты к черному кресту гвоздями, покрашенными пожарной краской. В этот фешенебельный храм за многие годы приходили многие тысячи новобрачных, и почему-то, все они сильно тяготились несчастной деревянной фигуркой и старались на нее не смотреть. На этом обряде деревянному Иисусу всегда было скучно и как-то по-особому тоскливо - он крепко завидовал своему оригиналу. Однажды ночью, после очередной свадебной церемонии, он так дернул во сне ногой, что один пожарный гвоздь вырвался из креста и гулко звякнул о мраморный пол пустого собора...
  
  После отправления церковного обряда новобрачные и их сопровождающие очень быстро расселись по машинам и укатили в городской дом жениха. А два мальчика, которые с грустными лицами носили по церкви длинный шлейф невестиного платья, убежали под шумок в тенистый парк за храмом, спрятались в укромном уголке, достали из-под хитончиков по сигарете и, покуривая их, немножко поболтали...
  
  В самом начале свадьбы случился конфуз. Пока гости, разбившись по парам и тройкам в многочисленных залах, охали и вздыхали о том, как чудесно прошло венчание, жених и невеста куда-то исчезли. Их так и не смогли найти до конца свадьбы.
  
  А жених и невеста в это время неслись в такси по вечернему шоссе в загородный дом жениха. Она успели переодеться: ему во фраке было трудно дышать, а ей пышное многоярусное свадебное платье жало в нескольких местах, а какая-то булавка при ходьбе колола грудь.
  Во дворе загородного дома стоял флигель, на крыле которого сейчас сидела полудюжина телохранителей свободной смены и в вечернем полумраке жевала резинку.
  Жених в простой летней паре и заломленной на затылок шляпе выскочил из такси, помог выбраться из него невесте и весело крикнул:
  - Здорово, ребята!
  - Добрый вечер, сэр.
  - Есть сверхурочная работенка!
  Здоровяки молча кивнули.
  - Окопайтесь возле дороги к дому и изрешетите любого, кто бы ни вздумал подкатить к нему до утра.
  - Можно вопрос, сэр? - не переставая жевать, спросил старший.
  - Валяй!
  - А если это будут члены вашего клуба, президент вашего банка или начальница вашего благотворительного фонда?
  - Забыл вам сказать, ребята! Не забудьте прихватить крупнокалиберные пулеметы!.. И еще: слуг, что ночуют в доме, приютите пока, пожалуйста, в вашем флигеле.
  Телохранители встали с крыльца и деловито разбрелись кто куда: кто чистить пулеметы, кто копать окоп, кто препровождать слуг во флигель. Начальник пошел настраивать приборы ночного видения.
  
  - Хочешь, я зажгу свечи? - сказал он. - Когда мы учились в колледже и ходили на вечеринки, ты всегда любила, чтобы были свечи.
  - Не я одна. В колледжах многие девушки любят, чтобы были свечи.
  - ...Да, да, когда его привезли, я сразу подумал о тебе, - сказал он, увидев, как заворожено смотрит она на белый рояль, стоящий посередине зала. - В колледже ты любила играть и мечтала о своем рояле. Теперь он у тебя есть... Сыграй что-нибудь.
  - А что тебе сыграть?
  Он подошел к большому закругленному окну и распахнул штору.
  
  Большая полная луна ожелтила кромки облаков и смотрелась в гладкий черный пруд в саду. Дрожали силуэты деревьев, чернела тесьма забора с узором из ласточкиных хвостов. Чуть поверх ограды при свете фонаря мелькала маленькая на таком расстоянии лопата, подкидывая кверху грунт.
  - Сыграй это.
  Она подошла и стала рядом.
  - Такой пьесы я не знаю.
  - Хорошо. Сыграй без лопаты.
  Она присела к роялю и стала играть Шопена.
  
  Потом он показал ей несколько комнат в этом крыле дома. Останавливался перед картинами в массивных рамах, старинных и, как ему говорили, очень дорогих. Но он недолго стоял перед ними: от этих старинных картин почему-то веяло могилами. Зашли в оранжерею. Он включил весь свет: верхний, боковой и специальный - под огромным аквариумом в центре, в котором плавала в окружении разнообразных водорослей одна единственная золотая рыбка, - как ему говорили, неимоверно редкая и чудовищно дорогая. Рыбка проснулась и стала жевать воду.
  Он срезал пять орхидей, и они ушли в спальню.
  
  Он сел на стул с высокой спинкой, она - в кресло у окна. Они долго разговаривали о прошлом.
  
  - Почему ты тогда не признался, что меня любишь?
  - Я был беден. Ты же знаешь, что мне пришлось из-за этого бросить колледж.
  - Разве бедность - помеха тому, чтобы сказать, что любишь?
  - И "да" и "нет".
  - Объясни!
  - Тогда бы я должен был просить тебя выйти за меня замуж - просто я такой человек.
  - Опять не поняла.
  - Видишь ли, по-моему, бедняку жениться просто преступно - у него родятся злые дети.
  - А у богача добрые?
  - Необязательно. Но есть возможность, что они не станут злыми.
  - Фантазер ты, - улыбнулась она.
  - Послушай, а ведь мы сегодня даже не пили шампанское! Ведь на свадьбах полагается пить шампанское! Хочешь, принесу?
  - Принеси.
  
  Он забыл, где у него шампанское, и стал искать какой-нибудь бар по всем комнатам.
  В одной из комнат две странно одетых личности, светящиеся к тому же изнутри каким-то неестественным голубоватым светом, тяжело кряхтя, снимали со стены большую картину. Увидев хозяина, они оставили картину в покое, и та с грохотом свалилась на пол.
  Воцарилась тишина.
  Наконец один из пришельцев откашлялся и со старомодным произношением сказал:
  - Простите, сэр! Но мы думали, что вы так увлечены своей дамой, что мы можем приступать. Вообще-то, мы воры-любители, прямо скажем, вовсе начинающие. А по-настоящему - мы приведения из соседнего старого замка.
  - Но очень бедны! - добавил второй.
  - В соседней комнате картин больше, - сказал он и пошел прочь.
  "Это уж черт знает что! - подумал он по дороге в спальню. - Что же это в конце концов за страна, что это за жизнь такая, где и приведениям приходится воровать, потому что они бедны?!"
  
  - Почему ты без шампанского? Что там был за шум?
  Он все ей рассказал.
  
  - Ну влипли! - сказал первый. - Говорил тебе? Зряшная затея! Сколько лет прожили в своем замке. И ничего - еще столько проживем! Ну сгнил он, ну не живет в нем никто, кроме нас с тобой. Ну и что?! Зато... Зато - ностальгия! Ах, какая замечательная в нем ностальгия!.. Опять же среди крыс попадаются особы довольно неглупые. С некоторыми можно задушевно поболтать. Филин вот еще. Достойный джентльмен!
  - Твой филин спит даже ночью! И - ни одной картины на стенах! А я так люблю живопись! Боже, как я люблю живопись!
  - Ну ладно. Пока он ходит за слугами или там за ружьем, давай попробуем унести хоть эту.
  - Слушай, это свинство! - сказал второй. - Я с тысяча триста двадцать шестого года смерти! У меня на счету - шестнадцать трупов с диагнозом "мгновенный разрыв сердца!", в тысяча семьсот одиннадцатом году я довел до инфаркта герцога Мальборо!
  - Сейчас "Мальборо" - это сигареты, - ответил первый и зевнул.
  - Нет! Ты как хочешь, а я отсюда не уйду, пока не доведу этого типа и его красавицу хотя бы до истерики!..
  - ...Ты знаешь, а филин и вправду дурак, - сказал первый после недолгой паузы. - Хорошо. Давай попробуем.
  
  - Ты ничего не слышал? - спросила она из своего кресла.
  Он прохаживался по комнате.
  - Когда?
  - Да вот только что.
  - Нет, ничего.
  - Ну, остановись, прислушайся!
  С крыши донеслись глухие завывания.
  - Это... Это на чердаке ветер воет.
  - Странно...
  С наружной винтовой лестницы раздался топот ног.
  - Кто это? - вздрогнула она.
  - Не бойся! Это, наверное, они.
  - Кто?
  - Приведения.
  Она прищурилась.
  - Так ты не пошутил?
  - Да нет же!
  На нижнем этаже дома хлопнуло окно. С минуту после этого было тихо. И вдруг внизу раздался крик смертельно обиженной гиены.
  - Они еще здесь!.. Пойдем, увидишь своими глазами, - он протянул ей руку.
  Поколебавшись, она взяла ее.
  
  Приведения ей совсем не понравились. Они стояли в вестибюле, возле входной двери, светясь изнутри голубовато-желтым светом. Один из них поминутно орал гиеной, полуприсев, растопырив руки и мотая башкой. Второй, видимо, не умел кричать, как гиена, он молча стоял, оттянув рваную рубаху, обнажив на груди иссохшую до черноты рану.
  - Попроси их уйти, - сказала она.
  - Мне кажется, сделать это будет непросто, - ответил он. - Со многими людьми невозможно договориться. А это приведения! Да еще нищие.
  - Ладно, - сказала она. - пойдем отсюда.
  
  - Видал? - сказал второй. - Как тебе это нравится?!
  - Мне это не нравится совсем... Пойдем и мы, что ли?
  - Ну, уж нет! А картины?
  Двое приведений стали снимать картины со стен и сволакивать их в сад. Это удавалось им с большим трудом, ведь картины, ох! - до чего тяжелы!
  Одна картина вырвалась из рук и ударила ребром туда, где у второго приведения семьсот пятьдесят семь лет назад была нога из плоти.
  - Ой! - воскликнул тот.
  - Ты чего ойкаешь?
  - Вспомнил, что это бывает больно!
  - Ну, ты даешь!
  - Даешь? Даешь?! А я вот сейчас дам! Я дам сейчас! У меня шестнадцать трупов только с моментальным разрывом сердца! А с постепенным я даже не считал! Я являлся самому Уинстону Черчиллю, который совсем не сигареты, и он похудел на четыре фунта! - второй схватил со стола керамическую вазу и грохнул ее о пол, затем еще, затем стал хватать все, что подвернется под руку, и бросать на пол, в стены, в окна...
  Вскоре первый начал ему помогать...
  
  Через полчаса второй остановился и с надеждой спросил:
  - Слушай, чего-то они долго не идут - может, их все-таки уже хватил удар?
  Первый сделал такое движение, словно вытирает пот со лба, хотя, конечно, никакого пота у него не было, и устало ответил:
  - Вряд ли. У них сейчас, небось, занятие поприятнее нашего.
  - Пойду и сяду им на кровать! - сказал второй и стал тяжело подниматься по лестнице.
  Добравшись до спальни, он увидел, что она стоит у окна и задумчиво смотрит в ночь, а он бесшумно ходит по комнате и читает ей... эти, как их... мадригалы! И дружно горят свечи в трех тяжелых канделябрах.
  Второй без стука вошел и развязным тоном сказал:
  - Просите, а можно я возьму вот это? - и указал полусгнившим пальцем на свечу.
  - Берите скорее и убирайтесь, - сказал он, наморщив лоб.
  Второй вышел и притаился недалеко от двери.
  Через четверть минуты второй снова услышал ритмическую речь.
  Бросился вниз по лестнице.
  - Смотри, что достал!
  - Зачем?
  - Сейчас увидишь.
  Второй подошел к тяжелой портьере и поднес горящую свечу к ее нижнему краю. Огонек безуспешно лизал бархатную кромку портьеры - она не загоралась. Не горели кружевные занавески и тончайшая газовая тюль. Не хотела загораться ни одна вещь в доме! (Разве приведения могли знать, что бриллиантовые мамаши посоветовали архитектору и дизайнеру пропитать все в доме специальным антипожарным раствором?)
  Приведения устало присели возле большого аквариума в оранжерее. Было тихо. Ни звука. Приведения тупо взирали на орхидеи, которые спали так нежно, как спят только орхидеи и девушки.
  И вдруг за спинами приведений еле слышно плеснула вода. Они оглянулись.
  - Идея! - воскликнул первый.
  
  Через некоторое время первый просунул в спальню молодых взлохмаченную голову, откашлялся и вежливо сказал:
  - Простите, но вы, наверное, проголодались, - затем протиснулся в полуоткрытую дверь целиком. В левой руке он держал прокопченную паяльную лампу в левой - сковородку, из которой невкусно пахла полуизжаренная чудовищно дорогая золотая рыбка. Поставил и то и другое на столик возле кровати и удалился.
  
  - Послушай, а они - очень веселые ребята!
  - И очень несчастные, - сказал он.
  Она перестала улыбаться и тихо сказала:
  - А давай оставим их жить у себя?
  - Давай, - сказал он. - Я схожу за ними.
  И пошел.
  
  - Ну почему, ну почему мне так не везет! - говорил второй, ломая руки. - И в той жизни не везло, и в этой тоже! Ну, в той жизни я этого даже не заметил, она коротка, как палец, а в этой... Семьсот пятьдесят лет не везет! Я больше так не могу!
  - Не расстраивайся ты так. А то умрешь во второй раз.
  - Да... А не хотелось бы. Придется лететь на Сатурн... а я туда не желаю.
  - И я не хочу на Сатурн. Вообще никуда - ведь Земля, она такая красивая!
  
  Где-то за садом послышался частый и злой лай крупнокалиберного пулемета.
  - Ты знаешь, братец, кажется, нашего полку прибыло! - оживился второй.
  - Так бежим, посмотрим на новобранцев!
  Они вскочили и побежали.
  
  Ночь стала уставать.
  Заплаканные свечи клонили головы.
  - Я их нигде не нашел, - расстроено проговорил он. - Они, верно, ушли.
  - Как жаль, - сказала она тихо и грустно.
  Через минуту она подошла к нему и склонила голову ему на грудь.
  - Давай займемся... этим...
  - Давай, - сказал он нежно. - Только не проигрывай.
  - Ты тоже, - сказала она.
  
  
  27.07.92., г. Бишкек.
  
  
  
  
  ЭТОТ СТРАННЫЙ ВАСЬКА
  
  
  Васька был странным. Вряд ли это может быть исчерпывающей характеристикой восемнадцатилетнего парня, который учится на первом курсе столичного института - но тем не менее это так: Васька был странным. А что такое странный: это когда непонятный, но в этой непонятности, "не такой, как все", - есть шарм.
  А непонятного было много. Уйма парней учатся на первом курсе столичных институтов - но весь вопрос: каких именно? Васька, приехавший со станции с интригующим чисто русским названием Узловая, что в Тульской области, с первого раза - блестяще, на одни пятерки, - поступил... в текстильно-художественный! Ну скажите на милость: зачем в краю мужиков-мастеровых, на родине знаменитого Левши, - зачем там нужен мужик - специалист по вышивке, рисунку на джемперах или даже, как теперь, говорят, “кутерье”?!.. Нет, парни - правда, в очень-очень ограниченном количестве, - в текстильном институте водились. Их можно было разделить на три категории: лоботрясы-двоечники, что поступили в этот “гипюровый” вуз лишь бы откосить от армии; начинающие художники-авангардисты - те из немногих служителей серьезного прикола в искусстве, кто сразу пошел на компромисс между духовным и материальным; да будущие "кутерье", которые с первого курса держались томной кучкой и не скрывали своей непопулярной сексуальной ориентации... Васька не подпадал ни под одну категорию. В отличие от других парней, он прекрасно учился. Немного наивно, но грамотно, рисовал и, похоже, всерьез хотел стать художником-технологом текстильной промышленности! Он был каким-то безэпитетным - ни амбал, ни глиста, ни мот, ни скупердяй; ни красавец, ни Квазимодо - и даже серединки между этими полюсами были призрачны и неуловимы! Мало того, а, впрочем, может быть, из-за того - в отличие от других парней, не считая, конечно, "кутерье", - Васька ни к кому из студенток не клеился, и девчонки, быстро узнавшие способности других парней, целый семестр были в неведении, каков же Васька в постели. Единственное, что при Ваське было постоянно, как лицо, - интригующий шарм...
  К концу семестра Васькин шарм, венчающий его странность... сам стал странным.
  Дело было так.
  Милка - эдакая нимфетка-конфетка, глупая “по науке" до безобразия, но умная "по жизни" и в амурных делах до восхищения (успевшая к третьему курсу свести с ума трех женатых москвичей; а еще, говорят, из-за нее стрелялся курсант пограничного училища) - так вот, эта Милка смогла-таки, с позволенья сказать, “трахнуть” Ваську!.. Весь вопрос в том, как это было...
  Милка заметила, что Васька часто пропадает из общаги - конечно, в одиночестве, - но идет не к метро, не к троллейбусу, а куда-то во дворы "хрущоб". Стала за ним следить. Оказалось, что Васька... просто гуляет. И, конечно, странно. Идет мимо обшарпанных пятиэтажек, мусорных баков и чахлых лужаек с белым собачьим дерьмом... аж до Нескучного сада. И затем гуляет там - в чистом старом парке.
  Милка, как бы случайно, встретилась с ним в этом самом парке, раскрутила на беседу "о красках, линиях, перспективе" - правда, так и не задумалась, зачем Васькиным ботинкам нужен прах собачьего дерьма, - потом, конечно, они вернулись по вечерней Москве в общагу, на троллейбусе - она и там, в тесноте, грамотно действовала, - а дальше, конечно, "по чашечке чаю с вареньем"... Девки, разумеется, из комнаты вымелись, уселись воробышками на длинный подоконник в конце коридора. Стали ждать...
  Минут через сорок с непонятным ревом из комнаты выкатилась Милка. Девчонки, открыв рты с ошалело выползающим сигаретным дымом, увидели, как Милка - абсолютно голая, трясущая головой с пляшущим языком волос, хохоча, аки демон, - двигается к ним... Наконец, бесконечными "ты чё, ты чё!" ее успокоили.
  - Я-а-а его спрашиваю: ты ко-ончил? А он: ну что вы, я всего лишь на первом ку-у-урсе!
  Потом выяснились подробности...
  ...Милка совершенно академически подошла к непростой проблеме... Горел не тупой верхний свет, а две настольные лампы малым количеством свеч. Они давали очаровательную светотень, черноту потаенных углов, наливали матовым чайные чашечки и кожу на женских коленках рядом с острым углом халатика, а кроме того, придавали пущего градуса нежному запаху девичьей комнаты, что вползает в ноздри юноши с гибкостью змеиного тела. Милка тонко рассчитала время, напряженное от вопроса: для Этого или просто знакомство отметить? - рассчитала до росинок, упавших на Васькин лоб и другую плоть - тоже пока под знаком вопроса, - глядя вскользь Васьки, сказала:
  - Ты знаешь, Вася, однажды я зашла в вашу комнату утром, попросить Мухина заточить карандаши... а ты еще спишь, укрыт только простыней, и такая это белая простыня... как будто специально для меня сползла с твоей спины... И ложбинка на спине... зовущая. Я как кролик перед удавом у этой спины. А на ней будто большие глаза на лопатках... Но они спали... Спали сладко...
  Кто думает, что Милка сама сие сочинила, - полный дурак. Милка этот монолог - ну или примерно такой, - подчеркнула фломастером на страничке дамского романчика и два дня наизусть учила... И потом еще репетировала...
  ...Васька - простой и строгий, как футбольные трусы, и одновременно загадочный, как Монте-Кристо, - допил чай, встал, выключил обе лампы и сказал:
  - Людмила... не нужно больше слов, - приподнял за локотки, прислонился виском к виску, обдал возле уха легким паром с запахом яблок, - не целовал даже, а побежал, едва касаясь, теплыми губами по шее, плечу... плечу, ровчику над ключицей, подбородку - замкнул уста...
  И в постели - нет, ну никаких там поз, все чинно - сверху; аккуратно Милкину руку к своим чреслам направил: намекнул, дескать, пожалте, мин херц! вставить, как вам будет угодно-с! И не наваливался тюфяком, а галантно так: левую руку - локтем в упор правую -за полушарие попки, - и пошел, пошел; ну точь-в-точь граф в цилиндре на белой лошадке...
  - Нет, ну девки, представляете: я уже в космос слетала, и он вроде б тормозит. Я шепчу нежненько: ты кончил? А он... га-га... такую лажу сморозил!
  
  03. 11. 1996, г. Хабаровск
  
  
  
  
  
  
  
  МЫ ИЩЕМ ПЕТРОВСКО-РАЗУМОВСКУЮ
  
  
  
  Мы с Бэнчиком играем в странную игру бадминтон. Нам по шесть лет... Или семь... С точки зрения детей постарше, наши смешные удары по воланчику вряд ли можно назвать игрой - это что-то уж вовсе дурацкое, нелепое, часто мы даже не попадаем по воланчику, бьем по нему слабо, он падает между нами, мы одновременно бросаемся поднять его, не видя друг друга, и сталкиваемся лбами...
  Воланчик не обижается на нас. Этот шарик с наивными нейлоновыми перьями никогда не обижается за то, что его бьют. Ведь бьют всегда по круглому, сферообразному. Такова природа вещей. Округлости словно созданы для того, чтобы по ним били...
  Нам с Бэнчиком всего по шесть или семь лет. Мы очень плохо играем в бадминтон, да и игрой-то это назвать, в общем-то, нельзя, потому что мы всего лишь неразумные дети. Но именно мы, еще неразумные дети, которые плохо играют в бадминтон, пока что мало знают свой родной русский язык, еще не стонут ночами от мысли, что когда-то придется умереть и жизнь от этого совершенно бессмысленна, - именно мы, маленькие дети, лучше любого взрослого знаем природу вещей.
  К примеру, мы знаем, что любой мужчина, завидев на своем пути ничейный, сиротливо лежащий в дорожной пыли мяч, обязательно постарается запнуть его куда подальше...
  Иногда мы, еще неразумные дети, довольно жестоко используем то, что нам отлично известна природа округлых вещей. Иногда во дворе...
  Вообще-то, справедливости ради надо сказать, что двор - это только так называется. Это очень удобно. Например, говоришь: я во двор пошел. Хотя, конечно, часто говорят: я пошел на улицу. Но улицы перед домом тоже нет. Улица - это тоже только так называется. Так выдумал русский язык, который мы еще плохо знаем. Если улица - это дорога, - то она есть. Улицы-дороги быстрыми речками омывают наш пятый микрорайон с четырех сторон, и соседний, четвертый, микрик, тоже, и седьмой, и десятый, и одиннадцатый. А двенадцатый микрорайон пока только строится. Микрорайон - это дома-пятиэтажки, похожие, как близнецы. Внутри микрорайона дома расставлены как попало, как-то по-детски, когда не чувствуешь ни смысла, ни красоты в правильной геометрии, и когда, рисуя что-то на чистом листе бумаги, то что-нибудь начертишь в нижнем левом углу, или в верхнем правом - какая разница? - потом в середине - или наоборот, - главное, чтобы пустого места не оставалось. Рядом с домами нужно, конечно, зеленым раскрасить - деревья, трава, кусты, вернее так - "живая изгородь": дальше - асфальтовый тротуар, рядом с нашим домом - деревянная беседка и песочница с полуметровыми бортиками, похожая на небольшой бассейн-"лягушатник", - беседка и песочница стоят рядом и так близко, словно специально предназначены для наших игр в парашютистов: это когда мы уже в пятом классе или четвертом, мы воздвигали внутри песочницы такую довольно внушительную песочную пирамиду и прыгали в нее с крыши беседки, метров с четырех, - только надо точно на песочную горку попасть, потому что если промажешь и воткнешься ногами в тонкий слой слежалого песка, то очень больно, можно даже ноги поломать, вон Бэнчик в четвертом классе, или даже третьем, неудачно так прыгнул, потом в гипсе ходил, костыли ему его мать где-то достала - смешной такой...
  А где осталось место между домами, зеленью, беседкой, песочницей, тротуарами и еще такими клетками, как в зоопарке, только вместо зверей - серебристые газгольдеры, - где осталось место - там площадки, покрытые крупным серым песком. Взрослые по этим площадкам просто ходят: по тротуарам, конечно, удобнее, но через площадки - ближе, - на них заметны широкие тропинки, и несколько тропинок ведут к трем пятиэтажкам без балконов из грязного бурого нештукатуреного кирпича - к женским общежитиям какой-то прядильной фабрики - фабрики, где день и ночь на большие веретена-барабаны наматывается нейлоновая нить. Угол одной из пятиэтажек-общежитий почти упирается в угол серого панельного дома, номер двенадцать, где живут Бэнчик и его мама и где мы с Бэнчиком - возле подъезда с расшатанной скамейкой - играем в бадминтон.
  А девицы из женских общежитий играют на серой площадке между домами в "картошку". Они играют с полупьяным парнями из частных домов, которые стоят на окраине микрорайонов и называются Жилгородок, а по-нашему - Жылгород (я до сих пор только так, именно через букву "ы", могу ощущать это слово, хоть это и не по правилам, хоть это и противоречит правилам русского языка, которые я давно уже знаю)...
  "Картошка" пишется в кавычках, и это такая игра в волейбол без сетки: надо встать кругом и подавать друг другу мяч, а если от кого-то мяч упадет на землю, тот садится в круг и его будут "выбивать" - только нужно с прыжком, а без прыжка не считается - мы говорим "не считово"...
  Мы тоже играем иногда в "картошку", но мы ее не сильно любим, потому что в нее часто играют парни из Жылгорода и девицы из общежитий - мы говорим: "общаги"... Впрочем, не это главное. Главное - мы любим играть в футбол...
  Мы играем в футбол каждый день. Весною, летом, осенью и зимой. Правда, зимой мы не играем в футбол в бассейне, по-нашему в "басике". Бассейны в микрорайонах там, где особенно большие пространства между домами, где особенно большие серые площадки. Между нашим, четырнадцатым, домом двенадцатым, где живет Бэнчик, и первым из стоящих друг за другом женских общежитий - как раз очень большая площадка, поэтому есть здесь еще и бассейн. Вернее, бассейнов, "басиков", - два. Один - мелкий, "лягушатник", большим пацанам по колено; впритык к нему стоит глубокий бассейн, если бы воду наливали даже не по бортик, а чуть выше середины стен глубокого басика, средним пацанам было бы с головкой. Но с головкой никогда не наливают. Только по грудь. Да и вообще воду в бассейны наливают редко. Только летом - один-два раза в один из бассейнов, которых в нашем микрорайоне три - у нашего дома, у тридцать второго и у шестьдесят четвертого. Когда в нашем басике воды нет, а есть в других - мы ходим туда, хотя там запросто можно по морде получить: просто из-за того, что ты с другого края своего же микрика. Особенно неприятно ходить к тридцать второму дому: там рядом тридцать четвертый, а даже в Жылгороде взрослые парни знают, что в тридцать четвертом живет много уйгуров, а уйгур - даже средний пацан - запросто выйдет драться с взрослым парнем; его будут бить, отряхивать с себя, как прилипающий к пальцам, рукавам, штанинам комок липучки - мастики со стройки, - но он будет вставать, размазывать молча споли и кровь по лицу и снова кидаться на кого бы то ни было...
  Еще мы не любим ходить к тридцать четвертому дому из-за того, что маленькие уйгурята ссут в глубокий басик - полный воды или пустой - прямо с бортика... И еще уйгурята не играют в футбол. Мы же играем в футбол всегда. На серой, покрытой крупным песком площадке. А иногда - в бассейне, басике, - конечно, тогда, когда в нем нет воды...
  
  А сейчас мы с Бэнчиком сидим в засаде. Мы - и еще несколько маленьких пацанов. Мы - маленькие. Поэтому хорошо знаем природу вещей. Мы знаем, что по всему круглому надо бить. И если на пути мужчины сиротливо лежит мяч, слегка приспущенный, даже порванный белым рубцом на мясистой зеленой резине мяч, - то надо слегка разбежаться и запнуть этот жалкий предмет куда подальше.. Мы сидим за "живой изгородью" очень тихо. А куда нам бежать потом - хорошо знаем: мы с Бэнчиком и еще одним пацаном - влево, там есть такая щель между нашим домом и шестнадцатым, щель узкая, маленькому пацану в нее еще можно протиснуться, а парень или даже большой пацан и за что не проберется. Другие пацаны побегут направо - там магазины и киоски, горы пустых ящиков, машины, люди...
  Сейчас лето. Наверное, июнь. Начало вечера. Наши родители еще не идут с работы - в микрики с работы далеко ехать, но из Жылгорода сейчас обязательно уже пойдет какой-нибудь полупьяный парень к женскому общежитию. Он пойдет не один, а с двумя мелкими сутулыми дружками, которые, шаркая о землю старыми сандалиями, будут отставать шага на два, на три. Он пойдет первым, тоже сутулый - прямо ходят только бакланы, - он пойдет сутулый, в серой, пропотевшей, расстегнутой чуть не до пупа рубахе, промасленный сивухой, с вонючими глазами - и на его пути будет лежать мяч. Полуспущенный. Один бок этого странного, одинокого, жалкого мяча почему-то приятно округлый...
  И вот он идет. Этот парень из Жылгорода, - так, именно так, через "ы", мы видим это слово, потому что мы еще плохо знаем русский язык... и он увидел этот наш мяч - нашу жестокую, очень жестокую западню... Остановился. Выпрямил руки и отвел их назад, приказывая тем, кто идет следом, остановиться. Он стоял и смотрел на мяч. Заворожено и долго. Так долго, что до сих пор стоит перед моими глазами... И он коротко, зло, распрямленной пружиной разбежался и пнул этот мяч. Прямо пыром... носком... кривым большим пальцем с почерневшим ногтем... Его нога согнулась сломанным, поднятым к расстегнутой рубахе углом, а из мяча - не улетевшего на крышу общаги-пятиэтажки, а лишь лениво проползшего по земле пару метров, - выкатился безглазой гадюкой гладкий белый булыжник... Тот парень обернулся и изумленно посмотрел в сторону "живой изгороди", за которой мы прятались. Мне до сих пор кажется, что он посмотрел мне прямо в глаза... А потом, волоча за собой ногу, он побрел в тень равнодушной отвесной скалы...
  
  Мы с Бэнчиком играем в странную игру бадминтон. Мы играем возле подъезда пятиэтажного серого дома, где он живет со своей матерью в однокомнатной квартире. Квартира на первом этаже, она темная и сырая. Раньше мать Бэнчика, наверное, жила в женском рабочем общежитии, она была молодой и округлой, и у Бэнчика был отец - иначе как же он появился на свет. Но мать Бэнчика говорит, что он никогда не видел своего отца, значит, когда Бэнчик родился, его мать сразу же перестала быть молодой, ее плечи заострились, лицо потемнело и из женского общежития ее переселили в однокомнатную квартиру в последний подъезд двенадцатого дома, в тот угол, что ближе всего к сырому кирпичному углу общежитской пятиэтажки. Мать Бэнчика часто выходит из своей квартиры. Она садится на кирпично-коричневую расшатанную скамейку рядом со старушками, выцветшими, как их платки, и начинает разговоры, которые тянутся монотонно и бесцветно, словно нейлоновые нити на барабан на той фабрике, где когда работала она, а сейчас работают девицы из женского рабочего общежития.
  Этим вечером старушек на скамейке почему-то нет и мать Бэнчика подходит к нам, чтобы научить правильно играть в бадминтон. Она берет ракетку и показывает, как нужно правильно бить по воланчику. Держит воланчик за нейлоновые перья, подносит снизу к нему ракетку и что-то уверенно и ровно при этом говорит. Снова подносит и снова говорит... Потом она учит нас бить по воланчику сверху, с плеча, и поднимает правую руку и что-то уверенно и ровно говорит, но у ее платья нет рукавов и мне видна отвратительная черная травка, растущая в ее подмышке. Мать Бэнчика опускает ракетку на воланчик, но не бьет его, не бьет, ведь она только учит нас правильно играть в бадминтон, и поэтому рука вновь поднимается и снова видно этот отвратительный, мерзкий черный кустик и мне становится страшно, страшно, как тогда, когда мне было еще пять лет или даже четыре и мы шли с отцом от бабушки на остановку мимо длинного глухого забора ипподрома, слева был забор, а справа - дорога, а прямо перед нами, на тротуаре, лежала черная раздавленная собака с выползшими из черепа мозгами и красно-коричневым пятном, вытекшим из-под не на снег, и было очень холодно, вокруг не было ни людей, ни машин, только серое небо, черные деревья и эта раздавленная собака, которая лежала не на дороге, а прямо перед нами, и отец схватил меня на руки, хотя я был уже большой, мне было уже четыре года или даже пять лет, но и там, наверху, у отца на руках, зажмурив глаза и уткнувшись лицом в отцово плечо, я видел, видел перед собой эту раздавленную, выброшенную из-под колес машины аж на тротуар, такую мерзкую в своей смерти собаку...
  И я не понимаю ни слова из тех, что говорит мать Бэнчика, и смотрю на ее подмышку и молчу, и внутри себя захлебываюсь от обиды: ну зачем она так?! Ведь я никогда больше не буду играть в бадминтон, и хоть дурацкая эта игра, а все же... И я бросаю ракетку на землю и убегаю, впервые четко, ясно и необратимо осознав, что настоящего не существует, потому что у его глаголов моего родного русского языка слишком мягкая, как воск прогорающей свечи, основа, поэтому у этой основы нет и не может быть совершенного вида, совершенный вид есть только у прошедшего времени, у суффикса "-л", у буквы "Л", у пройденной дороги, упершейся острым верхним углом в горизонт...
  
  Мне нужно понять: умер я или нет... Я вижу - и вижу себя, но как бы со стороны и как бы паря над собственным телом - над тем, кто сидит, вытянув ноги и уронив голову на грудь, над тем, кто приткнулся сутулой спиной к заборчику-периметру, к ажурной решетке автомобильной парковки. Сзади меня - ночная улица. Она главная, но сейчас, глухой ночью, безлюдная. Окна домов черны, не светится ни одно из них, не слышно моторов машин, хотя нестерпимо пахнет машинным маслом... Еще пахнет летней ночной пылью, но более всего - вытекшим из картера автомобиля, отработанным, грязным машинным маслом... На автостоянке, совсем рядом с главной улицей, рядом с огромным кубом здания музыкального театра, сейчас, ночью, рядом со сквером больных, просевших под тяжестью пыли деревьев, на автостоянке сейчас всего одна машина. Это белая иномарка. Возле нее трое. Они молчат...
  Так жив я или мертв?.. Не знаю. Но знаю точно, что я сильно избит. Мои губы сейчас не отличишь от большого комка пропитанной машинным маслом ваты... Передо мною - три фигуры... Они избили меня? За что?.. и кто это? Это уйгуры?.... Это их иномарка?.. В Орджоникидзе, Минводах и Нальчике тогда все курили "Нашу марку". Белая пачка с широкой полосой цвета желтого в крапинку фильтра... Тогда не было иномарок, и дядя Стас ездил на ВАЗ-2103 с движком от "шестерки"...
  ...Вика пригласила меня в ресторан на свой день рожденья. Меня и двух своих подруг. Я обречено согласился и молчал всю дорогу и сразу понял, что в этом интуристовском зале ей уже давно все знакомо и мы неспроста оказались рядом со столиком, где сидели два кавказца и тот чувак, который за весь вечер ни разу не улыбнулся, хотя я отчетливо запомнил две его поблескивающие золотом фиксы, и который был настолько равнодушен к Вике и так внимательно смотрел вглубь зала, в черноту и чад, что до меня - расслабленного, беззлобного, трезвого - спокойно и ясно дошло: Вика спит с ним. Все те четыре месяца, когда она якобы стала ходить с подругой на бардовский клуб - куда, она знала, я бы шага не ступил, оттого что от этих соплей под гитару меня всегда передергивало... Она спала с ним, и он уже давал ее на вечер-другой, как фирменный диск, "Пинк Флойд" или "Роллингов", этим кавказцам, потому что так у них принято, в их паршивой и трусливой стае, где только унизив и измочалив кого-то, ты можешь кого-то к себе приблизить - тоже униженному когда-то раз и навсегда... и когда мы остались за столиком одни, он, не замечавший меня весь вечер, словно меня до этой минуты и не было, - снизошел и спросил, отчего я не пью. "Сейчас", - сказал я, сладостно оттягивая момент, покрутил пальцами за горлышко непочатую бутылку коньку, и внезапной сабельной отмашкой сломал ему нос...
  
  Так, может быть, эта троица из ресторана, через двенадцать лет, после того, как я уехал к дяде Стасу, после того, как я много раз начинал себя заново и зачеркивал, и вновь начинал себя заново и вновь зачеркивал, - так, может быть, эта троица все же достала меня?.. Как спокойно и хладнокровно, пока никто еще ничего не понял, под полумрак и орущий оркестр я ушел из ресторана, как быстро я насобирал денег на билет и улетел в Пятигорск к дяде Стасу и как сладко пару лет я лелеял свою гордость и свободу, как ослепительно блестел Эльбрус, когда мы мчались мимо него с дядей Стасом из Орджоникидзе в Нальчик, каким восторженным гулом встретила меня Москва, когда я, устав "косить" от армии, приехал поступать в институт! И поступил! Был счастлив, весел, снова влюблен... и только через два года - через два! - я смог себя спросить по-настоящему. А ты уверен, что она... что с ним... ты уверен?
  
  Нет, это не они, не те из ресторана - это все же уйгуры зло и жестоко избили меня. За то, что я избил уйгуренка...
  В тот день был футбол по телевизору. "Спартак"-Москва -"Карпаты"-Львов. Финал Кубка. Я все еще был маленьким пацаном, но я уже на всю жизнь заболел "Спартаком". И я уже знал точно и безоговорочно: ничьих в финале Кубка не бывает... Но в этот день на школьном поле, тоже сером, тоже посыпанном крупным песком, но с настоящими, сваренными из труб футбольными воротами, мы тоже играли в футбол. До пяти голов. А если "четыре-четыре" - ничья... И я уже тогда, как сейчас, болел за "Спартак". Но мне нравилось название "Карпаты"-Львов. "Карпаты". Львов. Карпаты. Львов. Карпаты львов. Карпаты... И я загадал, что если у нас, пацанов, будет ничья, то и там, в финале Кубка, тоже будет ничья. Каким-то чудом там будет ничья... И я играл самозабвенно: бросался в атаку, как Олег Блохин - один против всех, - я видел только ворота и мяч, ворота и мяч - я должен был забить четыре и я забивал, я разбивал в кровь коленки об острые грани крупных песчинок, но я забивал. Я играл хорошо, как никогда... Но пацаны против нас тоже играли хорошо и тоже забивали. Они забивали больше нас, и счет был "четыре-три" в их пользу, и они наседали дальше, и вот-вот должен был случиться их пятый гол... И тогда уйгуренок пошел и поссал за наши ворота... Я не знаю, кто его привел, почему вообще он там оказался и стал играть с нами в футбол - ведь уйгуры в футбол не играют, ни маленькие пацаны, ни средние, ни большие. Но что-то заставило этого маленького уйгура пойти и играть с нами в футбол. Точнее, он не играл - он утенком бросался на мяч, а тот, скакнув, попадал ему в руку, и нам били штрафной, и мы проигрывали. А я загадал, что если у нас будет ничья, то ничья будет и в матче "Спартак"-Москва - "Карпаты"-Львов... Нам должны были бить штрафной. Как раз по его вине. И пока мы ругались из-за "стенки" - они считали девять метров большими шагами, а мы - короткими, - он пошел за ворота и стал там сверкать своей струей. И я полетел на него черным вороном, слету врезал ему кулаком в ухо, а потом дал ему такого пинка, что у его выгнулся дугой живот, и если бы пацаны, обычно довольные зрелищем драк, не оттащили бы меня от уйгуренка, я бы, наверное, убил его... Слезы катились у него из глаз, но он молчал, даже ни разу не всхлипнул. Машинально размазывая слезы по лицу, он сквозь чахлые деревца школьного сада побрел прочь к своему тридцать четвертому дому. И пацаны на поле притихли и со страхом смотрели ему вслед. Потому что все знали, что сейчас будет - скоро он вернется, но уже не один, а с другим пацаном-уйгуром, старше любого из нас года на три- четыре. И уйгуренок молча покажет на меня пальцем, затем тот, средний пацан, подойдет ко мне, подойдет медленно, шаркая стоптанными сандалиями на грязных дочерна ногах, и пустым равнодушным взглядом уставится мне в глаза. И если я выдержу этот взгляд секунд десять, он ударит меня всего один раз, коротким, тупым, в левое веко ударом. Потом они молча уйдут к своему тридцать четвертому дому и, пока они будут идти, все будут стоять и смотреть им вслед... Уйгуренок тогда никого не привел...
  
  Какая ерунда! Жив или мертв, машинное масло, уйгуры!.. Я пережрал вчера - вот и все! Я замочил водкой каждый из 10 миллиардов своих нейронов, потому что мне стало плевать на всё и всех - на все эти чугунные задницы с кафедры, на рыхлые, неповоротливые, провинциальные мозги, на их животный страх потерять свое место с жалкими грошами, на то, что они облизывают дурака-ректора... мне плевать на тещу, которая каждое утро открывает сахарницу и банку с кофе, считая, сколько чашек я выпил за ночь, сидя над своими книгами, мне плевать на этих толстомордых мудаков с телеэкрана и это быдло, которое слушало их семьдесят лет и верило любой их ахинее и будет верить еще лет двести, - мне стало вдруг на всё плевать, а значит, на самого себя: я купил три бледных, как поганки, бутылки водки, сел за какие-то гаражи, железными клоповниками натыканные по всему славному городу Ха, - и пил из горла эту сублимацию мирового дерьма, пил - и с кислотным шипением продирался до самого своего нутра, пил - и продирался до нутра, пил и...
  
  Но, Боже мой! - до чего же противен этот запах отработанного машинного масла! Не из него ли гонят водочный спирт?!.. Я встану сейчас и пойду. Я обязательно встану и пойду... и я встаю и иду... Сразу за автостоянкой начинается серая асфальтовая дорога, вдоль которой растут пирамидальные тополя. Такие тополя растут на всех русских кладбищах вдали от России... А вон там, из сырого угла упершейся в горизонт буквы "Л" начинают светить автомобильные фары. Свет и сама машина быстро приближаются. Это патрульная милицейская машина. И я уже внутри нее. А впереди чернеет спина и затылок. Спина и затылок - и больше ничего. И никого. А по обеим сторонам дороги мелькают в свете фар тополя. Серебрятся - мертвой рыбой - их листья. Пахнет... Да нет, не машинным маслом... Пахнет чем-то знакомым чуть ли не с детства... Конечно... Конечно! Пахнет лекарствами! Это - "скорая помощь"! Белая... нет - желтая скорая помощь. И тот же затылок и плечи. Все тот же черный силуэт...
  Машина исчезла. Откуда-то взялся сиреневый свет. Он заливает мой микрорайон. Только дома в нем выросли. До девяти, двенадцати, пятнадцати этажей... Вот басик, он черный. Он сложен теперь из иссиня-черного мрамора с изумрудными прожилками, в нем - прохладная, прозрачная, чуть подрагивающая вода, а по бортикам гуляет белый стерх... Вот наше серое песочное поле. На нем, конечно, лежит футбольный мяч. Ослепительно белый, с черными пятиугольниками. И я не пинаю его, не бью, - я веду его, красиво и правильно изогнувшись, как синий футболистик с картинки старого гэдээровского учебника по футболу. Я веду его не к своему дому - там сейчас нет нашей квартиры, вернее, в ней живет заведующая кафедрой русского языка, - я веду мяч к "двенадцатому", где когда-то жил Бэнчик и мы играли с ним в бадминтон... Бэнчиков дом тоже вырос. Сейчас - в пятнадцать этажей. А окна в нем пустые и бесцветные. Почему-то я долго иду к дому Бэнчика, а ведь когда-то он был совсем рядом. И футбольный мяч потерялся. А за спиной, внутри бассейна, "басика" - глубокой половины, - все громче и отчетливее плещется вода... И общежитий больше нет. Вместо них - просторный кусок неба, цвета милицейской рубашки. На небе - единственное, но очень большое, в полнеба, облако. Оно похоже на уйгурского дракона... Квартира на девятом этаже. Дверь не заперта, сквозняк, наклонный пол. Открыт балкон. И здесь живет старушка. "Вы - мама Бэнчика? - Нет, бабушка. - Нет, мама! - Нет - бабушка! Я умерла в тот год, когда Спартак-Москва играл Карпаты - Львов... Ты посмотри, как здесь все чисто!.."... Но пол все больше наклоняется, меня несет, несет, сквозняк усилился, балкон открыт...
  
  Из басика слышны стуки резинового мяча. Кто-то играет в "ворота". "Ворота" - это очень хорошая игра. Хорошо - по-нашему "ништяк". Ворота чертятся на стенках басика мелом или куском кирпича. Сколько играет - столько ворот. Условия игры просты - держишь свои и забиваешь в любые чужие. Мячу из басика вылететь трудно, потому что стенки высокие, и если промажешь - мяч отскочит от стенки и тут же в игре. Он все время в игре, вечно в игре... В басике играет Саня Соколов. Он похож на медвежонка, которым его наряжали в детском саду - белая рубашка, черные брючки и жилетка и черная шапочка с круглыми ушами... А в восьмом классе Саня умер. Тогда уже мало кто из нас играл в футбол - кто-то курил анашу, а кто-то глотал “колеса”... Саня глотал “колеса”. Он, Бэнчик и еще один уйгур. Они дружили. Они ходили, как тени, по нашему микрику, останавливали всех пацанов, кто попадется, выворачивали им карманы и, если находили деньги, покупали таблетки. Забирались вечером на площадку детского сада, когда там, кроме старого сторожа, уже никого не было, глотали таблетки и ложились на деревянные скамейки... Потом Саня умер. Лежал в красном гробу, злой, с серо-зеленым лицом, и все мы стали какими-то очень взрослыми... Не надолго...
  А сейчас Саша совсем маленький, он играет в "ворота" в басике и ему ништяк. И я могу спрыгнуть в басик и играть в "ворота" с Саней Соколовым хоть целую вечность... Но мне нельзя. Мне нужно идти. Мне нужно найти Петровско-Разумовскую...
  
  Все хотят найти Петровско-Разумовскую. Даже если ее придется искать целую вечность. Туки-луки-тук-тука - Длинная рука. Но если ищешь не что-нибудь, а Петровско-Разумовскую, - тук - тука- Длинная Рука не считово... Петровско-Разумовскую нужно искать в метро... В метро трудно попасть - только через подвал. В подвале темно и можно наступить на дохлую кошку. Там очень маленькие окошки между подвальными отсеками. Но, не пройдя все подвальные отсеки, в метро не попадешь. Стены в подвале - влажные, склизкие, света почти нет, и окошки маленькие - расположены они довольно высоко от пола. Надо встать на цыпочки, протиснуться в окошко головой и плечами и опуститься руками на пол следующего подвального отсека. И никуда не денешься, даже если упрешься руками в дохлую кошку. Они омерзительно пахнут и щерятся, но я лезу. Я лезу в эти проклятые окошки и лезу уже давно, потому что прошлое существует, а впереди рано или поздно должен забрезжить свет... В последней комнате подвала, перед метро, меня ждет Бэнчик...
  
  И вот мы выбегаем на перрон станции. Нам надо успеть заскочить в вагон метропоезда во что бы то ни стало. Потому что это последний поезд на Петровско-Разумовскую...
  
  Мы не успеваем на этот поезд. Да и все равно мы бы на него не попали. На нашей станции ров с рельсами очень низкий. Серо-зеленые крыши вагонов лишь немного выпирают над мраморным полом. И тонкой полоской, всего-то в пол-локтя, видны окна. Сплошь закрытые белыми жалюзи. Поезд трогается, быстро набирает ход и исчезает в огромной черной норе. В ней теперь горят два красных огонька. А мы разворачиваемся и идем против хода поезда. Последнего поезда на Петровско-Разумовскую... Мы идем туда, где только что раздался робкий звон колокольчика. Мы идем молча.
  
  Июль 1994 г., г. Хабаровск
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ПАССАЖИР
  
  
  До земли остается примерно тысяча метров...
  Скоро эта густая черная щетина на бугорках сопок сменится большими белыми бинтами Амура и его проток, мы пойдем над городом - слева будет перевернутая буква "Т" Дома Радио, чуть дальше, в парке, на берегу Амура - маленькая фигурка Муравьева-Амурского, - гордый пафос его позы покорителя пространств сейчас съеден этой малой птичьей высотой, - потом быстро промелькнут серые в оспинку коробочки многоэтажек, как-то вдруг появится заснеженное поле, чахлые елки, колеса нашего Л-410 стукнутся о бетонку, - и я дома...
  До земли остается примерно тысяча метров...
  Я сижу в конце маленького салона - шесть рядов кресел, по два справа и по одному слева; сзади прячется стюардесса, впереди, за шторками, кабина пилотов...
  
  Мой отец тридцать лет отсидел за штурвалом. Напоследок, под пенсию, напросился перегонять старенькую "сто пятьдесят четвертую Тушку" с Сахалина до Хабаровска - в ней уже в чем душа держалась, лет на пять сама себя перелетала... папашка, на радостях, что напоследок порулить дали, такого крутого при взлете взял, да еще и с пустым салоном и багажником, - чуть на спину не опрокинулись, а потом еще разворотец выписал, что Сан Саныч, начальник авиаотряда, - завитушку под документом... Ничего, долетели... Сели...
  Я, собственно говоря, до окончания школы просто бредил самолетами и никем другим, кроме пилота, себя не видел. Может быть, в отце дело... А может быть, и не в нем... Мне казалось, что самолеты - именно пассажирские - большие солидные машины, а не вертихвостки военные "ястребки", наблатыканные от фонаря до кончиков хвоста электроникой, - именно они, пассажирские лайнеры приносят на пустое и безжизненное небо смысл. А летчики - не последние люди в этой миссии...
  До сих пор, каждое утро, просыпаясь, я вижу прямо перед собой целую галерею самолетов. Я очень старательно вырезал эти картинки из журналов и рекламных плакатов и клеил их на стену еще лет десять назад. "Як-40" и "Як-42", "Ту-154", "Боинг-727" и "Боинг-747", "Илы", "Конкорд", А-300" и несчастный, но фантастически красивый и сильный "Ту-144"...
  Правый винт крутится медленнее... или мне показалось?.. Да нет... Точно... Двигатель просто заглох!.. Его уже поставили на флюгирование - сняли сцепление винта с двигателем и теперь он беспомощно трепыхается на встречном потоке... А сколько там внизу? - шестьсот? - пятьсот? - дотянем?..
  Стюардесса, в каком-то сиротском синем пальто, выходит из-за занавески, из кабины пилотов, и что-то говорит. Вернее, я знаю до слова, все, что она сейчас скажет, поэтому мне нет необходимости ее слушать. Временная остановка правого двигателя. Предпринимаются все попытки его запустить. Конструкция нашего самолета позволяет посадить его и на одном двигателе. Нужно сохранять спокойствие и выдержку. Пристегнуть ремни. Спинки кресел - вертикально. Сидя наклониться вниз и обхватить свою голову руками. Вот так. Сохранять выдержку и спокойствие...
  А ведь я на удивление выдержан и спокоен...
  Стюардесса закончила инструктаж и удалилась в кабину пилотов, как-то особенно тщательно задвинув за собой матерчатые - в цветочек! ей-богу - в цветочек! - шторки.
  Мое состояние трезвое и абсолютно четкое. Что еще?.. Я слышу все запахи и звуки. Сосед слева - парень лет 22-ух - 23-х, - сейчас он живой манекен, в коме, в прострации, широко раскрыл глаза с длинными ресницами и отрешенно смотрит на цветочки на шторках... Вчера он хлебнул лишку. Провожали дружки в Хабару, в город, веселились, девчонки визжали и дразнили обтянутыми мини попками... В середине салона кто-то недавно ел вареные яйца и белый хлеб. Кисловато пахнут мужские куртки и женские шубы. Фоном стелется запах не прогоревшего керосина, который все еще плещется в крыльях...
  Какая ерунда!.. конечно, дотянем - это факт. Но вот как будем садиться? Уже сейчас крен градусов пятнадцать. Черкнем крылом по бетонке - загоримся - а через пару секунд - огненный шар - красочный, мощный - глаз не оторвать...
  Сосед-парнишка ожил и шарит подле себя рукой. Он ищет вторую половинку ремня... а ведь у нас на двоих - один ремень. Одна половинка у него, другая у меня. Бери, парень... Бери, тебе говорят! Я лучше знаю...
  Я жду паники, но ее нет. Нет никакой паники. Кто-то разговаривает, кто-то молится, кто-то стонет. Большинство молчит. Хотя какое тут большинство - нас всего восемнадцать. Все еще восемнадцать. Пока - восемнадцать...
  Мое преимущество - я в хвосте, в конце салона. Если загоримся, ничего не поможет - ни ремень, ни местоположение, а вот если выпрямимся... и зачем я отдал ремень?.. Я ведь отдал ремень!.. Ну, хорошо, не забирать же назад... Удар может быть и не сильным, на это процентов пять или десять. Тогда останусь жив и без ремня... Но скорее всего - если даже выпрямимся - клюнем носом и удар будет таким, что я, наклонившись и обхватив свою голову руками, пронесусь, такой красивый, через все впереди стоящие кресла, вонжусь в переборку, и мои позвонки захрустят, как тонкий лед, прежде чем я это услышу...
  Почему именно я? Почему именно я оказался в этом самолете? Зачем был нужен этот дурацкий полет на "севера"? Сидел бы дома, смотрел телек и пил пиво, раз не повезло с отпуском и меня "ушли" в него в феврале. Так нет - полечу к другу... Друг он тебе? У тебя разве есть друзья?.. Ему скушно и грустно среди промерзшего дерева и кирпича, едкой угольной пыли, кислых продуктовых лавок и бесшабашного народца... Повеселились? О чем хоть говорили? Каждый слушал только себя самого... Где это я читал: “Таков прибыток всякого настоящего путешествия: навидавшись новых пространств, человек и думать начинает по-новому, шире, свободней, угадливей, удачливей...”?.. Навидался.
  А скоро смерть. Какая она?..
  Крен увеличивается. Уже градусов двадцать пять. Или за тридцать. И мы явно не в посадочном коридоре. Нас отнесло куда-то вправо... Здесь - заснеженные поля и редкие лесные островки. А вон там чернеет село. Это Заозерное?..
  Почти тридцать лет. И - ни жены, ни кола, ни двора. Койка в отцовой квартире, дурацкие самолетики на стене и дурацкая работа. Диктор на радио. Попугай-попка с грудным тенорком, который читает чужие бумажки... И поделом тебе...
  Где это я читал: “Каждое основательное путешествие прибавляет нас умом и добродетелью”?..
  Так вот в чем дело!.. Я - человек-фантом, я пожиратель чужих ласк, ростовщик несбывшихся надежд, собиратель чужих мыслей, диктор чужих репортажей. А ведь первыми "новинщиками" - бесстрастными описателями событий, - были летописцы. Нет? Их хроника, их репортажи пережили века. Как это там, о московском пожаре в лето тысяча триста шестьдесят пятого, когда "лето варно", "засуха велика и зной"? - "Весь город без остатка погоре. Такова же пожара пред того не бывало..." И все. Ни стона, ни всхлипа. И за всем этим вера в новую жизнь...
  Но Господи ты, Боже мой! Почему не только я, но и вон тот кавказец, который бормочет что-то, еле разлепляя сухие синие губы... Кой черт его носил на вечные мерзлоты?.. Почему - вон та женщина? Полная, с щелками-глазками, вульгарно раскрашенная, с пучком обожженных перекисью волос... Но живая!.. Пока еще живая...
  Почему не только я, но и я тоже? И скоро - смерть. А какая она? Почти тридцать лет. И ни кола, ни двора. Нет жены. Все раздумывал, выбирал, кого-то ждал. Валялся в постелях с какими-то чужими телами, не запоминая запахов, часто - имен, - играл в прожженного циника, Дон Жуана, сорил деньгами, сыпал байками из жизни богемы, - и при этом не был ни циником, ни Дон Жуаном, не имел денег и даже представленья о том, кто такая богема... Пацан в белых носочках несбывшейся мечты о самолетах...
  Нас неукротимо несет к селу. Это Заозерное. Заснувшие на всю зиму дома с просоленными морозом окнами. И там люди. Там люди!.. Сотни людей. Ни в чем не повинных. Они-то за что? Там дети! Там много детей, а в нашем салоне - ни одного. Там много детей и собак... При чем здесь собаки?!.. А пилоты? Почему они ничего не делают? Не могут запустить двигатель - так пусть хоть выправят крен!.. Как? Я не знаю, я не летчик, им лучше знать! Пусть вытащат закрылки, одну закрылку, пусть манипулируют элеронами - пусть что-то делают! Ну нельзя же сидеть сиднем, когда вон там, посреди села, стоит старушка, запрокинула голову в тяжелом платке, подняла руку к глазам, смотрит через старческую слезинку на глиняном лице в небо и ничего не может понять: што й то вытворяет этот хроменький самолетик?..
  
  
  Все... Мрак... Неподвижность... Ни звука...
  
  
  "Як-40" и "Як-42"; "Боинг-727" и "Боинг-747"; "Илы", "Конкорд", "А-300", длинное тело "сто сорок четвертого ТУ" с головой, подсматривающей, что там, на земле?..
  Какая-то секунда - и все становится четко и ясно. Я спал. И проснулся. Я жив... И - градом липкий пот, я задыхаюсь...
  
  Я читаю вечерние новости, и, как всегда, поленился перед эфиром хотя бы пробежать их через строчку...
  И вдруг я вижу этот текст. Я вижу его целиком. Не буквы, не слова - весь... Первый раз за четыре года мой голос дрожит на сводке новостей, это прямой эфир, но мне все равно, что это за эфир, потому что я вижу этот текст.
  
  "Вчера в районе села Заозерное совершил вынужденную посадку самолет Л-410, следовавший рейсом "Чумикан - Хабаровск". Среди семнадцати пассажиров и трех членов экипажа пострадавших нет".
  
  Я не верю своим глазам, но там написано именно так - "семнадцать пассажиров". Семнадцать!.. А где же, где?.. Кто - восемнадцатый пассажир?
  
  
  10.121999 г., п. Чегдомын
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"