Коренблит Эммануил Израйлевич : другие произведения.

Ленькина профориентация

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Опубликовано в книге "Избранное", Кирият-Хаим, "Амаль", Израиль, 2000

   Примечания:
   - объём повести - 1200 строк (4-ре газетных страницы). Плюс иллюстрации (по выбору редакции);
   - цифры в скобках, указывающие номер сканиро­ванного рисунка, при оформлении - стираются;
   - материал подготовлен для публикации в СМИ.
   Эммануил Коренблит
   Иллюстрации - Израиль Коренблит, отец автора http://zhestokivek.irkutsk.ru (галерея 2)

Л Ё Н Ь К И Н А П Р О Ф О Р И Е Н Т А Ц И Я

П о в е с т ь

   У каждого народа есть свои
   Праведники и нечестивцы
   - Ну-ка, покаж, как тесать умеешь,- не ответив на приветствие, потребовал Гурьев.- Володька, дай-ка ему вон эн­тот топор!
   Мальчишка, постарше Лёньки, передал ему инструмент. У Леньки перехватило дыхание: такой топор он в руках ещё не держал. Небольших размеров, лёгкий,
   с блестящим, словно бритва, лезвием -
   топор, казалось, сам просился в дело.
   Имей он такой раньше - всю комнату, что выделили их семье под жильё, мебелью обставил...И Лёнька невольно глянул в угол, где ещё вчера стояла грубо сра­ботанная из неструганных реек скамья, которую мать принесла в столярную ма­стерскую, как наглядное доказательство профессиональных способностей сына. Сесть дома не на что, вот он и сварга­нил эту скамью: где ножом, где - дро­вяным топором, который, сколь ни точил на камне, таким же тупым и остался, и большим, расклёпанным с конца гвоздём, пользуемым в качестве стамески...
   Среди сложенной штабелем у стены дре­весины Гурьев не спеша выбрал брусок и, проведя карандашом черту, передал его Лёньке.
   Поставив брусок на срез бревна, Лёнь­ка замахнулся и всадил топор в дерево. Удар был столь сильным, что острие ин­струмента коснулось очерченной вдоль бруска линии. Лёнька, с досады, прику­сил губу: откуда ему знать, что топор настолько острый? Он глянул в сторону мастера. Гурьев молчал, прищурив цеп­кие, явно чем-то заинтересованные, бе­сцветные глазки. "Ну и топорик!" - по­думал Лёнька и более расчётливыми стё­сами продолжил обработку бруска.
   Кто-то вошёл в мастерскую, но Лёнька никого уже не видел: ни Гурьева, ни ре­бят, ни копошащуюся у плиты тётю Таню. Лёнька наслаждался: удар, ещё удар... Впереди сучок! Коварная штука: вырвет кусок древесины, и вся работа впустую... Такое, в прошлом, с ним не раз случа­лось: на тех же самокатах, что не один до войны изготовил. Ядрённый сук, рас­сохшийся. К нему, наверняка, с одной стороны не подобраться... А если риск­нуть? Уж очень хочется побыстрей выпо­лнить задание. Но и опозориться - тоже нельзя...
   Л И К И В О Й Н Ы Мальчишка военной поры. Карандаш. (68)
   Лёнька развернул брусок, успев охва­тить взглядом помещение. Гурьев, про­должая пристально наблюдать за его де­йствиями, приблизился, присев на край верстака. И остальные, кто находился в помещении, прекратив работу, глядели в его сторону словно чего-то ждали... "Чего это они?..", - подумал Лёнька и, неожиданно, сам же дал ответ на возни­кший вопрос: да ведь именно в этой, проведённой через центр сучка линии, и заключается сотворённый мастером экза­мен!
   "Ну и хитрый, этот Гурьев!", - вынес свой вердикт Лёнька и, не спеша, попе­ременно меняя подходы к сучку, мелкими стёсами стал убирать лишнюю древесину.
   Вскоре каверзное препятствие было преодолено. Но закончить работу ему не пришлось:
   - Постой-ка, парень, так дело не пой­дёт! - плотный, словно с корня срублен­ный, преклонных лет мужчина положил ру­ку на его плечо. - Кто ж тебя учил так ноги держать? А ежели топор сорвётся, да по ноге - что тогда?.. Ты что ж ма­льцу не подскажешь? - обратился он к Гурьеву. - Учить людей надо! Иль тебе всё сразу подавай?..
   - А ты, Андреич, не в своё дело не встревай! - с недоброй интонацией в го-
   лосе прервал его Гурьев.- Сказывай, за­чем пришёл, и ступай своей дорогой!..
   И, взглянув на Лёньку, добавил:
   - Тюкнется - лучше мараковать будет...
   * * *
   ...Так начался первый рабочий день в Лёнькиной жизни: у столярного верстака, на брошенных под ноги толстых плахах, повысивших его рост на десяток санти­метров, и заодно, - что главнее - вес дневного хлебного пайка.
   В столярной мастерской, под руковод­ством Гурьева, трудилось трое парней: Гафур, Володька и Лёнька. Старшим по возрасту был Гафур. Ему уже исполнилось семнадцать лет, и со дня на день он ожидал призыва в армию; Володька года на два младше, а Лёньке - и того меньше
   - всего тринадцать. Но хлебная карточка, по военному времени, ему полагалась, как всем - целых пятьсот граммов на день! Вместо вчерашних трёхсот, иждивенческих...
   Верстак Лёньки размещался с краю. За ним, у наружной стены, плита, на которой разогревали клей и варили похлёбку - добавку к дневному рациону рабочих. В обеденный перерыв они собирались в мас­терской и, кто где и на чём пристроив­шись, съедали свою порцию баланды. По­варихой, на общественных началах, нача­льство ремонтно-строительной конторы определило уборщицу - тётю Таню: круг­лолицую, небольшого росточка, женщину. Похлёбка, чаще всего, была постной: пше­нка, соль и вода. Володька утверждал, что без мяса даже лучше: не перебивает запах столярного клея...Как кому, а ему, Володьке, сытнее. Впрочем, иногда Лёнька отыскивал в алюминиевой миске небольшие ломтики картошки, которая тёте Тане, как известно, не выдавалась. Но о путях её появления Лёнька никогда не задумы­вался: выловивив ломтик картофеля, он еще долго "перелопачивает" жидкость, в надежде отыскать хотя бы один кусочек...
   Л И К И В О Й Н Ы Нелегкая жизнь. Гуашь. (95)
   Однажды, заедая похлёбку шматком сви­ного сала, Гурьев неожиданно обратился к тёте Тане:
   - Тебе, Татьяна, картошки своей девать некуда, шо сюда таскаешь? Всех ведь не накормишь...А она, нынче, триста рублёв ведро, а то и больше тянет...
   Что побудило Гурьева задать этот воп­рос - было непонятно. Он любил поесть и подкреплялся в любое время имеющимся у него запасом продуктов. Хранился он в настенном шкафчике, запираемом висячим замком. Заначка пополнялась из свертков и кулёчков, периодически приносимых Гурьевым после частых отлучек в город. Однако, несмотря на пожилой возраст, пища веса ему не прибавляла: среднего роста, поджарый, с глубокими морщинами на продолговатом лице - он, казалось, неделями не видел куска хлеба.
   - А ты, Николай, картошку мою не жа­лей и денег не считай. Их на мой век хватит... Жуй, что дали, и помалкивай!.. Но, ежели и ты что подбросишь, никто из нас не откажется...
   Ответ тёти Тани вызвал одобрительный смех присутствующих. И Лёнька припомнил, как с утра, до развода по объектам, некоторые рабочие заходили в мастерскую и передавали тёте Тане кульки, в которых что-то находилось. Не эти ли луковицы и морковки, также рационом не предусмо­тренные?..
   Иначе, наверно, и быть не могло: в маленьком уральском городке, скорее напоминавшем большое село, у многих местных имелся приусадебный участок; иные даже коров держали. И для общего котла люди делились тем, что имели. По-иному и мыслить никто не мог. Разве что - Гурьев... Так его слова и посту­пки, судя по всему, мало кого удивляли.
   С утра, передав Гафуру задание на всю бригаду, Гурьев, направив в потолок ука­зательный палец, громко, словно в масте­рской находились одни глухие, говорил:
   - Начальник приказал "одному" кой-чего сделать. Так ты тут гляди...
   И, прихватив инструмент, уходил в город.
   Однажды, после его ухода, в мастерскую заглянул начальник конторы. Высокий, ху­дой, болезненно бледный, в военном - под Сталина - френче, он гипнотизировал собе­седника не только примелькавшейся на по­ртретах Вождя всех народов генеральской формой одежды, а и пристальным неотступ­ным взглядом. Присматриваясь к начальству на расстоянии, Лёнька не раз подумывал о том, что - с таким взглядом - ему бы полезнее на фронте немцев гипнотизиро­вать, а не в глубоком тылу отсиживаться... Но вскоре, из разговоров рабочих, Лёнь­ка узнал, что их руководитель - до неда­внего времени - "сиживал" в лагерях за какие-то грехи. А как немец до Москвы добрался, так некоторых, кто не сильно советской власти нашкодил, потихоньку стали выпускать. Что касается "нашего", то его пощадили, скорее всего, из-за неизлечимой болезни. Или ещё по какой причине... Но в армию, на фронт - сколь он не просится - не берут. Может, не доверяют? Или по болезни - кто "их" раз­берёт... Однако, факт: хотя и нашкодил, но дозволено и ему еще немного пожить на воле...
   - А Гурьев где? - спросил начальник.
   Лёнька недоуменно глянул на руковод­ство:"Сам отправил и ещё спрашивает!.."
   Гафур, отведя взор в сторону, ответил, пренебрегая буквой "е" в каждом подхо­дящем месте:
   - Ушол куда-то. Инструмэнт взял и ушол. Сказал, что надо. А чо надо - нэ знаю...
   К обеду, как обычно, Гурьев возврати­лся. Гафур в своём углу орудовал ложкой и говорить Гурьеву о посещении начальс­тва явно не собирался. А тот, занятый едой и своими заботами, совсем не заме­чал испорченного настроения старшего подмастерья.
   Закончился обеденный перерыв и, вскоре за мастером вновь захлопнулась входная дверь. Всегда спокойный и уравновешен­ный, Гафур неожиданно ударил молотком по верстаку, сказав что-то злое на та­тарском языке. Затем, повернув лицо к двери, продолжил своё выступление на более просторном русском языке:
   - Знаэм твои задания! Шабашить пошол! Так скажи, что шабашить!..
   Слово "шабашить" Лёнька услышал впер­вые и взял на заметку. И погодя, уловив взгляд тёти Тани, подошёл к ней и тихо спросил:
   - Тётя Таня, а что означает слово "шабашить"?
   Татьяна рассмеялась, уловив связь воп­роса с недавним нервным срывом Гафура:
   - Так ты о Гурьеве спрашиваешь?.. Разве не замечаешь, что берет он с собой: метр, алмаз да стамеску. Одному окошко засте­клит, другому... Дело незаметное, но при­быльное. Вот оно "шабашкой" и называется...
   О чем-то задумалась, тяжело вздохнула и продолжила:
   - Мужицкая это работа, мужицкая... А мужики-то наши нынче где? На фронте вою­ють... Так-то, милый...
   Губы Татьяны сошлись в трепещущий узе­лок и глаза мгновенно заволокло туманом. Думая о чем-то своём, она поправила тем­ный платок на голове и, словно забыв о Лёньке, отвернула лицо в сторону...
   Володька, находившийся за соседним верстаком, слышал их разговор и, перех-
   ватив растерянный взгляд Лёньки, красно­речиво постучал себя пальцем по лбу:"Ты,
   - мол, - что: вовсе не соображаешь?..." Затем, продолжая жестикулировать руками, он изобразил, как набрасывают на голову платок и подвязывают его под подбородком.
   ...Только сейчас Лёнька понял причину пользования темных платков, покрывавших головы многих встречных женщин. Его оше­ломила промелькнувшая мысль: "Неужели все они получили похоронки? А ведь конца этой войне не видно..." И на какую-то долю секунды он увидел пред собой снеж­ное поле, сплошь покрытое телами погиб­ших воинов. Их не счесть. Среди них - тот, что поближе, супруг тёти Тани... И Лёнька наконец-то дотумкал, почему не снимает она платок даже в натопленном помещении...
   Л И К И В О Й Н Ы В трауре. Гуашь. (67)
   Коснувшись плеча Татьяны, мальчишка запоздало стал оправдываться:
   - Я не хотел, тётя Таня... Не хотел я...
   Утерев кончиком платка глаза, Татьяна посмотрела на Лёньку и, также неожиданно улыбнувшись, спросила:
   - Хочешь, я тебя к себе заберу? Мне
   Бог детей не дал, а у твоей мамки трое.
   Ей полегчает и тебе лучше. Коровы не держу, а голодным всё равно не будешь. Работать не пущу - в школу пойдёшь; одё­жку, какую смогу, справлю...
   Лёнька, не зная, что ответить на столь нежданное предложение, опешил: "Чего это она - шутит, что ли? Но, вроде как, не­похоже..." И он, отрицательно замотав головой, только и смог произнести:
   - Не-е-е...
   Лёнька быстро отошёл за верстак, и никакая сила не заставила бы его пове­рнуть голову к плите, где Татьяна вози­лась с посудой: "Как она могла? Неужели считает меня таким человеком, который оставит мать и сестер ради жратвы?! И ребята посмеиваются: они что подумать могут..."
   Отмалчивался Лёнька и на следующий день: что ему поручено - делает, и нико­го не замечает. Татьяна также, словно ничего не произошло, своим делом занята. Воды принесла, залила её в котел и, при­сев в проходе между плитой и его - Лёньки
   - верстаком, приступила к стряпне единс­твенного и бесплатного, как при коммуни­зме, блюда: что-то почистила, накрошила и вместе с крупой бросила в воду. Затем посолила и приступила к сбору стружки и щепы. Убедившись, что у верстака Гурьева чисто, перешла к Гафуру. Вот уже прибра­ла и около Володьки... Идёт к нему - к Лёньке... И чего она так долго копоши­тся? Могла бы и побыстрей - ведь работать мешает...
   С собранной охапкой стружек, понарошке охая, Татьяна быстро развернулась и, то­чно рассчитав, оказалась лицом к лицу с Лёнькой:
   - Ты чего ж это бычиться на меня взду­мал? За вчерашнее, что ли?.. Так я знала, что откажешься. И правильно! Своих ни за кусок хлеба, ни за золото предавать нель­зя. Ни-ни! - погрозила она пальцем. - А что сказала, так это я так - чтоб на тебя изнутри поглядеть... Понял?
   - Ага! - подтвердил Гафур за себя и за Лёньку.
   * * *
   Во время частых отлучек Гурьева Воло­дька и Лёнька остаются на попечении Гафура. Он и соратник, он и учитель, он же в ответе за сделанную работу. Обучает своих подопечных не столько словом, ско­лько личным мастерством и трудолюбием.
   Прежде, когда Лёнька мастерил что-либо дома, было намного проще: отрезал кусок доски, стесал всё лишнее, покрепче приг­воздил молотком и, будь здоров! А тут - целая наука:"Стамэску нада дэржать так, а нэ так!"; доску перепиливать "нада", оставляя риску с рабочей стороны целёхо­нькой; о лучковой пиле вообще помалки­вай - "дорасты нада!" За что ни возьмись, всё у этого Гафура "нада, нада, нада!" Придирчивый - до невозможности. Но, чего не отнимешь, справедливый и добрый: выпо­лни качественно задание и, лучшего друга чем Гафур, не найти... Лёньке по душе такие люди: требовательные, но без чван­ства, готовые, не только ради дела, нау­чить тебя всему, что знают сами.
   Потому знания старшего подмастерья "упали" на благодатную почву: как много, оказывается, Лёнька не знал! А ведь счи­тал себя великим специалистом в столяр­ном деле...
   Механизированного инструмента в масте­рской нет. Ни с электрическим, ни с ре­менным приводом. Все операции по обрабо­тке древесины выполняются вручную. Как поначалу Лёньке казалось, самое ответст­венное - распил толстенных плах на бру­ски - Гафур никому не доверяет. "Жиг, жиг..!" - однотонно звенит в его руках лучковая пила, и рейки - "запросто" - одна за другой, сбрасываются в штабель.
   - Гафур, дай пару раз пильнуть! - од­нажды напросился Лёнька.
   Гафур глянул на него сквозь щелочки прикрытых век, почему-то улыбнулся и, как ни странно, решил поощрить прояв­ленную инициативу:
   - Иды сюда! Ногы - так, поширэ; правый рука - тут, лэвый - тут... Давай!
   И Лёнька попытался "дать". Да не тут­ то было... Не в том дело, что несколько раз резанул и сразу, как говорят в таких случаях, "сдох" - дольше под него, из-за малого роста, подстил из плах укладывали, чем он пилой размахивал... Да и как он ни старался, а полотно пилы почему-то в сторону от риски уволокло...
   Смеху-то было! Все, кто был, от души повеселились: "Ну чо,- поинтересовалась тётя Таня,- больше проситься не будешь?.." И Лёнька неимоверно устав, понял, почему Гафур "не доверяет" младшим подмастерьям распил плах на бруски: кроме сноровки, ещё и силёнка для такого дела надобна. К тому же - немалая... Это, когда со сто­роны смотришь, кажется, будто - в сильных руках Гафура - инструмент "сам по себе" режет.
   Лёньке нравилось в такие минуты наблю­дать за Гафуром. Рослый и сильный, он, играя, без заметного напряжения, шаг за шагом, врезается в затверделую древесину. Отрезав брусок, он сбрасывает его в шта­бель и тут же, без передыху, начинает новый рез, словно буграми перемещающи­еся мускулы на смуглых руках никогда не знают устали...
   Лишь испробовав на себе эту трудную операцию, Лёнька убедился, что не всё так происходит в действительности, как видится: колышется в ритм напевам пилы буйная, отливающая черным серебром, вол­нистая шевелюра старшего подмастерья; но уже различимей мелкие капли пота, побле­скивающие сквозь тёмный пушок на его верхней губе.
   ...Вот бы Лёньке такую силищу! Да и росточка не мешало бы добавить... Гафуру
   подспорье и, не без того, самому бы при-
   годилось: во всяком случае, кое-кто из
   мальчишек с их улицы уж точно обходили
   бы Лёньку стороной... Но пока все эти
   мысли лишь несбыточные мечты. И Гафур
   один распиливает плахи...
   Гафур - молчун. Разговор ведет только по делу и лишнее слово из него не вытя­нешь. Но Лёньке всё интересно, и вскоре он отыскал у Гафура "ахиллесову" пяту:
   - Гафур, как по-татарски "мама, папа, тётя"?
   На родном языке, Гафур не прочь побе­седовать:
   - Аны, аты, опай...
   - А как сказать: "Мама, дай хлеба - я голоден!"
   Гафур внимательно посмотрел на Лёньку и, взяв в руки отложенный было рубанок, всё же ответил:
   - Аны, бир кумэшь - мин эшь!..
   ...Шевеля обветренными губами, Лёнька повторил незнакомые слова, которые теперь принадлежат всем, кто их слышал. Здорово получается! Именно так он сегодня же ска­жет матери - пусть сама догадается...
   - Думаешь, по-татарски скажешь, и у матери хлеба прибавится?..
   Володька читает мысли на лету. И всё-то его, "засранца", касается! А ведь как было хорошо:"Аны, бир кумэшь..." Будто во рту тает пахучая корочка...
   ...Через щёлочки прикрытых век смотрят
   на мир раскосые глаза Гафура, но - что
   "нада" - прекрасно видят.
   - Гдэ твой дом? - неожиданно спросил он Лёньку на второй день выхода его на работу.
   - На Украине. А что?..
   - Тут гдэ твой дом?
   - На Чкалова. А что?..
   Гафур знает, для чего спросил. Он ещё раз глянул на неказистую фигуру Лёньки, до ушей утонувшего в грубошерстном кори­чневом свитере. А чего смотреть? Хороший ещё свитер, тёплый, где надобно - добро­тно заштопан. Мать его в пути приобрела на одной из остановок эшелона: на откры­той платформе, холодно уже было. Особенно по ночам... Под стать свитеру залатанные валенки, избежавшие, благодаря Лёньке, склад утиль-сырья...Зато латки на брюках, вправленных в голенища валенок, прикрытые на протертом месте непомерным - до колен
   - свитером, разглядеть невозможно...
   Всё же кое-что из одежды Лёньки радует глаз. Например, светлых тонов, кепка, с пупончиком на самой макушке. Лёнька и сейчас видит, как снимает её мать с ве­шалки в самый последний момент, окинув взором с порога оставляемую квартиру. Такие кепки на Урале не шьют, тем более не носят в сильные морозы. От мастерской
   - до улицы Чкалова - три квартала. А там, ещё неизвестно сколько...
   Думает старший подмастерье, думает...
   На следующий день, Гафур пришел в мас­терскую пораньше, вслед за Татьяной. Ку­лёк, что был в его руках, сразу положил на верстак Лёньки. Убедившись, что пок­лажа не упадет, он с облегчением вздох­нул и, закоченевшими на морозном ветру руками, стал снимать с себя верхнюю оде­жду.
   Л И К И В О Й Н Ы
   Боец трудового фронта. Карандаш. (81)
   Объяснять Татьяне, что в кульке,- нет надобности. Вчерашний разговор она слы­шала и, поняв что к чему, сама кое-что прихватила. Однако, чтобы не случилось накладки, спросила:
   - Лёньке, что ль, принёс?..
   - Ага..., - Гафура вдруг осенило. - Слушай, отдай сама!..
   - А чего это я? - рассмеялась Татьяна.
   - Ты принес, ты и отдавай. Я, вот, муж­нину шапку принесла - сама и отдам. А у тебя что завернуто?
   - Куртка там... Моя была, тэпэр малэ­нкая. Отдай - ладно?..
   - Ладно, ладно - там поглядим...
   * * *
   Зима сорок второго года была не менее суровой, чем предыдущая. Людям жилось холодно и голодно, но душа стыла, прежде всего, из-за нерадостных фронтовых сводок. Разгром немцев под Москвой в прошлую зиму на какой-то период вселил веру в неминуемость победы. Однако последующие летние поражения Красной армии под Харь­ковом, в Крыму, Сталинградом и на Север­ном Кавказе загнали вглубь зародившуюся было надежду. День за днем враг захваты­вал десятки городов и населенных пунктов, словно не было на его пути сколь-нибудь заметного сопротивления. Вновь, как и вначале войны, советские войска окру­жались целыми армиями, теряли технику, оружие, снаряжение. Народ ли не желал защищать власть большевиков или дейст­вительно, как пошептывал Гурьев, - кру­гом одна измена?..
   Всматриваясь в черный, направленный прямо на него, круг репродуктора, неп­рестанно - орудийным стволом - выстре­ливающий разящие его душу "снаряды", Лёнька задавался одним и тем же вопро­сом: "Ведь мы были самыми сильными - так до каких пор будем отступать? Почему молчишь?.." И вскоре репродуктор отве­тил, оповестив приказ Верховного Глав­нокомандующего, с запомнившейся фразой: "Ни шагу назад!.." Этим приказом предус­матривался расстрел всех - от солдата до генерала, - кто отступит без разрешения высшего командования. Одним из первых в этом длинном списке значился комбат, отдавший приказ отступить горстке обмо­роженных солдат, оставшихся без пищи и боеприпасов в горах Северного Кавказа, о чем оповестили для наглядного примера...
   Но еще долгие недели и месяцы, несмо­тря на беспощадный террор на полях сра­жений, каждое утро повторялись запомни­вшиеся с начала войны слова: "После оже­сточенных боёв, наши войска оставили..."
   ...В начале второй военной зимы Гафура, которому едва исполнилось семнадцать лет, призвали в армию. Стояли сильные морозы, с пронизывающими до костей уральскими ветрами. Многие, кто знал Гафура, пришли на проводы. Дарили на память, кто что мог: теплые носки, варежки, а то и деся­ток картофелин... Гурьев, на проводах, почему-то отсутствовал. Хотя на работе с утра был. Видно, напутственного слова для первого своего помощника у него не нашлось.
   Прошло несколько месяцев, и от земляка, с кем Гафур вместе призывался в армию, пришло письмо с трагической вестью: на пути к фронту эшелон, в котором они нахо­дились, разбомбили. Среди погибших он опознал Гафура!.. В письме было указано и место захоронения...
   Но Лёнька не желал и не мог верить подобной информации. Оглядываясь на ве­рстак, за которым еще совсем недавно работал Гафур, он видел его как прежде живым, слегка склонившим над обрабаты­ваемой деталью крупную голову, с пышной чернявой шевелюрой; черные, заметно рас­косые глаза, в которых без слов читалось одобрение, при успешном выполнении зада­ния, или огорчение, если что-либо было исполнено не так, как поручено. Скупой на слова, Гафур, бывало, хлопнет Лёньку по плечу и, показывая ряд крупных белых
   - под линейку - зубов, скажет, что дума­ет, одним словом:
   - Молодэц!..
   Когда объяснял задание, также был немногословен, карандашом или мелом, очерчивая, где что сделать:
   - Так..., так..., так... Ага?
   - Ага! - отвечал Лёнька.
   И вот: нет Гафура! Был и нет... Как такое может быть?! Жил человек, и вдруг
   - не стало... Он, Лёнька, ради Победы тоже своей жизни не пожалеет. Но ведь обидно умереть, не сделав по заклятому врагу ни единого выстрела?.. Такого и быть не может: умереть, не убив ни од­ного фашиста! Не может... И Гафур не из таких. Значит, он живой, и парень тот ошибся... Тем более, официального опо­вещения - "похоронки" - нет: Гафур ещё даст о себе знать...
   Лёньке необходимо подтверждение своим рассуждениям, и он ищет поддержки во взгляде тёти Тани. Он знает: она также не верит в гибель Гафура, как и в сме­рть пропавшего без вести мужа.
   Л И К И В О Й Н Ы Сельский хлопец. Акварель. (162)
   - Тётя Таня, Гафур ведь жив?
   - Жив, Лёнька, жив. Он молодой - должон жить...
   И, глядя на печальное лицо Лёньки, убе­жденно добавила:
   - Парень тот мог и обознаться...
   * * *
   ...На смену ледяной, с промозглыми вет­рами уральской зиме пришла не по сезону тёплая весна. В один из таких солнечных дней Гурьева вызвали к начальнику. Отсу­тствовал он недолго. Вернулся и в серд­цах, отшвырнув попавшую под ноги рейку, подошел к Лёньке:
   - В лагерь поедешь! Какого дурня ва­лять там будешь - не ведаю, а сказано, чтоб со струментом. Чего-куда, у Техника вызнаешь...
   Техником в ремонтно-строительной кон­торе звали пожилого, лет пятидесяти, мужчину, прибывшего в начале войны с Украины. Выговорить на одном дыхании его нерусскую фамилию, тем более, имя и от­чество, было невозможно. И с чей-то уда­чной подачи и его молчаливого согласия за ним закрепился псевдоним "Техник", четко отражающий занимаемую им должность.
   Искать Техника Лёньке не пришлось: в обеденный перерыв начальство само неожи-
   данно появилось в столярной мастерской.
   Татьяна засуетилась, но казанок давно опустел и угостить Техника оказалось нечем. Да и он, судя по его возбуждён-
   ному виду, на "подзаправку" не рассчи­тывал, так как дополнительное питание инженерно-техническому персоналу в стра­не рабочих и крестьян не полагалось. Хо­тя ему - Технику - и всем, подобным ему, во все времена советской власти оно бы не помешало: уж в этом, из опыта своей семьи, Лёнька прекрасно был осведомлен...
   Л И К И В О Й Н Ы
   "Чем накормить детей?.." Карандаш. (80)
   Присев на сруб, на котором Лёнька прошлой осенью сдавал "вступительный"
   экзамен, Техник снял черную всесезонную
   фуражку, всегда пользовавшуюся большим
   спросом среди европейских евреев, и про­тёр платком вспотевшую лысину. Затем, с несвойственной для него торжественнос­тью, обвел взглядом присутствующих и произнес:
   - Об окружении и разгроме немецких войск под Сталинградом вы каждый день
   слышите. А сейчас я вам ещё одну прият­ную весть должен сообщить: пробита брешь и на ленинградском фронте! Преодолев блокаду, вывезено много детей!..
   Обведя присутствующих счастливым взо­ром, словно убеждая самого себя в том, что ничего им не придумано, Техник ещё раз повторил:
   - Много детей! Я сам буквально полча­са назад видел их своими глазами, как сейчас вижу вас...
   Человек явно был потрясен. Он продо­лжал протирать лысину и, видимо, сом­невался - следует ли делиться в незна­комой, в сущности, для него аудитории, своими скорбными впечатлениями. И всё же решился:
   - Они так сильно истощены, что едва передвигаются!.. Прямо с вокзала их ве­зут за город, в пионерский лагерь. Все предприятия города помогают в перевозке и будут содействовать в дальнейшем. На­шей организации поручили послать в ла­герь столяра, чтобы помог на первых по­рах обустроиться... Выбор пал, - Техник обратился к Лёньке, - на вас, молодой человек. Так вы, пожалуйста, не подве­дите...
   Никто ранее не слышал, чтобы Техник - этот тихий, выбитый из нормальной жизнен­ной колеи, человек - так долго говорил. Возбуждённый радостным волнением, он одновременно страдал, вспоминая лица детей - дистрофиков, которых только что усаживал на доставленные к вокзалу под­воды. Переживал, хотя подобные видения были для него не в новинку: при неопису­емом голодном существовании, лица его единокровных детей выглядели не намного лучше...
   Л И К И В О Й Н Ы
   "Я голодная..." 1942 г. Троицк. Карандаш. (71)
   Он страдал, но душа его ликовала: на­конец-то повернулось! И немцев сейчас по-настоящему погонят! Осознав сей дол­гожданный факт, он не мог молчать, же­лая разделить свою радость с теми, кто также, как и он, изнурён - даже не сто­лько голодом, сколько изо дня в день повторявшимися неутешными фронтовыми сводками. Теперь "пойдёт", должно пойти!..
   * * *
   Пионерский лагерь располагался за го­родом, в бывшей помещичьей усадьбе, за четверть века после октябрьской револю­ции не успевшей потерять свой самобытный облик: десяток одноэтажных деревянных строений хозяйственного назначения вок­руг двухэтажного особняка, возведённого из почерневших от времени массивных брё­вен.
   Господский дом выделялся на панораме остальных построек не только высотой и архитектурной отделкой. Искусная резьба по дереву украшала большинство его кон­струкций - будь то дверь, наличник или опорная стойка. Творчески исполненная, она зрительно создавала впечатление еди­ного художественного произведения. Осо­бенно радовали глаз орнаменты наличников, обрамляющие резными узорами окна, угло­вые сопряжения стен и карнизы здания. Одна арабеска сменяла другую и Лёньке, ошеломлённому открывшейся пред ним кра­сотой, пришлось остановиться, чтобы внимательно вглядеться в каждый узор и постараться сохранить его в памяти. Наравне с замыслом творца, Лёньку вос­хищало и мастерство исполнения. Он долго изучал каждую завитушку, затем ревниво подумал: "А я смог бы подобное сотво­рить?.." И, поразмыслив, нашёл вполне достойный ответ: "Чего уж - был бы инст­румент!.."
   ...Начальница лагеря, крупная во всех измерениях, руководяще-шумливая дама, не понравилась Лёньке с первой встречи. Ско­льзнувшим ли по нему пренебрежительным взором, нарочито командирским голосом, или чрезмерным макияжем, дополненным, не по военному времени, избытком золотых украшений? Он и сам, с ходу, не смог бы ответить. Но четко зафиксировались её отчуждённый, непонятно чем вызванный, неприветливый взгляд и неприязненный тон произнесенной фразы:
   - Обратись к завхозу! Мне с тобой раз­бираться некогда!..
   Ответ напрашивался сам собой: "Зачем тогда срочно звали?.." Но Лёнька смол­чал: мало ли чем ответственная перед Партией и страной женщина озабочена... Она, возможно,"Мастера на все руки..." ждала, а ей мальца прислали! И всё же не было сомнений, что шумом и командир­ским тоном ей очень хотелось продемонс­трировать находящимся в кабинете женщи­нам своё особое положение на данной кон­кретной территории. Словно Салтычиха в своей помещичьей усадьбе, она явно жаж­дала поклонения от своих подчиненных...
   Уже и солнце склонилось к закату, а завхозу - в вечных хлопотах, средних лет женщине, никаких распоряжений относите­льно размещения Лёньки не поступало:
   - Начальница решает - как скажет, так и будет...
   И Лёнька отважился вновь приблизиться к "руководству", чтобы ни на шаг от него больше не отступать...
   В сумерки отыскал начальницу на терри­тории по крикливому голосу. Сходу обра­титься к ней не решился и пошел следом, перекладывая с плеча на плечо мешок с инструментом. Его ведь не бросишь: мас­тер наказал "...беречь струмент пуще глаз своих!" Потому, как инструмент, в основном, его - гурьевский...
   Лёнька потерял счет времени, в сущно­сти, весь весенний световой день, решая проблему своего жилища. Вот и сейчас начальница оглянулась, желая, очевидно, убедиться, что "сопровождение" на месте, но высоким своим вниманием его вновь не удостоила.
   На очередной тропинке, обойдя Лёньку, её нагнала завхоз. Лёнька "навострил" уши. Переговорив на ходу о многих делах, завхоз поинтересовалась:
   - А с "этим" что делать будем?..
   - С жидком, что позади тащится? - ус­лышал Лёнька встречный вопрос.
   - Ага...
   - На чердак его, к Степану!..
   Завхоз, замедлив шаг, поравнялась с Лёнькой и о чем-то стала ему толковать. Но смысл фраз он не улавливал: колоко­льным звоном в ушах повторялось одно, прозвучавшее в его адрес, слово - "Жидок"! С начала войны, где бы он ни был, оно следует за ним по пятам, нео­жиданно, с лёту, словно камень, ударяя в грудь, не раз получая своё продолжение в исступлённых мальчишеских драках. Но то были пацаны... И он не желал верить, что услышал то же слово из уст этой наг­лой и противной во всех отношениях особы, определенной властвовать над ним самым прогрессивным в мире государством. Слово непрерывно звучало в ушах, а он продол­жал мысленно повторять:"Не может такого быть! Не может-я, очевидно, ослышался..."
   ...На этой, "удобной" еврейской версии, Лёнька, наконец, остановил свой выбор. Другого выхода, как можно догадаться, у него не было...
   * * *
   Нет, Лёнька не ослышался: ночлег дей­ствительно был ему определён на чердаке, в поднебесье конюшни - высоком бревенча­том здании, с антресолями для хранения фуража, над которыми - на уровне низа двухскатной крыши - уложили дощатый на­стил. Видимый с земли проём в торцевой дощатой обшивке крыши, ранее сотворён­ный, очевидно, для естественной вытяж­ки "отработанного" лошадьми воздуха, использовался ныне в качестве лаза. Одновременно проём служил и единствен­ным источником освещения...
   Намытарившись за день, Лёнька успел заметить, что жизнь в лагере потихоньку замерла. Он сильно устал, но лезть на верхотуру решился не сразу: уж очень ненадёжной показалась ему длиннющая приставная лестница, колеблющаяся при малейшем дуновении ветра... Однако де­ваться было некуда. И он полез наверх, примериваясь с подъемом к каждой попе­речине и к месту возможного падения.
   Ночлежка оказалась довольно обширным помещением. Но пройти по нему в полный рост могли, как потом выяснилось, толь­ко крысы. Нащупав в потёмках ворох соло­мы, Лёнька, положив под себя мешок с инструментом, свалился и моментально уснул. Об использовании постельных при­надлежностей, в относительно нормальных условиях пионерского лагеря, уставший за день мальчишка даже не мыслил. А выдать их ему без напоминаний, как вы­яснилось, было некому...
   ...На новом участке жизненного пути, среди первых людей, встреченных Лёнькой
   - что подразумевается в смысловом соде­ржании этого слова, - таковых не оказа­лось. И он остался один. На холодном чердаке. Как и на всём белом свете...
   ...Так ослышался ли Лёнька? Судя по всему, нет. В небольшом городке, где проживала семья Лёньки, именно в эту пору упорно распространялись слухи о готовящемся еврейском погроме. Подоб­ные разговоры Лёнька не раз слышал сре­ди рабочих, отобедавших в столярной мастерской и коротавших время в тепле до конца перерыва. О чем бы ни говорили, беседа обязательно возвращалась к рас­тущим ценам, затем плавно "перемещалась" на поиски виновных. А что их искать, ежели и так всё ясно? Цены, без сомне­ния, повышали те, кто мешками деньги награбил в госбанках и сюда понавозил! В каких банках? А там, где раньше жили... Они же в тех банках и работали! Кто имен­но?! А ты будто и не знаешь... Евреи, конечно! Мешки понабили, и "тю-тю"...
   Л И К И В О Й Н Ы о
   Из тифозного барака. Карандаш. (70)
   К нам понаехали и миллионами ворочают!
   Из-за них и вся дороговизна - не будь евреев цены, ясное дело, оставались бы прежними!
   Кто начинал разговор о деньгах и евре­ях - Лёньке неведомо. Но, как правило, зачин шел из кутка, где располагался Гурьев со своими съестными припасами. Впрочем, мастер всегда, при каждом удо­бном случае, не скрывал свой праведный гнев в отношении приезжих "грабителей"!..
   Из будней своей семьи Лёнька знал, что слухи о мешках с деньгами - неправда. Но и поручиться за всех соплеменников не мог, как и не был в состоянии дать иное объяснение непрерывному росту рыночных цен... И всё потому, что знаний у него маловато. Откуда им взяться, если первую военную зиму он школу из-за сильных мо­розов почти не посещал и экзамены за пятый класс сдавал экстерном. А в шес­той - месяц походил, и школу пришлось бросить: не подыхать же всем им с голо­ду, когда путь до кончины измерялся граммами хлеба?..
   Впрочем, в целях самообразования, с ближайшей получки, по довоенной цене - за копейки, Лёнька приобрел несколько томов сочинений вождя всех пролетариев
   - В.И. Ленина. Тиснённые золотом, в красном коленкоровом переплёте, книги привлекали взгляд не только добротным исполнением, а и тем, что на полках кни­жного магазина других книг не было!.. И это в то время, когда курящий люд искал обрывок газеты для махорочной закрутки?..
   Но последнее Лёньку в то время не за­ботило. Ему необходим был ответ на более принципиально важные, можно сказать, жизненные вопросы. Ведь с детского сада им толковали, что при капитализме рабо­чие составляют самый передовой, прогрес­сивный и многочисленный класс. И только благодаря его поддержке, была создана наша родная коммунистическая партия... Лёнька даже где-то читал, что в период революционных преобразований в нашей стране вооруженные отряды рабочих защи­щали евреев от погромщиков. Так почему сейчас никто из рабочих слово не скажет в защиту его соплеменников?
   Он настойчиво прочитывал страницу за страницей в надежде найти ответ на про­исходящие в мире события. Но, даже оси­лив несколько глав и поняв, что политика являет собой концентрированную экономику, Лёнька всё же не смог найти объяснение подорожанию всего самого необходимого (кроме избранных произведений Вождя...) и разобраться в инфантильном поведении "их" рабочих. Ему только и оставалось, как слушать, что говорят другие:
   - Ведь жили люди, и всё у них было хорошо. А как понаехали чужаки, так цены взлетели до небес... Тут и гадать нечего: они, евреи, во всём виноваты! А, коль так, изничтожить их всех до основания надо. Другого не дано!..
   Всё говорилось тихо, шёпотом, но - кому было интересно - тот слышал. А Лёньке и крыть нечем - ведь он тоже из этих, приезжих... Одна загвоздка: куда же мать попрятала те самые мешки с день­гами? Если бы они у них были, разве жарила бы она выпрошенные у кого-то картофельные очистки на смазанной лепе­стком лука сковороде... Ну, встанет он, а что скажет? Ведь засмеют, не поверят...
   Дома Лёнька об услышанном ни с кем не делился. Но однажды мать, ещё в граждан­скую войну прятавшаяся по чужим чердакам, не выдержала и, собрав детей, сказала:
   - Вы уже взрослые и должны понять - по городу распространяются нехорошие слухи... Может случиться большая беда... Будьте осторожны! Чуть что - сразу домой...
   Стало понятно, что слухи о готовящемся еврейском погроме черной тучей накрыли улицы и проулки захолустного городка, испокон веку утопающие в пыли, грязи и мусорных свалках. Где каждый двор, обо­собленной крепостью, отделился от внеш­него мира высоким неприступным забором, мощными воротами и не менее прочной ка­литкой, запираемые изнутри задвижными брусьями.
   Именно здесь, за этими заборами, про­ращивались зёрна ненависти к незванным пришельцам еврейской национальности, с исключительной настойчивостью разносимые немецкими лазутчиками в трудные дни ста­линградской битвы, когда, в сущности, решалась судьба страны... И для возбуж­дения страстей вражеская агентура не гнушалась любыми инсинуациями, в том числе - мифическими "мешками с день­гами".
   Л И К И В О Й Н Ы
   Женские скорбные глаза... Карандаш. (92)
   О, желанный, всесокрушающий народный бунт! И "мишень", казалось бы, беспро­игрышная, тысячелетиями проверенная во многих ситуациях и странах, собравшая немецкий народ под нацистскими знамёнами и, ныне, повсеместно подтверждаемая на захваченных вермахтом территориях, где
   - при активной поддержке доморощенных антисемитов - поздней осенью 1942-го года, в основном завершалось "решение еврейского вопроса"...
   И на этой, не раз проверенной наживке, немецкое руководство решило взорвать советский тыл, тем самым - окончательно решив вопрос "Кто - кого?.." в свою по- льзу. Судьба евреев, как в прошлом - на протяжении веков - стала разменной моне- той в смертельных играх тоталитарных режимов...
   ...На территории республик Союза неме­цкая разведка забросила все имеющиеся резервы, с единственной целью: вывести на улицы народные массы! "Шило в мешке, говорят, не утаишь...": уж если потенци­альные жертвы знали о готовящихся погро­мах, то, что было известно контрразведке? Сведений хватало, но всех лазутчиков не выловишь. Следовало срочно что-то проти­вопоставить! Что?..Все эти "детали" мало кто знал. Тем более Лёнька, едва присту­пивший к повышению своего идейнополити­ческого уровня. Но скрывать не будем: в этом смысле неприязнь к евреям позолочен­ной партийной дамы его, скажем так, сму­тила! Он понимал, что без партбилета - высокая должность ей никак не "светила". Так, если она член родной Коммунистичес­кой Партии, откуда в ней столько безуде­ржной ненависти? А ведь он так верил! И вот - на тебе...
   Вопросов у Лёньки много. Но ответ он нашёл всего на один. Не из самых главных. Однако...Бумага в печатных произведениях Вождя мирового пролетариата оказалась столь лощённой, что применить её для других нужд было невозможно...
   * * *
   Проснулся Лёнька среди ночи, до костей продрогнув от холода. И до пробуждения его сон сопровождался непрерывным посту­киванием зубами. Легко одетый в куплен­ные с рук на толкучках обноски, будучи не в состоянии раскрыть глаза, Лёнька во сне сворачивался клубком, соприкасая лицо с коленями, ворочался с боку на бок, пытаясь согреть переохлажденную часть тела. Но, в неравной борьбе, при­рода вышла победительницей.
   Л И К И В О Й Н Ы
   Работа на холодном ветру. Карандаш. (90)
   Весной на Урале иначе и быть не могло: днем тепло, хоть портки снимай; а ночью
   - валенки одевай... Кто бы мог предполо­жить, что ночлег для него, в столь холо­дную пору, определится под открытым небом - без единого покрывала, - которым он мог бы согреть своё тело?..
   Лёнька поднялся на ноги и, задев голо­вой дощатую обрешётку крытой железом крыши, быстро восстановил в памяти собы­тия прошедшего дня. Осознав, что искать помощи не у кого, он вывалил из мешка инструмент и вновь свалился на пропитан­ную запахом гнили солому, накрыв туловище дерюжным покрывалом. Но ощутимого тепла насквозь просвечивающаяся ткань не при­несла...
   Остаток ночи Лёнька прокрутился юлой, впав в беспамятство лишь под утро. Сол­нечные лучи давно проникли под крышу, когда, очнувшись от ощущения нависшей над ним опасности, он открыл глаза и увидел склонившегося над ним огромного мужика! С испугу, не поверив видению, Лёнька зажмурил и вновь открыл веки: великан не сдвинулся с места, продолжая с интересом разглядывать Лёньку. Словно призрак, не произнося ни единого внят­ного слога, он выражал зримое удивление однотонным непонятным звуком:"М-м-м-м..."
   Лёнька вскочил на ноги и приготовился к обороне. Незнакомец, судя по выраже­нию глаз, рассмеялся. Но и смех его был каким-то странным: лицо перекосилось и издаваемый, ни как непереводимый, звук он произносил заикаясь, с ощутимой боле­зненной натугой. Казалось, он не смеется, а плачет: "Гы-г, гы-г, гы-г..."
   Не понимая, что привело сюда этого человека, Лёнька, не меняя бойцовской стойки, повнимательней к нему пригляде­лся. Первое, что бросилось в глаза: солдатская военная форма, совершенно новая, словно вчера выдана каптенарму­сом со склада. "Дезертир, не иначе!" - подумал Лёнька и, с нескрываемой враж­дебностью, спросил:
   - Ты кто?!..
   Дружелюбно улыбаясь, ударяя себя кула­ком в грудь, явно пытаясь убедить в от­сутствии у него каких-либо агрессивных намерений, солдат показал на брошенный на настил черный тулуп и, всё также бо­лезненно меняясь в лице, стал пояснять:
   - Гы-гы-гы-гы!..
   Лёньку, словно током, пронзила догад­ка: "Да ведь он контуженный!" И замали­вая свой грех, схватив за руки солдата, затараторил:
   - Да ты не спеши! По слогам говори...
   Л И К И В О Й Н Ы
   На крыльце госпиталя. Гуашь. (74)
   Солдат отрицательно покачал головой и, раскрыв ладонь, стал водить по ней ука­зательным пальцем, взглядом пригласив Лёньку прочесть написанное. Медленно выводя каждую букву, продолжая выдав­ливать из себя далёкие от истины звуки, он обводил каждую букву по несколько раз, пока не убеждался в правильном ее произношении Лёнькой."Слышит он норма­льно,- с удовлетворением подумал Лёнька, и вслух прочел: Я - сторож..." Кивком головы солдат подтвердил сказанное, и Лёнька продолжил знакомство:
   - А зовут тебя как? Меня - Лёнька...
   Солдат вновь, тщательно обводя буквы, написал: "Степан"... И тотчас Лёнька вспомнил произнесённую вчера вельможной дамой фразу:"На чердак его! К Степану..." Всё стало на свои места, и Лёнька подро­бно рассказал, кто он и что привело его в чужое жилище. Не успел произнести наз­вание города, где жил до войны и откуда эвакуировался, как Степан схватил его в охапку и закружил по чердаку:
   - Гы-гы-гы-гы!..
   Только задев головой обрешетку крыши, солдат, оберегая от ушиба мальца, опус­тил его на пол и, продолжая выражать свой восторг, заставил Лёньку кружить вместе с ним, ощутимо раскачивая при этом зыбкий, не рассчитанный на пляски, дощатый настил. Как выяснилось впослед­ствии, оба они - земляки! Лёнька из Проскурова, что на Украине, а Степан - ну, совсем рядом! - из-под Гродно, что в Белоруссии... В сопоставлении с Ура­лом, куда их обоих занесла война, ника­кого сравнения... И радости Степана не было предела.
   - Гы-гы-гы!- радовался солдат встрече с земляком, и Лёнька, продолжая кружи­ться, догадывался о причине столь нео­бузданного восторга.
   Мальчишка понял главное: его рассказ принес человеку радость. Потому без сопротивления принял участие в неожидан­ном торжестве. Однако раскачивание под ногами подвесного настила становилось угрожающим, и Лёнька попытался успокоить Степана:
   - Хорошо, хорошо: скоро вместе поедем домой!
   Но Степан ничего не желал слышать и продолжал вести хоровод, словно получил долгожданную весточку из дому...
   Утихомирился солдат также внезапно, как развеселился. Указав рукой на выход, он стал поторапливать Лёньку: мол идти надо и поскорей! Быстро собрав в мешок столярный инструмент и не выпуская его из рук, он привёл Лёньку на кухню, где уже вовсю шла зачистка давно опустошен­ных котлов.
   Опоздали! А у Лёньки только от одного запаха пищи закружилась голова - он уж забыл, когда жевал в последний раз...
   Удрученный вид Степана был понятен без слов. Он переживал, словно едва об­ретенный им земляк, считай, почти родст­венник - по его, как бы, вине остался без "заправки". Но вскоре, на смену уны­нию, пришло озарение: ободряюще хлопнув Лёньку по плечу, он куда-то исчез и че­рез считанные минуты привёл круглолицую толстушку - улыбчивую и роскошную, с какой стороны на неё ни гляди.
   Указав на мешок с инструментом в руках Степана, она с недоверием спросила:
   - Так ты, говорят, столяр - или как?..
   Кивком головы Лёнька подтвердил своё высокое профессиональное звание.
   Женщина обрадовалась, словно родного сына повстречала:
   - У нас для тебя работы - на месяц хватит! - и тут же распорядилась, повер­нув голову в угол, где копошились неско­лько женщин, - Мария, к нам столяра при­слали! Быстренько подсоберите парню что­нибудь поесть!
   "Парнем" женские уста назвали Лёньку впервые. Не сказать, чтобы он возгорди­лся, но повел себя вполне достойно: снял головной убор и не спеша сел на указан­ное место. Вскоре перед ним поставили огромную, как ему показалось, эмалиро­ванную миску с белым, как снег, творо­гом, стакан чая и ломоть хлеба, весом
   - по его наметанным прикидкам - с дне­вной рабочий паёк!
   Но к пище сразу Лёнька не посмел при­коснуться. Не потому, что оробел при виде давно забытой, "нежной" для его зубов, снеди. Нет, он не забыл, с какой стороны к ней подступиться...Он просто не верил, что вся миска творога предна­значена ему одному. О чем и спрашивал взглядом окруживших его людей. Лишь когда Степан вложил в его руку ложку, понял: нет, это не розыгрыш, не злая шутка - всё, поставленное перед ним, предназначено только ему одному! И, позабыв о приличиях, он набросился на еду, не видя никого и ничего вокруг, давясь и захлёбываясь от неутоляемого многие месяцы голода, не выпустив из рук миску до тех пор, пока не подобрал пос­леднюю крошку...
   ...Но не выдержал Лёнькин желудок по­добной прыти и перегруза. Что уж ему пришлось не по нраву, он один знает, но вскоре почему-то откликнулся сильными болями. И не успел Лёнька принять заказ на работу, как невыносимая тошнота, под­ступившая к горлу, безжалостно вывернула его наизнанку...
   На вновь обустраиваемой кухне работы для Лёньки хоть отбавляй: полки, стелла­жи, вешалки во всех помещениях; ремонт расшатавшейся, а то и умышленно - от широты чей-то души, сломанной мебели; лари под хлеб, крупу и картофель; доски для разделки овощей и фруктов, порой и вовсе не поймешь, какого назначения; смена прогнившего дощатого настила на входном крыльце и многое другое.
   Сотворив походный верстак у стены бли­жнего к кухне сарая, Лёнька безотчетно застолбил удобное и бойкое во всех отно­шениях рабочее место. Чем невольно опо­вестил широкую общественность о наличии в лагере специалиста-столяра. Так что дополнительной рекламы ему не понадоби­лось: с первого дня в "столярку" потяну­лись воспитатели групп со сломанными стульями, деревянными раскладушками и заявками на подделки внутри помещений. О детях и говорить не приходится: став кружком, они часами наблюдали за работой столяра, не намного обогнавшего их по возрасту. Особый интерес вызывал полёт стружек, светлыми упругими спиралями по­дгоняемых ветром к их ногам. Но никто из детей, явно сберегавших силы, с земли их не подымал...
   Разглядывать ребят Лёньке некогда. Да что в них диковинного? Дети, как дети. На худых и бледных он за два года войны успел вдоволь наглядеться. Но эти уж совсем какие-то вялые. Каждый, будто воды в рот набрал: смотрит отрешенным взглядом и слова не промолвит. Казалось бы, человек подолгу стоит - ему, следо­вательно, интересно. А во взоре ничего прочесть невозможно. Словно сквозь тебя смотрит... К тому же: ни шалостей, ни эмоций... Сил в них, что ли, совсем нет? Похоже: даже меж собой не разговаривают...
   Л И К И В О Й Н Ы Беспризорный мальчишка. Карандаш. (72)
   Впрочем, чего тут глядеть? Ему забот и без них хватает... А с ними - только посматривай, чтобы кого из них, ненаро­ком, не пришибить...
   ...Утренний знакомец - Степан, отдохнув пару часов после ночного дежурства, обя­занный по распорядку дня приступить к обеспечению лагеря водой, более срочным посчитал необходимым напомнить Лёньке о своём существовании. И поехал на телеге, груженной громыхающим металлическим ба­ком, не прямиком к реке, а, объехав ла­герь по периметру, выехал к развернутому Лёнькой столярному производству, можно сказать, с тыла... Только ради того, что­бы, неожиданно выскочив из-за угла сарая, "вихрем", как римский воин на колеснице, промчаться мимо оторопевшего Лёньки. Участвовал ли Степан в лихой атаке, или мысленно проезжал мимо плетня памятного двора - он один знает. Но, где бы он ни находился, было ясно: появление в лагере земляка основательно взволновало востор­женную душу солдата.
   Будучи в трудах, Лёнька не обратил внимание на "парадный" выезд хозяина голубятни. Что, разумеется, никак не вписывалось в планы Степана. И во всю силу лёгких он издал, единственно досту­пный ему, воинственный клич:
   - Гы-гы-гы!..
   Картинной стойкой красуясь перед Лёнь­кой, солдат энергично вращал над головой длиннющий кнут, демонстрируя непреклон­ность возницы в его стремлении вывести из дремотного состояния едва переставля­вшую непослушные ноги лошадь. Ликующее настроение Степана высвечивалось в доб­росердечной улыбке, веселом блеске чер­нявых выразительных глаз, в самом желании щегольнуть перед земляком, чем напоминал шаловливого мальчишку, на мгновение воз­вратившегося в своё, не столь далёкое, прошлое. В сущности, он и был мальчишкой, до срока успевшим перехватить на войне свою долю боли и страданий.
   Скорее интуицией, чем разумом, Лёнька понял, что его рассказ вернул солдата в минувшее, навеяв приятные воспоминания о довоенной жизни. Не в состоянии выра­зить свои чувства словами, Степан решил поделиться ими со всем миром таким вот образом... Он не слышит сейчас ни свиста пуль, ни разрывов снарядов. Забыв о ране­нии, он мчится по улице родного поселка и видит вокруг себя тех, с кем - еще со­всем недавно - вот так, как сейчас, гонял лошадей...
   Отложив инструмент, Лёнька помахал зе­мляку рукой, понимая, что приветствует доброго и простодушного парня, искренне, на равных, предлагающего ему свою дружбу. Будто нет между ними разницы в возрасте, как и военной формы на изувеченном сол­дате. А видна лишь душевная предрасполо­женность, которую почуяли они по отноше­нию друг к другу с первых минут утренней встречи. Степан убеждён в этом и потому так радостно продолжает шуметь:
   - Гы-гы-гы!..
   К полудню Степан привез питьевую воду, по пути щедро, через неплотно прикрытый люк, смачивая ею дорогу. Слив большую часть воды на кухне, он развёз остаток по детским отрядам. Затем, поставив лошадь в стойло, возвратился к Лёньке. О цели посещения догадываться не приш­лось: приложив к животу огромные кула­чищи, он красноречиво "потрамбовал" ими его содержимое. Жест известный: "Закан­чивай! Пора и нам на обед..."
   На кухне их встретили как желанных гостей. Потому, не будем подробно описы­вать всю процедуру женского обхождения, с необходимыми в производстве (также - в быту...) мастеровыми людьми. Всё же, торжественность момента Лёнька ощутил в том, что обслуживали их под непосред­ственным надзором главной поварихи - той, что понравилась ему при утренней встрече. И нет в том никаких намёков: во все времена женская уважительность являлась делом тонким и чрезвычайно деликатным. Особенно в подобных случаях, когда мужчин, таких, как Степан, всего один на всю округу...
   Что касается Лёньки, то его за едой, кроме личной миски, ничего не заботило. Если и замечал он в отношении Степана какое-либо предпочтение, так только в манерном к нему обращении. Иначе и быть не могло - ведь, как в песне поётся: "...потому, что без воды - не "туды" и не "сюды"..." А можно ли обойтись в лагере без ночного сторожа, где, кроме Степана, нет ни одного, даже завалящего, мужичка, в песнях ни слова не сказано. Хотя Лёнька уже понимал: можно, но нежелательно...
   ...Работы у Лёньки невпроворот. Потому не заметил, как пробежал первый на новом месте трудовой день. В сумерки, когда уже нельзя было прочесть цифры на скла­дном метре и разглядеть прочерченные им линии, он собрал инструмент и, ощутив огромную усталость, с содроганием осоз­нал неизбежность повтора прошедшей ночи: за весь день - ни начальница лагеря, ни заведующая хозяйством, временами мелька­вшие перед глазами, проблемой обустройс­тва его ночлега так и не озаботились. Забыли? Или не обратили внимания на полезность его деятельности в лагере, трудолюбие и высокую профессиональную выучку?.. Быть может ... В этом очерст­велом мире всё может быть...
   Нет, начальство всё видело и замечало. Иначе в тот же день отправило его туда, откуда явился - в "подобных" случаях с дармоедами не церемонятся. Было бы за что ухватиться. Чтоб хлеб зря не пере­водить на кормежку инородца... И о его ночлеге, несомненно, помнило. Но, коль сам помалкивает, то - для него - и так сойдет... А Лёнька и в мыслях не держал, что вправе потребовать, если не сносные условия для ночлега, то какую угодно, пусть рваную, постельную принадлежность, которая, в любом случае, окажется почище, чем прелая солома... Речь не о подушке, а было бы ему чем укрыться...
   Не знал своих прав Лёнька. Но, даже и зная: к кому обратиться? Не к тем же окаянным людям, с кем он встречался ра­нее? Кто, за весь день ни разу не поко­рмив, отправил его на холодный чердак... Доверия к ним у него не было и повторно подвергать себя унижениям он не желал. Лёнька вновь взобрался на чердак и, не снимая одежды, зарылся в солому. Затем, как в прошлый раз, укрылся дерюгой и, втихую - от жалости к самому себе - всх­липнув, мгновенно уснул.
   * * *
   Проснулся Лёнька среди ночи от жуткой духоты и невыносимой жары. Спросонья понять ничего не смог, пока не сбросил с себя... тяжеленный тулуп! Лишь тогда осмыслил, кто мог ночью побывать на чер­даке и укрыть его своим тулупом..."А как же он сам?" - подумал Лёнька, живо пред­ставив, как мёрзнет Степан на холодном ветру. Но найти ответ на возникший воп­рос он так и не смог...
   ...Что-то мальчишка понял, что-то - нет: но всем существом своим ощутил, как сты­ло сейчас Степану. И окажись кто-либо на открытой не только ветрам, а и ангелам­- хранителям, ночлежке, он бы услышал, из -под плотного, сдобренного человеческой отзывчивостью, покрывала - непонятные, напоминающие поскуливание щенка, звуки. Или, быть может, ему показалось?..
   ...Утром, отлично выспавшись, Лёнька встал рано, надеясь переговорить со Степаном. Но тот не пришел с дежурства и весь день избегал встреч с Лёнькой, словно побаивался отхватить выговор за свершенный "проступок" - большой и ду­ховно чистый, как новорожденный ребенок, Степан, очевидно, не желал говорить на подобную тему. Вечером, возвратясь после работы, Лёнька вновь разглядел тулуп на избранном им месте ночлега... Чем укры­вался Степан во время дежурства, Лёнька до конца пребывания в лагере так и не узнал.
   Все эти дни Лёнька трудился с рассвета до темна. Не только по причине большой загрузки - что, несомненно, являлось определяющим в его усердии. Но все же скрывать не будем: была у Лёньки сокро­венная мечта - подзаработать немного денег. Они позарез ему нужны. Ровно сто­лько, чтобы хватило на пошив зимнего пальто. Для мамы...
   Суть в том, что семьям эвакуированных выдали, как в народе говорили,"отрезы". Кому на пальто, кому - на платье. Одно пальто, или одно платье - на всю семью. Не совсем отрезы, в привычном понимании этого слова, а то, что от них осталось, после начального использования в союзной нам Америке... И нет здесь никакой иро­нии: американский народ, по собственному почину, собрал и, не ожидая открытия второго фронта отправил в Союз ещё доб­ротное сырьё. И каждая семья беженцев, от мала до велика, на себе ощутила пат­риотизм и солидарность наших союзников.
   Маме досталось плотное, ещё в хорошем состоянии, сукно темно-синего цвета, отслужившее неопределённый срок в каче­стве зимнего пальто, на плечах крупного, исключительно упитанного господина. По­тому как мать - среднего роста, хрупкая на вид, женщина, примеривая на себе смётанные по первоначальному назначению вырезки, почти дважды оборачивает их вокруг изящной талии. Убедившись в очередной раз, что материал ей к лицу, она убирает его до следующей примерки. Лишь потому, что денег на пошив нет и вряд ли когда будут. Ведь хлеб по кар­точкам, порой, выкупить не на что... А о картошке с рынка и говорить нечего.
   Мать прикидывала - семьсот рублей, не меньше, на пошив потребуется: подклад, вата и всё остальное... Восемьдесят руб­лей ученических, что получает Лёнька, ничего, в сущности, к зарплате мамы не прибавили. А ждать от скаредного Гурьева прибавки - не приходится. Хотя, если по совести, Лёнька давно выполняет любое задание без его подсказок...Да что там Лёнька! Даже Володьке Гурьев ни рубля не добавил, после призыва старшего под­мастерья в армию. И Володька откровенно заявляет: "Я на Гурьева горбатиться не собираюсь. Что получаю, то и отрабаты­ваю..."
   ...Судя по результатам, заработок Во­лодьки не намного превышал Лёнькин. А на деньги, что за месяц получал Лёнька, два килограмма картошки на рынке не ку­пишь... Да и зарабатывай он в пять раз больше, всё равно питались бы они тем же жмыхом и "котлетами" из картофельных очисток.
   Технику спасибо, что надоумил: в свя­зи с производственной командировкой, временно перейти на сдельную оплату труда. Тем более, что Гурьев сразу сориентировался и поставил условие:
   - ...Выплачивать ему зарплату, пока
   он будет в лагере дурня валять, не буду!
   И копейки не выплачу! Потому, как меня не касаются разные пертрубации!.. Деньги мои - и никому я их не отдам! А пацан, что заработает, то и жевать будет!..
   Тёртый мужик Гурьев: всё предусмотрел, оговорил и поставил на бумаге свою под­пись. Остальное Техник оформил. Так что теперь заработок от одного Лёньки зави­сит: сколько выработает, столько денег и получит.
   Вот Лёнька и старается - матери сюрп­риз готовит! И как Техник предупредил, скрупулёзно - в отдельной тетради ведёт учет всему сделанному, с указанием даты, фамилии и под личную роспись заказчика. Всё честно: получил продукцию и распи­сывайся! А как нечестно, Лёнька понятия не имеет...
   Да и нет у Лёньки других мыслей, кро­ме как качественно работу выполнить. Что ни говори, а он будто в рай попал: каждый день, минута в минуту, завтрак, обед и ужин! Да ещё утром и вечером по кусочку сливочного масла дают. Совсем махонький, но дают! Лёнька табу на него наложил и собирает в отдельной фарфоро­вой чашке. Чтоб домой увезти. Ведь в семье ничего подобного давно не видели... Копит Лёнька масло, копит. Скоро целая чашка наберётся. Хранит он это бесцен­ное добро на чердаке ("благо",с ночи до утра, холода всё также держатся...), в жестяной банке из-под американских кон­сервов. Чтобы крысы не добрались - тут этих тварей хватает...
   ...Масло матери вручит с таким видом, словно это кусок жмыха - подумаешь, не­видаль! А вот деньги, здесь заработанные, пойдут только на пальто. Маме. И ни на что другое. Уж он об этом позаботится! Выложит деньги на стол и скажет: "Хочу, чтобы ты себе пальто сшила! Здесь хватит на пошив, и подклад, и вату - на всё, что потребуется..."
   Каждый вечер, засыпая, Лёнька, как бы со стороны, наблюдает эту эффектную сце­ну и, уже во сне, видит одобряющий взг­ляд затерявшегося в пучине войны отца: "Вот какой он у нас - Лёнька!"
   И Лёнька работал, потеряв счёт дням, отказавшись от перекуров, вечернего от­дыха и выходных. Он видел цель, и време­ни для иной жизни у него просто не было. Да и какая она - эта иная жизнь?..
   Особо тёплые отношения сложились у него с персоналом кухни. Не успели исче­рпаться заявки руководства пищеблока, как на него, будто снежная лавина, посы­пались персональные просьбы поварих и подсобных работниц. По производственной необходимости или просто соскучившись по мужскому вниманию, они наперегонки, ссо­рясь, порой, меж собой, засыпали Лёньку своими заказами. Сводились они к одному: каждой - изготовить по личной скамеечке! Поварихам повыше, чтоб в кастрюли загля­дывать, другим - пониже, чтобы сподручней овощи чистить... Данным природой чутьём, Лёнька сумел разобраться: ссорятся они не из-за того, что кому-то больше других приспичило. Для них важнее - чью просьбу мастер раньше выполнит! Чтобы, даже в глазах мальчишки, еще раз убедиться в личной привлекательности и сполна ощу­тить свою "особенность"... И Лёньке, для наведения порядка, пришлось заявить, что все заказы, с учетом их стандартности, будут исполнены одновременно...
   Лишь затем разобрался, что конструкция скамеек хотя и одинакова, а габариты и вес каждой женщины - исключительно пер­сональный! Их под единый "стандарт" не подведешь... Отсюда и вывод: каждой ска­меечке - свой индивидуальный подход. В чем и была основная проблема - попробуй, зафиксируй габариты каждой женщины! Мет­ром их не замеришь... Да и вес в таком деле имеет немаловажное значение. По высоте или ширине скамейки, на сантиметр ошибёшься - не важно. А если скамья под тяжестью человека рухнет? Вселенский позор для тщеславного Мастера!
   И не счесть, сколько раз пришлось Лё­ньке на кухню бегать, чтобы "на глазок" примериться к очередной заказчице и окончательно уточнить её исходные дан­ные. Ведь ещё Гафур учил:"Сэм раз мэрр, один раз - рэжж!" Конечно, лишний раз на кухню сбегать, Лёньке не то, чтобы в тяжесть, а даже удовольствие. Но как ему скрыть чисто профессиональный интерес к габаритам женщины - вот в чем вопрос?..
   Потому, не было у Лёньки времени по сторонам посматривать. Если кто и погля­дывал, так это Степан. Глаза у него зор­кие и, как могут, восполняют частично утерянный слух и отнятую войной речь. Глядел он на Лёнькину деятельность неде­лю, глядел другую и, не ведая той возвы­шенной цели, ради которой его друг тру­дился, решил провести культурно - массо­вое мероприятие...
   В один из дней, когда солнце склони­лось к закату, Лёнька вновь, неожиданно, совсем рядом, услышал знакомый зычный голос:
   - Гы-гы-гы-гы!..
   Лёнька поднял голову и... отпрянул в сторону: прямо на него надвигалась ог­ромная лошадиная морда! Чего, казалось бы, пугаться? Но окажись кто другой на месте Лёньки, реакция, видимо, была бы та же: кому охота под лошадью оказать­ся?.. И не сказать, чтобы Лёнька поба­ивался лошадей. Нет! Но и стремления подержать их за узду почему-то никогда у него не возникало... Как правило, он предпочитает наблюдать за ними, нахо­дясь позади, точнее - с хвоста, либо на расстоянии... И только поэтому, он так сноровисто уступил коняге своё рабочее место...
   Как ожидалось, на облучке подводы с примелькавшимся баком для воды восседал улыбающийся во весь широченный рот его друг-приятель Степан, выставивший напо­каз свои крупные жемчужные зубы.
   "Чего это он? - подумал Лёнька и, не найдя ответа на поставленный вопрос, ог­раничился догадкой. - Видно, что-то за­мыслил..."
   Не то слово: подобной "атакой" солдат ясно дал понять, что намерен провернуть грандиозное мероприятие! Котороетут же, без промедления, стал исполнять: соско­чив на землю, побросал в мешок инстру­мент, затем, словно пушинку подхватив Лёньку, усадил его на облучок телеги.
   - Гы-гы-гы! - стеганул он кнутом, на радостях, лошадь и, изобразив, как Лёнь­ка снимает рубанком стружку, разъяснил улыбчивым взором: "Пусть лошади работают без отдыха и выходных! А мы с тобой, все-таки, люди!.."
   ...В этих жестах и мимике друга Лёнька разобрался много позже. А тогда, сидя с ним рядом, сожалел о зря потерянном, непонятно ради чего, времени.
   - Гы-гы-гы-гы!
   Лошадь рванула, и, подчиняясь грубой силе, Лёнька поехал в неизвестном нап­равлении.
   Вблизи от лагеря протекала речка, с коротким и непонятным названием - Уй. Рядом, следуя её руслу, извивалась пыль­ная грунтовая дорога, хорошо знакомая похитителю Лёньки. Степан отпустил вож­жи и лошадь, почуяв свободу, перешла на неторопливый шаг.
   - Гы-гы-гы! - легонько подтолкнул Сте­пан в бок Лёньку. Широко раскинув руки, он показал, что желает обнять окружающее их раздолье: "Чего, мол, дуешься? Ты лу­чше гляди - какая красотища вокруг! И всё для человека, чтобы блаженствовал он на этой земле..."
   Действительно, несмотря на ночные хо­лода, земля, деревья и само небо, уже успели покрыться весенними, ранее не замечаемыми Лёнькой живописными краска­ми. На фоне мерцающих на водной поверх­ности реки солнечных бликов, они поража­ли необычной сочностью, многообразием и заманчивостью.
   Природа обновлялась. Ощущение какой­то приподнятости лавиной обрушилось на Лёньку: широко раскрыв глаза, словно инопланетянин, он пытался запечатлеть в памяти представшую пред ним колорит­ную картину. Но, для утоления охватив­ших его чувств, одних зрительных ощуще­ний оказалось недостаточно: забыв про усталость, он спрыгнул с телеги и пла­шмя бросился на зелёный ковёр, пытаясь объять каждую травинку...
   ...Вдыхая запах земли, Лёнька лишь сейчас понял, что все прожитые годы, он
   - городской мальчишка - и был, до дня нынешнего, инопланетянином!
   Вскоре они выехали на поляну с поло­гим спуском к реке. Степан соскочил с повозки, не торопясь распряг лошадь, предоставив ей полную свободу на обши­рном пастбище. Затем, сняв подвешенное к борту телеги жестяное ведро, продемо­нстрировал, как черпает из реки воду и заливает её в бак.
   Лёнька сочувственно прикинул: "Это ж сколько вёдер воды потребуется, чтобы эдакий бак заполнить? Тем более - дважды на день!.." И уже приготовился оказать посильную помощь Степану, но тот, вместо того, чтобы заняться полезным делом, повесил ведро на прежнее место и, заго­ворщицки глядя на Лёньку, стал рыться в соломе, засовывая руку чуть ли не под днище бака.
   Спрашивать, что он там потерял, было бесполезно. А Степан продолжал "пытать" душу, озорным взглядом как бы приглашая Лёньку принять участие в затеянном им спектакле. Наконец, выдержав положенную паузу, он торжественно извлёк припрятан­ные в соломе две самодельные удочки! Радостный, не по возрасту шаловливый, Степан напоминал подростка, обманувшего всех на свете ради осуществления заду­манной им проделки. На ходу пританцовы­вая кирзовыми сапожищами, он подошёл к Лёньке и, счастливо улыбаясь, словно в его руке орден, передал ему одну из удочек...
   ...Быть может, это и был символ награды, вручаемой за самоотверженный труд "рядо­вому" Лёньке? Из рук познавшего фронто­вое лихо красноармейца Степана, приоб­ретшего - заместо ордена за свой ратный труд, цветную полоску на гимнастерке, свидетельствующую о его тяжёлом ранении, превратившее здорового, доброго и отзыв­чивого парня в инвалида!
   В прежней жизни удочек в руках Лёнька не держал. Но в данный момент сей нема­ловажный факт не имел первостепенного значения: за свой короткий век, без чьей-либо помощи, он научился разбира­ться в душевном богатстве окружавших его людей...
   * * *
   Примерно через месяц Лёньку отозвали на постоянное место работы. И жизнь его потекла по прежнему руслу. С утра расп­ределив работу, Гурьев продолжал исче­зать в неизвестном направлении и, как всегда, без опозданий, возвращался к обеду. В адрес родных Гафура пришла похоронка. Вспоминая своего учителя и друга, Лёнька посматривает на его верс­так, с надеждой и удовлетворением отме­чая, что на нем до сих пор никто не ра­ботает... Шебаршной Володька, показывая вслед уходящему Гурьеву кукиш, стал за­метно волынить. А в обеденный перерыв, как ни вострил Лёнька уши, "еврейский вопрос" почему-то был снят с повестки дня - кругом только и разговоров, что об открытии ранее заколоченных церквей и мечетей, о проповедях вновь назначен­ных священнослужителей: "Да возлюбит, каждый из вас, ближнего своего!.. Аминь..."
   Лица людей просветлели, в радости и надежде за завтрашний день. А как иначе, если немца под Сталинградом угрохали и своя власть к Б-гу повернулась... Одно непонятно:"Почему наш начальник с пос­ледней лошади на хоздворе шкуру содрать не решится? Ведь не сегодня, так завтра сама с ног свалится..." И многие, заходя в столярку, демонстративно водили носом, пытаясь убедиться в свершении социальной справедливости в стране Советов. Но с превращением животины в потроха началь­ство не торопилось и кроме горсти проса тёте Тане ничего не выдавало...
   Татьяна, словно близкая родственница, обрадовалась возвращению Лёньки. И ему приятно было убедиться, что добрый чело­век здоров и находится на своём рабочем месте. Впрочем, в обед содержание миски ничем эту взаимную симпатию не подтверж­дало - сотворённая поварихой похлебка ощутимо стала ещё более жидкой и постной. Не нам, конечно, оспаривать подобное мне­ние, но не исключено, что после лагерной кормёжки - познания Лёньки в пище неско­лько расширились... Но, как бы там ни было, свою порцию Лёнька доедал сам.
   Вскоре Техник закрыл наряды, и оказа­лось, что Лёнька заработал более семисот рублей! Сказочная, в его понимании, сумма: ведь именно такую мама упоминала при ра­счетах стоимости пошива зимнего пальто... Восторгу Лёньки не было предела: "Как здорово всё получилось!.." И он воочию видел сцену вручения матери этих денег...
   На следующий день, побаиваясь упустить момент выдачи зарплаты, Лёнька пришёл в мастерскую раньше обычного:"Мало ли что может случиться - вдруг у кассира денег не хватит? Ведь не каждый месяц она та­кую сумму ему отсчитывает..." Татьяна, сбрасывая в ведро остатки собранного мусора, со сметливой хитрецой в глазах спросила:
   - Ты чего сегодня так рано? Небось, за деньгами поспешил... Уж, видно, наду-
   мал, как их потратить?
   Относительно ватина, которого, со слов мамы, "...нигде не достать!", Лёнька да­вно решил посоветоваться с Татьяной. Ведь она местная и где что нужное "добыть" должна знать. Потому её вопрос оказался весьма кстати. И он поделился с ней сво­ей задумкой. Не успел спросить о ватине, как Татьяна неожиданно воскликнула:
   - Ай да молодец! Ай да парень! Где ж тебя, такого мать изыскала?! - И обратив взор к потолку, запричитала. - Господи! Что ж ты мне такого не дал, ведь я тебя всю жизнь просила!..
   ...Начался рабочий день, а Гурьев, минуя столярку, зашёл в контору. Подоб­ное с ним редко случалось, так как с начальством предпочитал встречаться к концу дня, благо все службы располага­лись рядом, на одной территории. Оно и понятно: такой распорядок для дела луч­ше, и ему с утра "простора" больше... А тут вдруг - прямо в контору... Может, и вправду Гурьева куда посылают?..
   Мастер долго отсутствовал и пришел в мастерскую спустя какое-то время, не один, а вдвоем с Техником. Явно возбуж­дённый Гурьев, ещё с порога крикнул попутчику, словно глухому:
   - Вот он! Спроси его! Спроси!..
   Техник, не менее чем-то обеспокоен­ный, как и в прошлый раз, присел у ве­рстака Лёньки на обрубок бревна. Снял всесезонную фуражку, не спеша протёр лысину и, мельком глянув на Лёньку, спросил:
   - Скажите, пожалуйста: инструмент, которым вы в лагере работали, ваш или Гурьева?..
   В мастерской, словно после взрыва заряда, стало тихо. Все, кто был в помещении, замерли, обратив взоры на Лёньку. А мальчишка, не понимая причины возникновения столь несложного вопроса, удивился:
   - Откуда у меня свой инструмент? Ка­ким работаю, тот с собой и взял...
   Гурьев возликовал:
   - Я же говорил: моим струментом он работал! Моим! И деньги эти - мои! А он, как получал свои ученические, так пусть и получает!..
   ...Только при последней фразе пелена спала с глаз Лёньки и он постиг суть свершаемого действа. Ошеломлённый нена­сытным коварством Гурьева, он не мог поверить в происходящее и с недоумением ловил взоры присутствующих: Володьки, Техника, тёти Тани. И каждого, без слов, спрашивал: "Всё, что происходит,- правда?.."
   - Да-а, не знаю, что и сказать,- на­рушил тишину Техник. - Разбирайтесь в конце концов сами!..
   Нервным движением, надвинув почти до самых бровей фуражку, он поднялся и, недоуменно пожав плечами, покинул поме­щение.
   Лёнька перевел взгляд на Татьяну. Не менее чем он, потрясенная происходящим, она пристально, словно впервые увидела, всматривалась в Гурьева. И без того, небольшого росточка, она, казалось, ста­ла ещё ниже...
   После ухода Техника первым пришёл в себя Володька. Отложив рубанок, набрав полную грудь воздуха, он неожиданно стал декламировать известное по школе стихо­творение Лермонтова:
   -...Его убийца хладнокровно нанес удар! Спасенья нет: пустое сердце бьётся ровно, в руке не дрогнул пистолет...
   Не успел Володя произнести последнее слово, как с Татьяной что-то произошло. Тщедушная женщина, придавленная к земле собственным горем, она в мгновение пре­образилась в разъяренную тигрицу, защи­щающую своего детёныша, - как была, с черпаком в руке, Татьяна грозно подсту­пила к Гурьеву:
   - Ты что ж, мироед окаянный, мальчонку забижаешь?! Ну, работал он с твоим стру­ментом - так что ж ему, струменту, сде­лалось?! Покажь! Покажь, говорю, где у него что убыло!..
   - Цыц! - заорал Гурьев, - не твоего, бабьего ума это дело! У меня он работает, не у тебя! Как к тебе попадёт, тогда и командуй!..
   - Не-е, друг ситный: так дело не пой­дёт! Не у тебя он работает, а у нашей народной власти, за которую наши мужья жизнь отдають! Так что, хватит тебе над детьми измываться: ведь я своими глазами видела, как он тот поганый струмент, что с мусорки никто не подберет, правил!.. Нет, не стану я больше глядеть на твою аспидну душу! По начальству пойду, в местком, а тебя выведу на чисту воду!..
   Л И К И В О Й Н Ы
   Жизненные рубцы. Карандаш. (9)
   - Поглядим, кто кого выведёт! - пере­бил Татьяну Гурьев. - Думаешь, поверил я, что он столько поделал, сколь там написано? Липа всё это, липа! - я их, явреев, знаю! Что он, что Техник, - все они друг за дружку держутся... И я, ежели за струмент не заплатють, докажу! Попомни моё слово...
   Лёнька не желал верить тому, что слы­шал! Остолбенев, он какое-то время смо­трел на Гурьева широко раскрытыми удив­лёнными глазами, затем, что-то поняв, - вдруг закричал:
   - Не буду! Не буду больше с ним рабо­тать!..- И непрерывно повторяя последнюю фразу, выбежал из помещения.
   * * *
   ...В направлении хозяйственного двора они шли втроём: впереди Виктор Петрович, начальник ремонтно-строительной конторы, плотно, на всю ступню, словно на параде, оставляя заметный след на пыльной дороге; едва поспевая за ним, следовал Техник, с вывертом отбрасывая в сторону правую, перебитую ещё в гражданскую войну, ногу; и поодаль, выдерживая субординацию, за­мыкал шествие Лёнька, стараясь ступать по следам высшего руководства. О цели похода Лёнька не знал. Велели следовать за ними - он и идёт, прихватив с собой собственный, какой был, инструмент...
   Да-да, собственный! В тот злополучный день, не зная подоплеки заданного Техни­ком вопроса, он зря подтвердил, что инс­трумент, которым в лагере пользовался, целиком принадлежит Гурьеву. Ведь кое­ что ему Гафур оставил: рубанок, клещи, набор стамесок. Молоток и отборник нала­дил сам: первый, со сломанной ручкой, где-то подобрал; отборник, прикупив на рынке железку, своими руками изготовил. Благо, в столярке есть с чего копиро­вать. Так что гурьевского у него было - топор, ножовка да складной метр...
   Теперь их нет - Гурьеву на верстак положил! Пусть лопает вместе с салом, которое в шкафчике прячет... А себе Лёнька купит. В воскресенье на "толку­чку" сходит и купит. На те деньги, что матери на зимнее пальто предназначались... Их теперь, как половину Гурьев для себя отгрёб, на пальто всё равно не хватает...
   Так решил местный комитет, срочно соб­ранный по заявлению тёти Тани. О сущест­вовании столь могучего рабочего органа, уже, по сути, пролетарий - Лёнька, нача­вший самостоятельно изучать труды вели­кого Ленина, не имел ни малейшего поня­тия! Стыдно признаться, но ведь осилил -то он пока "всего ничего..." Следовате­льно, сам и виноват в своём недостаточном пролетарском кругозоре... Хотя он знает, что наша партия строилась на основе са­мой передовой теории марксизма-ленинизма и её основополагающего лозунга: "Проле­тарии всех стран - соединяйтесь!" Чтобы, без обид, делить всем пролетариям - по­ровну...
   Вот, по своему разумению, тот рабочий комитет, Гурьеву половину, от заработан­ного Лёнькой, и отвалил. Не спросив Лёньку...
   На другой день после "дележки", собрав свой инструмент, Лёнька пристроился у входа в контору. Вовнутрь войти он не решился, обосновывая принятое решение вполне резонной мыслью: "Кого касается, тот меня и тут увидит!.." Главное - что находится он на территории конторы, не опоздал и проявляет желание работать. Где угодно, только не в столярке!..
   Лёнька знал: опаздывать на работу - нельзя ни при каких обстоятельствах! Иначе придется "горбатиться" в другом месте...
   Из начальства первым его разглядел Техник.
   - Почему вы здесь, а не в мастерской?- спросил он Лёньку.
   Ответ прозвучал решительно и чётко:
   - Я не буду больше работать с Гурьевым!..
   Техник не стал расспрашивать о причине столь взволнованного протеста. Молча ра­звернулся и скрылся за дверью...И вот теперь они "топают", неизвестно куда и зачем.
   О начальнике конторы Лёнька знал не более того, что о нем рассказывали рабо­чие: за что-то "сидел", в начале войны выпустили... Но уже не таким, как "взя­ли"... Что квелый, любому видно: кашляет непрерывно и на глазах худеет. Что за немочь - никто не знает, но доподлинно известно, что в армию, сколь ни просился, хода ему не дали. По болезни, или какой другой причине - "там" знают... Однако человек хороший - за людей радеет. И жаль, что так быстро обвисает генераль­ский френч на его широких плечах...
   Вскоре руководство остановилось у од­ного из складов. Вошли вовнутрь - вокруг навалы какого-то хлама. У входа, за сто­лом, Пахомыч - глубокий старик, с белой окладистой бородой, которого война, за ту же хлебную карточку, заставила тру­диться кладовщиком.
   - Доски приглядел, Пахомыч? - спросил начальник.
   - Как же, Петрович, там сложены, - от­ветил кладовщик, указав рукой в угол по­мещения.
   Виктор Петрович подвел Лёньку к единс­твенному в складе окну:
   - Окно видишь? Твоя задача изнутри к нему ставень сделать. Да такой, чтобы самый опытный воришка в склад не смог пробраться...
   Прикоснувшись указательным пальцем к подбородку Лёньки, он приподнял его го­лову и, заглянув в глаза, спросил:
   - Задача ясна?
   - Ага,- ответил Лёнька,- а чем делать? Ножовку и топор надо...
   Виктор Петрович усмехнулся:
   - Ясно... За этим дело не станет. - И обратился к Технику. - Необходимый инс­трумент даст Дорофей Андреевич - я с ним договорился... Кстати, как себя чувствует его напарник?
   - Плохо. Совсем занемог старик...
   - Значит, снова на пенсию?
   - Видимо, так, - ответил Техник.
   На выходе начальник вновь обратился к Лёньке:
   - С тобой не прощаюсь. - Он посмотрел на часы. - В пять ноль-ноль буду лично принимать у тебя работу. Устраивает?
   Лёнька кивнул головой.
   ...Что ставень должен состоять из двух половин, Лёньке сразу было понятно: иначе и взрослому не поднять. Сбить из досок два щита - пустяк! А вот запор придумать, чтоб его со двора не открыть
   - это задача... И думал о "замке" Лёнька всё то время, пока вытаскивал и вырав­нивал старые гвозди, нарезал доски и сбивал щиты. И придумал! Запорную пере­мычку сделать не из одного бруска, а из двух, соединяемых меж собой по месту.
   Щель же, у кронштейна, предусмотреть лишь на одну - попробуй тогда, подыми... И мысленно повторно прорисовав констру­кцию "замка", он, забыв о присутствии Пахомыча, закричал:
   - Ура-а-а!..
   Так и исполнил свою задумку.
   Трудился не прерываясь. Даже на обед не пошел в столярку. Возможно, из-за боязни, что не успеет выполнить задание. Или, быть может, встречаться с Гурьевым не хотелось? Не нам судить: спроси Лёнь­ку - он и сам не ответит. Только твердо знает, что в присутствии Гурьева ника­кая еда не в радость... И, когда Пахо­мыч, уходя, звал с собой, Лёнька сосла­лся на свою исключительную занятость. Впрочем, миска с супом еще долго маячи­ла перед его глазами...
   С обеда Пахомыч вернулся в сопровож­дении Татьяны. Поставив на стол миску с едой, она, с нарочитой суровостью, спро­сила Лёньку:
   - Почему обедать не пришел?! Мне куда твою порцию девать - вылить прикажешь?.. Тебе положено - сам и выливай...
   Ну, раз "положено", Лёньке деваться некуда...
   * * *
   ...Оказалось, что времени ему было отпущено с избытком: до конца рабочего
   дня после установки и закрепления став­ня еще оставалось не менее двух часов. Не рискуя разминуться с начальством, Лёнька со склада решил не уходить.
   Первым его работу принял Пахомыч.
   Кому, как не ему - ведь для него сделано... И Лёнька внимательно следил за его реак­цией: скупой на слова и похвалу, старик явно остался доволен - глаза, с хитринкой, обо всём рассказали...
   Вскоре на склад наведался Техник:
   - Ну как, готово? - обратился он к Лё­ньке. - Так чего вы тут сидите? Пошли бы прогуляться...
   - Не-е, я Виктора Петровича буду ждать...
   - Так-так... Ждать будем..., - Техник подошёл к кладовщику. - Не мешает?..
   - Пусть сидит, мне он не помеха... - Ответил Пахомыч и всё же не удержался от похвалы. - А что до ставня, то теперь я спокойно спать буду. Так и передайте...
   Виктор Петрович пришёл в точно указан­ное им время. Не один. Вслед за ним в склад вошли Техник, Гурьев и бригадир плотников Дорофей Андреевич, которого Лёнька повстречал в столярке на "приём­ных" экзаменах... К нему, как и к боль­шинству пожилых рабочих, чаще всего, в знак особого уважения, обращались по отчеству - Андреич. Разве что одного Гурьева называли по имени или фамилии...
   - Так как, будем предъявлять работу? - спросил Виктор Петрович, подходя к окну.
   Он осмотрел ставень со всех сторон, заглянул под запор-перекладину и попы­тался его снять. Но ничего у него не получилось.
   - М-да... С секретом...- задумчиво произнёс он. - Сам придумал, или Пахо­мыч подсказал?..
   Пахомыч возмутился:
   - Да ты чего, Петрович! Я к нему и близко не подходил...
   - Не подходил, так не подходил... А как снять ставень, знаешь?
   - Как же: он мне всё показал! С голо­вой парень, ей Богу, с головой...
   - Так как, - обратился начальник к Гурьеву, - может он самостоятельно рабо­тать, или ошибка какая у вас вышла?..
   Л И К И В О Й Н Ы
   Пахомыч. Карандаш. (69)
   Угрюмо насупившийся Гурьев не ответил.
   Но, по "уважительному" обращению к нему начальства и заданному вопросу было яс­но, в чём Гурьев пытался убедить руково­дство...
   Не дождавшись ответа, Виктор Петрович обратился к Дорофею Андреевичу:
   - А ты что скажешь, Андреич?
   - Беру, - ответил старый мастер.
   * * *
   На следующий день Лёнька в паре с Анд­реичем (будем Мастера называть так, как людям отрадней...) перестилал полы в од­ноэтажном, в пять комнат, кирпичном доме.
   Через каждые час-полтора, Мастер, вот­кнув топор в дерево, говорил "шабаш!" и, усаживаясь на первую попавшуюся чурку, доставал из обширных штанин кисет, фи­тиль и кресало. Затем, не спеша, будто свершая культовый обряд, из лоскутка га­зетной бумаги начинает мастерить нечто, напоминающее по форме воронку, но почему -то названное в народе "козьей ножкой". Как козу к такому важному делу пристро­или, вряд ли кто сейчас вспомнит, а что длина "сигары" менялась - Лёнька внима­ние хотя и обратил, но уж никак не соот­носил её размер со своим физическим сос­тоянием... И, не в упрек парню, отметим, что разобрался он во всем много позднее, когда уже нельзя было заглянуть под гус­тые белесо-рыжие брови Мастера. С непри­вычки, здорово уставая на первых порах, Лёнька в перерывы пластался где-либо по­близости, с интересом изучая удалые усы Мастера, давно потерявшие естественный цвет из-за непрестанного пользования дешевым народным куревом.
   Андреич не торопится: работа плотника
   - это не рубанком в столярке размахивать.
   У плотника топор потяжелее, и двуручную пилу почаще в руках держать приходится, а обрабатываемые детали намного крупнее. Потому, при переноске бревен Мастер ста­вит его со стороны, где полегче. Но и тот,"лёгкий" конец бревна, сгибает Лёнь­ку в три погибели...
   Тут и спорить не о чем: физически пло­тнику намного труднее. Зато - душевно - Лёньке, в паре с Андреичем почему-то на­много легче... Свернувшись клубком рядом с Мастером, он наблюдает за всеми этапа­ми изготовления "сигары": как склеивает­ся газетная воронка мазком языка; затем, тщательно, не спеша, с точным, как вате­рпас глазомером, отсыпается на ладонь, сплошь покрытую растрескавшимися мозоля­ми, щепоть курева и, с подбором каждой крупинки, наполняется махоркой ранее заготовленная воронка, с послойным её уплотнением, обкуренным до последней возможности, пальцем.
   ...В тот первый день, во время очере­дного перекура, Андреич спросил:
   - Знаешь, кто в этом доме до революции жил?..
   Ответ заранее был известен: Лёньки до революции еще не было, и родился он за тысячи верст от Урала.
   Андреич, сделав глубокую затяжку, про­должил:
   - Мулла жил. Безгрешный человек, зна­чит... Я его хорошо помню. Святой! Да и только... А как стал здесь ремонт делать, узнал, что не святой он вовсе, а такой же, как все мы, грешник... Такие, вот, дела...
   С огорчением вздохнув, мастер продол­жил:
   - Как пол в передней вскрыл, так гла-
   зам своим не поверил! Потом посмотришь...
   Там, посерёдке, одна доска подымается - человек за десятерых спиртное глушил... Прихожанам своим запрещал, а сам подряд всё глушил... И такое, вот, в жизни бы­вает...
   Андреич задумался, подкрутил любимый правый ус и повел беседу о главном, ради чего, видимо, начал этот разговор:
   - Гафур их был веры. Чалму не носил, а чистый был человек. Понимаешь?.. Так что
   - в каждом народе разные люди бывают...
   Только одни - одна видимость, а на дру­гих - земля держится! Понимаешь?.. И пока пуд соли с человеком не съешь, не говори, что знаешь его... Так и запомни
   - пуд, и не меньше!
   Подошло время обеда. Лёнька стал укла­дывать в мешок инструмент. Андреич поп­ридержал его:
   - Ты куда засобирался - не на обед ли? Так, нам ходить в контору не с руки - далёко... И время зря потеряем. Да и не­зачем: у нас с тобой и тут найдётся, чем перекусить...
   С этими словами он извлёк из свертка две пол-литровые бутылки с молоком и две большие поджаристые лепешки. И, не давая Лёньке опомниться, продолжил:
   - У тебя ноги помоложе. Так что, как поедим, на угол сбегаешь, к водопровод­ной колонке, и бутылки эти прополощешь: а то - моя Марфа - знаешь, какая задири­стая...
   С Марфой, супругой Андреича, Лёнька еще не был знаком. А то, что - за мытьё посуды - Андреич, как бы "натурой" ему платить собрался, никак не умаляло дос­тоинства подмастерья. Любому понятно: не за "так" он чужой хлеб будет есть... И насупившийся, было, Лёнька, с лёту пе­рехватил "хитрый" ход Мастера, зоркие сероватые глаза которого, на вечно заро­сшем жесткой щетиной лице, искрились лукавым взглядом.
   Л И К И В О Й Н Ы
   Когда о прожитом рассказывают глаза.
   Акварель. (5)
   Л И К И В О Й Н Ы
   И на нашей улице Праздник! Масло. (101)
   С П Р А З Д Н И К О М, С О П Л Е М Е Н Н И К И! Б У Д Ь Т Е С Ч А С Т Л И В Ы.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"