Аннотация: Повесть о любви. Лена была сослуживицей Носкова, и по пятницам ко всему прибавлялось то, что он два дня не увидит её.
РАЙСКИЕ КУЩИ
1
На пятьдесят четвёртом году жизни Носкова угораздило влюбиться. Счастье, конечно, но ведь и мука.
Лена была сослуживицей Носкова, и по пятницам ко всему прибавлялось ещё то, что он целых два дня не увидит её. Как раз была пятница, время обедать. Всем коллективом комнаты: Носков, Лена, Алина - собирались в столовую.
- Слышали городское радио? - сказал Носков. - Оказывается, нефтехимики реконструируют установку к а т о л и ч е с к о г о крекинга... Почему не православного?
Алина залилась своим фирменным смехом. Лена молчала, хотя Носков старался для нее.
Отважно продолжил:
- Оговорка, скорей всего... Но почему-то охота, чтоб торжествовало невежество, - голосом и весомым покачиванием пятерни Носков обозначил приятную тяжесть невежества. - Может, всё-таки не оговорка?
Алина заливалась, а Лена вдруг чётко произнесла:
- Вам, Фёдор Николаевич, всегда чего-то гнусненького охота. Вы бы при себе, что ли, оставляли.
Ещё в марте он бы только развеселился. Мог даже поквитаться. Ради спорта. "Лена, с твоей алмазной дикцией как раз бы на радио, а ты в газете прокисаешь..." У неё, и в самом деле, была прекрасная дикция, голос - милый, со льдинкой.
Если бы в марте. Но с тех пор - увы! Залило жаром лоб, скулы. Знал: не умеет краснеть (в юности переживал, думал, - от грубого душевного устройства), - краснеть не умел, но слёзы навернулись. Лена не смотрит, зато у Алины зренье соколиное. Отвернулся к распахнутому окну.
Прошлым, позапрошлым летом городские тополя начинали облетать в июле, говорили, неизлечимая болезнь корней. Нынче август кончается, а какая здоровая листва. Среди веток такие укромные местечки...
Лена подобное откалывала не только с Носковым. Алине, бывало, доставалось, да всем, вплоть до Николаши, редактора газеты. Правда, случалось такое весьма редко. Носков с Алиной не раз обсуждали сию беду. Прикидывали так и сяк: отчего Лена - тонкая, чуткая, вдруг замыкалась, делалась нетерпимой.
- Она несколько меланхолик, - размышлял Носков, - от нашей суеты устаёт...
- От нашей! - всплескивала руками Алина. - От твоей, старый хрыч! Ты же бешеный, у меня и то от тебя голова раскалывается!
- Положим... Но этим всё не объяснить... - размышлял Носков. - Может, потому, что она главное в себе не реализовала? - он кивал на стены, где висели две акварели и гуашь - работы Лены.
- Да у нее нет тщеславия! Ты же прекрасно видишь. Она к этому проще, чем к рукоделью...
- Слушай! - мечтательно восклицал Носков. - А мне вот, бодливой коровке, Бог рог не дал! Вот обо одном жалею, что художником даже не пытался... Как на выставку схожу... Это из-за папы. Да! Я с натуры схватывал. Не рисунок, а вот... настроение. А папа глянет - раз-раз, тут же набросает, и вижу: у меня всё до такой степени беспомощно!.. А у Ленки - дарованье...
В пятиэтажном корпусе, где размещалось множество служб нефтехимической компании, редакция газеты нефтехимиков занимала четыре комнаты. В полусотне метров от здания, словно огромный конвейер, трудился Сибирский тракт, но окна редакции смотрели во двор, в тополя, солнце дремало в листве.
- Ну, так что... - как бы с ленцой поворотился он от окна. - Айдате обедать?..
Лена - бледная, решительная, приводила в порядок бумаги, рвала, бросала в корзину. Алина с потерянным видом тоже что-то перекладывала у себя на столе. Она побаивалась таких проявлений Елены. Вообще, её угнетали любые конфликты. И как только корреспондент газеты Елена Корнеева, независимо стуча каблучками, направилась к выходу, заместитель редактора Алина Веретенникова, поджавши хвост, поспешила за ней.
Носкову было как-то всё равно, тупо.
Темноватая комната с высоким потолком... Три компьютера, три телефона... Увядшие гладиолусы, дар признательной читательницы... Еленины натюрморты... На книжном шкафу вполне трудоспособная пишущая машинка старинной архитектуры (её демонстрировали гостям, Николаша порывался утащить в свой кабинет). На машинку присела перевести дух изумрудно-алая птица, крыло уложить не успела, клюв распахнут. Лена лепила, из солёного теста. В клюв Носков недавно пристроил игрушечный ключик и громогласно объявил: "От Елениного сердца". Утром ключик был на месте, а теперь исчез.
Ворохнулось: Елена убрала! Вспылила - и убрала. Значит, не только смеялась вместе со всеми, зубами светила, когда он пристраивал ключик. Выходит, обозначил он для неё какую-то связь между ними.
Наш герой тут же опомнился: да ничего подобного! Как он норовит всё истолковать в свою пользу! Упал ключик. Посмотрел - и сразу увидел на полу. Теперь, куда ни по-ложи - символ. К ней на стол. К себе в нагрудный карман. В мусорную корзину. В окно... Да к черту все это! Вернул на прежнее место.
Стал искать другой ключ - от комнаты. Настроился минут на пятнадцать. Но подфартило: сразу обнаружил в шкафу на условленной полке, куда его отродясь не клали.
Вышел в коридор, замкнул дверь, заглянул в соседнюю комнату. Недавно Николаша, рулящий газетой с незапамятных застойных времён, издал в письменном виде странный приказ. В обеденный перерыв в помещении редакции должен оставаться кто-либо из сотрудников, отвечать на звонки и вообще. И ключи от всех комнат сдавать этому сотруднику, а не вахтёру, как прежде. Сегодня дневалил Максим, стройный парень лет тридцати, принятый на работу нынешним августом. Бывший офицер, армейский журналист. Покуривал у распахнутого окна, улыбался Носкову.
- Имай! - крикнул Носков и великолепным хлёстом метнул ключ.
В приятельских компаниях он много лет будет вспоминать: пока летел ключ, лицо молодого человека отразило недоуменье, затем он оскорбился, а в последний миг - только жёсткость и глазомер. Успел, у груди, одной рукой.
- Молоток! - и Носков даже пробежал несколько шагов по коридору, взбодрившийся и довольный.
Как правило, они обедали в своей комнате в складчину, тем, что приносили из дома. Запирались, отключали телефоны, и час пролетал в приятной болтовне. Было о чём: годы вместе и, в общем, душа в душу. Даже Лена, которой в мае стукнуло тридцать один, - девятый год работала... А если отправлялись обедать, то - в "Сибирский тракт". Больше некуда - городская окраина, промзона.
Возле "Сибирского тракта" всё грохотало и тряслось от грузовиков на трассе. Носкову нравилось. До светофора топать неохота - между машинами зайчиком проскочил. Прежде это была обыкновенная рабочая столовка с бетонным полом, слегка облагороженным кусочками мрамора. Бывало, сюда стекались толпы работяг. Теперь завода нет, его установки из нержавеющей стали давно порезали на лом...
Дамы уже трапезничали. Солнце, ослабленное пыльным стеклом, делало их фигуры бесплотными. Всякий раз Носков сочувствовал работникам заведения - при такой дороге окна всегда в пыли. Но ему нравились именно пыльные стёкла, приглушённый грохот с улицы. Представля-лась утопия: там за окнами какой-то иной город, здоровая, честная жизнь, заводы вовсю дымят, старики веселы, ребятишки присмотрены и крестин больше, чем поминок.
С подносом слегка растерялся, куда сесть. В громадном зале человек семь. Других коллег, к кому бы приткнуться, не видно. Наметил столик в дальнем конце под растением таинственной породы, но Алина лебединым взмахом позвала его. Не пойти было б смешно.
Алина уже обрела себя, щебетала, выручая Носкова и Лену. Оказывается, Николаша звонил из офиса компании, велел предупредить: после обеда собрание.
- Опять о юбилее? - мягко удивился Носков.
Если б не давешняя выходка Елены, он бы сейчас взвился. Юбилей газеты, пятидесятилетие их "Нефтехимика" будет в конце ноября - ещё три месяца, а уже летучек, заседа-ний, назиданий, руготни! Задолбал Николаша. Но сейчас Носков был мудр и спросил мягко, как и подобало мудрецу:
- Опять о юбилее?
- Не совсем... - замялась Алина, - не только...
Носков промолчал, зато Лена, куда натуральней, чем он промолчал, спросила:
- А о чем тогда?
- Он скажет...
- Ладно, - согласился всё еще мудрый Носков, - послушаем...
Но хватило его только на это. Через девять с половиной секунд, глядя на Алину:
- Кто же все-таки о пенсионерах-то накакал?
- Фёдор, мы обедаем! - возмутилась она. - Я ж говорила: не знаю!
В отличие от Носкова она стала пунцовой.
- Алечка, прости! Это риторический вопрос! - искренне всполошился Носков, руку умоляюще к груди приложил, которая ложку держала. - Я тебя не пытаю! Я на тебя уставился потому, что на Елену Георгиевну взглянуть не смею, - сиротинкой прикинулся.
Опять вышло неладно. Как понимать? Смотрит на Алину, хотя в авторстве скверной статейки о пенсионерах подозревает Лену? Но Лена словно не слышала, а может, правда, не слышала, занималась оладушками с чаем. Носков с ума сходил, как она красиво ест.
О статейке ещё утром перемолвились. Кто стряпал? Подпись, конечно, вымышленная. Сам Николаша такое бы не залепил, он рук не пачкает. Значит, кто-то из администрации компании от срама укрылся за псевдоним. А раз так, значит свой, здешний, годы работавший, - ему стыдно. Если б из тех, кто пришёл с новым хозяином, - и не подумал бы в прятки играть. Для этих люди - пыль.
Дело заключалось в следующем. Новые владельцы нефтехимической компании, - при которых она, к слову, ожила, - распорядились освободиться от одной тысячи работающих пенсионеров. Логично: реконструируют производство, сокращают и омолаживают персонал, тем самым повышают конкурентоспособность. На месте этих молодых москвичей и Носков бы голосовал "за".
Но он был на другом месте. И тысячи пожилых людей тоже. В России они были, где на пенсию не прожить. Так что пенсионеры не очень-то спешили подавать заявления, мол, желаем, по собственному хотенью, мол.
Тем, кто "добровольно" уходил, давали вознаграждение. Носков прикидывал: он получил бы четыре зарплаты. Ну, проешь их, а дальше? К тому же людей оскорбляло, как с ними разговаривают. Не уйдёшь добровольно - сократим, не аттестуем, на другое место передвинем, с метлой набегаешься.
И вот в последнем номере их "Нефтехимика" появился материал, который дельно разъяснял условия ухода, порядок начисления денег, прочие льготы. Все бы ладно, если б не одна фраза: "Это личный выбор каждого пенсионера, никто насильно не выпроваживает уважаемых ветеранов". Ложь!
Конечно, их газета была частью системы, которая выталкивала людей. Но зачем уж так-то? Николаша умел поставить себя с новым руководством. Его как раз не тронули, хоть он пенсионер. Почему не подсказал автору, что некрасиво так?! Да просто: вычеркнул бы эту вонькую фразочку, делов-то...
2
- Ну что, на тропу Хо Ши Мина? - обратился Носков к дамам, когда вышли на волю. Уж если выбирались в "Сибирский тракт", то на обратном пути гуляли по лесу.
Лена замедлила шаги и в пространство, вслед косо пролетевшей сороке:
- Мне еще до полимеров дозваниваться и профессиональный конкурс добивать...
- Ладно уж, Федя, в другой раз... - Алина взглянула, мол, ты же понимаешь обстоятельства.
- А я пока цветочков нарву... - сказал Носков, но сворачивать на тропинку не спешил.
Они удалялись. Одного роста. Алина по щербатому асфальту как по коврам ступала. Пшеничные волосы. Талия!.. Формы - будили мечты. Елена в тонких серых брюках, под ними очерк плавок - спортивна, ей бы кроссовки. В прежние годы часто ходила в кроссовках. А в туфлях несколько деревянно шагала, и это было умилительно и непонятно, потому что от природы она была наделена особой ловкостью и точностью движений.
Когда она только появилась в редакции, Носков на второй день не утерпел:
- Лена, вы, наверно, спортом занимаетесь?
- Заставляли... - почти уныло.
Постепенно выпытал. За школу, за факультет. Зимой лыжи, летом кроссы. И ещё в волейбол принуждали... И в настольный теннис... В молодости Носков знал таких ребят: физически одарённые, но спорт их почему-то не привлекал.
- Надо же, в университете ещё лыжи остались?! - удивился Носков. Это был девяносто четвёртый год.
Так же потухше:
- Я на своих бегала... - а глаза зелёные, с приглушённым сиянием.
Тогда Алина только что вышла из декретного отпуска, помолодевшая, цветущая. Боссы из офиса и директора заводов с удовольствием давали ей интервью, а тут ещё Елена Прекрасная, в кроссовках.
- Деньги - к деньгам, а прекрасные женщины - к прекрасным! - восклицал Носков.
...Он смотрел, пока они шли к светофору. До настоящего волейбольного роста Лена много не добрала - метр шестьдесят пять. Да и славно. Он любил такую, какая есть.
Перепрыгнул кювет. Вот и лес.
Сейчас он ясно понимал, что произошло с Леной, когда он так картинно сообщил о "католическом" крекинге. Может быть, ничего б не случилось, если б его слова и жесты не были заранее тщательно продуманы. Утром, пока ехал на работу, прикидывал, как поэффектней преподнести. Ну, хотелось мужчине перед любимой отличиться! Перед обедом еще раз поворочал в уме слова и фразы, славненько отредакти-
ровал - и выдал. Гладкая речь, сценические жесты - для Носкова неестественно. А Лена душевно точна, не переносит фальши.
Но если бы только это. Лена устала от его внимания, от его ухаживаний. Когда всё начиналось - её волновало, как бывала оживлена! Но его уж чересчур занесло. А к чему ей? На чёрта он ей?! У неё муж, механик крупнейшего цеха в компании, дочь, племянник. С мужем стойкие нелады - ну и что? Он-то, Носков, дядечка с лысинкой, с како-го тут припёка?.. Оттолкнуть? - она к нему хорошо относится, жалеет, возможно. Но какая нагрузка на её душу! Она устала. Вот и взрыв.
Он вдруг улыбнулся - покойная жена рассказывала: классе во втором, к какому-то празднику, они с подружкой втайне от всех приготовили песенку для выступления. И ещё другую - на бис. Но провалились, первую не допели, бежали со сцены... А он только что на бис не готовился... Алина, умница, конечно, тоже отметила его лицедейство.
Шёл среди редких сосен и берёз, внимательно переступал ручейки из муравьёв, бегущие через тропинку, и невольно губил одиночек, спешащих во всех направлениях. Остатки леса именовали "санитарной зоной". С одной стороны - город, с другой - нефтехимия. Бывало, газ, как туман, часами стоял меж деревьев, и они вымирали. Но в последние годы для тех, что уцелели, началась чуть ли не пасторальная жизнь, почти всегда в чистом воздухе, почти такая, какая наступит, когда на земле не станет людей... На полянах, если не присматриваться, следов человека незаметно. Пачки из-под сигарет, пластиковые бутылки, ржавая велосипедная рама - всё терялось в порослях пастушьей сумки, в джунглях донника... Вдруг Носков обнаружил, что, начиная от старой берёзы и дальше, тропинка уничтожена. В аккурат по ней, следуя изгибам, пропахана свеженькая борозда. От пожара. Постоял, посмотрел да и подался прочь по некошеной траве, бормоча ругательства. Вся ра-дость пропала... Интересно, что тракторист чувствовал, хороня тропинку? А может, размышлял о чем-то отвлечённом?
Почти каждую прогулку заглядывал в густейшую посадку дикой яблони. Третье лето здесь логово беспризорников. Навес из полиэтилена, картон от коробок, огневище. После недавних ливней - грязь, всё разорено, прибито к земле... В "Сибирском тракте" обедают нефтехимики, люди не самые бедные, потому и прижились бездомные ребятишки и одичалые собаки.
У Носкова отец - забайкалец, после гражданской рос в детском доме, мальчишкой сидел в иркутской тюрьме, и Клава, покойная жена, тоже воспитывалась в детском доме. (В начале знакомства как-то сказал: "Ты детдомовка...". Она взяла его за руку и, улыбаясь, поправила: "Федя, я воспи-танница детского дома") Когда дети-побирушки звонили к ним, она, бывало, кормила, отмывала их в ванне, пыталась определить в приют. Ничего хорошего из этого не получалось. И, кажется Носкову, словно бы происходил у них диалог. Носков: "Шилом моря не нагреешь". - Клава: "Конечно, надо брать навсегда, или не приручать..." И обращались при этом не столько друг к другу, а как будто объясняли кому-то.
Носков давно уже не подсчитывал (а бывало, громогласно, чем больше народа, тем лучше), через сколько лет не стало беспризорников после гражданской и сколько длится эта жуть сейчас. Все ответят. И те, и эти, и они с Клавой. Без геенны огненной и прокуратуры. Не на тебе, так на твоих детках аукнется, если такая жизнь вокруг. И то, что Елене он куда больше времени и души, чем родной дочке - и это аукнется.
Скорей, скорей на поляну, где так славно светит солнышко, токуют кузнечики, синяя стрекоза неподвижно висит над былинкой.
На обратном пути собрал августовский изысканный снопик: кровохлёбка, пяток ромашек, розовый тысячелистник да парочка белых. И невзрачный голубой цветок, имени которого Носков не знал. А увенчал роскошным чертополохом.
3
Судьба вознаградила его за смиренье. Когда Алина ушла за водой для цветов, и они с Леной остались вдвоём, она вдруг:
- Федор Николаич, извините меня, я...
Потом Носков досадовал, что перебил её. Такая скупая на излияния, что сказала бы, как объяснила? Но он засуетился:
- Я понимаю! Мне сократиться надо. Я тебя доконаю...
- Да я уж и так сломалась! - смеялась она с облегчением.
И все озарило другим светом. Очередные посиделки, которыми весь август донимал Николаша, стали как маленький праздник.
После давешнего упражнения в метании ключа Носков предельно радушно усадил Максима за свой стол. Сам примостился в уголку на китайском псевдокожаном диване, отсюда видно Лену, а то у неё манера прятаться за монитор. Видно-то видно, но старался не смотреть: сокращался.
Слушал в пол-уха, любовался своими цветочками в стеклянном кукувшине. На кувшине капли. Мнилось благоуханье чертополоха. Был бы художником, писал бы цветы, натюрморты и женские портреты. Поднимал глаза на Еленину акварель - там подоконник, открытая книга (представлялось, что это письма Чехова), веточка сирени (как женщине без цветочка?), ножницы и большой клубок мягкой оранжевой пряжи. А за, увы, сомнительным стеклом (не далось оно художнице) - сиреневые громады зданий... Вид с восьмого этажа ее квартиры. Это акварельное окно он мечтательно созерцал и в те поры, когда ещё был свободен от Елены, а сейчас его осенило: в день своего рожденья выпросит картину. Заранее подговорится.
Николаша был необыкновенно оживлён. Волнистые седины реяли. Шестьдесят шесть, а молодец молодцом, на слова находчив, живой справочник истории комбината. "Нет, не английская печатная машинка главная диковинка редакции, а Николаша", - думал Носков.
О всех телодвижениях к юбилею на сей раз Николаша говорил точно и окончательно. Носков хоть не шибко вникал, но почувствовал это сразу, всем передалось. Носков стал понемногу встревать там, где он чего-то мог сообразить в устройстве праздника, хотя сознавал, что в таких предприятиях он некопенгаген. Лена из-за монитора подавала голос. Алина идей не выдвигала, но с её уточненьями фантазии других обретали реальность. Фотограф Костя в творческом восторге выдал кучу проектов, которые обрамили бы торжества как бы изящными бантиками. Николаша слушал-слушал и сказал:
- Костя, сделай ровно половину! Любую половину. Мы тебя к ордену представим.
Помалкивали только молоденькая компьютерщица да новичок Максим. Если к нему обращались, отвечал по-воински кратко.
Вообще-то, Носкову казалось, что предстоит организовать маленькое светопреставление. Семьсот человек во Дворце Культуры. Речи. Рабкоры советских времён. Художе-ственная самодеятельность. Журналисты, работавшие когда-то в газете. Буклеты. Мэр города. Стенды. Гости из московского офиса. Подарки. Премии. Генеральный директор. Памятные значки. Конкурсы. Представители городских СМИ. Выставка стенгазет... И лишь в заключенье - ясное и простое: пьянка в профилактории...
Все преобразились, обсуждая доскональности праздника, затеяли чай. Всё-таки молодец Николаша, несмотря на свои заморочки.
Солнышко с налетавшим ветром, прорываясь через листву, трепетало на Елене, она ладошкой обороняла глаза. На бедре, на руке, в тёмно-каштановых, как бы вспыхивающих волосах, хулиганили зайчики - Носков чумел. Николаша о чем-то восклицал в параллельном мире. Там смеялись, бедные, дураки обделённые, какая там пыльная тоска! А у Носкова за окном листья кипели, и могучие стволы чуть приметно ходили в разные стороны.
- Вопросы?.. - молодцевато закончил Николаша.
Такая минута - все были в лучшей поре, и Носков сказал:
- Николай Гаврилыч, в прошлом номере... "Никто насильно не выпроваживает уважаемых ветеранов..." В компании - одиннадцать тысяч... одиннадцать тысяч живых душ! - и каждый знает: выпроваживают. Кто нас дёргал? В честь юбилея, что ли? Три строчки вымарать - не пачкались бы...
Не важно, что скажешь, важно - как. А Носков говорил предельно добродушно.
Николаша боевито вскинул свой серебряный нимб.
- Отвечаю... - и на миг словно в себя заглянул. - Отвечаю... Я старше тебя всего на тринадцать лет и четыре месяца...
- И два дня, - скаредно уточнил Носков.
Николаша невнимательно кивнул.
- Так вот, я хоть старше тебя всего на тринадцать лет, но я - Н и к о л а й, а ты - Федор Н и к о л а и ч. И, выходит, ты как бы мой сынок, а я как бы твой родитель... Вот и слушайся папу и вопросов не задавай!
Засмеялись.
- Тятя сам просил вопросы, - не сдался Носков. - Я в цех приду, люди спросят, мне куда глаза девать?
Это была неправда. Спросят Носкова, а он даже обрадуется и ответит, что конечно - враньё! Чёрным по белому напечатано! И поделится: где, кого и какими способами выпихивают. В службе качества, например, за столом сидела председатель цехкома (с начальницей рядышком!) и убеждала: "Правда, Галя (Оля, Маша...), напиши заявление, это для тебя лучший вариант!" Её-то какое собачье дело?! Заступница трудящихся... Да Носков сам станет заводить раз-говоры на эту тему! И одной журналистке в городе, воительнице за правду, втихаря уж наколку дал... Так что слова Носкова, мол, cо стыда сгорит, если трудящиеся о статейке спросят, не соответствовали. И Носков, осознав, что сказал как на митинге, хотел поправиться: уже вдохнул воздуху и рот разинул, но Николаша умоляюще ладонь к сердцу:
- Вот, положа руку на левый борт пиджака... Я прошу: давай потом. Я еще не закончил...
- Итак, заключаю! - обратился ко всем. - Это будет не только наш замечательный юбилей!.. Но!.. Внимание!.. Двойной!.. Радостный!.. Праздник!.. Юбилей - раз! - загнул он палец. - Это вы знаете... И второе... Это вы только сейчас узнаете... Второе - возвысил он голос, - это... Проводы!.. Николая!.. Гавриловича!.. Сушкова!.. - То есть, меня, горячо любимого!.. На заслуженный отдых!
Вот те раз! Вот те новость! И ведь точно - никто его не выпроваживал. Значит, сам, наконец, решился. Дела так дела...
4
С работы они с Леной часто возвращались вместе. Начало трамвайного маршрута, свободные скамейки. Садились и ехали минут двадцать пять, не обязательно разглагольствуя. Потом Лена прощалась, а ему оставалось три остановки. Но сегодня он сознательно отправился на автобус - собраться с мыслями.
Лена. Конечно, о ней. А то, что Николаша уходит... Носков как бы отодвинул эмоции и размышления об этом на после.
Автобус кружил по городу, Носков у раздвинутого окна видел и не видел облезлые дома, нарядную толпу, сосны да клёны и ни о чём не думал. На остановке в центре из автобуса вышла Алина. Оказывается, вместе ехали. Усталая, красивая... Лучше всего, если б редактором - она. Но по теперешним временам этому не бывать... Алина раскланялась с древней дамой в советской шляпке, пошла было, но та ухватила её своей тёмной граблёй. Алина остановилась с улыбкой. Как легко было бы любить её!
Легко любить? Собственно, что он имел в виду? "У Алины золотой характер", вероятно сказал бы он. Но затем пришёл бы к более точному суждению. Он почему-то не со-мневался, что Алина, при всей мягкости, чётко обозначила бы пределы отношений между ними. А Елена не хотела, а скорей, не умела этого сделать. Это была пытка. Недавно границы (скажем так) ну, хоть не пали, но как тогда воодушевился наш бедный мужчина! А потом снова отчуждение. Или, что значит её сегодняшнее такое пропащее: "Да я уж и так сломалась!" То есть, готова на решительный шаг?
По своему, очень скромному, опыту Носков знал, что слова женщин в подобных ситуациях он чаще всего толкует слишком оптимистично. Тем более, Елена. Она диковата, импульсивна... А впрочем, ничего он наверное не знал.
После того как Носков проиграл упоительную рукопашную за Еленины палестины, они как бы испугались самих себя. Так, по крайней мере, объяснял их временное отчуждение Носков. А потом вот что получилось.
Июль. Алина в отпуске, перед концом рабочего дня с жестяной баночкой английского чая и плиткой шоколада заглянул Николаша.
Чаёвничали, против обыкновения, в вялом молчании. Николаша наркотически вдыхал пар над чашкой.
- Надо бы как-то субботние номера освежить... - сказал.
Елена ни гу-гу.
- Кроссворду форму колеса придайте - наконец отсутствующе отозвался Носков.
- А ты, Фёдор, обозревателем в "Коммерсанте" служишь? - с чувством спросил Николаша. - И, поясняю для тёмных: это будет уже не кроссворд.
- Я бы в "Коммерсанте" не стал, - вслух задумался Носков. - А где бы я стал?
- Да уж в каком-нибудь "Яблоке" карьеру бы сделал! - иронично успокоил Николаша.
Носков рассмеялся. Вот отголоски-то! В перестройку оказались они на разных баррикадах. Носков дюже горел, печатался в городских газетах и, ведь верно припомнил Николаша, - ещё и в одном московском еженедельнике. Да что там газеты! На митингах два раза на трибуну вскарабкивался! А Николаша... Пожалуй, про него даже условно, как про Носкова, не подходит: "на баррикадах". Изумлённо взирал он сквозь линзы очков своими голубыми, навыкате. Иногда вопросики подкидывал Носкову и делал прогнозы. Многие сбылись. "Как меня от этого рыжего пионера лихотит!" - говаривал о молодом Чубайсе. Из партии не вышел. (Носкову в массовом геройстве поучаствовать тоже не довелось - потому что не входил.)
- Не-ет, таких, как Федя, к партии допускать нельзя... - ещё в тихие годы веселился Николаша. - Во-первых, половину партейных дамочек перепортит. И, что самое печальное, ведь, совершенно безыдейно! А потом за партию возьмётся: ревизионистскую дискуссию развернёт... Но главное - меня, стервец, подсидит! С детства умён!
По женской-то части старателем был как раз Николаша, а Носков - никакой, потому - льстило...
- Давайте в субботние номера по хорошему стихотворению ставить, - предложила Елена. - Пять строф, ну шесть, не больше.
- Да! - подхватил Носков. - Предлагаю: "О, Господи, как совершенны дела твои, - думал больной"... Или: "Не жизни жаль... та-та, та-та, та-та-та... - забыл!.. - Не жизни жаль, но жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем и в ночь идёт, и плачет уходя!"
Читал, как бы слегка придуриваясь, не хотел показывать, что стихи волнуют.
- Кто написал? - спросил Николаша.
Ну нет, во что выродится беседа - соприкосновение душ, так сказать, если он просвещать начнёт? Только на равных.
- А-а... забыл... - беспечно махнул Носков.
Николаша опустил глаза, в себя заглянул:
- Бога нет, - сказал, утверждая и сожалея.
С его приходом словно живой воздух влился в комнату. Несколько дней перед тем - ледок не ледок, но обменивались Носков и Елена, в основном, только по работе. А тут, как только Николаша, захватив свою симпатичную баночку, удалился, Лена спросила:
- Как ваша Евдокия?
Младшая дочь Носкова, Евдокия, гостила в Новосибирске у старшей - Лидии. За второй курс у Евдокии висел "хвост" (после первого курса пришлось два ликвидировать), и Носков тревожился, как бы она у сестры не загостилась. С неё могло статься, а ведь сдавать.
Весь светясь оттого, что потеплело, поведал: Дуня недавно звонила. На днях обещала явиться. "Я, папа, скоро примотаю". Но Дуню чёрт разберёт! - У неё всё хорошо будет, вот увидите! Она замечательная девочка, совершенно нестандартная! - Ой, Лена, твои бы слова да Богу в уши! А твои как: Ирина, племянник? - Иришку вчера из лагеря забрали, аллергия. Жалко, такой воздух в "Пихтовом"! А Женька в деревне у бабушки. Одиннадцатый класс будет у нас заканчивать. У него планы - сдать на медаль...
Отец племянника, старший брат Елены, какой-то уж очень успешный воротила в Красноярске, второй год жил в разводе, а его сын, соответственно, второй год - у Елены.
Сидела за обеденным столиком, где неубранные чашки, чайник, серебряная обёртка от шоколада... Свет из окна очерчивал плечи, сияли волосы. А выражение лица - от рабочего стола, за которым Носков - не рассмотреть.
- Не везёт Плетенкиным... - сказала, словно о посторонних, имея в виду развалившуюся братову семью, нелады в собственной. Плетенкина - девичья фамилия.
"А т ы - м о я с м е р т ь", - вдруг подумал холодно и трезво, будто не он, а некто, мыслящий глубже, сильнее.
Звонил телефон. Начальник цеха с нефтеперерабатывающего. Елену Георгиевну: надо бы перенести встречу, о которой договаривались, на четверг.
Подошла. Подал трубку. Вот она, Лена, вся, в полуметре...
- Ну, что же делать... В четверг так в четверг...
Собирала посуду на поднос. И опять, словно не он, а Бог знает кто - но этот был уже поглупей, полукавей Носкова:
- Плетенкиным не везёт, а тут ещё я мельтешу...
Констатация, но и вопрос.
- Знаешь, - сказала среди молчанья, - я сначала увлеклась, а потом поняла, что всё это игра... - с чудной дикцией, с милой льдинкой. - Да и квартиры нет, где встречаться...
Сидел уставясь в стол, обормот недоделанный.
Так, так, так... - смятенье мыслей и чувств, а точнее, почти полное отсутствие оных. Опустим это.
Через месяцы, вспоминая, всегда оставался при своём: Лена - никогда не играла. Да, но сказала-то "всё это игра", и относилось это (так он чувствовал) и к нему и к ней... Сам-то он, пожалуй, первый шаг сделал осознанно. Как мальчишкой на лыжах. Всегда манил занесённый снегом речной яр. И вот однажды: шаг, оттолкнулся - и назад ходу нет. Летел - немного на лыжах, остальное - кубарем. Какая игра?.. Ну, значит, она так чувствовала.
Пару дней опять только реплики, по делу. Для посторонних - разговор, а по сути - молчанье. И вот однажды возвратился с ремонтно-механического завода. (Шёл бесконечными и безлюдными улицами меж цехами, подбрасывал и ловил чугунный шарик от шаровой мельницы, сухой зной, на удивленье, бодрил.) А в редакции попал на оперную сцену. Обе примадонны (Алина вышла из отпуска) - в легчайших платьях, под цвет прекрасных глаз: Алина в голубом, Елена - зелёного крыжовника. И вот, как это называется, когда одновременно поют двое, но каждый своё? Наши примы разом говорили в телефоны, разом смолкали, и тогда партию вёл старенький кондиционер. Снова вступали примы... Алина сидела, а Елена разговаривала стоя, что-то помечала в лежащем на столе блокноте. Короткая стрижка, смуглая шея в наклоне, бугорок позвонка... Носков приник. Кожа была горяча, солоновата.
- Федор!!!
Гнев и радость в крике.
Вообще-то, он принял меры от оплеухи: следил за её правой. Удар у неё, полагал, волейбольный.
Правильно полагал, левой огрела, в которой трубка. Запястьем. Словно мяч гасила. О чём там подумали на другом конце провода?
Лена и объяснила, чтоб не изошли в догадках:
- Ой, простите! Тут у нас Федор Николаич... в шкаф упал!
Примы, кинув трубки на рычаги, хохотали словно безумные. Носков на седьмом небе тер башку и ждал: сейчас нападёт на них икота.
- Тебе самой-то не больно? - спрашивал.
- А ты думал?! - баюкала она руку.
И все покатилось по-прежнему... Но для неё это непосильная ноша. Сегодня он окончательно понял. Да и сам он устал.
5
В прихожей раскиданы красные резиновые сапоги дочери, а самой Евдокии - тю-тю!
С автоответчика её быстрый голос: "Папа, я от Ани звоню!.. Мы пошли на Витязь. С ночёвкой (девичий хохот, шиканье). Папа, не беспокойся, нас семь человек, четверо мальчишек. Не беспокойся, у нас хорошее снаряжение... Об экзамене я с преподавателем договорилась. Вернемся в воскресенье с последней электричкой, - и как под горку: - Целуюнупока"
- Вот, Авдотья! - с сердцем сказал Носков.
После того как Дуня обещала "скоро примотать", она ещё пару недель болталась в Новосибирске. Пришлось решительно переговорить с Лидией - старшей, чтобы выпроваживала сестричку. И вот когда край: в понедельник первое сентября, готовиться надо, сдавать - в тайгу умотала! Они что - радио не слушали?! Ночью - дождь! В скальнике где-нибудь навернётся! Снаряженье... Кто ей чего припас?!
Ну, понятно: переться на Витязь им только сегодня взбрело. Но позвонить-то к нему на работу могла?!
Не могла. Знала: папа скандал учинит.
"Папа, я сдам, не беспокойся. Я сдам обязательно!" - правдивыми глазками синими хлоп, хлоп.
А что он может? Как будет, так и будет... Это гены? Это рок? Сам на третьем курсе институт бросил - девять лет то матросом, мотористом на Оби, то электриком на заводе, то в геологии. Потом ещё четыре года пыхтел, заочно доучивался. Он-то не жалеет об этом. Да иначе бы Клаву не встретил - дочек не было б! Лиды - умницы, Евдохи - чумовой... Но ведь и Лидка на втором курсе выскочила замуж, двойню родила - какая учеба? А теперь по службе те, кто с дипломами, обходят её. И Дунька... Неужто бросит?! После Клавиной смерти - вина и тревога жили в нём. Родили б Дуню раньше - не росла б сиротой. Но если б раньше, в другой срок - тогда бы Дуньки не было, а кто-то другой - помыслить невозможно!
Однажды в запале сказал Евдокии:
- Я знаю, что ты думаешь: ладно, ещё маленько дурочку поваляю, а потом возьмусь! Еще мале-енечко!..
- Так... - удрученно кивнуло дитё.
Помогло, на недельку...
Перед сном отыскал в шифоньере ватное одеяло - собирался дождь, а Носков обожал ночевать при открытом балконе.
Давным-давно, в забытом сентябре Дуне было два годка, Клава с Лидой улетели в Евпаторию, а они с Дуней домовничали. Спали вместе, балкон нараспашку. Ночью проснулся от резкого холода - одеяло на полу. Голенькая Донька поскуливала во сне и ползла, ползла, ища тепла. Укрыл, прижал к себе. Попка у неё была как ледышка...
Ночью дождь хлестал на балконе, метался тюль, влагой веяло в лицо. Сквозь уют сна: "Как там в тайге? Плёнку хоть не забыли? Спят или у костра балдеют?"
Елена в эту ночь не мучила воображенье.
Из дневника Носкова.
19 августа. 2003. Вторник. (За десять дней до вышеизложенных событий.)
Был выбор: пойти к Михельсону, руководителю службы КИП, милейшему человеку. Был гарантирован интересный материал, целая полоса. Но я попёрся к Стрекаловскому. Мне он, видите ли, любопытен.
Он угостил каким-то необыкновенным кофе и, как всегда, - эмоциональнейшим монологом. Декламация не прерывалась даже на время стремительных поисков (иногда безуспешных) технических журналов и документов. В кабинете не то чтобы разгром, но все как-то вкривь, вкось, раздёргано. Крикнул секретарше: "Ольга Карповна, голубушка, если Михеев (его зам.) умыкает бумаги - пусть ставит меня в известность хотя бы запиской!" Демонстрировал два курьёзных приказа руководства компании. Оба десятилетней давности. Касаются технической политики и взаимно исключают друг друга. Хранит...
Такая нервная конституция, как у Стрекаловского, должно быть, хороша для актёра драмы, но не для технического руководителя. Интересно наблюдать за ним и за генеральным директором на каком-нибудь совещании. Стрекаловский из немногих, кто не трусит возражать генералу. Но драматический дар мешает. Уже третьего генерального коробит от такой эмоциональной подачи информации. О задвижках и компрессорах, о том, что водород идет с примесями, так возвышенно, с таким волнением - не принято говорить. Но специалист сильный. Интересно, как он влюблялся, ревновал? (Кто про что, а вшивый про баню.) В общем, от встречи я получил интеллектуальное удовольствие, а Стрекаловский - эмоциональную разрядку. Но результатов - ноль. Под конец он попросил ничего в газету не давать. "Не та погода!" Справился, как дела у моей Лиды. Однажды срочно требовалось переслать Лиде её метрику. Я позвонил в службу, оформляющую командировки. Сказали, что в Новосибирск летит Стрекаловский. Он легко согласился. С тех пор осведомляется о Лиде. Я, естествен-но, о его сыне. Он в лесном бизнесе.
- Спросил у него: у вас хоть одна фирма найдётся, кто не "ВОРУЙЛЕС?" Злится! - театрально взмахнул руками папа Стрекаловский.
А я в этом месте прямо от счастья рассиялся:
- И моя! И у меня! - в непостижимом восторге закричал я и при этом, кажется, слюной обрызгал Стрекаловского. - И у меня Лида! - кричал я. - Спрашиваю: чем вы в своей конторе занимаетесь?
- Ой, папа, - людей дурим...
Самое интересное, что никогда ни о чём подобном я не спрашивал у нее, не отвечала она мне так. Лида работает в серьёзной фирме. Мгновенно сочинилось для приятности разговора. Фу, Носков! Если б хоть ради того, чтобы расшевелить человека и материал в газету раздобыть!
Пока созванивался, ходил к этому чудаку (чудак к чудаку), то да сё - полдня, как корова языком. В придачу ещё парочка неувязок, а в результате оставил родное издание без нужного материала. Это дорого обошлось не столько мне, сколько Николаше.
Сначала Николаша только ныл: "Из-за тебя дыра на второй полосе". Мы были вдвоём, я возьми и скажи: "Гаврилыч, не расстраивайся!" И дальше в том смысле, что хозяевам на качество газеты наплевать, лишь бы их благие дела прославлялись. Ну, и забьем полосу очередной бредятиной, типа, что они всех работяг модельными верхонками осчастливили...
- Сам себе забей! Знаешь куда?! - вдруг заорал он так, что я вздрогнул. - Я газету делал, когда ты ещё "Маша ела кашу" писал! Ты, блядь, здесь двадцать лет небо коптишь, а журналистом не стал! Талант грёбаный! Лю-юбитель!.. Для тебя газета - кормушка и только!.. Я на них... я семь куч навалил! - махал куда-то, видимо, в сторону офисов, нашего и московского. - Они ещё в пелёнки пачкали, когда я эту газету делал!
Пристукивал по столу и приговаривал в такт:
- Дай! Мне! Нормальный! Материал!.. За который перед людьми не стыдно!
Я Николашу таким не видел. Как он орал! Как орал! Швырнул очки на стол - удивительно: не разбились! Бедный старик, его трясло - больно было смотреть. Он, конечно, заплутал во времени, но от этого его было ещё жальче.
- Гаврилыч, извини, - я дурак! - искренне сказал я.
И всё как-то мягко образовалось, спасибо Алине-миротворице. Я запамятовал, что у неё уже месяц квасится мой шедевр к сорокалетию нашего альпинистского клуба. Хотели поставить на следующей неделе, когда ребята отправятся на восхождение. Там есть роскошное фото: пятеро на безымянной вершине с флагом. На флаге логотип компании и на их штормовках - тоже. Чего ещё надо?
<...>
Обедали втроём.
У дам беседа вильнула к телепередаче "Окна" с Дмитрием Нагиевым. Никто не смотрит, но случайно натыкаемся.
- От этой программы у подростков мозги набекрень, - сокрушалась Алина. - Эти кошмарные комбинации только в больной голове могли возникнуть! А их там разжёвывают, обсуждают... А актёры как естественно играют!
После утренней конфузии я чувствовал себя, словно зарод сметал, сидел да помалкивал, но тут не утерпел:
- Алиночка, их воодушевляет великая цель, - сказал я доверительно, - созидают нацию моральных уродов... Нет, вру! Это побочный результат! В основе - примитив: бабки куют.
Будь я сам в нормальном состоянии, возможно, отреагировал бы мягче.
Мой приговор огорчил добрейшую Алину.
- Но видно, что он не глуп! - вступилась она за Диму. - И талантлив... в определённом смысле...
- Дьявол тоже не глуп и талантлив, - совершенно ледяным тоном выдала Елена так, как только она умеет. К сожалению, сей лёд адресовался Алине, а не телезвезде.
Откуда это в Лене? Возможно, в семье, в её детстве такая манера была принята. Возможно, за этим тоном вовсе нет соответствующего чувства... Потом она спохватывается, винит себя, но уж - вылетело. На этот раз закончилось прелестно. Алина смутилась.
- Уж и дьявол сразу... - разалелась она как школьница, как бутон.
Да! Стрекаловский и Николаша из одного села на Алтае. Николаша даже учился со старшей сестрой Стрекаловского. Угодил я меж землячками!
6
Что есть чудо?
Носков ответил бы незатейливо: "Исключительно удачное стечение обстоятельств".
Когда-то в молодости - с ним приключалось. В Могочино, посёлке лесопереработчиков на Оби. И, чёрт возьми, тогда ведь тоже был август!
Ну, а в теперешнем августе, утром после ночного ливня, какие обстоятельства выпали на его счастье?
Небо сияло, стрижи с визгом носились. Как долго нынче не улетают! Вскочил как новенький, взялся за приборочку. Сколько гектаров палубы прошвабрил в своё время?!
Интересно, будет Дуне маленько стыдно, что полы вымыты, или не заметит? Решил, что заметит. Убираться-то лень, но по чистоте, которая была при маме, тоскует.
Потом душ - маленькое счастье. Ласковый ливень. В зеркале - тело, чуть тронутое годами, и физиономия, над которой они поработали прилежней. В райских кущах дождя... В райских кущах дождя, - то ли вспомнилось, то ли сочинилось...
А в чем весь день прошёл - хоть убей!
В воскресенье вернулась Евдокия с двумя подружками. Со бственно, в понедельник уже, ночью. От девчонок пахло дымом, кедровыми шишками. Хохотали как дуры, мылись в душе, звонили домой, что ночуют у Дуси Носковой. Блаженные минуты отцовства, посмотрела бы Клава... И тут же с бесстыдной радостью: через семь часов - увидит Елену!
За выходные он уразумел: если у него не станет Елены - всего лишь так, как теперь - плохо будет ему, а через него - плохо всем, кто вокруг него. И Евдокии... В те воскресные дни его словно ангел крылом обвеял. Может, в дождь, с балкона? Носков понял, как ему жить. И так стал жить - изо дня в день, из недели в неделю...