Аннотация: Обыкновенный школьный учитель внезапно попадает в иной мир, где правит император Корвенсак Сорий Милонд Богоугодный. У правителя есть надежное средство заставлять всех повиноваться ему. И что может противопоставить императору Игорь Губарев?
На чужом поле
1.
Даже не знаю, как начать. Ведь одно дело - быть участником событий, и совсем другое - попытаться их описать. Да еще не имея никаких навыков подобных занятий.
С чего же начать? С пробуждения в больнице? Нет. Уж лучше постараюсь по порядку.
- Фамилия? Имя? - отрывисто ронял слова серый человек за столом.
Лицо его было невыразительным, как старая любительская фотография. Он теребил какие-то бумаги на столе, а я растерянно смотрел на него, сидящего за пределами светлого круга от настольной лампы, на тускло поблескивающие стеклами высокие шкафы за его спиной, смотрел и удивлялся, оглушенный таким резким переходом. Я сидел на стуле напротив серого человека с невыразительным кукольным лицом и редкими неопределенного цвета волосами, одетого в мешковатый, опять же какой-то невыразительный пиджак. Комната витала в полумраке, который скрадывал, смазывал детали, да и некогда было присматриваться к деталям, потому что серый человек повторил: "Фамилия? Имя?" - выдвинул ящик стола и извлек оттуда пистолет. Пистолет был очень похож на настоящий.
Я не космонавт. Я окончил среднюю школу, затем исторический факультет вуза и семь лет проработал в школе с мальчишками и девчонками. С обыкновенными мальчишками и девчонками нашего микрорайона. Повторяю, я не космонавт, и не тренировался на предмет действий в нештатных ситуациях, поэтому я просто смотрел на огнестрельное оружие в руке серого человека и безуспешно пытался сообразить, что он предпримет дальше, откуда свалилась на меня эта полутемная комната или откуда взялся я в этой полутемной комнате, и куда подевалась знакомая роща и теплый июльский вечер.
Несколько слов о предшествующих событиях. Мальчишки мои и девчонки сдали экзамены и пошли, как принято говорить, по дорогам жизни. Юрик-Энциклопедия отправился пытать счастья в столицу, сестры Вехтевы - в местный пединститут, Сережка-Десантник - в военное училище, красавица Беланова - медсестрой в областную больницу, стажа ради, футболист Денисенко - на славный наш машиностроительный завод, где и команда футбольная неплохая. В общем, наступило в школе время относительного затишья, и принял меня в свои нежные объятия очередной отпуск. Задумки на лето у меня, конечно, имелись. Родная сестра ждала в Подмосковье, и можно было побродить вместе недельку-другую по ягодным да грибным лесам, посидеть с удочкой у тихой речки. А потом... Потом начинался отпуск у Иры. И хотели мы махнуть аж на Соловецкие острова, не более и не менее, потому что давно желал я там побывать и сумел убедить Иру, что именно эти далекие северные земли, южный берег Северного Ледовитого океана, стоят десятка Черноморских побережий. Впрочем, убеждать Иру долго не пришлось. "С тобой хоть и на Ривьеру", - смеясь, сказала она, и вопрос был решен окончательно и бесповоротно.
Так вот, до отъезда к сестре оставалось всего два дня. Делать в душной квартире было абсолютно нечего, читать, а тем более возиться с косметическим ремонтом не хотелось, и я предпочитал днем бездельничать на пляже, а теплыми июльскими вечерами прогуливаться по тропинкам рощи, которая начиналась в пяти минутах ходьбы от моего подъезда. Дикая была роща, еще не окультуренная платными аттракционами, и трудно было придумать лучшее место для прогулок. Не доносился туда шум проспекта, летали какие-то невиданные пестрые птицы, носились ошалевшие от чистого воздуха собаки, поднимались синие дымки над кострами и пахло шашлыками. Бродили отрешенные пары, бегали, тяжело дыша, оптимисты, стремясь убежать от старости, бормотали на разных иноязыках транзисторы и в ложбинке у ручейка возились дети.
Был вечер двадцать четвертого июля. "Спартак" потрепал армейцев, я выключил телевизор, надел черную футболку и любимые джинсы, зашнуровал кроссовки, на всякий случай позвонил Ире, хотя знал, что у нее сегодня, как и вчера, и позавчера, репетиция, - и был таков.
Прохаживался себе по рощице, размышлял о чем-то, представлял, как мы с Ирой побродим по соловецкой глухомани, - и зашел в какой-то совсем тихий уголок. Тропинка упиралась в завал из сушняка, и можно было ложиться на обратный курс. Заходящее красное солнце ненавязчиво светило сквозь листву.
И тут же, без всяких видимых причин, очутился у широкого стола напротив серого человека.
Это сейчас уже я пытаюсь излагать все по порядку и не спеша. А тогда, двадцать четвертого июля, события разворачивались очень быстро. Я еще не успел как следует рассмотреть пистолет, а уже оказалось, что он направлен на меня.
- В третий раз спрашивать не собираюсь, - произнес серый человек. - Не у кого будет спрашивать. В общем-то, вопросы эти - простая формальность. Мы и так знаем достаточно для того, чтобы превратить тебя в покойника. Просто таков порядок. Ну и, возможно, у тебя появится шанс.
Слова он говорил тоже какие-то серые, потертые, но говорил серьезно, и с этим следовало считаться. Скрывать мне было нечего, на раздумья могло просто не остаться времени, поэтому я сказал:
- Губарев. Игорь.
Серый опустил лицо в бумаги, продолжая держать меня под прицелом. Не знаю, что он там вычитал, но следующий вопрос раздался почти сразу:
- Признаешься?
Ей-богу, все это походило на отрывок из сценария графомана, только вот пистолет... Он вполне мог оказаться настоящим.
Мой встречный вопрос угадать легко.
- В чем? - спросил я.
Серый пошелестел бумагами.
- Отпираться глупо, бесполезно и вредно для здоровья, - заявил он, ткнул пистолетом в мою сторону и позволил себе усмехнуться серой усмешкой. - Все известно, но желательно, чтобы ты подтвердил. Для порядка.
Он замолчал, почесал нос и выжидающе уставился на меня. Возможно, отпираться было и в самом деле глупо, но чудилось мне во всем этом что-то театральное. Бутафорское. Хотя, повторяю, на размышления могло просто не остаться времени.
"В любой ситуации, Игорь Сергеевич, действие лучше бездействия", - сказал как-то на заседании нашего клуба любителей истории Юрик-Энциклопедия, имея в виду то давнее стояние на Угре русской рати напротив расположившегося на другом берегу золотоордынского войска. По мнению Юрика, наши должны были завязать бой, расколошматить завоевателей и идти дальше, сокрушая врагов и неся освобождение народам.
Что ж, все мы в юности максималисты. (Жаль, что только в юности?)
Я прикинул расстояние до пистолета, потверже уперся ногами в пол, готовясь к броску, и сказал:
- Я не знаю ваших обвинений.
Человек отстранился от стола, положил руку с пистолетом на подлокотник кресла и некоторое время молча разглядывал меня с отсутствующим выражением лица.
- Ну-ну, - наконец неопределенно протянул он, опустил левую руку под стол - и вдали приглушенно зажужжал звонок.
За моей спиной хлопнула дверь, что-то упало. Я резко обернулся и увидел в полумраке девушку в темном платье. Она лежала на полу, связанная по рукам и ногам, и безучастно смотрела на меня. Серый человек негромко кашлянул.
- Признайся, - сказала девушка тихим бесцветным голосом. - Признайся, они ведь тебя убьют, убьют... Как и его.
Происходящее все более казалось мне спектаклем, странным и совсем невеселым.
- Совершенно верно, - подтвердил серый человек и встал. - Надо прислушиваться к дельным советам.
Я молча переводил взгляд с него на девушку. Чем-то она напоминала манекен с витрины нашего Дома одежды. Серый извлек из вороха бумаг фотографию, обогнул стол и поднес к моему лицу:
- Полюбуйся. Вот твое будущее, если не заговоришь.
Это была фотография лежащего человека. Убитого человека, я понял сразу, хотя видел убитых только в кино.
Серый неторопливо подошел к девушке, повернулся ко мне:
- Будешь говорить?
Он неожиданно пнул девушку, она дернулась и вскрикнула, а серый ударил еще раз.
В последующие мгновения я действовал почти инстинктивно, словно приходилось мне уже попадать в нештатные ситуации. Не помню, как я преодолел расстояние, отделявшее меня от серого, и начал что-то осознавать только тогда, когда он уже замер на полу, а руки и ноги девушки были развязаны.
- Беги! Беги! - простонала девушка, подняв ко мне манекенное лицо. - Они мне ноги перебили, я не могу.
Я схватил ее, поднял с серого пола, толкнул ногой серую дверь - и полетел в пустоту.
В пустоте вспыхнул яркий свет. Свет ударил прямо в лицо, еще резче подчеркивая окружающую меня темноту, и скользнул в сторону. Так мог светить прожектор с вышки. В следующее мгновение меня дернули за ногу, и кто-то снизу приказал свистящим шепотом:
- Ложись!
Я не стал тратить время на раздумья, упал на что-то твердое и закрыл глаза, стараясь поскорей приспособиться к темноте. Вокруг было тихо, только рядом кто-то изредка покашливал. Открыв глаза, я обнаружил, что свет прожектора медленно перемещается справа налево, опять подбираясь ко мне, а дальше, с обеих сторон, через равные интервалы, вспарывают ночь такие же прожектора. Они выхватывали из темноты длинные приземистые строения с плоскими крышами. Очередное яркое пятно бесшумно метнулось передо мной, высветив плотно утрамбованную ссохшуюся землю. Вскоре я приспособился к этому плавному маятникообразному движению света и различил тех, кто лежал чуть впереди и сзади меня. Их было пятеро, с бледными лицами, в одинаковых темных шапочках и каких-то длинных темных балахонах. Манекенной девушки я среди них не обнаружил, но они вполне заменили ее своим не менее манекенным видом. Хотя для витрины нашего Дома одежды их одеяния не очень подходили.
Луч ушел влево, меня хлопнули по ноге, и сбоку раздался тот же свистящий шепот:
- Вперед!
Странный театр явно намеревался приобрести в моем лице еще одного актера, даже и против моей воли. Или остальные были статистами, a роль главного персонажа предназначалась мне? Я принял к сведению, что уже стал действующим лицом пока непонятного мне спектакля, поэтому пополз вперед, напряженно наблюдая за перемещением световых пятен.
- Вперед, быстрей! - слышался свистящий шепот. - Трое за мной, направо!
Игра уже захватила меня, я перестал раздумывать о ее причинах и предназначении и покорно свернул направо. Меня опять хлопнули по ноге и приказали:
- Ползи к вышке, прямо!
Прожектор продолжал свой бездумный поиск, но я со спутником в балахоне уже преодолел опасную зону, и теперь световое пятно бесполезно цеплялось за землю позади нас.
Все отчетливей представлялся мне концлагерь, и я почти перевоплотился в узника, стремящегося туда, за колючую проволоку, за свет прожекторов. И вспомнились слова моего Сережки-Десантника: "Эх, Игорь Сергеич, да я бы из этого Бухенвальда зубами подземный ход на волю прогрыз, отряд бы сколотил и такую немцам партизанщину устроил!.." Молодчина, Сережка-Десантник! Ребята его так прозвали, потому что он еще с седьмого класса серьезно и основательно готовил себя к военной службе. И вот твоему учителю, Сережка, приходится проделывать нечто подобное, пусть даже и в странном спектакле...
Мы доползли до крыльца какого-то здания, и мой спутник прошептал:
-Ждем, когда погаснет прожектор, я успокою этих, а ты беги вперед и лезь под проволоку. Я их задержу.
Я не успел ни возразить, ни согласиться, потому что ближайший прожектор действительно погас, растворившись в черноте безлунной и беззвездной ночи. На крыше здания что-то грохотнуло, ударила в лицо горячая дымная волна, и я наконец прочувствовал реальность происходящего.
- Беги! - крикнул мой спутник.
Тишину растрепали выстрелы с вышки, и я вскочил и побежал к тому месту, где растаял в ночи прожектор. Теперь я действительно не думал ни о чем, стремясь как можно быстрее добежать до проволоки.
И в это время прожектор вспыхнул подобно сверхновой. Но я уже не был Игорем Сергеевичем, учителем средней школы. Я был узником, задержанным этой вспышкой на пути к свободе, я понял, что попытка тех четверых не удалась - и прыгнул под невидимую в темноте опору прожекторной вышки, больно ударившись плечом. Колючая проволока бежала влево вместе с ярким лучом в каких-нибудь тридцати метрах от меня, но теперь луч утратил прежнюю размеренность колебаний и бросался наугад то в одно, то в другое место, лихорадочно вырывая из темноты коричневую поверхность окостеневшей земли.
Нужно было во что бы то ни стало прекратить непредсказуемое метание этого ненавистного луча - и я нащупал ступени, ведущие вверх, на вышку, и осторожно пополз по ним, бесшумно отталкиваясь мягкими подошвами своих кроссовок. Я настолько сжился с ситуацией, с убедительностью ситуации, что даже не остановился, наткнувшись на тело в балахоне, лежащее на ступенях. Я просто обогнул его и пополз дальше, скользя ладонями по липкому и еще теплому. Второе тело, вернее, податливая рука, откинувшаяся в сторону при моем движении, вызвала во мне такой протест, что пришлось минуты две просто отдыхать на четвереньках в нескольких метрах от прожекторной площадки.
Оцепенение прошло, и я дополз-таки до ее края, невидимый в своей черной футболке, и осторожно приподнял голову. У поручней лежали два неподвижных тела последних из четверки, ушедшей на штурм. Плотный парень в казавшейся черной форме, скособочившись и держась одной рукой за живот, другой напряженно водил прожектором, освещая пространство перед колючей проволокой. На боку его висел автомат. Рядом с ним лежал второй охранник, уткнувшись головой в вытянутые руки. Скособоченный вдруг подался вперед, вглядываясь во что-то внизу, и взялся за оружие. Я посмотрел на освещенную землю, прилегающую к колючей проволоке, и увидел своего спутника. Он бежал к проволоке, путаясь ногами в балахоне, бежал, не скрываясь, да и невозможно было скрыться на этом пространстве, залитом светом, как съемочная площадка. Охранник присел на колено и вскинул автомат. Пронзительно завыла сирена. Раздумывать было некогда, кое-какая практика после случая с серым человеком из предыдущего действия странного спектакля у меня уже имелась, поэтому я моментально очутился на прожекторной площадке, перелетел через неподвижное тело в черной форме и прыгнул на спину охраннику, сбив его с ног. Он ударился головой о доски и выпустил из рук оружие. Сирена продолжала завывать. Я сорвал с него автомат и, размахнувшись, ударил прикладом по толстому прожекторному стеклу. Раздался резкий хлопок, площадка растворилась в темноте, я метнулся назад, к ступеням, споткнулся о кого-то из тех двоих в балахонах, лежащих у поручней, - и полетел головой вниз.
И тут же оказался на заднем сиденье автомобиля, с глухим рокотом несущегося сквозь мрак. Началось действие третье. Свет фар вырывал из привычной уже темноты серую ленту дороги, а в зеркале заднего обзора отражались фары преследователей. Конечно, автомобиль преследовали, иначе зачем была бы нужна эта безумная гонка в темноте, опять скрывавшей детали, которых, возможно, и не было. И вновь для размышлений не оставалось времени. Я внутренне еще находился там, на прожекторной вышке, а водитель крикнул: "Догоняют!" - и еще ниже пригнулся к рулю.
Дорога металась влево и вправо, и свет фар преследователей временами исчезал за поворотом, но потом неумолимо вспыхивал опять, все ближе и ближе. Мотор задыхался в безнадежной гонке, а я растерянно смотрел назад и пытался осмыслить происходящее и то, что было раньше, но пора размышлений еще не наступила...
- Догоняют! - опять крикнул водитель и, не оборачиваясь, швырнул на мое сиденье какой-то предмет. - Стреляй! Они нас прикончат!
Он послал автомобиль в очередной вираж, так что истошно завизжали шины и мотор протестующе взвыл на самых высоких нотах.
- Стреляй!
"Соловецкие острова, - подумалось мне. - Тихие далекие Соловки. Неспешное странствие по ним дает душе отдохновение, покой и благодать и вовсе несравнимо с душной одурью пребывания на весьма и весьма насыщенном праздными людьми берегу Черного моря".
И еще мне вспомнились слова нашего тихого Славика Руднева. "Я противник насилия, - как-то на уроке заявил Славик. - Я не могу представить, что смог бы кого-то убить, но если речь пойдет о спасении моей жизни - я готов на все, и не потому, что так ценю свою жизнь, а потому, что просто не смогу спокойно мириться с теми, кто на нее покушается".
Мне доводилось стрелять - и теперь, подняв пистолет с сиденья, я тоже, возможно, пустил бы его в ход, коль речь шла о спасении жизни, - но не успел. В заднем стекле вдруг появилось звездообразное отверстие, и машина вильнула, так что меня бросило на дверцу. Водитель медленно съехал на свободное сиденье справа. Я рванулся вперед, вцепился в руль, продрался между мягкими спинками кресел и дотянулся ногой до тормозной педали.
Может быть, подсознательно я уверовал в то, что выберусь из очередной переделки целым и невредимым - два примера уже имелись. В любом случае, я не испытывал желания продолжать непонятную гонку, потому что водить автомобиль умел только теоретически, и потому что не видел смысла в этой бешеной езде.
Завизжали тормоза, переднее колесо ударилось о бордюр пешеходной дорожки, перескочило через него, автомобиль подпрыгнул и остановился. Я выключил фары и прислонился к дверце. Было очень темно, машина слегка покачивалась, словно передние колеса повисли над пропастью. Я тихо сидел, задерживая дыхание и прислушиваясь.
Надвинулся рокот мотора, наскочил свет фар и пошел плясать, отлетая от лобового стекла. Преследователи проскочили чуть дальше, но тут же дали задний ход и тоже погасили фары. Захлопали дверцы. Я замер. Дверца открылась - и я выпал на твердый холодный асфальт, постаравшись не удариться головой.
Вероятно, это было лучшее из всего, что я мог придумать в подобной ситуации. Я лежал ничком, щеку мою кололи песчинки, а двое, чиркая спичками, молча вытаскивали из машины водителя. Потом один из них закурил, а второй сказал:
- Попробуем столкнуть.
Глаза привыкли к этой странной вездесущей темноте, и я увидел, что преследователи уперлись руками в багажник моей машины. Машина медленно, словно нехотя, канула за пешеходную дорожку, внизу застучало, грохнуло, осветив их манекенные фигуры в черных плащах - и стало затихать с потрескиванием.
- Давай обоих для надежности, - произнес один из них, и надо мной раздался щелчок взводимого курка.
Конечно, можно было проверить ситуацию на театральность. Конечно, можно было выждать до конца. Но где гарантия, что сцена из спектакля закончится с моим театральным, то есть ненастоящим убийством? Где гарантия, что убийство будет ненастоящим? Гарантии не было. А жить я привык. Жить мне нравилось.
"Вот если бы сначала подумать, а потом сделать, - говорила рассудительная моя Алена Куликова, имея в виду поспешные действия Ивана Грозного в случае с сыном, - тогда и делать бы не пришлось".
Думать в моем положении было роскошью, а вот сделать я попытался. Я вскочил и головой сбил с ног того, что стоял надо мной с пистолетом в руке. Он отлетел к пропасти, в которой исчезла машина, раскинул руки и пропал в ней, не издав ни звука. Я бросился на второго, успевшего только отшвырнуть сигарету, и полетел вниз вместе с ним.
Последние события убедили меня в том, что решительные действия - верный залог выхода из данной ситуации. И перехода в другую?
Да, и перехода в другую. Потому что я стоял в какой-то темной нише, за которой тянулся коридор. Коридор оканчивался открытой дверью. В комнате за дверью горел яркий свет. (Наконец-то, как исключение, я увидел яркий свет вместо осточертевшей уже темноты!) Там громоздилась у стены массивная серая панель с множеством переключателей, стояли три стула и столик с зеленым телефоном. Двое в знакомой черной форме сидели на стульях, вытянув ноги и положив на колени знакомые автоматы, один лицом ко мне, уставившись в потолок, другой боком. А третий стоял у столика и задумчиво изучал какую-то бумагу. Таким образом, сцена была оформлена. Дело оставалось за действием. Я почти привычно оценил схематизм деталей, манекенность фигур в черных мундирах и, уже не удивляясь, услышал рядом:
- Пошли! Я - первого у стола, а вы тех двоих. И сразу дальше!
Обернувшись, я обнаружил двоих с манекенными лицами, все в тех же длинных балахонах.
Честно говоря, я немного устал. Устал удивляться, устал действовать, устал переживать. Слишком много было для меня. Слишком много неожиданностей. Слишком много театра. Слишком много сцен. Кто бы там ни был режиссером - он переборщил. Перестарался. Я больше не желал участвовать в премьере. Даже в репетиции. Я желал на Соловецкие острова.
Именно поэтому я выхватил у соседа очередной пистолет (сколько этих пистолетов было там в тот день, двадцать четвертого июля!) и саданул в низкий потолок. Заверещало, загудело, заухало, а спутники мои превратились в подлинные манекены, как, впрочем, и те, что находились в комнате.
- Вперед! - крикнул я, подражая этим манекенам, и для убедительности еще раз пальнул в серый потолок.
Потом выскочил из ниши и побежал к ярко освещенной комнате, к черным фигурам, похожим на оплывшие свечи. Побежал стремительно и легко, словно проходил по правому краю на футбольном поле - и, конечно, не заметил черного провала. И, конечно, привычно полетел в него.
И в черном этом провале мелькнули вдруг знакомые сучья того тупика в роще и метнулась рыжая собака, ошалевшая от чистого воздуха.
Переход получился затянутым, насыщенным странными полутенями, и неизвестный режиссер не спешил больше с мельтешением непредвиденных сцен.
2.
Не берусь судить, сколько времени прошло - минута или год, - но наконец неясные тени отступили, и все вокруг приобрело резкость и определенность очертаний. Я решил пока не искушать судьбу и просто полежать неподвижно и поразмышлять, глядя в белый потолок. Мне было удобно лежать на кровати под одеялом. Вокруг стояла тишина и, как исключение, отсутствовала темнота и присутствовал самый обычный электрический свет. Это горели лампы под потолком, заключенные в белые шарообразные плафоны. Пролежав несколько минут, я был готов поверить, что нахожусь не в бутафорском мире темноты и манекенов, а среди вполне реальных вещей. И все-таки ожидал, что кто-то вот-вот крикнет: "Стреляй!" или "Вперед!" - и странный спектакль вновь закрутит свои колеса, подобные причудливым поверхностям Мебиуса. Некоторое время я даже не решался повернуть голову, чтобы посмотреть, кто же это сопит неподалеку, потому что не желал очередной сцены. Делать какие-то выводы, как-то анализировать происходящее я не то чтобы не собирался, а просто не был еще готов к подобному анализу. В конце концов, какой-нибудь сэр Ланселот Озерный, неравнодушный к государыне Геньевре, сначала бился с очередной нехристью и разил ее, а только потом начинал размышлять, откуда, собственно, сия нехристь взялась и как оказалась на его, Ланселотовом, пути.
Минут через десять я все-таки решил выяснить, куда делась моя верхняя одежда и что же находится рядом. Насчет футболки и джинсов я кое-что предположил. Скажем, стало мне плохо в той рощице, и люди в белых халатах препроводили меня в больницу, лишив, естественно, верхней одежды. Для того, чтобы узнать, что находится рядом, нужно было повернуть голову. Я повернул голову и обнаружил просторную комнату с белыми стенами, без окон и с одной овальной дверью. Света было вполне достаточно для того, чтобы рассмотреть десяток кроватей, на которых под зелеными одеялами спали люди. Ближайший ко мне светловолосый мужчина средних лет громко сопел, приоткрыв рот и подложив ладонь под щеку.
Все это смахивало на больничную палату, только подушки на кроватях были треугольными и непривычного зеленого цвета, да и кровати представляли собой низкие лежаки без задней и передней спинки, что вступало в противоречие с моими воспоминаниями о кроватях больничных палат. А я ведь совсем недавно был в нашей первой городской больнице, навещал вместе с ребятами Виталика Короткова, угодившего
туда с аппендицитом.
Тем не менее, я находился именно в больничной палате. Осознание этого факта заставило меня еще раз мысленно пройтись по основным вехам своей биографии и постараться тщательно вспомнить подробности вечера двадцать четвертого июля. Все вспоминалось без труда, хотя, как я прекрасно понимал, впечатления эти могли быть только чисто субъективными. Я еще раз продумал четыре предыдущие ситуации, отметил их схематизм и определил, что они похожи на наспех сработанные декорации. Затем тщательно ощупал зеленое одеяло, зеленую треугольную подушку, потрогал синий халат, лежащий под подушкой, и даже осторожно постучал по голубому полу, покрытому каким-то мягким материалом. Пол был как пол. Чувствовал я себя абсолютно нормально, поэтому отбросил одеяло и сел, намереваясь предпринять какие-то дальнейшие действия.
Думаю, понять меня несложно. Судите сами: человек восьмидесятых годов двадцатого века не привык, вернее, не умеет долго сомневаться в чем-либо только на том основании, что этого просто не может быть. Слишком многое из того, чего не может быть, все-таки свершилось. Перечень примеров общеизвестен, тем не менее, приведу кое-что в силу учительской привычки убеждать.
Атомная бомба. Полет в космос. Пересадка сердца. Телевизионная передача с поверхности Луны. Экспедиция к комете Галлея. Проект "Фобос". Робот, бродящий по палубам затонувшего "Титаника". Трагедия Чернобыля. Думаю, хватит. Современный человек более гибок и гораздо лучше может приспособиться к перемене обстановки, чем подданный "короля-солнца" или, скажем, сосед Иммануила Канта. Современный человек сохраняет способность действовать даже несмотря на кажущуюся абсурдность происходящего. Он вырос в мире, где придуманы синхрофазотроны и компьютеры, где запущены к звездам космические аппараты, несущие записи музыки Моцарта и Бетховена, где разработаны рентгеновские лазеры с ядерной накачкой, поднят на щит антропный принцип и выдвинута теория космических нитей. Современный человек - это и я. Это любой из вас. Из нас. Современный человек настолько подготовлен к встрече с необычным, неизведанным, выходящим за рамки обыденных представлений, что только шире распахнет окно, когда над его кухней пойдет на посадку летающая тарелка, и утомит инопланетян расспросами о том, как там у них и где же они были раньше.
В любом кажущемся абсурде нужно искать смысл - вот кредо современного человека. Наше с вами кредо. И если стул в нашей комнате вдруг заговорит с нами на чистом английском языке, сетуя на свои, стуловы, проблемы, мы не побежим к врачу или в церковь, и не постараемся избавиться от такого стула, а начнем выяснять, почему стул,
сработанный на Тамбовской мебельной фабрике, изъясняется именно по-английски, почему у него, стула, такие проблемы возникли и как ему, стулу, помочь.
В любом абсурде есть смысл, только нужно этот смысл отыскать.
Поэтому я и сел на кровати, отбросив одеяло. Я был готов действовать.
Сбоку, вдоль стены, тянулись зеленые шкафы, и я довольно быстро отыскал в них свои джинсы и футболку, висевшие на крючке в ворохе других одежд. Кроссовки обнаружились под кроватью. Я оделся, аккуратно застелил постель и медленно пошел вдоль кроватей, всматриваясь в лица спящих мужчин. Кроватей было не десять, а тринадцать, считая мою, и почти на всех кроватях спали молодые и пожилые блондины,
исключительно блондины, как и я. И один был просто лысым. Факт пребывания в палате блондинов сам по себе, конечно, еще ни о чем не говорил, но я принял его к сведению и заложил в накопитель информации, приступивший к работе в одном из подразделений моего мозга.
Затем я толкнул бесшумно открывшуюся дверь и очутился в пустом коридоре с такими же овальными дверями. Мне все больше представлялось, что я нахожусь именно в больнице. Я шел по тихому коридору и, честно говоря, предвкушал события, жаждал событий, перед которыми поблекло бы даже путешествие на Соловки. Даже с Ирой...
Потому что любой человек, я бесконечно уверен в этом, в душе своей, пусть даже бессознательно, страстно желает приобщиться к чему-то, быть сопричастным чему-то, участником чего-то, выходящего за рамки обыденного. Честное слово, сорок тысяч Львов Толстых вкупе с сорока тысячами Эмилей Золя, призвав на помощь столько же тысяч
Диккенсов, Драйзеров, Гюго и Бальзаков не смогли бы описать и десятимиллионной доли того, что таят необъятные просторы наших душ, потенциальные возможности которых не имеют пока даже предварительной оценки. Мы тянемся, тянемся к неизведанному...
Впрочем, умолкаю, потому что именно мои отступления от темы, рассуждения на уроках, растекание, так сказать, по древу, получили однажды неодобрительный отзыв завуча, посетившего в порядке контроля мой урок в десятом-"а".
Итак, только факты. Так будет быстрее, а если опять занесет меня - вспомню завуча и тут же войду в колею.
Итак, я пошел по тихому коридору, неслышно ступая в своих кроссовках на толстой подошве. За закруглением коридора стоял овальный зеленый столик с какими-то небольшими предметами, похожими на будильник, телефон и что-то еще. За столиком, подперев рукой щеку, сидела сухощавая блондинка в зеленом платье.
Я остановился возле столика и разглядел, что на его гладкой поверхности действительно стоит будильник, рядом с ним - телефон и лежит блестящий неидентифицированный мною предмет, похожий на зажигалку.
В глубине сознания робко заскреблось недоумение, потому что первоначально я видел все-таки не эти предметы, немного другие предметы, и не могли же они мгновенно измениться чуть ли не на моих глазах. Но я пока мысленно шикнул на недоумение - разберемся, мол, потом - и поздоровался с сухощавой блондинкой.
То есть сказал: "Здравствуйте". Вернее, мог предположить, что произнесу именно это приветливое русское слово. А на деле же произнес нечто совсем другое, хотя имел в виду именно русское приветствие...
Уф-ф, непонятно? Тяжеловато, конечно, дается это изложение, но коль взялся...
Вернее, она тоже сказала что-то совсем другое, и это совсем другое не было словами русского языка. Тем не менее, для меня ее ответ прозвучал именно так.
Что-то случилось с моими ногами, и я вынужден был упереться ладонями в столик, с мгновения на мгновение ожидая, что он превратится в обыкновенную птицу феникс, сухощавая блондинка - в русалку с блестящим хвостом, в коридоре воздвигнется строение на курьих ножках, а сам я окажусь не более чем одной из голов огнедышащего Змея Горыныча.
Всякое могло случиться. В конце концов, в той роще мне на голову вполне мог свалиться небольшой метеорит или прогулочный корабль инопланетян, оказав отрицательное воздействие на мое самочувствие. Или могла укусить рыжая собака, ошалевшая, выходит, вовсе не от чистого воздуха, а от бешенства.
В школе я изучал английский, знал десяток немецких, французских и испанских слов. Думаю, что мог бы распознать монгольский, не говоря уже о польском, болгарском и чешском, слышал речь арабов и скандинавов. Язык же, на котором изъяснялась блондинка, был мне неведом. На нем вполне могли бы общаться обитатели Марса или системы звезды Фомальгаут, если бы таковые обитатели, равно как и языки, существовали.
Дело даже не в этом. Блондинка в конце концов могла говорить на неизвестном мне языке племени, только вчера обнаруженного в верховьях Амазонки. А дело в том, что ее нерусские слова воспринимались мной как русские, и я тоже говорил на ее языке, который казался мне русским, хотя русским не был...
Ладно, понесло меня, косноязычного, с этими языками. Вернемся к фактам. Столик так и не упорхнул птицей феникс, блондинка и не думала спешно отращивать русалочий хвост, а я остался Игорем Губаревым, двадцати восьми лет, холостым, образование высшее, русским, не имеющим и не пребывавшим, только несколько вспотевшим.
Потом мы с блондинкой немного побеседовали. Из разговора выяснилось, что я был подобран в бессознательном состоянии "стражами общественного спокойствия" у одной из дорог, ведущих в столицу, и доставлен на излечение. Еще блондинка успокаивающе сообщила, что, коль состояние мое вернулось в норму, задерживать меня в больнице никто не будет. Скоро начнется обход, а потом заплати, дорогуша, за присмотр и иди на все четыре стороны.
- И постарайся больше не падать, - посоветовала блондинка, сочувственно качая головой.
Ее слова насчет платы за обслуживание несколько озадачивали, но я промолчал. Решил я также ничего не говорить насчет той рощи и теплого вечера двадцать четвертого июля. Пресловутый внутренний голос доверительно подсказал мне, что я останусь непонятым. И насчет "стражей общественного спокойствия" и "столицы" я тоже решил не выяснять. Я только спросил на всякий случай, какое же сегодня число и какой по счету год, ссылаясь на провалы в памяти. И получил в ответ сожалеющий взгляд и сообщение о том, что на дворе нынче восьмое число третьего месяца четыреста двенадцатого года династии.
Этим я и удовлетворился и принялся задумчиво бродить по коридору. Мысли мои были несколько всклокоченными, но текли, в общем, в одном направлении. Вероятно, мое монотонное хождение надоело сухощавой блондинке, и она велела мне вернуться в палату.
Я открыл дверь - и остановился. Хотя изумление тоже должно иметь предел. Дело в том, что в палате произошли метаморфозы. Исчезли низкие лежаки без спинок, и их место заняли самые обыкновенные больничные кровати с белыми квадратными плоскими подушками. Одеяла, правда, остались зелеными. Кое-кто продолжал спать, кое-кто сидел,
опустив ноги на пол, кое-кто прогуливался босиком по голубому полу вдоль зеленых шкафов. Задумчиво бредущий мимо мужчина в длинном халате рассеянно посмотрел на меня и кивнул.
- Здравствуйте, - машинально пробормотал я.
На его шее, чуть ниже правого уха, виднелось круглое коричневое родимое пятно величиной с копеечную монету. Точно такое же, как у меня. Я направился к своей кровати, кивая на ходу другим блондинам, а они говорили: "Привет!", "Ожил-таки", "Выкарабкался, парень", - я направился к кровати, разглядывая их шеи, и заметил еще одно родимое пятно. И еще. И еще...
Я сел на кровать, скрипнувшую сеткой, закрыл глаза и принялся монотонно покачиваться. Вперед - низкие лежаки, назад - сухощавая блондинка, вперед - четыреста двенадцатый год династии, назад - больничные кровати, вперед - родимые пятна...
Кто-то тронул меня за плечо, спросил участливо:
- Эй, тебе плохо?
В ответ я только помотал головой, еще крепче зажмурился и продолжал свое нехитрое занятие.
Кровати, вероятно, не могли здесь появиться, пока я отсутствовал. Значит, они здесь и не появлялись. Значит, их здесь и не было. Предметы на столике сиделки стали телефоном, будильником и зажигалкой чуть ли не на моих глазах. Возможно, они и выполняли функции телефона, будильника и зажигалки до своего превращения, но форма их была для меня, Игоря Губарева, непривычной. А потом стала привычной. И непривычные лежаки без спинок превратились в привычные больничные кровати...
У Шекли есть замечательная повесть "Обмен Разумов". Совсем недавно, в апреле или начале мая, побывал у меня в гостях наш начинающий фантаст, непременный участник школьного литкружка Леша Вергиенко и взял почитать красный томик Шекли с полумесяцем на обложке, что-то из Брэдбери, Стругацких и Биленкина. И я потом перечитал Шекли и еще раз насладился его юмором.
Так вот, есть там одна штука - "метафорическая деформация". Это когда необычайное воспринимается как обыденное. Говоря словами героя Шекли, "я могу подумать, что вижу корову, когда на самом деле предо мной альтаирец".
Фантастика, конечно, остается фантастикой - я-то ведь не был героем Шекли, - тем не менее, подобное объяснение хоть на что-то годилось. По крайней мере, можно было считать, что дело здесь не в метаморфозах, происходящих в окружающем мире, а в моем восприятии. Что-то во мне, может быть, даже по неведомой команде извне, заставляло меня видеть вещи более привычными, чем они были на самом деле. Поначалу этот механизм срабатывал не сразу, но впоследствии действовал почти безукоризненно, так что я до сих пор не знаю, что же на самом деле окружало меня. Впрочем, возможно, гипотеза моя абсолютно несостоятельна.
Разобраться с одинаковыми родимыми пятнами обитателей больничной палаты было сложней. Но само их наличие говорило о том, что абсурд вовсе не такой уж абсурд. Абсурд получался со смыслом.
Я сидел и покачивался, вокруг тихо переговаривались, скрипели кроватями, вздыхали. Так продолжалось до визита врача, шумно хлопнувшего дверью (отчего я открыл глаза) и зашагавшего прямо ко мне. Остальные разбрелись к своим кроватям. Белокурый толстяк в зеленом халате, со стандартным родимым пятном на массивной шее, был бородат и высок. Его серые прищуренные глаза некоторое время жестко обыскивали меня, потом русая борода шевельнулась, и раздался неожиданно пронзительный голос, похожий на голос нашего завуча:
- Очухался, парень? - Врач цепко ухватил меня за руку, нащупывая пульс. - Та-ак. Часто с тобой такое бывает?
Я собрался неопределенно пожать плечами, но толстяк уже запрокинул мою голову и, наклонившись, исследовал глаза. От него приятно пахло чем-то мужественно-свежим. Каким-то лосьоном для настоящих мужчин.
- Та-ак, - повторил он и потрепал меня по плечу. - Ерунда, наследственное. С годами должно пройти. Только старайся не падать головой на твердое, не то заработаешь к тому же сотрясение мозга .- Он пронзительно засмеялся, выставив зеленый живот. - Три дня отдыхать, с женщинами ни в коем случае, а потом все можно. Так что порядок, парень! Плати за содержание - и до новых встреч.
Он опять засмеялся и обвел взором притихшую палату. Судя по всему, его не очень заботило мое здоровье.
- Мне платить нечем, - сказал я, когда он отсмеялся.
Это было правдой. Деньги с собой на прогулку в рощу я не брал. И очень сомневался в том, что здесь подошли бы наши рубли.
- Та-ак! - грозно провозгласил толстяк. - Что ж, бывает. Значит, вычтем из жалованья. Документы есть? Где работаешь, кем, где живешь?
Мне показалось неуместным распространяться о своем уютном городе, о нашей типовой школе в новом микрорайоне и о преподавании истории. Я ведь уже кое-что обдумал и прикинул, да и стоящее на дворе восьмое число третьего месяца четыреста какого-то года династии тоже о чем-то говорило.
Не получается у меня эта таинственность, потому что любому тут все уже понятно. Безусловно, я давно не сомневался, что пребываю совсем не в своем городе. Где я пребывал - это уже другой вопрос. Не мне бы, не постигшему еще азов, все это описывать, а Леше нашему Вергиенко, поднаторевшему в сочинениях на вольную тему и уже потихоньку теребящему разные издательства. Каждый ведь хорош в своем ремесле... Впрочем, я опять начал растекаться по этому самому древу. Только всего и требуется, что написать: "Не помню, - ответил я".
Так вот и напишу.
- Не помню, - ответил я в тишине палаты, затаившей дыхание от любопытства. - Память отшибло.
Врач отстранился и грозным ликом своим стал схож с мозаичным Христом-Пантократором из монастыря Дафни под Афинами.
- Не помнишь? - оскорбленно изрек он и повел взглядом по безмолвной палате, призывая всех в свидетели. - А если тебя стражам передать? Посидишь там у них, отработаешь, сколько надо, и сразу вспомнишь. Уверяю, лучшее лекарство. Универсальное. Как на это смотришь, парень?
Я пожал плечами. Что мне еще оставалось делать?
Врач был ошеломлен моим жестом.
- Хорошо! - зловеще сказал он и грузно отбыл за дверь.
С его исчезновением палата задышала, заскрипела, заговорила.
- Беги, - посоветовал блондин с соседней кровати. - Беги, а то не выберешься. Я-то знаю...
- Направо по коридору, там будет дверь - и в лес! - приподнявшись на локте, подсказал другой.
- Беги, беги! - разом зашумели взволнованные голоса.
Я вскочил, быстро пересек палату, свернул по коридору направо, чуть не сбил с ног кого-то в зеленом халате и вылетел за дверь. Споткнулся, сделал кувырок наподобие каскадерских, и нырнул в кусты. Совершил довольно затяжной кросс по полого уходящей вниз пересеченной местности и остановился, чтобы отдышаться. Кое-какой опыт действий в подобных ситуациях я уже накопил за время, прошедшее с теплого июльского вечера, только в тех сценах из странного спектакля было физически легче. Словно там я был куклой, совершавшей определенные действия без особых усилий, а здесь (где, кстати, здесь?) вновь стал самим собой, то есть парнем двадцати восьми лет отроду, выше среднего роста, довольно крепко сбитым, но тем не менее обыкновенным парнем, не Чингачгуком и не десантником, парнем, который хотя и делает зарядку, но бегает по утрам только летом и не каждый день, а в футбол играет и вообще раз в неделю...
Стоп, стоп! Уже отдышался.
Я, настороженно прислушиваясь, стоял в странном лесу на склоне холма. Меня окружали раскидистые полукусты-полудеревья с темно-зелеными треугольными листьями в белых прожилках. Звуков погони не было слышно, поэтому я без помех рассмотрел траву - низкую, завивающуюся бледно-зелеными спиралями невиданную траву, хорошо прочувствовал вкус воздуха - чужой приторный вкус, напоминающий запах ладана, обнаружил над полудеревьями-полукустами темно-синее небо с волокнистыми красноватыми облаками и разглядел сквозь треугольники неведомых листьев большое солнце, яичным желтком застывшее над многочисленными зданиями большого города.
Сомнений не оставалось. Я вздохнул, подумал о подмосковных лесах, о своих мальчишках и девчонках, об Ире подумал, и о сестре, и о Соловецких островах - и осторожно продолжил путь вниз, отводя от лица клейкие треугольники чужих листьев.
Ниже тянулась дорога, по ней временами проезжали странные обтекаемые экипажи, или, скажем, транспортные средства, похожие на огурцы, к которым приделали колеса. Позднее я узнал, что они назывались, конечно, автомобилями.
Грустно, очень грустно и неспокойно мне было тогда. Я был просто подавлен открывшейся истиной. Именно в тот вечер я понял, что гораздо легче и проще мечтать о встрече с неведомым, чем попасть в такое неведомое, с головой погрузиться в него, дышать его воздухом, ходить по его улицам и чувствовать себя бесконечно одиноким, растерянным и - зачем скрывать? - напуганным, именно напуганным неизвестностью, устрашенным непонятностью цели, которую преследовало неведомое, притянув меня к себе. Я чувствовал, как рвутся нити, связывавшие меня с привычным миром, и душевное состояние мое было весьма и весьма плачевным...
Желающие прочитать всю книгу (в формате PDF) могут связаться с автором по адресу: alkor06081953@gmail.com