Суинбёрн   Прокажённая
(С английского).

Всего важней во все века - 
Любовь, и нет такой криницы,
где б влага так была сладка...
Ничто с тем чувством не сравнится.

За право чмокнуть меж бровей
носил я и вино, и мясо
в дворце избраннице моей.
Сам есть не мог, не спал ни часа.

Но - как писец - был ей не люб.
Взамен улыбок, у милашки
текла одна брезгливость с губ.
Так пялил взоры на кудряшки.

Не устаю себя терзать.
Бог в гневе: всё творю без спроса...-
Но вот простил ! - Могу лобзать
её глаза; сплетать ей косы.

Ей дорог был другой, не я.
В разлуке жить не стало мочи.
Так рад: теперь она моя -
целую голову и очи.

Всего важней во все века
Любовь. Иного не откроем,
хоть улетим за облака...
Всё было ясно нам обоим.

Три факта вспомнил неспроста:
ей мил был рыцарь, полный силы.
Его за алые уста
и кудри русые любила.

Не забываю про закат -
как шли вдвоём к её окошку,
чтоб он не рыскал наугад.
В какой восторг привёл я крошку !

(Бывало, зябла пара ног,
так грелись у меня в ладошке.
Вся дама вверх, под потолок
в руке взлетала, встав на ножки).

"Мой друг ! - сказала. - Бог простит,
хотя грешна, лишившись чести.
Прошу людей забыть мой стыд
со всей моей виною вместе".

Я слушал и кивал ей в такт.
Она сидела на постели,
поджавши ноги. Третий факт
был как снаряд, достигший цели.

Распорядителем времён,
царём нам данного предела
недуг смертельный был вселён
в её пленительное тело.

Была приятней и милей,
чем трели лучших певчих птичек,
теперь куражатся над ней...
Любой наглец её обидчик.

Её везде и все клянут
всё яростнее, злей и чаще.
Тупые дурни не поймут,
кто всех других на свете слаще.

Тот трогал мягкий шёлк волос,
тот обнимался исступлённо, -
он будет помнить запах роз
и трепет молодого лона.

Из горла вырывался крик,
тем чаще, чем страстнее ласки,
но назревал желанный миг -
и лишь восторги без опаски !

Ночами был затушен свет.
но после встреч ни коже друга
пылал зловещий алый след -
он прочь сбежал, страшась недуга.

Я в мазанке укрылся с ней,
снабжал водой и скудной пищей
и рад был чмокнуть меж бровей.
Сам чуть не умер. Жил как нищий.

Вода - задаром, хлеба нет.
Лишь лебеда нас выручала.
И я, лобзая свой предмет
о сне и пище думал мало.

И я ухаживать был рад,
и слёзы лил при том помногу,
служил, не требуя наград
и вопреки запретам Бога.

"Молю тебя, не беспокой,
оставь меня где жду кончины !" -
сказав, махнула мне рукой
и зарыдала от кручины.

И я - в ответ: "Пойми сама:
нас двое. Нам одна дорога.
Я не хочу, сходя с ума,
предать тебя по воле Бога".

Пусть нас возненавидит Он,
но нам поддержкой будет клятва
не сдаться посреди препон
и лишь крепить любовь до жатвы...

Полгода - прочь: она мертва...
Cудьба была ко мне жестока.
Что делал ? Те ль сказал слова,
когда затеял с Небом склоку ?

Что в милой всё ещё цветёт,
уходит нынче, как сквозь сито.
Откроется ли мёртвый рот ?
Шепнёт ли мне что позабыто ?

Полгода - прочь: ледышки ног -
в моей руке. Седые пряди.
А золотых волос - лишь клок.
Я их целую, грустно глядя.

Схожу с ума от стёртых век.
Её лицо костлявым стало.
Теперь страшней любых калек,
а прежде лилией сияла.

Она просила: "Будь добрей.
Устала я. Скончаюсь скоро.
Утешь хоть чем-то поскорей"... -
И умерла. И нет позора.

Презрение ко мне опять
открылось в дни её кончины.
Не должен был её лобзать,
невольно превратясь в кретина.

Верней, я был любим - чуть-чуть:
служа ей сверх всех светских правил,
смог новую любовь вдохнуть.
Не жаждала - тупик заставил.

Я сил и нервов не берёг.
Полгода в искреннем старанье
лелеял гибнущий цветок
и жил в волшебном упованье.

Пока ухаживал за ней,
она б не смела отпереться:
презренье стало лишь сильней -
былая страсть держалась в сердце.

Моей любви не приняла.
Писец строчил не как ей надо,
и песня вышла не мила,
не вдохновляла серенада...

Я все таланты прилагал,
готов был сделать что угодно,
и вот безрадостный финал -
то сердце было несвободно.

И вот он, наконец, итог.
Почти ослеп. Всю ночь не спится.
Томит вопрос: не прав ли Бог,
карая нас своей десницей ?

Algernon Charles Swinburne  The Leper

Nothing is better, I well think,
Than love; the hidden well-wate
Is not so delicate to drink:
This was well seen of me and her.

I served her in a royal house
I served her wine and curious meat.
For will to kiss between her brows,
I had no heart to sleep or eat.

Mere scorn God knows she had of me,
A poor scribe, nowise great or fair,
Who plucked his clerk's hood back to see
Her curled-up lips and amorous hair.

I vex my head with thinking this.
Yea, though God always hated me,
And hates me now that I can kiss
Her eyes, plait up her hair to see

How she then wore it on the brows,
Yet am I glad to have her dead
Here in this wretched wattled house
Where I can kiss her eyes and head.
 
Nothing is better, I well know,
Than love; no amber in cold sea
Or gathered berries under snow:
That is well seen of her and me.

Three thoughts I make my pleasure of:
First I take heart and think of this:
That knight's gold hair she chose to love,
His mouth she had such will to kiss.

Then I remember that sundawn
I brought him by a privy way
Out at her lattice, and thereon
What gracious words she found to say.

(Cold rushes for such little feet -
Both feet could lie into my hand.
A marvel was it of my sweet
Her upright body could so stand.)

"Sweet friend, God give you thank and grace;
Now am I clean and whole of shame,
Nor shall men burn me in the face
For my sweet fault that scandals them."

I tell you over word by word.
She, sitting edgewise on her bed,
Holding her feet, said thus. The third,
A sweeter thing than these, I said.

God, that makes time and ruins it
And alters not, abiding God,
Changed with disease her body sweet,
The body of love wherein she abode.

Love is more sweet and comelier
Than a dove's throat strained out to sing.
All they spat out and cursed at her
And cast her forth for a base thing.

They cursed her, seeing how God had wrought
This curse to plague her, a curse of his.
Fools were they surely, seeing not
How sweeter than all sweet she is.

He that had held her by the hair,
With kissing lips blinding her eyes,
Felt her bright bosom, strained and bare,
Sigh under him, with short mad cries

Out of her throat and sobbing mouth
And body broken up with love,
With sweet hot tears his lips were loth
Her own should taste the savour of,

Yea, he inside whose grasp all night
Her fervent body leapt or lay,
Stained with sharp kisses red and white,
Found her a plague to spurn away.

I hid her in this wattled house,
I served her water and poor bread.
For joy to kiss between her brows
Time upon time I was nigh dead.

Bread failed; we got but well-water
And gathered grass with dropping seed.
I had such joy of kissing her,
I had small care to sleep or feed.

Sometimes when service made me glad
The sharp tears leapt between my lids,
Falling on her, such joy I had
To do the service God forbids.

"I pray you let me be at peace,
Get hence, make room for me to die."
She said that: her poor lip would cease,
Put up to mine, and turn to cry.

I said, "Bethink yourself how love
Fared in us twain, what either did;
Shall I unclothe my soul thereof?
That I should do this, God forbid."

Yea, though God hateth us, he knows
That hardly in a little thing
Love faileth of the work it does
Till it grow ripe for gathering.

Six months, and now my sweet is dead
A trouble takes me; I know not
If all were done well, all well said,
No word or tender deed forgot.

Too sweet, for the least part in her,
To have shed life out by fragments; yet,
Could the close mouth catch breath and stir,
I might see something I forget.

Six months, and I sit still and hold
In two cold palms her cold two feet.
Her hair, half grey half ruined gold,
Thrills me and burns me in kissing it.

Love bites and stings me through, to see
Her keen face made of sunken bones.
Her worn-off eyelids madden me,
That were shot through with purple once.

She said, "Be good with me; I grow
So tired for shame's sake, I shall die
If you say nothing:" even so.
And she is dead now, and shame put by.

Yea, and the scorn she had of me
In the old time, doubtless vexed her then.
I never should have kissed her. See
What fools God's anger makes of men!

She might have loved me a little too,
Had I been humbler for her sake.
But that new shame could make love new
She saw not - yet her shame did make.

I took too much upon my love,
Having for such mean service done
Her beauty and all the ways thereof,
Her face and all the sweet thereon.

Yea, all this while I tended her,
I know the old love held fast his part:
I know the old scorn waxed heavier,
Mixed with sad wonder, in her heart.

It may be all my love went wrong -
A scribe's work writ awry and blurred,
Scrawled after the blind evensong -
Spoilt music with no perfect word.

But surely I would fain have done
All things the best I could. Perchance
Because I failed, came short of one,
She kept at heart that other man's.

I am grown blind with all these things:
It may be now she hath in sight
Some better knowledge; still there clings
The old question. Will not God  right ?