Корепанов Алексей Яковлевич : другие произведения.

Зубы дракона. Фантастическая повесть. Из архива

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Странные вещи внезапно начинают происходить с Виктором Панаевым, заставляя его пребывать в растерянности и недоумении. А еще он никак не может вспомнить, что же случилось с ним совсем недавно, когда он возвращался по ночной дороге в город. Дальнейшее показывает, что на него ведется какая-то непонятная охота, и в событиях принимают участие разные силы... Моталась-моталась эта повесть по издательствам, а потом Союз развалился, и она так и пропала где-то.
  Алексей Корепанов. Зубы дракона
  
  ...Весну неизменно праздновал мир... вплоть до поры, когда...
  железный род людской из земли впервые голову поднял...
  Публий Вергилий Марон.
  
  Хотелось бежать, но спешить было некуда. Побежать - значит, привлечь внимание, а они уже и так выдали себя. Да, уйдя из Садов Наслаждений, они были очень осторожны, они наблюдали, они слушали, они не оставались подолгу на одном месте, постоянно меняли одежду и, напрягая свои почти атрофировавшиеся чувства, старались предвидеть опасность, потому что уже знали: их здесь могли только презирать и ненавидеть.
  Тем не менее о них все-таки стало известно. Один из бывших помощников подслушал разговор на лужайке в запущенном парке, где они собрались втроем, чтобы поделиться впечатлениями об услышанном и увиденном за последнее время. Они опять говорили о Группе Надежды и дальнейших планах, и присутствие чужого не ощущалось, а потом одному из них стало как-то не по себе. Очнулось давно ненужное и прочно забытое, всколыхнулось, как топь при падении камня, - и замерло, застыло, улеглось в привычном оцепенении. Они прервали беседу на полуслове, вскочили с травы, выхватывая оружие. Кто-то бросился прочь от поляны, с треском ломая ветки. Фиолетовые молнии понеслись следом, испепеляя деревья, прорубая просеки в хаосе неухоженных кустов. Бегущий споткнулся, но не упал, резко свернул в сторону и исчез в зарослях. Они сделали еще несколько залпов наугад, перебросились торопливыми фразами и решили немедленно пробираться к ближайшей станции.
  Парк остался далеко позади и они шли по городу, каждое мгновение ожидая нападения. Тянулись бесконечно длинные улицы, прохожие, казалось, ощупывали всех троих подозрительными взглядами.
  Они миновали наконец вереницу громоздких зданий, уходящих стенами под низкие облака, пересекли почти безбрежную площадь, заставляя себя не оборачиваться на легкий гул двигателей за спиной, не осматриваться, а размеренно шагать по разноцветным плитам, образующим при взгляде с высоты хорошо известный им старинный узор. Город почти не изменился с давних времен, когда потомки его создателей навсегда ушли в Сады Наслаждений, оставив тех, кто стали теперь хозяевами этого города и других городов. Город почти не изменился, потому что создавался навсегда. Нынешние хозяева не собирались ничего менять, они вообще ничего не меняли, обходясь тем, что получили в наследство.
  Улица за площадью длинно и полого планировала вниз, поворачивала, огибая заросшие розово-сизым кустарником нагромождения обтекаемых конструкций (вот он, Зал Многомерных Отражений), и раздваивалась, наткнувшись на подножие гигантского черного куба, который был когда-то Местом Странных Игр.
  Небо хмурилось.
  Только теперь они сообразили, что гораздо безопасней продвигаться к станции порознь, и разошлись по параллельным улицам, договорившись о месте встречи. Быстро темнело, но нигде не зажегся ни один огонек, и темнота не могла помочь их бегству, потому что хозяевам города не нужен был свет.
  Громады зданий уже полностью слились с черным небом, когда они, вновь собравшись вместе, свернули на дорогу, ведущую от города к станции. Станция дала о себе знать редкими бирюзовыми вспышками, дразнящими темноту. Эластичная, скользкая на ощупь стена отпрянула и расступилась, образовав проход, и двое бросились вглубь туннеля, а третий остался у входа, вслушиваясь и вглядываясь в бирюзово мигающую ночь.
  Когда вдали возник ровный гул и, нарастая, покатился к станции, наблюдатель уже чувствовал, знал, что двое почти закончили приготовления. Он прислонился спиной к теплой скользкой стене и поднял оружие. Гул захлебнулся темнотой, резко оборвался, словно кто-то оглушил невидимое чудовище - и в тишине послышался торопливый топот. Наблюдатель понял, что преследователи бегут цепью, стремясь охватить станцию кольцом, прорваться внутрь, блокировать источники энергии. Он не стал больше ждать. Фиолетовый луч метнулся слева направо, потом справа налево, пошел вниз, высвечивая покрытие дороги и неподвижные фигуры. Он водил и водил оружием, и дрожали бирюзовые сполохи, и буйствовали фиолетовые молнии, вспарывая брюхо темноты.
  "Есть!"
  Стена превратилась в туннель. Наблюдатель попятился в проход, развернулся и помчался, сжимая оружие, туда, где голубело зыбкое овальное пятно, где все уже было готово.
  В ночи над станцией разгоралось радужное сияние, набирало силу, выплескивалось под облака, озаряя безмолвный город, дорогу, бегущие к станции фигуры и уходящую к горизонту равнину с островками деревьев. Дрожали, извивались, суетились тени. Фигуры исчезали в туннеле, а сияние начало медленно тускнеть.
  
  * * *
  Прямо перед глазами возникло что-то желтое с грязными потеками. Панаев некоторое время смотрел на это желтое и наконец понял, что сидит на корточках возле дверцы обшарпанной "Волги" с черными квадратиками на боку. Он поднялся, заглянул в машину. Пожилой грузный таксист в клетчатой рубашке с короткими рукавами молча сидел за рулем, привалившись к дверце, и смотрел прямо перед собой остекленевшими глазами. Панаев растерянно огляделся. Полоса серого, в выбоинах, асфальта с кучками мусора у обочин вытекала из-за поворота, расталкивая выцветшие за лето заборы частного сектора, спускалась в низину, к мостику, на котором стояло такси, и вновь уходила в гору. Вдоль дороги млели под теплым еще сентябрьским солнцем пыльные тополя, по склону оврага тянулись неприступные заборы, над заборами сквозь зелень яблонь, слив и вишен виднелись добротные крыши. На вершине холма, там, где дорога, казалось, въезжала прямо в бледно-синее небо, стоял столб с желтым прямоугольником - указателем автобусной остановки.
  Панаев узнал эти места, и ему стало не по себе. Кажется, повторялась та же история с обмороком. Тогда, в ночь на понедельник, за городом. И вот теперь - на городской окраине. Он посмотрел вниз, на дно оврага. В удручающе серой траве копошился ручеек, выпирали из земли угловатые гранитные валуны, усеянные осколками бутылок, валялась автомобильная шина, дырявый таз и какое-то тряпье. И кусок деревянных перил, выпиленный местными лоботрясами из ограждения как раз напротив Панаева.
  Панаев постарался вспомнить, как попал в этот район, но ничего не получалось. Стоящее рядом такси вроде бы свидетельствовало о том, что он приехал сюда, - но как и зачем это было сделано, Панаев не помнил. И мелькали в глубине сознания смутные тени еще каких-то воспоминаний, каких-то разговоров и действий; мелькали, однако никак не давали ухватить себя и вытащить на свет... Чудеса, кажется, не собирались возвращаться в тот неведомый мешок, из которого посыпались они в последнее время на Панаева. Конечно, все это было интересно, но и страшно, страшно своей непонятностью, неожиданностью, отсутствием хотя бы намеков на что-либо подобное в прежней его довольно однообразной жизни. Без всякой связи с предыдущими его деяниями, без всякого предупреждения покатило то одно, то другое, и все как-то сразу, взахлеб, непрерывно...
  Он разглядывал угрюмые валуны под мостом, и о чем-то они ему напоминали, о чем-то, происшедшем вчера?.. десять лет назад?.. только что?.. Чего-то там не хватало... Зачем он сюда приехал? И вообще, почему он здесь, а не в поликлинике? Или это опять какое-нибудь наваждение?..
  С вершины холма донесся рокот мотора. В клубах черных выхлопов, в облаке пыли пополз к мосту желтый "Икарус", с сопением промчался рядом с Панаевым - задрожали перила, заколыхался настил, - полез в гору мимо глухих заборов.
  - Так будем ехать или не будем? - раздраженно спросил таксист.
  Он мрачно смотрел на Панаева, тер виски, морщился. Вытащил из нагрудного кармана пачку "Примы", пустил дым в окно. Панаев устроился на сиденье, посмотрел на счетчик, мысленно охнул. Мать честная, да за такие деньги город можно трижды по периметру объехать! И ведь не частный извоз, государственный таксомотор, вон и карточка к стеклу прилеплена: "Мирошник Анатолий Иванович, АТП-13501". Из каких же мест доехал ты, товарищ Панаев, до этого мостика? И куда спешил?
  Глаза у таксиста были смятенные, словно мучило его что-то.
  - Куда везти?
  - А откуда едем-то? - поинтересовался Панаев.
  Таксист нервно передернул плечами.
  - К черту! В парк. Что-то прихватило, японский бог!
  - Это по пути, - сказал Панаев. - Андреевская, девятиэтажка за рынком. Возле общежития.
  Таксист угрюмо кивнул, развернул машину и рванул с места так, что Панаева вдавило в спинку сиденья. Панаев попытался сосредоточиться и, кажется, ему удалось уловить состояние таксиста. Тот был встревожен и чем-то испуган.
  Частный сектор кончился, "Волга" приближалась к центральной части города. По обеим сторонам улицы проплывали крупноблочные серые многоэтажки. Таксист затормозил на перекрестке перед красным пятном светофора, пробурчал, поднеся к губам микрофон:
  - "Березка", это сорок шестой. Клиентов не беру, еду в парк. Приболел.
  "Березка" посочувствовала и отключилась.
  Панаев закрыл глаза и понял, что все еще пытается что-то вспомнить. И кого-то вспомнить. Тени ускользали, стараясь нырнуть поглубже, спрятаться в совсем уже темных углах, и никак не поддавались. А удивляться уже не было сил. Удивлялась Зоя, весь сектор удивлялся, и восхищение граничило с испугом. Наверное, права Ермоленко, и не к врачу нужно обращаться... А вообще, смотрят так, словно прибыл в их степные края на гастроли марсианский цирк и он, Панаев, одна из занебесных диковинок.
  - Этот?
  Панаев открыл глаза.
  - Да. Прямо здесь и тормозните.
  Он шел к своему дому, осколки солнца отражались в окнах, воздух был теплым, и не налетели еще дожди, и не думали о недалеком будущем листья на деревьях, а ему было неуютно.
  
  * * *
  Все вокруг выглядело знакомым, но каким-то абсурдным, сродни мифологической химере, соединяющей в жутком своем облике голову льва, козлиное туловище и хвост дракона. Жуткого, правда, ничего не было. Просто за трехэтажным прозрачным зданием торгового центра, там, где должен находиться скверик с клумбами и скамейками, почему-то громоздился конструктивистски строгий бетонный параллелепипед кинотеатра "Пролетарий", а рядом, на месте вычурного особняка прошлого столетия, в котором теперь размещался Дом одежды, располагалась поперек дороги свежевыкрашенная областная Доска почета с фотографиями передовиков производства. За ней дорога шла в гору, к строящейся гостинице "Турист", только вместо гостиницы высовывался из зелени ржавый купол какой-то церквушки.
  Он шел по химерическому городу, слепленному из разных кусков, и на душе у него было тревожно. Даже, скорее, не тревожно, а как-то неловко. Словно вогнали ящик в стол наперекосяк, да так и оставили. Он всматривался в беззвучные предметы, стараясь уловить детали, но детали не улавливались, как и на картине, если не подходить вплотную, когда изображение превращается в разноцветные нашлепки засохшей краски.
  Деталей не было, был общий городской фон, причем, отвернувшись на мгновение от кинотеатра или деревянной избушки - кафе "Золотой петушок", он не находил их потом на прежнем месте или вообще не находил, и вместо кинотеатра возникала какая-то сельская развалюха, а вместо кафе - фонтан с каменным мальчиком, вынимающим занозу, перенесенный сюда вообще из другого города и из других времен. Тем не менее он шел сквозь этот конгломерат, сердце сжималось от непонятного неудобного беспокойства, а беззвучие иногда прерывалось отдаленным бормотанием, словно бубнило радио.
  Кажется, вокруг были люди, но он словно не замечал этих людей, а потом увидел одноклассницу, Любу Воронину; в школе она до восьмого класса сидела с ним за одной партой, а потом ушла в профтехучилище. Люба бережно катила перед собой детскую коляску и медленно приближалась, и под ногами ее был то ли асфальт, то ли булыжник, а может, и вовсе выдубленная солнцем проселочная дорога. Поравнявшись с ней, он заглянул в коляску: ворох кружев, красные ленточки, розовое личико с капризно поджатой нижней губой...
  Любу он встречал совсем недавно, летом, они поговорили, и никаких детей у нее не было и, судя по всему, в ближайшее время не планировалось. Тем не менее ребенок спал себе в коляске, и о том, кем он приходится Любе, можно было без труда догадаться по выражению ее красивого, хотя уже слегка увядшего лица.
  Люба словно не заметила его и прошла мимо, а рядом оказался сосед по лестничной площадке, Вася, худощавый брюнет лет сорока, стучавший то в домино во дворе, то по вечерам за стеной, в своей квартире. Вася сидел за рулем белоснежных "жигулей" и рассматривал афишу на знакомом стенде городской рекламы, сообщающую о концерте неведомой рок-группы "Семерка пик".
  Здания, скверы, мосты менялись местами, словно стеклышки в калейдоскопе, проделывая это незаметно и беззвучно. Из магазина "Книжный мир" сошли по ступеням двое - мужчина в светлом костюме и молодая женщина с пышными каштановыми волосами и высокомерным лицом, на котором сине-красными пятнами выделялись веки, щеки и губы, одетая в черное платье с утонченно-стремительным росчерком линий и искрящейся брошью на плече. Лицо мужчины показалось знакомым, и, поднатужившись, он вспомнил, что, кажется, встречал его то ли на улице, то ли в аптеке. А вот женщина была ему совершенно неизвестна. Элегантная пара скрылась за углом, а он очутился на набережной, у скудной, почти пересохшей за лето речушки. В камышах застряла лодка, в ней сидел сослуживец Владимир Данилыч Чумаченко и что-то такое рассматривал, какую-то книгу.
  Он перегнулся через перила, стараясь определить, что же это за книга. Перила обрушились, и он полетел в мутную воду, представив на лету другие перила, перила моста над гранитными валунами. Сердце, как всегда при падении, замерло, вода отступила, обнажая что-то черное и глубокое, захватило дух, он рванулся и закричал...
  Помотал тяжелой головой и поднялся с дивана. На столе лежала неряшливая кипа газет. Из кухни доносилось бормотание радио, перешедшее в пение Шульженко. На ковровой дорожке, у окна, разбросав лапы, в солнечном прямоугольнике дремал Барсик. Чуть слышно урчал холодильник.
  Опять то ли сон, то ли бред... Что-то с ним происходило, выбивая из привычного равновесия, всю его жизнь спокойную переворачивающее, тревожащее своей неожиданностью, как снег в июльский душный полдень. Свободный столик... Потоки звездного света и музыка... Дом с треугольными окнами... Мама... Город... Бегущие по стене зеленые огни... И прочее...
  Часы на стене показывали начало первого. Значит, странное его забытье продолжалось около часа. Панаев вздохнул, пересек комнату и прислонился лбом к нагретому солнцем стеклу. За окном было скучно. Обычные пятиэтажки с балконами, увешанными бельем, обычная детская площадка с лежащей на боку качалкой и грибком с прохудившейся крышей, мотоцикл у подъезда, железные крышки и пудовые замки погребов под деревьями. На скамейке, как атрибут двора - длинноволосый дед с юбилейной медалью на пиджаке. Покосившийся длинный стол, за которым коротал вечера сосед Василий с партнерами. Контейнеры, заполненные бумагой и разными объедками. Двор как двор, как все другие дворы в их районе.
  Внизу появилась старушка с первого этажа, добрая фея дворовых кошек, по которым тосковал Барсик, сидя на балконе. Расстелила в палисаднике газету, разложила куски ливерной колбасы.
  Газета... Панаев посмотрел на стол с неаккуратной бумажной кипой. Вот она, статья симпатичной журналистки...
  Зазвонил телефон - и что-то сдвинулось, что-то повернулось, словно приоткрылась дверца и забрезжил свет. Телефон заливался дребезжащими трелями, и трели эти напомнили, с чего началось сегодняшнее утро.
  Панаев вышел в прихожую, присел на корточки перед трюмо, снял трубку.
  - Слушаю.
  - Это опять я. Прости, что надоедаю. - Зоя звонила из сектора, Панаев слышал в трубке громкий голос весельчака Полуляха, развлекающего народ очередной хохмой. - Где ты был? У врача? Я звонила тебе утром.
  - Н-нет... Да, - пробормотал он. - А когда ты звонила? В котором часу?
  Спросил он так, на всякий случай, потому что тот утренний голос в трубке был, конечно, не ее.
  - Где-то после десяти. А что?
  - Понятно.
  Да, после десяти его уже не было дома. Он вышел в половине десятого, а звонили в девять с минутами, "Маяк" передавал обзор погоды по стране. И звонила, безусловно, не Зоя.
  - Витя, что врач? - мягко спросила Зоя. Она все-таки не выдержала сухого тона и, как всегда, делала первый шаг навстречу.
  - Да ничего, - неопределенно ответил Панаев. - Не дошел я до врача.
  - Что, совсем плохо? Может быть, мне все-таки прийти?
  - Нет-нет, не надо. Все нормально. Просто еще не дошел.
  - Ну, тебе виднее. До свидания.
  Некоторое время он сидел у трюмо, теребя пальцами нос. Голос звонившего утром был ему абсолютно незнаком. Ровный был голос, почти без интонаций. Кто-то спросил: "Это квартира Панаева?" - и, получив ответ, положил трубку. Или, возможно, прервалась связь, хотя вряд ли, потому что он оставался в квартире еще минут двадцать, прежде чем отправиться в поликлинику, но никто так и не перезвонил. А тот предыдущий непонятный звонок и абсолютно ничего не говорящее название "Циролла"? И почему он не дошел до поликлиники, а поехал куда-то на такси, и что такое случилось на том мосту, на тех валунах, и зачем его туда занесло?
  Он пошел на кухню, поставил чайник на газ и сел. Нужно было идти закрывать больничный. Вроде бы и здоров, по крайней мере, самочувствие гораздо лучше, чем в первые дни, и заниматься им должен не участковый врач, тут Ермоленко права. Хотя эти провалы в памяти, эти обмороки...
  Ему опять вспомнилась та ночь на понедельник, когда он застрял на дороге, километрах в пятнадцати от города. Пришлось менять скат, провозился он долго и грибы уже совсем не радовали, потому что утром надо было идти на работу и на сон оставалось совсем немного времени... Со скатом он все-таки управился и поехал дальше, но тут-то и произошел провал. Кажется, только что он возился с ремонтом, отводя душу в разных выражениях, и вдруг обнаружил, что проезжает уже мимо указателя поворота на Веселый Гай, от которого девять километров до поста ГАИ у въезда в город. Он в растерянности затормозил, осознав, что совершенно не помнит, как проехал целых шесть километров.
  Вообще, он никогда на здоровье не жаловался. За все свои тридцать пять лет довелось ему переболеть только корью да свинкой, ну и гриппом, конечно. Вот, пожалуй, и все. Плюс вырвали зуб или два. Да еще случился солнечный удар на утренней линейке в пионерском лагере. Но обмороков ни с того ни с сего никогда не бывало. Да, точкой отсчета можно считать ночь после воскресной поездки за грибами. А что было потом?
  Панаев налил полчашки заварки, разбавил кипятком из чайника, придвинул вазочку с печеньем.
  
  * * *
  В то утро, предварявшее рабочую неделю, он тоже вот так сидел за столом, завтракал, мрачно слушая болтовню дикторов "Маяка". Настроение было неважным. Ночью долго не мог уснуть, а только-только, казалось, задремал - заверещал будильник, провозглашая начало нового дня. Голова была тяжелой, и не помог даже прохладный душ.
  Планерка затянулась дольше обычного - не за горами был конец квартала, заказчики теребили, а штаты сокращали. Патрон сначала разразился продолжительной филиппикой, направленной против безответственных деятелей из третьего сектора, а потом не менее длительной ламентацией по поводу нереальных квартальных планов. Наконец каждому было воздано по деяниям его, час гнева и час стенаний миновал и люд разошелся по рабочим местам. Панаев тоже пошел в свою застекленную коробку в длинном помещении первого сектора, а за столами рассаживались Зоя, Наталья Анатольевна, Петрович и другие, и Полулях уже рассказывал анекдот, а Анна Иоанновна вовсю накручивала телефонный диск. Он начал разбираться в оставленном с пятницы на столе хламе (в пятницу торопился, был шанс раздобыть коленвал), потом включил настольную лампу, взял отвертку и приступил к осмотру доставленного из группы расчетчиков портативного "Файрэро".
  Копался он минут сорок, и не очень охотно, потому что голова была чугунной, и хотелось забиться в какой-нибудь уголок, закрыть глаза и подремать. И мало того, что в голову будто засунули пудовую гирю - словно бы еще копошилось в сознании что-то чужеродное, постороннее, тусклые обрывки, ничего не показывающие и не отражающие, почти неуловимые, но все же чем-то дающие о себе знать. Вскоре, правда, это ощущение прошло, но бодрости нисколько не прибавилось.
  Потом в прозрачную стену "аквариума" постучала Валечка и жестами показала, что его просят к телефону. Он с облегчением отложил тестер и пошел к Валечкиному столу. Звонил Серега, старый приятель. Звонил, собственно, по делу, просил заскочить как-нибудь вечерком и посмотреть купленный недавно с рук японский видеомагнитофон "Панасоник". Что-то там барахлило в "Панасонике". Панаев пообещал, они еще немного поговорили о разных пустяках, а под занавес Серега поинтересовался мнением Панаева насчет исхода завтрашнего матча киевлян с "Араратом".
  - Штуки три закатят Еревану, киевляне разыгрались к осени, - убежденно сказал Панаев.
  Удовлетворенный Серега согласился и на том распрощался.
  - Вы что, Виктор Борисыч, можете будущее предсказывать? - игриво спросила Валечка, обхватывая ладонями круглые свои щечки и поблескивая в меру подведенными глазами на Панаева. - И мне можете предсказать? Поведу я Толика сегодня в кино, как я хочу, или он меня потащит к своим старикам, как он хочет?
  Валечка говорила громко, рассчитывая на внимание окружающих, улыбалась, ямочки на ее щеках так и играли. Зоя, чуть сдвинув брови, смотрела в их сторону, Полулях оторвался от калькулятора и всем своим оживленным видом демонстрировал готовность принять участие в трепе. Панаев не был расположен шутить, но молча уходить на свое место не спешил. В конце концов о чьем-то плохом самочувствии и настроении совсем необязательно знать другим, это ведь как нижнее белье, которое не стоит демонстрировать на публике. Он уперся руками в стол, чуть склонившись над Валечкой, кокетливо поводящей круглым плечиком, и заставил себя улыбнуться.
  И вдруг ощутил какую-то странную раздвоенность. Он словно бы и продолжал стоять возле стола Валечки, и за окнами проезжали троллейбусы, и на противоположной стороне улицы, у гастронома, образовалась очередь за свежей рыбой, и Петрович в дальнем углу сектора распекал кого-то по телефону - и в то же время видел он и какое-то другое помещение, с какими-то другими людьми. Картина была нечеткой, так и хотелось крикнуть киномеханику: "Резкость!" - мешали серые пятна, туман; фигуры и предметы казались слегка искаженными, изображение колебалось, словно находилось в глубине, под полупрозрачными бегущими волнами.
  Валечкин Толик несколько раз заходил к ним в сектор в конце рабочего дня, и Панаев знал его в лицо. Сейчас он видел Толика и других незнакомых людей. Люди двигались, размахивали руками. Потом из тумана возникли белые фигуры, обступили Толика...
  В висках застучало, в затылке возникла тупая боль и потекла, охватывая голову, щекам стало горячо. Панаев медленно опустился на стул, вдруг почувствовав усталость и опустошенность. Непонятные волны заволокло клубами тумана и постороннее изображение пропало. Осталась реальность первого сектора, Петрович, продолжающий ругаться по телефону, сдвинувшая брови Зоя, осталась круглолицая веселая Валечка, не заметившая, что с Панаевым что-то неладно.
  - Не беретесь предсказать, Виктор Борисыч? - щебетала Валечка. - Мы с Толиком непредсказуемые.
  - Так ведь это же не футбол! - хохотнул Полулях. - Это же роман, детектив, Юлиан Сименон и Агата Вайнер, тут ведь угадать невозможно! Как в том анекдоте про армянское радио...
  Голова у Панаева продолжала болеть, да еще возник шум в ушах и немного тошнило. Может быть, поэтому он не стал улыбаться и шутить, и не промолчал, а хмуро сказал, словно бы про себя, не для Валечки, но Валечка услышала:
  - Как бы ваш Толик не попал в больницу.
  Полулях тоже услышал и не стал рассказывать про армянское радио. А Валечка погасила улыбку, покраснела, обвела возмущенным взглядом присутствующих, словно хотела убедиться в том, что все разделяют ее негодование по поводу только что произнесенной чуши, и язвительно сказала, подавшись к Панаеву:
  - Спасибочки за пожелание, Виктор Борисыч. Вы, наверное, и супруге своей желали подобное, пока она вас не бросила?
  Весь сектор был в курсе прошлой личной жизни Панаева, хотя он никогда ее не афишировал. Полулях однажды со смехом заметил, что в их городе стоит только вечером выпить рюмку на одном конце, наутро на другом конце будут говорить, что хватил с полведра, буянил и ночевал в вытрезвителе.
  - Ну-ну! - примиряющим тоном сказал Полулях, протянув руки с раскрытыми ладонями к Валечке и Панаеву. - Такой хоккей нам не нужен. Как свидетельствуют древние источники, даже Кумская сивилла с утра по понедельникам выдавала только самые мрачные предсказания, к тому же неправильные, так чего же ты от Виктора хочешь, Валентина? Ну видишь, не выспался человек.
  - Извините, - Панаев приложил ладонь ко лбу. - Мне действительно что-то нездоровится.
  Он встал и пошел в свой "аквариум", а Валечка непримиримо бросила вслед:
  - Спать нужно вовремя ложиться!
  Впрочем, вскоре Валечка отошла, и Панаев со своего рабочего места видел, как она о чем-то щебечет то с Полуляхом, то с Натальей Анатольевной. К обеду самочувствие у него улучшилось. О странном своем видении он больше не думал, да и доведение до ума заезженного расчетчиками "Файрэро" требовало полной концентрации внимания. Кропотливая была работенка.
  Обедал он вместе с Зоей в "Вареничной" неподалеку от их конторы. Потом они побродили немного по магазинам - женщины, как он давно отметил, очень любят в обеденный перерыв бесцельно бродить по магазинам, это у них называется "пойти посмотреть" - и договорились вечером посидеть в кафе "Восток" в городском саду.
  Кафе "Восток" действительно походило на какое-нибудь среднеазиатское сооружение. Его кирпичные стены были разукрашены чем-то наподобие арабесок, сбоку от основного здания возвышалась башня, которую при желании можно было принять за минарет. На площадке, опоясывающей башню, вместо муэдзина, сидели за столиками горожане, лакомясь цыплятами табака, чахохбили, мясным салатом ассорти, мороженым, кофе и прохладительными напитками, любуясь чахлой речкой в зарослях камышей и слушая извергающийся с летней танцплощадки "тяжелый металл" в исполнении горсадовских музыкантов.
  Кафе встретило их лаконичной табличкой "мест нет". Лысый швейцар в униформе с безразлично неприступным видом оседлал стул за стеклянными дверями. Несколько пар уныло переминались с ноги на ногу неподалеку от входа.
  - Черт знает что такое! - возмущенно сказала Зоя. - Ведь понедельник же.
  Панаев постучал по стеклу согнутым пальцем, привлекая внимание привратника, показал на себя и Зою. Швейцар взглядом указал на табличку.
  - Не может быть! - Зоя раздраженно закинула сумочку на плечо. - Витя, он нас, конечно, дурит. Должны быть свободные места, ведь рабочий день. Заглянуть бы туда, так ведь этот апостол Петр не пустит. Ну, Витюша, а?
  Она с мольбой и надеждой смотрела на Панаева, она рассчитывала на него, она верила, что он может сделать невозможное. И тут с ним опять что-то произошло. В затылке закололо, в глаза словно плеснули холодной водой. Он на мгновение зажмурился, потом посмотрел на кафе и чуть не ахнул от изумления. Двухэтажный параллелепипед здания и башня-минарет вдруг сделались совершенно прозрачными, просто растворились в воздухе, и стали видны столики, за которыми сидели люди. Панаев увидел кухню, расположенную на противоположной от них стороне кафе, кабинет директора (там за столом сидела полная женщина и разговаривала по телефону), подсобку, заставленную ящиками с пепси-колой, а дальше бетонную коробку кинотеатра "Пролетарий" за городским садом, которую никак нельзя было увидеть с того места, где стояли он и Зоя. И на втором этаже, возле колонны, он обнаружил совершенно свободный столик, как бы висящий в воздухе, потому что пола не было видно - крайний в третьем ряду.
  Панаев ошеломленно изучил эту невероятную картину и повернулся к Зое, думая, что она замолчала, тоже потрясенная увиденным.
  - Ну, Витюша-а, - нараспев повторила Зоя и смешно сморщила нос. - Неужели не прорвемся?
  Опять застучало в висках, поползла по телу непонятная слабость. Панаев огляделся. Судя по реакции окружающих (точнее, по отсутствию реакции), кафе стало прозрачным только для него. Оно, кстати, уже обрело обычный вид. Панаев, не раздумывая, шагнул к двери, требовательно постучал и с расстановкой сказал недовольно сдвинувшему кустистые брови швейцару:
  - Наверху в зале есть свободный столик. Крайний у колонны, под натюрмортом. Не пустите - пожалуюсь вашей начальнице, она сейчас по телефону говорит, а завтра позвоню в общепит и напишу в газету.
  - И в министерство, - напористо добавила Зоя.
  Лицо апостола Петра отразило целую гамму чередующихся чувств - от недовольства и непонимания до растерянности и некоторого испуга. Довольно резво поднявшись со стула, он приоткрыл дверь, и Панаев с Зоей друг за другом проскользнули в щель.
  - Зачем в газету? - ворчливо сказал привратник. - Мне велено не пускать, вот и не пускаю.
  Он бубнил им в спину что-то еще, но Панаев не стал его слушать и, взяв Зою под руку, повел к лестнице. Ему было не по себе от этих чудес, даже немножко жутко, однако он пока крепился.
  - Велено! - фыркнула Зоя. - Ждет, пока червонцем перед носом не помашут.
  Крайний столик возле колонны был действительно никем не занят.
  - Витенька, да ты никак сквозь стены видишь? - восхитилась Зоя, когда они беспрепятственно сели. - Откуда ты знал?
  - Интуиция, - пробормотал Панаев, делая вид, что изучает меню.
  Ему стало тревожно, какой-то неприятный комок то и дело подступал к горлу. Что если он заболел какой-то необычной болезнью похуже чумы или СПИДа? Одно дело - читать в словоохотливой нынче прессе о всяких там экстрасенсах и ясновидцах, а другое - ни с того ни с сего самому очутиться в подобном положении. Опять заболела голова, и тело стало вялым и непослушным.
  Зоя заметила, что он не в настроении, поэтому молчала, смотрела по сторонам и только изредка скользила по его лицу озабоченным взглядом. Принесли заказ, но Панаев ел без всякого удовольствия. Потом отодвинул тарелку, вздохнул и принялся вертеть в руке холодный бокал с апельсиновым соком. По набережной за окном прохаживались люди, за речушкой, расталкивая тополя, тянулась к небу, словно привстав на цыпочки, желтая колокольня собора, а дальше, на вершине холма, громоздилась недостроенная гостиница "Турист", чуть ли не обнимаясь с башенным подъемным краном. В небе проступал призрак лунного полумесяца. Мир был обычен. Необычным теперь в этом мире стал он, Панаев.
  - Витенька, что с тобой? - Зоя смотрела участливо и тревожно. - Она тебе... звонила?
  Панаев обхватил плечи руками, навалился на столик. Вероятно, вид у него действительно был необычный, если Зоя заговорила о том, о чем они никогда не говорили. Панаеву было легко с Зоей, но о будущем он предпочитал не думать. И слишком много всего - непростого, противоречивого, неповторимого - оставалось в прошлом.
  - Монроз, - почти прошептал он. - Я ведь действительно увидел этот столик сквозь стену. Брошу-ка я нашу контору и подамся в цирк. Интересно, какие у них там ставки?
  Зоины глаза расширились. Она огляделась по сторонам и придвинулась к нему.
  - Рассказывай.
  И он рассказал. Только про кафе, не упоминая ни обморок, ни странное раздвоение при разговоре с Валечкой, ни людей в белых халатах, обступивших в его видении потенциального Валечкиного жениха.
  Когда он замолчал, лицо Зои выражало восторг.
  - Это же здорово, Витюша! Ты же прогремишь на весь город! Тебя, вероятно, что-то растормозило. Кашпировский?
  Панаев отрицательно покачал головой. Телевизор он смотреть не любил, и Зоя это знала.
  - Ах, да, у тебя же телевизорофобия. Так! - Зоя энергично выдернула из расписного деревянного стаканчика несколько салфеток. - Ручка есть?
  Панаев машинально оглядел свой свитер и похлопал по карманам джинсов, хотя и знал, что никакой ручки у него нет. И вновь мотнул головой.
  - Сейчас! - Зоя выскользнула из-за столика, простучала каблуками по паркету, скрылась в коридоре, ведущем на кухню, и вернулась с огрызком карандаша. - Так, эксперимент. Я пишу цифры, а ты угадываешь.
  Экспериментировать Панаеву не хотелось. Ему хотелось просто посидеть, закрыв глаза, а еще лучше - выпить рюмку коньяка или таблетку цитрамона, а еще лучше - залезть в ванну с горячей до невозможности водой, а потом лечь и постараться уснуть.
  - Ну же, Витя!
  Зоя сложила салфетку вчетверо и сунула под тарелку. Панаев вздохнул, осмотрел зал - все занимались ужином, за столиком наискосок от них четверо моложавых мужчин при пиджаках и галстуках осторожно разливали в стаканы что-то, спрятанное в полиэтиленовом пакете.
  - Ну, Витя, прошу!
  Он перевел взгляд на тарелку и попытался сосредоточиться. В затылке сразу запульсировала боль, словно сзади неслышно подошла официантка и начала бить по голове увесистой мельхиоровой ложкой. Он невольно подался вперед, но продолжал смотреть на тарелку. Боль немного отпустила, а потом он просто забыл о ней. Тарелка исчезла со стола, осколки ее лежали на полу, у ног действительно возникшей откуда-то официантки, развернутая салфетка очутилась перед ним, и на ней было написано округлым Зоиным почерком: "Проводим эксперимент. Зоя и Витя".
  Все окружающее неуловимо мигнуло, словно выключили и мгновенно включили свет, и весь мир, провалившийся в темноту, выскочил наружу, как игрушечный чертик из коробки. Произошло какое-то едва заметное смещение - и тарелка вновь оказалась на столе. Зоя сидела напротив, распахнув свои карие глаза, а официантка - белокурая девушка в фирменном голубом костюме - стояла спиной к ним у соседнего столика, расставляя кофе перед тремя пожилыми накрашенными женщинами и хихикающим толстяком в джинсовом пиджаке.
  - Получается, Витюша? - нетерпеливо прошептала Зоя.
  Он обессиленно откинулся на спинку кресла.
  - Уф-ф, голова раскалывается. Схитрила про цифры, милая? Проводим эксперимент. Зоя и Витя.
  Зоя часто-часто заморгала, резко отодвинула тарелку и выхватила салфетку. Тарелка с сочным звоном шлепнулась на пол, разлетевшись белыми брызгами, но Зоя, кажется, не заметила этого. Она развернула салфетку и положила ее перед Панаевым, глядя на него наверное так же, как присутствующие глядели в свое время на Иисуса, оживившего Лазаря.
  - Ты... ты уникум! Ты же феномен, Витя!
  - Это еще не повод для битья посуды, - уныло отозвался он и сказал подошедшей суровой официантке: - Извините, я заплачу. И сейчас уберу.
  - Тарелками у себя дома кидайтесь, - непримиримо заявила официантка, поджала губы и удалилась за веником и совком.
  - Чудеса! - Зоя потрясенно всплеснула руками. - Ты видишь сквозь непрозрачные предметы!
  - Не только, - пробормотал Панаев. - Я, кажется, вижу еще и сквозь время. Пойдем, а? Что-то мне совсем паршиво.
  
  * * *
  Да, понедельник был для Панаева днем откровений. Он отвез Зою домой - Зоя никак не могла прийти в себя и только ахала временами, развернул "москвич", чуть не сбив урну, и поехал по темнеющим улицам, мечтая только об одном: добраться до дивана. То непонятное, что с ним происходило, было достаточно выматывающим.
  Сон, однако, долго не шел к нему, хотя цитрамон помог и головная боль отпустила. Панаев лежал, смотрел на стеклянную дверцу серванта, отражающую свет уличного фонаря, и задавался вопросом: ну почему именно с ним сотворилась эта чертовщина? Жизнь была нормальной, без особых переживаний, то, о чем не хотелось вспоминать, он и не вспоминал, и о чем не хотелось думать - не думал, накатано все уже было и отлажено, карусель бытия медленно вращалась без рывков и резких остановок - пять рабочих, два выходных, пять рабочих, два выходных - здоровье пока, слава богу, не подводило - и вот на тебе, угораздило.
  В прихожей протяжно мяукнул Барсик. Панаев цыкнул на него и натянул на голову одеяло.
  Мысли постепенно замедлялись, прерывались - и привиделось непонятное. Над головой распростерлось грозно и торжественно пылающее небо. Небо клокотало, его раздирало сияние бесчисленных звезд. Звездам было тесно, они слипались в комки, в раскаленные пятна, прожигали и расплавляли пространство, извергаясь на ночную равнину. Мощно зазвучала величавая музыка, словно заиграл огромный орган, в органном обвале возник и расплескался хор, слова были незнакомы и хрустальны, и незнакомы были созвездия и черный вытянутый провал, змеей извивающийся над горизонтом, и незнакомы были широкие стебли травы, искрящиеся в неудержимом звездном свете. Текли-растекались запахи, неизвестные пронзительные запахи, вплетающиеся в буйство музыки, пения и звезд.
  И в то же время все вокруг было странно знакомым, и ночной торжествующий мир принимал и растворял в себе, и пульсировал в такт биению сердца. Этот мир торопился быть узнанным, тормошил своими красками, звуками и запахами, властно врывался в душу, трепетал в предчувствии ликования - и казалось, вот-вот сотворится неизбежное, лопнет последняя ненадежная преграда - и свершится чудо прозрения.
  Само небо гудело гигантским соборным органом, сотворенным из множества звездных труб, равнина с высокой травой казалась мерцающим морем, над морем растекался напряженно-неудержимый хоровой напев. Море разбивалось о высокие скалы, вздымающиеся из мерцания и запахов подобно пальцам подземного великана, не сумевшего вырваться из недр и дотянуться до неба. Пальцы багрово светились, пальцы силились что-то схватить и были тоже чем-то знакомым и ничуть не пугающим. Проплыла над равниной вереница ослепительно белых лент, взмыла к звездам, обернулась туманом, притушившим неудержимый небесный свет и укротившим напор музыки. Снежные спирали протянулись из тумана к траве, превратились в колонны, подпершие небо. Странный звук дрожал, затухая в молочной белизне.
  Подавалась, прогибалась последняя преграда, прогибалась, но не рушилась, множились, ветвились ходы, ведущие в тупики, - и узнавание терялось в лабиринте. Зашевелились, растопырились и померкли багровые пальцы, тень упала на густую траву - и исчезло мерцание.
  Панаев открыл глаза. Торопливо включил бра над диваном, посмотрел на часы: начало первого. Сердце колотилось, как после кошмара.
  - И отправился я в Белые Столбы, - уныло сказал Панаев и Барсик незамедлительно подал голос из прихожей. - Вот тебе и "мяу", Барсуарий. Будет тебе тогда "мяу".
  Хотелось спать, но он боялся засыпать. Он боялся увидеть еще какой-нибудь ненормальный сон.
  За окном распласталась ночь, в черном окне с незадернутой шторой отражался растерянный огонек над диваном.
  
  * * *
  С утра Панаев в свой первый сектор не попал - был перехвачен в коридоре красноречивым Флейшманом из лаборатории, не смог ничего противопоставить напору басовитого экспресс-аналитика, да и вялость чувствовал после беспокойно проведенной ночи, и в итоге провозился около часа, разбираясь в капризах недавно установленного лабораторного оборудования. Сектор отреагировал на его появление напряженной тишиной, словно в дверях появился не хорошо известный им Виктор Панаев, а какой-нибудь реликтовый гоминоид или, напротив, представитель нездешнего высшего разума из созвездия Водолея. Все мгновенно прекратили заниматься своими делами и уставились на него, а долговязый Чумаченко, приподнявшись, так и застыл над стулом, словно переломившийся шест для прыжков в высоту. Панаев почти физически ощутил любопытство сотрудников и понял, что они только что говорили о нем. А информацию для обсуждения дали, конечно, Валечка и Зоя.
  Он негромко поздоровался и направился мимо столов к своей "стекляшке".
  - Виктор, погоди! - возмущенно остановил его Полулях. - Нам Зоя Васильевна все рассказала.
  - Толика вчера прямо с работы в больницу увезли, - подала голос Валечка, с каким-то испугом глядя на Панаева. - И ведь никогда ни на что не жаловался.
  - Что с ним?
  - Аппендицит, - пренебрежительно махнув рукой, ответила за Валечку как всегда подтянутая и элегантная, несмотря на возраст, Наталья Анатольевна. - Для мужчины это не болезнь.
  - А вам самой-то резали? - вспыхнула Валечка, и Панаев двинулся было дальше, зная по опыту о длительности подобных женских бесед. Намечающаяся перепалка его устраивала, потому что всеобщее внимание и вообще роль одинокого фокусника на сцене никогда его не прельщали.
  Но Петрович в своем дальнем углу гулко похлопал линейкой по сложенным на столе папкам.
  - Дамы, не ругаться! Брэк. - И обратился уже к Панаеву: - Что ж ты молчишь, сударь? Давай, рассказывай.
  Панаев обреченно опустился на стул возле Натальи Анатольевны, мерившей Валечку пренебрежительным взглядом. Стол Зои находился наискосок, Зоя подперла щеку ладонью и смотрела с восхищением.
  - А что рассказывать? Вы ведь все уже знаете.
  - Ты что, старик! - Полулях возбужденно взъерошил курчавые волосы. - Это ведь только результат, а как у тебя получается? И вообще, когда началось?
  Панаев пожал плечами.
  - Понятия не имею, как получается. Просто вот как-то получается. А началось вчера.
  - Биополе! Я знаю, это просто чье-то очень мощное биополе. - Валечка обвела всех круглыми глазами. - А у Виктор Борисыча получился резонанс.
  - Чушь в квадрате! - Полулях вскочил, уперся руками в стол, словно выступал на собрании. - Это все равно что сваливать на происки мировой буржуазии. При чем тут биополе? И что такое биополе? Газеты треп подняли, тут тебе и экстрасенсы на каждом углу, и сенситивы, пришельцы косяками ходят, и каждый, кому не лень, по звездам будущее предсказывает, и биополе это самое приплетают куда угодно... А при чем тут биополе?
  Полулях остановился перевести дух и Валечка тут же язвительно вставила:
  - Между прочим, экстрасенсы и сенситивы - одно и то же, Василий Владимирович.
  - Да бог с ними, - отмахнулся Полулях. - Никакое это не биополе, но факт есть факт: о вашем, так сказать, женихе мы все своими ушами от Виктора вчера слышали, и Зое Васильевне тоже вроде бы обманывать нас не резон. Потому, Витя, тот же вопрос: как у тебя все-таки получается?
  Панаев прижал руки к груди.
  - Не знаю! Честное слово, не знаю. Просят - и... Я же безотказный.
  Он даже улыбнулся и подумал с сожалением, что ему тоже было бы все интересно, случись такое с тем же Васей Полуляхом. Или с Чумаченко. Тоже расспрашивал бы, любопытствовал. Рассуждал. Обсуждал. А так - неуютно и жутко, словно кто-то другой, чужой, залез в тебя, обосновался неизвестно где - в голове? в сердце? в аппендиксе пока не удаленном? - и управляет тобой, не ведая того, что не может человек видеть сквозь стены и заглядывать в будущее, да и нет ведь в данный момент никакого будущего, не существует оно, как учили еще в вузе по курсу марксистско-ленинской философии. И ведь мало того - откуда-то берутся невероятные сны, совсем не похожие на сны, потому что словно живешь в этом сне, чувствуешь и помнишь такое, что никак ты не можешь чувствовать и помнить - и, опять же, становится жутко от присутствия кого-то чужого (чего-то чужого?), и даже готов с радостью ухватиться хоть и за Валечкино предположение, ощутить твердую почву, ведь хуже всего - непонятное, хуже всего - неизвестность. Что бы предположили товарищи-сослуживцы, расскажи он о звездном разливе и багровых великаньих пальцах, и музыке в ночи, и белых колоннах, вогнанных между небом и землей? Ерунда, причуды подсознания, игры спящего мозга, разные там фрейдистские штучки? А куда прикажете отнести тот плоский мир с белым пляжем и серым морем, что привиделся сегодня на рассвете? Что символизирует оранжевый парашют, и откуда мысли о невидимой смерти, и вообще - откуда это все взялось и зачем творится с ним, черт побери?!
  - Вы же читали о Мессинге? - скороговоркой сыпал Чумаченко. - Он ведь тоже не знал, как у него получается. Так что, по-моему, вопрос бесполезный. Тут другое, тут правильно Владимирыч сказал: экстрасенсы косяками начали ходить, школьницы якобы на другие планеты летают и тоже потом вещают, Христос в командировку в Индию собирается, как из прорвы какой-то все посыпалось. Почему? Почему раньше такого не было, ни слухов, ни пророчеств, и бабуся эта болгарская не высовывалась. Почему?
  Тут заговорили все разом, зашумели, пошли поминать Джуну и Розу Кулешову, волхвов-прорицателей, Кашпировского и Кассандру. Анна Иоанновна вспомнила Сведенборга, а Валечка заявила, что приятельница ее в прошлом году прочитала мысли одного типа в электричке и не вышла на нужной станции в Черном лесу, а поехала дальше, а этот тип вышел и изнасиловал в лесу какую-то женщину, потом все дачники только об этом и говорили, а приятельница все правильно и угадала.
  В разгар дискуссии в дверь заглянула плановичка Колодочкина, поинтересовалась: не собрание ли? - прислушалась, села возле Чумаченко и, забыв, зачем шла, активно включилась в разговор. Панаев во всем этом не участвовал, только поворачивал голову от одного к другому, да подумал еще, наблюдая за поблескивающей стеклами очков Колодочкиной, что теперь вот и плановики будут знать, а там и все сектора, и расчетчики, и лаборатория, и так далее.
  - А если Виктору Борисовичу сейчас попробовать? - внезапно предложила Анна Иоанновна.
  Все затихли.
  - Ну что, старик, не откажешь? - Полулях вопросительно посмотрел на Панаева. - В интересах науки.
  Панаев хмыкнул, попытался робко протестовать:
  - Голова после этого болит, и вообще ходишь, как измочаленный. Потом же у меня там, - он качнул головой в сторону "аквариума", - аппаратура недоделанная. Рабочее же время.
  - Ну-у, старик, - протянул Полулях. - У нас Наталья Анатольевна член профкома. Наталья Анатольевна, разрешаете в интересах науки, а потом отработаем на субботнике?
  Наталья Анатольевна покосилась на пришлую плановичку Колодочкину и кивнула.
  - Ну вот, с профкомом вопрос согласован, - оживился Полулях. - А таблетки от головы мы тебе раздобудем.
  - У Мезенцевой попросим, - добавила с ехидцей Валечка. - У нее всей работы - таблетки глотать.
  - Ты же сам говоришь: безотказный, - уговаривал Полулях.
  "Весь вечер на арене - клоун Тип-Топ", - безрадостно подумал Панаев, уже зная, что согласится, не может не согласиться, потому что он действительно не умел отказывать.
  - Попробую.
  - Я! Я! - заторопилась Валечка. - Если вы можете мысли... Сеанс телепатии! Вдруг вы еще и телепат, Виктор Борисыч? Вот угадайте, о чем я сейчас буду думать.
  - А как же мы узнаем, удался эксперимент или не удался? - воскликнул из дальнего угла Петрович.
  - Только ничего не писать, - вмешался Чумаченко. - Виктор же может увидеть, как вчера в кафе. Просто шепните Наталье Анатольевне, она к вам ближе всех Мы ей верим. А Виктор пусть постоит у своей будки.
  Панаев покорно поднялся и отошел к запертому еще со вчерашнего вечера "аквариуму" с не доведенным до ума "Файрэро".
  - Не поворачивайтесь! - Валечка мячиком подкатилась к Наталье Анатольевне, что-то сказала ей и мигом вернулась на свое место. - Можно!
  Панаев повернулся и увидел напряженные лица. Восемь человек замерли в ожидании чуда. Или чего-то похожего на чудо. Он совершенно не знал, что именно должен делать, и принялся смотреть на Валечку, сидящую с окаменевшим лицом.
  "Клоун, клоун, - билось в голове. - Цирк, цирк..."
  Кто-то кричал там, в безлюдном пространстве, ряды пустых кресел, все расширяясь и расширяясь, кольцеобразно вздымались от покрытого красным ковром пятачка манежа к основанию огромного полутемного купола. Вторя крику, гремели литавры и бухали большие белые барабаны, а по соседству с цирком строители с грохотом загоняли бетонные сваи в глинистое нутро котлована и все эти звуки больно били в виски. Но боль была недолгой ("Привыкаю, что ли?"), кричавший устал и умолк, сваи забили до нужного уровня, барабанам прорвали бока и только литавры еще продолжали свое дребезжание.
  Валечка издала какой-то сдавленный звук и вместе со стулом откачнулась от стола, словно увидела перед собой мышь или змею. Наталья Анатольевна, наоборот, подалась к Валечкиному столу. Зоя сидела напротив, ей все было хорошо видно и она, кажется, забыла дышать. Петрович привстал на цыпочки в своем углу.
  И было от чего привстать. Красный телефонный аппарат как-то неловко дернулся и приподнялся над Валечкиным столом. Чуть наклонившись, проплыл по воздуху в направлении Зои, сопровождаемый взглядом Панаева, еще раз дернулся, полетел вниз и коротко звякнул при ударе о застеленный ковровой дорожкой пол. Еще раньше достигла пола соскочившая при падении трубка.
  Тишине, воцарившейся после перелета никем не пилотируемого телефона, могла бы позавидовать сама космическая пустота.
  "Ци-ирк!.. - с ужасом подумал Панаев. Боль словно бы со свистом исчезла, отпрыгнула, и его вдруг охватил какой-то непонятный азарт. - Что еще? Что бы такое еще? Про Сведенборга вспоминали?"
  Он чувствовал, что уже почти на пределе, что скоро неотвратимо последует реакция, что он сейчас вроде лампочки, которая ярко вспыхивает, прежде чем перегореть, но остановиться не мог.
  "Что там у нас в городе? Что там на рынке? В парке... В центральном гастрономе..."
  Смутные серые картины проступали перед глазами, проступали и узнавались, хотя их теребил и искажал серый ветерок, хотя мешали какие-то неяркие вспышки, хотя стало почему-то подташнивать, как в самолете.
  По-прежнему стояла тишина, и Панаев нарушил ее, морщась от этой невесть откуда взявшейся тошноты, чувствуя, как испаряется возбуждение.
  - Во дворе "Каштана" упаковки с шампунем разгружают, - медленно, с трудом ворочая языком, выговорил он. - Грузчики прямо на месте раскрывают. Светлый фургон, номер ноль девять - пятьдесят четыре.
  Он видел изображение этого фургона, оно накладывалось на шкаф за спиной Зои, набитый твердыми белыми папками-накопителями.
  - Ой! - Колодочкина вскочила и вылетела за дверь.
  - Представление окончено. - Панаев не удержался и сел на корточки, вернее, сполз, упираясь спиной в стеклянную стену "аквариума". - Больше не могу.
  "Не человек. Я, наверное, не человек..."
  - Принесите же таблетки! - закричал Петрович.
  - Ничего... - Панаев с трудом подавил тошноту. - Сейчас пройдет.
  
  * * *
  И действительно прошло, только не сразу. Панаев перебрался в "аквариум" и даже прикрикнул на Зою, порывавшуюся вызвать скорую помощь. Так и просидел до обеда, не слыша ахов, охов и пересудов, отгородившись стеклянными стенами. А пересуды и ахи были довольно интенсивными, он видел жестикуляцию Полуляха и Чумаченко, видел, как Валечка нет-нет да и посмотрит с недоумением на поставленный на место телефон, который он сбросил со стола, а Петрович переговаривается с Анной Иоанновной и Натальей Анатольевной, тыча карандашом в сторону "аквариума".
  Когда в секторе вновь появилась Колодочкина, Панаев был уже в норме, только немного кружилась голова. Колодочкина принялась извлекать из пакета плоские оранжевые флаконы и демонстрировать окружающим. При этом она поглядывала на Панаева, и лицо ее выражало восхищение и страх. Женщины вытащили кошельки, Зоя вопросительно посмотрела на Панаева, он сделал отрицательный жест - был дома запасец, - и Валечка отправилась в путь.
  Потом заходили разные люди, включая бородатого скандалиста Радеуцкого, давным-давно перессорившегося со всеми, даже с невозмутимой Анной Иоанновной, и не появлявшегося в секторе года два. Колодочкина явно не теряла времени даром. Панаеву это надоело, он развернул стол боком, и теперь у него перед глазами была четвертая, непрозрачная, стена "аквариума", украшенная расчетными таблицами. Он действительно чувствовал себя отгороженным толстой стеной от других, он был теперь не такой, как другие. Столько взглядов было брошено на него, взглядов удивленных, восхищенных, растерянных, и ни одного - завистливого. Никто ему не завидовал, он сам себе не завидовал и начинал просто бояться себя, обнаруживая все новые и новые невероятные свои способности. Зоя зашла к нему, но ему не хотелось говорить. Он вяло изображал трудовой процесс, подавляя желание куда-то бежать, что-то немедленно предпринимать, спрятаться где-то, потому что куда же от себя спрячешься?
  На обед он не пошел и все топтался мысленно на одном месте, и думал о том, что вот и сегодня еще будут разглядывать, и завтра (это те, кто сегодня не успел или до кого еще не дошла информация), смотреть будут, как на диковину, а некоторые даже и с опаской - и придется на самом деле податься в цирк или работать от областной филармонии, потрясать тружеников сел и райцентров. Хотя, отметил он, не все проходит гладко: вот ведь планировалось-то в думы Валечкины проникнуть, а вместо этого получилось то, чем занималась девочка в кинофильме "Сталкер". Телекинез, выдумка фантастов. И в цирк или филармонию ему вряд ли удастся - с таким самочувствием после первого же выступления можно ноги протянуть.
  Девочка из "Сталкера". Мутантка. Может быть, и он тоже мутант? Но мать-то с отцом никогда с атомным производством дел не имели, в зараженных зонах не проживали... хотя как знать. Только сейчас тайное становится явным, взять ту же историю на Урале. Или аварию на Ленинградской атомной. Или тот же Чернобыль, только не четвертый, а первый блок, в восемьдесят втором году. А сколько еще не предано огласке? Да и разве только радиация? А химия, а то, о чем и вообще пока народ не ведает?
  Но почему тогда эти странные способности проявились только сейчас?
  Что послужило катализатором? А сны? Это же какие-то чужие сны!
  В общем, решил Панаев, надо идти в больницу. Завтра, до обеда.
  Показаться с утра на работе, отпроситься у патрона и послушать, что по этому поводу скажет медицина.
  Настроение у Панаева поднялось, хотя и не очень. Он добросовестно досидел до конца рабочего дня - сослуживцы не тревожили, видели, что он не в своей тарелке, - а потом подвез Зою до дома и покатил к себе. Зоя предлагала зайти к нему, приготовить ужин и помочь в случае чего - а вдруг ему опять станет плохо? - но Панаев вежливо отказался. Он с трепетом и любопытством ожидал прихода ночи, словно мальчишка у заброшенного дома, где, по слухам, водятся привидения.
  Он вошел в прихожую, бросил на трюмо свежие газеты. Из комнаты не спеша вышел кот, начал потягиваться, туманно глядя зелеными глазами.
  - Всю жизнь проспишь, Барсуарий, - назидательно сказал Панаев. - А я скоро вообще сон потеряю. Пошли ужинать, соня.
  Кулинарничать Панаев научился в последние годы супружеской жизни, когда они с женой только сосуществовали в одной квартире, поддерживая зыбкий нейтралитет и все больше не вынося присутствия друг друга. И ужин они готовили каждый для себя, жена раньше, а он позже, перечитав все газеты. Теперь он читал газеты после ужина.
  Он изучил спортивные новости и перешел к сообщениям из-за рубежа. Кот устроился на диване и задремал. Событий было много. Прошел тайфун. Объявлен состав нового правительства. Состоялась манифестация протеста. Выделены средства на строительство ядерного реактора. Зафиксирован видеокамерой полет НЛО. Начинается суд над наемниками. Изучается вопрос о грамотности населения. Шесть человек получили ранения. И прочее.
  Сообщение областной молодежной газеты (Панаев до сих пор выписывал молодежку) вызвало у него скептическую усмешку. Корреспондент Л. Ермоленко, со слов жителей пригородного села Веселый Гай, описывал полет слабо светящихся шарообразных объектов, имевший место поздним вечером 16 сентября. Панаев подумал, что тарелочный бум наконец-то достиг окрестностей их областного центра, потом прочитал большую статью о местных комсомольцах-наркоманах и интервью с одной из доморощенных интердевочек. Страничку юмора он читать не стал - было ему не до юмора.
  Телефонный звонок заставил его отложить газету. Он вышел в прихожую, включил свет.
  - Витя, как ты там? - В далекой Зоиной комнате слышались возбужденные мужские голоса. - Ничего не случилось?
  - Да вроде нет. - Он посмотрел в зеркало. Там отражался худощавый, чуть выше среднего роста темноволосый мужчина в спортивном костюме. Лицо у мужчины было вполне нормальным, только глаза смотрели настороженно. - Все в порядке, знакомлюсь с прессой. В Греции тишь и благодать. А у тебя маленький праздник кабана?
  - Да нет, - Зоя облегченно рассмеялась. - Это телевизор, третья серия... А что такое маленький праздник кабана?
  - Кто-то рассказывал. Это, кажется, в Сибири. В общем, две недели водку пьют. Или два месяца. Неважно.
  - Витя, - голос Зои стал совсем тихим, - с тобой что-то делать надо. Тебе обследоваться надо.
  Панаев уныло посмотрел на свое ссутулившееся отражение.
  - Слушаюсь, Монроз. Завтра пойду.
  - Витя, не смейся. Я серьезно.
  - И я серьезно. Смотри свою третью серию.
  - Витя, будет плохо - звони. Целую.
  - Взаимно.
  Он положил трубку и пошел к своим газетам. В окнах соседнего дома трепетал потусторонний свет - там шла третья серия. В городе было тихо.
  
  * * *
  ...И было немного страшно, и долго потом не могло успокоиться сердце, и приходилось сидеть, закрыв глаза, и с трепетом ждать, когда же замрет внутри неведомый маятник. Маятник останавливался и куда-то исчезал, и безвозвратно тускнели странные образы, плавно поднимаясь безмолвной стаей и растворяясь в тягучем течении минут. И проступало окно, и ночь за окном с привычной луной и знакомыми звездами, и нехотя цокал будильник, дремали на столе бумаги и книги, висели над безлюдными тротуарами бледные цепи фонарей, и здания, погруженные в ночь, сонно цедили темноту порами окон.
  Возвращалось знакомое, привычное, обступали неизменные вещи, и дружелюбно молчал диван, и соглашался с ним письменный стол, и книжные полки мягко поблескивали стеклами, успокаивая, и кресло прочно стояло в углу, всем своим видом стараясь убедить: все в порядке, ложись-ка спать. И я покорно ложился и лежал, вслушиваясь, ожидая, что отобьется от причудливой стаи какой-нибудь слабый мерцающий образ, утомленно падет с высоты и заполнит собой бесконечную ночь. Но пастух-будильник все щелкал и щелкал бичом, подгоняя свое печальное стадо, а растворившаяся стая больше не давала знать о себе. Ничего не возвращалось, и я наконец засыпал.
  Но проходило время, и однажды вечером, весенним или зимним, осенью или летом, когда я сидел за столом в своей комнате с окном, повернутым к серым домам и Вселенной, вновь что-то едва уловимо менялось, и начинал свое дело неведомый маятник - и виделось, виделось, виделось... Сдвигались, поворачивались, притирались, с шорохом терлись друг о друга разноцветные льдинки-стеклышки калейдоскопа, маятник раскачивался рывками, нащупывая единственно правильный ритм, все дышало, менялось, искало - и вдруг растворялось, сливалось в единственно правильном движении, - и Вселенная пульсировала сопричастно моему сознанию, и сознание мое становилось сопричастно Вселенной. Мы входили друг в друга - я и Вселенная, - сливаясь наконец в тот забытый (или еще непознанный?) совместный поток, в котором переплелись и звучат все миры и пустоты, в тот поток, где един я, человек, - и галактика, камешек на краю марсианской пустыни, муравей и квазар, оранжевые льды не открытой еще нами планеты Анизателла, хвост кометы, звездный протуберанец, одинокая радиоволна и тончайшее волокно галактических Странников, сотканных из гравитационных полей.
  И в едином потоке не пропадало ничего, и на все находился ответ. Я срывал травинку - и гасла звезда; вспыхивала сверхновая - и лопались почки каштана под моим окном; метеорит врезался в Меркурий - и меняли цвет ледяные поля не открытой еще нами планеты Анизателла. Все в мире было единым, потому что единым был Мир.
  Странные образы кружили в ночи, и было немного страшно, и долго потом не могло успокоиться сердце, потому что я не знал - снится мне это или нет...
  Такое случалось редко, но - случалось. И нехотя цокал будильник, и дремали на столе бумаги и книги, и не знал я... И что они отражали во мне? Меня?..
  В тот вечер... Апрель не спешил раствориться в мае, утром было солнечно и холодно, весь день порывы ветра гоняли по тротуару под окном обрывки газет. Вечер наступил неуютный, дуло в окно, и шуршали бумаги на столе, и мотались по комнате клочья сигаретного дыма. Бормотал телевизор у соседей, за домами и темным небом угадывались холодные нездешние дали. Я сидел и писал, и посматривал в окно, и протянул руку, чтобы придвинуть настольную лампу - и не придвинул.
  Знакомо качнулся неведомый маятник - раз, два, три... - и пропало окно и здания напротив, а огни светофоров словно отразились в десяти тысячах зеркал.
  Я стоял у уходящей вверх стены, и под ногами был рыжий песок, высоко над головой растекался в пространстве тусклый свет, похожий на осеннее утро, и всю поверхность стены занимали зеленые огни. Огни горели ровно, спокойно и холодно, словно светофоры всего мира указывали путь... куда? Стена была грандиозной, одним своим краем она выплывала из сумерек, нависала надо мной, а другой край растворялся в пасмурной неизвестности.
  Я обернулся. Песчаная равнина упиралась в серый горизонт. Я вновь повернулся к стене, попятился, стараясь окинуть взглядом всю ее громаду. Ноги вязли в песке. И здесь, в отдалении от стены, я обнаружил, что огни не стоят на месте. Слева от меня они неторопливо гасли один за другим снизу доверху, а справа так же неторопливо зажигались новые, сбегая по стене сверху вниз, так что светящийся зеленый квадрат очень медленно полз мимо меня, и я провожал его взглядом.
  Так я и стоял на песчаной равнине под чужим серым небом, стоял возле гигантской стены, на которой вели непонятную игру зеленые холодные огни, и серые облака тащились неизвестно куда, скрывая верхний край вздымавшегося над песком диковинного дива, подобного чьему-то странному сну.
  - Могу пояснить, - негромко сказали за спиной.
  Я шагнул в сторону и повернулся. Человек задумчиво разглядывал стену. У человека было мое лицо.
  - Во-первых, - он загнул палец, - это образование не искусственное, а природное. Сродни дереву. Разветвленная корневая система в грунте, - человек для убедительности притопнул, - рост в ширину в направлении передвижения огней. Думаю, в перспективе стена или образует кольцо, или будет опоясывать планету виток за витком.
  Двойник замолчал, засунул руки в карманы знакомых мне брюк - моих брюк - и принялся что-то насвистывать. Лицо его было, пожалуй, более жестким, чем мое, и глаза...
  - А во-вторых?
  Двойник пожал плечами:
  - А это еще надо проверить. Ты ведь думал о связи всего сущего. - Это прозвучало утверждением, а не вопросом. - Возможно, перед нами пример такой связи. Стена-дерево растет на равнине, и по стене бегут зеленые огни. Есть ли в этом какая-то закономерность?
  Он прохаживался по песку и говорил немного назидательно, так что я с легкой досадой подумал: неужели у меня именно такая манера?
  И зазвенело, зазвенело... Задрожало и рассыпалось, словно разбили огромное зеркало. Исчезло.
  Панаев вскочил с дивана, - с шелестом упала на пол газета, - бросился почему-то к балкону, потом, сообразив, в прихожую. Телефон не успокаивался.
  - Да?
  - Привет, Витек! Это Славик. Слушай, глянь мой "Дженерал". Не пашет, понимаешь, цвет пропал, а тут Боря кассеты из Одессы приволок. Сплошное новье! Заскочи, а? Или нет, лучше я к тебе. Завтра заскочу на работу, лады?
  Панаев молча соображал.
  - Витек, спишь?
  - Есть ли в этом закономерность? - медленно произнес Панаев. - Стена и огни.
  - Ты что там, бухаешь с кем-то? Все, не мешаю. Так я заскочу завтра после обеда, глянешь на аппарат. Идет?
  - Идет, - бесцветным голосом ответил Панаев, так ничего и не сообразив.
  - Все, салют!
  Он вернулся в комнату, сел в кресло. То, что привиделось ему, происходило действительно с ним. Это был не сон, он находился в самой настоящей реальности, и все знал о себе, знал все свои мысли и чувства. Он действительно жил той, другой, жизнью, где была совсем другая, не похожая на эту, комната, и совсем другое кресло, и книжные полки, которых нет и не было здесь. И думал он там совсем о другом, о чем никогда не думал здесь. Это было с ним - и в то же время это никак не могло быть с ним, потому что никогда в жизни не знал, не ощущал и не переживал он ничего подобного, и слышать не слышал о планете Анизателла и каких-то галактических Странниках. Но как же реален, отчетлив и ярок был тот, другой, мир с табачным дымом (а он никогда не курил!), книгами на столе: Пруст, Мильтон (а он никогда не видел и не читал этих книг!), зелеными огнями на гигантской стене, каким-то двойником - и он, Виктор Панаев, чувствовал себя в этом мире как у себя дома, хотя что-то где-то и бунтовало, и возмущалось, и трепетало от недоумения...
  Да, он тоже читал, хотя и без всякой системы, все, что попадалось под руку в библиотеке, недавно вот проштудировал "Одиссею". Гомер говорил о двух воротах для вступления снов: лживые, несбыточные приходили через ворота из слоновой кости; те, что сбываются - вылетали из роговых. Но его-то сны появлялись совсем из других, третьих, ворот. Они были снами-воспоминаниями. Воспоминаниями о том, чего с ним никогда не происходило, да и не могло происходить. Они были отражением какой-то другой жизни, которая казалась жизнью его, Панаева. Или не казалась?
  Слегка кружилась голова. Кресло словно покачивалось, что-то сыпалось с легким шорохом, и как будто сгущался туман...
  
  * * *
  - Есть ли в этом закономерность? - повторил двойник, посмотрел на меня колючим взглядом и торжествующе усмехнулся. - Вряд ли кто-нибудь додумался бы, как я, связать абсолютно, казалось бы, различные явления. Ну действительно, какая связь может быть между этим растением на краю Вселенной и нашей Землей? В огороде бузина... И только я догадался кое о чем, потому что мы с тобой любим отыскивать такие вот невидимые нити, соединяющие, на первый взгляд, несоединимое. Появление и угасание зеленых огней на стене в каком-то дремучем космическом углу - и рождение и смерть людей на Земле. Оцени, я подожду.
  Помолчав, я произнес:
  - Луна и прилив.
  - Вот именно, - кивнул двойник. - Огни и люди.
  Луна в небе и прилив в океане. Необъяснимо, ничем не связано для непосвященного - и очень просто для знающего. Луна и прилив. Пробой пространства-времени в окрестностях Миры Кита - и таяние льдов на далекой Анизателле. Взмах крыла галактического Странника - и извержение вулкана Пеле на Ио. Связь, немыслимая, но всепроникающая и всепронизывающая связь всего сущего. Появление и угасание зеленых огней диковинного растения на затерянной в неизвестности планете - и рождение и смерть людей на Земле.
  - Или наоборот, - сказал я. - Люди и огни.
  Двойник одобрительно кивнул. Мы с ним хорошо понимали друг друга. Может быть, являлись чем-то единым?..
  - Не вдаваясь в подробности, - он опять начал прохаживаться передо мной, глядя под ноги, - только суть. Некая регистрирующая аппаратура в течение определенного времени фиксирует появление и исчезновение огней здесь, на этой стене. В этот же отрезок времени - берем условное единое время - проводится регистрация всех рождений и смертей на Земле. Затем результаты сравниваются. Каков итог?
  Он остановился напротив меня, и я еще раз убедился, что нашему сходству, нашему тождеству мешают его глаза. Колючие холодные глаза.
  - Погасло восемьсот две тысячи шестьсот сорок два, - бесстрастно отчеканил двойник. - Зажглось девятьсот семь тысяч сто семнадцать. За это же время на Земле умерло и родилось аналогичное количество людей. Луна и прилив. Огни и люди.
  - Или наоборот, - повторил я.
  - Согласен. - Он вытащил из кармана блестящую трубку. - Этим зарядом можно уничтожить сразу этак миллионов пятьсот огней, я подсчитал.
  - Откуда у тебя это?
  Он дернул плечом:
  - Неважно. Не это главное. Главное то, что можно проверить справедливость гипотезы, а ведь всякая гипотеза нуждается в проверке, не так ли? Полмиллиарда потухших огней. Если они отзовутся полумиллиардом смертей - гипотеза станет теорией. Подтвердится связь Луны и прилива.
  - И что тогда?
  Он нахмурился:
  - А разве этого мало? Разве мало получить подтверждение? Уверен, Дарвин, не задумываясь, продал бы душу дьяволу, чтобы увидеть своими глазами, как обезьяна превращается в человека. Бор отдал бы все за возможность уменьшиться до размеров электрона и самому посмотреть, как же там все устроено, внутри атома, а Эйнштейн...
  - Выходит, подтверждение гипотезы превыше всего? - перебил я его. - Все средства хороши ради удовлетворения любопытства?
  - Жажды познания! Присущего человеку стремления к познанию неведомого, установлению неизвестных закономерностей.
  - Но, кроме этого, есть и другая цель?
  Он расправил плечи, вызывающе поднял голову, и глаза его холодно блеснули.
  - Да. Ты знаешь. Тебе ли не знать! - Он усмехнулся и знакомым движением потер висок. - Да. Власть над миром. Если гипотеза окажется правильной, я буду диктовать миру свои условия. И у мира останется очень ограниченный выбор: или - или. - Он опять усмехнулся и подбросил оружие на ладони. - А разве это не великая цель?
  Серые облака волочились над удивительной стеной, и ползло по стене изумрудное пятно, и невидимые нити, возможно, тянулись сквозь бездны к каждому живущему на Земле.
  Неужели что-то во мне отражали эти странные образы, прилетающие из тех краев, где бродят отзвуки-тени, где рождается основа наших дальнейших поступков, где трепещет, меняя, принимая, меняя зыбкую форму, принимая, меняя форму наш завтрашний день?..
  Я протянул руку:
  - Дай сделать это мне.
  Он понимающе усмехнулся и отдал мне оружие. Я сжал пальцы на твердой поверхности трубки.
  - Указательным пальцем на себя, - сказал двойник.
  Я поднял руку и убил его. Он исчез, и на равнине остался я, осталась темная борозда на песке, серое небо и растение с бегущими зелеными огнями.
  Я выронил трубку и сел на песок. Я не думал, что способен на такое. На убийство. Пусть не человека, пусть, возможно, всего лишь части себя, но - способен. Какие еще ужасные способности таятся во мне? И кому и зачем нужно подсовывать мне идеально ровное зеркало, кому и зачем нужно показывать мне меня?..
  Я сидел под серыми облаками и думал о том, что необходимо создать какой-то прочнейший щит, уберечь эту удивительную стену от неожиданностей, которых полным-полно во Вселенной. Близкая вспышка сверхновой, падение метеорита-гиганта, чей-нибудь ядерный взрыв... да мало ли что еще может случиться - и опустеет Земля?
  Сохранить...
  Власть над миром. А зачем она мне? Требовать исполнения всех своих прихотей и желаний, держать всех в постоянном страхе и наслаждаться всеобщей покорностью?
  Власть над миром...
  А разве не заманчиво просто проверить гипотезу двойника? Разве не заманчиво убедиться в том, что она правильна, и что существует-таки Вселенной внутренняя связь?
  Проверить гипотезу...
  Блестящая трубка лежала на песке, и я долго, долго, долго смотрел на нее. Потом протянул руку. Сзади раздался смех. Это смеялся двойник.
  Ну кто, кто и зачем подсовывает мне зеркало?..
  И растворилась стена, и пропали серые облака, и исчез рыжий песок, и, качнувшись в последний раз, остановился маятник. Горела настольная лампа. Щелкал своим бичом будильник, развлекал кого-то телевизор за стеной.
  Я ходил по комнате, курил и думал...
  Ну, хорошо, возможно, существует-таки незримая связь всех вещей и явлений Вселенной, и наши недобрые дела насмерть ранят странных неуклюжих зверей в лесах далекой планеты с тремя зелеными солнцами в небе. Так, может быть, где-то, на другом краю Вселенной, действительно существует мой двойник, не тот двойник, явившийся мне у стены с зелеными огнями, не мое отражение, а другой, совсем другой двойник, ждущий чего-то от меня, надеющийся на меня, верящий в то, что...
  Вымысел, мистика, игра воображения. Слишком долгие размышления за столом с бумагами и книгами. Связь вещей. Стена и огни. Отражение. Не туда, совсем не туда заносит фантазия. И стаи странных образов... Зачем? Протри глаза, не в себя смотри, а в телевизор. Стаи странных образов... Странных... Зачем?..
  ...И все-таки жду, постоянно чего-то жду, и однажды вечером вновь начинает раскачиваться неведомый маятник - и вновь смотрю в себя... во Вселенную... Что-то происходит... И жду, все жду...
  А потом появился кто-то без лица. Был какой-то разговор, но смысл слов тут же терялся, и нельзя было ничего вспомнить, удержать, в свете фар роилась всякая крылатая мелкота, за указателем дорога свернула направо, навстречу зареву, и оборвалась черной ямой. Он попытался закричать, собрался с силами, выдавил из горла стон - и разлепил тяжелые веки. Барсик, встав на задние лапы и положив передние на край дивана, настороженно смотрел на него зелеными немигающими глазищами.
  - Дай воды, - слабым голосом проговорил Панаев. В полутемной прихожей, куда почти не достигал свет бра, ему почудился двойник. - Ему тоже.
  И уснул, погрузившись в кромешную темноту и тишину.
  
  * * *
  В среду Панаев поехал на работу троллейбусом. Он не решился садиться за руль "москвича". Он боялся всего: боялся обморока, который мог приключиться в пути, боялся, что проявится еще какая-нибудь скрытая способность, боялся, что сходит с ума, что все эти ночные видения сигнализируют о начале психического заболевания.
  "Может быть, вот такое и видится сумасшедшим? - думал он, прижатый к поручню на задней площадке переполненного троллейбуса. - Просто я этого не знаю, а врачи-то должны знать. Но в состоянии ли сумасшедший знать о своем сумасшествии?"
  Он мог направиться в поликлинику прямо из дома, предварительно позвонив на работу и предупредив, но расчетчики ждали "Файрэро", у них начиналась самая запарка, а на доводку последнего блока ему хватило бы полчаса. Отличным самочувствием Панаев похвастаться не мог, во всем теле была какая-то вялость, но голова не болела и не тошнило.
  "Привыкаю, что ли?" - еще раз подумал он и поежился.
  Никакими экспериментами он заниматься больше не собирался - кто знает, может быть, он в состоянии вызвать землетрясение или закинуть человека на околоземную орбиту. Это, конечно, казалось ему невероятным, но за последние двое суток у него несколько изменились представления о невероятном.
  Вахту в вестибюле несла тетя Тоня. Она выдала Панаеву ключ от "аквариума" и, дернув головой, сказала почему-то осуждающе:
  - Вас гражданочка дожидается ни свет ни заря.
  Панаев обернулся. В одном из кресел, окруживших кадку с пальмой, сидела, закинув ногу на ногу, незнакомая девчушка в джинсовом брючном костюмчике, длинноволосая, в меру накрашенная и очень миловидная. На колене ее лежала сумка с множеством закрытых на "молнии" карманчиков. Панаев с сомнением взглянул на неприветливую тетю Тоню.
  - Вас, вас дожидается, - закивала вахтерша.
  Панаев направился через вестибюль, и девчушка поднялась ему навстречу, перекинув сумку через плечо.
  - Корреспондент "Молодой смены" Людмила Ермоленко. А вы товарищ Панаев?
  - Та-ак, - безрадостно протянул Панаев. С распространением информации в их фирме, судя по всему, дела были в полном порядке. - А я думал, "Л. Ермоленко" мужчина. Это ведь ваша заметка о светящихся объектах?
  - Моя. Вчера мне сообщили о вас любопытнейшие вещи, и я решила прямо с утра.
  "Ну да, НЛО, ясновидцы, экстрасенсы и прочая - такая вот специализация", - подумал Панаев, а вслух сказал:
  - Видите ли, товарищ журналист, я не нуждаюсь в рекламе.
  В глазах девчушки вспыхнул профессиональный интерес.
  - Значит, это правда?
  Панаев развел руками.
  - Судя по результатам моих действий - правда. Но она мне совсем не нравится.
  - Понимаю. Ощущение отторженности от других, собственной, скажем за неимением лучшего термина, патологичности, нежелание оказаться в центре всеобщего внимания, сомнения в отношении здоровья.
  Панаев присмотрелся к ней повнимательней. И вовсе она была не девчушкой, а просто молодой миловидной женщиной.
  - Вы правы. И к врачу я собираюсь прямо сегодня.
  - Что-то беспокоит?
  - Что-то! - усмехнулся Панаев. - Именно это и беспокоит. И вообще самочувствие не очень.
  - Виктор Борисович, а нельзя более подробно? - Журналистка уже расстегивала "молнии" на сумке, извлекала ручку и блокнот. - Когда, как, где, ваши субъективные ощущения? Ваша сотрудница, Колодочкина - так, кажется? - говорила, но знаете, одно дело по телефону и от кого-то, а другое - из первых рук.
  - Повторяю, за популярностью не гонюсь, - сухо произнес Панаев. - Медные трубы мне не нужны, не тот случай.
  - Но дело не только в вас, - возразила Ермоленко. - Изучение вашего феномена поможет науке, добавит что-то к нашему знанию о мире, что-то прояснит. Это все, конечно, штампы, но штампы верные. Наша публикация привлечет внимание, кого-то заинтересует, кого-то подтолкнет к исследованиям. И потом, секрета уже все равно не существует, сегодня знают у вас, через неделю будет знать весь город, но по слухам. Со всякими домыслами и прочим. Что такое слухи, мы с вами знаем, весной спички весь город закупал, правильно? Поэтому именно сейчас газете нужно выступить и дать объективное изложение фактов. И просто по-человечески прошу вас, - журналистка умоляюще посмотрела на Панаева. - Материал ведь сенсационный, согласитесь. Центральная пресса подобные случаи описывает, разрешили наконец, слава богу, так чем же мы хуже? Тем более у нас ведь не "утка", а факты.
  - Фактов пока нет, - заметил Панаев, понимая уже бесполезность сопротивления. Отказывать он все-таки не умел, да и как отказать симпатичному напористому джинсовому созданию с просящими глазами?
  - Факты - это вы и всё, что вы мне продемонстрируете, - парировала журналистка. - И обещаю не сообщать место вашей работы.
  Панаев с уважением окинул взглядом ладно скроенную фигурку. Нет, Людмила Ермоленко была далеко не девчушкой-студенткой. И все-таки он не выбросил белый флаг, а отступил в крепость, подняв за собой мост через ров.
  - Демонстрировать не буду - здоровье не позволяет. А рассказать расскажу, если изучение моего, как вы выразились, феномена, поможет науке.
  - Вы знаете, еще Блаженный Августин говорил о том, что люди удивляются высоте гор и волнам моря, величайшим водопадам, безбрежности океана и звездам и не обращают внимания на самих себя. А стоило бы. Мы ведь наверняка и сотой доли своих способностей еще не знаем. Так что об этом надо говорить как можно больше.
  - Возможно, - согласился Панаев. - Кстати, ваши светящиеся шары не утка? И почему вообще утка, а не курица или ворона?
  - Шары не утка, - ничуть не обидевшись, ответила Ермоленко. - Я беседовала с четырьмя очевидцами. Что же касается газетной утки, то, насколько мне известно, это выражение возникло в семнадцатом веке в Германии. Некоторые осторожные журналисты после сомнительных известий ставили пометку "эн-тэ", "нон тэстатур", то есть "не проверено". А "энте" по-немецки значит "утка".
  - Ага, - сказал Панаев. - Теперь понятно.
  - Тогда приступим? - деловито спросила журналистка.
  - Сейчас не получится, - ответил Панаев. - Вам придется подождать полчасика. - Он посмотрел на поднявшую брови девушку и пояснил: - Мне нужно одну работу сделать, очень срочную. Нельзя людей подводить.
  - Понимаю, - помолчав, кивнула Ермоленко. И добавила с нажимом, вновь сев в кресло: - Ждать я умею.
  С "Файрэро" Панаев управился за двадцать пять минут - за спиной нетерпеливо топтался лысый расчетчик Шаповалов. Ни словом не перебросившись ни с кем из сослуживцев, он вернулся в вестибюль, взял у тети Тони ключ от зала заседаний и вместе с журналисткой направился туда.
  В зале с громким жужжанием билась в стекло раздраженная муха. Журналистка села за длинный полированный стол и раскрыла блокнот, а Панаев устроился на кресле в первом ряду, напротив нее.
  - Рассказывайте, Виктор Борисович. Можно по порядку, можно не по порядку, как вам удобней. Вопросы и уточнения буду задавать и делать по ходу.
  И Панаев рассказал по порядку. О Валечкином кавалере. О кафе. О полете телефона. О фургоне с шампунем. Только о видениях своих он решил ничего не говорить, потому что их можно было списать на причуды нездоровой психики. Ермоленко не перебивала, слушала внимательно, делая временам пометки в блокноте, лицо ее было заинтересованным, но не удивленным. Панаева это даже немного задело, он прервал рассказ и с неудовольствием заметил:
  - Вы или ни одному моему слову не верите, или каждый день встречаете таких, как я.
  Рука девушки замерла над блокнотом.
  - Просто я следую принципу из "Посланий" Горация: ниль адмирари. Эмоции обычно мешают, их надо на потом отложить. Пожалуйста, продолжайте, Виктор Борисович.
  Панаев проглотил это неизвестное ему "ниль адмирари" и довел повествование до конца. Сразу же последовали вопросы, короткие, четко сформулированные, подобные гвоздям, которые уверенно забивают в податливую деревяшку. Журналистка Ермоленко явно знала толк во всей этой чертовщине.
  - В общем, мистика какая-то, - заявил Панаев. - Услышал бы такое - не поверил бы, и никакой газете бы не поверил. Выходит, я будущее вижу, а ведь его же нет!
  Девушка закрыла блокнот и спрятала в сумку.
  - Случалось, что предсказания оракулов, авгуров и гаруспиков сбывались. Возможно, кое-кто из них тоже видел будущее.
  - Я не знаю, кто такие гаруспики, - слегка раздраженно отреагировал Панаев.
  - Люди, предсказывавшие будущее по внутренностям жертвенных животных. Этруски, Древний Рим. Довольно успешно прорицал Иероним Кардан, был такой математик, физик и врач в шестнадцатом веке. Между прочим, на семьдесят пятом году жизни устроил голодовку и умер, потому что до этого предсказал дату своей смерти. А у Александра Македонского был личный предсказатель, Аристандр. Вы вот говорите: мистика, будущего еще не существует, - а Бертран Рассел считал, что как логики мы можем допустить возможность мира мистики, поскольку не знаем всех связей явлений в реальном мире. Кстати, кажется, еще Лаплас отмечал: мы настолько далеки от знания всех сил природы и способов их действия, что неразумно отрицать явления только потому, что они пока необъяснимы. И еще он же: нужно исследовать явления с тем большей тщательностью, чем труднее признать их существующими.
  - Цитаты это цитаты. С ними что угодно можно доказать.
  Брови журналистки на мгновение метнулись вверх.
  - Я ничего не доказываю. По-моему, тут доказывать нечего. Просто эти люди уже высказали те убеждения, к которым я пришла, смею заверить, вполне самостоятельно. Отрицать, конечно, легче, чем изучать, мы ведь выросли на отрицаниях. Вот у вас целый набор: предвидение будущего, дальновидение, воздействие на метрику пространства-времени волевым напряжением, или телекинез. У меня три папки материалов собрано, а ведь сколько об этом умалчивали! И как давно было сказано: "Познай самого себя", - но не проникались, не осознавали, - девушка говорила убежденно, теребила джинсовый воротник. - Вы видите, какой перекос в науках? О человеке думаем в последнюю очередь, в себя не всматриваемся, а там, внутри у нас, не то что еще одна Америка не открытая, а, может быть, целая Вселенная. Вы только посмотрите: художник Попков предсказал свою смерть от пули. Его застрелили. Клавдия Костецкая, пациентка клиники Бурденко, воспринимала знаки сквозь непрозрачную среду, читала мысли на расстоянии... Кстати, - Ермоленко встрепенулась, - вы хотели прочитать мысли, но вместо этого передвинули телефонный аппарат. А еще раз не пробовали угадывать?
  - Нет, хватит, - Панаев выставил перед собой ладонь, словно загораживаясь от журналистки. - Сыт по горло. Результат непредсказуем. А вдруг потолок обвалится? Между прочим, не только о других беспокоюсь, но и о себе тоже. Не помню кто из великих сказал: "Не стой под грузом и стрелой".
  Девушка, казалось, не заметила колкости. Она понурилась и принялась бесцельно расстегивать и застегивать "молнии" на сумке. Панаев чувствовал себя неловко, словно отказал в просьбе одолжить пятерку до зарплаты.
  - Жаль, - Ермоленко вздохнула. - А вы мне показались решительным человеком.
  Панаев усмехнулся:
  - Провоцируете? Но поймите, я действительно не знаю, что может из этого выйти. Да и такая потом слабость наступает...
  - Это понятно. - Глаза девушки вновь заблестели. - Когда Кулагина телекинезировала гильзу от охотничьего патрона, у нее давление подскочило до двухсот тридцати на двести. А при другом эксперименте тошнило и даже рвало. Большие затраты энергии.
  - Вот-вот, - покивал Панаев.
  - А вы знаете, я ведь все равно от вас не отстану. И специалистов натравлю.
  - Специалистов по чудесам? Разве есть такие?
  - Хоть вы и иронизируете над моей склонностью к цитатам, все-таки позволю еще одну. Потому что лучше не скажешь. Тот же Блаженный Августин: чудеса не противоречат законам природы, они противоречат только нашим представлениям о законах природы. А Гюрджиев считает, что чудо - это явление, которое совершается по законам другого космоса, нам неизвестным, потому они и кажутся нам чудесными. Специалисты по парапсихологии есть, и вам не отвертеться. Да и эгоистично это было бы, согласны?
  - Со стороны, конечно, судить легче. - Панаев встал, подошел к столу, положил ладони на гладкую поверхность. Девушка смотрела на него снизу вверх, он разглядел, что у нее серые глаза. - А когда это ни с того ни с сего начинает происходить с тобой... - Ему показалось, что в серых глазах мелькнуло разочарование, и он неожиданно сказал совсем не то, что хотел сказать: - Вам хочется, чтобы я попробовал угадать ваши мысли?
  Девушка развела руками и улыбнулась:
  - Очень.
  - Прошу прощения, вас Людмила - а дальше?
  - Можно без "дальше". Как говорится, у нас в комсомоле без отчеств.
  - Ладно, все равно к врачу. Только предупреждаю: что получится и получится ли вообще - не знаю, так что не обессудьте. Во всяком случае, я искренне постараюсь угадать ваши мысли. Хотя что для этого делать, ей-богу, не представляю. И за последствия не ручаюсь.
  Девушка в раздумье провела пальцем по щеке. Панаев вернулся на свое место.
  - Последствия, - медленно сказала она. - Последствия... Есть! Я готова. Пробуйте.
  Они сидели в пустом зале, муха продолжала с жужжанием рваться в сентябрьское утро, выцветшая полоса красной материи на стене призывала их внести достойный вклад. По коридору за дверью процокали каблучки и Панаев подумал, что если кто-нибудь заглянет в зал - по конторе может прокатиться вторая волна информации, потому что сидели они молча, и Людмила, уперев подбородок в ладони и слегка подавшись вперед, не отрываясь, смотрела прямо на него. Панаев тоже смотрел на нее и вдруг поймал себя на том, что изучает ее свежее лицо, слегка вьющиеся светлые волосы, родинку на щеке... Он мысленно одернул себя и постарался сосредоточиться.
  Никаких посторонних мыслей он не улавливал, но не спешил прерывать молчание, не желая огорчать журналистку. Он подумал, что сейчас быстренько управится с машинкой, позвонит расчетчикам, чтобы забирали - примчатся мгновенно, как на крыльях слетят со своего пятого этажа и в ножки не забудут поклониться, - а потом пойдет в поликлинику. И ему пропишут что-нибудь на самом деле, наверное, бесполезное, потому что нет в поликлинике штатной единицы парапсихолога, а есть только терапевты, глазники и прочие невропатологи, которые ничем не могут ему помочь. Но больничный, наверное, ему все-таки дадут, пропишут какое-нибудь успокаивающее или ободряющее, Людмила ведь говорит, что энергии тратится много, Кулагину какую-то поминает... А может быть, просто вручат направление на обследование в психиатричку, в Новый поселок. Итак, сейчас он управится с делами, а потом поедет на троллейбусе в поликлинику, пройдет через сквер и свернет за угол желто-белого четырехэтажного здания с аркой, ведущей во двор с одинокой чахлой рябиной. На стене дома неровно прикреплен белый прямоугольник с черной надписью: "ул. Радищева, 5/16"...
  У него слегка закружилась голова, щекам стало жарко. Лицо Людмилы отдалилось и расплылось, словно он заглянул в перевернутый несфокусированный бинокль. Потом это прошло, и он услышал встревоженный голос журналистки:
  - Виктор Борисович! Виктор Борисович...
  - Что... случилось? - Панаев с трудом выговаривал слова, стараясь справиться с неповоротливым языком. - Натворил... что-нибудь?
  Когда-то, еще учась на втором или третьем курсе института, он с ребятами ходил подрабатывать на всякие базы. Однажды они вчетвером взялись разгружать вагон с солью: долбили ее ломами, потом лопатами насыпали в мешки, а мешки относили на склад, и весили эти мешки килограммов по восемьдесят. Когда полвагона было разгружено, они выпросили задаток, Юрка сбегал за портвейном, и они пили его прямо из горлышка, а потом опять доблестно трудились. Управившись с делом, осоловевшие от работы и выходящего пОтом дешевого, но "градусного" портвейна, они отправились в баню и там, после парной, Панаева окончательно проняло. Он сидел в раздевалке, завернувшись в простыню, и не в силах был пошевелиться. Сейчас он ощущал нечто подобное.
  Людмила торопливо подошла к нему, заглянула в лицо, деловито нащупала пульс. Глаза у нее были испуганные.
  - Нормально, - сказал Панаев, чувствуя, как проясняется голова. - Ничего не упало?
  - Ф-фу... - Людмила отпустила его запястье и села рядом. - Вы меня испугали немножко. Вид у вас был, как у распятого Иисуса. Ну что?
  Панаев вяло пожал плечам. Слабость все-таки оставалась.
  - А ничего. Впрочем, - он прислушался, - муха затихла. Может быть, вместо телепатии получилось убиение насекомого?
  - Может быть, - серьезно ответила журналистка. - Загоруйко рукой определяла цифры на электролюминесцентном индикаторе за стеной, а через несколько часов после эксперимента квартиру буквально заполонили муравьи, которых там никогда раньше не было. Все возможно. Ну, рассказывайте.
  - Так нечего рассказывать. Старался, смотрел на вас - ноль. А потом как-то переключился, стал думать о своем. Даже не думать, а так...
  - О чем? - требовательно спросила девушка.
  Она сидела вполоборота к Панаеву, от ее волос едва уловимо пахло чем-то приятным.
  - Н-ну... Как поеду в поликлинику... - Он с усилием потер лоб. - Вы знаете, там ведь никакого желто-белого дома... И арки никакой нет. Там не Радищева, а Октябрьской ре... - он осекся.
  Журналистка вцепилась в рукав его свитера.
  - Дом, номер дома какой, запомнили?
  - Кажется, пять дробь шестнадцать.
  Девушка вскочила, возбужденно зашагала от кресла к столу и обратно и стала действительно похожей на девчушку. Остановилась возле Панаева.
  - Вы не бывали в Калинине?
  - Это который Тверь? Не приходилось.
  - А я там родилась и жила до седьмого класса. Именно в желто-белом доме на улице Радищева, пять-шестнадцать. И только что старалась представить его как можно отчетливей. По вас парапсихологи плачут, Виктор Борисович! Даю материал в завтрашний номер!
  - Не знаю, плачут ли ваши парапсихологи, а мне вот точно не до смеха, - безрадостно сказал Панаев. - Пошел я в поликлинику...
  - А я побежала готовить материал!
  
  * * *
  В парке осень почти не ощущалась. По-прежнему зеленой была трава, листья тополей и каштанов закрывали небо, над кустами летали пестрые сойки и теплым был воздух. Но лежали уже на лужайках среди кустов желтые ломкие березовые листья, смешиваясь с пятнами солнечного света, поубавились краски на клумбах, и не хотелось уже, как в августе, погрузить ладони в овальную чашу фонтана и с размаху плеснуть в лицо прохладной водой.
  Панаев свернул с центральной аллеи, неторопливо прошел по тропинке, петляющей между деревьев и кустов, а потом, с хрустом давя подошвами сухие ветки, побрел прямо по траве под пронзительные крики потревоженных соек. Сел на толстый кривой сук с ободранной корой, уложенный на двух низких пеньках. Всего лишь в ста метрах чадил и шумел проспект, но сюда не проникал ни шум, ни сизые клубы автомобильных выхлопов. В ветвях копошились сойки и пахло сеном. Панаев провел рукой по лицу, снимая прилипшую паутину, вытянул ноги и закрыл глаза.
  Визит в поликлинику занял почти три часа. Панаеву измерили температуру и давление, сняли электрокардиограмму, стучали по коленкам резиновым молоточком, водили чем-то холодным по животу, заставили вытянуть руки, зажмуриться и попасть указательным пальцем в кончик носа, проверяли зрение, мяли живот и интересовались перенесенными инфекционными болезнями. Когда он кратко перечислил события последних трех дней, рассказав и о странных то ли снах, то ли галлюцинациях, молоденькая курносая медсестра прекратила писать и вопросительно посмотрела на врача. А врач - тоже молодой, моложе Панаева, усатый паренек, вырабатывающий в себе солидные манеры, - некоторое время внимательно разглядывал раздевшегося до пояса Панаева, потом нахмурился, извлек из стола потрепанную книжку и начал показывать Панаеву те самые картинки, с которыми тот уже сталкивался, когда его призывали в армию. Потом врач попросил повторить рассказ, побарабанил пальцами по столу, обменялся взглядами с готовой к решительным действиям насторожившейся медсестрой, пригладил редкие усики и сделал резюме. Да, подобные случаи, только не в таком полном комплекте, встречаются, но этим занимаются специалисты другого профиля: физики, психологи, химики, радиотехники и, может быть, философы и психиатры. А лично он, участковый врач, именно как врач, а не как физик или химик, может рекомендовать только средства, которые должны снять негативные последствия реакции организма на проявившиеся вдруг неординарные способности. Врач посоветовал Панаеву два дня провести дома, желательно в постели, проветривать комнату, принимать прописанные лекарства, а в пятницу прийти за больничным и если состояние не улучшится - обратиться к упомянутым специалистам другого профиля. С тем Панаев и покинул поликлинику, сопровождаемый недовольными взглядами очереди, которую он создал своим долгим пребыванием в кабинете участкового терапевта.
  В парке было тихо и безлюдно, и если бы не нависающее над деревьями колесо обозрения с ярко-желтыми креслами, можно было представить, что вокруг простирается лес, совсем не похожий на асфальтово-кирпично-железобетонное нагромождение улиц и зданий. Запах сена тоже напоминал о краях, находившихся далеко от города. Там жила мама.
  В этом году отпуск намечался только на ноябрь, и Зоя хотела вместе с ним посетить столицу, а потом, опять же вместе, съездить в Болгарию. А тем летом он вволю набродился по исхоженным в детстве местам. И так же, как раньше, во дворе стоял стол под яблонями, гудели пчелы, садясь на разрезанный сочный арбуз, в огороде золотились подсолнухи, между полосатыми тыквами бродили куры, и мама в накинутой на голову косынке сновала между летней кухней и столом, нося миски с яблоками и виноградом, и вареной кукурузой, и крупной малиной...
  Панаев виделся с ней нечасто, и на письма был не охоч. Из села он уехал давно, осел в городе, женился, не советуясь особенно, да так же, не советуясь, и развелся.
  Мысли были неторопливыми и немножко грустными. Что там сейчас в том далеком селе, где в овраге пасутся козы, и камыши окружают ставок, затянутый ряской? Как там мама, здорова ли?
  "Как ты там, мама? Как здоровье?"
  "Я-то здорова, а вот ты приболел, сынок, я чувствую".
  "Да нет, все нормально. Так, пустяки".
  "Ох, неспокойно на сердце, сынок. Переживаешь? Таня? Видишь ее? Раскаиваешься?"
  "Нет, мама. Это все прошло. Так нам обоим лучше. Все в порядке, мама, не волнуйся. Просто притомился немного, но это пройдет. Вот отлежусь и обязательно тебе напишу".
  "Береги себя, сынок".
  "Не волнуйся, мама..."
  - Земляк, мы тут рядышком устроимся, не возражаешь?
  Панаев вздрогнул и открыл глаза. Двое с помятыми лицами, неопределенного возраста, в неопределенного цвета одежде уже деловито раскладывали на газете ливерную колбасу, аккуратно опускали на траву бутылки.
  - Распитие в общественном месте, - заметил, поднимаясь, Панаев и пошатнулся, потому что у него закружилась голова.
  - Во-во! - засмеялся один и принялся терзать зубами пробку. - Гони два рваных и вступай в наш кооператив. А дальше помозгуем.
  Другой настороженно смотрел на Панаева и даже перестал раздирать на куски колбасу.
  - Тебе чего, мужик, не все равно? Жалко тебе, что ли? Тут место удобное.
  - Удобное, - согласился Панаев. - Как-никак парк культуры и отдыха.
  - А мы и отдыхаем! - Первый вновь захохотал, высморкался, прижав пальцем ноздрю. - Отпахали свое - и отдыхаем. Его величество рабочий класс.
  - Толян, пошли отсюда. - Второй неприязненно покосился на Панаева. - Ментов наведет, интеллигент.
  "И ничего ты с ними не сделаешь, - подумал Панаев. - Ногой по их портвейну врезать - так ведь нельзя, права такого не имею. "Навести", как этот выражается? А что толку? Пока наведу - разопьют и уйдут. Остаться здесь и помешать - так просто найдут другой укромный уголок, благо в парке ни души. Да и вообще - бесполезно..."
  - Ты, земляк, как сука на сене, - прищурившись, процедил первый. - Сам не хочешь, так дай другим. Не местный, что ли?
  Можно было, конечно, из принципа не уходить, но и оставаться не имело смысла. Панаев пожал плечами.
  - Да пейте, если заняться больше нечем.
  Он медленно прошел мимо них, брезгливо обойдя разложенную газету и чувствуя, как возвращается головная боль.
  - Спасибо, земляк, - миролюбиво сказали за спиной.
  В траве валялись окурки и пожелтевшие обрывки газет. Под кустом стоял пыльный стакан. Соек не было слышно.
  Домой Панаев не спешил. Тропинками добрался до проспекта, пошел, не дожидаясь троллейбуса, по немноголюдному тротуару. Заглянул по дороге в аптеку, выложил рецепты, потом в универсам, походил немного у своего подъезда. Идти болеть не хотелось, как-то непривычно было сидеть дома в среду, но что оставалось делать? Он еще и еще раз прокручивал в голове мысленную беседу с мамой и решил вместо ноябрьской поездки в столицу навестить родное село, а письмо написать прямо сейчас, не откладывая.
  И слишком реальным был этот разговор, словно говорил он с мамой по междугородному телефону или сидел напротив нее за столом в комнате с фотографиями маленького Витюши и его детскими книгами на полках старой этажерки.
  Барсик встретил его недоуменно, но сдержанно, потерся о джинсы пушистым боком и уплыл в комнату досматривать прерванный сон. Панаев выложил лекарства на трюмо, позвонил на работу.
  - Первый сектор, - прощебетала трубка голосом Валечки.
  Панаев кратко обрисовал ситуацию и попросил доложить начальству.
  - Хорошо, хорошо, Виктор Борисыч, не волнуйтесь, - торопливо заверила Валечка. - Сейчас Зоя Васильевна трубочку возьмет.
  - Витюша, что-то серьезное? - встревоженно спросила Зоя. - Я приду.
  - Все в порядке. Прописали кучу всяких таблеток плюс домашний режим.
  - Тебе что-то принести?
  - У меня все есть. Отдохну, подлечусь, а в субботу сам к тебе заеду. Как у тебя с субботой?
  - Может быть, мне все-таки прийти? - настаивала Зоя.
  - Нет, Монроз, не надо, - мягко, но достаточно решительно отказался Панаев. - Я пока один побуду, настроение не то. Не обижайся. Так что с субботой?
  - Ну, смотри, - сухо сказала Зоя. - А с субботой все то же. По графику - встреча с Панаевым.
  Что-то не так было у них, что-то немножко искусственное, чуточку вымученное, с легким изъяном, с налетом прожитого и пережитого, совсем разного у него и у нее. И оба они это хорошо понимали.
  Панаев отыскал конверт, ручку, вырвал лист из тетради, сел к столу и задумался.
  За окном грелись на солнце здания. На балконах, как всегда, висело белье. Он отрешенно смотрел на соседнюю пятиэтажную коробку - обыкновенную, серую, крупнопанельную, с замазанными чем-то синим стыками - и вдруг понял, что перед ним возвышается абсолютно черная стена, квадратом впечатанная в желтоватое неяркое небо. За ней находилось Место Странных Игр. Чуть дальше переплетались, скручивались спиралями, ввинчивались в желтизну, струились над белой дорогой внешние обманчивые очертания Зала Многомерных Отражений. Рядом вгрызались в воздух переливающиеся злые углы Забытого Поля и монотонно качались гигантские серые тени опустевших Детских Причуд. Дорога шла в гору, словно возносясь на невидимых крыльях к безбрежью площади, к узорам, оставленным теми, кто жил намного раньше под этим неярким небом, кто строил Великий Мир.
  Торжественно высился, плыл, извивался, расталкивал пространство нерушимый город, один из многих, созданных навсегда. Он был слит, сплетен воедино с миллионом жизней, и эта связь неразрывна, она - залог бессмертия, вечного потока жизни, бросившей когда-то вызов пустоте бесстрастной холодной Вселенной.
  Вот, совсем рядом - Место Странных Игр, и оттуда выходят довольные и беззаботные...
  Резкий звук пронесся над городом, сминая желтое небо, стирая углы и полукружия, растворяя шары, гася мягкий свет плоскостей. Панаев посмотрел на чистый тетрадный лист перед собой, положил на стол ручку, поднялся и пошел открывать дверь. Возникшее было головокружение прошло, зато ноги двигались с трудом, словно он брел по пояс в воде.
  Он расписался за телеграмму - ("Срочная", - буркнул почтальон) - и прислонился к стене у входной двери, не решаясь прочесть слова на полосках бумаги, косо наклеенных на серый бланк. Сердце то колотилось, то замирало. В его жизни была всего лишь одна срочная телеграмма. "Приезжай. Мне очень плохо без тебя. Таня". И он примчался, бросив дела и подавив своим неудержимым напором авиационного начальника отдела пассажирских перевозок. Давно это случилось. Потом ей было очень плохо с ним. Им обоим было плохо.
  "Мама... Мама..." - стучало в висках в такт биению сердца. Видно, не зря накатило что-то в парке...
  Панаев медленно прочитал прыгающие буквы. Потом еще раз. В изнеможении сел прямо на стоящие у двери кроссовки и уткнулся лбом в колени.
  "Витя, что с тобой? Заболел? Я приеду. Мама".
  Он представил, как мама торопится на почту, как пишет на бланке, и перо рвет бумагу, и сонная ленивая Зина, шевеля губами, перечитывает слова и щелкает счетами, и мама суетливо вытряхивает деньги из кошелька... Телеграмма отправлена почти сразу же после того, как он вышел из парка, значит...
  Значит, что-то еще открылось в нем.
  Но почему - в нем? Почему - он? Самый обыкновенный, не лучше и не хуже других. В чем он провинился? Или чем заслужил?
  Даже вздыхать не хотелось. Панаев вытянул из-под себя кроссовки, обулся и отправился на почту давать успокаивающий ответ.
  До вечера он переделал все дела: написал письмо, покормил кота и поужинал сам, позвонил Сереге и пообещал разобраться с "Панасоником" на следующей неделе, проглотил три таблетки и столовую ложку маслянистой соленой микстуры. Потом разделся и собрался лечь, выполняя требования врача, но в это время зазвонил телефон.
  Это была журналистка.
  - Узнала по "ноль девять" ваш номер, решила позвонить, - сказала она. - Что там с поликлиникой?
  - Дали больничный. - Панаев ногой отодвинул Барсика, пристроившегося рядом драть когтями палас. - Лечу нервы, повышаю тонус. Все остальное дело химиков и радиоэлектронщиков.
  - Я так и знала! - голос Людмилы оживился. - Материал уже пошел в завтрашний номер. Нового ничего не было?
  - Усилием воли перебросил с западной границы эшелон с мылом, сейчас разгружают, - хмуро ответил Панаев. - Вам очередь занять?
  - Интересный вы человек. Хотелось бы еще раз с вами встретиться.
  - Жена реагирует нормально, - по-левитановски отчеканил Панаев. - А я не подопытный кролик. Извините, мне надо соблюдать постельный режим.
  Не дожидаясь ответа, он раздраженно положил трубку. Не видя собеседника, отказывать было проще.
  "Интересный человек! Не человек интересный, а способности интересные. И встретиться ты хочешь не с человеком Виктором Панаевым, а с феноменом Панаевым. Ну тебя в баню!"
  Он устроился на диване, взял журнал и спросил себя, что это он так раскипятился. Ответ был довольно очевиден, но Панаев не стал уточнять. Ну, смазливая журналистка, цитатник ходячий, да и бог с ней совсем, с этой журналисткой.
  Вероятно, от принятых лекарств его начало клонить ко сну, но он не поддавался и, потирая глаза, перелистывал страницы.
  
  * * *
  Дом возвышался над пятнистой красно-желто-зеленой лесной чащей. Дом стоял не на холме - просто он был очень высок. Его серый фасад был сродни строке старинного поэта: "И звезды груди разрывали об эту каменную глыбу". Треугольные окна казались отпечатками лап диковинных животных, вскарабкивавшихся по ночам на плоскую крышу Дома, чтобы прохрипеть оттуда угрозу темному небу.
  Штурмовик стоял на смотровой площадке самоходного орудия и разглядывал в бинокль подступы к Дому. Деревья и кусты перед Домом тревожно качались, хотя стояло полное безветрие, и оттуда поднималась в небо пелена синеватого дыма. Серые облака едва заметно ползли над чащей, рассчитывая до вечера укрыть свои пузатые туши подальше от Дома, за лесом и изъеденными оврагами полями, и вообще за пределами территории, которую избороздили боевыми машинами парни Штурмовика.
  Штурмовик изучал обстановку. Справа и слева от него среди поваленных деревьев и измочаленных кустов застыли могучие механизмы истребления, готовые по его команде двинуться в атаку, превращая чащу в равнину. Но Штурмовик не торопился с командой, потому что знал: Дом, такой открытый всем ветрам и беззащитный на вид, как древнее неповоротливое животное, готов и может ожесточенно обороняться, истребляя железные ряды атакующих и превращая в прах губительное оружие тяжелым взглядом своих многочисленных треугольных глаз.
  Попытки уже были. Предания сохранили и донесли их до Штурмовика, хотя пестрая чащоба с удивительной живостью укрыла следы тех давних попыток. Только торчащие из земли стальные стволы, изогнутые и источенные до дыр неведомым оружием оборонявшихся, обвитые длинной желтой травой. Только воронки, заполненные черной водой с бурыми стеблями болотных растений. Только серый колючий мох на корпусах искалеченных бронемашин.
  Дом сопротивлялся и оставался неуязвимым. Дом не подпускал к себе, огрызаясь синим дымом, молниями и воем, от которого вытекали глаза и мутился рассудок. Дом выбрасывал навстречу нападавшим вереницы белых крыльев. Эти крылья извергали потоки лучистых ослепительных нитей, вгонявших в траву стволы самоходных орудий.
  Дом был неуязвим и поэтому ненавистен. Он был тайной, его хозяева оставались недосягаемыми и незримыми - а трудно смириться с зависимостью от неподвластных тебе сил. Дом просто мешал спокойно жить на этой земле, днем обласканной мягким светом солнца, а ночью - тлением двух маленьких лун.
  Поэтому Штурмовик жаждал расправиться с Домом. Он опрашивал стариков, он чертил схемы, он отбирал на складах старую боевую технику, убеждал молчаливых крепких парней в городах и селениях вступать в штурмовой отряд, зажигательно ораторствовал на митингах - и добился своего. Штурмовой отряд занял исходную позицию возле Дома.
  Штурмовик ненавидел Дом. Штурмовик хотел победить это мрачное здание. Но действия, которые намеревался он предпринять для победы, были неведомы добровольцам. И столь же нечисты, сколь нечисты были действия легендарного Вождя, в стародавние времена обманным путем разгромившего Братство Светлых и воскликнувшего, стоя среди трупов победителей и побежденных: "Великая цель вправе быть достигнута любыми средствами!"
  Штурмовик долго и прилежно изучал историю предыдущих схваток с Домом. И пришел к выводу: в Дом можно проникнуть, если вся масса поведет яростную и непрерывную атаку, неся потери от синего дыма, молний, воя и смертоносных белых крыльев, а в это время кто-то один, безоружный и осторожный, незаметно проберется к дверям.
  Штурмовик был уверен в справедливости своего предположения. Ради этого он собрался сейчас бросить на смерть сотни своих бойцов. Роль покорителя Дома он оставил себе. Именно за него должны были погибнуть эти сотни.
  Нехотя ползла над чащей пелена синеватого, совсем безобидного на вид дыма, уходя в пасмурное небо, словно там, у основания серой громады, кто-то жег костер из трухлявых деревьев, все подкладывая и подкладывая в огонь прелые листья.
  Штурмовик положил бинокль на бронированный пол смотровой площадки, снял с плеча автомат и опустил рядом с биноклем. Похлопал по карманам, вытащил широкий короткий нож и бросил в угол. Металл звякнул о металл - и все стихло. Штурмовик повел плечами, словно освобождаясь от невидимого груза, провел рукой по коротко остриженным волосам, откашлялся и медленно произнес в черный шарик оповещателя:
  - Внимание, всем: штурм!
  Он прыгнул через ограждение площадки и упал в пружинящие заросли, вцепившиеся в одежду. Закрыл уши руками, всем телом ощущая непрерывные толчки почвы, содрогавшейся от артиллерийского обстрела. Тяжелый гул и резкие звуки коротких ударов продирались сквозь ладони, а потом вокруг хрипло зарокотало - это двинулись в атаку бронемашины.
  Штурмовик откатился в сторону от рванувшей с места самоходки, проводил ее холодным взглядом и засунул в уши заглушки, предохраняя себя от воя, несущего безумие. Поднялся, пробежал немного по упругой просеке, оставленной самоходным орудием, и метнулся в сторону, четко представляя, в каком направлении движется стальная армия штурмующих, и куда пойдет он, решивший обмануть неприступный Дом.
  Выло, гремело, стонало... Вздрагивала почва, небо стало сизым, а потом угрожающе лиловым, и что-то сверкало, сверкало в воздухе. Штурмовик крался сквозь чащобу в стороне от сражения, вернее, от истребления, пробираясь к Дому по длинной дуге, не раз прочерченной им на схемах.
  Ветви лезли в лицо, ноги проваливались в ямы, а заросли просто отбрасывали от себя, не давая пройти. Но Штурмовик упорно, где ползком, а где напролом, продвигался к Дому, пока никак не реагирующему на присутствие безоружного одиночки.
  В чаще быстро темнело, метались по небу яркие убийственные сполохи. Штурмовик решил, что пора уже двигаться только ползком, упал в липкую жижу и пополз, не обращая внимания на клейкие листья, сотнями присосок пристающие к одежде. У него было достаточно сил.
  "Все дело в плане, - думал он, отталкиваясь подошвами от пружинящих кочек, отводя от лица жесткие стебли и неуклонно продвигаясь к цели. - Я войду в тебя, - думал он о Доме, как о злобном существе, - я войду в тебя, и никакая защита тебе не поможет".
  Гремело, содрогалось, вспыхивало, переливалось... Но это было сбоку, за чащей, где, громыхая металлом, рвался к цели обреченный отряд. А тут, в едко пахнущей темноте был только он, Штурмовик, - безоружный, но уверенный в себе.
  Внезапно по глазам полоснул свет, обрушились деревья - и возникла вдруг обезумевшая самоходка и, вихляя, пошла на него. Он мгновенно отреагировал броском в сторону, в пахучую теплую жижу - и самоходка прогрохотала мимо и устремилась по просеке, пробиваемой собственной стальной грудью, убегая от Дома... А вдогонку летели яркие лучи, раздирая чащу.
  Штурмовик перевел дыхание, стер с лица жижу и вновь пополз к Дому.
  И за кустами увидел вход - освещенные изнутри стеклянные двери. И никакого движения за ними. Молнии, сизый дым и крылья кромсали атакующих где-то вдалеке. Здесь же, у самого Дома, было спокойно и как-то нереально.
  Штурмовик подавил желание встать и пробежать этот очень короткий путь. Он прополз его, кусая губы и сдерживая дыхание. Вцепился в холодные ступени, ведущие от нехоженой шершавой травы к дверям - и в этот миг белое полотнище камнем упало с вершины Дома и повисло над головой, постепенно раскаляя свои ужасные глаза.
  Он зажмурился, отпустил ступени и замер, приготовившись к смерти.
  ...Когда Штурмовик осмелился взглянуть вверх, то увидел только звезды в разрывах облаков. Страж Дома исчез.
  "Пронесло! - возликовал он. - Потому что я безоружный..."
  Штурмовик ползком преодолел три ряда ступеней. Лежа, толкнул ладонью прозрачную дверь и вкатился в прохладный вестибюль. Поколебался, и осторожно вытащил из ушей заглушки. Закрывшаяся дверь отрезала все звуки мира. Он встал на колени и огляделся.
  Вестибюль был просторным и пустым. Его освещали неяркие настенные лампы-трубки. Расплывчатые тени от четырехгранных колонн, пересекаясь, стелились по гладкому каменному полу. Высокий потолок был едва виден. В глубине вестибюля начиналась широкая лестница без перил.
  Штурмовик, пригибаясь на всякий случай, добрался до лестницы и обернулся. Небо за дверью вновь беззвучно полыхало, мелькали белые полотнища, и при вспышках ослепительного света медленно и неумолимо падали деревья. Штурмовик откашлялся и начал осторожно подниматься по лестнице.
  ...Он не мог определить, сколько времени провел в путешествии по Дому. Всякий раз, глядя в треугольные окна очередных комнат, он видел только темноту. Значит, все еще стояла ночь и значит, бой был завершен. Темнота была спокойной и безжизненной. Значит, все кончилось...
  Этажи, этажи, этажи, двери, двери, десятки дверей, и за каждой из них - комнаты с треугольными окнами. Совершенно пустые комнаты, освещенные настенными лампами-трубками. Каменные полы. Белые стены. Белые потолки. Пустые углы. Гулкая тишина. И все.
  ...Он обшаривал Дом, пока за окнами не начало светать. Было уже совсем светло, когда Штурмовик поднялся на самый верхний этаж. Лестница окончила свой путь и превратилась в последний коридор. Такие же двери... Такие же окна... Внизу замерла растерзанная чаща. Застыли туши бронемашин, завалившись на бок, упав на спину. Уткнулись стволами в траву орудия. И нигде ни единого движения. И не видно мертвых. Только деревья, только кустарник, только спящая трава, только черные ямы. От далеких полей полз белый туман. А дальше, за равниной, виднелась гряда холмов и дорога, по которой лишь накануне продвигалась бронированная армада. За холмами, невидимые даже отсюда, из-под крыши Дома, спали города.
  Штурмовик ударил кулаком по прочному стеклу и некоторое время бессмысленно смотрел вниз. Потом сел на пол у окна, привалившись спиной к белой стене.
  Дом был пуст.
  - Ах, так? - прохрипел он, и эхо умножило этот хрип. - Пустышка? Ну что ж, тем лучше.
  Он почувствовал себя хозяином Дома. Он был уверен, что все защитники Дома отныне в его руках и будут исполнять его приказы.
  - Эй, сюда! - Он поднялся, вновь постучал кулаком по стеклу и поморщился от боли. - Сюда!
  Порхнуло в воздух белое полотнище, повисло перед окном, слабо колыхаясь в утреннем воздухе, и четыре немигающих глаза покорно посмотрели на Штурмовика, ожидая команды.
  Он скрестил руки на груди и сделал глубокий вдох. Он знал, чем заняться дальше. До сих пор Дом был пустышкой. Отныне Дом будет орудием его власти над миром, и защитники Дома при любой попытке чьего-либо неповиновения превратятся в карателей.
  - Теперь это мой Дом. Мой!
  "Мой... ой... ой..." - повторило эхо.
  Изуродованную чащу накрыл плотный туман.
  
  * * *
  Утром Панаев проснулся, как обычно, в семь, вспомнил, что на работу идти не надо и опять заснул. Окончательно разбудил его Барсик, который прыгнул на одеяло и требовательно замяукал, напоминая о завтраке. Панаев чувствовал себя отдохнувшим, ничего не болело, сон снился приятный - он летал над лесом, руками отталкиваясь от воздуха, поднимался в небо и парил без всяких усилий, наслаждаясь полетом.
  Панаев турнул кота с постели и немного полежал, вновь переживая подробности сна, а потом вспомнил о Штурмовике, встал и принял таблетки. Непонятные видения не прекращались.
  После завтрака он постоял на балконе. Погода опять была солнечной и тихой, и чувствовал он себя совершенно здоровым. Даже как-то неудобно было сидеть дома, словно этим своим сидением он обманывал тех, кто продолжал работать.
  А что если все прошло, и он опять стал нормальным человеком - обыкновенным человеком, без всяких там почти сверхъестественных парапсихологических штучек?
  Когда, повинуясь его мысленному приказу, лежавший на столе журнал пришел в движение и плавно опустился на пол, Панаев понял, что чудеса продолжаются. Он вытер вспотевший лоб и сделал несколько глубоких вдохов, стараясь успокоить сердце, колотившееся так, словно он только что бегом поднялся по лестнице на свой четвертый этаж. Посчитал пульс: сто шестьдесят, многовато для нетренированного организма. Бегать по утрам он перестал лет десять назад, когда все отчетливее стала проявляться их с Татьяной взаимная неприязнь. Теперь занятия спортом сводились только к редким играм в пляжный волейбол.
  Сердце наконец успокоилось. Панаев прислушался к своим ощущениям: окружающее представлялось чуть туманным, как после бутылки пива натощак, но это могли действовать таблетки. А в общем, состояние было очень даже сносным. Панаев приободрился, поднял с пола журнал и засвистел старую песню о Красной Армии, которая всех сильней.
  Телефонный звонок оторвал его от бритья.
  - Это Виктор Борисович Панаев? - спросил в трубке низкий мужской голос, похожий на голос тезки Вити Трубникова, соседа по гаражу, но все-таки не Витин.
  - Он самый, - ответил Панаев, рассматривая в зеркале выбритый подбородок.
  В трубке молчали.
  - Я слушаю, - сказал Панаев.
  - Виктор Борисович, название "Циролла" вам ни о чем не говорит?
  Название "Циролла" Панаеву ни о чем не говорило.
  - Кто это спрашивает? - немного повысив голос, спросил он. - Кто вы?
  - Так ни о чем не говорит? Циролла. Ци-рол-ла.
  - Да кто спрашивает? Какая циролла?
  На другом конце провода положили трубку.
  Циролла. Панаев недоуменно хмыкнул. Фирма бытовой электроники? Автомобиль? Город? Он покосился на Барсика, успевшего устроиться на диване. Кошка? Лошадь на бегах? Футбольная команда? Кто это шутит по утрам и зачем шутит?
  Циролла. Циролла... Ему почему-то стало тревожно. Что за нелепый звонок? "Это слово вам ни о чем не говорит?" Циролла... Нет, абсолютно ни о чем не говорит. Или он что-то забыл после того необъяснимого обморока? Может быть, он многое забыл, только не помнит - что? Может быть, "Циролла" - это название крема после бритья, которое он знал, а теперь не знает, и этот крем кто-то ему обещал или он кому-то обещал?..
  Глупости.
  Стоя перед трюмо в прихожей, Панаев еще раз прокрутил в памяти ночь на понедельник. Замена ската. Ночное небо с крупными звездами, каких не увидишь в городе. Вдоль дороги - темные стены деревьев. Серый асфальт в свете фар. Потом - синяя табличка с белой надписью "Веселый Гай" и белой стрелой. Мотыльки, мельтешащие перед радиатором.
  Тишина. А вот что происходило между заменой ската и синим указателем - неизвестно. Обморок. Провал. Какие-нибудь магнитные поля взбесились и ударили по голове? Или там Марс забрался в созвездие Близнецов и влияет нехорошо? Или вредное излучение?.. Забегал в сектор на прошлой неделе Генка Коган, рассказывал о новом методе определения цезия или стронция в щитовидке: нужно приложить металлическую ложку - прилипнет или нет? Откуда Генка взял этот метод - неизвестно, но Панаев дома проверил... и ложка прилипла. Излучение... А что, может быть, и излучение, Чернобыль не так и далеко. Мутации какие-нибудь, что ли? Реактор-то продолжает дышать, и, говорят, долго еще не затихнет. А что там, в зоне, дальше будет, как дальше жить, на что рассчитывать - кто ответит? Ну действительно, что там дальше будет?
  Внезапно он ощутил слабую боль в правой ноге. Отражение в зеркале исчезло, и прихожая исчезла. Он плыл в плотном бесцветном тумане и опять словно раздвоился, и сознание Виктора Панаева съежилось, как бумажный лист в огне, и разрасталось, наплывало чье-то другое сознание, и нога ныла все сильней.
  ...Боль наконец перестала пульсировать резкими горячими толчками, чуть сгладилась, хотя и не отпускала ни на мгновение, и он, опираясь на здоровую левую ногу и уцепившись обеими руками за какие-то невидимые в темноте ветки, все-таки вылез из этой проклятой ямы. Прополз немного по мертвой траве и наткнулся на что-то твердое и холодное.
  Конечно, лучше всего было бы дожидаться рассвета в своем кресле, но его молодое и здоровое тело жаждало действий - и вот результат: в худшем случае перелом, в лучшем случае вывих. И теперь придется на ощупь огибать эту чертову яму и действительно сидеть в кресле до тех пор, пока не найдут.
  "Чего тебе не сиделось, Сережа?" - мысленно спросил он себя и досадливо плюнул в темноту, продолжая ощупывать твердое и холодное и держа на весу поврежденную ногу.
  Вокруг было черным-черно, хотя светящиеся стрелки наручных часов показывали только начало одиннадцатого. Но стояла середина ноября, всю неделю небо было упаковано в плотный слой серых туч, и как он ни вглядывался в сырую темень - нигде не угадывалось и намека на какой-нибудь огонек. И еще моросил холодный дождь, шурша по ветвям невидимых деревьев.
  Прыгая на одной ноге, он кое-как обогнул непонятный объект, исследовал пальцами твердые зубья с налипшей мокрой землей и негромко буркнул в темноту:
  - Докладываю, товарищ капитан Белов: обнаружен колесный трактор "Беларусь" с ковшом для рытья ям, в которых ломают ноги.
  Звук собственного голоса показался ему таким неестественным в шуршащем мраке, что он решил вслух больше ничего не говорить. Опустившись на четвереньки и тихо шипя от боли в ступне, капитан Белов двинулся прочь от трактора.
  Он продвигался к своему креслу очень медленно, опасаясь других ям, но вместо ямы взобрался на какой-то бугорок и стукнулся лбом обо что-то деревянное и мокрое. Изучив деревянную конструкцию, капитан Белов шепотом выругался и поспешно слез с бугорка.
  Он понял, что приземлился на кладбище.
  Добравшись до кресла, он снял с сиденья гермошлем, положил на землю, сел, расшнуровал ботинки и осторожно ощупал ступню. Ступня распухла, и оставалось надеяться, что это все-таки вывих. Дождь усиливался, и хотя комбинезон не промокал, в нем было не так уж тепло. Капитан подумал, что можно закутаться в парашют и просидеть так до утра, но решил сделать это позже, чтобы не тревожить ногу, еще сильней разболевшуюся после долгих перемещений вокруг трактора и могил.
  Он сидел ночью на заброшенном кладбище, а вокруг простиралась безлюдная Зона, и мысли приходили какие-то невеселые. Белов до упора застегнул "молнию" комбинезона, обхватил себя руками поперек груди, спрятав ладони под мышки, и еще раз проанализировал свои недавние действия.
  ...Левый двигатель заглох на высоте шесть семьсот, и истребитель повело влево и вниз. Он даже не успел среагировать, только бросил взгляд на индикацию на лобовом стекле кабины. Да что там он - не успел среагировать и бортовой компьютер, потому что за спиной раздался взрыв, и самолет свалился в пике. Кувыркаясь, промчался мимо кабины охваченный пламенем двигатель, устремляясь вниз, понеслись навстречу распухшие спины ноябрьских туч. Он доложил земле о случившемся и тут же получил команду катапультироваться. Тем не менее, он тянул до последнего, пытаясь укротить погибающий истребитель. Потом парашют долго тащило ветром, он опускался в дождливую ночь, и по непроглядной тьме, растекшейся внизу, понял, что его отнесло в безлюдную Зону...
  Белов вытер ладонью мокрое лицо и посмотрел на часы. Без пяти одиннадцать. До рассвета еще далеко. Капитан вздохнул. Кладбищ он не то чтобы боялся, а просто испытывал к ним некоторую неприязнь, как и всякий нормальный здоровый человек. Еще больше это касалось ночных кладбищ. Когда-то давно, в пионерском лагере, он с ребятами пошел после вечерней линейки на деревенское кладбище обрывать черемуху - и позорно бежал вместе со всеми, обнаружив за одной из оградок что-то белое и шевелящееся. Отбежали они, правда, недалеко, так что выскочившая из-за кустов белая дворняга с черным пятном на озорной морде успела их лениво облаять.
  Белов, морщась от боли, осторожно устроил ступню поудобнее. В голову лезла всякая чепуха, и капитан вдруг поймал себя на том, что напряженно вслушивается в шум дождя, словно стараясь различить какие-то другие звуки. Он закрыл глаза, попытался думать о рыбалке - и вздрогнул. Потому что за спиной раздался отчетливый протяжный стон.
  Белов замер.
  Стон повторился, теперь уже слева от кресла. Был он каким-то скрипучим, безжизненным, безнадежным и довольно жутким. Так, наверное, могли бы стонать покойники или привидения.
  Белов невольно старался дышать как можно тише, ему было уже не холодно, а жарко, и сердце колотилось у самого горла.
  Сбоку мелькнуло что-то бледно-голубое, похожее очертаниями на человеческую фигуру. Белов вжался в кресло... Опять раздался стон... Бледно-голубое переместилось в кромешной темноте - и пропало, словно провалилось в могилу. Еще один полустон-полухрип - и только шорох дождя и сумасшедший стук сердца.
  "Это же Зона, здесь же нет никого, - пытался убедить себя Белов, а сам, скрипя зубами от боли, уже выбирался из кресла. - Однако так и до петухов не дожить!"
  Собственная способность иронизировать немного приободрила его. Тем не менее он знал, что ни за какие коврижки не будет сидеть здесь всю ночь. Он даже думать не хотел о том, что значат эти стоны и бледно-голубое, перемещающееся, жуткое, а думал о другом: как найти подходящий ствол или толстую ветку, чтобы, опираясь на нее, уковылять подальше от этой обители мертвецов. И еще он думал, что где-то здесь должна быть дорога и какое-нибудь село, и лучше пересидеть в заброшенном селе, чем рехнуться на кладбище.
  Когда Белов, опираясь, как на костыли, на планки, оторванные от могильной ограды, пробирался между крестами, обелисками, скамейками, кустами и деревьями, сзади вновь раздался сдавленный хриплый стон...
  - О господи! - выдохнул военный летчик Белов, сам едва удерживаясь от стона - боль опять пульсировала резкими толчками, пронзая всю ногу. И с утроенной энергией заковылял по мокрой траве, слизывая с губ дождевые капли, смешанные с потом.
  Он долго бродил по полю, с трудом выдирая костыли и здоровую ногу из липкой земли. Временами ему хотелось плюнуть на все, лечь и лежать до рассвета, но задул холодный ветер - предвестник зимних вьюг, и дождь полил еще сильней. Внезапно Белов услышал слабый далекий стрекот, пришедший от горизонта и растворившийся в шуме ветра.
  "Ищут, чертяки!" - с облегчением подумал он и улыбнулся.
  Треск вертолетов канул в ночи, но Белов был уверен, что его продолжат искать до тех пор, пока не найдут, и эта уверенность придала ему силы.
  В конце концов ему повезло, и он набрел-таки на асфальт, и дело пошло веселей. Дождь поутих, словно осознав собственную бесполезность, только ветер с непонятным упрямством продолжал свое нехитрое занятие. Белов монотонно передвигался по асфальту, автоматическими уже движениями выбрасывая вперед костыли и подтягивая к ним тело - и увидел впереди несколько зеленых огоньков. Огоньки светили холодно и недобро, и Белов
  остановился, соображая. А когда сообразил - замахнулся штакетиной и закричал, сам чуть не пугаясь собственного голоса:
  - Прочь с дороги-и!..
  Огоньки мигнули, раздался дружный вой, и стая, цокая когтями по асфальту, бросилась в сторону и еще раз провыла из глубины незасеянного и неубранного поля. Все-таки это были собаки, а не волки, но кто знает, какими стали собаки в Зоне...
  Зона давным-давно была безлюдной, поэтому летчик не сразу поверил своим глазам, когда увидел слабо светящееся окно в стороне от дороги. Свет падал на скамейку, стоящую у стены, на прямоугольники редкой, прибитой дождем травы, ограниченные черными тенями от переплетов оконной рамы.
  Сразу вспомнился кладбищенский вой и бледно-голубое мелькание... Белов стоял посреди дороги и опять напряженно вслушивался в темноту, тяжело опираясь на штакетины и не отводя взгляда от окна. Свет был каким-то тревожным, его просто некому было здесь включать - однако он горел. Белов подумал, что ветром могло как-нибудь по-особому соединить провода, почему-то успокоился от этого нелепого предположения и направился к дому.
  Зашел он все-таки сбоку, вскарабкался на скамейку и осторожно заглянул в окно, настраивая себя на любую неожиданность. Комната оказалась самой обыкновенной. Накрытый потертой клеенкой стол, одинокий табурет, обрывки газет на полу, старомодная этажерка в углу, какие-то тряпки в помятом ведре, тряпки под столом. Надорванная коробка "Беломора" на подоконнике. Прикрепленная кнопками к стене репродукция "Последнего дня Помпеи", вырванная из журнала. Тусклая лампочка без абажура, свисающая с потолка на длинном перекрученном проводе. Все.
  Внезапно Белов ощутил странную тяжесть в затылке и невольно пригнул голову, просто физически чувствуя чей-то взгляд из темноты. Он медленно развернулся всем телом, держась рукой за скамейку. Спина под комбинезоном взмокла. Тысячью невидимых глаз на него смотрела угрюмая ноябрьская ночь.
  "Черт побери! - Он перевел дыхание. - Ты же не в тылу врага в конце концов, ты же на своей территории! Так какого хрена ты дергаешься? Ведь обычная же земля..."
  Но Зона не была обычной землей.
  Тусклая лампочка продолжала бесстрастно освещать заброшенную комнату, и трудно было поверить, что так она горит вот уже почти четверть века. Не могла она гореть четверть века! Тем не менее она горела, и это значило, что кто-то ее включил.
  Белов почувствовал опустошающую усталость. В ступне дергалась боль. Он бросил последний взгляд в окно - страшно и неотвратимо падали статуи на журнальной картинке, - сполз со скамейки и пошел дальше, думая только о ночлеге. На пороге соседнего домика он оглянулся - и ничего не увидел. Окно погасло и затерялось в темноте. Белов передернул плечами, шагнул в темный коридор, закрыл за собой скрипучую дверь и накинул крючок.
  ...Через четверть часа, собрав в потемках все тряпье, которое нашлось в трех комнатах и коридоре, летчик в изнеможении опустился в мягкую груду, снял ботинки и закрыл глаза. Заснуть по-настоящему он не мог - мешала боль, но все-таки погрузился в зыбкий полусон-полуявь, и явью была темнота и холодная сырость, а сном было все остальное.
  ...Ему казалось, что он уверенно ведет машину вверх, к ослепительному солнцу, пробивая облака, и вот-вот раскинется над головой необъятная лазурь. Только ботинок слишком тесен и сжимает, сжимает ступню... Ему казалось, что он босиком идет по заснеженному Крещатику, и у него мерзнут ноги, а люди удивленно смотрят на него из окон троллейбусов... Ему казалось, что он заблудился в подземных ходах Киево-Печерской лавры, свет не горит, и по ногам гуляет ветер... Ему казалось, что за истребителем увязалась "летающая тарелка" из видеофильмов. Словно притянутая магнитом, спланировала на крыло самолета, из тарелки высунулась зеленая рука и застучала по фюзеляжу...
  Капитан пришел в себя. Тарелка исчезла, а непонятные звуки продолжались. Наконец Белов понял, что кто-то дергает закрытую на крючок входную дверь. Спросонок он подумал, что это прилетели за ним, но стоячая, как болотная вода, темнота быстро привела его в чувство. Дверь рванули раз, еще раз и еще, потом звякнуло, заскрипело, и в коридоре раздались шорохи и приглушенные стуки.
  Белов нашарил штакетину и сел, прислонившись спиной к стене. Шуршало, постукивало в коридоре, слышались чьи-то осторожные шаги, что-то пощелкивало, и словно бы сыпали на бумагу песок. Белов до боли сжимал пальцами деревяшку и вглядывался,
  вглядывался в темноту, стискивая зубы и проклиная свой учебный полет, свой истребитель и проклятую, проклятую Зону...
  Заскрипела, заныла, открываясь, дверь в комнату, метнулось под потолок бледно-голубое сияние и раздались протяжные вздохи и протяжный знакомый стон.
  Нервы у капитана не выдержали. Забыв о больной ступне, он вскочил на ноги, изо всех сил метнул штакетину и заорал, оглушая себя этим истерическим криком:
  - Вон отсюда!
  Штакетина грохнула о дверь, как артиллерийский снаряд. Бледно-голубой силуэт расплылся, и перед глазами капитана замаячило тусклое пятно. Белов упал от боли, ударившись локтем об пол, успел услышать еще, как в другой комнате что-то зазвенело, словно камнем высадили окно, - и предохранители, которыми природа заботливо снабдила человека, отключили его сознание.
  ...Вертолет с треском снижался над дорогой, сиротливо пробирающейся среди черных унылых полей. На дороге ничком лежал человек. Руки его были неловко подвернуты под туловище, и вся его неудобная поза однозначно говорила о том, что человек не просто прилег отдохнуть.
  Он распахнул дверцу и спрыгнул на асфальт. Подбежал к лежащему, приподнял и повернул его голову с широко открытыми остекленевшими глазами. И обмер.
  Мертвецом был он сам, капитан Белов!..
  Он застонал и оторвал лицо от холодного пола. За окном по небу катился, удаляясь, знакомый треск, за окном хмурилось серое небо. Белов оттолкнулся от пыльных половиц и сел, стараясь не тревожить тупо ноющую ступню. Серый утренний свет разливался по комнате с ободранными обоями, отражался в осколке зеркала на стене, тонул в темных углах, где попрятались ночные сны. Яблоня за окном дрожала ветвями на ветру.
  Треск удалялся, глох в сером небе.
  "Парашют!" - подумал Белов.
  Они должны увидеть на кладбище яркий купол его парашюта, сесть, подойти к креслу и брошенному гермошлему и понять, что он решил переждать дождливую холодную ночь в покинутом селе.
  Покинутом?
  Капитан посмотрел на приоткрытую дверь, ведущую в коридор. Подобрался к стене, взял штакетину и вернулся к груде тряпья, которое оказалось пестрыми половиками, рваной телогрейкой и белым, но очень грязным халатом. Взял вторую штакетину, поднялся и направился к выходу.
  Он проковылял по коридору, задержался у двери, беззвучно шевеля губами. Толкнул ее - заскрипело, заныло - и вышел на улицу.
  ...Потом, уже полулежа в уютной тесноте вертолета, он спросил, подавшись к сидящему рядом светловолосому усатому крепышу из группы поиска:
  - Слушай, а тут мог кто-нибудь остаться?
  Крепыш покосился на него и ответил, пожав плечами:
  - Были случаи, возвращались, только давно. Так ведь прочесывали и выселяли. А что?
  Теперь уже Белов пожал плечами. Вертолет с треском молотил лопастями серый неподатливый воздух, плыл внизу черный лес. Пилот курил и что-то насвистывал.
  - Может, кто и сховался в погребах, - продолжал крепыш. - Слыхал, что постреливают на постах. А вообще, чего ты хочешь, капитан? Зона ведь, тут же все одичали. Лисы без шерсти, лысые, как... - Крепыш повел глазами на лысину пилота. - Куры стаями бегают, уже и двухголовые попадаются... Опять же, собаки...
  - Часто приходится здесь бывать?
  Крепыш сделал непонятное движение головой, как-то странно посмотрел на Белова.
  - Случается...
  - Ну и как?
  Крепыш пробормотал что-то, но Белов не расслышал его в стрекоте мотора.
  - Не понял!
  Крепыш в упор взглянул на него серыми колючими глазами, рупором приставил ладони к губам.
  - Зона, капитан! Двадцать с гаком стукнуло, соображаешь? Поколение. Мы здесь работаем, понимаешь? Работаем. Так что всякое бывает.
  Белов кивнул, поудобнее передвинул забинтованную ногу и закрыл глаза.
  И представилась ему дверь того дома с выдранным крючком. Прежде чем выйти на улицу, он прочитал неровно обведенные красным карандашом строчки из пожелтевшего листка районной газеты. Листок был прикноплен к двери, и тем же карандашом кто-то написал под этими строчками матерное слово. Белов запомнил концовку виршей какого-то местного жизнерадостного поэта.
  
  Но, упорно сражаясь за мир, мы
  Убеждаемся тысячу раз,
  Верим, что покоренный и мирный
  Атом будет работать на нас!
  
  Крепыш, играя желваками на скулах, смотрел прямо перед собой. Под вертолетом лежали поля, и от края до края горизонта тянулась железобетонная стена, и над стеной в пять рядов ощетинилась колючая проволока.
  
  * * *
  Потом Панаев еще и еще раз анализировал свое видение. Длилось оно, судя по часам, не более десяти минут, хотя ему показалось, что чуть ли не до вечера. Но за окном по-прежнему голубело утреннее небо.
  Он побродил по квартире, выпил два стакана холодной воды из-под крана, включил и выключил радио, рассеянно полистал недочитанный журнал и, поколебавшись, опять пошел к телефону, чтобы позвонить в справочную и узнать номера редакции "Молодой смены". Все-таки Людмила была специалистом.
  Но на вопрос Панаева в приемной редактора ответили, что журналистка час назад уехала на автовокзал и вернется из командировки только в пятницу вечером. Панаев походил из угла в угол, потом еще раз выпил таблетки и лег. Не хотелось ему ни ужасаться, ни радоваться, ни удивляться, ни размышлять. Словно пружина растянулась наконец до предела - и лопнула.
  Потом позвонила Зоя, справилась о здоровье. Во всех их размолвках первой начинала примирение именно она, Панаев же мог молчать и неделю, и две, и месяц. В этом они с Татьяной когда-то не уступали друг другу.
  - Кстати, Мезенцева почту получила, - сообщила Зоя. - Понаписывала там твоя вчерашняя. Так что гордись - о тебе трубит пресса.
  - Горжусь, - без всякого энтузиазма сказал Панаев. - Готовлюсь раздавать автографы.
  Он не стал спрашивать, откуда Зоя знает о его вчерашней встрече с журналисткой. Воистину, не было для его сослуживцев ничего тайного, что не становилось бы явным.
  После разговора с Зоей он сходил в газетный киоск на рынке и купил свежий номер "Молодой смены", потому что почту должны были принести только под вечер.
  Людмила Ермоленко писала о нем без аффектации, деловито, явно не стремясь придать материалу сенсационный характер. Это Панаеву понравилось. Искажений в статье не было, и это тоже ему понравилось.
  "Еще не так давно мы довольно недоверчиво и даже иронично относились к людям, обладающим нетрадиционными, по нашим меркам, способностями, - писала Людмила. - Мы почти ничего не знали о них, поскольку прессе просто затыкали рот, и практически вся информация шла на уровне передаваемых друг другу слухов. Да, потребовались поистине чрезвычайные способности для того, чтобы разрушить эту стену замалчивания, нежелания видеть, что такие люди существуют".
  Людмила подробно пересказывала все, что узнала от Панаева, излагала свои впечатления от телепатического опыта, проведенного в зале заседаний, и делал кое-какие предположения.
  "Не знаю, достаточно ли "безумна" будет вот такая гипотеза, которой хочется поделиться с читателями: может быть, в человеке заложены многие свойства, утерянные в процессе эволюции из-за того, что развитие пошло другим путем? Может быть, существовал и путь альтернативный? Думается, такая саморазвивающаяся система, как человеческая цивилизация, ограничила и отрегулировала возможность нижележащих уровней человека. Что если у наших далеких предков были какие-то иные пороги ощущений, другая интуиция, и сейчас их отзвуки проявляются как атавизмы?"
  Верная себе Людмила ссылалась на мнение различных членкоров и докторов наук, чьи имена ничего не говорили Панаеву, а заканчивала следующим образом:
  "Ко всем этим "чудесам" нужно подходить с позиций исследователя, а не искать везде обыкновенное жульничество. Я за такую постановку вопроса: все необычное надо изучать, а не опровергать с ходу. Да, нам не подходит давний принцип Тертуллиана: "Верую, потому что абсурдно", - но и отметать с порога Необычное, руководствуясь только принципом чеховского героя: "Этого не может быть, потому что не может быть никогда", - мы тоже не вправе. Беспристрастное систематическое направленное изучение на академическом уровне - вот каким путем надо идти".
  Панаев отложил газету и зашагал по комнате. Выводы Людмилы его не совсем убеждали. Ну хорошо, пусть по какой-то неизвестной причине в нем действительно проснулись атавистические способности. Можно допустить, что предки видели сквозь стены, читали мысли друг друга и даже могли усилием воли передвигать разные предметы. Фантастично?
  Да, фантастично, но допустимо. Членкоры же ни с того ни с сего не будут делать такие предположения. Коль делают - значит, в принципе, это возможно. Но как можно предвидеть будущее, которого еще нет? Где существует эта стена с зелеными огнями, и с какой такой стати в него вдруг вселяется какой-то Штурмовик и летчик - сегодняшний школьник, если только вообще он есть на свете? Тут уж на предков валить нечего, ни при чем они здесь. Так почему же вторгается откуда-то чужое сознание, сознание неизвестно чье, почему он, Панаев, словно присутствует в разных местах, в которых не могли бывать его предки, потому что это совсем ДРУГИЕ места? И почему он или некто внутри него все-таки видит то, что еще не случилось?
  Кого там цитировала Людмила: Августина и какого-то среднеазиата? Мы просто не знаем всех законов природы, вот потому, мол, и бывают чудеса? Да, так можно объяснить все что угодно. Вернее, ничего не объяснить, поскольку те законы все равно останутся не открытыми... И все-таки, все-таки чудеса-то с ним, Панаевым, действительно случаются, уж себя-то он не обманывает, он и вправду стал необычным, он и вправду обладает "нетрадиционными способностями", как пишет Людмила... Ну так что же: нести свой крест? И крест ли это - или крылья? Да, непривычно, да, страшно, да, необъяснимо. Да, рушится привычный жизненный уклад. Но, может быть, чудесные способности - это благо, данное... Кем? Чем?
  Панаев упал в кресло и утомленно покачал отяжелевшей головой. Стукнул кулаком по пружинящему подлокотнику. Нет, его видения никак не могут быть воспоминаниями. "Воспоминания о будущем" - это только красивое название того нашумевшего фильма. Хотя... Он ведь предвидел будущее - и Валечкин жених действительно заболел! И салфетка с цифрами...
  Как это объяснить? И опять - что там предполагала Людмила?
  Панаев потянулся за газетой, нашел нужные строчки:
  "Возможно, многие ученые древности не только гениально предвидели будущее, но и на самом деле улавливали сигналы оттуда и интерпретировали их в соответствии со своими представлениями и уровнем мышления".
  Ну, хорошо, он видит будущее, хотя это абсурдно. (Кажется абсурдным? Прав Блаженный Августин?) Он видит то, чего никак нельзя увидеть - грузовик во дворе магазина за пять кварталов, за десятками каменных зданий. Ну а прошлое? Почему бы ему не видеть еще и прошлое? Если пожелать...
  Лоб его покрылся испариной. Кресло превратилось в жаркое живое существо, сдавившее Панаева в мягких объятиях.
  "Как в бабушкином сундуке", - подумал он, вспомнив вдруг детские игры в прятки.
  Объятия разжались, посветлело, повеяло прохладой.
  Мысли, быстрые обжигающие мысли. Откуда? Чьи?.. В тесной пещере на самой далекой планете, за безднами и тишиной, чуть трепещет крохотный осколок собственного "я".
  И вот - случилось со мной! За городскими воротами, на пыльной дороге, у тихого леса. Там, в той жизни, я был молод, и душа моя болела в ожидании несбыточного, душа моя ныла в неясном предчувствии, предвидении небывалых и таинственных дел, в сладких муках близкого свершения.
  Я был молод и любил вечерами гулять под спящими дубами, среди жесткого шороха желтых листьев. Я покидал город и уходил в молчаливый лес, и слезы стояли в моих глазах, и не было покоя в моей душе! Долгими вечерами ждал я знака желанного, колыхания небес, громкого голоса. Неспокойна была моя душа, и рыдал я среди дубов, и ждал, ждал я прозрения, и томился в предчувствии чуда Господнего.
  Всем сердцем я верил в близкое свершение чуда - и дни казались мне вечностью, и не находил я места себе в родном доме. О, я чувствовал силу в себе, силу и готовность на дела небывалые, неизвестные пока роду человеческому! Молился я среди тихих дубов, просил, торопил всесильного Господа нашего явить свою благость и ниспослать на меня чудо, чудо, которого ждал я, о котором молил Господа нашего, в ожидании которого ныла, томилась, терзалась душа моя.
  Был готов я к Господнему чуду, и день ото дня крепла вера моя, возрастало желание мое! Я хотел быть услышанным Господом, и слезы текли из глаз моих, и могучие дубы стонали вместе со мной, желая явления чуда...
  Малы мне казались просторы Аквитании, и тесно было моей душе под твердым куполом сфер Птолемеевых. Рвалась душа моя вдаль, в просторы необъятные, ни с чем не соизмеримые, и не находил я места себе в душном лесу у городских ворот! Каждый вечер молил я Господа, из глубины взывал к нему, упрашивал, восклицал с тоской: "Дай мне силу, Господи, всеблагой Отец наш, разорвать оковы железные и устремиться душой за хрустальные сферы, в края владычества Твоего необъятного!.."
  И вот - случилось со мной! Был тихий вечер, я шел по безлюдной дороге навстречу заходящему солнцу. Садилось солнце в пелене розовых облаков, нависших над миром, как мечи кровавые, и тихо было вокруг,словно вымерло все и не осталось никого во всей Аквитании!
  И в последний раз с мольбой беззвучной, небывалой поднял я глаза к темнеющему небу - и завеса спала с глаз моих. Далеко в вышине засветились первые звезды, и голос Господень загремел в ушах моих:
  "Человек! Ты идешь по пустынной дороге в своем маленьким мире. Не одинок твой мир в беспредельности, что создана Мной на утешение Мне. Над головой твоей не простые светильники, но миры далекие, разные, неповторимые. И бредут по дорогам этих миров усталые люди, и смотрят в небо, и не знают, что есть много миров, сотворенных в урочный час".
  Вечер был тих и безветрен, красное солнце слепило глаза, а небо раскинулось так высоко, что стало мне пронзительно больно - и легко.
  Легко.
  Лег я в траву у дороги, а рядом молчал лес. Лег я у дороги, и городские стены показались мне маленькими и смешными. Что-то случилось со мной, обострился мой слух, и услышал я голос далеких миров, и раскололась хрустальная твердь над моей головой - и пришло понимание.
  Понимание.
  О, каким огромным открылся мне мир, и как захотелось мне ринуться сквозь хрустальные сферы и побывать там, во владениях Господа!
  А звезды сияли все ярче и ярче!
  Лежал я у самой дороги и гнал со страхом видения небывалые - ведь это дьявол искушал меня! Я пытался молиться, но не мог вспомнить спасительных слов - и в этот роковой час я понял, что обречен. Дьявол вселился в меня, и не было мне спасения. Дьявол сказал мне те необычные слова! Искушал он душу мою, и знал я, что в Судный день ждет меня кара, и поддался я искушению - и ничего не хотел так страстно, как подняться до этих сияющих звезд и слиться с беспредельностью Господней!
  О да, я знал, что мир наш один во Вселенной, созданный Господом по прихоти Его, на утешение всевидящим очам Его. Но не было во мне веры, и рыдал я, зная, что лечу в бездонную бездну, в кипящий Ад, и не будет мне облегчения, и веки вечные буду я мучиться в геенне огненной, пылающей, беспощадной!
  Дьявол овладел мною, и не было силы для крестного знамения. Я хотел к этим звездам, о, я хотел ступить на звездную дорогу и уйти в иные миры.
  Родная Аквитания показалась мне жалкой песчинкой, крохотным кусочком, ничтожным отпечатком беспредельных миров, что звали к себе, манили красотами неописуемыми, блаженством неслыханным, вечным. Я плакал, я смеялся, я рвался сквозь хрустальные сферы...
  О, как хотел бы я броситься в воды Гаронны, чтобы дьявол отошел от меня! Но не было сил подняться, хоть шаг пройти по пыльной дороге. Душа моя, загубленная навсегда для прелестей Рая, рвалась, плыла сквозь звездный дождь и сам папа римский не смог бы спасти душу мою, освободить меня от пут дьявола.
  Трепетала душа моя, устремляясь к высокому небу, плакал я, побежденный дьяволом. Заскрипели и закрылись городские ворота, в кружевах розовых облаков ушло за поля солнце.
  И звезды запели странные песни, совсем непохожие на те, что звучат под сводами соборов. Это гремел во мне голос дьявола-искусителя, и навеки загублена была душа моя.
  Понял я, что отныне валяться мне в грязи у собора, рядом с нищими и убогими, и кричать, и визжать слова богохульные, дьяволом внушаемые, и душа моя несчастная будет корчиться в пламени вечном.
  И не было сил для крестного знамения!
  Лежал я у самой дороги, а душа моя рыдающая брела звездными путями в иные миры, не открытые взору человеческому.
  Лил я слезы, прощаясь с Аквитанией, с родительским домом, и тихо шумели дубы, и выли волки, почуяв добычу.
  Обжигал меня взгляд укоризненный, взгляд пронзительный с высокого неба, и плакал, плакал я...
  Из-за стен городских доносились веселые крики и пение - начинался праздник на улицах. Но ничто уже меня не радовало и не тревожило.Только раз я вспомнил милую девушку - и попрощался с ней.
  Я тянулся, тянулся к звездам, звал душу мою, что плыла в звездной пыли к мирам неведомым, неописуемым - и поднимался над пыльной дорогой, над городом, лежащим в ночи под всевидящим оком Господним.
  И не было сил для крестного знамения!
  Плыл, плыл я все выше и выше, и иные миры открывались мне, и с тихим звоном рушились хрустальные сферы, и брел я во владениях Господа, согреваясь в звездных лучах.
  О, я знал, что могут растерзать меня волки ночные, и не видеть мне больше родного города, о, я знал, что дьявол злобно хохочет, отвоевав еще одну душу праведную, о, я знал, что видения дикие ворвались в мою голову, и валяться мне теперь в грязи у собора, выпрашивая подаяние, - и плыл, плыл в звездных песнях к далеким мирам, что сияли в небе, как светильники Господни.
  И не было сил для крестного знамения!
  Я летел, я купался в лучах и плакал, плакал о душе загубленной, и боялся геенны огненной, беспощадной, где гореть суждено мне веки вечные...
  
  * * *
  Панаев допил чай, подумал и налил еще чашку. Вот и вспомнил он все, что творится с ним с понедельника. Пятый день. Странное существование, гнетущее чувство собственной не то чтобы неполноценности, а, скорее, ненормальности, обособленности от других вполне нормальных и хотя бы в этом смысле беззаботных. Словно он какой-то трехголовый или там рогатый урод, похожий, конечно, на обыкновенного гражданина, но тем не менее, не такой, как все. Не хуже и не лучше - а НЕ ТАКОЙ. Вполне достойный той петровской Кунсткамеры. И эти звонки. И этот провал в памяти, и этот мост, такси, камни... Камни... А с таксистом, между прочим, тоже не совсем ладно, вид у него был не из самых... Словно только что нажгли его по-крупному, расплатились вместо червонцев этикетками от лимонада, как в той интересной книге. И опять видения, видения, только теперь не о прошлом и не о будущем - родной город видится, но очень странный какой-то...
  Панаев поставил чашку, вздохнул и направился в прихожую. Надо было идти в поликлинику закрывать больничный, чего он почему-то не смог сделать с утра, терпеть до отпуска, а потом ехать в Москву ко всем этим специалистам. И газетку с собой прихватить.
  Он уже собрался уходить, но никак не мог найти ключи. В карманах их не оказалось, на трюмо тоже. Панаев заглянул на кухню и обнаружил ключи на вешалке вместе с полотенцами и поварешками. Выругался негромко, снял их оттуда и в это время в дверь позвонили.
  "Все-таки пришла посмотреть на болезного", - подумал Панаев и пошел открывать.
  Человек за дверью был ему незнаком, хотя на какое-то мгновение Панаеву показалось, что он где-то уже видел это лицо. Обыкновенное, ничем не примечательное лицо сорокалетнего мужчины. Мужчина стоял, засунув руки в карманы длинного серого плаща, темные его глаза внимательно рассматривали Панаева.
  - К вам можно?
  Панаев шагнул назад, сделал приглашающий жест, и незнакомец, быстро оглянувшись на пустую лестничную площадку, вошел в прихожую. Панаев вопросительно смотрел на него.
  - Как вы себя чувствуете, Виктор Борисович?
  Панаев изумленно поднял брови.
  - Собственно... Вот, в поликлинику собираюсь. Вы что, оттуда?
  Мужчина вынул руки из карманов, пригладил перед зеркалом слегка вьющиеся негустые светлые волосы.
  - Нет, я не оттуда. Но знаю, что с недавних пор чувствуете вы себя несколько... м-м... необычно.
  - Понятно, - сказал Панаев раздраженно. - Вы, часом, не коллега Людмилы Ермоленко? Или так, любопытствующий?
  - Да, я действительно любопытствующий. - Мужчина улыбнулся. - И любопытство мое не лишено оснований.
  Улыбался он одними губами, глаза оставались серьезными, и почудилась в них Панаеву какая-то давняя усталость. Он собрался было сказать незнакомцу, что сегодня не принимает, и завтра тоже, и вообще кому какое дело, но мужчина опередил его:
  - Это я вчера звонил. Проверял блокировки. Вы так и не вспомнили о Циролле?
  - Не вспомнил, - удивленно ответил Панаев. - Нельзя вспомнить то, чего никогда не знал. Может быть, ближе к делу? А то мне еще в поликлинику. Позвольте ваш плащ, и пожалуйста в комнату.
  - Спасибо, я уж лучше так.
  Мужчина, не снимая плаща, прошел в комнату, огляделся и сел в кресло. Панаев задержался в прихожей, соображая, успеет ли в случае чего вытащить из стенного шкафа молоток, а потом тоже зашел и устроился на краешке дивана. Барсик ни с того ни с сего метнулся из-под стола и скрылся на кухне.
  - Думаю, мы и без молотка поладим, - серьезно сказал незнакомец. - Я специально пришел, чтобы рассеять ваше вполне естественное недоумение... - Он сделал паузу. - И посоветоваться.
  - Если хотите меня заинтриговать - считайте, что заинтриговали, - Панаев следил за каждым движением непонятного незнакомца. - Выкладывайте. Только один вопрос: вы обо мне из этой газеты узнали? - он показал на стол.
  Мужчина мельком посмотрел на стопку газет, повернулся к Панаеву, и опять Панаев просто физически почувствовал какую-то усталость и безнадежность в его взгляде.
  - Я встречался с вами немного раньше, Виктор Борисович. Только вы не помните.
  - А кто вы, если не секрет? - Панаев вдруг понял, что сейчас многое прояснится. Возможно, все прояснится и тогда удастся спокойно жить дальше. - Я действительно вас не помню. Мне с воскресенья память отшибает. И сегодня тоже отшибло.
  - Знаю, - кивнул мужчина. - Поэтому все объясню и подумаем о будущем. В любом случае гарантирую полную блокировку памяти и возвращение в прежнее состояние. Если пожелаете.
  - Вы хотите сказать, - медленно начал Панаев, холодея от догадки, - что это вы...
  Он вздрогнул от звонка в дверь и вскочил с дивана. Мужчина насторожился и как-то подобрался, словно тоже собираясь вскочить.
  - Не заперто! Входите! - громко сказал Панаев, идя к двери.
  Она осторожно отворилась и в прихожую вошли два высоких молодых человека в темных костюмах и при галстуках, с почти одинаковыми невыразительными лицами. Панаев не успел как следует их рассмотреть, потому что неожиданно получил сильный толчок сзади в плечо и отшатнулся к трюмо. Прихожая озарилась резким фиолетовым светом и оба вошедших исчезли в этой шипящей вспышке. Вместе с ними исчезла стоявшая в углу большая сумка с приготовленной к сдаче стеклотарой, а вместо стены, оклеенной желтыми полосатыми обоями, уже зияла дыра, ведущая прямо в ванную...
  Панаев замер, упираясь руками в трюмо.
  - Посмотрите на меня, Виктор Борисович.
  Панаев медленно повернул голову. Незнакомец стоял у двери в комнату, одергивая плащ. Лицо его было хмурым, губы сжаты, между редкими бровями обозначились глубокие вертикальные складки.
  - А теперь вспомните, что произошло, когда вы сегодня утром вышли из дома.
  Это прозвучало как команда. Панаев разогнулся... - и прорвалась плотина, перегородившая память, и хлынули воспоминания.
  Молодой человек спортивного вида остановил его в начале пути к троллейбусной остановке, куда Панаев шагал, собираясь ехать в поликлинику. Молодой человек был широкоплеч, под метр восемьдесят ростом, в темно-синем костюме, синей в белую полоску рубашке, с неброским темным галстуком. Его лицо правильностью и стандартностью походило на лица манекенов. Молодой человек извинился, отрекомендовался Леонидом Дмитриевичем Снежко, научным сотрудником местного политехнического института, объяснил, что узнал о Панаеве из вчерашней газеты и тут же начал его разыскивать. По словам Снежко, лаборатория, в которой он работает, давно занимается исследованием подобных феноменов (а таких в области установлено уже чуть ли не два десятка) и он просто умоляет прямо сейчас отправиться туда для сравнения данных и проведения экспериментов, а по пути как можно более подробно все рассказать.
  От этих слов, подобных бальзаму, у Панаева словно камень с души свалился. Во-первых, он узнал, что не одинок в своей необычности. Во-вторых, что этим занимаются давно и серьезно. В-третьих, что существует достаточно обоснованная гипотеза, объясняющая причины возникновения феноменальных способностей. И в-четвертых, - а это, пожалуй, было для него самым главным, - что определен механизм управления такими способностями, найден путь нейтрализации побочных явлений и в настоящее время завершается работа по созданию эффективных средств стабильного подавления парапсихологических прорывов.
  Снежко рассказывал о методике исследований, интересовался всеми подробностями поведения Панаева с момента возникновения феномена.
  Они уже ехали в полупустом троллейбусе, пересекая центр города, и Панаев охотно изливался, радуясь тому, что все тревоги, страхи и переживания позади и квалифицированные специалисты без всякой Москвы все объяснят и вновь сделают его нормальным человеком.
  Потом они, решив не дожидаться автобуса, медленно шли по узким улочкам, удаляясь от центра. Панаев спотыкался о корни, выпирающие из-под асфальта, увлеченный собственным рассказом. Снежко комментировал, ссылаясь на накопленные данные. Все реже встречались прохожие, и только старушки сидели на лавочках у заборов.
  - Все дело в проникновении волокнистых структур, - говорил Снежко, поправляя узел галстука. - Отмечена связь между усилением солнечной активности и возникновением феномена. Мозг работает как аккумулятор, потом возникает резонанс и высвобождается энергия. Энергия трансформируется и, в принципе, все происходит в уже установленных рамках. Тут дело только в некотором несовпадении вариантов, возникающих на одном базисе...
  Панаев кивал, щурился от солнца, и на сердце у него было наконец-то легко. Они дошли до поворота, начали спускаться к мосту над оврагом.
  - Мы запишем ваш рассказ на магнитофон, проанализируем и сопоставим с другими, - сказал Снежко, внезапно остановившись на середине моста и повернувшись к Панаеву. - Общая закономерность прослеживается, но индивидуальные особенности накладывают отпечаток. Понимаете, волокнистые структуры мы раньше вообще не учитывали, считали, что главная причина в отражении...
  Широкоплечий молодой человек продолжал что-то говорить, но Панаев вдруг перестал его слушать. Сердце сжалось, замерло, сделало несколько прерывистых ударов и опять сжалось... "Тревога! Тревога! Опасность!" - колотилось в мозгу. Панаев только сейчас осознал, что губы Снежко непрерывно энергично шевелятся, выбрасывая все новые и новые слова, а лицо остается неподвижным, похожим на маску, и глаза смотрят как-то неопределенно... В мозгу кто-то продолжал бить в колокола, яростный суматошный звон заполнял голову...
  - Назад! - оборвав себя на полуслове, неожиданно резко приказал Снежко.
  Панаев, стоящий спиной к перилам, чуть не подчинился, но в последнее мгновение отскочил в сторону, увернувшись от шагнувшего к нему широкоплечего парня. Улица была безлюдной, но сверху, откуда они только что пришли, летела к мосту желтая "Волга".
  - Назад! - прошипел Снежко, наступая на Панаева.
  "Волга" остановилась, истерически завизжав тормозами. Снежко оглянулся, и Панаев принял наконец боксерскую стойку. Из машины выскочил светловолосый человек и бросился к Снежко, шаря правой рукой за отворотом серого длиннополого плаща. Снежко выставил перед собой ладони, словно пытаясь остановить длиннополого, пригнулся и попятился, приседая, собираясь прыгнуть в сторону. Длиннополый ударил его в подбородок, Снежко отшатнулся к перилам, выпрямился, опять выставляя перед собой ладони и даже не пытаясь ответить ударом на удар. Длиннополый схватил его за лацканы пиджака, протащил вдоль перил, толкнул - и Снежко с криком полетел с моста в овраг, провалившись в проем, где почему-то не было ограждения. Упал на валуны, тело подскочило от удара - и застыло. Панаев не мог пошевелиться, только фиксировал глазами происходящее. Длиннополый повернулся к начавшему вылезать из машины шоферу - и тот покорно, как улитка в домик, втянулся обратно. Светловолосый человек взглянул на остолбеневшего Панаева - и ясное сентябрьское утро превратилось в черноту.
  - Блокировав вас обоих, я спустился под мост и уничтожил тело биота, - донеслось до Панаева. - И поспешил удалиться, поскольку биот мог быть и не один.
  Панаев потряс головой. Незнакомец по-прежнему стоял у двери, ведущей в комнату, и хмуро смотрел в сторону.
  - Б-биота? - выдавил из себя Панаев.
  - Да, биота. - Незнакомец помолчал. - Здесь, наверное, подойдет термин "биологический робот", хотя он и не совсем точен. Я оперирую вашими понятиями, а это может привести к некоторой неэквивалентности. Попробуйте-ка растолковать вашим предкам, что такое лазер.
  - Моими понятиями? - пробормотал Панаев.
  - Да, именно вашими. Приходится опираться на ваш личный опыт. Если упрощать... Я ведь общаюсь с вами на телепатическом уровне, и вы меня можете понимать постольку, поскольку обладает достаточными знаниями в той или иной области. То, что я при этом шевелю губами - камуфляж, не более. И если трансляция касается каких-то неизвестных вам понятий, то у вас никаких аналогий не возникнет и вам просто покажется, что я внезапно замолчал, а потом вновь начал говорить. Все равно что книга с вырванными страницами. Объясняю сразу, чтобы потом вы принимали это как должное. Хотя постараюсь по мере возможности прибегать к аналогиям. Давайте вернемся в комнату, вы все это как следует осмыслите, а потом пойдем дальше. И боюсь, нам опять могут помешать. Биоты охотятся не только за вами, но и за нами. И в первую очередь за нами.
  - Какие биоты? - Панаев с трудом понимал незнакомца, услышанное просто не укладывалось в голове. - Это же Снежко, научный сотрудник. Они же изучают...
  - Никакой он не Снежко, - перебил его незнакомец. - Повторяю, это биот, биологический робот. Да, они изучают, вернее, наблюдают. За вами наблюдают.
  - Н-но почему именно за мной? - Панаев ошеломленно разглядывал обрывок плетеного коврика у входной двери и продолговатую дыру в стене. - Кто вы такой?
  - Речь уже не о вас лично, хотя теперь и о вас тоже. Речь идет о человечестве. Давайте все-таки пройдем в комнату, я постараюсь объяснить. Повторяю, возможно, нам опять вскоре попытаются помешать. И поверьте, если бы я не успел вовремя... Они бы вас не убили - они не могут убивать, но нашли бы способ. Сломанные перила. Яма на дороге. Так что опасность вполне реальная.
  - Кто вы? - севшим голосом повторил Панаев. Ему показалось, что вновь начались непонятные видения, но он все-таки когда-нибудь очнется, придет в себя.
  - Я цироллец. Нас трое с планеты Циролла. - Длиннополый невесело усмехнулся. - Не считая, конечно, биотов. Их-то гораздо больше.
  - Елки-палки... - Панаев прислонился к стене. - Летающие тарелки из Туманности Андромеды... В гости, что ли?
  Говорил он почти автоматически, не до конца осознавая, что все это значит. Собственная прихожая показалась вдруг абсолютно нереальной, а происходящее - кадрами из фантастического фильма. Понятно - он смотрит не очень интересный западный "видик", сейчас кассета закончится и все исчезнет.
  - Я не зря вам звонил и спрашивал о Циролле, - сказал длиннополый. - Проверял прочность блокировки. Сейчас я ее сниму, и вы вспомните нашу первую встречу. Ночью, на дороге.
  - А сегодня тоже вы звонили?
  - Нет. Интересовались чем-то?
  - Мной интересовались.
  - Это биоты. Я же сказал, за вами наблюдают. Хорошо, посмотрите на меня.
  - Кино, - вяло сказал Панаев.
  И в этот миг прорвалась еще одна плотина. Неясные тени воплотились в образы. Он вспомнил случившееся в ночь на понедельник.
  Скат он тогда поменял, побросал инструменты в багажник и раздраженно хлопнул крышкой. Шел первый час ночи, бодрствовали только звезды, а весь остальной мир, кроме Панаева, отдыхал перед началом рабочей недели. Темные деревья вдоль дороги тоже спали, и тихо было на невидимых в ночи полях.
  Панаев сел за руль, рванул с места и погнал "москвич" по асфальту, усыпанному облетевшими листьями. Проехать он успел километров пять-шесть, когда впереди, над пустынной дорогой, возник среди звезд бледно светящийся шар, подобный луне, пробившейся сквозь плотное ограждение туч. Но не было туч, и настоящая луна узким серпом висела над полями в совсем другой точке неба. Шар медленно снизился, поплыл навстречу "москвичу", и Панаев затормозил и свернул на обочину. Об НЛО он, как и все, был наслышан, видел в них, вслед за многими специалистами, неизвестные, но, скорее всего, грозные природные явления, и искушать судьбу не хотел. Поэтому он выключил фары, заглушил мотор и затаился, пригнувшись к рулю и наблюдая за светящимся луноподобным феноменом.
  Шар приближался и увеличивался, по асфальту скользило световое пятно, выхватывая из темноты сухие листья. Панаев прикинул, что если шар будет приземляться, то, пожалуй, не поместится в пространстве, ограниченном рядами деревьев по обеим сторонам дороги. Шар и "москвич" разделяло уже метров шестьдесят, не больше, на лобовом стекле дрожали блики, и в ночной тишине слышалось еле слышное зловещее шипение, словно опять пробило скат.
  Панаев сжался в комок и напрягся, приготовившись распахнуть дверцу, вывалиться на асфальт и бежать куда глаза глядят. Но шар замедлил движение, потом взмыл над деревьями и опустился в поле наискосок от автомобиля. Бледный свет померк, все стихло, звезды как ни в чем не бывало таращились в ночь. Перед глазами у Панаева некоторое время плавало световое пятно, перечеркнутое черными стволами.
  Он тихо посидел в темноте несколько минут. Осторожно протянул руку к ключу зажигания, чувствуя, как по коже гуляет озноб, - и услышал голос.
  "Не бойся, - доверительно сказал голос. - Мы не намерены делать ничего плохого. Мы не сделаем ничего плохого. Мы не причиним никакого зла. Успокойся. Успокойся, слушай, спрашивай".
  Голос раздавался не из радиоприемника на приборной панели "москвича". И не из-за полуопущенного бокового стекла. Голос раздавался не извне, а как бы изнутри, словно был озвученными мыслями самого Панаева.
  И, как ни странно, Панаев почти успокоился. Исчез озноб, перестало стучать в висках.
  "Все нормально, - подумал он, однако сесть поудобней не решился. - Гигантская шаровая молния, какое-нибудь сверхмощное поле, бесспорное влияние на психику, на сознание, отсюда - галлюцинации или что-то в этом роде..."
  "Успокойся, - повторил голос. - Мы не причиним никакого зла. Успокойся, слушай, спрашивай".
  Панаев покосился в сторону невидимого поля. Высилось там что-то более темное, чем темнота или это просто казалось?..
  - Где вы? - негромко спросил он, хотел удивиться нелепости собственного вопроса - ведь нельзя же всерьез вести беседу с собственными галлюцинациями! - но тут же вновь услышал голос.
  "Мы здесь, рядом. Нам могут помешать. Успокойся, постарайся просто сидеть и о чем-нибудь думать. Мы должны многое у тебя узнать. Помоги нам. Просто спокойно сиди, а мы используем твои знания. Мы уже кое-что от тебя узнали, еще до момента двухстороннего контакта. Успокойся, просто сиди, у нас может оказаться мало времени. Мы уже получаем от тебя знания о Земле".
  "Бред, - подумал Панаев. - Когда же все это кончится? Здорово влияет..."
  "Хорошо, думай о шаровых молниях, - согласился голос. - Успокойся. Мы получаем знания. То, что мы узнаём от тебя... Мы не предполагали, что все пойдет именно так... Тогда, на Циролле, мы думали, что у вас все будет по-другому".
  - На какой Циролле? - вслух удивился Панаев.
  "Циролла - это прошлое. Наше прошлое. И ваше... Успокойтесь. Нам могут помешать".
  У Панаева затекла нога, он пошевелился, взглянул в окно и увидел, как высоко в небе возникло розовое свечение. Свечение съежилось, превратилось в яркий розовый шар, летящий к земле.
  "Вводим в действие... - произнес голос. - Сейчас мы пройдем над вами, и вы... Должно получиться. - Голос звучал с непонятными паузами, словно пропадали какие-то слова. - Контакт забудется. Мы пройдем над вами... Сработает... Не оставайтесь на месте, скорее к городу - иначе можете погибнуть. Можете погибнуть!"
  Бледный шар возник в поле словно ниоткуда, легко перепрыгнул через деревья, с шипением пронесся над "москвичом" и круто пошел вверх, а розовый сделал широкий вираж в ночном небе и устремился вдогонку. Вихрь промчался над дорогой, сдувая сухие листья. Панаев почувствовал, как сотни осколков просыпались на него, проникая под кожу, руки сами собой дернулись к рулю. Автомобиль взвыл и влетел в круговерть листвы, устремляясь к городу. Черным стал свет фар, черной стала дорога и черный клубок, разбухая, застрял в голове... А потом отраженным светом засиял указатель "Веселый Гай - 7 км", и он сидел, вцепившись в руль, вместе с машиной подскакивая на выбоинах, и совершенно не помнил, как преодолел эти шесть километров от того места, где ремонтировал скат. Ничего он не помнил.
  
  * * *
  За ровно подстриженным кустарником грохотал проспект. Сломя голову летели куда-то автобусы и грузовики, недовольно скрежетали тормозами у светофоров, устало отдувались сизыми клубами из выхлопных труб. Люди торопились от остановки на рынок, перехлестываясь со встречным потоком медленно идущих с рынка. Многие шагали напрямик через сквер, где на газонах давным-давно уже были протоптаны дорожки. По вымощенной бетонными плитами аллее, ведущей к мраморной стеле воинам-освободителям, бродили упитанные голуби. Панаев сидел на скамейке под каштанами, а рядом сидел цироллец, уткнувшись узким подбородком в отвороты длиннополого серого плаща.
  Нет, это не было сном, фильмом или бредом. Ночная дорога действительно существовала, и приземлившийся бледный шар был реальностью, а не иллюзией, миражем, и существа с планеты Циролла действительно общались с ним, Виктором Панаевым, жителем планеты Земля. И розовый шар тоже не примерещился ему. Розовый шар был кораблем биотов, преследующих циролльцев, которые только что совершили бросок по одному из туннелей, пронизывающих Вселенную. Теперь биоты обнаружили и его, Виктора Панаева, и оставаться в квартире было небезопасно, и спасти могли только оружие циролльца и людные места... Вот почему они сидели на скамейке в сквере рядом с шумным проспектом, в двух кварталах от дома Панаева.
  Еще в квартире Панаев впал в шоковое состояние, однако циролльцу удалось с помощью внушения привести его в чувство, и теперь Панаев держался относительно бодро, насколько может быть бодрым состояние человека, внезапно открывшего для себя вещи, идущие вразрез со всеми его прежними представлениями. Тем не менее Панаев мог вновь воспринимать окружающее и даже вести беседу.
  Коричневый голубь вразвалку подошел к скамейке, подергивая головой, и испуганно отлетел на газон, потому что Панаев хлопнул себя по коленям.
  - Ну хорошо, пришельцы, летающие тарелки, ладно. Тут уж хочешь не хочешь, а верить надо. Согласен. Но зачем вот эти вот способности? И вообще полная неразбериха... Что дальше делать? Это же фантастика какая-то!
  Цироллец поднял голову, как-то зябко, совсем по-земному, поежился. Медленно разжал ладонь, подставил ее под солнечный зайчик.
  - Да, вопросов много. Буду отвечать по порядку и еще раз подчеркиваю: на уровне вашего понимания.
  - На уровне моей тупости, - криво усмехнулся Панаев.
  - Просто вам еще очень многое неизвестно. Мы обнаружили такое высказывание кого-то из землян: люди знают о Вселенной столько же, сколько кошка или собака, забежавшая в библиотеку, знает о содержании хранящихся в ней книг. Так вот, вы еще многое не успели узнать, хотя у нас были насчет вас, землян, другие предположения. Прогнозировался гораздо более весомый результат. О способностях. Мы их вам, Виктор Борисович, не подарили. Не передали вам в момент контакта. Эти способности в вас заложены изначально, и не именно в вас, а во все живое на Земле. С самых первых микроорганизмов. Заложены и заблокированы. Иногда блокировка прорывалась, и у вас появлялись необычные люди. Было ведь такое? Во время контакта с вами мы только разбудили заложенное изначально, чтобы проверить: сохранилось ли оно, не утратилось ли в ходе длительной эволюции?
  - Так выходит, вы... боги космические, что ли? - Панаеву стало холодно в свитере, он с испугом смотрел на хмурое лицо циролльца. - Вложили способности - вы? Зачем? Зачем сняли блокировку? И почему у меня эти видения? Я ведь к ним никакого отношения не имею... Откуда?
  - Виктор Борисович, по порядку. Даже не надо рассказывать, просто вспомните все, что было после контакта. А я попытаюсь объяснить.
  - Хорошо. Только еще вопрос: как вы меня разыскали? Почему только вчера позвонили?
  - Информацию о себе вы нам дали сами при контакте. А раньше я к вам прийти просто не мог - нас ведь тоже преследуют. Давайте все-таки по порядку.
  - Еще одно, - не унимался Панаев. - Вы говорите: "мы". А где другие?
  - В другом месте, - уклончиво ответил цироллец. - Нам приходится скрываться. Так что вы можете вспомнить?
  - Ладно, - сказал Панаев. - В голове уже все перемешалось. Ну, с передвижением предметов понятно. Вижу сквозь стены и вообще за пять кварталов - это тоже. Журналистка предположила, вы разъяснили. А вот как быть с этим Толиком, с угадыванием цифр? Я что же - будущее вижу, то есть то, чего еще нет?
  - Объяснить сложно, Виктор Борисович. У вас пока нет теории времени и ваши представления о нем, мягко говоря, не совсем точны. Если в самом первом приближении, упрощенно, при помощи аналогий... С одной стороны, время дискретно, прерывно. Не сплошной поток, а, скорее, цепочка отдельных... м-м... бусинок разной величины. Сознание может охватывать сразу все происходящее внутри бусинки, то, что у вас считается прошлым, настоящим и будущим, ведь на самом деле это нечто единое, но только, повторяю, в пределах данной бусинки. А размеры ее колеблются от нескольких секунд до нескольких земных суток. Бывает и больше. Отсюда и предчувствия, и способность ощутить грозящую опасность. Только в человеке это все блокировано... Нами. Блокада иногда не выдерживает. И еще. Хотя время как бы забегает вперед - человеческое сознание за ним не поспевает, ограничиваясь отражением и в какой-то мере созданием настоящего. Понятие макроскопической стрелы времени слишком узко. Ведь с другой-то стороны, время непрерывно, и течет не только от прошлого к будущему, но и как бы еще и в других направлениях. А есть еще и третья, и четвертая, и пятая сторона, но тут я бессилен что-либо вам объяснить, у вас просто нет таких представлений... Отмечу только, что гравитационное время и психологическое обладают некоторыми одинаковыми свойствами и человек чувствует Вселенную через свое психологическое время. Хотя это, конечно, лишь малая часть...
  - Вы сказали, что размер бусинки - до нескольких суток или больше, - медленно произнес Панаев. - А как же быть с той мертвой Зоной? Ведь двадцать с лишним лет вперед. Раз. Почему мне такое видится, если я не думаю об этом и не стараюсь сознательно вызвать такие представления? Два. Почему потом чувствуешь себя так, словно три дня дрова рубил, да еще голова болит? Три. И четыре - какое отношение ко всему этому имею я, именно я? Ведь не со мной же все это происходит?!
  Цироллец чуть поморщился, покачал головой.
  - Так мы с вами далеко не уйдем. Терпение, терпение, Виктор Борисович. Я же еще не закончил о процессе времени. Ваша мертвая Зона - не из теперешней бусинки. Она вовсе не из бусинок. В этой вот нашей с вами реальности, в этой действительности всегда, каждый момент, существует множество альтернативных возможностей. А осуществляется здесь, в этой реальности, только одна. Только учтите следующее: изменение того, что вы называете материей, зависит от сознания. Сознание может создать или, скажем, побудить к реализации действие, которое вызовет определенные последствия, но ведь можно и изменить ожидаемую вероятность, реализовать здесь, в этом мире, другой вариант, если совершить другое действие, которое будет обладать, скажем, более сильным потенциалом. Так вот, в отношении альтернативных возможностей. Либо вон тот автобус пойдет прямо и один из его пассажиров через двадцать минут окажется на вокзале, сядет в поезд и отправится в другой город, либо автобус свернет направо и пассажир сойдет на следующей остановке и купит в киоске газету. Можно придумать сколько угодно вариантов. Вы вместе с пассажиром в действительности доехали до вокзала, но восприняли те впечатления, которые могли бы возникнуть у него, сверни он направо, к газетному киоску. Просто вы, еще стоя в данный момент на вокзале, уже восприняли впечатления этого пассажира, которые возникли бы у него, допустим, к вечеру, или на следующий день, или через неделю, сверни он тогда направо. Понимаете?
  - Ф-фу! - выдохнул Панаев. - Что-то такое...
  - Вы видели будущее, будущее, конечно, в свете ваших представлений о времени, которое существует только в потенции и совсем не обязательно станет реальностью. И это не единственное объяснение. Возможно, вы впитали отраженный в чьем-то сознании обрывок реальности одного из параллельных сдвинутых миров, где все это действительно произошло. Уже произошло относительно нашего мира. Возможно также, что произошло переключение на другой слой вашей собственной личности, слой, не имеющий с вашим сознанием в обыденной жизни никаких точек соприкосновения, но с нашей помощью вы разблокированы, и слои смогли войти в единичный краткий контакт друг с другом. Однозначного объяснения быть не может, Виктор Борисович. Поверьте, очень многое в мире не укладывается в ваши жесткие рамки "да - нет".
  Панаев удрученно обхватил ладонями щеки и закачался на скамейке.
  - Терпение, Виктор Борисович, - повторил цироллец. - Почему вы улавливаете именно эти сигналы, а не другие? Опять прибегну к аналогии. Механизм ваших новых способностей пока разрегулирован. Идет наладка, притирка, и это, кстати, совсем от вас не зависит. Отсюда и непредсказуемость ваших ощущений, хотя кое-что у вас получается вполне намеренно, не так ли? Отсюда и плохое самочувствие - это абсолютно нормальная реакция организма. Поверьте, это скоро пройдет, и вы научитесь сознательно управлять своими способностями.
  - Рехнусь я от таких способностей, - обреченно сказал Панаев. - У меня сейчас в голове такое... Эти ваши объяснения... Д"Артаньян чувствовал, что тупеет... Полнейший заворот мозгов, непроходимость...Ладно, кто-то лежит там на песке у моря, рядом парашют, какая-то смерть в воздухе... Будем считать, что почти понятно. Возможное будущее, которого может и не быть, как вы объясняли, и все это происходит не со мной. Или этого не будет никогда, но может быть. Ладно. Но эта стена с зелеными огнями, этот двойник... Ведь какая-то аллегория, такого же не бывает!
  - Возможно, и аллегория, - согласился цироллец. - Чья-то воспринятая вами фантазия. Так же, как и Дом со Штурмовиком. Возможно, и не фантазия. Другой слой личности. Или что-то еще. Начну объяснять - вы меня просто не услышите, и ничего тут не поделаешь. Мы шли к этому очень длинным путем, и, подозреваю, далеко продвинуться не успели. Дальше пойдем уже не мы... - Цироллец опять уткнулся подбородком в отвороты плаща, под которым было спрятано оружие. Резко поднял голову. - О фантазии. Вам виделся некий химерический город, похожий на этот, но все-таки другой.
  - Ну да, - подтвердил Панаев. - Люба с коляской. Сосед на "жигуле". Тоже какой-нибудь параллельный мир?
  Цироллец отрицательно качнул головой.
  - Нет. Просто еще одно ваше новое качество. Мы перестали пользоваться им почти с самого начала, из этических соображений. Это не параллельный мир. Вы уловили чужие желания. Невоплощенные желания. Мы втроем уже многое успели узнать о Земле, хотя нам и мешали... Один ваш поэт когда-то писал, кстати, его... то, что вы совсем неудачно и неправильно называете биополем, до сих пор ощущается... как бы ярким пятном... Так вот, Тагор: "Я сижу один. Закат погас. В дверь души стучатся в поздний час путники, окутанные тьмой: неосуществленные надежды с болью возвращаются домой". В вашем сне или видении как раз и воплотились такие надежды. Только каждый надеется на разное, разный уровень желаний... Выбор, опять же, оказался в некоторой степени произвольным из-за разлаженности механизма ваших способностей.
  - Аквитания - тоже параллельный мир?
  - Не исключено. А возможно, дело в генетической памяти. Восприятие сознания предков.
  - У меня что, предки французами были? Хотя... Предков-то своих мы и не знаем. Я вот бабушку свою по матери еще помню, а отцовская родня... Кто они, что они? Знаю только, что жили где-то в Удмуртии. Так что могла быть и Франция...
  - Ваши видения, повторяю, можно толковать по-разному. Поверьте, однозначный ответ просто невозможен. Я стараюсь объяснить только то, что можно объяснить, то, что вы можете понять, но есть и другие объяснения. Просто они будут преждевременны и вам недоступны.
  - Это я уже усвоил, - угрюмо сказал Панаев. - Ладно, об остальном не спрашиваю. Теперь о вас. И о биотах.
  Цироллец скрестил руки на груди, покосился на пожилого мужчину, направляющегося к их скамейке. Панаев непроизвольно напрягся. Мужчина сел на дальнем краю скамейки, развернул газету и углубился в чтение.
  - Спокойно, Виктор Борисович. - Цироллец выразительно провел ладонью по плащу. - Об остальном вы не спрашиваете, но именно остальное служит мостиком к рассказу о нас и биотах. Небо в полыхающих звездах, багровые скалы, полет... и выбросы... энергетические пробои... вывернутость в момент слияния... акустический фон...
  - Постойте, я что-то...
  - Да, извините. Музыка, полет белых лент, спирали и колонны... Внешняя сторона определенных процессов. Одно из ваших видений. Так вот, я тоже все это помню. Заметьте, никогда не видел и видеть не мог, но помню. И если ваше видение - только фрагмент, то я воспринимал гораздо более полную картину. И любой цироллец тоже. И мы знаем, что это такое.
  - И что же это такое?
  - Память. Та же самая генетическая память, восприятие впечатлений тех, кто принес жизнь на Цироллу.
  - Но откуда?..
  - Подождите. Еще одно ваше видение: улицы какого-то города, площадь, выложенная разноцветными плитами. Зал Многомерных Отражений. Забытое Поле. Место Странных Игр. Разноцветный узор на площади - это древний символ, он сохранился в нашем сознании от тех, кто принес жизнь на Цироллу. Происхождение этого вашего видения, в отличие от других, истолковывается совершенно однозначно: в вас ожила генетическая память. Я тоже очень долго был жителем этого города. Это мой город. Мы - ваши предки.
  - Вы... наши предки? - запинаясь, ошеломленно пробормотал Панаев.
  Цироллец медленно кивнул.
  - Да, Виктор Борисович. Именно так. Я один из тех, кто когда-то принес жизнь на Землю.
  - Чепуха! - почти выкрикнул Панаев и стукнул кулаком по скамейке. С шорохом разлетелись голуби, мужчина с газетой недоуменно посмотрел в его сторону. - Че-пу-ха!
  - Почему?
  - Потому что этого просто...
  
  * * *
  - В отпуске уже были? - спросил врач, делая какие-то пометки в медицинской карте Панаева, натягивающего свитер. Врач был не тем, молодым и усатым, а пожилым, сморщенным и улыбчивым. Участковый терапевт сам угодил на больничный.
  - Еще нет.
  - Вот и чудненько. В деревню, в глушь, в Саратов. Или в пансионат. Противопоказаний нет. Загляните на той неделе, еще раз кардиограммку снимем. Зубчик тут у вас... Сердце не беспокоит?
  Панаев пожал плечами.
  - Вот и чудненько. - Врач, не глядя, протянул Панаеву голубой листок. - Печать поставите в пятнадцатом кабинете. Курить постарайтесь поменьше.
  - Спасибо. - Панаев взял листок. - Я не курю. До свидания.
  - Вот и чудненько. Не забудьте на той неделе кардиограммку.
  Цироллец прохаживался возле входа, спрятав руки в карманы плаща. Панаев увидел его сквозь стеклянную стену больничного вестибюля и, поколебавшись, сел в кресло возле окошка регистратуры под зловещим фиолетово-зеленым плакатом антиалкогольного содержания. Положил ногу на ногу, закрыл глаза и прислонился затылком к стене. Хотелось осмыслить, прочувствовать картину, нарисованную циролльцем, картину приблизительную, рассчитанную на понимание обыкновенного среднего человека, но в общих чертах, вероятно, правильно передающую то, что происходило когда-то и происходит сейчас. И подумать о том, как быть дальше. Ситуация складывалась не из веселых. И если бы все это было выдумкой, сказкой, фантастикой... Так ведь нет...
  Там, на скамейке в сквере, цироллец схематично изложил некоторые сведения. В те времена, когда эта Вселенная была молода и каждый миг рождались новые звезды, на планете, расположенной в далекой от Земли галактике, появилась жизнь. Жизнь дала начало разуму. Разум создал цивилизацию. Потом, сотни веков спустя, уже многое узнав о мире, циролльцы предположили, что жизнь на планету была занесена извне, из другой Вселенной, память о которой сохранилась у каждого из них с давних времен. Была ли это Вселенная, существующая совсем рядом, в другом измерении, или исчезла она, сжавшись в ничто и уступив место нашему миру, в структуру которого ушедшая цивилизация сумела вложить информацию о себе? Цироллец пытался что-то такое объяснить, но Панаев почти ничего не усвоил, и остались у него в памяти только обрывки рассуждений об участках без времени и пространства, каких-то дугах, словно бы наперед закинутых в область Большого Взрыва, хотя понятие "наперед" тут вовсе не годилось, а никакие другие понятия ни Панаев, ни самый большой мудрец на Земле просто не смог бы воспринять.
  Циролльцы много размышляли о происхождении жизни вообще, о самой возможности возникновения живого из неживого. Волевой акт? Но чей волевой акт? И как появилось что-то, способное его совершить? Единственно возможная комбинация триллиардов различных необходимых условий, возникшая наконец после триллиардной попытки? Или жизнь существовала вечно, передаваясь по цепочке вселенных, каждая из которых попеременно рождалась и умирала, но сама эстафета не имела начальной точки отсчета? И в необозримом будущем замыкалась на себя?
  Все это тоже ускользало от сознания Панаева, не мог он осмыслить длинные рассуждения циролльца и уловил лишь отрывки, хоть немного понятные ему.
  Возможно, говорил цироллец, та Вселенная не исчезла, а просто закрылся переход, возникающий один раз в сто миллиардов лет, а может быть, и вообще только раз. Возможно, она осталась в прошлом. Но семена, посеянные иным разумом, дали всходы. Цивилизация Цироллы уверенно и быстро шагала вверх по ступеням развития, все глубже и полнее постигая устройство мироздания. В генетическом коде циролльцев были заложены разнообразные парапсихологические способности, которыми циролльцы пользовались так же легко и естественно, как земляне своими пятью чувствами. Сменялось поколение за поколением, и каждое новое поколение было совершеннее, мудрее и опытнее предыдущего. Удлинялась жизнь, совершенствовалась техника, развивалась культура. Циролльцы превратили свою планету в поистине райский уголок и жили, не заботясь о хлебе насущном (хлеб этот в изобилии поставляло полностью автоматизированное производство), без тревог и проблем, наслаждаясь жизнью, переложив все повседневные хлопоты на плечи покорных искусственных существ - биологических роботов, биотов, которые могли существовать практически вечно.
  Циролльцы овладели искусством космоплавания, снарядили несколько десятков экспедиций к другим звездам в поисках подобных себе, прощупали приборами всю обозримую стремительно разбегающуюся Вселенную, но нигде не обнаружили никаких признаков жизни. Вселенная еще не вышла из детского возраста, то тут, то там сгущалось вещество, образуя планеты, и полыхали горячие звезды, щедро выплескивая энергию в переполненный силами созидания космос. По замыслу неведомого архитектора выстраивались в цепочки галактики, окружая пустоты-войды, разбегались в пространстве звездные волокна, укладываясь в ячеистую структуру Вселенной. Нежную плоть мироздания пронизывали невидимые внепространственные колодцы, погрузившись в которые можно было почти мгновенно добраться до любого места необъятного тела мира. Все новые и новые корабли циролльцев ныряли в колодцы и выплывали на поверхность пространства-времени в разных уголках бесчисленных галактик, но ни разу и нигде никто посторонний не обнаружил своего присутствия. Вселенная была безлюдна.
  Размеренно, без всплесков и провалов, потрясений и непредвиденностей текла жизнь на планете Циролла. Уходили одни, почти бесконечно долго живущие поколения, их сменяли другие, такие же беззаботные и умиротворенные, и все было очень хорошо и спокойно в уютном ухоженном мире.
  Все было спокойно - и монотонно. Словно кончились ступени, ведущие к вершине, и вершина оказалась не опорой для взлета в манящую высоту, а идеально ровной поверхностью, простирающейся во все стороны в бесконечность, по которой можно брести, брести, брести в любом направлении - и все будет так же, как было, и нигде, нигде, нигде не возникнут новые ступени.
  Постепенно стирались и забывались многочисленные способности, доставшиеся в наследство от неизвестных предков, потому что не нужны были эти способности в мире, где ничего не меняется, где все идет так, как шло с давних времен. Когда-то созданные вещи исправно служили циролльцам, раз и навсегда отлаженное производство бесперебойно снабжало их всем необходимым, покорные биоты выполняли все желания своих хозяев. Цивилизация Цироллы равномерно скользила по беспредельной идеальной равнине, совершая плавный круг, и трудно было заметить, что поверхность неуловимо понижается к бесконечно далекому горизонту.
  Цивилизация начала медленно съезжать под откос. Все реже рождались дети, все больше циролльцев, устав от однообразной череды долгих-долгих лет, покидали свои дома и уходили в Сады Наслаждений. Там струились искусственные грезы, там можно было прожить тридцать тысяч придуманных, переполненных событиями жизней, страдать, любить, ненавидеть и ликовать в ярких снах, навеваемых хитроумными аппаратами. Там можно было стать кем угодно, победить или потерпеть поражение, найти желаемое или оказаться в тупике. Там было все-все-все... и незаметная легкая смерть в момент высшего наслаждения придуманной жизнью...
  Пустели города - и разрастались, становясь все гуще, Сады Наслаждений.
  Но оставались еще предвидящие, взывающие. Пророчили они неминуемую смерть цивилизации, призывали встряхнуться, отбросить равнодушие, иначе - медленное угасание, иначе - пустота, гибель, безжизненный космос. Их не слушали. Не слышали.
  Цивилизация уходила в небытие, погружаясь в сон, ведущий к смерти, цивилизация затухала, не дожидаясь гибели очередной Вселенной, - и оставался только один выход, дающий хоть какой-то шанс на спасение жизни: попробовать зародить ее в другом месте. И возникла Группа Надежды. Не так просто было найти в равнодушной Вселенной подходящий мир, но он был найден. Им оказалась молодая планета Земля. Именно здесь Группа Надежды попыталась начать все сначала. Она доставила на Землю семена жизни, заложив в них информацию о циролльцах и надежно заблокировав ее, дабы Земля не повторила печального пути Цироллы. Тогда-то и была запущена уникальная система Гея, призванная сохранить и развить жизнь на Земле, пронести ее от самых примитивных форм до появления разумных существ - потомков тлеющей Цироллы.
  Группа Надежды выполнила свою миссию и вернулась на почти опустевшую Цироллу. И вновь потянулись годы, годы и годы, и постепенно, один за другим, участники группы - мужчины и женщины, - устав от жизни, тоже вслед за другими выбирали путь в Сады Наслаждений. Зерна были брошены, а ждать, когда появятся всходы, не было сил. Время застыло.
  И только трое, только трое циролльцев, преодолев ужас перед миллиарднолетней пропастью, решились идти до конца. Там, в Садах Наслаждений, глубоко под поверхностью, в толще скал, трое последних из Группы Надежды погрузились в длинный-предлинный сон без сновидений, в бытие-небытие, чтобы проснуться, обязательно проснуться... Они плыли сквозь время, живые-неживые, а в разных концах Вселенной рождались, умирали, рождались, умирали звезды...
  А на Земле сначала медленно, но все набирая и набирая обороты, раскручивалось колесо жизни. Миллионы лет плескался праокеан, миллионы лет творились континенты, постепенно отделяясь друг от друга, незаметно и кропотливо делала свое дело эволюция, с помощью борьбы за существование и естественного отбора расчищая пути для появления разума. И - пришел человек, потомок тех, что давно истлели в Садах Наслаждений на далекой планете Циролла.
  А трое последних продолжали свое бытие-небытие, укрытые в толще скал...
  И настал день пробуждения. Трое покинули Сады Наслаждений и вернулись в мир, который теперь населяли совсем другие. Биоты. Те самые покорные слуги, которые остались без хозяев в городах Цироллы. Трое последних циролльцев внешне ничем не отличались от них и, вслушиваясь и вглядываясь, узнали о происшедшем после того, как завершился исход в Сады Наслаждений.
  Биоты. Искусственные существа, созданные как слуги и оказавшиеся в роли хозяев, практически вечные устройства, не подверженные процессам старения, но уязвимые для оружия, не устающие от существования, но не способные порождать себе подобных. Кто они? Да, разумные существа. Но люди или не люди? Есть ли у них душа? (Цироллец пытался разъяснить Панаеву что-то другое, но Панаев понял это как вопрос именно о душе, а рассуждения циролльца о материальных и нематериальных субстанциях и их взаимодействии и взаимообусловленности превратились в почти сплошную вереницу длинных пауз.)
  Биомашинная цивилизация Цироллы была не гуманоидной и не кибернетической, она представляла собой какое-то другое, доселе неизвестное состояние материи, живое-неживое, способное отражать существующий мир и действовать на основе собственных представлений о мире. Биоты чувствовали, биоты мыслили, биоты принимали решения и действовали, - но все-таки не были людьми. Им не хватало того, что Панаев, опять-таки, сумел воспринять только как понятие "душа".
  Циролльцы могли делать многое, но ни к чему не стремились - и угасли. Биоты многого не могли, они не были телепатами, ясновидящими и не чувствовали сигналов из будущего. Они получили в наследство целый благоустроенный мир - и обжились в этом мире, ничего не меняя и не ощущая никакой тяги к переменам, озабоченные только сохранением навеки застывшего облика этого мира. Биоты оказались способными наследниками. Они изучили все, оставшееся от прежних хозяев планеты, и высшей целью своего пребывания во Вселенной провозгласили сохранение существующего положения.
  Они помнили о своих бывших хозяевах и презирали и ненавидели их, и никогда ни один биот не приближался к мрачным обширным зарослям, в которые превратились Сады Наслаждений. Биоты знали о том, какими способностями обладали бывшие хозяева планеты, и знали о Группе Надежды. С давних времен они наблюдали за развитием жизни на Земле, бессильные помешать, поскольку создателями был вложен в них запрет на убийство.
  Земляне беспокоили биотов. Земляне достигли довольно высокой ступени развития, земляне были агрессивными и жестокими, их поступки трудно было предугадать, а энергичность, стремление к деятельности и новизне представляли потенциальную угрозу дальнейшему благополучию цивилизации биотов. Перспектива экологической катастрофы могла толкнуть землян на поиски новых, пригодных для жизни миров, и на их пути могла оказаться Циролла. Да, опасность еще не существовала даже в зародыше, но практически вечные биоты мерили время не годами, а тысячелетиями. Пока они только наблюдали, порождая у землян идущие из глубины веков слухи о звездных кораблях пришельцев, но были настороже, готовые защищать благополучие своего застывшего мира. И когда трое циролльцев, пробудившись от долгого-долгого сна, решили убедиться в успехе своего грандиозного эксперимента, биоты постарались этому помешать. Они упустили тройку на Циролле, но, с помощью постоянно патрулирующих Землю кораблей, все-таки обнаружили беглецов.
  "Мы ушли от них, - объяснял цироллец, - но теперь не можем увести корабль в другое место. Наблюдатели они хорошие и, поверьте, найдут средство уничтожить его, если обнаружат. Оружия нам надолго не хватит. И самое главное, - ответил он на невысказанный вопрос Панаева, - они совершенно справедливо предположили, что мы попробуем проверить, сохранили ли вы способности, когда-то заложенные нами в жизненные структуры системы Гея. Видите ли, мы ожидали от вас большего. Мы здесь, на Земле, успели узнать уже очень многое о вас, и эти знания тревожные. Мы ошиблись в оценках вашего развития. И более того: вы идете своим путем, отличным от нашего, но этот путь тоже ведет вас к гибели. Думаю, тут не стоит пояснять?
  Биоты полагают, - продолжал цироллец, - что мы попробуем разблокировать как можно больше землян. Думаю, таким путем можно изменить ваш мир, направить вас к дальнейшему развитию, а не к самоуничтожению. Жизнь - уникальнейшее явление во Вселенной... Мы надеемся на вас. Биоты видят в вас врагов и постараются нам помешать. Что делать дальше - мы не знаем. Будущее закрыто для нас, мы пытались увидеть его - и ничего не получилось. Мы не уверены, что сделаем правильный выбор.
  И очень жаль, - закончил цироллец, - если мы уподобились герою вашей древней легенды, Ясону, и засеяли поле зубами дракона. Из них, как вы знаете, выросли воины, но если в легенде Ясон победил в испытаниях, то в действительности все происходит по-другому: Ясон удалился, а воины ведут битву друг с другом и уничтожают все вокруг - и победителей не будет. Золотое руно не достанется никому, да и не будет никакого золотого руна..."
  
  * * *
  - И что же дальше? Как дальше-то жить? Мне ведь, насколько я понимаю, теперь никакая милиция не поможет?
  Цироллец , опустив голову, шел рядом с Панаевым, поддевая носками ботинок сухие листья. Навстречу бежали мальчишки, на ходу лупя друг друга портфелями, из подворотни, дребезжа ящиками со стеклотарой, выползал грузовик.
  - А вы как думаете, Виктор Борисович?
  Панаев хмыкнул, пнул смятый стаканчик из-под мороженого.
  - Попробую порассуждать. С вашей помощью. Допустим, я отказываюсь от этих способностей. Тогда они отвяжутся?
  - Не думаю. Им спокойнее вас... ликвидировать. И нас.
  - Ликвидировать! - Панаев поежился. - Что-то меня такой вариант не устраивает. Да ведь не сидеть же мне всю оставшуюся жизнь в каком-нибудь погребе? У меня работа, между прочим. И вообще, свои планы. Послушайте! - Панаев резко остановился и повернулся к циролльцу. - А если с ними переговорить? Ну, убедить их в том, что я самый обыкновенный, и никаких таких способностей больше нет. Отстанут?
  Цироллец как-то неопределенно посмотрел на Панаева и медленно пошел дальше.
  - Гарантии никакой, Виктор Борисович. За время, проведенное на Земле, мы ведь могли не только с вами вступить в контакт. Мы могли, теоретически, весь город разблокировать.
  - Так давайте, черт возьми! - воскликнул Панаев. - Чем больше, тем лучше. Что они нам сделают? Оружия-то у них нет. Нет ведь?
  - Нет. Но...
  - Ну так в чем дело? Будут таранить своими летающими тарелками? Так тарелок не хватит, и все-таки какая-никакая противовоздушная оборона у нас да имеется. Голову на отсечение даю, ни один военный не будет колебаться при появлении тарелки. Никаких размышлений о возможных братьях по разуму. Предупредительный, а потом стрельба на поражение. Или даже без предупредительного.
  - Да, оружия у них нет, - сказал цироллец. - Такого, как мой... Вообще на Циролле оружия практически нет, мы в свое время позаботились. Однако учтите: биоты не могут убивать, но могут устроить провокацию с оружием.
  - Где они его возьмут?
  - Виктор Борисович, вы, наверное, забыли, что в мире есть место, где оружия очень много, и при желании им можно воспользоваться?
  - Что, какой-нибудь древний космический арсенал?
  - Планета Земля. И вообще, это не выход...
  - А что, что выход?! Наплодили биотов, сами в кусты, в Сады свои, а нас подставили? Ну вот теперь давайте, охраняйте меня по очереди, давайте в Сибирь уйдем, в тайгу, в Антарктиду заберемся или сиганем по вашим колодцам в Туманность Андромеды, там и перезимуем! А вы будете моими ангелами-хранителями. Согласны?
  Панаев размахивал руками, цироллец все больше мрачнел, на них оглядывались.
  - Зубы дракона! - бушевал Панаев. - Это кто - зубы дракона? Я, вон тот, вон те? Мы, что ли, воевать хотим, мы, что ли, хотим все поперегадить и уничтожить? Я? Не от нас это все зависит, я хоть неделю подряд буду кричать: "Долой НАТО!" - так кто же меня послушает? Да хоть тридцать три митинга проведем, да хоть демонстрацией пройдем по этой вот улице с транспарантами "Долой ядерное оружие!" - что-то изменится? А про Арал у меня спрашивали? А про все эти пестициды-гербициды? Конечно, сейчас время другое, слава богу, дождались, перестали врать самим себе, и хоть чего-то можно добиться, и климат, так сказать, международный теплеет. Но войны-то были и будут, и многое не изменить и за десяток лет... И как же ваших болванов искусственных убедить, что не агрессоры мы и не нужна нам их планета? Сто лет она нам снилась! Как убедить, чтобы отвязались, оставили нас в покое? Это же бред какой-то! Значит, так: где они, ваши перепуганные? Я им все выложу! А способности эти мне не нужны. Придет время, поумнеем, сами дойдем, как их разблокировать.
  - Что ж, - сказал цироллец, - возможно, другого выхода действительно нет. В таком случае, нужно наблюдать за их кораблями.
  - А не проще ли ждать их дома? - возразил Панаев.
  - Сомневаюсь, что они придут. А если и придут, то уже не в открытую. Не будут звонить в дверь, а попробуют обрушить на вас потолок или отравить газом. Устроят такую ситуацию.
  - Черт-те что! - пробормотал Панаев, прижимая к горлу ворот свитера. - Фильм ужасов какой-то...
  Они свернули в узкий переулок, уходящий к реке, и пошли мимо вросших в землю кирпичных неказистых строений, помнивших еще прошлое столетие. Тротуар был усыпан отвалившейся от фундаментов штукатуркой, сырость темными пятнами поднималась по стенам до самых окон. Из подворотен тоже тянуло сыростью и еще какими-то неприятными запахами. Проезжую часть пересекала траншея, огороженная веревкой с красными лоскутками, привязанной к деревьям по обеим сторонам переулка. Возле траншеи вздымались груды взломанного асфальта и бурой, высохшей на солнце земли. На дне канавы ржавела водопроводная труба. Переулок был безлюден и тих.
  - Наблюдать за кораблями... ч-черт! - Панаев споткнулся, огибая траншею, обернулся к идущему следом циролльцу. - А почему корабли такие разные? Я видел классификацию в какой-то газете или журнале, не помню... Там рисунки, сделанные по описаниям очевидцев. И тебе шары, и веретена, и диски, и кольца. Все что хочешь! Зачем такое разнообразие?
  - Корабли биотов - это бывшие наши корабли, - пояснил цироллец, рассеянно глядя себе под ноги. - Все они шарообразной формы. Все остальные объекты, неопознанные летающие объекты, как вы их называете, не имеют к нам никакого отношения. Поверьте, это чисто земные явления, и кое-что я мог бы объяснить, только для этого нужно хотя бы приближенно, хотя бы в самых общих чертах... Осторожно!
  Крышка люка, на которую наступил Панаев, внезапно начала опускаться. Он еще не успел ничего сообразить, как цироллец отбросил его к забору, а из-под арки выскочили четверо молодых людей в темных костюмах, с уже знакомыми Панаеву невыразительными манекенными лицами. Цироллец выдирал из-под плаща оружие, но тут его схватили за руки, а двое других притиснули к забору Панаева.
  - А-а, группа захвата? - придя в себя, протянул Панаев. - А мы-то вас разыскиваем.
  - Значит, наши стремления совпадают, - произнес один из биотов, упираясь руками в грудь Панаеву.
  Биот говорил очень внятно и очень правильно, слишком внятно и правильно. Так могло бы изъясняться автоматическое устройство, обученное русскому языку.
  - Можете отпускать, не убегу. - Панаев повел плечом, но биот еще крепче прижал его к забору. Циролльца тоже держали. - Да ей-богу же, объясниться надо.
  За поворотом затарахтел, приближаясь, мотоцикл, биоты повернули головы, прислушиваясь, и цироллец мгновенно воспользовался этим переключением внимания. Он резко согнул руки, ударил локтями обоих своих пленителей, бросился на тротуар, вынудив их отпустить его запястья, сделал кувырок через голову, вскочил и побежал к подворотне, на ходу расстегивая плащ.
  Паренек на ярко-красной "яве" лихо вылетел из-за угла этаким белошлемным кентавром - блестящий на солнце корпус машины, зеркала, черная куртка пузырем на спине и на ней золотыми буквами что-то по-английски, сиреневые выхлопы лупят по кустам. Разогнался на прямой, увидел груды земли у траншеи, резко затормозил, развернулся, крутанувшись на заднем колесе, и помчался назад, сотрясая грохотом переулок.
  Цироллец высунулся из подворотни, поводя из-под плаща тонким стволом своего оружия. Двое биотов, растерянно опустив руки, стояли, глядя на него, а стражи Панаева наконец оставили его в покое и медленно отошли, не сводя глаз с готового к решительным действиям циролльца. В одном из окон дома напротив бледнело чье-то лицо.
  - Пойдемте отсюда, - предложил Панаев, обращаясь к застывшим биотам. - Действительно надо поговорить, только не здесь, а то сейчас могут милицию вызвать.
  - Я пойду последним, - добавил цироллец. - Оружие обещаю не применять.
  - Ничего у вас не выйдет, - сказал один из биотов. - Район, где спрятан корабль, нам примерно известен, просматривается, и уйти вы не сможете. А оружия надолго не хватит. Нас много.
  Из калитки на противоположной стороне переулка уже выглядывала какая-то бабка в пестром платке, к траншее приближался мужчина с портфелем.
  - Пошли к речке, - махнул рукой Панаев.
  Он, не оборачиваясь, пошел по горбатому тротуару, слыша за спиной шорох шагов, свернул в узкий проход между заборами, который, понижаясь, исчезал в зарослях пыльных лопухов и разлохмаченного кустарника. Вокруг лежали кучки печной золы, валялись разбитые ящики, дырявые сплющенные ведра, куски рыжих от ржавчины труб. Панаев смело нырнул в лопухи, развел руками колючие ветки кустов; прошел по трухлявому бревну, утопающему в частоколе осоки, и очутился на захламленном берегу, под раскидистой ивой, рядом с речушкой, скрытой за высокой стеной камышей. Биоты неторопливо приблизились, встали полукругом, поглядывая на циролльца, остановившегося за бревном метрах в четырех от них. За речушкой тянулись по склону холма огороды, а дальше вздымались корпуса заводских общежитий и худосочная верхушка телевышки.
  - Ну вот, - сказал Панаев, прислонившись спиной к стволу ивы и отдирая колючки от рукавов свитера. - Давайте поговорим.
  Четыре манекена застыли, повернув к нему невыразительные лица, и молча ждали продолжения.
  - Я тут уже объяснял, - Панаев посмотрел на циролльца, скрестившего руки на груди, - и еще раз говорю: все ваши опасения - это ерунда. Вы вот тут патрулирование устроили, наблюдаете за нами, следите - а зачем? Напрасная трата времени. Ни на кого мы нападать не собираемся, и планета ваша нам не нужна. Нам своей хватит. А если вас так тревожат мои разблокированные способности - я готов хоть сейчас от них отказаться и жить как раньше. И вообще, чем следить исподтишка - давно бы перестали в шпионов играть, явились бы честь по чести, хотя бы в ООН, и мы бы с вами столковались. Сами ведь проблему себе выдумали и зациклились на ней. Повторяю, нам ваша Циролла не нужна, мне лично не нужна и другим не нужна, а все ваши опасения, наверное, от западной фантастики. Да, грыземся, но не вечно же будем грызться! Вы же анализируете, видите, что в мире происходит. У вас свой путь, у них был свой, - Панаев опять посмотрел на циролльца, - а у нас свой. Думаю, тесно нам не будет. - Панаев одернул свитер, обвел взглядом неподвижных биотов. Лица их оставались безучастными, словно и не слышали они его. - У меня, собственно, все.
  - Вы потенциальные носители зла, - ровным голосом сказал один из биотов. - Да, непосредственной угрозы пока нет, но мы обязаны заботиться о будущем. А лучшее будущее - это постоянное сохранение сложившегося порядка вещей.
  - Ну что ты скажешь! - Панаев развел руками. - Мне что, бить тревогу, кричать на каждом перекрестке: "Люди, давайте жить дружно!"? Забастовку устроить до тех пор, пока все не помирятся? Не нужна нам ваша планета, понимаете? Не нужна! С нас своей хватает. Пути у нас разные, не пересекающиеся никогда и нигде, понимаете?
  - Вы потенциальные носители зла, - упрямо повторил биот.
  - Гос-споди! - Панаев с отчаянием закатил глаза, потом умоляюще повернулся к циролльцу. - Ну как мне им объяснить?
  Цироллец сделал неопределенный жест, лицо его было унылым.
  - Контроль мы не снимем, - непреклонно продолжал биот. - Трогать вас мы пока не собираемся, но наблюдать просто обязаны. Во имя нашего спокойствия.
  - А мы не в зоопарке, - свирепея, процедил Панаев. - Соглядатаев нам не надо. Катились бы вы, товарищи, подобру-поздорову...
  - Вот видите, вы уже начинаете угрожать, - невозмутимо заметил биот.
  - Да я же с вами по-хорошему! - взорвался Панаев. - Просто унизительно это - подглядывать, вы же нас унижаете. Вы знаете, что такое унижение?
  - До тех пор, пока вы представляете потенциальную...
  - Тьфу! - Панаев плюнул от бессилия. - На колу мочало. Так ведь можно до бесконечности, от зари до...
  - Выслушайте наши предложения, - остановил его тот же биот. - Создатель, - он кивнул на угрюмого циролльца, - блокирует ваши способности, а также все впечатления, связанные с нами, с ним, с Цироллой, и мы оставляем вас в покое. Мы позволяем создателям вернуться на Цироллу, но уничтожив оружие, и поселиться в любом городе или опять уйти в Сады Наслаждений. Мы готовы терпеть присутствие создателей, не вмешиваться в их жизнь и при необходимости помогать. Такие условия устраивают создателя?
  Биоты обернулись к циролльцу. Тот старательно выковырнул из земли камешек носком ботинка, поднял, внимательно осмотрел и бросил в камыши. Медленно вытер ладонь.
  - Мне все равно. Только вернемся мы самостоятельно и с оружием, и будем жить так, как сами захотим. Хотя... чего мы хотим? А насчет блокировки... Что ж...
  - Ну уж дудки! - Панаев рубанул рукой воздух. - Позвольте и мне жить так, как я хочу. Я же не подопытное животное! Да, лишайте меня способностей, жил без них, проживу и дальше, но память не трогайте, я хочу помнить все. И о них, и о вас. Не знаю, что мне дальше делать, но память оставьте. Убеждать бесполезно, мы же потенциальные носители зла...
  - Мы вынуждены думать о будущем, - вставил биот.
  - Да-да, думать о будущем, понимаю. Для вас мы опасные звери, нас лучше в клетку запереть. Не знаю, красноречия мне не хватает, не слышите вы меня. Мы вам зубами дракона кажемся - и все дела! Зря волнуетесь, только ведь никак вам это не втолкуешь - упираетесь. Давайте заканчивать - и разойдемся. Время покажет, кто из нас прав, а кто нет. И надеюсь, вы не будете добиваться того, чтобы я сломал себе шею? Как с этим люком.
  - Надейтесь, - ответил биот. - Итак, создатели возвращаются, вы лишаетесь своих способностей и мы вас больше не трогаем. Создателей тоже не трогаем. Наблюдения, разумеется, будем продолжать.
  - Да продолжайте! - Панаев устало махнул рукой. - Только уж поверьте на слово: не агрессоры мы, не кровожадные звери и с проблемами своими справимся, вот увидите. Живите себе спокойно. А мы не только друг друга не перебьем и планету вконец не загадим, но еще и начало новой жизни дадим. Как создатели ваши... и наши. И тесно нам не будет, не беспокойтесь.
  - Будущее покажет, - сказал биот.
  - Хорошо, когда есть будущее... - цироллец вздохнул.
  Его лицо словно бы осунулось за эти минуты, серый длиннополый плащ тусклым пятном застыл на фоне серо-зеленых кустов.
  - Лучшее будущее - это навсегда остановившееся настоящее, - отчеканил биот.
  Панаев с сожалением глядел на них - на одинокую серую фигуру с усталыми безжизненным лицом, на четверку одинаковых манекенов с ничего не выражающими глазами, и вновь чувствовал, как поднимается, идет из глубин его существа теплая пьянящая волна. И кружилась голова, и растворялся захламленный берег невзрачной речушки... Странным светом наливалось, полнилось нежное осеннее небо, и что-то проступало, бледными тенями колыхалось в беспредельности, сладостно-горько сжимая сердце, то ли предупреждая, то ли обещая... Что-то звало и надвигалось, и зов этот, и это движение казалось грозным... или ласковым?.. Не понять...
  Он вздохнул - и ветер в ответ прошуршал камышами, словно дунуло холодом...
  Или теплом?..
  1989
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"